Саламандра.
У меня за пазухой живет саламандра. Маленькая огненная ящерица. Она то мечется по всему телу, от ног до затылка, то замирает в теплой складке - в паху или подмышкой. По ночам саламандра устраивается на подушке рядом с моей головой и нашептывает мне на ухо стихи и сказки. На непонятном, шелестящем змеином языке. Если я стою неподвижно, в ней просыпается любопытство и она высовывает головку из рукава или из-за лацкана пиджака. Тогда ее можно заметить - у нее маленькие желтые глазки с хитринкой - коричнево-черным зрачком, оранжевая гладкая кожа с небольшими наростами на голове и вдоль спины, ловкие цепкие лапки и острые зубки. Она немножко светится, как будто изнутри, из-под кожи. Но это видно только в темноте.
Когда я пьян, когда меня качает и тошнит, я становлюсь неосторожным, говорливым, придирчивым и раздраженным. Я могу вспылить - без повода, без смысла - тогда, мои руки начинают дрожать, нижняя губа отвисает, дергается веко, и саламандра, чувствуя это, тоже раздражается, начинает покусывать меня то за шею, то за мочку уха. Но вообще - мы с ней друзья. Она мне не мешает, наоборот - я к ней привык.
Из-за сложного моего характера, из-за пристрастия к спиртному, или еще по какой причине, я так и не смог устроить свою жизнь. На днях мне позвонил забытый приятель и спросил - как дела? Что я мог ему ответить? Что я проснулся к вечеру, и глядя в темное окно, лежал еще час или два. Что в моей комнате пыль и паутина, что я уже год не читаю книг, и даже надписи на упаковках с полуфабрикатами разбираю с трудом. Что у меня нет работы, денег, и телефон работает только по недоразумению, благодаря нерасторопности телефонной службы. У меня нет телевизора, радиоприемника. Я выхожу совсем заполночь, чтобы выпить кружку пива или купить бутылку водки в дежурном магазине. На меня косятся милиционеры, подозрительно смотрят продавщицы и гадят птицы. Я не мыт и дурно пахну. И у меня за пазухой живет маленькая огненная саламандра.
«Ничего» - так я ответил. И положил трубку. А после не брал, не отзывался на телефонную трель.
Недавно я убил Деда Мороза. Он пришел под вечер. В конце декабря. Долго топтался на лестничной площадке, нажимая на кнопку электрического звонка ( который тогда уже был сломан), а я стоял с другой сторону двери, согнувшись и сдерживая дыхание. Я слышал, как он бормотал - «ну что же это, что же, адрес верен, правильный этаж, не зря же я поднимался. Что же это?» Я слышал скрип его одежды. Так мы ждали. Чего?
Он пробовал стучать в филенку. Довольно тихо, аккуратно. Усталый, беспокойный, вежливый Дед Мороз. Я уходил время от времени в комнату, выпить, и однажды, когда вернулся - застал его уже в прихожей. Дверь за его спиной была открыта, виднелся край подъездной стены и угол кожаной двери напротив. Белая курчавая борода, усы, красные щеки, в цвет шубы и шапки.
- Ну, раздевайся, раз пришел, - сказал я.
- Мне не положено.
- Кем?
- Канцелярией.
- А я думал над тобой никого нет.
- Правильно думал.
- Как хочешь. - Я махнул рукой в сторону комнаты. - Туда.
Мы сидели за круглым столом и пили портвейн из чайных чашек. И толковали о разных персонажах. Он говорил вначале слитно и легко, потом все хуже, заикаясь, потом уже коверкая слова, теряя нить.
Он остался в моей комнате. Спал на полу, между столом и стеной, завернувшись в красную ватную шубу, складывая валенки в изголовье и прикрывая лицо бородой. Просыпаясь, подолгу торчал в ванной, хрипел и булькал водой. Это продолжалось несколько дней. По утрам я ходил в магазин, покупал вино, пельмени и хлеб, возвращался, мы садились друг против друга и говорили о важных вещах. И пили.
Потом у него закончились деньги.
А он все не хотел уходить, говорил, что его никто не ждет, что он одинок и заброшен.
В тот вечер мы сидели за столом. Белая опушка по лацкану и подолу его шубы свалялась, стала грязной. Бородой он вытирал винные лужи и смахивал крошки с клеенки. Саламандра крутилась в моем рукаве, на предплечье, на сгибе локтя. Мы спорили о северном сиянии, он доказывал что-то свое, глупо и самодовольно повторяя: Слушай сюда... Слушай, говорю....
Я начал заводиться. И, видимо ударил его бутылкой. Не со зла, а просто, чтоб прервать эту болтовню. Я забылся, потерял контроль, а когда пришел в себя увидел, что он лежит, уткнувшись лицом в клеенку. Голова разбита. Скол белой кости за виском, над ухом, и много крови - большая лужа на столе и на полу два пятна - как озера на карте.
Труп я схоронил в снегу - закопал между гаражами и забором. Клеенку выбросил, а пятно на полу засыпал стиральным порошком и смыл.
Зачем ему нужно было дразнить меня, провоцировать? Возможно, он собирался превратить меня в какую-то дрянь - им это просто. Хорошо, что я успел убить его прежде.
Как-то, уже в темноте, я возвращался домой хмельной, невеселый после утомительной и никчемной прогулки. В проходном подъезде наткнулся на двух девчонок, зашедших в затишок раскумариться. Я только хотел поболтать с ними, может быть показать свою ящерку, но они вдруг задергались, стали грубить. Пришлось отобрать машинку и надавать им по мордам. Одна убежала сразу, а другая все сидела, в уголке, в полумраке, сбоку от почтовых ящиков, растирая кровь и всхлипывая.
Несколько раз я отбирал деньги у женщин и худосочных пацанов, - мне нужно было выпить, и вообще. Я караулил у метро и если подворачивался удобный случай, выпрашивал или воровал понемногу.
Я вспоминаю сегодня неблаговидные и злые свои поступки и прихожу к выводу, что совершал их вынужденно, по необходимости. Отвечать за них должен, конечно не я, а тот, кто поставил меня в тяжелое, безвыходное положение одинокого, неуравновешенного человека. Когда-то я работал инструктором на собачьей площадке - человеком, который надевает ватный комбинезон и бегает по загаженной дорожке, стараясь увернуться от кидающихся на него собак. Собаки вцеплялись в мою штанину, в рукав или в брезент на спине - за это они получали награду. Их поощряли, поглаживали между ушей и давали дополнительную еду. Как-то ночью я пробрался в питомник и всех собак передушил. Сторожа были пьяными и глухими. Собаки не лаяли, только ворчали. Всех дел-то было на час. После этого я, понятно, там уже не появлялся.
Я лежу. Мне, например, нравится лежать на кровати, пить пиво из темной бутылки, и чувствовать, как саламандра щекотно и колко вертится на моем животе. Она, кстати сказать, огненная, поэтому я вполне могу от нее прикуривать, да только ее нелегко уловить.
Почему другие люди считали допустимым указывать мне на несообразность моих поступков, почему брали на себя смелость судить, осуждать, удивляться и поправлять меня? Разве их это было дело? Разве я стремился жить по их правилам? Нет. Я хотел только быть самим собой. И когда я брил свою голову или прокалывал сосок серебряной серьгой, пил, курил траву, менял работу и квартиру, разве я стремился этим что-то доказать? Нет. Но пряча наглость за участием, скорее завидуя, чем заботясь, они приходили ко мне и повторяли, повторяли тупые прописные истины. Они дошли до того, что пытались запереть меня в сумасшедшем доме - подсовывали анкеты и вызывали на откровенный разговор (при этом сами врали, врали).
Однажды меня арестовали за нарушение паспортного режима, ношение холодного оружия и сопротивление органам правопорядка. Все это было чушью. Я отказался от воды и пищи. На седьмой день - вот что странно - в камеру (меня уже перевели в одиночку из общей) пришла милая докторша - в строгом костюме мышиного цвета. Белый халат ( я видел) лежал у нее в сумке вместе со стетоскопом, таблетками, зеленым яблоком, тюбиком губной помады и кошельком. Она убеждала меня прекратить голодовку - то сулила свободу, то пугала тюрьмой, а в конце подписала согласие на принудительное кормление - исходя, якобы из моих собственных интересов. Сука. Потом пришли надзиратели. Разжали мне зубы, запихнули в рот пластиковую втулку с отверстием в середине, а через нее в пищевод толстую трубку. И влили литра три жидкого варева. Уходя, врезали по яйцам резиновой дубинкой и прицепили наручниками к вагонке. Для моей же пользы.
Дали год условно, с зачетом четырех месяцев в КПЗ.
Тот год давно минул.
Докторшу я собирался найти - тоже устроить ей принудительное кормление. Может и найду еще.
Я думаю, что только человек, преступивший закон может понять смысл этого закона. Нужно настроиться на преодоление границы, запрета, болевого порога. Если не бояться жизни, она (жизнь) сама откроется. Во всем значении. И станет все равно.
Правда, ящерка?
Она высовывает острую мордочку из выреза рубашки, замирает и стоит так, на опираясь на три лапки, пока я не поворачиваюсь на бок. Я тянусь за сигаретами и пугаю ее.
В моей комнате не бывает совсем темно - в сумерках зажигается рекламный щит, расположенный прямо под окнами. Поэтому, я почти не включаю здесь электрического света. Только на кухне и ванной. Вообще-то квартира большая, но я пользуюсь одной комнатой. В другой жила когда-то старушка - моя дальняя родственница. Она умерла. Зимой. И до весны, до тепла лежала на балконе, завернутая в простыню. Потом ее похоронили на казенный счет - приходила женщина - социальный работник и с ней два грузчика в синих комбинезонах. Так в простыне и увезли.
Я закуриваю с удовольствием. Выдыхаю дым, в раскрашенную внешним светом, темноту. И вспоминаю женщин, которые старались сделать мою жизнь невыносимой. Которые унижали меня, сбивали с толка, дразнили, испытывали. Исчезали без объяснений. Не всех, конечно вспоминаю. Некоторых. Передавил бы. Если бы успел.
Кто-то говорил мне, что середина жизни - такое время, когда человек перестает мечтать о будущем и начинает задумываться о прошлом. Я, видимо, родился в середине жизни. Что-то происходит и остается во мне - это как игра, как повесть, написанная вся в прошедшем времени - течение свершившегося сюжета.
Рукопись.
Два врача - два ординатора реанимационного отделения сидят в тесной комнате для персонала. Они сидят уже давно. Очень тихо в больнице. Потому, что ночь. Один из них (тот, который сидит на кушетке) сказал, что профессия врача заставляет человека быть гуманистом. Сказал некстати, высоким голосом, почти фальцетом. Проехала машина за окном. По снегу. Снег пошел с неба. Другой, сидящий на краешке стола молчал, молчал и вдруг забормотал, икая.
- Циником, старичок, циником. Наша профессия в высшей степени безнравственна. Мы не спасаем людей, а возвращаем их к жизни. Это знаешь, ли разные вещи, старичок, противоположные, точнее. Живое - означает конечное, стремящееся к смерти, или к возвращению в изначальное, а мы этому стремлению противодействуем, и ты, и я. И отвращаем мысль человеческую от вечного. Философия, старичок, мировоззренческая позиция. И так далее.
И снова тишина минут на десять. Тот, который сидит на кушетке, уже задремал.
Привезли пациентку из приемного. Загудел сначала лифт, совсем близко от ординаторской, потом застучали колеса каталки на стыках линолеумных квадратов. Зашла медсестра. Скрипнув дверью, - вторая операционная, дежурный ординатор ассистировать, на ожоговой, реанимационный набор, подготовить наркоз, переливание - ушла.
Поступившая была в общем безнадежной. Ожег третьей степени, семьдесят процентов кожи поражено, болевой шок, сердечная недостаточность. Она облила себя бензином и подожгла. Ночная бригада с ней провозилась больше часа, потом остановка дыхания, и все - время смерти.
- Саламандра. - сказал главный.
- Что? - спросил ординатор.
- Не важно. - сказал главный и ушел на множественные переломы конечностей.
Опять сидят два эти доктора в маленькой комнате, в темноте. Молчат, молчат.
- Почему она это сделала? Никто на знает. Но не от большого ума - это точно, - думает один.
- Презрение к собственному телу, презрение доводящее до суицида - возвышенный и отстраненный полет мысли, вызов и безумие, или безразличие ко всему живущему? - думает другой. И говорит: «Что-то я опять икаю».
Привозили еще дважды (не считая тех переломов) - и оба раза - самоубийц. Так что, сгоревшая женщина забылась. Снег к утру не прекратился. Падал и падал. И мягко было идти по нему до метро. После ночного дежурства.
Те, кому не повезло копятся в полуподвале.
На табурете сидит живой санитар. Он приехал из пригорода на первой электричке - вышел из дома затемно, шагал до станции, дыша и радуясь, потом дремал в вагоне, привалившись головой к стеклу, стоял, прижавшись тесно к другим пассажирам, рано заполнившим салон автобуса, успел как раз на смену, и теперь сидит. Ночных уже разместили, а утренних еще не было. Труп - это не человек. Это мертвая органическая материя. И отношение к ней соответственно.
В десять с минутами пришел патологоанатом. Надел халат и резиновые перчатки. Ему сестра помогла. Начал резать и петь по обыкновению - всегда поет за работой. Ла-ла-ла, шу-ба-лала. Джазово так, с синкопой.
- На фиг он поет? - думает санитар. И сожженную подкатывает. Процедура такая - с каталки на стол труп перекидываешь, тот который лежал, порезанный уже, двигаешь на другой край, объезжаешь с другой стороны и переваливаешь опять же на каталку. Привезенный двигаешь, чтоб врачу было удобно. И все. Укатываешь.
Патологоанатом смотрит в карту. Шу-ла-ла. Ум-па. Па.
- Ничего не осталось. Временные швы снимите - это врач к медсестре. - Остановка дыхания. Время смерти. Сгорела. Надо же. Ла-ла.
- Суицид - говорит сестра.
- Надоело, значит жить?
- Бензином облилась.
- Ла-ла-ла. Па. Шу-ба-лала. Скальпель. Расширитель. Молодая.
- Теперь уж все равно.
- Ага.
С этой быстро закончили. Патологоанатом пишет заключение, а санитар уже подкатывает следующего. И тоже - суицид. Санитар меняет трупы на столе и короткую минуту два самоубийцы лежат на столе, как жених и невеста.
- Что за ночь была сегодня - сетует сестра, доктору передает другие перчатки, сопроводительную карту привязывает к обгоревшей ноге и труп отправляет в хранилище. - Еще два.
Умершая женщина теперь лежит на оцинкованном столе в морге. В закрытом холодильнике - хранилище. В комнате без окон. И никому ее не жалко. Никто не скучает по ней, по сгоревшей. Никто не тоскует, не печалится.
Только ее душа не может отлететь - не отпускает что-то. Пока.
История любви - история болезни.
«Завязывать случайные знакомства нужно летом. Никто не делает этого зимой. Во первых девушку плохо видно. Во вторых зимой не особенно есть куда податься. В парках холодно. В ресторанах дорого. В кино тесно. Летом лучше. Удобных мест для знакомства много. Например сквер вокруг университета. Мне нравятся студентки. Я стараюсь выбирать задумчивых, и чинных. Это мой вкус. Я не терплю раскованности, вульгарности, не смотрю на грудь, на бедра, на колени - в глаза, только в глаза. В магазинах тоже удобно, просто начинать разговор. Можно обратиться за помощью, сославшись на неловкость. Тон первого вопроса не должен быть игривым. Наоборот, подчеркнуто безразличным, и только потом, после нескольких реплик, следует как бы заметить очарование собеседницы. И приостановиться, замереть. Потом продолжить уже другими интонациями, как бы ошалев от выпавшего случайно счастья. Вдруг обнаружить общий интерес. Литературный вкус, увлечение, может быть даже общих знакомых - третьих лиц. Здесь допустимо приврать. При первой встрече главное - не торопить события. Провести вместе час-полтора. Удовлетвориться телефоном, адресом, обещанием следующей. Чтоб не спугнуть. Всегда можно рассчитывать на три-четыре свидания.»
- Мне что же, лета ждать?
- Ну почему... Хочешь, я дам тебе телефон?
- И что я с ним буду делать?
- В смысле номер...
- Я понял.
- Позвонишь.
- И что скажу?
- Привет.
- Кому?
- Кто трубку снимет.
- А кто снимет?
- Это сюрприз.
- Ну, знаешь!
- Понятия не имею!
- Зачем ты это написал?
- Что именно?
- Эту шпаргалку.
- Заткнись.
- На фига ты это все написал?
- Не твое дело.
- Чушь собачья.
- Заткнись.
- Сам заткнись, писатель хренов.
- Сволочь тупая.
- Сам сволочь, номер он даст. И что я с ним делать буду? А? Что? Задницу подтирать?
- Я тебе сейчас в морду дам.
- Ну, дай! Попробуй!
- Я тебя урою!
- Ну попробуй! Я сам тебя урою. Козел.
- За козла отвечай!
- Отвечу!
- Отвечай!
- Отвечу!
- Я вам, ****ьи дети всем сейчас отвечу! - Это санитар вмешался. Пришел лениво на шум. - Ну-ка заткнитесь. Моду взяли, орать. К кроватям привяжу, придурки. Дай сюда!
Санитар забрал исписанную мелко половинку мятого тетрадного листа, положил в карман. Один из споривших, встрепенулся было, потянулся за санитаром, но тот замахнулся вдруг, согнув руку в локте и отведя ее назад. После этого стало совсем тихо. Санитар ушел. Хлопнул дверью в конце коридора. Потом за стеной кто-то начал скрести по стеклу железным предметом.
Вообще-то санитары нас не били.
В палате нас было четверо. И все со сдвигом. Нам разрешался раз в неделю телефонный звонок. Свидание раз в месяц с близкими родственниками. Простыни здесь были серыми. Туалеты грязными, коридоры унылыми, медсестры грубыми. Мы скучали и от скуки ссорились. Травили анекдоты. Одни и те же. Каждый вечер.
Тот, чья кровать была у самой двери - Гена, писал записки. Что-то вроде мемуаров. На клетчатых тетрадных листах. Эти листы он приклеивал хлебным мякишем к стене в изголовье. Гена почитал свои тексты за настоящую литературу, и был уверен, что непременно получит литературную премию, если только ему представиться случай напечататься в каком-нибудь журнале или сборнике.
Был послеобеденный тихий час. Шел снег за окном. Легкий-легкий. Не шел, а скорее парил, кружился, свивался, послушный дуновению невидимого ветра в круг, в спираль, в воронку. Я примерял к себе чужие истории. Я здесь сходил с ума.
«Из всех захваченных на улице, мне только однажды попалась девица. В полном смысле. Немного травести - рыжая, с веснушками на переносице и шее, глаза голубые, глубокие, груди маленькие, с острыми сосками. Куколка, а не девочка. У нее была громадная собака. Сенбернар. И никогда не было мужчины. Это я потом понял.
С девицами обстоит так: Прежде чем их соблазнять, их нужно достаточно развратить. Или наоборот - достаточно соблазнить, чтобы потом постепенно развращать. Мы познакомились с ней в музее изящных искусств, среди картин и статуй. Я безразлично прохаживался среди обнаженных мраморных (гипсовых, как уведомляли таблички) красавиц, меня не интересовали тенденции, параллели, наследования и переплетения культурных стилей. Облики, образы и тому подобное. Я пережидал дождь. Однако, как неразделима с мыслью о смерти, мысль о прекрасном, мысль о мысли - среди застывших каменных подобий, прелестные тела моделей истлели, превратились в прах. Любование такое сродни некрофилии. Она писала что-то в блокноте. Сидя не кушетке. Есть такой зал (по-моему единственный), в котором стоят, затянутые красным плюшем кушетки для посетителей, в нем можно отдохнуть.
Она чувствовала себя в безопасности, поэтому мне было чрезвычайно просто затеять разговор. Я начал с комплимента, с шутки, поинтересовался в чем предмет ее внимания. И покатилось. Выйдя из музея мы выпили по чашке черного кофе в маленькой кофейне на углу (там раньше собирались хиппи), она мне рассказала про собаку. Она особенно, забавно и обаятельно поджимала нижнюю губку, когда произносила длинные или сдвоенные гласные. Я проводил ее до метро, и там, у входа (выдуваемый преисподней теплый ветер, играл ее подолом), договорившись до следующей встречи, поцеловал в уголок губ (как раз на границе зон - для братского касанья в щеку - чуть левее и чувственного обмена дыханием и слюной - к середине).»
- Что ты мне шепчешь, как больному? Я тебе не псих тут.
- А я псих.
- Вот и шепчи самому себе. А со мной нормально разговаривай.
- А я как?
- А ты, как с больным.
- Мы все тут одинаковы.
Они не были одинаковы. Правда была в том, что все пациенты нашего отделения проходили тщательную и довольно утомительную экспертизу на предмет психической нормальности или аномалии - кому что светит. Здесь лежит отставной майор, уволенный из армии за нарушение устава - пьяница и маньяк. Он надеется на пенсию по состоянию здоровья - симулирует изо всех сил, жалуется на головные боли, беспокойство, лихорадку и прочее. А его визави - наркоман со стажем, уклоняющийся от принудительного лечения, от настоящей, тюремной психушки, от срока на общей зоне, от дилеров - кредиторов, от всего, что плачет по нему уже несколько лет. Писатель Гена, страдающий эпилептическими припадками, легкой паранойей по четвертому или пятому кругу. И я. Выходить из палаты ночью можно только в туалет и только под присмотром санитара. Выходить из отделения - только по распоряжению врача - для процедур и тестов - в сопровождении санитара и мед сестры.
- И что, натянул ты ее?
- По первому разряду.
- Ну и?
- Нормально.
- Кому нормально?
- Проверяешь меня? Да? Проверяешь?
- Нужно очень.
- Нет ты скажи, что ты имеешь?
- Паскудство это.
- Да?
- Об этом ты тоже напишешь?
- О чем?
- Ну как... И все такое. Бром тебе надо пить. С чаем. Три раза в день.
- Что ты привязался?
- Я?
- А кто?
- Конь в пальто.
Майор храпит. Гена ссорится с наркоманом. Действительно, зачем он это пишет? Теперь я вижу его, толстого, обрюзгшего, с немытыми жирными волосами. Он сидит на кровати, широко расставив ноги, положив на колено лист бумаги. Неужели женщины могли любить его, страдать, скучать по нему, волноваться? Неужели он был когда-то обаятельным, сильным, удачливым? Неужели кому-то хотелось гладить его по щеке, обнимать, прижиматься к его груди? Касаться губами его губ?
Белый снег за стеклом, на карнизе. Снежинки прилипают к стеклу и сейчас же тают. Ну и день сегодня. Хорошо рождаться в такой. Мир приветлив. А умирать все равно когда.
Он - это я. Гена. Я сижу на кровати, уставившись в пол. Я не успел записать...
«Она пришла с собакой. На свидание. Был вечер, такой прохладный. Мы прошли по набережной. Собака все время отставала, нюхала на земле какую-то дрянь, нам приходилось останавливаться, ждать. Я зашел в магазин, купил бутылку вина, сыр, яблоки. Кофе. Это было как бы означало, что нам нужно ехать. Ко мне. Она так смешно говорила о чем-то в автобусе, но думала уже о другом. Я тоже. Собака улеглась на пол. На задней площадке. Спокойная такая. В моей комнате не было тогда никакой мебели. Вместо кровати - на полу несколько матрасов, застеленных белыми казенными простынями. И поверх - казенное гостиничное одеяло. Я наворовал по случаю. Вместо стола - деревянные ящики из-под бутылок. Плакаты на стенах. И свечи по всей комнате. Собаку оставили в прихожей. Привязав поводок к дверной ручке. Она сначала скреблась в дверь, подвывала. Потом повозилась и как будто заснула. Долго уламывать не пришлось. Прелюдия. Так. Шепоток. Она пыталась отстраняться. Но не всерьез, от страха. Потом сказала, что это, мол в первый раз. Я уже завелся. У всех бывает в первый. Ничего совершенно не умела. Хоть не сопротивлялась. Да, я зажег много свечей - на полу, на ящиках, на подоконнике - их свет колеблющийся так располагал к интимности. Это было не пошло, не глупо, а как-то трудно. Я это сделал. Собака вдруг залаяла. Крови было много. Все простыни в крови.
Она лежит на боку, согнув колени, обнаженная, на белых, выпачканных красным простынях. Рыжие волосы, медные в свете живого огня разметались так по подушке. Я, тоже голый сижу, колени обхватив, любуюсь, как дурак, она мне говорит - совсем не стыдно, правда, - и вся горит как будто».
Саламандра - II.
Очень много ложных вызовов. Конечно, каждое сообщение проверяет диспетчер, но все равно случается - расчет выезжает зря. Потом еще тушение мусорных баков - почти каждую смену. А так, чтоб что-то серьезное, пятой категории - очень редко. За этот год - раза четыре. Пост расположен на территории военной части, но ворота гаража открываются прямо на улицу. Без всякого шлагбаума, без охраны. Когда поступает команда, все очень быстро занимают свои места. Есть инструкция, в которой указаны действия расчета, подробно, до каждого шага, до каждой секунды. Номера внутри расчета могут меняться. Сегодня, например ты - третий номер. Значит в твои обязанности входит открыть дверь гаража, сесть в машину последним, уже после того, как она выехала наружу, а выскочить из нее наоборот первым, и сразу поднять крышку правого рукавного ящика. Доставать рукав не надо. Это уже не твоя забота. Дальше - к вентилю. Встать и стоять, пока старший не подаст команду. Потом открыть и следить, чтоб не сорвало. Ни к очагу, ни наверх, не соваться. Да, еще следить по датчику за уровнем в цистерне. При необходимости переключать рукав на гидрант - это тоже обязанность третьего номера. А вот шестой должен подниматься к очагу первым. Шестому не позавидуешь. Самый дым глотает. Поэтому у него всегда из носа, из глаз течет. Легкие болят и горло першит постоянно. Разговаривать тоже трудно.
Я сам месяца три шестым стоял.
Тогда и увидел в первый раз эти штуковины. Были они не больше таракана. Нет, больше. Вроде крупного таракана. Только быстрые, как ящерица - взглядом не уследишь.
Мы приехали тогда на вызов. Бытовое возгорание второй категории. Задымление подходов. Помощь при эвакуации без применения специальных средств. И все такое. Горела комната в квартире на четвертом этаже. Дом старый, довоенной постройки, но перекрытия железобетонные, значит опасность распространения невелика. Поднялись сразу и через парадное, и с другой стороны, по черному ходу. Вышибли дверь. Огнем ударило, как прибойной волной - тяга открылась через квартиру. Один рукав был с водой, другой - пенный, завалили, остудили, но к тому времени - выгорело дочерна. Вытаскивать никого не пришлось, не кого было - единственный серьезно пострадавший обгорел до скелета.
Стою я посреди комнаты, грязь вокруг - сажа с водой, окна выбиты, дым выветрился, развиднелось - сейчас бригада милицейская поднимется - всегда так - мы заканчиваем, они начинают - и вот стою в этой слякоти, в черноте, и вдруг - по стене вдоль косяка - вроде пламени от зажигалки - язычок мелкий. Я подумал сначала - проводка догорает, нет - прямо на стене - то приостановится, то мечется. Прямо по штукатурке, от останков вверх. Несколько минут так продолжалось. Я поближе подошел, снял респиратор. Потом этих светляков стало несколько. Штук пять. Оранжевых. И между ними что то вроде танца. То в круг соберутся, то разлетятся, прилипают один к другому и разделяются. Я подумал тогда - душа от мертвого поднимается. Отходит. А что еще? У меня глаза болели, правда - дым слизистую раздражает. Но видел я точно - они, эти пляшущие, горели сами по себе. Точнее, были огненные, не плотные, как что-то живое, и не прозрачные, как свет, а непрестанно меняющиеся, дрожащие, как будто твари, но другие, пылающие сами по себе. Они передвигались на таких... На лапках. Не знаю. С хвостами. Вроде и не насекомые. Не знаю. Быстрые очень.
Всю ночь, до конца смены меня рвало. Угорел. Утром домой не пошел. Надоело все. Взяли с одним тут - сторожем у нас в части работает, пива бутылок шесть. Сели в сторожке. Я возьми да и расскажи про все. Про огненных тварей этих. Он говорит - не душа.
- Душу увидеть человеку грехи не позволяют. Это у тебя в голове помутнение. Устал ты.
- С чего мне устать?
- Кругом огонь, вода и ветер. Постоянно. А это для человека вредно. Мнится всякое. Крокодильцы. Или чертики. Ты главное не напрягайся.
- Ничего мне не мнилось.
- Потом, зима - тяжелое для организма время. Сумерки ранние. Перепад температур. Давление.
- Что давление?
- Вообще. В Америке, знаешь, больничный дают с диагнозом «сезонная депрессия». Представляешь? У нас бы - пол страны по справке ходило. У каждого второго - депрессия. С сохранением содержания. Наливай.
Так сидели, разговаривали, пока меня не разморило. А проснулся - опять темно. Не поймешь - утро продолжается, или вечер наступил. Из сторожки вышел - задувает. Снег рыхлый, мокрый, слякоть даже. Фонари горят. За проходной - улица, автобусная остановка. Мне прямой-то не идет, с пересадкой надо. Народ толпится. Толкаются. Не поймешь - не то все на работу спешат, не то - с работы. А мне никуда не надо У меня - сутки через трое. На углу магазин. Хороший магазин. Не разлив продают. Я взял сразу сто пятьдесят, томатный сок в пластиковом одноразовом стакане. Подоконник - он же - стойка. Выпил в два приема. Выпил и выпил. Идти надо.
С того дня началось.
Эти огоньки - чистое горение. Оно в любом предмете содержится. И самим предметом охраняется. Вроде двух сил - одна направлена на разрыв, уничтожение, другая на сохранение любого, как оно есть. Каждая вещь хочет себя удержать, и удерживает, пока есть возможность. Пока огненную стихию свою наружу не выпустит.
Этих тварей я видел чуть не каждый вызов. Стоит огню утихнуть, они по пепелищу шмыгают. Бывает каша такая - и снег, и сажа, и пена, а им - что? По стенам погоревшим, по мебели покореженной, по разломам и трещинам.
Хотел я с кем-нибудь из наших поговорить об этом. Но неудобно. Ну, как за психа примут. Спишут еще. По состоянию здоровья. Если слух пойдет. Или не поверят. Только мужик, который сторожем работал, он и знал. Говорил, что ящерицы такие обычно живут в лаве.
- Когда она, раскаленная хлещет из жерла вулкана, или когда руду плавят на металл, когда твердь становится текучей, тут они выпрыгивают на поверхность.
Я объяснений его не понимал, да других не было.
- Конечно, этот градус ни одно существо не выдержит, вот они мечутся - кожу огненную остудить, а когда ты, положим водой жар остужаешь, от перепада температур образуется на предметах корка такая - вроде окалины. И обратно, внутрь им, тварям уж не вернуться.
Вызов по пятой категории - это чаще на производственный объект. Или на трубопровод. Нефтяные станции горят по пятой. Склады деревянной продукции и горюче-смазочных материалов. Когда воздух горит - в нем разная пыль и испарения - такое ничем не зальешь. Жара адская. И распространяется мгновенно, непредсказуемо, как облако огненное - куда ветер задует. Смерч.
Гоним мы в пригород, с сиреной, с мигалками, не одна наша часть, а другие тоже - машин в общей сложности двадцать. Гоним ночью по разбитой дороге, по ямам, по грязи и наледи - все перемешено предвесенней распутицей. Я сижу в кабине, рядом с водителем и смотрю, как восходит в черном небе огненное солнце. Впереди, за ветровым стеклом, поверх крыш и бетонных заборов, поверх неизвестных строений и фабричных труб набухает бело-оранжевый шар, источает сияние и блеск, заглатывает зябнущую землю, заглатывает камень и металл. Пятая категория. Точно. То-то резвятся твари.
Энциклопедия для девочек.
«Как хочется мне дожить до солнца. Чтоб оно всходило по утрам. Чтоб небо становилось голубым и бирюзовым. Не стоять вот так на углу в промокшей тяжелой куртке, не пялиться в сумеречную толпу, а в легком летнем, разлетающемся платье спешить навстречу ждущему меня».
Очень долго жизнь тянется зимой.
Девочка подумала, - можно, ведь закурить. И сразу станет легче. - Достала из кармана смятую пачку - бумага сверху подмокла, только не намокли бы сигареты. Замерзшими пальцами достала одну. Как назло в зажигалке закончился газ. Крутила, крутила колесико - только икра от кремня, а пламени нет. Гадство.
- Можно прикурить у вас?
- Мала еще.
- А вам то, что за дело?
- Ладно, отдыхай. Будет мне...
- Сам отдыхай, козел вонючий.
И пошел дальше. По своим делам. Жалко ему что ли? От того, что не было огня, курить хотелось еще больше. Женщины прошли с сумками, пьяный, - ну его, еще привяжется. Сигарета намокла и сломалась. Из-за угла вышел Дед Мороз. В красной шубе. В одной руке мешок, в другой посох.
- Есть у вас зажигалка, дедушка?
- А тебе зачем, внучка?
- Чтоб совершить акт самосожжения. В знак протеста.
- Против чего протестуем? Если не секрет.
- Против идиотских вопросов и докучливых прохожих.
- Что же. Дело хорошее.
Дед Мороз посох захватил локтем, поставил свой мешок прямо мокрый снег и стал теребить тесемку на горловине. Узел был двойным, тесемка мокрой - никак не получалось развязать.
- А как зовут-то тебя, красавица?
- Варварой. А что?
- Варей, значит.
- А вас?
- Дед Мороз!
- Шутите?
- Какие шутки... Не развязывается, видишь?
- Давайте я.
- Только осторожно.
Девочка наклонилась, ногтями зацепила узел, потянула. Тесемка поддалась.
- Вот так.
Дед Мороз наклонился тоже.
- Ты уверена, что тебе нужна зажигалка, а не что-нибудь другое?
- Например?
- Сама решай. Только имей в виду, я могу выполнить лишь одно твое желание.
- Вы серьезно?
- Более чем.
- Ой, как в сказке. Купите у меня щенков, - девочка толкнула ногой, стоящую рядом большую оранжевую сумку. В сумке, действительно кто-то зашевелился.
- Зачем они мне?
- Это желание.
- Одно?
- Единственное.
- Что за порода?
- Сенбернар.
- Серьезно?
- А то... Я их продаю.
- Клубные?
- Откуда... Внеплановые. А вам-то, что за разница?
- Мне, ведь придется их потом пристраивать. Посмотреть можно?
- Сколько угодно, - девочка пожала плечами, присев на корточки, расстегнула молнию на сумке. И верно, на дне лежали, свернувшись два крупных, лохматых щенка. Пахнуло псиной.
- Ну? - Дед Мороз спросил серьезно, даже как будто с угрозой.
- Что?
- Почем?
- Триста долларов за обоих.
- А сумка?
- Еще двадцать.
- Договорились.
- Подождите. У меня мама болеет.
- Хочешь, чтоб выздоровела?
- Нет, умерла побыстрее. Она парализована. Уже четыре года. Ходит под себя. Комнату занимает. Никакой личной жизни.
Девочка неожиданно заплакала.
- Ты правда можешь? Правда? Она все равно умрет. У нее метастазы. Рак. Суставы распухшие, боли дикие. Я не могу больше. Прямо сама убить готова. Я же не виновата, мерзну здесь, на улице, сигареты промокли, зажигалка сломалась, щенков не покупает никто.
Незнакомые люди проходили мимо, к павильону метро. Два молодые человека, оглянулись и приостановились, потом один дернул другого за рукав, сказал что-то непонятное, неслышное. Икая, подошел поближе.
- О чем вы плачете? У вас случилось что-то?
- Проваливай. Проваливай, скотина.
- Действительно, пойдем, - второй махнул рукой - оставь ее.
- Иди, счастливо, - отозвался тот, что ближе. - Нет, правда, я хочу помочь, - это уже, посмотрев на девочку.
- Оставь меня в покое! Видишь, я разговариваю.
- С кем?
- Ты что, дурак? - она уже кричала, криком привлекая внимание других прохожих.
- Не понял?
- Мне ничего не нужно. И я занята. Мы разговариваем.
Щенки зашевелились в сумке, заскулили, один потянулся лапами к застежке, высунул морду, зевнул широко, как смог.
- Твои? - парень кивнул на сумку.
- Он меня не видит. - Дед Мороз подал голос.
- Можно мне его погладить?
- Свихнуться можно. Ты не псих?
- Нет, нет. Я объясню.
- Ты их продаешь?
- Уже продала, отвали! Ты точно покупаешь? - Это Деду Морозу.
- За сколько? - спросил парень.
- За сто пятьдесят долларов. Каждого.
- Значит все в порядке?
- Насколько может быть.
- Я, вообще-то врач.
- А мне вообще-то по фиг, - девочка достала из пачки сигарету, сунула ее в рот, замерла, глядя на Деда Мороза, парень поднес зажигалку, девочка прикурила, затянулась глубоко, с удовольствие. Задержала дыхание.
- Как вас зовут? - парень спрятал зажигалку в карман.
- Варей. - выдохнула дым. - Я что-то не догнала. Что значит он тебя не видит? А слышит?
- Нет.
- Так ты - галлюцинация?
- Я мертвый.
- Что?
- Мертвый Дед Мороз. Невинно убиенный. По пьянке. Перелом височной кости.
- Во дает!
Парень потоптался еще, но девочка смотрела сквозь и говорила невпопад, и он решил не вмешиваться, ехать домой. Тем более, что плакать она перестала. Он устал после ночного дежурства, у него хватает своих проблем, и так далее, отошел, хотел еще сказать что-то, обернулся и не сказал, а отошел еще на пару шагов. Пропал окончательно за спинами прохожих. У самой двери метро.
- Кто из нас ненормальный? - девочка застегнула сумку и посмотрела вверх, на серое, низкое зимнее небо, - какая разница. Ты можешь так убыстрить время, чтоб наступило лето? Немедленно. Я просто, должна дождаться солнца. Все станет по другому. В легком платье. И небо голубое. А этот, пусть вернется.
- Нет проблем.
Идеальное преступление.
Не следует слишком доверять себе. Лучше всего, вообще потерять веру. Потом нужно впасть в депрессию. Предпочтительно на голодный желудок. Отказаться от вещей, которые скрашивают жизнь. От сигарет, от спиртного, от поздних прогулок, от романтических мыслей. Замкнуться. Не строить планов, не прикидывать на будущее, не оставлять на потом. Нужно перестать встречаться с друзьями, совсем перестать встречаться с другими людьми. Не подходить к телефону, не открывать дверь на звонок, и в конце концов остаться в одиночестве. Заброшенность и беспокойство - идеальное состояние, предшествующее идеальному преступлению.
Подходящее время - середина, конец февраля, тоскливое и слякотное, когда зима скручивается грязной капелью, когда на истоптанном снегу вытаивает, накопившееся с осени собачье дерьмо. На улицу выходить не стоит, достаточно постоять у окна. Обычная городская панорама - обшарпанные стены, ржавые водосточные трубы, бурые крыши и ломанные карнизы окончательно избавляет от остатков душевного равновесия. К тому же, между рамами обнаружится возможно, копившийся годами мусор - магнитофонные кассеты, банка из-под пива, разбитая пепельницы, кукла с оторванной головой.
От удобств следует отказываться постепенно. Заменить туалетную бумагу старой газетой, перестать чистить зубы, затем и перестать принимать ванну. Привыкнуть к запаху немытого тела, раздражаться и грустить от собственной живой природности. Пить чай без сахара, слабо заваренный. Посуды не мыть, пусть она копится в раковине на кухне. Когда вся чистая посуда будет использована, можно отказаться от еды вообще. Поменьше внешних впечатлений. При этом телевизор пусть работает. И лучше непрерывно. На среднем звуке. Действенность телевизионного тупого внедрения скажется не сразу. По прошествии полутора - двух недель, экранные лица смешаются, сольются в одно - слабо-различимое на фоне слабо-различимого цветного. Читать только старые, множество раз читанные книги, случайные газетные статьи. Прочитанное не анализировать, не вспоминать, смотреть на буквы, иногда, сжимать зубы, издавать такой сдавленный звук - мм...
По возможности, совсем отказаться от воспоминаний. Если не получится сразу, вспоминать дурное, обидное. Не думать о сексе. Как это можно - не думать о сексе? Мастурбировать двое суток непрерывно, пока организм не престанет реагировать на раздражение, напитаться отвращением и забыть.
Тщательно выбрать день.
Подходит четверг. Хорошо, если в этот день ожидается полнолуние, или наоборот - лунное затмение. Впрочем, подходит любой астрономический катаклизм. В четвертый день, как смутно помнится, были созданы светила для отделения для от ночи, и для знамений, и времен. Главное, чтоб день не был праздничным. Послепраздничный - тоже плохо.
Есть трудность - как достать бензин. Хотя, конечно подойдет любая горючая жидкость. Керосин, например, или ацетон. Можно покупать, не привлекая внимания по несколько бутылок в различных магазинах. И сливать в одну вместительную емкость. Например - в канистру. Вообще-то нужно не меньше двадцати литров. Можно сразу взять канистру и отправиться на автозаправочную станцию. Этот путь быстрее и проще. Необходимо только помнить, что в пластиковые емкости бензин не отпускается - использовать нужно металлическую, автомобильную. Вести себя следует естественно, деловито - это поможет избежать праздных вопросов и глупых предложений. Делать все это лучше вечером. Выбрать час, в который по телевизору транслируется популярный сериал, или скандальный детектив. Меньше вероятность встретить кого-то из соседей. Около дома. Или в подъезде.
Да, кстати - об информационной поддержке. В намеченный день, с утра не лишним будет позвонить в редакцию городской газеты или на телевизионный канал, если, конечно, вам известен телефонный номер информационной службы. Впрочем, подойдет номер службы доверия, анонимной психологической помощи, управления по борьбе с чрезвычайными ситуациями, отделения милиции, или на крайний случай - любой, набранный наугад. Звонить следует из телефона-автомата, с улицы так, чтоб ваше заявление не мог услышать никто из посторонних.
Выбрать место.
Не останавливаться на случайно попавшемся. И не откладывать решение этого вопроса на последний момент. Любая несообразность может поломать весь замысел. Удобны небольшие скверы, распложенные в центре города, не слишком людные, в отдалении (по возможности) от остановок общественного транспорта. Ни в самом сквере, ни рядом не должно быть постоянного поста милиции.
Как дотащить туда канистру с бензином? В большой сумке, набитой дополнительно тряпками, чтобы скрыть форму. Старайтесь походить на измученного, озабоченного пассажира (пассажирку), спешащего на вокзал, к поезду дальнего следования.
Зажигалок должно быть несколько. В разных карманах. И в сумке.
Час Икс.
Выливать горючее удобнее сначала на ноги, потом все выше. Поднимать канистру медленно, если начать сверху, то вся жидкость только расплещется по сторонам. Если у вас две емкости с бензином, то из одной следует залить все от ступней до пояса, из другой - от пояса до плеч. И голову.
Не торопиться.
Не паниковать.
Не нервничать.
Так просто все испортить! И не добраться до конца.
Зажигалку держать в той же руке, что и канистру, иначе кремень промокнет, и искры не будет. Не дышать! Совсем не больно, только холодно! И страшно! Мама, мама!
« ... примерно около девятнадцати часов... на пересечении... большой багажной сумкой... по словам очевидцев происшествия... ничего, что указывало бы на причину... облила себя бензином... нам удалось... врачом скорой помощи... металлическая канистра... короткий репортаж... женщина... последствия этой акции... несколько кадров.... доставлена... попытке самосожжения...»
Страшно, пока жив.
От больницы Вадик добирается чуть не полтора часа. Сначала на метро. Или на автобусе. Потом на электричке. И наконец, пешком или опять на автобусе до остановки «Крематорий». Сразу за остановкой, слева по ходу, бетонный забор с прорехой ворот. Над воротами синий щит - указатель. Потом, дальше (если пройти через ворота) будет широкая аллея, потом - бетонная площадка. За площадкой - что-то вроде лестнице, ведущей вверх, на взгорок. Так можно добраться до серого, кубического здания - центра ритуальных услуг. А можно и не так. Можно приехать в катафалке, закрытом гробу и ничего этого не увидеть. Уже никогда.
Справа, (дорогу переходить не надо), только пройти вдоль канавы, потом через грязь и помойку, стоит жилой дом. Пятиэтажный. Построенный не слишком давно, но уже облезший, подточенный бомжами и детворой. Дверей в подъездах нет, окна тоже выбиты. Балконы завалены выше перил разной житейской дрянью, завешены бельем. Вадик живет на пятом этаже. У него есть диван ( очень большой, на нем втроем можно бы спать, но где найти еще двоих?), музыкальный центр, рекламные плакаты рок-групп, коллекция бутылок из цветного стекла, модель военного самолета и кое-что еще по мелочам. На кухне стол и две табуретки. Официально квартира принадлежит отцу Вадика, отставному майору, уволенному со скандалом из армии (какое-то там нарушение устава или законов воинской чести), но отец уже второй год лежит в психушке. Родители Вадика все время пропадали в каких-то дальних гарнизонах, Вадик рос без них, учился в интернате. И все детство провел вместе с двумястами другими пацанами. Вместе в столовой, в спальне, в сортире. На занятиях, в мастерских. Не всегда, конечно их было так много, но чтоб оставаться одному, совсем одному - такого не случалось. Потом он жил в общежитии профессионального училища, там было поспокойней. Но тоже. Комната на восьмерых. Плюс двое нелегальных, плюс девчонки. Обычно две-три каждую ночь.
Дальше армия, как тяжелый сон.
Потом начало не очень ясной, неуклюжей жизни. (Рабочий барак на нефтебазе). Два курса мед института. (Снова общежитие.) Отчисление.
Теперь у него своя, отдельная квартира. Впервые так случилось.
Вадик работает санитаром. В больнице, то есть не в самой больнице - в морге. Катает трупы. По двенадцать часов, каждые вторые сутки. Работа у него скучная и бессмысленная. В помещениях холодно, сыро, особенно сейчас, зимой. Стены отделаны белым кафелем, пол мраморный - так положено - гладкие поверхности не накапливают трупный яд. И воняет - привыкнуть невозможно. Кстати, о трупном яде - он внедряется не материю, а в ум. Это Вадик знает точно. Мертвые излучают энергию пустоты. Это такое «ничто», которое даже объяснить невозможно. Умерший человек не имеет никакого смысла. Ни для себя, ни для других, оставшихся. Родственники, который приходят на «выписку» стараются выглядеть огорченными, подавленными, делают такое скорбное лицо, но скорбят-то они не по мертвому, по живому. Которого больше нет нигде. И не будет.
Обычно Вадик возвращается с работы в дурном настроении. Не то, чтобы устает, но как-то тупеет за смену. И утомляется дорогой. Дома пьет кофе. Потом ложится на диван, ставит диск, забивает косячок и расслабляется. Потихоньку. Друзей у него нет, постоянной женщины тоже. Телефон не звонит, письма не приходят.
Сейчас он дома. Думает и дремлет.
У него есть одна проблема. Вернее, его единственная проблема настолько неотступна, что для всех других не остается ума и места. Он боится. Временами у него начинают дрожать пальцы, слабеть колени, на лбу выступает пот, всем телом Вадик чувствует испарину, кожу покалывает, и вроде предметы вокруг плывут, близятся. Вадик не понимает причины своего страха, на него накатывает. Любая мысль, любая вещь, оказавшаяся поблизости, знакомый или незнакомый человек, различные звуки - без всякого правила или порядка, все может стать причиной приступа. Тогда ему хочется бежать, кричать, укрываться, затихать, растворяться, умирать. Но и движения, и неподвижности, и темноты, и света, и смерти в такие моменты он боится тоже. Потом это состояние, похожее на обморок проходит, но страх остается. В любой вещи остается недомысленная, тайная глубина, которая содержит скрытую угрозу, любая вещь обладает внутренней опасной силой. Если взять даже самое мельчайшие бессмысленные существа - бактерию, там или вирус - они ведь стремятся поселиться в его теле, и размножаться там, внутри, и использовать человека вроде в качестве общественной столовой. Предметы, которые принято называть мертвыми (они конечно, никакие не мертвые, про трупы Вадику известно побольше, чем другим) тоже стараются причинить ему вред - не из праздной природной злобы, а потому их содержание должно вырываться наружу. Ножи например, бритвы, все блестящее и колющее, все вращающееся с большой скоростью имеет остроту, колкость и коловращение, как сущность, слепящую и пагубную для вадиковой жизни. Высота влечет к падению и в этом выявляет свою сущность, вода к утоплению в ней, любой огонь стремиться сжечь, превратить в прах и пепел все вокруг. От бумаги и ткани наступает удушье. А ветер способен унести человека, распылить и бросить неизведанно, неясно где. Такое уже бывало.
Конечно Вадик не псих. Это его папаша - настоящий сумасшедший. Со справкой. А Вадик в некоторые дни спокойно заходит в автобус, не боясь быть задавленным другими людьми и покореженным в автомобильной аварии металлом (который, в сущность очень расположен встревать в человеческое тело), то есть, боясь, конечно, но пряча свой страх, отвлекаясь. Спускается в метро, почти не думая о почвенном пласте, нависших сверху глыбах, сыпучем гравии и поземных реках, отделяющих его от поверхности. Едет там, в поезде, справляясь со скоростью, с разрушительной сущностью движения.
Обычно в нем заметно только беспокойство, которое бывает и у прочих. Уставших от работы, от дома, от одиночества, от скопления близких и любимых людей, от избытка врагов среди живых и мертвых (трупных) сущностей, у людей, не знающих корня и причины своей неустойчивости.
Это если не накатывает.
А накатывает - только держись.
Сегодня Вадик слышал разную херню. Про одного парня, который работает уборщиком. Там же, при больнице. Говорили, не Вадику, конечно, так между собой, что этот парень вставляет трупакам. Никто не видел. Но на то похоже. Мол, он выбирает женщин молодых. Хорошеньких, не слишком калеченных. Ну и это. Имеет. Орально. Или как по жизни. Вагинально.
Отделаться от мысли об этом у Вадика никак не получается. Не то, чтобы он радовался или фантазировал там что-то. А просто думалось и думалось.
Он приподнялся на локтях и посмотрел в окно - как раз, с дивана видно. Небо уже стало красноватым и серым над самым горизонтом. За корявыми росчерками голых березовых веток, вытянулась пленка молочно-серых ровных облаков. И в них впиралась снизу черная кирпичная труба. Крематория. Торчала, протыкая зимний стылый воздух.
Вадик поднялся, решил забить еще. Хоть надо было экономить. Он старался держаться центра комнаты, не подходить к окну, не лезть в углы. Он вел себя так в любом помещении. И дома. Везде. И действительно, могло ведь засосать бесконечно отдаляющейся точкой пространственной перспективы. Вторая папироса оттянула крепче. По кайфу.
Вадик сел на диван и уперся взглядом в трубу.
Сердце дрожало и дергалось.
Свет за окном менялся на глазах, все становилось сумеречно-красным от предзакатных солнечных лучей. Из трубы крематория выдавливался белый дымок, почти как пар, не поднимался вверх, а расползался, как выдох. И в полупрозрачном этом дымке, полупрозрачная же, туманная человеческая фигура вытянулась и расползлась по ровной поверхности облака.
Вот так, на хрен. Не глюк, не сон - действительно - труба - такой тоннель. Душа, свободна от пространства, не сдавлена вещественностью мира, она поднимается, воспаряет, что ей тяготение, что ей другое, когда она вольна сливаться с чем угодно, она как теплота в самой себе, и сохраняет форму лишь по инерции, в первый миг. Вадик врубился не сразу, но ведь он читал об этом. В журнале. Духовным сущностям вся эта наша жизнь мнится мертвой, неуклюжей, болезненной оболочкой. И оставляя землю, они обращаются в просветленное бытие, лишенное пустот и тайн.
- Труба крематория, похожая снаружи на закопченный каменный член, внутренней отверстостью своей соединяет землю и небесный купол, - подумал Вадик.
Допущение.
Как его зовут, я не запомнил, эта женщина в административном корпусе как-то его кликнула, невнятно и быстро. Я вроде услышал, а вроде и нет. Был он высоким, костистым, говорил быстро, невнятно, мощно дергая кадыком.
- Когда ты вот этот рычаг опускаешь, вот так, понял, то там, в подвале включается электромотор и одновременно поднимается вверх лента транспортера. Чуть-чуть поднимается, чтобы стать вровень с поверхностью стола. Только прежде надо нажать эту кнопку. Красную, видишь? И чтобы тумблеры все были вниз. Если что-то не сработает, значит выбило автомат. Тогда соответствующий тумблер - вообще-то это предохранитель, поднимаешь и опять опускаешь.
- А как узнать, какой соответствующий?
- Как узнать? А зачем тебе знать?
- Ну что-то не работает.
- Это не твоего ума дело. Электрик придет, посмотрит и все выяснит. Почему не работает, и вообще. А электрика вызывает старший смены. Твое дело - доложить, что, мол так и так. Короче... Я на чем остановился?
- На предохранителях. А если старшего нет?
- Как это нет? Ты раньше где работал?
- В пожарной части. Сторожем.
- А почему уволился?
- Надоело.
- И правильно У нас другое дело. У нас работа с людьми. Шутка.
- Да, мне все равно.
- Конечно.
- Мне сюда добираться удобнее. От дома.
- Лишь бы на своих двоих.
- На автобусе. Прямо, без пересадки.
- Шутка. Ты давай, запоминай. Хотя, конечно, ничего сложного. Смотри, когда рычаг опускаешь, ты как бы все подготавливаешь. Всю автоматизацию. Гроб у тебя уже не на столе, а на этом, транспортере. И когда он, ну гроб, вдвинется вот сюда, в эту нишу, ты ее должен закрыть. Только прежде надо вернуть рычаг. В исходное положение, так сказать.
- И все?
- Если отсюда, то все. Гроб сам опустится, как в лифте. Это уже снизу регулируется. Вообще работают-то двое. Один наверху, а другой - внизу. Пойдем, я покажу.
- Мне внизу тоже надо будет?
- А как же? Ты по должности кто?
- Кто?
- Ты когда устраивался, тебе как сказали?
- Рабочим.
- Ну и неправильно. Ты помощник оператора высокотемператуной печи.
- Прямо так?
- А ты думал? Пошли. Самое главное, что таскать ничего не приходится. Я раньше-то на кладбище работал. Денег, конечно побольше, но и вкалывать приходится. Вечером - не разогнуться. Все время на улице. Снег, дождь. Я оттого-то и сюда перешел. Радикулит замучил. Проходи. По лестнице. Это черный ход.
- В рай?
- Молодец, шутить начал. Нет, к печи. Это в гробовой. Зашли в небольшую комнату в подвале, напротив двери - что-то вроде металлического постамента, потом, к нему в плотную - шкаф с приборами по боковой стенке. Вот, смотри. Она открывается сама, когда платформа с гробом опустится. Видишь, здесь подставочка такая. С выемкой. А у транспортера скоба специальная. Она в эту выемку как раз входит, если, конечно все нормально.
- А бывает, что заедает?
- Это не твоя проблема. Говоришь старшему смены. И все. Здорово, Гена.
Зашел в каморку (гробовую, как ее называют, все здесь) еще один парень. Хмурый и какой-то фундаментальный. Правильно. Куда торопиться.
- Показываю, вот новенькому, что к чему. Он первый день сегодня.
- В ритуалке работал раньше? - Я не понял о чем он, но мой Вергилий ответил за меня.
- Нет, он из пожарной части.
- Раньше, значит тушил, а теперь разжигать будешь?
Я не очень понимал тут субординацию.
- Сторожем работал - на всякий случай уточнил, чтоб разговор поддержать и все по местам расставить.
- Тоже нормально. А остальные где?
- Так, малый траурный готовят.
- А чего там готовить, я с утра все проверил.
- А ты, новенький - это уже ко мне - ты в коллектив вливаться собираешься?
- Как получится, - неправильно сказал, неверно. - Постараюсь.
- С чего начать знаешь?
- Нет, а с чего, - совсем уж по дурацки я начал разговаривать.
- У него спроси. - Гена указал, на отошедшего было в сторонку первого безымянного знакомца.
- Сделаем, все Гена сделаем, - отозвался тот.
Гена еще посмотрел на меня, походил по комнате. Постучал кулаком по какому-то прибору - манометру или термометру. Открыл небольшую металлическую дверцу за которой оказался электрический щиток. Пощелкал там чем-то. Закрыл.
- В малом говоришь? - это наверное по поводу остальных. - А сторожить у нас некого, - опять посмотрев на меня. - Так. что меняй квалификацию.
И, совсем уж уходя, с лестницы: Они у нас не смирные. Не бегут.
- Шутник. Ну что, вопросы есть?
- Теперь мне что делать?
- В магазин идти. За воротами сразу дом пятиэтажный, а за ним во дворе... Найдешь, короче. Слышал, Гена сказал: «Надо с коллективом познакомиться.»
Я сходил за водкой быстро. Взял три бутылки. Чтоб не приняли за жмота. Наверху никого не было. Спустился в гробовую. Там сидели и курили четыре мужика, среди них мой знакомый и Гена. И какая-то женщина. Средних лет. Говорила как раз женщина, жаловалась на непонятную мне несправедливость.
Как-то сами собой организовались стаканы - на металлическом ящике-постаменте. Разлили и быстро выпили по первой. Нужно было преодолеть неловкость, какая всегда бывает, когда пьют не в складчину. Вроде не все равны. И тут же выпили по второй. Потеплело внутри. Начался опять какой-то важный, но малопонятный разговор. Покурили.
Когда разлили третью бутылку, меня понесло. Я начал болтать какую-то чушь, бахвалится, цитировать, рассуждать о смысле жизни, и вообще. Я такой всегда, когда меня развозит, но тут уж что-то слишком быстро. Я им наверное надоел.
- А ты сам попробуй, - сказал Гена.
- Чего? - не понял я.
- Да бросьте вы, мужики, - это женщина вмешалась, - Гена, перестань.
- Давай, ложись в гроб. А я тебя закрою. И в печь вдвину. Вот и поймешь тогда, что он собой представляет этот загробный мир.
- Да у нас и гроба-то пустого нет - опять вступилась женщина.
- Как, нет? Вон, в малом траурном стоит. Вторую неделю уже. - Вергилий был явно на Гениной стороне.
Я, видимо сболтнул что-то о экзистенциальности бытия, перерождении и духовной проницаемости «порога». Гипотетической, в отсутствии точных опытных данных.
- Ну, давайте сходим, - я сказал, а сам подумал - делов-то.
- Зачем, - Гена посмотрел на меня внимательно, - ребята сходят.
Видимо, я их задел, они были какие-то обиженные и немного пьяные. Последнее, что помню, как на меня опускается черная гробовая крышка. Потом зазвякало железом, закачалось. И все. Допрыгался.
Думаю так: Если я выбрался когда-нибудь оттуда, то уже совсем другим человеком. Не собой. Или не человеком. Но, скорее всего - не выбрался.
Точка поворота.
Я обратил на нее внимание, когда она потянулась за бокалом. Открылась неширокая светлая полоска голой кожи между черным свитером и черными брюками. Она пила, наверное «отвертку» - коктейль из водки и апельсинового сока.
Мне было удобно наблюдать за ней - чуть со спины, чуть в профиль. В три четверти. Как говорят фотографы.
У нее были длинные, природного рыжего цвета волосы, неаккуратно перекрашенные поверх в белый. Тесный трикотажный свитер выдавал женственную, мягкую покатость плеч, округлость груди, незащищенной отставленным локтем, гладкий изгиб поясницы там, где заканчивается спина. Широкие бедра. Сквозь тонкую ткань брюк продавливался контур нижнего белья - треугольник с параболлически расходящимися сторонами.
Она сидела одна.
Этот бар был обычной дешевой забегаловкой, открытой до утра. Случайные посетители развлекались здесь круглосуточным музыкальным каналом (два телевизора с большими экранами висели над стойкой), простыми коктейлями, и возможностью краткого необременительного знакомства.
Что касается меня, то я пил пиво.
«Логопед - это не врачебная профессия. Педагог- логопед, который исправляет дефекты речи. У детей. Я хотела стать учительницей, но у меня папа - врач. И мама настаивала, чтоб я тоже училась медицине. Но я не хотела медицине, и решила так, между. Конечно, в основном из-за родителей, а вообще мне нравится в торговле, здесь работать нравится. Но это я временно, пока учусь. Я на заочном факультете, поэтому могу работать, но перед дипломом нужно найти работу по будущей специальности. Так принято. Мне еще год.» - это официантка за стойкой говорит смуглому парню - охраннику или знакомому. Тот кивает.
Я прислушиваюсь.
Девушка за соседним столиком тянется к своему бокалу и я обращаю на нее внимание.
«А чего, в торговле хорошо» - отвечает как будто парень у стойки, - «можно закончить торговый институт, стать директором магазина, или еще повыше. Ресторан открыть. Или клуб. Реальный бизнес.»
«Я в основном из-за родителей, мама очень хотела» - повторяет опять официантка.
«Учится надо, конечно, чтоб потом иметь хорошее место. По торговле или по финансам.» - парень говорит, я понимаю, их беседа беспечно движется по кругу.
В баре нет вешалки, и посетители, снимая пальто кладут их на стулья рядом или на подоконник - она положила на стул. Другого, свободного рядом с ней нет. И если бы я решил пересесть, к ней, мне пришлось бы тащиться туда со своим. Это слишком.
Дальше, в углу сидели очень одинаковые молодые люди. Интеллигентные, но в черных кожаных куртках. Оба нависали над бокалами, положив локти на стол.
- Равнодушие спасает мир - говорит один.
- Спасение мира - не наша проблема, старик. Помоги ближнему, и все, - отвечает другой.
- А кто этот ближний, ну кто? - повторяет первый, - может он урод, преступник, а я ему буду помогать... Нет, меня это не колышет.
- Тебя не колышет, потому что тебе по барабану чужие проблемы - не соглашался с ним близнец, - а есть люди, которые за других переживают.
- Кто, например? - первый откидывается на спинку стула.
- Есть такие, - многозначительно говорит второй и тоже откидывается.
- Нет, скажи конкретно - мои проблемы кого-нибудь колышат?
- Какие?
- Никакие.
- Вот, видишь.
- Свои проблемы я сам решаю. А они пусть решают свои. Я циник, я не должен чувствовать чужой боли. Иначе, я работать не смогу. Как я буду оперировать? Для меня тело - это органическая материя, случайно совокупная.
- Но есть другие люди. Которые переживают. За других.
И дальше, дальше, тоже по кругу. Нависают, говорят, откидываются.
В этот момент:
Я обратил на нее внимание, потому, что она потянулась за своим бокалом и открыла неширокую полоску женского тела между тесным, коротковатым свитером и черными тонкими брюками. Она сделала глоток.(Насколько я мог видеть). Поставила стакан на стол перед собой.
Впечатление было случайным и по случайности эротичным. Ее мгновенная обнаженность вовсе не была адресована мне, или еще кому-то, и это усиливало возникшую теперь между нами связь. Не предназначенная моему взгляду интимность спровоцировала появление в моих мыслях образа этой девушки, и вот, удерживаемая, как образ она уже не была свободной. Мое сознание и ее плоть совместились в неком умополагаемом, мистическом пространстве эфира.
Девушка подняла руку, выгнулась томно и с удовольствием. Потом одним движением, скользящим, но неторопливым сняла через голову свитер и опустила его на пол. За спиной. Так и не обернувшись.
На ней был черный бюстгальтер. На левой лопатке и чуть выше - не плече - перечеркнутая бретелькой татуировка. Раскрывшийся цветок лотоса, свернувшаяся между лепестков саламандра. И какой-то иероглиф. Татуировка была прикрыта спадающими на спину белыми волосами, но я разглядел хорошо.
- Оп-па, - сказал один из двойников.
Парень у стойки обернулся.
- Это входит в программу, - сказал другой.
- Чего это? - Спросил тот, что стоял у стойки.
- Не знаю, - ответила официантка.
- Пьяная, - это подал голос еще один, который молчал - он сидел у самой двери. Престарелый нахмуренный парень в сером пальто в мелкую клетку. У него были длинные волосы, собранные сзади в косичку, дон-кихотовская бородка, круглые очки с затемненными стеклами. Он был весь какой-то сутулый и скрученный: - Я не пытаюсь никого оскорбить, только констатирую, - он как бы ответил внимательному одновременному взгляду двойников.
Официантка стала перемещаться за стойкой. Впрочем, без особенного волнения. Обыкновенное дело.
Девушка привстала с высокого стула и расстегнула молнию на брюках. Потом прогнулась в талии, наклонилась, сбросила один сапожок за другим, зацепляя каблуком за носок. Протиснулась между столом и стулом к центру бара на просторное место и сняла брюки. Теперь это походило на стриптиз. Девушка в черном кружевном бикини стояла между столиков покачиваясь в такт музыке, доносящейся из TV.
- Может вызвать наряд? - спросил официантку парень у стойки.
- А толку? - отозвалась она.
- Ну иди тогда, скажи ей.
- Сам скажи.
- Ты ведь женщина.
- А какая разница?
- Подумает еще, я ее клею. Пусть менты разбираются.
Вступил в разговор один из «кожаных»: Менты ее сами трахнут и выбросят на улице. Еще и одежду отберут.
- А что делать?
Организовалась, я чувствовал это, такая коллегия наблюдателей. Парень от стойки обращался к двойникам за советом.
- Ее колбасит, - сказал сутулый.
- Не по детски, - добавила официантка.
Я же смотрел на татуировку на ее коже. Смотрел и не мог оторваться. По ногам, от колен к ягодицам, захлестывая внутреннюю сторону бедра поднимались языки пламени. Татуировка была цветной - оранжево-красной с синим контуром, с цветами, иероглифами, змеями и еще какой-то неразборчивой чертовщиной. Рисунок трепетал, качался, девушка двигалась, как бы стараясь освободиться, подняться над пламенем.
- Может скорую? - предложил парень от стойки.
Мне показалось, что все это происходит специально для меня. Я ощутил особый ритуальный смысл ее движений. Глубокомысленную значимость. Подарок судьбы... И в тоже время - отвлеченность... Тайный мотив и рисунка, и действа. Что-то такое. Я пока не понимаю - возбуждение мешает мне, но пойму, если буду... Если сосредоточусь. Сейчас, сейчас. Как будто это я заставил ее раздеться. Именно заставил - своим нечаянным вниманием, желанием, тоской - черт знает чем.
- Ладно, - ответила официантка, принимая на себя ответственность за ситуацию. Она подошла к девушке, взяла со стула пальто и накинула ей на плечи, потом обняла и повела за стойку, и дальше, в по коридору в подсобные помещения. Через минуту вернулась за вещами, собрала их с пола и тоже унесла. Еще через минуту вышла к стойке и сказал так, чтоб слышали все, собравшиеся в баре: «Обойдется.»
Как еще могла завершиться история о девушке, которая привлекла мое внимание узкой полоской тела, мелькнувшей между свитером и брюками, когда я, сидя в баре думал ни о чем? Хотелось бы, конечно, заговорить. И увести ее с собой. Провести с ней остаток ночи. В постели. Но, ведь я не видел ее лица. К тому же она могла отказаться.
Судьба.
«Я хочу, чтоб моя жизнь не пропала зря. Но не понимаю, что я должна сделать для этого. Знаю, что у каждого человека должна быть цель в жизни. Своя. Или общая, понимаемая, как своя. Об этом написано много книг, снято фильмов, поставлено спектаклей. Об этом часто говорят по телевизору в различных аналитических программах. Вот любовь, к примеру - принято считать, почему-то, что любовь делает жизнь осмысленной. Может быть. Но я этого не чувствую. Мне вообще не очень интересно с парнями. Ну, приятно, да. Но не интересно.
Я не дура. Закончила школу с золотой медалью, и поступала в университет. Если бы я была...»
Любаша подняла голову, посмотрела в стену прямо перед собой.
«Если бы я была... (Зачеркнуто.)
Конечно, мне еще долго предстоит жить, мне предстоит рожать детей, обустраивать дом, работать, стареть, заботится о близких, высказывать свое мнение, сопротивляться домогательствам, любоваться собой, завидовать, прощать, обижаться.
Есть разные слова. Достоинство. Свобода. Совершенство. Долг. (Зачеркнуто.) Я их хочу понять.»
Собственно, Любаше судьбой было уготовано было связать два эпизода. Столкновение лестничной площадке с подвыпившим, агрессивным мужчиной, и автомобильная авария, повлекшая множественные переломы нижних конечностей (ночное дежурство в отделении реанимации). Первый эпизод из прошлого, второй - из будущего. (Оба они сопровождаются как бы случайным вовлечением оранжевого и белого, огня и воды, сакрально осмысленной дихотомии.)
«Недавно мне приснился странный сон. Ни страшный, ни тревожный, странный. Мы с моей подругой Варей шли через парк. Причем, я вела ее к какому-то дому, который знала, где находится. То есть, это было место, которое я хорошо знала в детстве. Мы шли, шли. Сначала парк был ухоженным, культурным, и были даже дорожки, крытые гравием и песком. Но потом становился все глуше. Какие-то кусты появились вокруг - загораживали проход и цеплялись за платья. Я не очень стала понимать, куда мы идем. Нет, этот дом, в котором я жила когда-то - он был. Я могла себе его представить, я объясняла Варе, что мол сейчас будет овраг, потом нужно подняться круто влево и там - поляна, но оврага все не было, вместо него - река, и мы шли по берегу - по траве, потом опять отдалялись в чащу, уже был лес вокруг - березы и сосны. Все становилось как-то безнадежно, я уже не знала точно, куда мы движемся, но возвращаться было поздно. Куда бы мы не повернули, там было все не так, как ожидалось. Меня обманывала перспектива. На месте луга оказывалось болото, какие-то поваленные бревна с трех сторон, гниющая трава. Овраг нам встретился, но его склоны обваливались, обрывались круто. Так, что не спуститься.
Это деревянный дом, из не крашенных бревен. С мансардой. С палисадником под окнами и яблоневым садом в глубине. Я там была. Я там была свободна. Спокойна. Счастлива. И влюблена.
Мы так его и не нашли - я проснулась.»
Чего не знала Любаша, так это, что она беременна.
Хотя, могла бы знать - все признаки наличествовали. Вадик тоже не знал, но ему - откуда. Они встречались-то раза два. Или три. Вадик о ней думал. Звонил. Потом приехал сюда, но она была уже в больнице. Со множественными переломами конечностей и сотрясением мозга. (Главный врач реанимационного отделения осматривал ее как раз после обгоревшей женщины.) Грозила ампутация левой ноги до колена, но обошлось. Не сразу разобрались с кровотечением - ноги были смяты. Беременность, конечно прервали. Так, к слову, из предстоящего.
«Я думаю, что есть какой-то параллельный мир. То есть, это уже не мир, а отражение. Там запечатлеваются не люди, а их значения. Вернее, смысл поступков, важность для других их настоящей жизни. В этом параллельном мире своя история. И если какой-то человек ничего собой не представляет здесь, по эту сторону, то там - он вовсе не обязательно ничтожество. А наоборот. Очень даже значительная для отраженной истории, личность. Только так себя и можно утешить. (Зачеркнуто.)»
Все это Любаша писала в блокноте, в такой тетрадочке с клеенчатчатой обложкой. На обложке была картинка и надпись: «Энциклопедия для девочек». На каждой страничке - цитата из какого-нибудь известного автора - удачное выражение, совет или поговорка. Личный дневник, девичья тайна. Хоть Любаша и не была уже девицей, но привязанность к своему дневнику сохранила. Начала давно - в седьмом или восьмом классе. И вот уже почти четыре года. Последние странички остались.
«Однажды мы с Варей пошли к ее знакомому. Но того не оказалась дома. Или он был дома и не открыл. Он не всегда открывал потому, что приторговывал наркотиками и боялся милиции. И всяких разводок. Мы пошли к нему просто так, посидеть. На улице было холодно - зима. (Кстати сказать, тот самый наркоман, который теперь проходит экспертизу на вменяемость в специальном отделении закрытой психбольницы, вместе с отставным майором и неразумным писателем). Он не открыл, и мы сидели на ступеньках в подъезде. Лампочки были выкручены или разбиты почти на всех этажах - темно и уютно. Мы разговаривали с Варей о счастье. И курили. Сверху спустился какой-то мужик - вроде немолодой - в полумраке не разобрать лица. И налетел на нас. Стал орать какую-то чушь. Варька испугалась, потому, чти у нее с собой был шприц, резиновая трубка-жгут и ампула - сложенные вместе в металлической медицинской коробочке. А это означает - все, каталажка. Она хотела выбросить в мусоропровод незаметно, но мужик увидел. Забрал себе.
А меня ударил. По лицу. Я прямо, отлетела в угол.
Очень испугалась. До смерти. Как будто умерла, почувствовала пустоту вокруг и от этого испугалась.(Зачеркнуто.)
Мне показалось - вот закончилась жизнь, дальше уже ничего не будет, а я так ничего и не успела. Зря была. Зачем? (Зачеркнуто.)
После этого мы с Варей не виделись. Она тогда убежала, бросила меня с этим придурком. Я боялась, что он меня изнасилует - имел возможность, я бы и не сопротивлялась, так перепугана была. Конечно, я на Варьку обиделась. Не звонила, не ходила к ней. Она тоже, вроде пропала. А, вот на днях - приснилась.
Поэтому я решила об этом написать. Чтоб жизнь моя не пропала зря. Конечно, этого читать никто не станет. Да я и пишу для себя.»
Любаша отложила ручку несколько раз легко сжала правую руку в кулак. Потом закрыла тетрадку.
Зимой темнеет рано. И вечер длится, длится.
Позвонила по телефону. Вадик ответил. Сначала немножко сковано, будто не ожидал звонка. Но потом попросил приехать. Любаша отказывалась, он настаивал. Говорил разные нежности. Да и верно, -тоскливо спать одной. Ехать было не близко, в пригород. От станции, не дождавшись автобуса, пошла пешком. По дороге, по мокрому снегу. Вывернувшая из-за поворота машина сверкала огнями, гудела сиреной - пожарная машина, мчавшаяся на вызов. Любаша хотела отступить к обочине, но поскользнулась и упала прямо в колею. И замерла. Как будто ее опять схватила пустота. Водитель не успел затормозить.