ДВА ПОРТРЕТА Л. Н. ТОЛСТОГО
Почти четверть века назад, увлекшись краеведением, я
столкнулся с загадкой, которая до сих пор не разгадана
до конца. У некоторых жителей российской глубинки
дома хранились не исследованные искусствоведеми
большие портреты Л. Н. Толстого, умело вырезанные в
дереве мастером, следы которого утеряны на просторах
Европы.
Однажды на Урале довелось мне посетить квартиру потомков легендарного красного командира времен гражданской войны, участвовавшего в пленении Колчака и в захвате так называемого «золотого запаса республики». Впрочем, привело меня туда вовсе не радение о судьбе царской казны и даже не журналистский интерес к письмам и фотографиям репрессированного героя революции, а желание взглянуть на деревянный щит из березовых досок с поясным портретом Льва Николаевича Толстого, вырезанным в технике художественого рельефа .
Хозяина дома звали Виктором Грязновым. Его старшая сестра, в детские годы заменившая ему мать, жила когда-то на южном Урале в городе Касли, а ее муж сразу после революции служил там директором металлургического завода, славившегося художественными отливками из чугуна. Как правило, работу заводских модельщиков выполняли местные жители, но несколько мастеров в ту пору оказались чужаками в этом краю. На заводе они отбывали трудовую повинность как военнопленные Первой мировой. Среди них выделялся резчик по дереву, подлинное имя которого каслинцы не знали, а звали Иваном, и он охотно откликался на православное имя.
В 1918 году чугунная скульптура не окупалась, салонное литье было не ко времени, и многие модельщики остались без работы. Пленный умело вырезал в дереве библейские сюжеты, выменивал их на продукты в рабочем поселке. Иногда удавалось отправить несколько готовых досок с попутчиками в скупочный или коммиссионый магазин ближайшего города. Работы пленного ремесленника покупались охотно. Директор не раз говорил жене, что этот чужак – художник своего дела.
Когда пришло время возвращаться на родину, пленный принес в дом к директору два деревянных щита, сплоченных из широких и толстых досок. На обоих был вырезан один и тот же рельеф с изображением Льва Николаевича Толстого. Заводской умелец просил сохранить этот громоздкий багаж, не решаясь брать его с собой в дорогу, но обещал, если выпадет удача, вернуться и забрать оба портрета.
Анастасия – жена директора – вспоминала, что муж согласился выполнить просьбу, и щиты долго хранились в их домашней кладовке. Однако, мастер не возвратился. После смерти Анастасии один деревянный щит достался ее младшему брату и воспитаннику Виктору Грязнову, работавшему в музее Окружного дома офицеров.
Я узнал эту историю от краеведов, а когда увидел хранившийся у Грязнова портрет, на меня повеяло старой Европой. Это было изделие ремесленника, резавшего в консервативной готической манере, восходившей к алтарной резьбе эпохи Дюрера. Сочная и фантастически беспокойная порезка напоминала местами фрагменты краковских рельефов Фейта Штосса. Выструганный, подернутый едва приметной монотонной насечкой фон выделял по законам контраста буйство складок толстовской рубахи, подчеркивая смятение души гения. Грубоватое лицо с окладистой, расчесанной надвое бородой, строгий взгляд, преувеличенно открытый лоб и устало сложенные на краешке резного столика тяжелые руки с переплетенными «в замок» пальцами завершали поэтический образ бунтаря в христианском смирении.
Мастер сделал простое, но достойное портрета обрамление, украсив по углам стилизованным широким листом, вырезанным по неспокойному контуру. В пласти нижнего косяка рамы он выбрал стамеской продолговатый ковчежец и в нем вырезал только два слова: «Левъ Толстой».
Правописание имени предполагало давнее происхождение портрета. Вместе с хозяином я пытался найти на поверхности щита хоть какую-нибудь пометку, указывавшую на автора. Мы поворачивали громоздкий щит, рассматривали его с разных сторон в косопадающем освещении и под увеличительным стеклом, но безуспешно.
Научные сотрудники музеев, которым я показывал фотографию портрета, не располагали сведениями ни о военнопленном, ни о его работах. Только сотрудница областной картинной галереи сказала, что однажды в уральском районном городе, бывшем некогда ярмарочным центром Сибири, к ней обратилась пожилая женщина с просьбой оценить стоимость сохраняемого ею старинного портрета графа Льва Николаевича Толстого, вырезанного в массиве деревянного щита. Просительница не назвала себя, обещала привезти портрет, но больше не появилась.
О судьбе второго каслинского портрета Виктор Грязнов не знал ничего. Возможно, рельеф висит себе где-нибудь на стене в уральской глубинке, а пожилая посетительница хранит, как сокровище, третье, не известное изображение Льва Толстого, проданное резчиком в безработные голодные годы.
Среди краеведов новости расходятся быстро. Вскоре я узнал, что у врача-психиатра Николая Шибанова дома у стены за постелью хранится прикрытый пологом щит с рельефным изображением писателя Льва Толстого. Шибанов купил его в середине тридцатых годов в коммиссионом магазине столицы Урала. Некоторое время портрет висел в его комнате, но освещение падало неудачно. Толстой казался мрачным, даже свирепым, и пришлось снять портрет со стены. С тех пор он стоял под пологом за кроватью. Врач охотно показал мне портрет, и я сфотографировал эту находку.
В те давние годы в руки будущего психиатра, бесспорно, попал утерянный экземпляр из «каслинской двойни», хранившейся в директорской кладовой. По своему контуру оба изображения тождественны. Строго говоря, черты лица и отдельные детали портрета не идентичны, но полностью вписываются в масштаб и, в основном, повторяют заданный абрис. Портреты, несомненно, выполнены по единому шаблону, какими в старину пользовались ремесленники, чтобы переносить сюжет с одной доски на другую. На обоих щитах в моделировании складок одежды, лицевых морщин и волос невольно, но явно проявился динамический стереотип одного и того же автора.
Вторая находка имела чуть более широкое обрамление нежели портрет в доме Грязнова. Оно выполнено тоже без затей, хотя на этот раз углы прикрыты объемными резными листьями накладного аканта, а внизу изящно вырезан нарядный ковчежец с надписью «Левъ Толстой. Род въ 1828 г.».
Сюрприз таился в глубокой складке одежды возле колена писателя – подпись автора: Gyori Jamos. Четко вырезанные латинские буквы свидетельствовали, что резчик, действительно, был иностранцем, и вполне мог в годы Первой мировой оказаться в России в качестве пленного солдата вражеской армии. Его венгерское имя – Дьёри Ямош – звучало непривычно в русском поселке. Министерству культуры Венгрии это имя, по-видимому, ничего не говорило, потому что посланный мною запрос чиновники оставили без ответа. Попытки списаться с музеями Будапешта так же не имели успеха.
Зато поиски первоисточника, которым воспользовался мастер, создавая рабочий планшет для своих рельефов, оказались удачней. В 1912 году в «Немецком издательстве Бонг и К°» вышла в свет книга, составленная Эмануелем Мюллер-Баденом, отпечатанная на немецком языке готическим шрифтом. По-русски она называлась «Библиотека всеобщего и практического знания для изучения и самообразования в важнейших отраслях жизни и языках». Печаталась одновременно в Берлине, Лейпциге, Вене и Штуттгарте. На 86-й странице я нашел иллюстрацию № 47, полностью совпавшую с изображением обеих работ Дьёри Ямоша. Под иллюстрацией подпись: «Лев Толстой. С фотографии». Автор репродукции не указан. На темном гравированном фоне выделялось светлое лицо с твердым открытым взглядом из-под кустистых бровей, высокий лоб, широкое основание носа, окладистая раздвоенная борода, руки с переплетенными «в замок» пальцами сложены на краешке салонного столика. Книга издана спустя два года после смерти Л.Н.Толстого, а еще через два года началась Первая мировая война. По времени все укладывалось в легенду о пленном художнике. Оставалось выяснить, какую именно фотографию использовал гравер, работая над иллюстрацией для просветительского издания.
Льва Николаевича фотографировали часто и многие. Как правило, все его снимки известны. Вскоре довелось выяснить, что в 1896 году Толстого фотографировал представитель московской фирмы «Фототипия Шерер, Набгольц и Кº», принадлежавшей германским подданным, имевшим собственное дело в России. На фотопортрете, сделанном их мастерской, запечатлен мудрый старец с серьезным лицом, высоким лбом, с окладистой, расчесанной надвое бородой и с переплетенными «в замок» пальцами рук, положеных на краешек узнаваемого стола. Эту фотографию писатель потом подарил Ф.И. Шаляпину и подписал: «Федору Ивановичу Шаляпину Левъ Толстой. 9 января 1900 г». Утверждают, что он просил не публиковать снимок до его смерти. Когда это условие утратило силу, Шаляпин опубликовал драгоценный автограф в иллюстрированном приложении «Голоса Москвы».
По сравнению с обликом писателя, запечатленном на фотографии, черты внешности Толстого на портретах, выполненных Дьёри Ямошем, слегка огрублены, местами утрированы. В произведениях пленного венгра это уже не смиренный богоискатель, призывавший к непротивлению злу, но бунтарь, «матёрый человечище» – по меткому выражению современника. Такая трактовка более соответствуют иллюстрации, опубликованной издательством «Бонг и Кº» (1912) нежели фотографии, изготовленной фирмой «Шерер, Набгольц и Кº» (1896). Впрочем, абсотютного совпадения деталей нет и в портретах, принадлежащих резцу венгерского мастера, ибо он был художником, а не копиистом. Наверное, этим и объясняется ценность небольшого его наследия.
Я не оставляю надежды отыскать затерявшиеся следы Дьёри Ямоша, найти людей, знавших его лично или помнящих его работы хотя бы по его характерному факсимиле. Известно, что в Нижне-Исетском рабочем поселке рядом с промышленным гигантом «Уралхиммаш» в одной из семей хранилась выполненная им деревянная скульптура Иисуса Христа. На Урале резчик работал лишь несколько лет. Его творческая биография до и после русского плена формировалась и завершалась, в основном, в Европе, и в первую очередь, по-моему, в Венгрии, где мастер не мог не оставить своих подписных работ.