Она сказала мне: «До встречи». Я сказал ей: «В следующий раз мы встретимся в аду». Это случилось по прошествии скольких-то лет. Ад оказался маленькой комнатой, вернее камерой, прямоугольной, вытянутой от двери к окну. Стены и потолок были закрыты металлическими листами, проржавевшими на стыках. Окно, расположенное под самым потолком, пропускало тусклый, рассеянный свет, дверь никогда не открывалась. Вплотную к одной из стен стоял низкий деревянный топчан, напротив - квадратный, тоже деревянный, столик с металлической окантовкой по краю столешницы. Был унитаз у самой двери, и водопроводный кран над ним. Да, в двери было отверстие, через которое мы получали еду.
Я появился здесь раньше на некоторое время, не расчлененное уже на дни и ночи. Она появилась потом. Пока, предстоящая нам бесконечность бытия-небытия, не уравняла наши права, я оказался в роли хозяина, принимающего гостью. Сначала ее немного волновала необходимость есть, спать, справлять нужду в присутствии другого человека. Мужчины. Но мы, уже не были чужими друг другу. Она, постаралась не обращать внимания на мои приступы - несколько раз в тоске и злобе, я вскрывал себе вены об острый край металлической скобы, которой наш топчан крепился к стене. Мы не сразу усвоили некоторые обстоятельства нашего теперешнего положения, например, по глупой привычке, занесенной сюда памятью, мы рассуждали о конце, конечности, пределе, о пространстве за стенами камеры, мы пробовали уловить настоящее, полагаясь на интуицию и внутренний биологический ритм. Нам действительно было бы легче, отмечай мы привычную смену суток, по внешним признакам, но свет, проникающий внутрь сквозь мутное, непрозрачное стекло всегда был (и будет) одинаково ровен и бел. «Как жаль, что у меня нет теперь месячных» - говорила она, - «Я могла бы, по крайней мере судить о том, сколько времени мы находимся здесь.».
Мы были лишены сторонних звуков, что нам оставалось? Лишь звуки наших тел и голосов, дыхание, шепот и сердцебиение. Мы бормотали, замирали, засыпали, постепенно понимая, как в безжизненности бытия, неразрывности и дали свершения, ад воплощает свою жестокую волю. Мы приникали друг к другу, целовались, царапались, щипали друг друга, вскочив на стол, она отвратительно, уродливо и непристойно кривлялась, я хлопал в ладоши, хохотал как безумный, да впрочем я был безумным в такие моменты - безумные совокупленья мешали наши мысли. Мы были чувственным клубком, сплетением животной силы, не скованной ни долгом, ни надеждой. То что в жизни случалось суетливо и поспешно и было обесценено всегда, стремлением мгновений, перспективой, угадыванием возможного, со скоростью мысли отлетающего назад, в прошлое, потерянного и разрастающегося в трагической потерянности с каждым шагом действительного бытия, переменилось. Между нами стало быть иначе. Теперь я изучал каждую клеточку ее кожи, каждую пору, каждый волосок. Бессмысленная и бесконечная адская любовь, не отягощенная законами морали, эстетики, здравого смысла, нравственности захватила меня - лишенные свободы, мы обрели способность улавливать многообразие явлений в непотаенной сущности друг друга.
Я любовался ее грациозным движением, легким движением, размеренным движением - изящным, нескончаемым дефиле по проходу между столом и топчаном, от той стены, до этой. Падал рассеянный свет на плечи, на локти, на бедра ее, она напевала невнятную, безумную песню, она подражала волне и ветру, она была деревом и туманом, раскачивалась и стелилась, она была частицей прошлого, жизнью, плотью, и вместе тем очевидным ликом настоящего - размытым в беспредельности естеством единого воспаленного сознания. Владеть ей безусловно, абсолютно, владеть, исчерпать до дна всю тайну этой женщины, и женщины любой, и женственности вечной - я сам перерождался, исчерпывался в этой странной игре.
Задумывался ли я раньше над природой вещей окружавших меня? Не помню. Вряд ли. Пространство, время, сознание, тому подобные атрибуты человеческого бытия принимались мной как данность. Теперь, лишенный этой данности, основы, существа, личины, изъятый высшим промыслом из мира себе подобных, я не действовал больше, не ставил перед собой задач, не добивался ответа, не стремился к намеченной цели, не боролся за свою жизнь, я почти не двигался. И размышлял.
Пока она спала, я отпускал мысли на свободу, и они возвращались, насыщенные образами прошлого. Эти образы, отражения, я тасовал как карточную колоду, не прилагая никаких усилий, не сосредотачиваясь на чем-то одном - теперь все факты приобретали самостоятельный, независимый смысл, мое настоящее положение лишало их чувственности. Они просто помещались во мне - не в качестве причин и следствий, не в качестве явлений и деталей, ни впечатления, ни оценки, ни объекты. Лишь модусы беспечного мышления.
Как объяснить? Раньше, так было - сознание, знание некоторой вещи давало мне ощутимую власть над ней, но теперь лишенному всяческих вещей, чего мне было ждать от сознания? Тошноты и головокружения. Я вставал с топчана и прислонялся головой к стене, отыскивая лбом заклепку, металлическую неровность, край, в проводил рукой по своему лицу, пил воду из крана над унитазом, я выговаривал слова и ждал эха. Я понимал, что мне достанет вечности на все. На все слова, движения, все мысли, я не торопился. Ощущение себя становилось постепенно гарантией существования. Я подчинялся неясному посмертному бытию, подчинялся словам и движениям, подчинялся собственному телу, подчинялся сознанию, зачем-то оставленному мне. Ничто не подталкивало меня, но и ничто уже не могло остановить.
Пока она спала, я пробовал ее задушить. Я делал это не однажды - сцеплял пальцы на ее шее, коленом сдавливал грудь, навалился всем телом, стараясь прервать ее дыхание, но не прерывал, наверное я был слишком легок. Мне даже не удавалось разбудить ее, так глубок и спокоен был ее сон.
У меня появилась привычка - сидеть на полу, у стены. Я скрещивал ноги, упирался спиной в ножку стола и так проводил долгое время. Вот какая идея владела мной тогда: если сосредоточенно и пристально смотреть в одну точку, как бы приближая ее к себе, материя постепенно открывается, являя сцепление элементов, внутренность, структурность. У меня было предположение - границы нашей камеры касаются состояния сознания - нечто толкуется моим умом, как видимое, ощущаемое тактильно, воплощаемое с болью и неизбежностью, но по существу природы, представляющее собой что угодно. Абстрактный закон, принявший материальную форму, слово, реализованное в пространстве, некую концепцию отдельно взятого «я», в предельном торжестве самосознания. Я не мог предполагать существования чего-либо иного подобного, кроме этой нашей комнаты - мы были в ней погребены на века, и больше - навсегда - но я допускал силу, волю или власть, обеспечивающую наше заточение. И если следовать логике, действительного бытия - освещенная призрачным, слабым светом, убогая, скудная мертвая камера была единственной устойчивой формой этой самой власти.
Приносили еду. Я долго не притрагивался к миске. Я не испытывал чувства голода, и ел, обычно по необходимости, из верности привычке. У нас была одна ложка на двоих, и мы по очереди (так было заведено) черпали кашу, постепенно добираясь до дна. Обычно, в обмен на пустую миску, просунутую в отверстие железной двери, мы получали кувшин с горячей водой. Это было приятным событием - из крана над унитазом текла холодная и ржавая вода, малопригодная для питья и умывания.
Она снимала одежду и вставала на унитаз обеими ногами, я держал кувшин над ее головой, лил воду тоненькой струйкой и смотрел, как женщина размазывает влагу по плечам, по груди, по животу. Она вытягивала шею, поднимала подбородок, мокрые волосы повисали вдоль спины, вода падала ей на лицо, заливала глаза и ноздри, она фыркала, втягивала живот, морщилась и хохотала.
Наше время как будто катилось по кругу, впрочем, я имел в виду не само время, а некую подобную ему категорию, некий постулат, атрибут, если угодно, позволяющий отделить равное от прочего. Все поступки и деяния совершались нами бессчетное количество раз, Любое происшествие имело множество буквальных отражений, повторялись слова и движения, отношения, смыслы и помыслы, последовательность событий могла быть сведена к одному, или все совместное бытие наше могло быть рассмотрено, как одновременное в непоколебимой статуарности безвременья. Я не знаю наверное, какой из моментов нашего заточения запечатлевался моим сознанием, я не смог бы восстановить точную связь между всеми причинами и всеми следствиями, составлявшими наш быт, но это и не важно, поскольку бесконечность учитывает и подразумевает воплощение всего возможного, а значит и действительно бывшего в том числе.
Мы отмечали биение пульса, но в перерывах между ударами, мы были мертвы.
Я не помню, к примеру, когда и почему я начал выцарапывать на железных стенах слова и рисунки, скорее всего я делал это всегда, делаю и буду делать, хотя никакой мой знак не прибавляет и крупицы смысла к начертанному уже. Я держал в уме буквы мертвого языка, на котором не к кому было обратиться, я перекрещивал линии, воссоздавая несуществующую более перспективу, я придумывал символы, берущие в качестве означающего старательно выгравированную нелепицу и отсылающие к случайному росчерку, оставленному ручкой кувшина. Она глядела на эти царапины и спрашивала меня, что означают слова, в их последнем, предельном истинном значении.
- Ничего. Язык - это феномен языка. Мир непознаваем, если впереди у тебя бесконечность. Бесконечность вмещает все значения каждого символа и остается неоконченной. Таков язык - он нечто беспредельное - любой знак, начертанный мной или тобой - это буква единого трансфинитного послания, которое просто использует нас, очаровывает и обманывает. Язык владеет человеком, скрывается от мысли, принуждая довольствоваться не сутью, но взаимосвязью своих явлений - знаков. Мы можем говорить. О прошлом. Или настоящем, которое сейчас же становится прошлым, и где оно тогда? В каких-то формах, которые ничто не означают, кроме таких же форм. Слова не делают событие истинным, только эстетически ценным, но нам, отрешенным от поиска, разнообразия и созидания, что толку нам?
- Мы боремся с собою.
- Нам все равно себя не побороть.
Много раз я пытался вырваться из этого круга, соскочить, вернуться. Я голодал, задыхался, калечился и это повторялось снова и снова. Я отчаивался и ненавидел ее, ненавидел себя но в любом состоянии, самым краем ума понимал, что мои ощущения - это только имение места «я» внутри личины, обреченной на совместное с ней - женщиной, бытие внутри железной комнаты освещенной сквозь маленькое прямоугольное окно. Я был бы рад подвергнуть ее жестоким пыткам и беспримерным унижениям, я хотел бы видеть ее корчащейся в огне, истекающей кровь, посаженной на кол, спеленатой и брошенной в паучью нору, побитой камнями, запаянной в бочку, зашитой в мешок вместе с голодной рысью. Я представлял себя иглой, прокалывающей ее живот, бамбуковым стеблем, прорастающим сквозь ее тело, ножом гильотины, перебивающим ее позвонки. Увы, все это относилось к игре воображения, абстрактному представлению, беспредметной гипотезе. Мы не обладали ни чем, кроме наших тел, мы были обеспечены будущим и лишены прошлого, мы были, потому, что между прямоугольниками стен, в нашей комнате еще оставалось пространство.
Вообще она была веселой - скажет какую-нибудь глупость и засмеется. Случалось, что я в раздражении обрывал ее нецензурно и грубо. Она не обижалась, опускала глаз, поводила плечам, потом улыбалась.
Гладила меня по щеке, сидя на корточках рядом. Была близкой, заботливой, любящей. Мне начинало казаться, что я галлюцинирую, воображаю ее, что я - свихнувшийся от скорби старик, подчиненный произволу своих собственных иллюзий, и вдруг она вскакивала, металась по комнате, пела, смеялась. Постепенно я понял природу ее экзальтации. Это были спазмы сознания. Когда она оказывалась на распутье, когда ее мысль переставала принимать действительность происходящего, или происходящее считать действительным, когда она стояла перед необходимостью сделать выбор, но не могла преодолеть отчаянье и бессмысленность самой ситуации предпочтения в пользу любого, она внутренне застывала в беспомощности и тело ее содрогалось судорогой смеха.
- Это космический свет - она поднялась на цыпочки и попыталась заглянуть в окно, - это свет без тени.
- Подожди, садись ко мне на плечи, а я встану у самой стены, так будет удобнее.
Она забралась ко мне на плечи, села верхом и ее лицо оказалось на уровне отверстия.
- Что тебе видно? - спросил я после долгого ожидания.
- Только свет. Может быть это длинный такой тоннель... Или нет... Видишь ли, я думаю что там, за стенами только пустота, и мы как бы спасаемся, укрываемся от этой пустоты.
Меня разозлило это выражение «видишь ли» - долгим, нескончаемым было мое стояние - я стоял, коченея, лицом уткнувшись в железный лист.
- А что по твоему здесь, внутри?
- Я не знаю. Наверное тоже пустота, только другая, внутренняя.
- Две разных пустоты - это абсурд, софистика. Слезай, мне уже надо в туалет.
- Я здесь привыкла.
- Быстро!
- Подожди. Я поняла - там ничего. Даже если что-то и есть, то мы никогда не можем узнать - что оно, такая реальность некоего в себе. А мы - в черном ящике. В гипотетическом черном ящике, Ничто и все остальное неизвестное к нам попадает, как свет и здесь остается. Опусти меня.
Она засмеялась.
Я не мог запомнить ее лица. То есть, я видел отчетливо все черты, когда она была передо мной, но стоило закрыть глаза, и другие женщины, непрерывно сменяя друга, перетекая друг в друга, занимали ее место.
Она сидела на топчане, я стоял над унитазом и смотрел, как льется вода из крана. Появление воды и пищи опровергало ее теорию «черного ящика» - в камеру попадало нечто помимо света, я располагал превентивным знанием о том, что есть вода и почему она необходима, я был уверен, что в этом же качестве вода существует и снаружи. Больше того, я мог открывать и закрывать кран, а следовательно сознавал воду, как она есть и соотносил с собой, как сознающим. Писающим.
Касательно снов. Что мне мешало, в забытьи освобожденному от ада, перелистывать страницы одной жизни, что мешало верить в то что сон и есть насущная реальность, хранимая и чувством и умом? Мои сны были предельно конкретными, лишенными каких бы то ни было странностей, цветными и трехмерными. Никогда не случалось мне летать во сне, проваливаться в бездонные ямы, плутать в незнакомых местах, видеть драконов и единорогов. Я был подростком, живущим в простом городе, с прямыми понятными улицами, с магазинами, скверами и сараями. Цирк - городской сад. Вокзал - вокзальная площадь. Рынок - голуби на крышах павильонов. Трамвайные пути. Фонари на столбах - вечер. От моего дома до ее можно было дойти за несколько минут. Я так и делал. Выходил из подъезда и шел по знакомой дороге, кивая знакомым прохожим. Останавливался под деревом, на обычном своем месте, негромко свистел, пока ее лицо не появлялось в окне третьего этажа. Она махала мне рукой. Очень красивая. Девочка. Я садился на ветхую деревянную скамейку и ждал. Шумели листья и накатывало счастье.
Случалось, что она не появлялась в окне. Я все равно не уходил. Шатался вокруг ее дома, стараясь не привлекать внимания местных пацанов, отогревался в булочной напротив, если было холодно. Несколько раз я залезал на это самое дерево, до верней развилки, как раз на уровне третьего этажа. Сдерживал биение сердца, стыдился, и все же подглядывал - я не мог уйти не увидев ее. Ревновал. Без причины.
Однажды мы поехали за город. На велосипедах. Наскоро выдумав предлог для прогулки - что-то вроде букета, для ее подруги, ко дню рождения. На мое счастье начался дождь. Нам пришлось оставить велосипеды на поляне и спрятаться по деревом. Я сел на какое-то бревно. Она села рядом и я укрыл ее полой своей куртки. Она положила голову на мое колено. Я обнял ее осторожно, почти не касаясь, я боялся, что она отодвинется. Я мог поцеловать ее тогда - это было впервые так близко и так естественно. Но не решился.
Я поцеловал ее потом. Обнявшись, мы стояли на трамвайной остановке. Была уже зима. Я даже и не понял, каков он - первый поцелуй. Я проводил ее до дома и обратно всю дорогу бежал. По снегу, по сугробам. Не переводя дыхания.
Мы много целовались. Почти дошли до, чаемой юными умами, близости. Совокупности. Нам мнилось это главным. В любви. Мы были одни в моей квартире. Родители уехали надолго. Мы лежали рядом на не застеленном диване. Нам было невообразимо удобно. И спокойно. Она сказала: Ты мне можешь сделать больно, я потерплю. Но как-то не случилось. Моя неловкость и ее неопытность нам помешали. Мы встречались еще какое-то время. Не слишком часто. Наши отношения, я ценил все меньше. Исчезала устойчивость, реальность, цельность. Всей ситуации. Я еще любил. Свою любовь. Но это становилось просто чувством, а не предметом. Мир приобрел прозрачность, раздвоился. Я больше не был твердо убежден. Что все есть так, как мнится. Я ее встречал обычно, после школьных занятий, и не знал, зачем. Ее лицо менялось дни летели, земля качалась, распадался мир, ад сочился сквозь трещины и дыры. Я просыпался. В камере своей. Вот стол. Вот унитаз. Окно.
Внутри своего подсознания, внутри сна, каким бы подробным и достоверным он не был, я утрачивал веру в то, что реальность исчерпывается явленными обстоятельствами. Утрачивал раньше, чем сон обрывался. Вернее, эта потеря, сомнение, становилось причиной моего пробуждения. Стремление к единому означаемому, к смыслу и сути оборачивалось потерей смысла, чувственной пустотой и разочарованием. Темной комнатой, твердой постелью, гладким бедром под моею ладонью, тихим дыханием, всхлипом, теплом, возвращением.
Мы лежали, мы - двуглавое чудище, дракон с восемью лапами, две спины, два живота, наши тела сплетались.
- Я хочу быть твоей кровью - шептала она - я хочу быть твоим потом, твоей кожей, хочу проникнуть в тебя, раствориться. Я хочу смешаться с тобой, как смешиваются жидкости. Я - красная, ты- белая.
- Почему это я белая?
- А какая?
- Никакая.
- Ты изменяешь мне? Во сне?
- Настолько явно, что я даже не уверен, что это сон.
- А что же сон?
- Ты. (Я шутил).
- Нет, не правда.
- Что именно? И что такое правда?
- Неистинное, майя - символично и поддается толкованию, как мыслеформа, как продукт ума. - Она приподнялась на локте, отодвинулась от меня, потом села, скрестив ноги. - Тогда как, настоящее буквально. И означает то, что есть, и есть лишь то, что означает. Всегда.
- Ты путаешь, - я начинал сердиться.
- Нет, нет. Попробуй сам.
-Что именно?
Я задумывался о своем сне, и верно, выходило, что меня видение питало знаками, положим: Я ждал под деревом - которое было мировым древом, от корней к вершине разделяющим сущее на три иерархических пласта, три уровня - подземный скрытый от глаз - основа, корни, ствол - действительность, стремящаяся в высь, и крона - сфера поднебесья. Я наблюдал, подняв голову - знак одухотворенности. Под деревом познания добра и зла. Я даже забирался наверх - до развилки - знак выбора, принятия решения и извечного дуализма явленного. Теперь окно - символ всевидящего ока, перекрестье рамы - очевидно толкуется в любой иерархии - лицо любимой, осененное магическими четырьмя углами и отражением неба на стекле. Велосипед - два вращающихся колеса - суть сублимация колес истории или вселенной, блеск и отсвет солнца на спицах - круговорот судеб и кармический круг перерождений. Дождь - символ истины, падающей в наши ладони, прерывает дорогу - путь, дао, останавливает нас на поляне перед лесом - сам лес, олицетворяющий, конечно, мудрость ума и спутанность обстоятельств, бревно (фаллическая форма которого не оставляет сомнений в значительности места), ставшее нашим пристанищем, и пола куртки, как треугольное (пифагорейство, чисел колдовство и троица) крыло, и прочее, и прочее...
А здесь, в полусвету вокруг меня все было тем, чем было.
Я не мог уже больше, не мог, болело все во мне, не тело - внутренности, грудь давило, щемило в межреберье, застывало и сжималось что-то, отвращение и тошнота.
- Ты с собой... я с тобой... ты со мной... мы... - шептала она, качаясь, качаясь.
Если бы я только мог избавиться от нее, если бы я мог избавиться от себя, но тщетно, вскакивал и чертил опять на стенах, и постепенно надписи покрывали сплошь черный металл и стелились вторым слоем, и путались буквы и совпадали случайно. Царапины - буквы и целые слова - печальная летопись ада, ржавым, оранжевым росчерком - повесть от пола до потолка.
«Я не думаю - постскриптум - больше о вечном, не думаю,,, многоточие прошлое в прошлом, я не я - тело мое меняется - вот, удлиняются руки, присоски на пальцах, запястье, предплечье - гадина - пропуск... две косые черты, снова пропуск - немота, монстр - плоть обволакивающая сердце - главное - сердце... пока оно бьется - упругая ткань, чешуя - морская звезда, осторожным и плавным движением... се бред, паранойя - знак бесконечности, - размышляя, разрыв, неизбежность, - есть человек в обличии водной твари - рисунок - мелкая фигурка с удлиненными конечностями, лишенная половых признаков - меня ласкают... переходит на язык жестов - воды откровений, ты будешь любить меня, в новом моем обличии?... как зверя морского, как темную сторону света, изнанку... четыре квадрата один на другом и дерево жизни с распушенной кроной... пропуск, отверстие, раскол... Я могу вообразить свою любовь и пережить ее в воображении, кто после различит? Ни я и ни она..» Так было написано на стене, так и как-то еще, другие фразы.
Свет проницал меня, я утрачивал точные контуры своего тела, которое теперь становилось то пульсирующим шаром, колышущимся облаком, оболочкой, полной внутренностей, требухи, костного мозга, мышц, суставов, непрозрачной жидкости... то скручивалось, наподобие каната, упругого и жесткого.
- Ты начинаешь забывать о жизни - она смотрела на меня печально, - ты начинаешь забывать, как выглядит твое я.
- Как выглядит?
- Если ты живешь и внутри и снаружи, то привыкаешь к сознанию себя, самосознанию, как к наблюдению чего-то неизменного, хотя, конечно, тело умирает каждый миг. Не окончательно, но частью переменяясь.
- Или это самосознание привыкает к течению смерти, как к мгновенной, но равномерной смене воплощений единого себя.
- Но тело начинает разлагаться, а сознание остается и...
- И охраняет достоверность впечатлений.
- Пока вечность - она подошла и обняла меня - пока вечность не обесценит их окончательно.
- Жаль, что мы лишены третьего, способного восхититься нашим диалогом.
Когда-то было так - мой ум теснился несомненностью телесной оболочки. Я видел все сущее только с одной точки, с одной позиции, со своего места. В конкретности форм бытия. Теперь представления о пространстве и времени лишились вещественного смысла и потеряли больше, чем приобрели. В моем сознании... Действительно, меня все меньше занимала жизнь. Главное перевернулось, переменилось во мне - раньше, тогда, - я мыслил себя живущим, но умирал, умирал каждой минутой, каждым шагом приближаясь к земле и гниению, теперь - я мертв и все же, я отдаляюсь от конца, существую непоколебимо, неизбежно, и не имею ни сил ни воли прервать свою бессмысленную смерть.
Я никогда не задумывался о самом сознание, о том, что значит сознавать мир, сознавать вещи, предметы, явления, сознавать самого себя. В чем естество и бытие сознания? Мог ли я, доверяющий при жизни феноменам и впечатлением, действительно помыслить, что весь мир, в конкретности форм и значений - лишь небольшая, улавливаемая осознанием противостояния, экзистенциальная мозаика, часть существа сущего, складывающаяся из развернутого передо мной бытия. Другая часть, мнимая, принимаемая мной прежде, как небытие, «ничто» не подлежащая обдумыванию, не сознаваемая, как раз и включает в себя «сознание» в первой, ноуменальной устойчивости, отрешенной от действий, впечатлений, поступков, жизненных принципов, всяческого дуализма, полагания и прочее, прочее. Всего, что только могло придти мне в голову. И открывается оно, «сознание», как и большинство подобных вещей, ни поиску, ни анализу, ни логическому суждению, но лишь внутренней пустоте человека, потерявшему себя в бесконечности и небытии. Смерть способствует откровению, дающемуся, как преображение мира - жизни - для меня в мир - не жизни - сам по себе.
Мне ненадолго становилось лучше. Начинало казаться, что мы существуем внутри остановившегося мгновения - внутри времени, как бы свернувшегося в каплю. Чье было это время? Чье мгновение? Или выхваченный из жизни момент, мог быть только абстрактным предположением не имеющим отношения к действительному существованию. Не умея ответить, я злился. Опять переворачивалось понимание. Я не считал уже, что вся прожитая жизнь - лишь краткая прелюдия к бесконечному заточению, напротив, жизнь, сама жизнь - бесконечна. Она делима на короткие моменты, которые, обычно не ценятся, не замечаются нами, которые просверкивают и исчезают в прошлом. Что они для нас? Вместилища пустот неотличимых. Что значит миг в сравнении с годом? Конечно, вырванный насильно, этот миг становится мучительной историей, замкнутой в самой себе. Разверзнотостью черной бытия. И все-таки появлялась новая мысль - я переживал теперь, в смертном отчаянии, лишь несравнимо малую частицу какой-то своей земной жизни.
Потеряв все, что когда-либо окружало меня, я естественно склонялся к обдумыванию категорий, стихий, абстракций, постепенно отрешаясь от воспоминаний, я сам становился «абстракцией».
Я лежал на досках, почти не шевелясь, не открывая глаза, лежал долго-долго, молчал и ничего не хотел слышать. Когда приносили еду, она убеждала меня съесть хотя бы немного, размазывала мне кашу по губам, пыталась пропихнуть немного в сухой деревянный рот, но я отказывался глотать, выталкивал ложку я зыком. Я отказывался от воды. Я высох, я страдал от боли в суставах, на коже появились струпья, черные, набухшие изнутри влагой, величиной, примерно с фасолину. Чесались ладони и ступни. Единственно, заставить себя не дышать я не мог - легкие еще вбирали воздух - он был горячим, нестерпимо вязким, текучим и тяжелым.
Это стихии - я начал мыслить о существе бесформенного, с тоской о ветре, о воде, земле и снеге - это стихии создают и определяют подвижность, движение всего сущего, в замкнутости, здесь, окруженный четырьмя стенами, я удручен был устойчивостью, неизменностью нашего быта, это стихии - в основании живого, как открывало его мое сознание.
Странным было вот еще что: мы ели, спали, пользовались унитазом, другим словами, мы были отмечены физиологическим существованием здесь, в месте, лишенном памятных физических атрибутов. Для чего оставлено нам было желание, хотение, потребность? Или высшая воля имеет границы власти? Но тогда наше заключение не абсолютно. И все это - чудовищная акция внушения, занавес ума - экран, на который проецируется единственная картина наших обстоятельств и эти стены - границы естества, лишь разделяющие ум и тело. Кто-то приносил еду. Кто-то качал воду, чтобы она лилась из нашего крана. Откуда миска и кувшин? Откуда все здесь? Почему оно такое, а не иное?
Нужно было начинать с самой простоты, с самой очевидности, с прозрачности и неразделенности всего, и так дойти до правильного, верного понимания,
Она сидела в углу камеры, на полу, и если вдруг поднималась по нужде или от скуки, то старалась не привлекать моего внимания. Она тоже изменилась. Мы больше не помышляли о любви, о плотской связи, об объятиях. Отношения, такие важные, при жизни, и занимавшие нас ранее, перестали интересовать и ее и меня, более того признаки пола как-то стирались с наших тел. Такая тенденция к растворению... Нет, скорее, к одухотворению, - я обратил однажды внимание на то, что временами, ее окружало что-то вроде неясной ауры, ровного неяркого свечения, скорее угадываемого, чем очевидного. Что нас ожидало?
Во мне накопилась усталость - следствием болезненных фантазий, галлюцинаций стал частичный паралич нижних конечностей. От ступней до таза. То есть я не был уверен в своих ногах. Не чувствовал их. Это меня особенно не взволновало - ходить я не собирался. Был безразличен и к тому, что своего важнейшего мужского достоинства уже не ощущал, орган, и раньше не подчинявшийся мысленным приказам (в отличие от рук, ног, шеи, позвоночника и прочее), увеличивающийся, уменьшавшийся, меняющий форму и упругость сообразно неким таинственным, скрытым от сознания ситуациям и ритмам, теперь окончательно отделился - я смотрел на этот отросток, как на постороннюю часть мертвой природы. Мы перестали быть мужчиной и женщиной в привычном, и окончательном смысле, но оставались еще людьми. И значит... Я короткой мыслью пробивался к каким-то представлениям - не о будущем больше, не о прошлом - из замершего мгновения я вывел для себя странную на первый взгляд, замерзшую, недуалистическую протяженность, как бы другое агрегатное состояние самосознания. Я, наверное, даже хотел бы ослепнуть и оглохнуть, «не бойся» - я шептал себе, - « не бойся», моя тоска густела, пока от беспредметного отчаянья не отрешало безразличие.
Однажды она меня спросила:
- Что ты знаешь о реинкарнации?
- О чем?
- О перерождении. Вообще. Что было с человеком до рождения?
- Ничего. Самого человека не было, что же могло происходить с тем, кого нет?
- Мы полагаем бесконечность...
- Полагаем? Да мы перед ее лицом. Вернее, она предстоит нам. Стоит пред, перед...
- Не важно, но мы видим только посмертную дорогу без конца.
- И что?
- А может разве что-то нескончаемое иметь начало?
- Вероятно может, коль скоро так буквально воплощается.
- Неправда. Это ты забыл.
- О чем?
- О том, что нет начала. И не было.
- А что же было?
- Заблуждение, игра ума, уловка страстного желанья считать себя действительным твореньем или творцом, экзистенциальный выверт...
- Ты считаешь, что жизнь - короткое мгновение даруемое смертью?
- Продолжительность не имеет значения. Все отмеренное коротко по отношению к вечности.
- Жизнь - это на время прерванный ад?
- Если угодно.
- Тогда зачем ты здесь? Что ты означаешь в моем теперешнем небытие?
- А почему ты решил, что оно твое? - она придвинулась и задышала мне в лицо.
Я приподнялся на локтях, - подай кувшин, - я был на грани какого-то важного открытия, откровения - дай мне воды...
- Почему? - она встала, дотянулась до стола и опрокинула кувшин. И видя, как вода растекается по столу, обрывается на краю и падает на пол, слыша, плеск - падение капель, и чувствуя распространяющуюся по плоскости влажность, я вдруг освободился. Что-то треснуло и раскололось в моей голове, свет, падающий из отверстия, проник в меня и вышел наружу изломанным, и озарил все - потолок и пол, и стены, и все углы, камера вдруг стала расширяться, как будто распираемая давлением и силой изнутри.
- Так значит, мы здесь на равных?
- Мы и все другие, - она тоже светилась насквозь.
- Ты утверждаешь...
- Я предполагаю.
Здесь сознание осознает самое себя, как неизменное, здесь оно отстраняет от себя я-чувственное, физическое, неустойчивое и приходящее, собственно, не трансцендентный, жалкий свой приют и возвращается к стихийной первооснове. Осознавая присущее только себе бытие, сознание освобождается, отказывается от противоположения, распространяется и произрастает из самого себя. Вслед за болью, приходит небрежение телом. Одна судьба из множества судеб - жалеть ли человеку о ее потере? Какому человеку? Мне. Начавшему судить собственную жизнь, как постороннюю.
- Я был водой, которая текла во мне, был землей, которая укрепляла мое тело, я был ветром, который пронзал мое темя и становился мыслями, я был огнем - причиной внутренних движений. Садом и пустыней, звездным небом, приливной волной, оазисом и северным сиянием, молекулой, картиной, птицей, словом. Да и нет. Вблизи и вдалеке. Тянулись небрежные и тонкие травинки, проползали небольшие шелковистые гусеницы, амфибии с жемчужными глазами выплескивались пеной на песок, едва приметно шевелился черный мрамор - он улыбался падающим звездам, снежинкам, каплям, поцелуям, вздохам. Свет волновался, тьма стелилась и золото текло по желобкам, растекалось по руслам мертвых рек, как будто по кровеносным сосудам, падал астероид на собственную тень так неизбежно.
«Представь себе» - она вернулась на топчан и села у меня в ногах - «представь себе другую жизнь. Человек - назовем его «некто», нет это плохо, назовем его - «тот, который», в середине жизни, примерно тридцати трех лет, вдруг переменился и без всяких видимых оснований совершил преступление, жестоко карающееся законами его страны. Может быть это было убийство ближнего или святотатство, кража или предательство, он разрушил дом, церковь, не протянул руки страждущему, отравил воду, лишил кого-то последней надежды, все это сделал не однажды и многие были жертвами его. За это сильные и имущие власть приговорили его к смерти, но не стали приводить приговор в исполнение. По какой-то внутренней причине - отсутствие палача, яда или гильотины, или что-то еще в этом роде. «Тот, который» был оставлен доживать в заточении. Он не сошел с ума, хоть мог бы, и временами бывал на шаг от безумия, он не переродился, хоть имел достаточно времени для размышления и покаяния, он цеплялся за жизнь и боялся каждого нового мгновения, поскольку непрерывно ожидал казни. Все его существование было подчинено единственному этому ожиданию. «Тот, который» полагал закон несправедливым, в своем несчастье (он считал себя несчастным) винил судьбу и завидовал другим людям, жившим спокойно и свободно. Особенно он завидовал детям, едва вступившим в пору зрелости, видящим в жизни лишь доброе начало и уже понимающим ценность бытия.
Тропинка вилась - то теряясь в траве, то опять появляясь, обходя бугры и ямы. Можно было спустится по ней сверху, от леса и через луг пробежать к неширокой, спокойной реке. Девочка, лет двенадцати, в светлом коротком платье вприпрыжку неслась по тропинке, и что-то кричала, и пела, не умея сдержать восторг. Это было солнечным утром, нежарким и чистым. Вот и берег реки. Девочка сбросила тапочки, стянула через голову платье, она была очень загорелой, и очень красивой. Веселая девочка - между зеленой травой и голубым небом, она взмахнула руками и прыгнула с берега вниз, и повисла на остром обрубке ствола, полускрытого водой. Кол, оставшийся от сломанной ивы, унесенной теченьем, пробил ей легкое и вышел насквозь сбоку. Девочка умерла сразу, почти мгновенно, без боли, не успев испугаться, тело ее обмякло, с берега можно было заметить только загорелую детскую спину, и длинные волосы, выпростанные рекой из косы.»
- И какова мораль?
- Она обязательно должна быть?
- Но ты ведь рассказала мне эту историю. Зачем-то.
- Наверное, чтобы ты понял, что человек всегда находится на одинаковом отдалении от смерти. Или в одинаковой близости, если угодно. Рядом, но не вместе.
- Как мы с тобой.
- Примерно.
- А как же судьба?
- Что?
- Ну, разве этот час последний, не уготован провидением?
- Уготован. Это и есть судьба. Как другая сторона зеркала. Нет изнанки - нет поверхности. Смерть нависает над живущим, неслышно ступает в его след, стелется по стенам, как тень, она всегда - «вот она.»
- Но жизнь имеет основание и в самой себе.
- Нет, только в смерти, как предмет, который требует пустого пространства, как условия предметности своей, и бытия, как такового, для бытийности конкретной.
- Я говорю о любви. Это - основание. Жизнь побуждает человека любить себя, держаться за себя.
- Ты сам-то веришь в то, что говоришь?
- Какая разница?
- И верно, никакой.
Мы умирали много раз, и возрождались, и умирали снова. Чувствуя себя живущими, мы пробовали полагаться на протяженность жизни и считали смерть нереальной. Чувствуя себя мертвыми, мы вспоминали о жизни, как о нелепом , запутанном сновидении. Это было ошибкой - они всегда рядом, не в понятии - в сущности. Она сказала мне: «До встречи». Я сказал ей: «В следующий раз...
Алексей Слюсарчук
т230-10-91.