- "Пропало лето", - вздыхали мужики и бабы с тоской глядя в небо. - "Осерчал, видно, боженька", - второпях крестились, скомкав ошершавленные деревенской работой пальцы в положенную щепоть.
Уже целый месяц дожди лили почти не переставая. Земля набухла и отяжелела на сносях, но не могла разродиться тоскуя по живительному теплу и ласке. Лето не обещало урожая, да и какой урожай, когда кругом одна вода, посреди которой одиноким островом ниоткуда возникала деревенька.
Потопом подступался к деревне край речки. Тихая, ласковая и дружелюбная в обычные дни Смирна стала сейчас неприступной - глухая топь заболоченного берега не давала подойти поближе.
Деревенька была под стать реке - не шумлива, долгое и непростое крестьянское житье приучило ее не высовываться, не роптать, а жить как получается.
Навечно разделенная рекой деревня издавна проживала на двух берегах. Нижний берег, утопленный в невзрачной болотистой поросли, звался Нижняя Смирна, а тот, что повыше так и называли - Смирна Верхняя. Верхняя Смирна была наряднее, богаче и удачливее. Даже сейчас, когда все потонуло в беспрерывном дожде верхние жители не слишком страдали от разнузданного бесстыдства стихии.
Было время и Нижняя Смирна жила-не тужила - богатство пришло сюда вместе с дорогой, по которой без устали гоняли все кому не лень. Когда в Верхней Смирне построили новую дорогу, жизнь в Нижней Смирне измельчала, по дороге стали мало ездить, а разгульная и богатая жизнь оживала теперь разве что в незатейливых рассказах, которые здешние старики и старухи получили в наследство от своих бабушек и дедушек, а те от своих.
Когда затянули дожди, а небо стало серым, дорога вымерла, а вместе с ней будто ушла из деревни и последняя жизнь. Иногда как будто случайно по дороге проезжала одинокая легковушка или местный автобус, который как испорченные часы ходил только когда захочет.
Порой на дороге можно было увидеть одинокую фигуру. Закутавшись в старый брезентовый плащ, что достался от знакомого рыбака, напялив огромные в заплатах резиновые сапоги этот человек шагал то в один, то в другой конец деревни. Только и слышно было, как сапоги бултыхались в темной стоячей воде.
- Ну куда ты, Саныч, пойдешь?! Посмотри, хлещет как из ведра, говорила жена, но сама понимала, что понапрасну.
- Ну что ты, мать, - отмахивался от нее Саныч как от назойливой мухи. Ведь люди помочь просили.
- Ну да, просили ! - выпятив губу, с насмешкой едко отвечала та. - Мало ли что просили, а ты что ? под дождь ходить что ли должен? а если промокнешь и сляжешь не ровен час?..- вопрошала она.
- Да, ладно, отстань, мать, - устало отворачивался Саныч. - Сама ведь знаешь...
И он и его старая подруга, прожившая с ним не один десяток, оба знали, что все равно пойдет и все равно будет чинить, пилить, строгать, колоть... Да мало ли какая в трудном деревенском хозяйстве помощь нужна. И никто в этом деле ему не указ даже жена, которая и ворчала-то больше по привычке.
Закурив в кулак крепкий Беломор, любовь к которому возникла еще в юности, да так и осталась единственной, Саныч быстро собирал свое нехитрое мастеровое богатство и уходил .
Жили в деревне теперь почти одни старухи, а те, кто еще числился в молодых, уже давно перебрались в ближний поселок. Летом народу прибавлялось: приезжали дачники, чистенькие и наутюженные с головы до ног, они пахли городом и незнакомой в деревне бетонной пылью и суетой. Рядом с деревенскими они походили на чахлые деревца, запоздало высаженные в питательную деревенскую почву.
- А что ты, Саныч, весь такой ладный, крепкий? - удивлялись с завистью в ревнивых городских глазах.
Оно и правда, был Саныч на вид крепыш, ладный, что дерево в расцвете сил. Обопрись не упадешь, а будешь стоять крепко, уверенно и долго.
В деревне дома что люди. Окна - глаза, голова - крыша. У некоторых голова большая, а окошки крошечными глазками смотрят в мир. В такие оконца и увидеть можно разве что ближайший куст, что под окном и посажен твоими собственными руками. Большие окна - редкость в деревне. Они распахивают горизонт и тогда можно видеть и дальний лес и старую уходящую в край дорогу и долгие закаты... Но даже не это самое главное. Главное - соразмерность окна и сруба, гармония глаза и тела. У такого дома, как говорили старики, есть душа, но большего не объясняли.
Саныч жил именно в таком доме. С виду неприметный как и сам хозяин дом при ближнем рассмотрении радовал гладким обласканным лихолетиями срубом. Отполированные до блеска деревянные бока дышали теплом, в пазах, откуда приметно высовывался мох, жили воспоминания прошлого, старая крыша на новый лад была заботливо укрыта рубероидом. Внутри избы крашеные щербатые половицы скрипели под тяжелым шагом хозяина... и оттого казалось, что дом разговаривает.
- Ну что ты там бормочешь, горемыка ? - бывало спрашивал Саныч легонько хлопая по кругляшкам, выступающим из теплого дровяного бока. - Ничего, еще поживешь, старичок, еще поговоришь, - добавлял он с нежностью намекая на скрипучее бормотание половиц.
Деревенский сруб, в котором Саныч жил каждое лето, был сработан давно, еще вроде как его дедом и был ему дорог. В нем таились воспоминания полуголодного деревенского детства: дразнящий зовущий запах только что сваренной картошки в мундире, от которого рот переполнялся тягучей липкой слюной. Дышащие паром картофелины делились поровну между всеми - а народу было много - и ему всегда было мало. Со временем он научился копить слюну во рту, а потом медленно сосать ее наполняя полупустое пространство отвыкшего от пищи желудка.
Только бревенчатые стены знали, как люил он прижавшись носом к дереву вдыхать сохранившийся кое-где тягучий запах смолы. Запах пьянил, будоражил и от этого не так хотелось есть.
Бревенчатые стены, скрипучие половицы, старенькая русская печь были старожилами Санычева детства, они помнили как приехав впервые из только что освобожденного Ленинграда он с жадным восхищением смотрел на дышащие мокрым паром картофелины и примостившийся рядом одинокий деревенский огурец, по случаю извлеченный откуда-то из тайных погребов. Свой деревенский дом Саныч охранял как реликвию, музейный экспонат, история которого как заветный ларец хранила тайну его жизни.
- Ишь ты, на покой он собрался! Ты у меня эти разговоры брось! - сердился старик. - Я тебя подремонтирую, и мы с тобой еще вместе поскрипим, - обязательно добавлял он.
Любовно и тщательно подправлял Саныч свой дом. И каждый год всякий, шагающий по дороге, видел его маленькую, но крепкую фигуру копошащуюся на крыше или в сарае, или в палисаднике.
- Неугомонный ты мужик, Санька, - говорила всякий раз соседка, - все как молодой надрываешься. Пожалел бы себя.
В деревне Саныча знали все, хотя он сам был теперь вроде дачника - приезжал из города только на лето.
Родом был он из этих вольных мест и этим гордился. "Я вот как родился, - присела мать в поле, да я и выкатился", - объяснял Саныч свое отнюдь не небесное происхождение. "Вот такой весь кругленький до сих пор и есть," - радостно прибавлял он и похлопывал себя по небольшому и тугому животику.
- Ну-ну, вот так все и катаешься, туда-сюда, туда-сюда. И чего тебя нелегкая носит по деревне? Что ты вечно себе заботу ищешь? Гляди, докатаешься, - ворчала жена.
- Да ты, мать, успокойся, - урезонивал ее муж. "Кто ж им поможет, сама ведь знаешь. Старые все, а деревня она мужиков любит. Ей работники нужны. А мне что, мне ведь нетрудно. Чай, и сама знаешь."
- Ох, простая ты душа, - причитала Катерина. И хоть была недовольна, но дальше заученных причитаний дело не шло. За долгие годы, проведенные вместе, она уже успела понять, что горбатого только могила исправит. И молчала и терпела ... потому что любила... А когда уж совсем становилось невтерпеж, выливала на своего любимого поток больных слов. Слова отскакивали как горошины и пропадали, перемещаясь в другой мир и пространство. Саныч и сам порой дивился, как много слов рождалось, а потом все они куда-то исчезали. Была у него тайная мысль, что слова копятся где-то в земле, в той ее тайной сердцевине, куда людям и другим земным тварям хода нет, и плохие и хорошие все они там. "Ничто не уходит в никуда. Жизнь, она ведь не прекращается. ", - часто в последнее время вспоминал он слова своего деда, высокого и красивого старика с черной как смоль бородой и смешливыми цыганистыми глазами. Деда деревенские за глаза звали чудаком именно от того, что и думал и говорил не так как остальные.
Пока Саныч собирался, дождь за окном успел притомиться и лишь иногда от бессилия и злости лязгал по крыше. Было видно, как в стоящее на улице у самого окна корыто со всего размаху с крыши ныряли крупные дождевые капли и превращались в круги, которые потом и вовсе пропадали.
Саныч в который раз проверял портянки, - по старой привычке, что сохранилась у него еще от службы в армии. - Не ходи, - охнув, вдруг сказала Катерина. Платок сбился, выпростав темные еще волосы, в которых пролесками игрались серебряные ниточки. Усталые глаза поднялись к мужу. "Не ходи..." , после недавней брани ее голос был необычайно тих. Старые руки в мелкой сетке вен, иссушенные годами, легли на колени, пальцы с силой вцепились в выцветшую юбку.
- Что ты, меня мальчонка ждет. Чай, уже заждался, - буднично сказал Саныч, - да и дождь, видишь, стих.
- Да что он?! У него и свои родичи есть, чтоб с ним, с малым, возиться.
- Ну ты даешь. Сама ведь знаешь, - протянул Саныч с горечью. В голосе его обычно спокойном проявилась боль.
Все в деревне знали Митьку. Мальчишка как мальчишка, серые нараспашку глаза, в которые в погожие дни смотрелось небо, непоседливые мальчишеские вихры, штаны грязного цвета, больше похожие на вошедшие в моду бриджи, чем на штаны, которые носят деревенские мальчишки.
Ненужный собственным родителям, которые любили шумно отмечать каждый день недели, Митька имел обыкновение слоняться по деревне. Частенько видели его бредущим в ранний час по главной деревенской дороге. и Склонив голову вниз, размахивая руками он с силой сшибал притулившиеся у дороги запыленные стрелы иван-чая, репейника и другой заштатной придорожной зелени.
Для своих неполных семи лет Митька был необычайно худ, высок и чахл, как травина, которой случайно повезло родиться и выжить среди своих рослых и сильных собратьев. Необычного в мальчике было то, что он не разговаривал. Иногда, правда, Митька производил на свет какие-то звуки, но звуки никак не хотели складываться в слова и митькину речь никто не понимал.
Врачи видимой причины такому нездоровью не находили. Говорили, что мальчик обязательно заговорит в свое время и в свой неназванный час. На этом митькины родичи и успокоились. Да и некогда им было об этом думать, как, впрочем, не довелось им вспомнить, как однажды пьяный папаша в пылу очередной драки со своей благоверной сильно напугал своего маленького сына. Митьке было три годика, он стоял на крохотных ножках, вцепившись в материн подол, и кричал, крохотным кулачком пихая своего неуемного отца. Пьяная мать, отмахиваясь от наседавшего на нее мужа, отпихнула заодно и маленького сына как маленькую собачонку, ставшую вдруг ненужной забавой. Кто знает, чем бы все закончилось, если бы не баба Зина, полуслепая старуха, которая когда-то приходилась митькиной матери матерью, а Митьке была родной бабкой.
Чуя беду старуха стала судорожно и настойчиво отцеплять крепко сжатые детские пальчики и тащить ребенка в сторону от пьяных кулаков. - Ох, изверги, - голосила бабка Зина. "Прости, Господи. Прости меня, старую... что родила такое чудовище, - верещала бабка и с упрямой настойчивостью разжимала крошечные кулачки.
После того случая мальчик не разговаривал, как воды в рот набрал, да и сама история позабылась. Бабка умерла тихо и незаметно. Деревенские ее не любили, считали жадной, мелочной и ревнивой. А митькины родители и вовсе страдали короткой памятью на всякие события кроме тех, что озаряли своим отблеском их ежедневные попойки. Митька рос как придорожная трава, окруженный немой тишиной, избегая шумных детских компаний. Один только Cаныч угадывал за митькиной немотой жадное детское любопытство, наблюдательность и неуемный интерес ко всему происходящему.
Мальчик частенько приходил к уютному и ладному домишке, бочком пристраивался на старом вросшем в землю пеньке и смотрел, как Саныч работает. Детские глаза оживлялись всякий раз, когда старик начинал объяснять, что он делает и зачем.
- Ну смотри, малец, вот здесь будет спил, а вот здесь одно бревнышко войдет в другое. Это называется венец.. Красиво как, ты только посмотри !
Митька подходил, ласково гладил мягкой ладошкой теплое дерево, качал головой или цокал языком высказывая восхищение. Языка немых ни Митька, ни Саныч не знали, - первого не научили, а второму это было и вовсе не нужно. И мальчик и старик хорошо понимали друг друга. Именно этого и не могла взять в толк Катерина.
Саныч упрямо твердил, что Митька все понимает, только вот сказать не умеет, но то что он обязательно заговорит - в этом старик не сомневался. Может для укрепления собственной веры, может еще для чего он начал вырезать отовсюду и складывать в заветную тетрадочку заметки о разных чудесных исцелениях. Тетрадочка заметно толстела, но Митька по-прежнему молчал. Следуя незамысловатой своей правде Саныч искренне верил, что чудо свершится в тот самый миг, когда все слова, что когда-либо были обращены к мальчику враз переполнят его, слов станет так много, что детская душа не выдержит внутреннего напора и наружу вырвется безудержный, неуемный поток.
Слова просто так не уходят, - разъяснял свою теорию Саныч, - они копятся-копятся где-то там внутри нас, а потом обязательно возвращаются. Вот ведь штука какая оказывается, они тоже ведь жить хотят, разговаривать, а внутри с кем поговоришь ? Думаешь хорошо им там? Может и хорошо, тепло как у мамки в животе, вот они и не торопятся. Вот увидишь, им там надоест, грустно станет, они и полезут. Сами. Они ведь живые, им тоже на белый свет хочется, на солнышко посмотреть и себя показать. А, Митька ? - Митька слушал открыв от изумления щербатый рот и устремив на Саныча полный надежды, одобрения и любви взгляд. Саныч верный единственной своей правде всегда говорил с мальчиком долго, рассказывал ему обо всем на свете, а более всего о том, что тревожило его чуткую ко всему происходящему душу.
- Что старый, что малый- сетовала Катерина слыша такие разговоры, -у малого языка нет, а у старого - язык совсем распоясался.
Впрочем, Саныч не воспринимал ее слова всерьез, а только зыркал глазами пытаясь утихомирить жену, когда та начинала такие разговоры при мальчонке.
Митькины родители всегда гуляли шумно, грязно ругались, так что слышала вся деревня, а потом обязательно дрались. В такие часы мальчик старался улизнуть из дома и опрометью бежал к Санычу. Митька всюду следовал за стариком, они ходили на рыбалку, в лес, гуляли вечерами любуясь закатами, а часто что-то мастерили. И Саныч обязательно что-то рассказывал.
Митька был хорошим слушателем. Его терпеливое молчание вознаграждалось сторицей. Рассказывал Саныч, как раньше ходили по реке Смирне большие пароходы, как мальчишкой он бегал на берег с ватагой таких же как и он ребят, и они свистели, махали вслед мирно бредущим по воде пароходам, а иногда и плыли пытаясь догнать. - Да разве пароход догонишь, - с запоздалым пониманием приговаривал старик. - Глупые были.
- "Знаешь, Дмитрий, я ведь не всегда такой старый был". После такого вступления обычно наступало некоторое молчание, а затем старик продолжал, - "Я ведь тоже мальчишкой был, давно правда. Голодное время было, сразу после войны. Сестра моя Тая, помню, фасоль сажала. Знаешь ведь, такие горошинки... потом вылупливаются... и варила суп. Ох и вкусно было..!. Повернувшись к мальчику старик спрашивал, - "А ты ел его...фасолевый суп-то?"
- Не ел, - растягивая слова сам себе отвечал Саныч, растерянный детский взгляд говорил ему яснее всяких слов.
- А еще мы у скотника Михалыча червей таскали. Да, чего дивишься-то ? Он ведь рыбак был заядлый. Накопает червей и сложит в коробочку. А коробочку спрячет. Знатная была коробочка. Трофейная. Там раньше конфеты были... Монпасье называются. Теперь таких нет, - грустно вздыхал Саныч. - Так что не повезло тебе, парень.
- Ты знаешь, Дмитрий, говорить не получается, а ты рисуй. Слышишь ? Я вот тоже когда-то рисовал, - мечтательно произносил он. - А что? Не веришь? - то ли удивлялся, то ли сердился старик. Встретив устремленный на него ждущий продолжения взгляд, старик вдохновенно продолжал, - Да, рисовал.. Небо, землю, цветы. Хочешь, покажу? Ладно, - махал он рукой, - вот в следующий раз и покажу. Найду и покажу." Митька, как водится, согласно кивал лохматой головенкой. Саныч уже не первый раз обещал ему показать свои картинки. Но об этом мальчишка вспоминал только когда старик сам заводил об этом разговор.
- Вот ты посмотри, Дмитрий, как рисует природа, - Саныч поднимал к небу тяжелую мозолистую руку. - Вот тут замок - это дом такой с башенками, а вон, видишь, цветы - целый букет- - все тут поместилось. А тут глядь, кудряшечки завиваются и носик вверх вздернутый... Это женщина, это у нее волосы разлетелись на ветру. А эта туча косматая - страшное чудище как в сказке. Ну, смотри, парень, - Саныч тянул вверх митькину руку и, крепко зажав в своей, водил ею как карандашом по бумаге.
- Ох и горазд выдумывать, Саныч, голова вся седая, а все в детство играешь, - говорили в деревне, но прощали Санычу непохожесть, а кто злился тот все больше молчал. - Болтун, - прибавляла иногда в сердцах Катерина да и то любя.
- Все вокруг - живое: и небо, и облака, и лес, и деревья и цветы... Так меня отец учил, а его - его отец, мой дед то бишь. И дождь, он тоже живой, - угадывая вопрос, объяснял Саныч, - Обидели люди землю, изгадили, вот и страдает кормилица наша, а небо - дружочек ее, вот оно и плачет. Дождь - это слезы неба". Митька этого, похоже не знал. Он задирал голову и долго-долго смотрел в тусклое низкое небо.
Катерина не понимала этой странной по ее понятиям дружбы. Правда и не встревала особо, а только все ворчала , и то больше для порядка, - "Ну что ты творишь, дед, ведь ребенок он еще совсем. Что он понимает ! Немтырь он и есть немтырь.
- Ну, здравствуй, Дмитрий, - по заведенному между ними обычаю Саныч всегда первым протягивал руку. Все, что они делали вместе было им понятно и знакомо до мелочей и происходило согласно раз и навсегда установленному порядку, негласному договору, скреплявшему их непонятную другим дружбу.
Митька радостно улыбнулся, осторожно вытащил из штанов пятерню, тщательно вытер ее о штанину и протянул Санычу.
***
Митька стоял рядом с темной фигурой, ничком уткнувшейся в мокрую траву. Лицо мальчика было серым, лоб - мокрым, вихрастая челка прилипла и мешала смотреть, Митька то и дело поднимал руку и отдирал надоедливые волосяные жгутики от обсиженного ими места.
Вот маленькая ладошка протянулась и ухватила Саныча за руку. Мальчик держал крепко и едва заметно одним пальцем поглаживал знакомую морщинистую пятерню.
Губы мальчика двигались. Казалось, он что-то говорил, но рот лишь шумно выдавливал из себя воздух. Когда пустота закончилась из долгого ожидания наконец-то вымучилось тихое слово. Едва появившись на свет слово с трудом поднялось вверх к чернеющей крыше леса и пропало, навсегда уйдя в верхние этажи земного пространства.
Митька и сам услыхал, вздрогнул от неожиданности и его затрясло.
Перепачканная сгущающейся темнотой фигура заметно задрожала, мол, что ж это ты, Митька, неужто можешь ? А громче, слабо?" Саныч зашевелился, с травы на брезент посыпались водяные горошины.
Детские руки мертвой хваткой вцепились в брезентовый рукав. Пытаясь перевернуть занемогшее тело Митька для упора расставил ноги пошире и потянул...
- Жить я хочу... Очень, - сдавленно захрипел старик чужим голосом.
Сжав зубы и натужно краснея, Митька вцеплялся еще крепче. Лишь иногда он останавливался, смахивал ладошкой надоедливый пот, сглатывал мучившие его всхлипы и опять принимался за дело.
В очередной раз потерпев неудачу, он сел как был на изрядно примятую траву. Вокруг чернел лес. Из темной глубины несло сыростью. Рядом с тропой тянулись вверх сочные ядовито-зеленые антенны болиголова. Кое-где непросыхающая тяжесть склонила в земном поклоне обильную молодую поросль. Время от времени где-то в вышине жалобно постанывали деревья, отяжелевшее от свинцовых туч небо грозило обрушиться немилосердным водопадом. Грузная фигура на тропе была неподвижна. Все затихло в ожидании неизбежного.
- "Беги. Беги", - Митька услышал пришедший откуда-то шепот.
Испуганно озираясь, Митька вскочил с мокрой травы и не помня себя бросился бежать....
٭٭٭
По дороге мчался Митька. Взъерошенный, красный, рубашонка распахнута, из штанин выскочила.
- Глядь, Зинаида. Никак Митька. Чудной какой, - с интересом и испугом вглядываясь в приближающуюся фигурку проговорила высокая старуха обращаясь к другой, что была поменьше да покруглее.
Остановился Митька прямо напротив них. Распахнутые глаза невидяще уставились в компанию стоящих на дороге старух.
- Ну, Митяй, что ж так страшно смотришь, напугал, аж до смерти, - с ласковой насмешкой заговорила баба Маша, завернутая в платок по самые дырки глаз. Была она высокая и плоская с грубо сработанными жилистыми оглоблями рук.
- Ну до чего ж ты, Митька, страшенно зыркаешь, - вторила ей Зинаида, та что была поменьше и походила на сдобную румяную булку.
Митька на месте замер как примерз. Только рот раскрывал, но оттуда ничего не выходило. Руки повисли плетьми, голова вращалась в разные стороны, глаза искали опоры и..не находили: на тощем от дождя пейзаже все краски были уже давно смыты.
- Глядь, он и впрямь сказать хочет что-то - опять заговорила баба Маша.
- Ну говориговориты, - испуганной скороговоркой выпалила Зинаида. - Ох ты, батюшки, - вдруг она горестно всплеснула руками, - немтырь же ты. Немтырь, - сокрушалась она. - А впрямь, как он скажет, если что и случилось?
Тут Митька по-детски призывно вскинул руки, как две птицы они отчаянно устремились вверх, застыли на полпути и стремительно упали вниз. Митька открыл рот и оттуда вышла бессловесная пугающая пустота. Какое-то время мальчонка с видимым старанием выдавливал из себя немой воздух, а потом затих, птицы-руки умерли, а глаза уставились в невидимую точку на дальнем печальном пейзаже.
- Сыночек, ну скажи, что случилось, - баба Маша вплотную подошла к Митьке, сложила пополам худую спину, и руки-оглобли крепко обхватили мальчика.
Вокруг уже давно собралась толпа из женщин. Все были по-деревенски укутаны в платки, ватники или пожухлого цвета куртки.
Толпа суетилась, шумела на разные голоса.
- Да тихо вы, -прикрикнула на собравшихся баба Маша. В толпе затихли и стало слышно, как бредет по дороге дождь. Посреди дождя возникло натужное неясное бормотание. Казалось, оно происходило из самой глубины жидкого детского тельца. Где-то там теснились и шумели слова, настоящие живые слова, стремясь поскорее прорваться к давно обещанной им жизни они лишь мешали друг другу. Толпа затихла напряженно вслущиваясь, но ничего нельзя было разобрать.
- Ну что вы, бабы, ей богу, напугали мальчонку.., - из толпы вышел высокий сутулый бородатый старик с длинными белыми волосами. Кустистые брови нависали над темными глазницами и делали его похожим на сказочного лешего. В деревне все его звали Лесником, хотя он давно уже нигде работал, такой был старый. Поговаривали, что еще до войны Егорыч был лучшим лесничим в районе.
- Да вона, бабы, бежал ведь, вон коленку как раскурочил, аж вскипела вся - и руки в ссадинах. Небось торопился, правда ведь, Митрий? - дребезжал старик.
- Издалека, небось, бежал, - глядя на мальчика раздумчиво продолжал Егорыч. Митька кивнул и из самой глубины правого глаза выкатилась одинокая слеза. - Ну-ну, Дмитрий, - Егорыч протянул худую как и он сам руку и пальцы прошелестели по голове мальчика. - Ты, главное, ничего не бойся, и все будет хорошо. Я знаю, ты мне верь. Верь, - настойчиво повторил старик. Он присел на корточки и теперь был с Митькой почти вровень.
В отдалении заухало, загремело и дальний горизонт осветился предупреждающим зигзагом молнии.
- Егорыч, слышь, гроза близко. Торопиться надо, а то не успеем, - разноголосо запричитала толпа.
Старик выпрямился, потер занемевшую спину и строго посмотрел на собравшихся. - Чего раскудахтались-то. Сам знаю. Огромная косматая голова повернулась к мальчику, - "Пойдем, малец, дорогу показывать будешь".
***
Хоронили Саныча в самый праздник святого Ирика, день в деревне особо почитаемый. Уже давно все позабыли, кто был этот Ирик и чем прославился. Одно только и помнили местные сторожилы, что Ирика нужно чтить и уважать и учить этому младшее поколение.
Кое-кто из деревенских сетовал, что вот угораздило Саныча праздник им испортить, но большинство искренне верили, что Санычу повезло в праздничный день в землю ложиться.
С утра небо было захмуренное, тучи ходили стадами, но дождя не было. Мелкий дождь принялся было за дело, а потом стих в одночасье как будто получил приказ свыше. Все было тихо, только изредка в садах горевал ветер.
Народу во дворе у осиротевшей санычевой избушки собралось много. Кто искренне горевал, а иной - пришел поглазеть да выпить за чужой счет. Первых, правда, было больше.
Охочая до всего ребячья толпа стояла в стороне и глазела на происходящее с живым детским интересом.
Митька стоял в стороне, уставившись в землю, кулачонки его то сжимались, то разжимались, время от времени он встряхивал лохматой головенкой. Одет он был аккуратно, но просто: темные в клетку штаны и тонкая джинсовая курточка, которая была ему явно великовата.
- Ну что, малец, пришел Саныча провожать ? - невесть откуда перед мальчишкой вырос Егорыч. Тот только головой тряхнул, но глаз от земли не оторвал.
- Ну, Митрий, пошли что-ли, - с необычайною серьезностью сказал Егорыч и взял мальчонку за руку. Кудлатая детская головенка задвигалась, в ожидании неизбежного заколыхались вымытые пряди.
Они подошли к дому, когда гроб уже выносили... Толпа хлынула вслед. Егорыч и Митька тоже повернули вслед за толпой. Так и пошли они, Егорыч -спокойно и уверенно, и Митька - уцепившись за Егорыча, и не поднимая головы.
Кладбище было недалеко - за рекой. В хорошие дни это расстояние Саныч с Митькой одолевали за какие-то двадцать минут. Но сейчас людской поток растянулся, шли медленно. Дорога, по которой печальным маршем тянулась почти вся деревня, вела через мост, вливалась в безжизненное бетонное шоссе, и сворачивала опять к старому кладбищу.
Старухи, бредущие сразу же за машиной, на которой стоял гроб, натужно тянули что-то неразборчивое изношенными голосами. Когда траурная процессия перевалила мост, небо прояснилось. В темно-серой небесной хляби проявились синие прорехи - как новые заплатки на давно изношенном платье. Дорога, а вместе с ней и люди, повернули к кладбищу. По всей дороге преграждая путь бесстыдно разлеглись большие мутные лужи.
Когда траурная процессия вплотную придвинулась к кладбищу, прорехи на грязно-сером в подтеках небе раздвинулись и оттуда неожиданно выплеснулось солнце.
- Вона, дивились в толпе. - Уж сколько дней солнца не видали, а тут, как тут.
- А чего удивляться? Хорошего человека хороним. Боженька он ведь все видит.
- Что ж он его и прибрал ваш боженька, если хороший..
- Мы почем знаем, на все воля Божья.. Ему одному и ведано, - переговаривались люди.
- Ай да, Cаныч. Ну и удружил.
- Хороший день ему подфартил...
- Видать, он у боженьки на особом счету, - переговаривались люди. Кто отмахивался от досужих домыслов и называл их сказками, а кто упрямо твердил, что сотворилось чудо.
Тут в толпе вспомнили, что святой Ирик, хоть и младенец, но был чудотворцем, и благодаря его заступничеству скот в деревне спасли от какой-то страшной болезни, а от какой никто не помнил. На плохое память, как известно, у всех короткая.
Яркий солнечный свет хмелил нежданным появлением, в недоумении люди поднимали головы и вглядывались в бездонный синий колодец, открывшийся прямо в небо. Неожиданно дарованная небесная радость озарила лица, а в темных от дождя глазах засветилась надежда. Постылая хмурь, с которой начался день, успела подзабыться.
На старом деревенском кладбище было удивительно светло, как будто по случаю здесь повесили огромную электрическую лампочку. Немногочисленные сосны, березы, липы спешили подставить продрогшие от воды бока под ласковое солнце В вышине игрались ветер и воздух, время от времени тревожа вымокшую траву. Травяная жизнь, изрядно поскучневшая от дождей, с радостью стряхивала надоевшую водяную пыль и хорошела на глазах. Возбужденно переговаривались листья, им вторили неожиданно обретшие голос лесные птицы.
У свежей ямы, которой суждено было стать для Саныча последним домом, тянул вверх иссохший обрубок некогда могучего тела старый дуб, одинокий и заброшенный как и само кладбище. Саныч, когда приходил посидеть у родных могил, всегда находил для дуба-инвалида пару-другую неторопливых слов. Катерина только руками махала, -Ну что ты несешь?? Ведь это просто де -ре-во ! - "Дерево-то дерево, а живое, значит поговорить хочет," - улыбался Саныч.
Сейчас было не до разговоров. Гроб поставили прямо на землю, подошла Катерина с сухими воспаленным глазами, ничего не говорила, а только все качала головой как механическая кукла и беспрестанно гладила обездвиженное тело в последней попытке расшевелить уснувшую жизнь. Когда гроб опустили и начали подходить люди, комья слипшейся земли прощальной дробью забарабанили по крышке. "Пусть земля будет тебе пухом, Саныч", - говорили люди, отводили глаза от пахнущей горем ямы и невольно устремляли их вверх, уходить не спешили и стояли тут же у последнего санычева пристанища, сбившись в возбужденную шевелящуюся толпу.
Митька к могильной яме не пошел, все время он стоял рядом с Егорычем, так и не поднимая головы, он был тих, лишь иногда вдруг встряхивал лохматой головенкой и мотал ею из стороны в сторону и слышно было невнятное бормотание.
Митька вздрогнул, потому что сверху что-то упало и стукнуло его по плечу, скатилось вниз и пропало в высокой траве у самых ног. Раз -другой, третий... Митька поднял глаза. Прямо над ним в слепящей синеве бездонного колодца веселилось солнце.
Вокруг шумели, волновались люди запьяневшие от внезапного солнечного радостного и светлого дня. В солнечных лучах горделиво вспыхивали и наливались разноцветьем красок цветы в изобилии усыпавшие свежий земляной холм.
- Ай да, Cаныч, ну и удружил, грешно сказать, но радость то-какая, сколько сколько вокруг солнышка, - раздавались голоса.
Когда дальняя тишина родила смутный невнятный звук, все разом затихли будто провинившиеся дети в ожидании наказания.
Пришедший издалека звук не просеялся мелкой дождевой крупой. Он, казалось, сгинул где-то по дороге, навсегда увязнув в тягучей влажности расстелившегося окрест мокрого пейзажа.
И вдруг с нежданным напором он вынырнул откуда-то из глубины влажного пространства и торжествующе- победительно взмыл вверх, пропитал, оплодотворил собой окружающий воздух как чернила промокашку и до того мертвый воздух сразу ожил и томительно затрепетал будто неизвестная мощная властная и влекущая сила напитала его изнутри. Пространство вокруг взорвалось могучим колокольным звоном. Питаемый другими приходящими из-за дальнего горизонта народившийся колокольный звон нарастал, прибавляя в торжественно величавой доброй силе и заполнял собой окружающую жизнь. Заполнив до краев темнеющее окрест уныние живительной силой, торжествующий победу перезвон поднимался выше и и устремлялся в вечный простор неожиданно распахнувшегося солнечного окна.
Прищурив глаза, широко раскрыв рот Митька смотрел в небо. Сквозь колокольный звон он слышал прерываемый глухим покашливанием голос, "Эх, Митька, красота-то какая, ты только погляди. Вот это жизнь...
Июль 2003- август 2004