Ночной Хиераполис вдыхал прохладу ветра, остывающего и оседающего на обожжённую траву божественной тишью. Жара лениво отползала к горным склонам, уступая и подчиняясь лунному свету, мягко ласкающему красноватый камень дворца.
Клеопатра спускалась по лестнице, на каждом шагу задерживая ногу над ступенью, словно раздумывая – идти ли. Подол шёлкового хитона струился следом, замирая и оживая в такт шагам. Тёмные гранитные колонны равнодушно расставались с теплом, погружаясь в привычный безжизненный холод. Это так естественно для камня – быть холодным, мёртвым. Всё притворство: нестерпимый полуденный жар дворцовых плит, весёлость блеска солнечных бликов на завитках отвердевшей малахитовой пены, прозрачность виноградной грозди из зелёного оникса… Лишь ночь открывает истину, и камень обретает себя, теряя жизненную теплоту…
Она любила ночь. С рождения привыкшая к изнуряющей любого иноземца жаре Александрии, Клео находила в ночи особое очарование. Египетская ночь тиха, мягка и густа, как ковер из верблюжьей шерсти. Ночная оглушающая тишина и прохлада напоминали о Египте, который царица вынуждена была покинуть. Теперь этот город стал ее пристанищем, временным или нет – одни боги ведают…
Клео невольно вздохнула и остановилась на нижней ступени, устремив взгляд в небо. Россыпь звезд, таких ярких и крупных, какие бывают только летом, отогнала дурные мысли. Она вспомнила свой недавний сон: в нем не было ничего, что могло бы насторожить или напугать, напротив, сон был на редкость умиротворяющим, желанным, захватывающим сознание без остатка. Ей снилось, что она смотрит в небо, стоя не то в египетской пустыни, не то на огромном холме, а на черном небе, таком темном, как дыра, вместо бисера мелких звезд - гигантские картины, сменяющие одна другую, точно в калейдоскопе. Вот воюющие титаны, вот герой, сражающийся с удавом, вот кентавр с массивным луком в руках, вот медуза, ее злобные глаза горят ненавистью и бессилием, вот красивый, статный путник с посохом в руке, вот распускающиеся розы в каплях росы… Клеопатра смотрела сон, широко раскрыв глаза, ей казалось, что она не спит, и глаза действительно открыты.
На утро она призвала звездочетов и друидов, и те и другие долго думали над ее виденьем. Наконец, седой друид изрек, что, мол, сон этот – ничто иное, как предзнаменование перемен, причем перемены не коснутся города и народа, а лишь царицы, ее сердца и духа. Такое пространное толкование вполне устроило Клеопатру, она успокоилась. Подобные сны, с трудом отличимые от бреда наяву, не сулят ничего хорошего тому, кто избран богами, они всегда что-то да предвещают, а любые перемены – это волнения и лишние тревоги. Хорошо, если тревогами все закончится…
Клео снова вздохнула, нахмурившись от неприятных воспоминаний. Еще недавно город едва остался цел из-за внезапного землетрясения. Обрушилась одна из колонн дворца и треснул кусок крыши, пострадала библиотека. Перед тем ей тоже снился яркий сон, и друиды истолковали его как предзнаменование. О, боги! Лишь бы на этот раз они оказались правы – пусть землетрясение произойдет лишь в ее сердце, оно пусто, и ей уже нечего терять.
- Да будет так! – негромко произнесла Клеопатра и решительно шагнула в темноту, где всего несколько шагов отделяли ее от величайшего из земных наслаждений – ее бассейна.
***
- Феда-и – по-вашему это почти Феди-а, - с приличным южным акцентом вещал в вечно звенящий и трещащий микрофон гид, сопровождающий группу русских туристов из Анталии в Памуккале. – Это легко запомнить, я сам придумал формулу!
Какого черта я потащилась на эту экскурсию?.. Проснулась ни свет, ни заря, шесть часов дороги, по самому пеклу. Хочется спать или, если уж не удается погрузиться в полноценный сон в виду отсутствия условий, то постараться прогнать его и послушать исторический опус, который хоть как-то скрашивает монотонность местного пейзажа. Но гид предпочитает флиртовать с тетками по правую руку, а автобус наматывает сороковой километр по горной дороге. При подъеме выключается кондиционер, глаза смыкаются от однообразия за окном: то сухие скалы, выжженные солнцем, то скудная растительность равнин, и небо, небо, небо… Вокруг все охристо-голубое с редкими крапинками зеленого.
Вдруг при очередном развороте автобуса возникает нечто – вдалеке, отделенная от нас стоакровым пространством, высится сахарная гора, белая и гладкая, с наплывами, точно подтаявшее мороженное, на склоне ее движутся черные точки, сливаясь в тончайшую цепочку, обвивающую гору поперек. Боже, что это?
- Вон те муравьи - это туристы, - словно прочитав мои мысли, возвестил в микрофон Федаи. – Сейчас мы подъедем ближе, выйдем у подножья Памуккале, потом я дам вам три часа, чтобы…
Чтобы – что? Я уже не слышу. Давно забытые ощущения детства, точно такое клокотание в груди и комок слез то ли радости, то ли нетерпения, когда отец, едва удерживая меня за руку, вел по Крымскому мосту, казавшемуся бесконечным, в Парк Горького, а где-то там, на «колесе обозрения», замирая на пиковой высоте, смеялись счастливые, беззаботные граждане. Мне хотелось побежать, поскорее стать причастной к этому празднику. Какая досада, что у меня нет крыльев! Я бы спрыгнула со злополучного моста и полетела бы напрямик Но отец удерживал меня крепко…
А Федаи что-то долго и нудно поясняет теткам, которым плевать на то, что те три часа, по милости гида отпущенные мне, уже начались…
- Сначала все идем в бассейн Клеопатры. Бассейн наполнен природной минеральной водой, имеющей постоянную температуру тридцать семь градусов, зимой и летом, днем и ночью. Советую не плавать, а посидеть, не двигаясь, чтобы пузырьки облепили все тело. Эффект массажа достигается только таким образом… Сейчас я даю вам билеты, только после этого вы идете в раздевалку. Фотоаппараты лучше не брать… Утопите.
Мой пыл немного поостыл. Что ж, если это действительно «тот самый бассейн», пусть будет так! В конце концов Памуккале никуда не денется, я успею стать еще одним муравьем, ползущим по его сахарному склону.
Народу, как и в любом общественном месте, здесь масса. То есть не просто масса, а хоть отстреливай. Ей-богу, я бы отстреливала! Но сейчас я добра и нежна, как никогда. Кажется, теперь я знаю, «какого черта» я встала в пять утра: первое прикосновение к воде пальцами ноги сделало тело мягким, вот я уже по колено в воде – и тело расплавилось, превратилось в минеральную воду с температурой тридцать семь градусов, заструилось и поплыло, медленно, плавно, пока полностью не растворилось…
***
Платье бесшумно упало на мрамор купальни, Клео не спеша погрузилась в обволакивающую теплоту. Вода, намного более легкая и неощутимая, нежели морская, рожденная где-то в недрах скал, преодолевшая невообразимо долгий путь изнутри земной тверди, через горы, камни и пески, вырвавшаяся на свободу мощными солоноватыми потоками, ласкала ее тело, медленно плывущее на середину бассейна. Клеопатра раздвигала руками цветки лотоса, кажущиеся в лунном свете и в этой белесой воде выточенными из мрамора, и, наконец, остановилась, усевшись на лежащий на дне массивный кусок рухнувшей от землетрясения колонны, уже слегка покрытый скользким, темно-зеленым илом.
Так она сидела недвижно, прикрыв глаза, полностью расслабившись, положив руки ладонями вверх на колени. Плечи ее, тоже мраморные, с играющими бликами отраженного лунного света, едва виднелись из воды, пряди черных волос, наполовину мокрые, змейками сползали по спине, а кончики их растворялись в воде, превращаясь в таинственные водоросли с миллионами пузырьков меж ними. Мельчайшие пузырьки облепили все тело, и кожа, смуглая от рождения, стала розово-белой, как у рабынь, привезенных с севера, когда южное солнце еще не успело украсить их лица, плечи и руки бронзовым загаром.
Тишина ночи превратилась в огромный черный небесный купол и накрыла бассейн с дворцом целиком. Клео не чувствовала своего тела, оно словно растворилось в воде, сама она была легка, как лепесток лотоса, чуть покачиваемый ночным ветерком, похожим на дыхание спящего ребенка.
Вдруг где-то вдалеке вскрикнула ночная птица, и шелест ее могучих крыльев прорезал тишину, словно кинжалом. Пальмовая ветвь качнулась и хрустнула под тяжестью чего-то темного и неведомого, только что резко покинувшего крону огромного дерева.
Клео вздрогнула, и пузырьки послушно устремились вверх, на поверхность водной глади, потревоженной ее движением, щекоча и приятно массируя каждый кусочек прекрасного тела. Но сейчас Клео не обратила на это внимания – вся она превратилась в слух. Как кошка, замерла у кромки бассейна, в тени низко растущей белой олейны и, выждав некоторое время, хотя особое чувство подсказывало ей, что воцарившаяся вновь тишина больше не таит в себе опасности, все же поспешила выбраться наружу.
***
Если бы я могла оказаться здесь одна! Досада в очередной раз просочилась мрачной мыслишкой об отстреле. Нет, нет, я добра и нежна. Посмотрите, как эти милые туристы – немцы и русские в подавляющем большинстве – тоже кайфуют, подставляя по очереди спины под мощную струю источника, глотают теплые струи и жмурятся на солнце, как довольные своей мокрой жизнью рыбы, если бы те умели улыбаться.
Я двигаюсь вперед, подчиняясь потоку людей, раздвигая руками заросли олейны, свисающие в самый бассейн и создающие живительную прохладу. Эта вода не спасает от жары – она такая же горячая, как полуденный воздух. Я не вижу дна, минеральная вода имеет странный белесый цвет, а блики солнца, трепещущие на ее поверхности, и вовсе слепят глаза. Ноги сами нащупывают путь. Вдруг ступня почувствовала что-то скользкое, и в то же мгновение тупая боль отозвалась в колене, а я чуть не ушла с головой под воду, оступившись.
- Осторожнее, это рухнувшие колонны… - услышала я за спиной. – Их тут много…
Через шаг снова едва удержалась на ногах. Вот почему гид пророчил утопление фотоаппаратов – самой бы не утонуть. Сквозь довольно узкий «пролив» я влилась в круглый бассейн, обрамленный мрамором, с дном, усеянным павшими, заросшими скользкой зеленью, колоннами. Облюбовав одну посередине, как оказалось, наиболее заросшую, я с превеликим удовольствием вползла на нее и уселась, скрестив «по-турецки» ноги.
Солнце мгновенно укусило за плечи, и капли на лице просохли под его палящими лучами. Но я сидела так, прикрыв глаза, подставив жадному солнцу свое уже опаленное до красноты лицо, и наслаждалась… тишиной.
Здесь была только я, вода, ласкавшая мельчайшими пузырьками тело от пяток до плеч, полупогруженных в воду, почти неслышный шум розовых и белых лепестков олейны, вековые пальмы, наклонившиеся надо мной откуда-то с небес, и солнце, которое видело все это сто, двести, пять тысяч лет назад, и ничему уже не удивлялось…
- Просидишь в бассейне час – помолодеешь на пять лет, - раздалось над самым ухом.
Я вздрогнула. Реальность вернулась сидящим напротив молодым мужчиной, чья белозубая улыбка заставила меня покраснеть еще сильнее, нежели от солнечного ожога.
- Это вы мне? – Я тоже улыбнулась.
- А вам надо молодеть? – искренне удивился он.
Скорее всего, немец, решила я, пока мы сидели друг против друга и улыбались. Конечно немец, на турка не похож: светлая, чуть загорелая кожа, голубые глаза, темно-русые волосы, отросшие и зачесанные назад, большой с горбинкой нос…
Приличествующие знакомству фразы: «Как вас зовут?» – «Лиза» – «Очень красивое имя. А меня - …». Ставлю многоточие, поскольку иностранные имена таинственным образом вылетают из памяти, не успев там поселиться, сразу же, после их произнесения. С ужасом ловлю себя на мысли, что придется либо переспрашивать, либо заканчивать знакомство – жутко неудобно. Тем не менее киваю в ответ и снова улыбаюсь… Все-таки он божественно красив!
***
Мгновенно прохлада наступившей ночи, еще совсем недавно казавшаяся спасительно благостной, заставила покрыться мокрую кожу мелкими мурашками, которые захотелось смахнуть с себя, как стаю нудящей мошкары. Клео всегда доверяла своим чувствам. Чувство приближающейся опасности заставило ее скрыться в покоях и выставить у входа четверых крепких, надежных воинов.
Отныне сон царицы ничем не мог быть омрачен, но спать не хотелось. Сердце до сих пор тревожно билось, а ноги сами так и носили ее из угла в угол, как загнанную в клетку тигрицу.
Клео была раздосадована. Что могло напугать ееь? Это все друиды со своими нелепыми предсказаниями… Она знает – город больше не пострадает, землетрясения не будет – а остальное можно пережить. Она будет просить силы у богов. Как когда-то просила красоты, и теперь ей нет равных среди смертных. Многие мужчины были бы счастливы удостоится одной только ее улыбки. Ей посвящают стихи: папирусом, мелко исписанным в ее честь, можно было бы выстлать дорогу от этого дворца в Александрию. Ее спальня окутана пьянящим ароматом магнолий и лотосов, принесенных в дар поклонниками неземной красоты царицы. А богатства Клеопатры хватит на то, чтобы купить вечную молодость… Не этого ли она хотела?
Но отчего она чувствует себя несчастной?!
Клео устало опустилась на пол, ноги словно подкосились сами, облегченно сбросив груз своей прекрасной ноши. Печальная бледность лица в лунном свете делала его неестественным, мраморным. Царица склонила голову на постель, руки ее утомленно легли вдоль тела. Тонкие пальцы, украшенные драгоценными перстнями, неторопливо перебирали подол платья. Если бы кто-нибудь видел Клео в этот момент, то умер бы от одного ее взгляда, пронзающего тоской насквозь, точно острием копья.
Из головы не шел прежний сон. Клеопатра словно боялась увидеть его вновь и ждала этого. Но более всего она ждала и опасалась того, что принесет ей явь. Нет, она уже не ребенок, слова друида о сотрясении разума пророчили ей только одно – любовь. Она чувствовала, что именно любовь, которую она жаждала всю жизнь, искала, разочаровывалась и искала снова, теперь представляет опасность для не менее вожделенного покоя. Но что такое любовь?
Разве можно назвать любовью то, что тысячи мужчин называют, глядя в ее миндальные глаза? То, что шепчут их уста, когда она одаривает их поцелуем? Даже то, о чем она мечтала, когда была девочкой, и то, что испытывала сама, мучительно ища источник красоты, чтобы покорить очередного красавца? Нет, все это не любовь. Но то, из-за чего льют слезы отчаяния и счастливо смеются, то, ради чего бросаются в бездну и взлетают в небо без птичьих крыльев – ей неведомо.
Сколько раз Клео, оставаясь наедине с собой, кусала в отчаянии губы, чувствуя, как чья-то незримая воля окутывает ее прозрачной пеленой, и сквозь эту пелену она видит проносящиеся с молниеносной скоростью картины, – нет, она проживала их! – где была любовь, ощутимая на ощупь, ее можно было взять в руки, ею можно было насладиться, и наслаждение это не было сравнимо ни с одним земным. Но всему завершением были чьи-то жестокие слова: «Ты никогда не любила и вряд ли полюбишь!» – как приговор…
***
Да бог с ним, с молодением на пять лет! Осталось два часа, после чего безжалостный Федаи увезет всех прочь из Памуккале, из сказки, из сахарного сна, автобус снова будет глохнуть на подъеме, кондиционер отключится, а соседку справа будет тошнить в специальный пакетик. Но это – через два часа, а сейчас еще осталось время, чтобы выбраться из бассейна, прогуляться по развалинам Хиераполиса, осмотреть амфитеатр и некрополь, двинуться на «сахарную гору» и запечатлеться на фоне белой застывшей в камне пены, чтобы потом просматривать фото и вспоминать, вспоминать… А иначе зачем нам все эти встречи и путешествия?
А он все же оказался турком. Высоченным, плечистым, просто Аполлон. Но как же его имя?..
- Ты помнишь, как меня зовут?
Вот оно, начало моего позора!
- Нет. – Я виновато смотрю исподлобья, мужчины любят, когда на них так смотрят, главное, не делать этого чаще пары раз в десятилетие.
- Фа-ко… Фако, - произносит он по слогам. Шутит он, что ли?.. – Ну, повтори!
- Фако, - послушно повторяю я, невольно кривя губы в ухмылке.
- Умница.
Мы идем вверх по узкой протоптанной песчаной дорожке с редкими мелкими разноцветными плитками, ведущей к амфитеатру, возвышающемуся на холме. Нам на встречу стекаются парочки туристов с камерами наперевес. Солнце жжет спины, и подошвы ног плавятся в песке, в котором, кажется, можно варить страусиные яйца.
Амфитеатр предстает перед нами огромной каменной стеной, поросшей песчаного цвета кустарником, высохшей травой, покрытой песком и испещренной ветром. Мы лезем вверх, по обломкам ворот, поднимаемся осторожно, касаясь друг друга руками, млея от этих прикосновений в предвкушении чего-то большего, сладостного и неотвратимого.
Наверху кружится голова – слишком высоко, слишком далеко от земли, от суеты, от туристов, щелкающих фотоаппаратами где-то там, внизу, от жизни вообще. Он притягивает меня к себе, и я чувствую его дыхание на шее – оно еще горячее, чем раскаленный воздух и песок. Его губы соленые, как море, а глаза бездонные, как небо, которое я еще несколько мгновений вижу перед собой, а потом все сливается в охристо-голубую акварель и уносится в никуда.
***
Утро обнаружило царицу, сидящей на полу, в изножье царственного ложа, уснувшей только на рассвете, когда прекрасные глаза более не в силах были проливать драгоценные слезы бессилия перед волей богов. Стражники за дверями покоев дремали стоя, чутко реагируя на малейший шорох. Как только ресницы Клео вспорхнули вверх, открывая взору солнечные лучи, бессовестно играющие на обнаженной лодыжке, четыре пары аккуратно очерченных углем глаз вспыхнули в полутьме коридора.
Начался день, который принесет ей нечто, о чем поведала прошедшей ночью тишина, о чем нашептали лепестки олейны, о чем она грезила и чего боялась.
Клеопатра вышла из спальни, резким движением рук отворив двери, и на мгновение задержалась на пороге.
- Все ли было спокойно? – спросила она темноту.
- О да, царица, - ответила ей темнота хором четырех слаженных низких голосов.
- Ни одна тень не пробралась во дворец?
- Это не возможно, царица…
Мягкие шаги отзывались гулким эхом под сводами потолка, когда Клео шла к бассейну. Вода в нем была тиха и гладка, как молоко. Никаких следов прошлой тревоги. Царица медленно обошла вокруг, как кошка, прислушиваясь к каждому звуку, но было лишь слышно, что приближающаяся жара заставляла птиц спешить спеть свои утренние песни, чтобы в полдень вновь замолкнуть до наступления спасительной вечерней прохлады.
Клео остановилась перед той самой пальмой, в ветвях которой минувшей ночью что-то так сильно напугало ее, заставив сердце биться, словно погремушку. Пальма упиралась вершиной в облако, каким-то чудом оказавшееся на небе. Одинокое белое облако, точно отделившийся кусок Хлопковой Горы взмыл ввысь и проплывал теперь над Хиераполисом. Это может быть предзнаменованием, решила Клео, чувствуя себя погружающейся во власть чего-то неведомого ранее, о чем пока невозможно с точность сказать – добро ли это или зло. Но оно манило к себе, посылая знаки: я здесь, я уже рядом, подними голову вверх – увидишь меня, опусти взгляд под ноги – там мои следы, закрой глаза – услышишь мое дыхание, я здесь, жди, жди…
Сломанная пальмовая ветвь царапнула ногу в открытой сандалии. Слом был свежим, ветер не так силен, а птица слишком легка, чтобы обломилась ветвь. Клео провела рукой по острым длинным листьям пальмы. Они сухие и крепкие, похожие на наконечники мечей. Что принесет ей ее новое испытание? Придется ли обороняться или отдаться во власть богов, плывя по течению Реки времени? Каждая минута казалась ей мучительно долгой. Страшно медленно скользили пальцы по гладкой поверхности листьев, невыносимо протяжно кричала птица в кроне дерева у входа во дворец, отпевая мгновения, оставшиеся до встречи.
Мысли царицы прервались в один миг, она обернулась, подчиняясь воле наступающего дня, и глаза ее потемнели – предчувствия больше не существовали, они сыграли свою роль, уступив место чувствам.
По выложенной мелкой плиткой тропинке от амфитеатра к дворцу направлялась фигура в пестрых иноземных одеждах. Человек шел размашистым шагом, его длинное одеяние не могло скрыть крепость мышц и ширину плеч. Он опирался о дорожный посох, сбоку болталась кожаная сума. С каждым шагом, отдававшимся в висках Клеопатры, путник подходил ближе, и она могла уже разглядеть его черты: большие светлые глаза, высокие скулы, крупный нос, остриженные волосы, пропитавшиеся пылью и ветром, мощная шея, обветренная и обоженная солнцем, крепкие жилистые руки…
Судьба приближалась к Клео в образе странника, и не было уже страха. Неотвратимость – то, чему учили ее с младенчества, - словно заботливая нянька, взяла в свои руки ее жизнь, мысли и чувства, и теперь царица ступила на блаженный путь богов, подчиняясь им, бросаясь вниз со скалы и зная, что приземление, будь то смертельный удар или легкое планирование на птичьих крыльях, неизбежно.
***
- Ты очень красивая…
Я прекрасно понимаю, что все эти слова – ничто иное, как приманка. Я смеюсь в ответ – что ж, пусть будет так.
- Почему землетрясение не разрушило амфитеатр? – Я пытаюсь сделать вид, что меня интересуют древние развалины.
- Оно разрушает только то, что построено из отдельных камней. То, что высечено в скале – незыблемо.
- С ума сойти…
Я замираю, глядя вниз. Мне кажется, что зрители вот-вот начнут заполнять ступени-скамьи амфитеатра, и начнется представление. Всему виной моя фантазия. Только Фако, обнимающий меня за талию, его крепкие руки и ослепительно белая тенниска – не фантазии. Он реален, как ничто иное вокруг. Он реален здесь и сейчас, но через пару часов превратится в воспоминания, ради которых я встала ни свет, ни заря. Но я не хочу думать о грустном.
Мы неохотно спускаемся вниз – представление скоро начнется, а мы не купили билетов и занимаем чьи-то места.
- Какая же ты фантазерка! – Он целует меня в шею горячими губами, и мы идем к Хлопковой Горе, как называют Памуккале, куда я так стремилась. Мы почти бежим, или нам так кажется, потому что на самом деле плетемся, насколько это нам позволяет палящее солнце и разморенное поцелуями тело, связанное негой по рукам и ногам.
Это всего лишь короткое приключение на отдыхе, без которого нельзя, ловлю себя на мысли. От мысли этой становится на мгновение тоскливо. Но это всего одно мгновение.
***
Клео никогда ранее не видела таких глаз. Они были цвета полуденного неба, а зрачки – как затмение солнца, черные, глубокие. Теперь она могла рассмотреть его лицо как следует. Он смотрел на нее молча, голова лежала на расшитой золотом подушке, а руки, которые ласкали ее бархатное тело всю ночь и сладко ранили нежную кожу натертыми посохом мозолями, были закинуты за голову. Его губы, резко очерченные, большие, казались выточенными из камня, а две глубокие складки от носа к уголкам губ делали загорелое лицо и вовсе похожим на маску, если бы не эти живые, бездонные глаза…
- Куда ты направляешься? – наконец спросила Клео, проводя ладонью по его обнаженной груди и поигрывая черными жесткими завитками волос.
- Не знаю, - ответил он. – Куда подует ветер.
- Ветер утих. Здесь его совсем не бывает. Только на закате, когда солнце опускается за гору, легкий ветерок играет полами моего платья.
- Но ветер сломал ветвь пальмы над бассейном, значит, где-то высоко он гуляет, а ты об этом не ведаешь. Тебе кажется, то, что стелется у твоих ног – и есть настоящий ветер, а он смотрит на тебя, проносясь над деревьями, и зовет с собой.
- Ветер властвует в поднебесье, царица – на земле, - ответила Клео, отворачиваясь.
Слова Фахиддина вонзались в сердце больнее самой острой стрелы. Участь царей – никогда не покидать трона, неужели он не знает этого? Ветер, любовь – все это слишком эфемерно. Я земная женщина, но я царица и должна думать о своем народе. Я не могу покинуть его ради мужчины, с которым провела сказочную ночь. И пусть тело мое жаждет новых ласк его огрубевших рук и поцелуев его соленых губ, разум мой говорит – нет, ты должна оставаться здесь, во дворце, среди бездушных колонн и безмолвных стражей, в остывающей одинокой постели, которую он покинет на закате, и покровы ложа будут хранить его запах – запах ветра и дороги… Но разве будет моему народу во благо печаль царицы?
И Клео, нежно взглянув в глаза странника, обвилась вокруг его торса, прильнула щекой к жесткой щетине, вдохнула аромат разгоряченного тела, и наступающий день для них превратился в глубокую ночь, в которой были только они вдвоем, переполненные страстью и желанием.
***
Я никогда не видела такой красоты!
Глаза японских туристов округлились, они, словно дети, смотрели на белоснежные наплывы и широко улыбались, тараторя что-то по-своему. Осторожно, чтобы не нарушить чистоту и величественный покой вековых хлопково-сахарных красот, я ступаю босяком в один мини-бассейн, прохожу его, спрыгиваю, как с постамента, и вхожу в другой, чуть пониже, и так далее, поглощенная потоком обезумевших от потрясающего зрелища туристов. Вода в бассейнах мутно-белая, теплая, как парное молоко, а дно мягкое и немного скользкое, будто бы это полурастворившийся ученический мел.
Фако идет за мной следом и смотрит только на меня. Мы почти не разговариваем, он лишь кивает головой, указывая направление. Так мы постепенно двигаемся вперед и вниз, обмениваясь взглядами и улыбками. Мое белое платье сливается с белой стеной, перерастающей в дно бассейна, по стене течет незаметный на первый взгляд прозрачный водный поток. Я прислоняюсь к стене спиной, мои волосы мокнут, мокнет спина, руки, ноги, а я смеюсь и жмурюсь на солнце. Я навсегда запомню это солнце, белый хлопок Памуккале и глаза, бездонно-голубые, губы, словно выточенные из камня, и две складки от носа к уголкам губ, делающие его лицо похожим на маску... если бы не эти манящие огоньками глаза…
- Пойдем, я покажу тебе чудесный вид, - говорит Фако, обхватывая мою ладонь своей. А я и не знала, что могу быть такой маленькой, слабой и податливой. Наверное, в этом виновато слишком активное солнце.
Мы уходим к плато, где растут сосны с голыми стволами и чуть покрытыми хвоей верхушками.
- Что тебя радует в жизни? – спрашивает он, присаживаясь рядом, на край плато.
- Путешествия, - почти не задумываясь отвечаю я. - Дети… Писать рассказы… А тебя?
- Дождь, - так же медленно говорит он, глядя на белые бассейны с босоногими туристами. - Скорость… Особенно, когда едешь на машине в дождь, быстро, и играет музыка… Любовь…
- Любовь – то есть секс? – уточняю я, памятуя о том, что для иностранцев «мэйк лав» – означает «заниматься сексом».
- Нет. Не только. – Он смотрит серьезно и пристально, и впервые за все это время я пугаюсь его взгляда.
- Расскажи мне про Клеопатру, - неожиданно для себя самой предлагаю я.
Теперь он смотрит с сожалением и досадой, неохотно начинает рассказ:
- Она была красива, как ты. Нет, сначала она не была такой красивой, но каждый день купалась в своем бассейне и стала такой.
- Ладно, оставь эти сказки для туристов! – смеюсь я. – Расскажи, от чего она… умерла.
- Этого никто не знает, и могила ее затеряна, - говорит он, придвигаясь ко мне ближе, и я снова ощущаю его частое дыхание у самого уха. – Ты такая красивая.
Господи, сколько раз я слышала эти слова! Неужели и он окажется одним из многих, действуя по заранее известному сценарию? Но что я привередничаю – это всего лишь легкое приключение, через несколько минут мы разъедемся в разные стороны и не увидимся никогда. И что такое любовь, которая для него якобы что-то значит – пустое слово. Есть только страсть, секс, двое людей, встречающихся на миг и расстающихся, чтобы снова и снова встречаться с такими же одинокими, и снова расставаться. Это жизнь, другой я не знаю…
- Ты хочешь знать, как погибла Клеопатра? – как бы невзначай спросил Фако, закуривая длинную сигарету, не поднимая головы с полу-высохшей травы. – Я расскажу тебе, и ты единственная, кто будет знать эту историю, кроме меня. Потому что мне кажется, что знаю тебя сто лет…
Уловки, все уловки, смеюсь я про себя, глядя в небо, которое нависает над нами прозрачным куполом. Кроме этого неба я не вижу ничего, разве что лысоватые макушки сосен и дым от его сигареты. Я лежу на его руке и хочу, чтобы так было вечно. Пятнадцать минут – это почти вечность. А что такое любовь – я не знаю и знать не хочу.
- Она знала о любви все. – Он затянулся и выпустил дым. – Но это стоило ей жизни, понимаешь? Ты думаешь, оно того стоит?
- Не знаю, наверное.
***
Небо впитало в себя тени уходящего из Хиераполиса дня. Огромные колонны дворца, остывая, играли красками, которыми раскрашивало их заходящее за горы солнце. Клео казалось, что рядом с ней стоит великан, она едва доставала ему до середины плеча. Хлопковая Гора предстала перед ними во всей красе: многочисленные плато-бассейны, как гигантские морские раковины, сияли перламутром, переливаясь от голубого к розовому, от лилового к апельсиновому. Но ее не радовало это зрелище.
- Мне пора, царица, - произнес Фахиддин. – Ветер зовет меня, я не могу задерживаться здесь. Я пришел с гор, теперь ухожу вниз, к равнинам. Но я всегда буду помнить тебя. Скажи, почему мне кажется, что я знаю тебя вечно?
Клео не могла произнести ни слова, сердце больно сжалось в груди, слезы комом преградили путь дыханию.
- Не уходи сейчас, - взмолилась Клеопатра. – Еще не наступила ночь. Ты уйдешь, когда совсем стемнеет, и глаза мои не смогут различить твой силуэт вдали, иначе я не выдержу и побегу за тобой. Еще немного побудь здесь… Пойдем к бассейну, я хочу испытать это блаженство, которое раньше было только моим, вместе с тобой.
Она увлекла его вглубь сада, и он, молча скинув на краю бассейна одежды, первым вошел в теплую воду бассейна, погрузившись туда целиком, и, словно большая рыба, медленно, рассекая водную гладь телом, поплыл на середину. Клео последовала за ним, любуясь тем, чей облик глаза хотели навсегда запечатлеть, а сердце шептало: нет, нет, не надейся, всегда – не существует. Пройдет время, и память покроется слоем песка, принесенного ветром с пустыни, образ, высеченный в камне, сотрется от времени, ты забудешь его, он забудет тебя, ты так и не узнаешь, что такое любовь…
Они очутились на середине бассейна. Мелкие пузырьки, будто бы ожидая этого, запрыгали по телу. Жаркий поцелуй не оставил ни капли сомнений, Клео с тоской впилась в соленые губы - это был последний раз. Ее руки замкнулись у него на шее, пальцы перебирали мокрые пряди волос. В который раз заныло сердце. В поцелуе царицы не было животной страсти, как в прошлую ночь, не было игривой ласки, как утром, когда она очнулась от дивного сна, оказавшегося явью, не было мольбы остаться – только тоска о том, что в это мгновение она познала, и что безвозвратно уходит от нее – любовь.
Вдруг обломок колонны, который был под ними, пошатнулся. Внезапно поднявшийся сильный ветер раскачал кроны деревьев, цветки олейны, сорвавшись с веток, полетели над бассейном, утыкаясь в мраморные бортики и падая в воду мертвыми бабочками. Вдали, над амфитеатром блеснула молния, разрезав пополам почерневшее небо. Стало свежо, воздух угрожающе зазвенел.
Фахиддин, подхватив Клео на руки, начал пробираться к краю бассейна, но она вдруг стала сопротивляться. Недоуменно он поставил ее в воду, обхватив руками и стараясь защитить от сильных порывов ветра.
- Иди, - прокричала она ему, перекрывая голосом вой урагана. – Ветер не дает тебе терять здесь время, он пришел за тобой. Я не смею задерживать тебя, уходи, оставь этот город, пока гнев богов не покарал меня за гордыню. Уходи же! - она с силой оттолкнула его, и он, побледнев и оставив попытки удержать милую царственную руку в своей широкой ладони, не оборачиваясь, разгребая воду руками, словно веслами, направился прочь.
Клеопатра видела, как его тень, мерцающая в свете молний, удаляется от дворца и исчезает за склонами холмов Хиераполиса. Она так и стояла посреди бассейна, а ураган не стихал. Видимо, боги все еще были разгневаны. Царица стояла по плечи в воде, и мокрое от слез лицо Клео было обращено к небу. За что, о боги, вы так наказываете меня? Неужели любовь непостижима царями? Или один день и одна ночь счастья заслуживают такой расплаты? Боги, вы послали мне знак – город не будет разрушен, пострадает лишь мое сердце, так будьте милостивы. Пусть ураган прекратится, я и так слишком много плачу за любовь – мне не будет покоя вовеки. Но если вам и этой жертвы недостаточно, разбейте мое сердце, которое рвется за ним!
Глотая слезы, Клео устремилась к сброшенным одеждам, треплемым неугомонным ветром, развеевшим ее счастье, словно пепел. Пусть все разрушится, пусть рухнет ненавистный отныне город, пусть молния разобьет в прах колонны ее дворца, и земля разверзнется, поглотив каждый осколок камня, не оставив и воспоминаний о Хиераполисе, где она обрела и потеряла счастье.
Но кто сказал, что оно потеряно?
Смех женщины, в чьих глазах горел огонь, сопротивляющейся мощным порывам холодного ветра, раздавался над бассейном все громче и громче. Она бросила вызов богам, так пусть так и будет! Боги, отнимающие счастье у царицы, не могут даровать его ее народу. Пусть все разрушится – Клео идет за ним!
В это мгновение молния, так ярко вспыхнувшая над дворцом и ослепившая Клео, ударила в колонну. Крыша, треснувшая при последнем землетрясении, с грохотом рухнула на мраморный пол, колонна расщепилась на тысячи осколков, и они, точно искры из-под точильного круга, посыпались в разные стороны. Царица не успела поднять руку, чтобы защитить лицо, как острый осколок мрамора, величиной с лист пальмовой ветви ударил ее в самое сердце.
Ночной Хиераполис затих. Потемневший пустой дворец зиял черными окнами. Обломки мраморных колонн, словно водруженные сумасшедшим архитектором друг на друга, безмолвно возвышались над опаленной молниями землей. Некрополь, город мертвых, стал мертвее, саркофаги, разбитые плиты, фамильные погребенья – все теперь было перемешано и вырвано из земли. Весь город превратился в некрополь. Пальмы, вершинами своими некогда уходившие в небо, торчали, обезглавленные и сожженные, над единственным светлым пятном бассейна – прекрасным телом Клео, безжизненно застывшим на водной глади. Ее черные волосы разметались по воде, и мириады пузырьков мгновенно облепили каждый волосок, делая его прозрачным и невесомым. Над умершим городом раздавался странный, протяжный стон, словно птицы, потерявшие навсегда свои гнезда, оплакивали их.
Лишь небо безмолвствовало. Оно было в ту ночь по особенному величественно и красиво: россыпь ярчайших звезд, отражающихся в бассейне, мерцала и складывалась в затейливые фигуры, перемещающиеся по черному небосводу, как в калейдоскопе. Прекрасная царица и вечный странник, цветки лотоса на воде, виноградная гроздь, хлопковые плато… К утру звезды померкли. Но в воде бассейна еще долго отражались силуэты царицы Клео и ее любимого.
***
- Куда же делось ее тело? – Мурашки бежали у меня по коже, пока Фако с сильным акцентом, путая и подбирая некоторые слова, рассказывал мне эту историю.
- Растворилось в воде, - просто ответил он. Признаться, другого ответа я и не ожидала. – Бассейн потому и сохранил свои чудодейственные свойства, что Клеопатра незримо присутствует в нем. Она послала мне тебя – я выбрал именно тебя из сотни красивых девушек, купающихся тут. Это судьба?
- Это уловки, Фако, - улыбнулась я. – замечательная, трогательная сказка, но я-то знаю, что все было не так.
- Откуда ты знаешь? – Он прищурился, но оставался серьезен. – Не прогневаешь ли ты богов, если вот так уедешь, не оставив мне даже номера своего телефона…
Мы прощались у автобуса, в который уже стекались усталые туристы, каждый с бутылкой воды и обгоревшими на солнце плечами. Сидя на дорожном бордюре в тени и вдалеке от любопытных глаз, мы молчали, думая каждый о своем. Наши плечи соприкасались, и мне казалось, что знаю этого человека сто лет.
- Ты очень хорошая, Лиза, - легонько толкая меня в плечо, сказал он. – Я никогда тебя не забуду, пускай даже мы больше не встретимся. Но все-таки ты зря не веришь в гнев и милость богов… Если тебе встретилась любовь, не сомневайся, и беги за ней, иначе будешь наказана, как Клео.
Автобус тащился по горной дороге. Темнело. За окном «красовался» все тот же пейзаж – камни, полусухая трава, кое-где островки зелени. Я смотрела в окно и думала, что все это уловки для очередной наивной туристки. Какая любовь? Любовь – это когда… Да что я о ней знаю? Не эта ли щемящее сердце тоска, возрастающая с каждым оборотом колес автобуса, уносящего меня навсегда от Фако? Не этот ли комок в горле, перекрывший дыхание и грозящий вылиться наружу слезами? Не эта ли боль в сжатых в кулак пальцах оттого, что не оставила даже надежды, отказавшись взять его номер телефона?
Мне остались только воспоминания и рассказ о бассейне Клеопатры. Надеюсь, боги будут ко мне милостивы…
Август, 2004 г.