Иногда у странника был тихий голос, иногда — прегромкий. И когда он попадал в горные обвалы, то какой-то сдавленный рык доносился из его глотки, и он, цепляясь за выступы, укрывался в нише, и тело его дрожало, и голос. И тогда уже беззвучно он с радостью оглядывал белесое небо. И если мокрые и скользкие печали облепляли его, подобно осенним листьям, то голос его пропадал до шепота, и, чтобы восстановить его, он должен был носиться по пустошам, с гиканьем, топоча по сине-серой глине, и тогда голос его снова набирал мощь и бодрость. Во сне голос странника становился гибок, звучал открыто и прямо. Он летал; его голос соединялся, казалось, и с облаком, и с солнцем, и с водой, и с горизонтом. А в шуме и грохоте города он тонул, плавал, спасался молчанием, затухал, гас, не являл, не пророчил, утекал, обрывался, не пел, не проявлялся, не звенел, не молился и даже напрочь не помнил своего родства с душой.