- Звони.
- Хорошо.
Так обещают позвонить, зная, что никогда не позвонят. Уходят, врезаясь треугольными воротниками в стекла автомобилей. Прочь, прочь. Убеждая себя, что необходимо уйти просто потому, что хочется воздуха и давно забытого ощущения потряхивания от ожидания встречи. Эти встречи превратились в пыль. Я всегда ненавидела вытирать пыль в подростковом возрасте, да и сейчас – тоже, потому что влажная уборка лучше, результат заметнее. А мама всегда заставляла меня вытирать пыль, и особенно тщательно с пианино, я вытирала, а пыль снова оседала, сначала она намагниченно прилипала к тряпочке, а потом бумерангом магнитилась на лаковую поверхность, и мне жутко хотелось выбросить пианино только из-за того, что с него нужно чаще и настойчивее вытирать пыль… А женщина с аккуратными ногтями превратилась для меня в наскальный рисунок.
Серый камень. Красивые бежевые отливы – это ее цвета. Временно присвоенные мной, но освобожденные на волю. Как и она сама… Воля, любимая, воля. Настоящая, полная свобода. Без стихотворных посвящений и нереализованных ночных постанываний. Когда желание реализуется, оно перестает быть мечтой. Но остается цвет. Я всегда ощущала поверхность цвета подушечками пальцев. Когда я прикасалась к ней, каждый возникающий цвет наполнялся перламутровым оттенком. Но та фактура, к которой я прикасаюсь сейчас, взращивает травяные стебли и молодые деревья. Светло-зеленый и оливковый (см. палитру Photoshop). В этом все дело – мне нравится вносить лепту в рождение того, кто сумеет дышать.
Окно, заманчивое окно первого этажа. Растения – это снова те, что способны чувствовать воздух. В двух шагах – богиня. Если бы богиня повернулась в профиль и сказала бы хоть одно взволновавшее слово, я заметила бы в ней кровь. Но крови нет. Я не хочу ее ни любить, ни изнасиловать, ни ударить. Не горячо. Мне всего лишь раз хотелось ее ударить и один же раз изнасиловать, в остальные моменты – любить. Ударить – когда ее пассивные жесты выказывали нежелание что-либо делать; впрочем и нежелание было столь вялым, что казалось просто необходимым растрясти ее, причинив боль – острую, чтобы она обрела сопротивляемость. Я не ударила. Изнасиловать – совсем недавно, когда во мне проснулась физическая сила, когда тело мое припомнило все, что делалось с ним за последние девять лет; а она стояла передо мной – неприступная, высокая, но безмолвная. Резко молнию на джинсах – вниз, футболку – чтобы трещала по швам. И полная уверенность в том, что она не посмеет убрать мои руки от себя. В тот момент я была сильнее, потому что нечеловечески хотела, как волчица – волчица с ободранными лапами и влажным влагалищем, воющая каждую ночь на луну и, наконец, нашедшая объект своей безграничной страсти. Этого я тоже не сделала – глупо зазвонил телефон. Пришлось мысленно послать все к черту.
… По живому и нежному – резали острым металлическим, доставали щипцами, не забывая усугублять руками. Исчезла восприимчивость к боли. Больше не режет. И только необъяснимо истязает при произносимом кем угодно названии города Ангарск. Не резонирует ни имя, ни образ, ни голос – только город. Город случался дважды – обязательно синий и сегментно снежный. В этом городе она поцеловала меня впервые, такая не моя, еще совсем не знакомая. Тогда мне было неизвестно, как она спит, как ругается и… как плачет.
… Тогда я еще не знала, как щипцами выворачивают нутро, и с какой силой надрываются от тоски собаки под окнами больницы, больницы с решетками на окнах даже верхних этажей….