Мария ВИРГИНСКАЯ
СОЛНЦЕ, ХЛЕБ И ВОДА
Солнце занимало полнеба. Тяжелое, багряное, оно нависало над горизонтом, и было первым, что я увидел. Затем я увидел себя – со спины – и того, кто стоял передо мной. Я знал, что это мой ординарец. У него были короткие, черные с проседью волосы и маленькие, глубоко посаженные глаза. В поводу он держал моего коня – огненного на фоне заката.
Я же возвышался над ним – я был на голову длинней ординарца – крепкий, лет тридцати, в несвежей белой рубахе, со спутанными, по плечи, светлыми патлами.
Разговаривали мы с ординарцем довольно долго, наверное, с доначала казней, но осознал я это только теперь.
–Подумай! – в сотый, может быть, раз призывал ординарец.
Но я думать не мог – слишком уж остро чувствовал: горечь и стыд переполняли меня.
–Я не могу больше в этом участвовать, – повторил я, тоже, наверное, в сотый раз. – Что мы, что они – все мы одинаковые мерзавцы, все только и умеем, что убивать.
–Если тебя поймают…, – предостерег ординарец. – Смотри!
Движением головы он указал вправо, и я – впервые! – увидел зрелище, которое задолго до этого привело меня в исступление. Посредь голой степи росло единственное дерево, высокое и раскидистое. На его ветвях деловито вешали дезертиров. Они стояли в длинной очереди на казнь, их было много, а свободных ветвей давно уже не осталось, и людей вздергивали на ногах у повешенных ранее. При почти полном безветрии в воздухе зловеще покачивались гроздья трупов. Со всех сторон, во всю свою высоту дерево было увешано человечиной. Если меня поймают, болтаться и мне на конце этой чудовищной связки. Я знал, чем рискую, но чувство протеста против свершаемого превозмогло страх. Я вскочил в седло, припал к рыжей гриве и во весь опор поскакал прямо к солнцу. Полукруглое, ушедшее в землю наполовину, оно сияло впереди как врата в иной, лучший мир…
Меня не настигли. Вначале, вероятно, никому и в голову не пришло, что я способен покинуть армию, а потом поздно стало преследовать…
Где и когда я потерял скакуна, не помню. Как не помню и путь свой к югу. В себя я пришел далеко от родных пределов, в низком и колючем кустарниковом лесу. По нему полз я из последних сил невесть куда. Одежда на мне изорвалась в клочья, много дней я не ел, но сильнее всего изводила жажда. Кустарниковый лес все не кончался, зато мой конец был уже близок. Поэтому, услыхав человеческие голоса в отдалении, я отчаянным рывком поднял себя на ноги и, ломая кусты, напролом, ринулся на их звуки.
Бежать, к счастью, пришлось недолго. Сквозь поредевшие кусты я увидел грунтовую дорогу и рухнул, в рост, поперек нее. Я успел! Мгновение спустя вынырнули из-за поворота две повозки, набитые пестро одетыми людьми. При виде меня эти люди разом взволнованно закричали, замахали руками, их лошади встали, и я потерял сознание…
Царила тьма, но вернулся слух. Высокие голоса перебивали друг друга. Качался кузов повозки – меня везли. Стоял день – яркий до сказочности. Я обнаружил это, как только открыл глаза. Сквозь ветки деревьев, сплетенные над дорогой, в лицо мне приветливо улыбалось солнце. Я доскакал, добрел, дополз до него! Но вместе с памятью вернулась ко мне и тревога. Я приподнял голову в надежде определить, где я и средь кого, и тут же небо закрыли от меня женские и детские лица. На меня глазели, как на диковинное, никогда доселе не виданное создание. Не то поражались, что я все же воскресаю из мертвых, не то изумлялись моему виду. Полуголый, со спутавшимися лохмами и всклокоченной бородой, я сам себе напоминал разбойника. Спутники мои были смуглы и черноволосы, в аляпистых одеяниях.
–Цыгане, – предположил я. – Но чьи, какие?.. – ибо главный вопрос все еще ждал ответа: где я, в какой из стран юга? И что мне здесь угрожает за участие в восстании? А в нем поучаствовал я на славу, далеко не на последних ролях. Я был верен ему до того лютого закатного часа, когда… Случилось это осенью, летом, зимой? Неважно. Когда-нибудь все равно я выдернул бы поводья из рук ординарца. Разве только меня убили бы в бою раньше. Но меня убить не успели. Я не был трусом. Я хотел быть честен с самим собой. Трусом я сделался бы, оставшись…
Опрокинутые надо мной лица излучали любопытство – жадное, но доброжелательное. По-видимому, цыганам не терпелось узнать, кто я и как очутился посредь леса в таком состоянии. Однако говорить друг с другом могли мы лишь на языке жестов. Я показал им, что хочу пить, и сейчас же сидящая рядом девушка поднесла к моим губам долбленую тыкву с водой. Ничего вкуснее не пил я в жизни! Никогда не чувствовал себя так отрадно! Яркое небо, мягкий перестук копыт, легкая пыль, бесхитростные милосердные существа, естественные в своей простоте, как дорога, лес, солнце…
И душою, и телом впитывал я их свет. Они улыбались мне, а я – им: беззаботно, широко, счастливо, как не улыбался с самого детства. И снова припадал к маленькому тыквенному сосуду. И жевал черствый, до невероятности сладкий хлеб!
Хлеб и вода. Мне повторяли – чтобы запомнил – как звучат они на языке моих спутников. Я послушно, с удовольствием выговаривал неведомые прежде слова, а затем произносил по-своему: хлеб, вода! И тогда уже цыгане повторяли за мной, и все мы смеялись!
Воистину, красная арка солнца оказалась для меня вратами в Эдем!
Не помню, с чего началась Любовь и как она развивалась. Помню разлуку. Мы прощались над широкой быстрой рекой, под ивой, и Ева моя заклинала меня остаться. Коренастая, широкоплечая, с волнистыми, по пояс черными волосами, она стояла над самой водой и неотрывно глядела в воду. (Господи, да как же звали ее?! Какое-то языческое болгарское имя!.. А как там звали меня?!.. Смутно припоминаю, что река называлась то ли Бугом, то ли Днестром, а вот наши имена позабыл!).
Вода текла стремительно и серо. Собирался дождь. И хотя все вокруг оставалось еще зеленым, сам оттенок этой зелени источал горечь уходящего лета. Ощущение необратимости прожитого, безвозвратности прошлого, невозможности будущего – все слилось воедино в природе и в нас, превратив Еву и меня в часть пейзажа.
–Пойми, я должен вернуться на Родину…
Я не коснулся ее – это было бы чрезмерным испытанием для обоих.
–Тебя там убьют.
Она, наконец, подняла на меня глаза – ожгла мое лицо жаркой мукой.
–Все равно я должен вернуться.
Я любил свою Родину больше, чем свою Женщину и не звал Женщину с собой, ибо знал: меня убьют, как только изловят. Не могу объяснить, почему меня тянуло туда, где я ничего уже не мог изменить и ничего не решал: от Жизни к Смерти, от Любви к Одиночеству.
Она заплакала. Я, кажется, тоже. И мы отвернулись друг от друга…
Я так и не вспомнил романское имя Евы.
Жену мою звали Анной. Низкий наш бревенчатый дом стоял на острове, в глуши, и день за днем, год за годом тонул в тумане. В омерзительном белесом, липком тумане, сыром и холодном. Из-за этого тумана или же от других причин у Анны стремительно развивалась чахотка. Плоскогрудая, иссохшая, с пучком реденьких серых волос на затылке, она стоически сносила болезнь. Анна никогда ни на что не жаловалась, а головы не теряла ни при каких обстоятельствах, даже когда на остров заявлялись жандармы. Я по-прежнему находился в розыске и, по-прежнему, – на свободе.
Вблизи нашего жилья, посреди смертоносной трясины, находился крохотный островок. Я себе построил на нем шалаш, в котором и пережидал опасность. Рано или поздно стражам порядка надоедало глотать туман. Да и Анна проявляла изумительную изобретательность, выпроваживая незваных гостей. Как ей это удавалось – Бог весть: семья наша росла год от года, а это прямо указывало на мое присутствие в доме.
В тот вечер о приходе жандармов сообщил Матек, мой старшенький. Смеркалось. Моросил дождь. Мы только-только собрались ужинать. Вдоль длинного дощатого стола сидели на лавках пятеро или шестеро светлоголовых мальчуганов в одинаковых, до пят, рубищах, и следили, как Анна извлекает ухватом из печи большой чугунок.
Из натопленной избы в свой шалаш бежал я, в чем был, и до утра трясся от холода. К утру туман стал редеть, но солнце сквозь него так и не проглянуло. По-моему, оно вообще не всходило над проклятым моим пристанищем!
Когда рассвело, появился Матек. Я отчетливо различал на краю болота его хрупкую фигурку с узелком снеди в руке. Узелок указывал на то, что жандармы все еще в доме, но Анна отвлекла их внимание, собрала мне поесть и отправила на островок Матека: он знал тропинку через топь не хуже, чем я.
Мальчик осторожно переступал с кочки на кочку. Бог миловал: жандармы не проследили и не последовали за ним. Бог в награду за мытарства послал мне умную самоотверженную жену! Грешен, я ее не любил, но я искренне уважал Анну и преклонялся перед ее силой воли.
Еще немного, и Матек ступит на твердь. От сияния его глаз мне станет светлее. Схлынут мысли о недосягаемом солнце и тщете всего сущего. Я потерпел поражение, но не сдался, и Матек продолжит начатое некогда мной. Он гордится своим отцом. Ради него, ради других сыновей я вернулся в ад родной из Эдема! Вернулся, чтобы научить их страстной Ненависти и жаркой Любви…
Ребенок пошатнулся. Он попытался восстановить равновесие, отчаянно размахивая руками, но не сумел. Трясина вцепилась в него с жадностью изголодавшегося чудовища. Он погружался в нее стремительно и – молча: он боялся выдать меня! И до последнего, высоко над головой, держал узелок – белый в красный горошек! Рука с зажатым в ней узелком – вот все, что видел я, когда с пронзительным воплем «Матек!» бежал к нему сквозь туман. Я опоздал. Я знал это, когда он только еще пошатнулся. Но я бежал, каким-то чудом угадывая кочки, и кричал, кричал…
С этим криком я и проснулся. В слезах, в истерике. Свет летнего утра заливал квадратную комнату. За окном было по-южному пестро, и большое светлое солнце обозревало мир с вершины горы.
–Что с тобой? – не понял любимый.
Я рассказал. Рассказала. Тогда я помнила еще, как «хлеб» и «вода» называются на двух неизвестных мне языках.
–Так это был ты?! – он приподнялся на локте и тут же обессиленно рухнул на спину. – Это был ты?! И ты даже не помнишь, как меня звали! Боже мой, какие же все мужики подонки!
В тот миг мне не показалось странным, что я слышу такое из уст мужчины. Непонятно зачем, я стала оправдываться.
–Я так любила тебя, а ты… – не слушал он. – Я утопилась в реке, когда ты ушел! А ты женился, у тебя дети были! Ты помнишь, как звали твою жену, а не меня! А как мы мясо жарили, помнишь? Мы кобылу забили, чтобы кормить тебя мясом, ты был очень ослаблен! А у нас и было-то всего конь да кобыла, мы бедными были! А сколько взяток мой отец давал за тебя жандармам, чтобы они тебя не забрали!..
Он сказал, что в той яви я его называл Марысей.
–Мариулой, – заспорила я.
–Марысей.
Он плакал. За окном пробуждался город, наш новый, нынешний мир.
Мы лежали рядом, на стыке прошлого с настоящим, а яркое солнце неспешно ползло к закату. То самое, до которого я когда-то не доскакал, не добрел, не дополз…