ПО САННОМУ СЛЕДУ БОЯРЫНИ МОРОЗОВОЙ
На сене, брошенном в крестьянские сани, едва прикрытая шубой, сидела воздев прямую, словно свеча, руку с двуперстным знамением, закованная в цепи неистовая боярыня Морозова. И жест, и поворот головы, и испепеляющий взгляд больших красивых глаз – всё было обращено к терему с решетчатым оконцем сеней, с большой золоченой иконой Божией Матери в полукруглой нише фасада. По сторонам зимней дороги толпился городской народ: юродивый, сидевший на снегу у обочины, за ним калики перехожие, мастеровые, служивый с секирой на плече, кое-кто из чиновных, купец в лисьем воротнике, боярышня в цветастом полушалке, мальчишка в коротком тулупчике поспевающий за ходко идущей подводой. В.И Суриков написал это полотно в 1887 году. Глядя на живописный шедевр, я ощущал себя стоявшим в левом углу картины на свободном от зевак сугробе, и казалось, что мороз проникает сквозь обувь, надетую на тонкий носок. А ведь то, что видел я на картине, случилось не вчера и не в нашем околотке, а 18 ноября 1671 года в заваленной снегом Москве.
Женщину в розвальнях до замужества звали Федосья Прокопьевна Соковнина. Отец ее родом из небогатых боярских детей был принят в кругу старой московской знати благодаря близкому родству с Милославскими, к которым принадлежала сама царица. Семнадцатилетнюю красавицу Федосью Соковнину выдали за Глеба родного брата царского пестуна Бориса Ивановича Морозова, практически правившего тогда страной. Перед молоденькой худородной невестой уже на церковном крыльце дверь отворялась услужливо, словно перед великой боярыней Морозовой.
Семья ее мужа считалась богатейшей в России. Морозовы вели начало от давнего героя битвы со шведами Михаила Прушанина, который во главе пешей дружины потопил три боевых корабля и уничтожил несметное число врагов в 1240 году. Семейный клан состоял в родстве с Шеиными и Салтыковыми, занимал исключительно высокое положение в государстве российском в XV и XVI веках, а Борис Морозов в 1634 году пожалован в бояре и приставлен вопитателем к царевичу Алексею Михайловичу. Когда юный монарх взошел на престол, а затем женился на Марии Ильиничне Милославской, он даровал брату своего воспитателя Глебу Морозову высокую должность хранителя царской постели. Молодая жена пятидесятилетнего постельничего удостоилась чести стать «приезжей боярыней» царицы, которая питала к ней теплые родственные чувства и покуда была жива, защищала от дворцовых интриг. После того, как Борис и Глеб Морозовы покинули этот мир, боярыня и ее сын, унаследовавший красоту матери, остались последними представителями богатого рода, а капитал их был настолько велик, что соперничать с ним мог только Двор, да, может быть, промышленная империя Строгановых.
Торжественные выезды Федосьи Прокопьевны в злато-серебряной карете, запряженной дюжиной жеребцов-аргамаков, в сопровождении трехсот великолепно одетых слуг собирали толпы зевак и потрясали Москву пересудами и подробностями. От кареты к крыльцу несли ее степенные слуги в кресле, украшенном драгоценностями, что само по себе могло быть расценено как посягательство на исключительное право государя и патриарха всея Руси. Ее московский дом был роскошно устроен, а в подмосковных хоромах села Зюзина полы были «писаный шахмат», помещения обставлены в пышном стиле барокко. Фруктовый сад простирался на два гектара, по двору гуляли многочисленные павлины. Сказочное богатство боярыни давно привлекало внимание самого царя и алчного патриархата.
Конфликт подогревался тем, что Федосья Морозова отвергла нововведения никонианской церкви, которых придерживался царь и властные сторонники патриарха. На увещевания она отвечала: «Царскому величеству покорны были и будем, как от прародителей научены царя почитать, а бога бояться, но патриарха Никона новопредения хотим преступить, ибо смладу родителями во благочестии воспитаны и никогда не поступимся отеческими пределами». Царю не по душе пришлось такое непослушание, а когда отклонила предложение прийти на его вторую свадьбу, сказавшись хворой, царь понял, что истинная причина отказа была не в болезни, а в непринятии ею одобренных им церковных установлений, и был весьма недоволен.
Царь Алексей Михайлович еще раз настойчиво пригласил Морозову стать первой гостьей на его свадьбе, но боярыня отказалась. Царь настолько люто разгневался, что, по выражению летописца, «гневом располяшеся, искал времени к отмщению». Гроздья царского гнева вскоре вызрели в неукротимую злобу против строптивой боярыни. Об этом предупредил ее зять Петр Урусов, но она и бровью не повела: постриглась в монахини, тайно приняв старообрядческую схиму, то есть преступила существовавший закон. В ноябре 1671 года митрополит Павел Крутицкий предписал ей явиться в Чудов монастырь для допроса. В палате она поклонилась образам, но не выказала уважения иерархам никонианской церкви, отвечала на их вопросы, не вставая с кресла, на котором степенные слуги внесли ее в помещение. Кстати сказать, в те годы сидеть на стуле с подлокотниками имели право лишь царь и высший иерарх церкви. Кресло боярыни не дожило до наших дней, но сохранилось в музейных запасниках кресло Алексея Михайловича, с которым оно конкурировало: обитое дорогой тканью деревянное кресло с точеными ножками, соединенными между собой двумя боковыми проножками, которые в свою очередь скреплены по центру точеной перекладиной, украшенной бусинами и перехватами.
Митрополит требовал, чтобы она покорилась, и намекал, что упрямство скажется на судьбе ее единственного сына: красота, дескать, не вечна, а жизнь быстротечна.
– Перестаньте говорить о моем сыне, – отвечала она, – ибо я верой жива, а не сыном своим.
Допрос продолжался всю ночь до 10 часов утра, затем ее отвезли домой и заковали в железа. В тот же день по указу царя на шею боярыне наложили обруч, прикованный цепью к тяжелой деревянной колоде, уложили колоду в широкие сани, рядом усадили прикованную боярыню и велели конюху везти хозяйку мимо Чудова в Печорский монастырь.
«И везена бысть мимо Чудов под царские переходы», -- писал по горячим следам безымянный автор «Повести о боярыне Морозовой». Боярыня догадывалась, что маршрут и время проезда выбраны не случайно, что тишайший Алексей Михайлович не приминет понаблюдать с царских переходов, как увозят из жизни непокорную воительницу старообрядческой церкви. Поэтому уже на Ивановской площади, подъезжая к переходам, Федосья Морозова простерла правую руку с высоко вознесенным двуперстием и, звеня цепью, несколько раз осенила себя запретным двуперстием на виду у притаившегося в переходах царя.
Именно эту сцену запечатлел художник на живописном полотне спустя 216 лет после заточения строптивой боярыни. Ему не довелось написать с натуры ни шейного обруча с тяжелым бревном, ни пудовых кандалов строптивой колодницы. На его картине узница потрясала цепями более просвещенной эпохи, описанными Достоевским на страницах «Мертвого дома». В санях, увозящих Морозову, не видно и деревянной колоды, к которой она прикована, и сама арестантка как бы свободна в движениях. Ничто не мешает ей откинуться к санному передку и клеймить прячущегося в дворцовых переходах царя широким и гневным жестом правой руки. Это жест последней ее победы перед пыточной камерой, перед обещанной ей насильственной смертью единсивенного сына-красавца, перед полной конфискацией их несметных богатств, перед собственной голодной кончиной в сырой и холодной яме земляной тюрьмы Боровска. Туда привел ее санный след, от которого и сегодня становится холодно.