ЧАСТЬ ВТОРАЯ
И был в государстве Российском городок Успенск.
И считал он годы свои с того дня, когда великий князь и государь московский Иоанн Васильевич единым росчерком пера основал на южном пограничье ряд крепостей, а среди них – других городов не лучше, не хуже – Успенск.
Ни разу не выезжавший далее Путивля князь Воротынский, верный государев клеврет и главный пограничник российский, определил быть Успенску южнее Северского Донца, на тихой речке Кобыльей, дабы использовать речку ту стратегически – как естественную водную преграду. И отправил князь Воротынский в означенное место ратных людей: три десятка из города Путивля да три десятка из города Рыльска. Командированные мешкали недолго и срубили в степи крепость, чем и положили начало славному городку Успенску.
И минуло с тех пор немало лет...
И был в государстве Российском городок Успенск. И в один из майских вечеров 1681 года палила изо всех своих стволов успенская крепостная артиллерия.
Накануне посланник гетмана Самойловича вручил успенскому воеводе грамоту, в которой сообщалось о заключении мирного договора с Турцией и Крымом.
В Успенской церкви отслужили молебен, который вылился в многолюдный крестный ход. Посадский люд плакал навзрыд, выкрикивая славицы Господу Богу и самодержцу российскому Феодору Алексеевичу.
Андрей Межевой надел новый кафтан и туго затянулся поясом с пристёгнутой к нему саблей.
Андрей шёл по Рыльской улице, беспечно поглядывая по сторонам. Час близился к закату, и дорожная пыль уже остывала в падающей от крепостной стены тени.
Навстречу попадались загулявшие компании горожан и казаков. По двое-трое, часто в обнимку, казаки горланили песни, беспорядочно возникая из переулков и там же исчезая. Сотника узнавали, но поклоны давались встречным с трудом. Заслышав очередное "Дбр... здр...”, что означало, видимо, "Доброго здоровья!", сотник добродушно кивал и шествовал дальше.
На площади Андрей осмотрелся. Нетрезвое оживление царило и здесь. В нескольких местах, сбившись в тесные кружки, весело болтали бабы.
Андрей деловито проводил взглядом направлявшийся к крепостной стене наряд и не без удовлетворения отметил, что походка караульных для праздничного дня тверда, а оружие исправно.
На город опускались сумерки. В доме воеводы зажглись огни. Из окон доносился шум и выкрики, характерные для большого застолья.
В те времена в городке нашло приют немало старообрядцев, из которых, похоже, и оказались встречные. Эти не брили бород и не пили вина ни с какой доставшейся радости, будь это хоть и долгожданный мир с турками.
Ещё раз оглянувшись пренебрежительно на освещённые окна воеводы, сотник направился к кабаку "Прочь скука". Настроение тому соответствовало...
– Пану сотнику – почтение! – возопили ему навстречу добрых три десятка нетрезвых глоток.
Андрей подсел к столу, заняв услужливо освобождённое место. Целовальник споро поставил перед ним высокий кубок, подаваемый посетителям из разряда лиц уважаемых.
– Ну, здрав буде! – Андрей осушил кубок до дна, потянулся к блюду с закуской.
Разговоры витали вокруг одной, ещё не приевшейся темы.
– Слава Богу, дожили!..
– Вiдпочинемо трохи...1
– А ить што теперя с гарнизоном будет? Никак отставка нам выйдет?
Андрей молчал. Подобные мысли тревожили и его, но он не давал им воли, отгонял до времени прочь.
– Отста-авка! Тоже хватил! Отставка! Никак к бабе под мышку забиться надумал?
– Так а чего ж нам?.. Не станет в поле татарина – кого воевать будем?
– А вот зачтут завтрева цареву грамоту, и пойдём воевать ляхов али немчина свейского...
Казаки шумели, бросая быстрые вопросительные взгляды в сторону командира.
– Я вам вот што скажу... – осушив очередной кубок, проговорил Андрей.
За столом стало тише.
– Мир миром, а кордон – он кордон и есть. И оставлять его без войска – дело нестаточное.
– Ой, гарно кажеш, пане сотнику! Вип'ємо, хлопцi!
Ближе к полуночи Андрею стало душно в напрочь прокуренном кабаке. Отмахиваясь от докучливых собутыльников, сотник встал и вышел на крыльцо.
Городок растворился в тёплой майской ночи. Из дома воеводы доносились визжащие звуки скрипки.
Молодой месяц легко выскользнул из-за светлого облачка. Андрей усмехнулся: отсюда, с крыльца кабака, тонкий светящийся полумесяц виделся как бы перечёркнутым тёмным крестом Успенской церкви.
– Вот так-то, орда поганая! – удовлетворённо крякнул сотник Межевой и, вдохнув глубже ночного воздуха, вновь повернулся к кабаку, нащупывая в темноте дверное кольцо.
Страшной силы взрыв раздался за его спиной.
Ещё не осознавая происшедшего, сотник резко обернулся. На его глазах, объятый пламенем, разлетался на отдельные брёвна дом воеводы Татищева.
Тут же несколько взрывов громыхнули где-то у Московских ворот городка.
Опытный слух воина среагировал мгновенно: рвались гранаты.
Андрей бросился к крепостной стене...
Оттуда, из ночной степи, била артиллерия. Город был осаждён.
На орудийном раскате нетрезвый казачина тщетно пытался попасть зажжённым фитилём в запальное отверстие.
Без размаха Андрей двинул непутёвому артиллеристу кулаком в челюсть и, выхватив из обмякшей руки фитиль, выстрелил в степь...
Андрей бежал к звоннице, то и дело натыкаясь на безжизненные тела мертвецки пьяных успенцев.
Над городком ударил набат...
В ту ночь город удержали трезвые старообрядцы. К утру защитников добавилось. Перед лицом опасности хмель быстро покидал легковерные казацкие головы.
Ближе к рассвету через тайный подкоп под крепостной стеной вышла в поиск группа лазутчиков под командой Игнашки Бубна.
Часом позже Бубен представил сотнику Межевому языка. Андрей едва не вскричал от удивления. Пленённый оказался не татарином и не турком, а запорожцем.
Немолодой казак пытки переносили мужественно, молчал. И лишь после того, как Терентий Дылда вогнал ему под рёбра ружейный шомпол и там провернул, на вопрос кто возглавляет нападающих хрипло ответил:
– Юраска Хмельницкий...
Андрей похолодел. Уже мало владея собой, он ухватил запорожца за оселедец и отчаянно закричал в самое ухо:
– Зачем?!
– Не можу знати... – выдавил казак. – Здається, збожеволiв... Та ще й п'яний весь час...1
Кровь хлынула на подбородок пленного, жизнь оставила слабеющее, истерзанное палачом тело.
Городок уже пылал, занявшись с четырёх сторон, когда пушки осаждавших несколькими прицельными залпами пробили в крепостной стене брешь.
В город хлынули татарские головорезы. Среди них оказалось немало запорожцев.
Андрей потерял контроль над ситуацией – на улицах городка шла рукопашная.
Выбрасывая столб чёрного едкого дыма, горел посад. На постоялом дворе с крымцами отчаянно резались персидские купцы.
Сжимая в каждой руке по сабле, Андрей яростно отбивался от пятерых наседающих татар, когда позади него рванул пороховой погреб...
Сын полковника Цимбала Тихон детство провёл под Фастовом, в маетности отца Млынци.
И первой удостоилась неприятностей от Тихона его кормилица. Молодой пышнотелой бабе два года не разрешали отлучать паныча от груди. Два года кормила она Тишку, постанывая от боли, – прожорливый младенец нещадно грыз ей соски. Постанывать-то постанывала, но дело своё выполнила исправно: мальчуган рос отменным крепышом, с толстых его щёк не исчезал румянец, тугой животик при щелчке издавал весёлый арбузный звук.
Предоставленный попечению отцовских холопов, Тихон с большим трудом научился читать по складам, но зато вовсю вкушал от прелестей вольной жизни маленького приднепровского селенья. В летнюю пору Тишка часами не вылезал из ставка, пропадал в лесу, объедаясь ягодами и орехами, скакал по окрестностям Млынцов верхом, рубя саблей макушки кустов, и возвращался домой лишь затем, чтобы продемонстрировать стряпухе юный необузданный аппетит.
В тринадцать лет щёки и подбородок Тишки покрылись шелковистой порослью, обещавшей превратиться вскоре в густую бороду.
Полковник Цимбал во время редких и краткосрочных побывок в своей маетности смотрел на отпрыска со смешанным чувством гордости и тревоги.
"Ото так чудо росте! – размышлял полковник. – Мабуть, буде з нього великий лыцар, як славетный Тарас Трясило, або... або шибеник и лиходей, якого ще й свит не бачив!1 "
Тихон не разочаровал отца в предчувствиях. Четырнадцатилетие Цимбала-младшего в тот год совпало с Пасхой. Гостей в поместье собралось предостаточно, но Тихона к общему столу отец пускать не велел.
Разобиженный Тихон долго подглядывал за застольем и, улучив момент, когда захмелевшие гости вышли на двор погорланить песни, стремглав бросился к столу. Не закусывая, он быстро выпил несколько чарок горилки и неспешно вышел из дому. Во дворе навстречу ему попался пожилой конюх. Не говоря ни слова, Тихон двинул ему кулаком в ухо. Старик отдал Богу душу, не приходя в сознание.
Гости полковника от случайного зрелища остались в полном восторге, смеялись до колик.
Хмельной отец заволок не менее хмельного сына на конюшню, где яростно исполосовал мордохлёста нагайкой. Во время экзекуции Тишка голосил благим матом, чем несколько подпортил гостям впечатление от предыдущего происшествия.
Отлежавшись после побоев, молодой казак несколько поутих. Во всяком случае, в маетности волю рукам не давал. Но год спустя, забрёв на выгон, неизвестно с какой надобности ударил кулаком между рог бычка-двухлетку. Захрипев, бык ткнулся мордой в траву.
К тому времени на Украине уже вовсю полыхала гражданская война. Старый Цимбал, полковник реестрового войска, плохо разбираясь в собственных симпатиях, успел принять участие в нескольких сражениях то с одной, то с другой стороны.
В очередной наезд в Млынци полковник задумался о судьбе наследника. Он понимал, что детство сына закончилось, что вот-вот судьба бросит его в седло и увлечёт в кровавую сечу под теми или иными знамёнами. Он понимал, что сын с его задиристым характером и не вполне достаточной умственной зрелостью провоюет недолго и одному Богу известно, где выклюют вороны померкшие казачьи очи.
Острая жалость к дорогому и непутёвому чаду охватила старого полковника. Попросив местного дьячка написать сопроводительное письмо, Цимбал отправил Тихона к королевскому двору.
Разбушевавшийся гетман Хмельницкий стягивал войска к Замостью, а Тихон Цимбал очутился в далёком от боевых действий Кракове.
Незадолго до его поступления на службу скончался король Владислав, и на польский трон сел Ян Казимир, весьма благоволивший малороссийскому казачеству.
При дворе Яна Казимира быстро узнали о малой образованности Тишки, так же как немедленно оценили его недюжинную физическую силу. Поручений, требующих присутствия в королевских покоях, ему не давали, зато вовсю использовали на хозяйственных работах. Особенно часто его привлекали к делу, когда в замке затевалась какая-либо перестройка. До прихода строителей к намеченной под снос стене являлся Тихон с огромным молотом и ломом толщиной в руку...
Тихон, надо сказать, не унывал, жил весело и в свободное от службы время успешно верховодил в компании придворных из молодых украинских казаков, нашедших приют под сенью его королевского величества.
Вечером, когда новый придворный едва успел свернуть в ближайший от королевского замка квартал, перед ним вырос Тихон Цимбал в окружении десятка молодых пажей.
– Стой!
Молодой человек непроизвольно отпрянул, но, овладев собой, остался на месте.
– Як звать? – приступил Тишка к допросу.
– Иваном, – как можно вежливее ответил новенький и тут же поинтересовался:
– А як ма пан на имен?
– Тю! – округлил глаза Тихон. – Ты чого по-ляцки залопотав, падлюка? Родную мову забув?
Иван, молча переступая с ноги на ногу, изобразил подобие улыбки.
– Ты чей такой будешь?
– Колединские мы, шляхетного роду, – бескровными губами быстро выговорил паж.
– И откуда ж ты такой шляхетный взявся? – насмешливо вопросил Тишка.
– С под Белой Церквы, с Мазепинцев.
– Го! – обрадовался Цимбал. – Так який же ты Колединский? Ты ж – Мазепа!
– Мазепа! – радостно заржало Тишкино окружение.
Иван натянуто улыбался, всё больше и больше бледнея.
"Земляк! – с огорчением подумал Тишка. – Морду бить жалко”.
И спросил:
– А ким служишь?
– Покоевым, – еле слышно пролепетал новенький.
– Покоевым! Вы чули, панове? – загоготал Тишка и поднёс к носу Ивана огромный кулак. – А покойником служить не хочешь?
Мартын Катский уже стал на четвереньки позади Ивана, подлаживаясь спиной под колени жертвы. Тихону не надо было делать особых усилий, чтобы его земляк рухнул спиной на брусчатку улицы.
Иван отвёл глаза от Тихонова кулака в сторону и вдруг спросил, ни к кому не обращаясь:
– А чи правда, што кракувски вина лучше варшавских, чи брехня? Где тут близлежашча корчма, чтоб проверить?
С этими словами он сунул руку в карман штанов и тряхнул ею. Карман отозвался выразительным звоном.
– О-о! – только и смогла выдохнуть компания.
Поздней ночью над старыми кварталами Кракова неслась разухабистая старинная казачья песня:
Ой, зозуля - суча донька,
Що ж ти накувала?
Ще та куля не вiдлита,
Щоб мене вбивала!
А я, добрий козаченько,
Маю таку кулю,
Щоб лишились хвiст та пiр'я
Від тiєй зозулi!
Изрядно выпившая компания молодых королевских придворных возвращалась домой. Иван Мазепа, повиснув на могучем плече Тихона Цимбала, дурашливо улыбаясь, в который раз повторял:
– ... а я иду... а ты... ядра... гы-ы...
Тихон добродушно кивал. Иван продолжал:
– ... а батько мени каже: вчись, падлюко, поводженню в колах польского двора, а не... а не чини... усиляки неподобства по корчмах...1
Тишка улыбался и вновь подхватывал молодецкую песню.
Ой, зозуля - суча донька,
Що ж ти накувала?
Не родилась ще та баба,
Щоб мене зв'язала...
– летело над спящим Краковом.
И имел польский король Ян Казимир обыкновение посылать ежегодно трёх молодых придворных учиться куда-нибудь в Западную Европу.
Местом учёбы для молодых придворных был определён город Париж.
Три молодых казака, три малоросса, упрятанные чадолюбивыми родителями куда подале от ужасов гражданской войны в Украине, должны были отправиться во Францию.
Во Францию, которая, едва успев свести счёты в Тридцатилетней войне, уже вовсю воевала с Испанией.
Во Францию, в которой уже неукротимо полыхала крупнейшая из гражданских войн Европы – Фронда.
Во Францию, в которой уже бродила хмельная брага гражданского неповиновения, не желая подчиняться усилиям первого министра, итальянца Мазарини.
Большим шутником был Лех Новодворски...
Ранним летним утром по Сент-Антуанскому предместью Парижа катила старая разболтанная карета. Трое молодых путешественников, превозмогая усталость после изнурительной дороги, с любопытством прильнули к окнам, рассматривая встречающий их город.
Взошедшее солнце осветило позеленевшую черепицу на крышах домов, заискрило лучами в цветных оконных стёклах, заблестело на мокрой после ночного дождя мостовой.
Две юные парижанки нерешительно застыли посреди улицы перед огромной лужей. Наконец одна из них, подобрав повыше юбку, занесла над коварным препятствием стройную ножку в полосатом чулке.
– Ах! – Иван Мазепа сладострастно зажмурился, предвкушая все радости и приключения, которые сулила будущая жизнь в знаменитом европейском городе.
В другом окне кареты маячила покрытая дорожной пылью физиономия Тихона Цимбала.
– А хаты-ы! Ну й хаты! – ахал вконец обалдевший Тишка. – От зозуля - суча донька! Я таких хат и в Белой Церкве не бачив!..
И была на белом свете расчудесная страна Франция. И был в этой самой Франции город Париж.
А в городе Париже была Соломенная улица. А на улице этой и находились аудитории Парижского университета.
Университет открылся в 1215 году, и ещё долгие годы в аудиториях сохранялась традиция: лектор, стоя, сеял разумное, доброе, вечное, а студенты внимали ему, сидя вокруг на соломе. В желающих образоваться отбоя не было, поэтому солому в университет завозили из окрестных деревень телегами и мусорили при этом нещадно. Со временем традиция себя изжила, и студенты протирали штаны о более подходящие для этого предметы, но улица продолжала по старинке называться Соломенной.
Здесь же находились и коллежи – общежития для студентов и преподавателей.
В одном из коллежей и обрели пристанище наши герои, польские подданные, стипендиаты мецената Леха Новодворского.
Увы, после элементарного тестирования новичков, их пути в науке бесповоротно разошлись.
Видавшие виды университетские сановники долго охали и ахали, пытаясь обнаружить хотя бы эмбрион знаний у Тихона Цимбала. Первоначально уже вызревало решение отказать малороссу в месте на студенческой скамье. Но рекомендательное письмо Леха Новодворского охладило приёмную комиссию. Имя учёного польского шутника сделало Тишку студентом. Зачислен он был на факультет искусств, – так мудрёно в Париже именовалось подготовительное отделение.
У Мазепы и Катского заминок при поступлении не случилось, и зачислены они были на философский факультет, где им предстояло прослушать курс тривиума, включающий в себя грамматику, риторику и диалектику. Окончание курса тривиума сулило степень бакалавра и переход, по желанию, на курс квадриума, в финале которого краснела мантия магистра наук.
Лекции и диспуты в университете начинались в пять и продолжались до девяти часов утра. В эти ранние часы Мазепу и Катского обильно пичкали цитатами из Аристотеля, учили составлению грамот и официальных актов, объясняли приёмы версификации. Тишка же, исходя потом, зубрил латынь.
Занятия, проходящие после обеда, носили необязательный характер. Разумеется, число слушателей в послеобеденные часы заметно уменьшалось. Наши герои без всяких сомнений и угрызений совести необязательность послеобеденных лекций расценили как ненужность. Жить в Париже и ограничить себя Соломенной улицей – подобное обострение идиотизма осмеял бы не только Лех Новодворски, но и желающий окружить себя учёными мужами Ян Казимир.
Отобедав в буфете у эконома, Иван с Мартыном поджидали Тишку.
– Ну, что нового выучил, схоласт? – встречали они слушателя факультета искусств.
– А... много, – отмахивался Тишка, с жадностью набрасываясь на еду.
Приятели терпеливо ждали.
Поработав ложкой, Тихон отваливался от стола. Посоловевшие глаза его лучились добродушием.
– Ну что, в город? – по установившемуся порядку спрашивал Мартын.
– В город, – сдержанно кивал Мазепа.
– В город! – радостно подтверждал Тишка и добавлял по-латыни:
– Jvoe, Jupiter!1
Приятели хохотали.
– И что ж ты сказал?
– А ja wiem!2 – простодушно отвечал Тишка по-польски.
От навалившихся знаний в голове его царила невообразимая путаница.
А Париж притягивал... Немало развлечений можно было отыскать и на Университетской стороне, но обычно наши студенты спускались по улице к Сене, проходили по мосту Сен-Мишель, миновали чопорный Сите и, одолев мост Менял, входили в ворота Сен-Дени, за которыми их ждал Город.
Впрочем, в год, когда наши герои попали в Париж, великой столице было не до веселья. Сложные времена переживал Париж.
Каким-то странным образом в середине семнадцатого века лихорадка гражданских войн сотрясала многие страны, в какой бы степени развития государственности они не находились. Вряд ли наше заключение характерно только для семнадцатого века, но воздержимся от обобщений и останемся в интересующих нас временных рамках.
В Англии – Кромвель. На Украине – Хмельницкий. Уж этот расстарался, и лихорадка пробила ещё как минимум три соседние державы. Во Франции...
Во Франции тоже нашлись ребята не промах.
А в Париже становилось всё тревожнее. То и дело в городе проходили стихийные демонстрации. Изгнанная английская королева, нашедшая убежище во Франции, оценила их как более серьёзные, чем те, которые предшествовали падению королевской власти в Англии.
Занятия в Университете беспрестанно срывались – отсутствовали многие студенты, а часто – и преподаватели. С богословского факультета исчез аббат д'Эрбле. В коллежах поговаривали, что он имел самое непосредственное отношение к бегству герцога Бофора из Венсенского замка...
Нашу троицу настроения парижан волновали мало. Как-то недосуг было уроженцам степной Украины и посланцам польского двора вникать в принципиальные отношения между кардиналом Мазарини и кардиналом Ретцом. Что тот кардинал, что этот – какая разница! Да и слова "парламент" и "король" звучали для них почти одинаково.
Иван Мазепа познакомился на Свином рынке с торговкой цветами и бывал теперь в коллеже редким гостем. Являлся к началу занятий с воспалёнными глазами и блаженной улыбкой на осунувшемся лице.
Мартын Катский купил где-то старую, но ещё прочную шпагу, которой неистово размахивал в общежитии, царапая стены и неказистую и без того мебель дортуара.
Тишка обновку приятеля оценил скептически:
– В Бастилю захотел?
Студентам, как людям невоенным, указом парижского прево носить оружие строжайше запрещалось.
– А ты бачив, шо в городе робиться? – запальчиво оправдывался Мартын. – Хранцузы – все при оружии. Забыл, шо было на набережной?..
На этот довод Тишка не нашёл, что ответить.
– Ох и Хранция! У гробу б я её бачив! – кряхтел Тишка в коллеже, пытаясь лизнуть ободранный локоть.
– А всё Новодворский, мать бы его! – еле слышно ругался лежащий пластом на кровати Мартын Катский. – Нашёл куда законопатить.
Нежданно объявившийся в коллеже Мазепа поглядывал на друзей с нескрываемой иронией.
– Не говори, Мартыша, – поддакнул он товарищу, – нет бы в Америку нас послать.
– А ты, Иван, часом не родственник французскому кардиналу? – оживился вдруг Мартын.
Он вознамерился было подняться, но со стоном рухнул головой на подушку.
– С чего ты взял? – удивился Иван.
– Так по-итальянски – Мазарини, – прошептал непослушными губами Катский, – а по-русски будет – Мазепа.
– Ars longa, vita brevis1, – поддакнул Тишка.
Иван Мазепа промолчал, скривив губы в подобии улыбки – недурна, мол, шутка, согласен. И лишь глаза его, оставшись серьёзными, блеснули. Будь его товарищи менее заняты своими увечьями, они бы подивились: нехороший огонь полыхал в глазах Ивана Мазепы...
И был в государстве Российском городок Успенск. И оставили мы славный городок наш в годину лихую, годину смертную.
Где только не кружила нас буйная мысль наша, занося то в сторону польскую, то паче того – в сторону далёкую, французскую, но повсюду дым успенских руин тревожил наше обоняние, пробуждая в душах наших скорбь великую и неутешную.
Как ни сладостен был Одиссею дым, сбегающий с кровель Итаки, никогда нам не разделить восторгов античного морехода. Наше Отечество дымит по-другому. Густо и смрадно дымит Отечество наше, умиления у нас, печальных его сыновей, не вызывая...
Хоронить отца в городе Прошка не захотел. Слишком жуткая картина открывалась взору на месте, где ещё недавно лежал посреди степи пограничный городок.
В трудах и заботах Прохор с Игнатием не заметили, как миновало Первое сентября – наступил Новый год.
В посаде после трагедии людей осталось два-три десятка. Чуть поболе – баб и ребятишек.
Восемь дней оставшиеся в живых хоронили погибших защитников крепости. Полторы сотни новых крестов встали на успенском погосте.
После погребения решено было отстроить разрушенную взрывами гранат церковь.
Работали без чертежей, по памяти. Мужики валили деревья в лесу, бабы доставляли брёвна в город волоком – лошадей и волов в округе почти не осталось.
К середине зимы церковь была восстановлена. Приглядывать за ней взялся забредший на пепелище беглый монах.
Прошка с Бубном, как и большинство крестьян, жили в землянке. Питались выловленной в Кобыльей рыбой. На ошмётках уцелевших полей удалось собрать к осени какой-никакой урожай.
По завершении строительства церкви Прохор стал всерьёз задумываться о возобновлении пограничной службы.
Слух возвращался к Игнашке медленно, он приноровился понимать товарища по губам. Сознавая свою неполноценность, бывший лазутчик безоговорочно признал старшинство молодого казака и с готовностью поддержал его намерения.
Приняв решение, товарищи дни напролёт проводили на развалинах крепостной стены. Разбирали завалы, искали оружие.
Добыча их выглядела плачевно, но казаки не отступились. Ладили новые приклады к фузеям, строгали рукояти копий и бердышей, по щепоткам собирали по дворам порох.
Ещё хуже, чем с вооружением, обстояло дело с личным составом будущего гарнизона. Мы помним, как во времена прошлые защитники крепости пополнялись стихийно, за счёт людей пришлых. Теперь на эту статью рассчитывать не приходилось. Мёртвым, страшным местом обозначился Успенск посреди цветущей степи, редкий путник удостаивал его своим посещением. И лишь ненасытные вороньи стаи всё кружили и кружили над несчастным городком...
Посчитав, что ему с Бубном удалось создать достаточный арсенал, Прошка собрал на площади крестьян. Вышел к ним с подвешенной к поясу саблей. Предсмертный наказ отца добавлял ему уверенности.
– К завтрему нужно выделить две души в караул. Потом две души им на перемену. Ружья дам.
Твёрдой походкой Прошка прошёлся вдоль неровного строя.
Выступил вперёд молодой мужик Фрол Хренов, племянник угоревшего от водки старосты Хреныча. Оскалил в улыбке жёлтые съеденные зубы.
– Пошто врёшь, казачонок? Церкву ладить – ишо куда ни шло, а ратное рукомесло нам нестаточное. Нам-от орати пора.
Прошка сверкнул глазами:
– Не ради блажи своей, именем государей великих наказую...
– Да пошёл ты!.. – весело огрызнулся молодой Хреныч.
У Прошки перехватило дыхание. Подлетев к мужику, он с размаху закатал тому оплёуху.
Пощёчина вышла звонкой, но несильной – не вошёл ещё Прошка в спелую мужичью силу.
Улыбка не успела сойти с лица Хреныча, мужики зароптали и потянулись было к Прохору.
Щёлкнул курок, с карабином на изготовку за Прошкиной спиной вырос Бубен.
– Ну надо, так надо, – подобрел Хреныч. – Пошто рукопашничать?
С этого дня в наряд стали выходить по двое караульных. Хотя следует признать, что караулить по тому времени было совершенно нечего. Из фортификационных сооружений от крепости остались лишь ров да не пострадавший от огня земляной вал.
Срубить новую крепость Прошкиному воинству оказалось не под силу. В окрестностях Успенска трудно было отыскать подходящий для крепостных стен лес. Чтобы доставить нужный материал с берегов Северского Донца, требовались люди, транспорт, деньги. У Прохора Межевого не было ни того, ни другого, ни третьего...
До поры до времени неприятель обходил стороной разрушенные стены Успенска. Но однажды степную тишину нарушил топот копыт: к Успенску двигалась конница.
По счастью в тот вечер в караул вышел сам Прошка.
– Тревога! В ружьё! – сложив ладони рупором, крикнул Прошка в сторону городка.
Доморощенный гарнизон потянулся к валу, занимая места в заранее отрытых щелях.
Из степи двигался к городку отряд зажигателей.
Чигиринский полковник Пётр Уманец имел под началом восемь таких отрядов. Их деяния подчинялись жестокой и прямолинейной цели: путём поджогов принудить жителей Восточной Украины переселяться на Запад. За действиями зажигателей стояла Оттоманская Порта – невинная шалость турок в условиях заключённого мира.
Приближавшийся из степи отряд шёл по проторенной дорожке, но в Успенске делать ему было нечего. Юрко Хмельницкий во главе такого же отряда уже сотворил здесь своё гнусное дело.
Подпустив конницу на расстояние выстрела, Прошка дал команду открыть огонь.
Залпа не получилось. Ружейные выстрелы прозвучали беспорядочно, несколько пуль ушли в землю перед самым валом, другие – продырявили белый свет, не доставив ни малейшего вреда зажигателям.
Отряд остановился, изготовился к бою. Время шло, но повторных выстрелов не последовало: на перезарядку ружей у гарнизона не хватило пороху.
Предводитель зажигателей, смекнув в чём дело, громко рассмеялся и, забрав поводья в кулак, повернул коня. С гиканьем и хохотом отряд уходил на север, даже не удостоив успенский гарнизон своим приближением.
Прошка рухнул на землю, до крови впившись зубами в сжатый кулак. По незнающим бритвы щекам его в три ручья текли горючие слёзы...
Двое крестьян, собравшиеся в караул, обнаружили ружейную землянку пустой, то есть вообще никого в ней не обнаружили. Прохор Межевой и Игнатий Бубен бесследно исчезли из городка.
Шакловитый выполнил обещание и завёл речь о восстановлении Успенской крепости в боярской думе. Мнения высказывались двоякие. С одной стороны, совсем недавно была построена Изюмская оборонительная черта и вкладывать дополнительные средства в южное пограничье дума не хотела.
С другой – Россия вместе с прочими европейскими державами готовилась к войне с Турцией и уже назывались сроки грядущей кампании. В связи с этим необходимо было положить конец разбоям крымских татар на южной украйне. Вот тут крепость Успенск пришлась бы как нельзя кстати.
Дело решилось, когда в думе прозвучало имя Бориса Васильевича Выжлецева, как ходатая о восстановлении Успенска. К мнению боярина прислушались.
Прохор Межевой был вызван в Малороссийский приказ, откуда вышел комендантом Успенской крепости. В Большой казне Прохор получил две тысячи рублей серебром на восстановительные работы. К деньгам прилагалась охрана. Полтора десятка стрельцов должны были сопроводить Межевого и Бубна до Изюма. От Выжлецева Прохор получил письмо за подписью великих государей к начальнику Изюмского слободского полка. Полковнику наказывалось всячески содействовать успенскому коменданту – как людьми, так и деньгами – в восстановлении и укреплении разрушенной крепости.
А через пять месяцев на берегу тихой речки Кобыльей уже кипела работа. Случайный наблюдатель подивился бы тому, с какой скоростью на месте безжизненных руин вставали крепостные стены, возводились куртины и бастионы и занимали на них места, грозно нацеливаясь в степь, новёхонькие орудия.
А ещё через полгода мало что напоминало в Успенске о разыгравшейся некогда трагедии. Сбегал с кровель посада дым, и не был дым тот смраден, и замешан был дым тот на запахе свежеиспечённого хлеба. И весело звонили, созывая прихожан, колокола церкви Успения Божьей матери. И доблестно и зорко охранял крепость Успенский казачий полк под началом молодого коменданта Прохора Андреевича Межевого.
Ой, зозуля – суча донька,
Вiддай менi крила!
Зачекалалась козаченька
Украïна мила...
Ничто не представлялось более простым делом, чем попасть во французскую армию во время ведения ею боевых действий. На каждом рынке, в любом месте скопления народа вёл свою добровольно-принудительную деятельность импровизированный призывной участок.
Франция – впрочем, как и другие державы – никогда не брезговала наёмниками. Ещё при Людовике XIII в качестве легионера сражался за французскую корону наш старый знакомый, будущий гетман Украины Богдан Хмельницкий.
Удивимся ли мы, обнаружив в рядах королевских драгун известную нам троицу бывших слушателей Парижского университета? Нет, не удивимся. Со студенческой скамьи в армию – ситуация банальная.
Мартин Катски с первых же дней прослыл в полку отменным кавалеристом. Спешившись, он орудовал шпагой столь неистово, что одолеть его даже в учебном бою с трудом могли два-три соперника.
Драгунская форма, надетая на Тибо Цембаля, очень теряла в изысканности. Случались у добровольца и недоразумения с командирами – бедняга так и не сумел в достаточной степени выучить французский язык. Но сослуживцы Тибо любили. По вечерам в казарме малоросс развлекал товарищей, завязывая узлы на шомполе или вгоняя ударом ладони гвоздь в двухдюймовую доску. Особое развлечение ждало драгун на конюшне: подсев под лошадь, Тибо с криком "Эх, мать! Hannibal ante рortas!1" легко отрывал её от земли.
Ив Мазепи с однополчанами, не считая своих земляков, общался мало. Держался особняком, при необходимости разговаривал немногословно и холодно, делая исключение лишь для офицеров. При этом красноречие и любезность Мазепи возрастали прямо пропорционально званию начальника.
Вступление в ряды драгун было лишь первым этапом в осуществлении планов Ивана Мазепы.
Приступая ко второму этапу, драгун сделал ставку на свою знакомую, цветочницу Надин.
Жан Перьен, у которого брала товар Надин, возил цветы в Париж из деревни на правом берегу Уазы. Сгрузив несколько корзин роз и лилий уличным торговкам, Перьен правил свою крытую повозку к Пале-Роялю или Лувру, где оптом сбывал лучший товар церемониймейстеру королевского двора. Дела шли неплохо. Перьен гордился своим бизнесом, закрывая глаза на то, что таких поставщиков-цветочников кормилось у двора никак не меньше трёх десятков.
Иногда по пути во дворец Жан делал остановку у кабачка "Весёлая кобыла" и пропускал там пару стаканов рионского вина.
В один из заходов в кабак к его столу подсел серьёзный молодой человек, костюм которого отдалённо напоминал драгунский мундир. Велев принести бутылку вина и жаркое, молодой человек с едва заметным акцентом провозгласил тост за лучшего цветочника Парижа. После третьего стакана Перьен потянулся к собутыльнику с объятьями, после шестого попытался запеть, после одиннадцатого или тринадцатого рухнул головой на столешницу, издав оглушительный храп.
Молодой человек с Перьеном возиться не стал. Напротив, выйдя из кабачка на улицу, он быстро направился к повозке и, отыскав заткнутый за козлами кнут, занял место возницы. С другой стороны улицы к нему подбежала Надин.
– И не забудь, Надюха, ты просишь за кузена, – забирая в руку вожжи и ударяя лошадь кнутом, напутствовал Мазепа сообщницу. – Кузен, скажешь, из Польши приехал.
По парижской мостовой, источая пьянящий цветочный запах, катилась повозка Жана Перьена.
Аромат роз и очаровательная молодая женщина рядом – чем не антураж для воплощения в жизнь самой дерзновенной мечты!..
Мастер церемоний Пале-Рояля Жильбер Ла Бреви имел репутацию похотливого и неутомимого в любовных утехах мужчины. Во всяком случае, в таком виде слухи о нём дошли до Мазепы. Признать это качество силой или слабостью – не так уж важно, важно правильно разыграть облюбованную карту в своей игре.
Иван остановил лошадь у въезда в интендантский двор Пале-Рояля, расположенный с тыльной стороны дворца.
За узорной решёткой кованых ворот появился и вопросительно дёрнул усом заспанный швейцарец.
– Розы и орхидеи от Жана Перьена! – звонко выкрикнула Надин.
Створки ворот неспешно разошлись в стороны. Кибитка въехала во двор.
Цветы разгрузили быстро, оставалось получить за них плату у церемониймейстера.
– Ну, с Богом, пташка! – шлепком ниже спины напутствовал Мазепа свою возлюбленную.
Он сделал круг по двору, чтобы поставить лошадь головой к выезду, и, устроившись поудобней, погрузился в ожидание.
Ждать пришлось долго – Надин появилась часа через три.
Волосы её топорщились, обычно бледные щёки заливал румянец, глаза блестели.
– Трогай, Автомедон! – бросила она, опускаясь на козлы рядом с Иваном.
Долго ехали молча.
– Ну и как? – решился нарушить молчание Мазепа.
– Без фантазии, – отрезала Надин и отвернулась.
– Я не об этом, – попытался уточнить Иван, но ответа не удостоился.
Кибитка въехала на улицу Длинных Рапир, где в доме номер девятнадцать и снимала комнату возлюбленная малоросса.
Надин спрыгнула с повозки и быстро пошла к подъезду.
– Когда мы увидимся, Надь? – окликнул её Иван.
Девушка повернулась, подошла к провожатому и, не говоря ни слова, закатила ему хлёсткую пощёчину.
А ещё через три дня Ив Мазепи сменил форму драгуна на мундир королевского гвардейца. Приятель Ла Бреви, капитан Гито, зачислил его в спецподразделение по охране Пале-Рояля...
Дни Фронды на всю жизнь глубоко врезались в память Людовика XIV, как это свойственно всяким детским впечатлениям. Обиды, пережитые в детстве, живучи, нести их тяжело и простым смертным, а уж монархам и подавно. Попробуй вырасти приличным королём, испытав с ранних лет неприязнь своих подданных.
А тут ещё этот герцог Анжуйский...
Под присмотром Ла Порта король с герцогом играли в серсо на лужайке внутреннего сада Пале-Рояля. Людовик не сумел поймать пущенный братом обруч и получил удар по лбу. Удар вышел несильным, боли не было, но все обиды последних дней: неудачная речь в парламенте, волнения парижан, придирки Мазарини, дурацкие шутки дяди Гастона – неожиданно сконцентрировались в этом щелчке по лбу.
Чаша оказалась переполненной – король расплакался.
– Святая Женевьева! – кричал он, размазывая слёзы и отталкивая Ла Порта с клетчатым носовым платком. – Ну за что меня так не любят? Почему всё меньше времени проводит со мной мать, всё чаще пропадая в кабинете Мазарини? Почему принцы во главе с этим противным дядей Гастоном всё время ругают итальяшку, но ничего не делают, чтобы избавить нас от него, хотя бы в память об отце? Почему не любят меня парижане и строят в городе эти ужасные баррикады? Почему вчера мне не дали пирожных? Зачем послал Господь на мою голову этого недоразвитого братца, герцога Анжуйского? Почему так неспокойно в моём государстве, и как я смогу править им, когда вырасту большой, если оно не любит своего короля?..
Гвардеец, которых в великом множестве можно было заметить почти у каждого дерева, неожиданно кашлянул и что-то неразборчиво пробормотал себе под нос. Ла Порт одарил нарушившего молчание охранника взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, но король вдруг утёр слёзы и спросил:
– Что вы сказали, сударь?
Ободрённый вниманием гвардеец повысил голос:
– Я говорю: государство – это вы, ваше величество.
Король посветлел лицом.
– Государство – это я? Чёрт возьми, здорово сказано! Я обязательно запомню. Как вас зовут, любезный?
– Ив Мазепи, ваше величество! – вытянулся гвардеец.
– Я запомню и вас, сударь...
Так и не сблизившись ни с кем из сослуживцев, в свободное от службы время Иван находил отдых в обществе своих земляков, королевских драгунов.
Трактир при гостинице "Фарандола", расположенный на улице Гренель-Сент-Оноре, слыл излюбленным местом отдыха парижских военных. Просторный зал под высокими сводами по пестроте мундиров родов войск напоминал гарнизон Лувра или Пале-Рояля в миниатюре.
В "Фарандоле", как и во всяком питейном заведении, облюбованном военными, было весело и небезопасно. Ссоры между подвыпившими посетителями часто заканчивались дуэлями. Впрочем, в самом трактире не дрались. Местом для ристалищ традиционно служил обширный и безлюдный пустырь с тыльной стороны гостиницы.
– Ну шо, гультяї нерозумні? – начинал обычно гвардеец, с насмешливой строгостью обращаясь к драгунам. – Чує моє серденько, не дождусь я од вас мерсi боку. Як би не я, так ви б й далi терли штани у тiй сранiй Сорбонi. А так – хоч на людей похожi: вдягненi, вбутi та й пожерти завжди є шо.1
– Зачекай, Iване, – вяло спорил с приятелем Катский. – Кому звiсно, шо воно взавтрi буде. Бачив, шо робиться на ру? Ото як проломлять тобi башку балахманi паризьцi – будеш знати.2
– От тодi буду знати, то ти точно сказав, – хохотнул Мазепа. – Щось дуже ви кислi, хлопцi, як я подивлюсь. Ми ж знаходимся у армiї, на нашому боцi – усi гармати Францiї. Хiба важко це зрозумiти? А там, серед тiх голодранцiв, шоб ви робили?3
– Так то воно так, – соглашаясь, кивнул Мартын. – Але були б вдома, було б ще краще...4
С этим простым доводом Мазепа не мог не согласиться.
– I то так...
Приятели не знали, что благими помыслами Богдана Хмельницкого события на Украине приняли такой оборот, что пресловутая Фронда могла уподобиться им в той же мере, в которой белое платье можно уподобить белым тапочкам.
– А все той старий блазень Новодворський! – в сердцах добавил Иван. – Кажу ж, слав би вже краще до Америки.5
– Шо то ще за Америка така? Sic!1 – встрепенулся Тишка.
Он давно смирился с тем, что не всегда понимает услышанное, но это странное слово, звучащее то и дело из уст товарищей, начинало вызывать у него глухое раздражение.
– О, Америка! – закатил глаза Мазепа.
Мартын тоже скорчил мечтательно-завистливую мину.
– Це така земля, Тихоне, але дуже далеко.2
– Невже далi за Соловки?3 – недоверчиво ухмыльнулся Тишка.
– Ще й як! Америка – за окiяном. Земля дуже дика, бо нi царiв, нi королiв там нема. Самi голi iндiйцi бiгають. I скрiзь пасуться тi, як iх... бiзони... Ну, воли, по-нашому. А золота та дiамантiв – аж пiд ногами розсипано. Хочеш, сам збирай, а хочеш, дай тiм голопузим цвях чи дзеркало, вони тобi в мить чувал золота припруть.4
– А унiверситету там нема?
– Нема.
– Слава Богу! Ох, i гарна ж страна, та Америка! Unde rigent setis mihi crura, et рectora villis!!!5
– Ох, i набридла ж менi ця Хранцiя! – мотнул захмелевшей головой Катский. – З яким задоволенням здер би я оцей ганебний камзол та панталони, та надiв би шаровари та тафтяну сорочку, та зипун, та... у шинок... I випив би горiлки, а не цiєї кислятини... Та до дiвок... Тут же й дiвок добрих нема – самi шкiлети...6
– Нi, не кажи...1 – многозначительно дёрнул усом Мазепа.
– Та шо там "не кажи"! – взъерепенился Мартын. – Нiчого хорошого тут нема. Дiвок нема, – он начал загибать пальцы, – вареникiв нема, церкви грецької нема, зброї гiдноï теж нема.2
– Як це – зброї нема? Ось чого-чого...3
– Ти придивись краще, – что касается оружия, в этом вопросе Катский разбирался куда лучше своих товарищей. – У всiх охвiцерiв зброя iноземна, це ми, дурнi, хранцузську носимо. Он – подивись!4
Мартын кивнул головой в сторону ближайшего стола, где одиноко сидящий мушкетёрский офицер долбил чеканом баранью кость.
– Чекан в нього не хранцузський, – прокомментировал Мартын, – або гишпанська, або iталiйська робота. Поважаю!5
Оценив чекан, приятели машинально оглядели его владельца. Несмотря на интенсивность действий, офицер пребывал, похоже, в глубокой меланхолии. Взгляд его, отрываясь иногда от стола, отрешённо скользил по внутренности трактира, но, казалось, не замечал ничего происходящего вокруг. На смуглом лице южанина читалась многолетняя усталость и глубочайшее равнодушие ко всему сущему.
– Я колись з батьком на ярмарок у Коломию їздив, – задумчиво произнёс Мазепа, глядя на большой, с резко очерченными крыльями, нос мушкетёра. – Бачив там грузинiв. Так цей дуже похож...1
– От! – мстительно воскликнул Мартын. – У Хранцiї i хранцузiв нема!..
Неожиданно мушкетёр отшвырнул в сторону неподатливую кость, спрятал чекан и встал из-за стола.
Вытерев руки о край плаща, офицер подошёл к столу малороссов.
– Прошу великодушно меня простить, господа, но ваша речь невольно привлекла моё внимание, – с лёгким поклоном обратился он к приятелям.
Те в замешательстве переглянулись.
– О, можете не беспокоиться, из всего сказанного вами я не понял ни слова, – успокоил их мушкетёр. – Меня скорее заинтересовали звуки вашего языка, нежели ваша беседа. Клянусь святой Женевьевой, я где-то уже слышал этот язык, но где – убейте меня, не могу вспомнить.
– Прошу вас, сударь! – Мазепа чинно указал офицеру на свободное место за столом.
Французская армия издавна отличалась вольностью в отношениях между командным и рядовым составом.
Офицер сел напротив Ивана. Мартын тут же пододвинул к нему наполненный до краёв стакан.
– Итак, кто же вы, славные незнакомцы? – улыбнувшись, спросил мушкетёр.
– Мы – подданные польского короля, – не без гордости ответил за всех Мазепа. – А родом мы из Малороссии, есть такая...
– Мало-рос-сия! – воскликнул мушкетёр. – Тысяча чертей! Как же я не вспомнил сразу! Пинероло! Салуццо! Казале! Славные были дела! Ох, и всыпали мы тогда под хвост генералу Спиноле! И клянусь вам, господа, французам пришлось бы туго, если бы не союзники, ваши... как это... казаки. Эти ядрам не кланялись. Я не узнал ваш язык сразу, но теперь понимаю, отчего звуки вашей речи оказались для меня столь приятны...
От меланхолии офицера не осталось и следа. Глаза его молодецки сверкали, морщины разгладились.
– Эй, кто-нибудь! – крикнул мушкетёр. – Вина!
Он собственноручно наполнил стаканы и, подняв свой, провозгласил по-русски:
– Твою мат-ть! Урръ-а!
Выпили.
Иван Мазепа, пощипывая тонкий ус, внимательно рассматривал нежданного сотрапезника. Мартын глядел на мушкетёра не без восхищения. Многочисленные шрамы на кистях рук и отсутствие таковых на лице говорили о том, что перед малороссами сидит серьёзный и опытный боец. Несмотря на возраст, – на вид мушкетёру было лет сорок, – движения его говорили о присущей воину силе и ловкости, исключительной гибкости и незамедлительной реакции.
Тихон помалкивал, выложив на стол могучие руки и переплетя короткие с неровными ногтями пальцы.
– Малороссия! За-пор-рожье! Не могу не почтить вниманием земляков знаменитого Ивана Сирко. Eссе hоmo!1 Под Дюнкирхеном я видел его в деле! Мастер! Я много наслышан о его последних подвигах и не могу не восхищаться ими!
Террористы крупного масштаба, зная друг друга лишь понаслышке и находясь зачастую по разные стороны баррикад, испытывают взаимный пиетет и профессиональное уважение к мастерству и успехам своих коллег. Нетрудно представить, что, живи Серёжа Тюленин в наши дни, пионеры-следопыты будущего отыскали бы в его личных вещах фотографию Шамиля Басаева. И, возможно, с дарственной надписью...
Снова выпили...
– А скажите, мсье, часто ли вам приходилось видеть кардинала? – вкрадчиво спросил Мазепа.
– О каком кардинале вы спрашиваете, сударь? О великом Ришельё или об этом... – мушкетёр поморщился.
Кураж его постепенно сходил на нет. Он выпил ещё и с прищуром глянул на Мазепу.
– Вы ещё довольно молодые люди, господа, но послушайте меня, старика. Первый раз я обнажил шпагу за честь короля, когда мне было лет не больше, чем сейчас вам. С тех пор прошло много времени. И намахался я этой железякой от души. Но что я имею? Почёт, деньги? Любой нищий с паперти Нотр-Дам богаче меня. Добиваясь благосклонности сильных мира сего, старайтесь, чтобы благосклонность эта измерялась в звонкой и твёрдой монете. Молодость быстро проходит, и горе тому, кто не сумел осознать это вовремя...
Тихон, натужно внимая звукам французской речи, неожиданно оживился и ткнул Мазепу локтём в бок:
– Може, по харе ему съездить?
– Заткнись, болван! – шикнул на него гвардеец.
– ...Не спешите ломать себе шеи, – оставив без внимания реплики собутыльников, продолжал мушкетёр, – да и другим – тоже, в угоду чужим интересам. Искушать фортуну хорошо, если в надёжном месте вас ждёт тугой денежный мешок. И запомните: чтобы ездить быстро, седлать коня нужно не спеша. И если судьба не готовит вам скорого возвращения на родину, держитесь вместе, господа. Хотя... в трудную минуту вы можете рассчитывать на меня. Вы сможете узнать обо мне в первой роте мушкетёров, в чёрной роте. Меня зовут...
С улицы донёсся топот копыт, бряцанье оружия и крики ночного дозора. По тёмным окнам трактира пробежали блики от факелов. Звеня шпорами, в зал вбежал озабоченный мушкетёр. Не вглядываясь по углам, он выкрикнул прямо перед собой:
– Капитан-лейтенант д'Артаньян, на выход!
– Извините, господа! Служба! – офицер резко встал из-за стола и нахлобучил на голову шляпу. – Рад был познакомиться с вами...
– А ведь он прав, – задумчиво протянул Мазепа, проводив взглядом ушедшего мушкетёра. – Грошi! Тiльки – грошi! Матимеш грошi i – хай їм грець, i тому Конде, i тому Мазарiнi, а хоч i Яну Казiмиру та тому божевiльному Хмелю... Я так мислю, хлопцi: треба нам заступати до караулу разом, щоб були у палацi в один час.1
– Навiщо?2 – удивился Катский.
– Воно покаже...3 – уклончиво ответил королевский гвардеец Ив Мазепи...
Тринадцать раз в течение недели Иву Мазепи приходилось штурмовать баррикады. Встречный бой в полевых условиях в сравнении с боем уличным казался не более опасным, чем загородная воскресная прогулка. На улицах Парижа опасность подстерегала гвардейцев со всех сторон. Роковой выстрел мог быть сделан из любого слухового окна, из каждой тёмной подворотни. Одним из таких выстрелов под Мазепи была убита лошадь, вторым сорвало с головы шляпу. С обречённостью и тоской Ив думал о третьем...
Гвардейцы вернулись в казарму ночью. Едва переступив порог и даже не пытаясь отыскать привычных мест, они падали, чтобы тут же провалиться в тёмный бездонный сон.
Никто бы не сказал достаточно точно, сколько продолжалось это забытьё, но очередная тревога вновь подняла гвардейцев на ноги.
Свежие кони храпели, нетерпеливо приплясывая под седоками, командиры уясняли задачу, отблески факелов уродовали и без того измождённые лица.
Мазепи нащупал под курткой и передвинул поближе нагайку. Такое оружие во французской армии не было даже известно, но часто выручало гвардейца-малоросса. В хаосе уличных потасовок, когда всадник попадал в гущу бунтовщиков, его легко могли стащить с лошади и зарезать или растоптать ногами. Длинная шпага оказывалась в этой ситуации неувёртливым и потому бесполезным оружием. Нагайка же, способная содрать кожу с головы, не убивала насмерть, но, орудуя ею направо и налево, легко удавалось охлаждать пыл нападающих.
Приводя в порядок экипировку, Мазепи не сразу расслышал своё имя в числе прочих имён, которые надсадно выкрикивал охрипший сержант. Сообразив наконец, что его зовёт командир, Мазепи выехал из строя.
Минуту спустя гвардейская рота покинула внутренний двор Пале-Рояля. На тёмном плацу осталось лишь шестеро всадников. Сержант приказал им спешиться и, вернув лошадей в конюшню, поступить в распоряжение камердинера.
По главной лестнице камердинер провёл гвардейцев в кабинет Мазарини. Беспорядок, царящий в комнате, красноречиво свидетельствовал о поспешных сборах. Среди вороха предназначенных для эвакуации вещей не сразу был заметен невысокий человек в чёрной сутане и надвинутой до бровей шляпе.
Мазепи узнал кардинала, когда тот подал голос. Впрочем, гвардейцам довелось услышать из уст римского прелата одно-единственное слово.
– Быстрее! – приказал кардинал, направив властный перст на ожидающие погрузки вещи.
Камердинер подошёл к стене и, казалось, поправил цветок на обоях. Но тотчас часть стены ушла в сторону, открывая чёрный провал потайного хода.
По узкой, со многими поворотами, лестнице идти нужно было долго. Она выводила на маленький, неизвестный Мазепи двор, где уже стояли две кареты в окружении конвоя из особо преданных кардиналу солдат.
Первой ходкой Мазепи вынес во двор клетку с большим жёлто-зелёным попугаем. Молчащий на тёмной лестнице попугай при свете факелов конвоя оживился и, заявив гвардейцу: "Гастон Ор-рлеанский дур-рак!", – попытался клюнуть его в палец.
Во второй раз камердинер указал Мазепи на шкатулку, более напоминавшую небольшой сундук. Ив поднял ношу и едва не охнул от её неожиданной тяжести. Натруженные за последние дни ноги мелко задрожали.
Не решившись просить помощи, Мазепи ступил на тёмную лестницу. Кряхтя и шаря перед собой ногами, миновал один пролёт, повернул и отыскал новые ступени. Здесь и подстерегала его неудача. В конце лестничного марша гвардеец оступился. Тяжёлый груз повлёк его вперёд. В кромешной темноте Мазепи ударился головой о стену. Слабея, он развернулся, чтобы отыскать спиной опору, но меркнущее сознание лишь успело отметить, что сзади её не оказалось. Ив рухнул в пустоту и окончательно потерял сознание...
Придя в себя, но ещё не осознав происшедшее, Мазепи посчитал себя мёртвым. Несколько раз широко раскрыл и закрыл глаза: выяснил, что лежит в абсолютной темноте. Страха не было, но обстановка никак не соответствовала его представлениям о загробном мире. К тому же лежать ему, мёртвому, показалось довольно жёстко. Он опустил руку вдоль тела – пальцы нащупали шершавый камень. Неожиданной болью отозвалась ушибленная голова, что для покойника было совсем уж непозволительной роскошью. С трудом приняв сидячее положение, Мазепи попытался оценить сложившуюся ситуацию на ощупь.
Прояснившееся сознание подсказало ему, что же произошло на самом деле. Ударившись головой, он упал в нишу, которую в обычное время занимал караульный. Во время бегства кардинала свечей в потайном ходе не зажигали, караульные отсутствовали.
Вспомнив подробности своего бесславного падения, Ив поискал руками шкатулку. Она оказалась рядом.
Поднявшись на ноги, Мазепи взвалил шкатулку на плечо и двинулся вверх по лестнице.
Наверху забрезжил свет. Показалась потайная дверь, брошенная в суматохе открытой. В кабинете Мазарини ещё не успели догореть свечи. "Быстро очухался”, – сообразил гвардеец.
Знакомым путём он спустился во двор и проковылял на конюшню. Дневальный похрапывал, уронив голову на стол. Ив пристроил сундук у дальней стены и, забросав его сеном, отправился в расположение драгун...
Поддев крышку штыком, Тишка легко вскрыл шкатулку. Сверху лежали несколько писем на итальянском языке. Мазепа отшвырнул их в сторону. Приятели остолбенели. В тусклом освещении конюшни заискрились, заиграли огненными гранями драгоценные камни.
– Ванька, ущипни мене, бо я, мабуть, охренiв, – прохрипел Тихон. – Де це ти взяв?
– Наследство получил, – Мазепа зашёлся идиотским смехом. – От сродственничка...
Он быстро приходил в себя. Отыскав в конюшне мешок из-под овса, пересыпал туда драгоценности и всучил их Тишке.
– Дуй на улицу Длинных Рапир. В доме девятнадцать найдёшь Надин. Отдашь ей. Скажешь, Ив просил спрятать на время. Да не смотри ты так – хватит и на твою долю.
Мазепа вошёл в казарму с самым беспечным видом. Рота уже вернулась с задания, в казарме было людно. Убедившись, что его отсутствия никто не заметил, гвардеец завалился спать.
Проснулся он от толчка в бок. В окружении других мушкетёров над ним стоял д'Артаньян.
– Сударь, вы арестованы! Я глубоко сожалею, но мои уроки вы, похоже, восприняли чересчур дословно...
Решаясь присвоить сокровища, Иван Мазепа убеждал себя в том, что ему досталось бесхозное добро. Кардинал бежал, даже не удосужившись проверить, всё ли необходимое погружено в багажную карету.
Бессонные ночи притупили хитрость Мазепы, снизили его способность к анализу. Блеск алмазов и рубинов довершил дело, напрочь лишив его здравого смысла. Улечься спать в двух шагах от места преступления, даже если и не считать его таковым, – большую беспечность трудно было представить. На смену безмятежному сну явилось жестокое в своей реальности пробуждение...
Обезоруженный гвардеец стоял посреди караульного помещения мушкетёров. Д'Артаньян неспешно расхаживал по комнате, приближаясь поочерёдно то к арестованному, то к вещдоку – разысканной на конюшне шкатулке с изуродованным Тишкой замком.
– ...Никак не думал я, что наше знакомство на улице Сент-Оноре будет иметь столь занятное продолжение. Вы дворянин?
– Да, мсье...
– Прекрасно! Мне поручено во что бы то ни стало отыскать шкатулку. Полную шкатулку, заметьте. При необходимости я уполномочен применять пытки...
Мазепа побледнел.
– Но я солдат, а не палач. Я отправлю вас в Бастилию, где за вас возьмётся господин дю Трабле, и тогда за вашу шкуру никто не даст стёртой подковы, – продолжал д'Артаньян, расхаживая по караулке. – Итак, вы продолжаете утверждать, что когда вы пришли в себя, шкатулки уже не было?
– Да, господин д'Артаньян...
– Вас видели ночью во дворе с Тибо Цембалем. О чём вы беседовали?
– Да так... Земляк всё-таки...
– Ну это мне известно, – ухмыльнулся д'Артаньян.
Дверь распахнулась. Вошедший мушкетёр обратился к д'Артаньяну:
– Мой капитан! На два слова...
Д'Артаньян отошёл в дальний угол комнаты, где вестовой вручил ему какую-то записку. Быстро пробежав написанное глазами, д'Артаньян удивлённо дёрнул усом и поднёс записку к свече.
– Время военное, – вновь обратился он к гвардейцу. – Внизу вас ждёт тюремная карета. Я отправляю вас в Бастилию, а вы...
Он повернулся к находящимся в караулке мушкетёрам:
– ... арестуете Тибо Цембаля.
Проводив Мазепу к карете, д'Артаньян чуть придержал дверку.
– Клянусь святой Женевьевой, несмотря ни на что, вы мне симпатичны, сударь. Видимо, сказывается моя застарелая страсть к авантюрам, – сказал он негромко. – К тому же вы нашли заступника в лице короля. Факт весьма странный, но обсуждать его я не собираюсь. Вы будете находиться в Бастилии, и до возвращения Мазарини ни один волос не упадёт с вашей головы. Советую вам за это время придумать более изящное доказательство своей невиновности. Сделать для вас что-либо большее – не в моих силах. Прощайте, сударь!
Иван поднялся в карету, дверка за ним захлопнулась...
На подходе к Пале-Роялю Тихона перехватил Мартын Катский.
– Тишка, не ходи в палац, тебя шукают. Шо скоилось?1
– Некогда розповідать. Потім. Та и тобі краще счезнуть. Таке діло. Прощай, Мартыша! Ferro et igni!2
Тишка сгрёб друга в объятья, расцеловал и, развернувшись, побежал в ту сторону, откуда только что появился...
Полицейский отряд в течение трёх дней прочёсывал Париж в поисках Тибо Цембаля. Делать это было неимоверно трудно. В ту пору число жителей французской столицы уже доходило до полумиллиона. До градостроительных преобразований сенского префекта Гаумана оставалось ещё далеко – застройка Парижа со времён древних франков велась безалаберно. Хаотичное нагромождение зданий, обилие кривых переулков и тупиков легко могло сбить с толку самого опытного розыскника. К тому же поиск приходилось вести в городе, охваченном вооружённым мятежом.
Когда с Сен-Жерменской заставы пришло сообщение, что одинокий всадник, оглушив ударами кулака трёх караульных, вырвался из столицы, поиск в городе прекратили. За беглецом тотчас снарядили погоню.
Преследование длилось недолго. На берегу Уазы, в полумиле от переправы, была замечена одиноко бродящая лошадь, а у самой воды – драгунское обмундирование, без сомнения, принадлежащее Тибо Цембалю.
– Решил выкупаться и утонул, – доложил д'Артаньян первому министру...
Вернувшись из Москвы, Прохор женился. За великими трудами по укреплению городка событие это для многих осталось незамеченным. Выбор молодого коменданта пал на сверстницу – Оксану, оставшуюся после трагедии восьмидесятого года круглой сиротой, живущей в землянках у чужих людей. В новый Прошкин дом, построенный на месте отцовского, Оксана пришла с узелком, в котором и поместилось всё её приданое: гребешок, зеркальце, платок да ладанка на грубом шнурке – предсмертный дар изувеченной осколком татарской гранаты матери.
Жители посада знали: обращаться к коменданту можно лишь в крайних случаях. К таким случаям обычно относились конфликты между военным и мирным населением городка. Иногда интересы горожан отстаивал земский староста, иногда жалобщики шумным обществом вваливались в комендантскую избу.
И начиналось: то конный отряд поленился делать крюк и проторил маршрут через посадские огороды, то пьяный сердюк осквернил общественный колодец своим туда падением, а то позарились казаки на чужое добро – украли на одном конце городка свинью, на другом – продали и тут же отметили успех мероприятия в кабаке "Прочь скука".
Прошка жалобами не то чтобы пренебрегал, но, увлечённый делами воинскими, проблемы обывателей не принимал близко к сердцу. Исключение делал лишь для кузнецов: с металлом люди работают, а металл – это оружие! Со временем вопросы городского быта исподволь перешли от коменданта к Игнашке Бубну.
Во всех делах Бубен помогал Прохору чем только мог, замещая его на всех уровнях. Непригодным оказался бывший лазутчик только в бою – давала о себе знать старая контузия. Игнатий свою немощь переживал болезненно, но не запил по этому поводу, как водилось среди казаков, а направил силы на интендантскую деятельность. Обеспечить крепость фуражом, пригнать табун лошадей для полка, выбить в Изюме партию оружия или пороха – никто не управлялся с подобными делами лучше, чем Бубен.
Шрамы от ожогов на лице и лёгкое заикание не мешали ему – а порой, и помогали – находить общий язык с самыми прижимистыми купцами. Провиант для гарнизона закупался отменный, цены не обескураживали.
Сообщение о новом грандиозном походе на Крым дошло до успенского казачества сначала в виде слухов. Потом, когда Межевой по делам службы навестил изюмского полковника, ему объявили о наступлении на официальном уровне. Помимо всего прочего, Прохору было наказано подготовиться к принятию на постой многотысячного воинского формирования. Информацию предписывалось держать в глубочайшем секрете.
Вернувшись в Успенск, озабоченный полковник перво-наперво позвал к себе Бубна.
– Дело суръёзное, – выслушав новость, покачал головой Игнатий. – Казна пуста, тут крепко думать надо.
– Думай! Затем и позвал, – хмуро отрубил Прохор.
– А велика рать будет?
– Доподлинно сказать не могу, но, мыслю, немалая.
– Казаматы возводить надо.
– Казаматов фортеция не сдюжит, – отверг предложение Прохор. – За городом стан обустроить надобно – курени строить.
– За городом! А татарва? – усомнился Игнатий.
– Кака татарва! Не ведаю, сколько войска придёт, но в любом разе татарва и близко не сунется. Тут другая беда, Игнатий, – старики прочут, зима будет дюже студёная. Как в куренях зимовничать?
– Так на то и землянки отрыть можно, коли долгий постой выйдет. А как с казной? Москва ничего не сулила?
– На Москву, Игнаша, как на Бога, – надёжа слабая, – усмехнулся Прошка. – А давай-ка ты, брат, собирай с людишек по десятой денге на войско. Делать нечего...
Опасения Прохора Межевого оправдались с лихвой: зима 1688-89 годов выдалась снежной и морозной.
Оберегатель во главе стодвенадцатитысячного войска выступил из столицы в феврале. На предшествующем походу военном совете рассматривалось несколько маршрутов. Генерал Патрик Гордон предлагал ставить крепости через каждые четыре перехода, дабы иметь за плечами опорные пункты и создать в глазах неприятеля видимость мощного военного движения. Оберегатель советам шотландца не внял, посчитав, что дешевле выйдет использовать уже существующие крепости.
Изрядно страдая от морозов, преодолевая снежные заносы на трактах, войско двигалось медленно. Но ещё медленней – обычное дело – двигалась государева казна, которую Голицыну на руки не выдали, а пообещали выслать вдогонку. Из Ахтырки Оберегатель отправил в Москву грамоту, в которой своими словами пересказал правительству старую как мир истину: война, мол, развлечение весьма изысканное, но, бля, денег требует прорву.
Покинув Ахтырку, Голицын двинулся к южному кордону и после двух остановок, в Харькове и Изюме, вошёл в Успенск.
И случилась в Успенске ратной силы великая концентрация – ничего подобного крепость не видывала со дня своего основания.
Мирное население и вовсе растерялось среди войсковых людей. Купцы скорчили разочарованные физиономии, быстро прознав про то, что Оберегатель привёл с собой голодную ораву, почти лишённую денежного довольствия. Посадские мужики заперли в хатах жён и девок, где те подвывали с досады, не ведая, сколь суждено длиться их заточению.
Игнашка Бубен в эти дни завился в поросячий хвост. Четвероногая и гривастая часть войска нуждалась в кормах. Люди – тоже, хотя, по давней традиции, проблемы людей занимали второе место после лошадиных.
Те и другие хотели тепла. Наскоро сколоченные курени защищали разве что от ветра, для обогрева армии требовались дрова. И без того жидкие перелески в окрестностях Успенска в тот год стали ещё жиже, а местами – исчезли вовсе.
Гарнизон крепости, растворясь в массе пришлого воинства, пребывал в полнейшем благодушии и праздности. Дни шли за днями, Голицын ждал денег, а татары, прекрасно осведомлённые о положении в русском стане, обходили Успенск десятой дорогой.
Впервые со дня восстановления крепости Прохор Межевой растерялся. Смелый и непритязательный воин в условиях вынужденной мирной передышки превратился вдруг в робкого и застенчивого паренька, совершенно неумелого и замкнутого в общении с московским главкомом и его многочисленной свитой. Государев ближний боярин Василий Васильевич Голицын, генерал Патрик Гордон, воевода князь Иван Фёдорович Волынский – люди, имена которых были знакомы Прошке с младенчества, неожиданно предстали перед ним в самом обыденном виде и, сколь не силился успенец, свечения вокруг их голов так и не заметил.
Казна в конце концов подоспела, и каша в солдатских котлах стала гуще, но никаких сборов за этим не последовало.
Из отдельных туманных реплик на военном совете Прохор понял: Оберегатель ждёт Мазепу...
Гетман прибыл в Успенск 20 апреля. Старинный немецкий рыдван вице-короля Малороссии въехал в крепостные ворота в сопровождении двух сотен драгун и сердюков.
Гетман вышел из рыдвана и легко поспешил навстречу Оберегателю.
– Бью челом милости вашей преславной и ко мне, ничтожному, непреходящей! – гетман попытался опуститься перед князем на колени.
Попытка длилась ровно столько, сколько понадобилось Оберегателю, чтобы её предупредить и обнять Мазепу. Они не виделись с тех самых выборов, но в памяти Голицына ещё не изгладились впечатления от банкета, который закатил "крестник", приняв из рук князя гетманские клейноты. Да и полученные от Мазепы десять тысяч рублей золотом, хотя и были давно истрачены, до сих пор вызывали у Оберегателя самые трепетные воспоминания.
На крыльце Прошка с удовольствием вдохнул свежего воздуха и направился в кабак "Прочь скука".
Там он не задержался надолго – выпил наспех две кружки вина и отправился спать в свою хату, к Московским воротам города.
Спал мало. Встрепенулся ближе к сумеркам от какой-то смутной, но беспокоящей даже во сне мысли.
"А гетман непрост! Ох, и непрост!" – качал головой Прохор, натягивая сапоги. Минуту спустя он уже шагал, взбивая уличную пыль, к соборной площади города.
У избы, отведенной под гетманские покои, дорогу ему преградили драгуны:
– Не велено пускать! Его милость почивают.
Полковник в сердцах сплюнул и вновь повернул к знакомому кабаку.
Ближе к ночи в кабаке не нашлось места всем желающим пображничать. Успенские казаки, московские стрельцы и рейтары сидели вокруг на голой земле. Сбившись в тесные кружки, пили вино, тянули невесёлые солдатские песни.
На знаки внимания полковник не реагировал. Подсел к костерку московитов, где и просидел ночь напролёт, слушая рассказы старых воинов о былых походах и сражениях.
Под утро на городок пал туман. Прохор озяб. Поднялся и, плотней запахнув кафтан, снова побрёл домой...
Незнакомец обозначился в тумане внезапно. Вынырнув, похоже, из кривого переулка, выходящего на Рыльскую улицу, не успел осмотреться и тут же наткнулся на Межевого. Машинально Прохор выбросил перед собой руку. Незнакомец отшатнулся и, отвернув лицо, попытался обойти Прошку сбоку. Когда это ему почти удалось, полковник неожиданно узнал во встречном гетмана.
– Иван Степанович! – окликнул он Мазепу.
– Слухаю, хлопче, – гетман нехотя остановился.
– Дозвольте слово молвить, с вечера шукаю вашу милость.
– Кажи, – спокойно кивнул Мазепа.
Прошка несколько замялся и вдруг нашёлся:
– А пойдёмте до моей хаты. Там и побалакаем.
– Ходим.
Мазепа согласился как-то даже поспешно, но Прошка не придал этому значения.
Три дня спустя из Успенска вышло многотысячное войско князя Голицына и двинулось к Самаре на соединение с региментом Ивана Мазепы.
И шли в том войске две сотни успенских казаков под началом двадцатитрёхлетнего полковника Прохора Андреевича Межевого...
Пленённому татарчонку накинули на голову петлю, под верёвку продели шомпол и стали накручивать. Когда кожа на голове лопнула, залитый кровью пленник показал, что хан с большими силами ожидает русское воинство в Чёрной долине.
Первая битва состоялась на стыке двух долин и продолжалась около четырёх часов. Потери с обеих сторон оказались приблизительно равными, но татары отступили.
Вторично хан ударил в Чёрной долине. С невероятной быстротой разметал арьергард, смешал порядки конницы и пехоты, но на высоте оказалась русская артиллерия. Яростный орудийный огонь заставил орду отступить.
На следующий день крымцы показались снова, но Голицын уже перестроил войско, спрятав ослабевшую конницу позади обоза и выставив в авангард пехоту. Не осмелясь напасть на пешие порядки, хан повернул вспять и ушёл к Каланчаку.
Успенцы, двигаясь в составе слободских полков на левом крыле русского войска, испытали на себе всю тяжесть второго удара. От двух сотен Межевого невредимыми осталось чуть больше половины. Татарская пуля оцарапала Прохору щеку...
Когда русский авангард вышел к Перекопу, главнокомандующий впал в глубокую прострацию. Травы в преддверии Крыма были потравлены, деревни выжжены, редкие колодцы не спешили удовлетворить потребности пришельцев в воде. Перекоп для явившейся, хотя и обессилевшей армии выглядел ничтожным препятствием, но дальше, ещё на многие-многие вёрсты, простиралась безлюдная сожжённая степь.
Война, планы которой лелеяли все европейские политики, зашла в тупик, и единственной державой, которая предприняла конкретные действия, отчего и оказалась в нелепом положении, была Россия. Без питьевой воды, со скудеющими хлебными запасами, даже путь домой представлялся для русского воинства трудновыполнимой задачей.
Смирив гордыню, Оберегатель решил вступить с ханом в мирные переговоры.
С командного пункта Голицына в ставку Мазепы отправился окольничий Венедикт Змиев с целью выяснить отношение малороссов к возможному миру с крымцами. Сопровождать посыльного Оберегатель поручил полковнику Межевому с полусотней казаков-успенцев.
Оберегатель войско распустил и вернулся в столицу в окружении самых верных ему людей. Царевна Софья похождения фаворита расписала перед царедворцами в самом лучезарном виде. На участников крымского похода снизошла великая милость в виде драгоценных кубков, кафтанов, соболей и прибавок к жалованью.
Пётр заряжал петарды для очередного фейерверка, когда вернувшийся из Крыма Патрик Гордон рассказал ему об истинных результатах похода.
Царь нервно сжал поеденные химикатами пальцы в кулак и что есть мочи хватил по столу:
– От подлюка! Оберегатель хренов! Только и спроможен, недоносок, сестрице сиськи крутить! Ну погодите, скоро я этих горе-оберегателей к колоколам за муде заместо ботал вешать буду. Придёт моё времечко!
И время Петра пришло. И случилось это всё в том же 1689 году...
Царевна Софья прекрасно осознавала двусмысленность своего положения. Время шло, и если братец Иоанн не внушал опасений, то в братце Петрушке уже просматривался будущий дерзкий и несентиментальный правитель.
Будущее Софьи было предопределено: перебраться с лебяжьих перин царской опочивальни в монашескую келью – смена декораций не самая заманчивая. Царевна боролась за место под солнцем как могла. Попыталась было подписываться под царскими грамотами на равных с великими государями – возмутилась общественность.
Тогда Софья решилась на последний, отчаянный шаг. Стрельцы по наущению Шакловитого должны были потребовать венчания её на царство.
Но настроения в стрелецком войске заметно изменились с 1682 года.
– Мы челобитных писать не умеем, – равнодушно ответствовали стрельцы.
Как ни нервничала царевна, революционная ситуация не вызревала: стрельцы благодушествовали, молодой Пётр спокойно играл в кораблики на Переяславском озере.
Царица Наталья Кирилловна – может быть, впервые – подала голос.
– У нас люди есть, – уверенно заявила царица.
В то время мало кто понимал, о каких людях идёт речь. А кто и понимал – не придал должного значения заявлению Натальи.
А "люди" действительно были. В Преображенском уже сформировалось довольно странное войско. Потешные конюхи и озорники, налёты и нахалы – новая гвардия молодого царя внушала теперь опасения даже некогда буйным стрельцам.
Стрельцы раскололись на два лагеря. Партия, верная Петру, требовала выдачи Фёдора Шакловитого.
Софья Шакловитого выдала...
Обвинения были предъявлены Василию Голицыну, Венедикту Змиеву, Григорию Касогову, Емельяну Украинцеву – незадачливым военачальникам крымского похода.
Склочный характер и верность Софье стоили Шакловитому головы. Оберегатель отправился в далёкую ссылку. Устроитель фейерверков и пускатель корабликов показал московскому обществу своё истинное лицо. И имело это лицо отнюдь не простецкое выражение.
Когда противостояние Петра и Софьи близилось к кульминации, сквозь дремучие подмосковные леса неспешно продвигался длинный поезд, состоящий из нескольких десятков карет в сопровождении конных казаков. В каретах размещалось малороссийское посольство во главе с гетманом Иваном Степановичем Мазепой. В свите гетмана состояли: обозный Борковский, судья Прокопович, писарь Кочубей, асаул Гамалея, бунчужный Лизогуб. Кроме того, в поезде ехали пятеро полковников: Лизогуб, Жученко, Забела, Апостол и Свечка. При каждом находились полковой писарь и судья. Более трёх сотен казаков сопровождали малороссийскую старшину.
Навстречу Мазепе из Москвы выехал Иван Циклер с пятьюстами конными рейтарами и двумя ротами подьячих Малороссийского приказа.
По давно отработанной церемонии дьяк Василий Бобынин подогнал к месту встречи гетмана царскую карету.
Завидев встречающих, Мазепа захлопнул книгу "Венец Христов", чтением которой скрашивал утомительную дорогу, и вышел из остановившегося рыдвана, щурясь от яркого августовского солнца.
На вопрос о здоровье гетман покивал благосклонно, но тут же деланно покряхтел. Здоровье, мол, хорошее, но говорю я так из вежливости, а на самом деле – дрянь здоровьишко, годы уже не те.
В свою очередь Мазепа поинтересовался самочувствием Оберегателя и царевны Софьи. В ответ Циклер закашлялся, ответил невразумительно. По рядам рейтар прокатился глухой ропот.
– Слава Господу Богу, что сподобил меня, никчемного, ехать в царской карете! – сменив экипаж, громко объявил Мазепа.
И тут же, напустив на себя знающий вид, поинтересовался:
– Карета-то немецкой работы будет?
– Хрен её знает, – пожал плечами Бобынин. – Мы её завсегда для послов гоняем...
Украинская делегация миновала Калужские ворота и, проследовав по Ильинскому крестцу, прибыла на большой Посольский двор.
Всё складывалось, казалось бы, благополучно, но в душу старого гетмана закралась ещё неясная тревога, а обострённая интуиция политикана твердила ему о скорой непредсказуемой опасности. Ухмылки московских рейтар при встрече на тракте не давали гетману покоя. Воспоминание о них пронизывало сердце знобящим беспокойством.
Но не это было главной причиной нервозности старого гетмана. В одну из ночей, ближе к концу долгого путешествия, Мазепе приснился сон, который долгие годы являлся к нему время от времени, повторяясь в мельчайших подробностях. Обычно, сон этот приходил к нему в канун переломных событий в его жизни, служил предзнаменованием, как крупных удач, так и ожидающих его губительных опасностей.
Самым досадным, пожалуй, было для Мазепы то, что он не мог достаточно точно сказать: снился ли ему истинный случай из его жизни или сон этот был сном изначально и запечатлелся в памяти как глумливая игра подсознания, спроецированная на реально пережитые события.
Чем закончилась встреча или, может быть, сон о встрече, Мазепа не запомнил. Иногда ему казалось, что он попросил у д'Артаньяна несколько дней на размышление и получил согласие.
Достоверно он помнил другое: едва оправившись от болезни, правдами и неправдами он сумел убедить командование в необходимости своего возвращения ко двору польского короля.
Но и оказавшись в Польше, он не обрёл душевного равновесия. Слишком серьёзный претендент на долю украденных сокровищ оказался на его пути. Мазепа принял единственно правильное решение: из Польши нужно бежать и бежать на восток – лишь затерявшись на необозримых российских просторах, он смог бы надеяться, если не избавиться от преследования, то хотя бы выиграть время для поиска выхода из создавшейся ситуации. Глядишь, всё как-нибудь и образуется...
И прошло с тех пор тридцать с лишним лет. 9 марта 1661 года, развязав наконец-то руки Людовику XIV, скончался кардинал Мазарини, римский прелат и первый министр Франции. А годом раньше, или годом позже, погиб в бою Шарль д'Артаньян, один из тех выдающихся боевиков, которыми всегда восхищалось человечество. По дошедшим до Мазепы слухам, маршальский жезл неугомонный мушкетёр всё-таки получил, хотя и случилось это за несколько минут до его смерти.
С уходом из жизни двух этих людей ушли и тревоги будущего гетмана Украины Ивана Степановича Мазепы. Но остался сон. В самые ответственные и сложные моменты жизни видел Иван Степанович в ночном мраке леденящую кровь улыбку д'Артаньяна. Предположить же, знамением чего – удачи или провала – явился сон, в каждом отдельном случае было невозможно. Он приснился – и всё. А там – либо пан, либо задница в лохмотья.
В последний раз всё обошлось как нельзя лучше. Сон явился перед радой и чаяниями Голицына Иван Степанович Мазепа получил желанную гетманскую булаву.
Но сейчас, в Москве, гетман нервничал. На Посольском дворе он тотчас узнал, что Оберегатель пошатнулся, да и дела его покровительницы обстоят не лучшим образом.
А события в Москве всё добавляли в остроте. Пётр, засев в Троицком монастыре, требовал к себе верных ему людей.
Стенал под клещами палача и оговаривал всех и вся Шакловитый. Оберегатель готовился в ссылку, а Софья – к пострижению. Уныло ждали ареста все участники крымского похода.
Казалось, фортуна Мазепы на этом повороте дала основательный крен. Малороссийская делегация посмеивалась, глядя на своего предводителя.
– Уж этому не спустят, – почти открыто злорадствовали жученки и свечки, кочубеи и лизогубы. – Пора выбирать нового гетмана.
В начале сентября Пётр вспомнил и об украинцах. Мазепа явился на Троицкий посад в лучших своих нарядах. (Есть такая традиция: надевать перед смертным боем чистое бельё.) Следовавшие за ним холуи несли подарки, но золотая турецкая сабля предназначалась уже Петру, а десять аршин аксамита вполне подошли бы для Натальи Кирилловны.
Внук смоленского капитана восседал на троне в одиночестве: о царе Иоанне в последние дни вспоминали разве что кладбищенские сторожа.
Взыскующе оглядев перепуганных хохлов, Пётр дозволил гетману говорить.
Иван Степанович выступил вперёд и, поклонившись, обратился к царю:
– Ваши царские величества, великие государи...
Пётр округлил глаза и, громко расхохотавшись, чуть не кувыркнулся через подлокотник трона. Среди бояр послышался робкий смешок, за ним – второй... Мгновенье спустя, хохотал весь посад. Один Мазепа стоял молча, опустив очи долу.
– Ты что, старый пень, совсем охренел?! – с трудом выдавил Пётр, вытирая кулаком слёзы. – С перепою в очах двоится, али как?
Окружение царя продолжало подвизгивать от смеха. Мазепа развёл руками:
– Прости, царь-батюшка! Лукавый попутал...
Грозный царь, будучи ещё очень молодым человеком, совершенно не знал того хитрого дипломатического пассажа, которым в совершенстве владел старый интриган Мазепа. Пассаж этот, несложный в исполнении и безотказный в действии, можно сформулировать приблизительно так: главное – человека рассмешить, а потом делай с ним что хочешь.
Царь, восседавший перед Мазепой на троне, был молод и смешлив.
– Прошу вашей царской милости! – продолжал Мазепа. – Из-за этого нечестивца Васьки Голицына совсем дурнем сделался. Ох, и попили они с Лёнькой Неплюевым моей кровушки...
– Сказывай, – царь нахмурился.
– Так ведь гетьманом меня обрало войско Запорожское по чести. А тут Васька, с Неплюем о боку, учали за то подарков требовать. И пошло-поехало! Скоко я им сплачивал, про то один Бог ведает! Одиннадцать тыщ рублей червонцами да ефимками, а каменьев драгоценных да злата – без счёту. А я человек немолодой, немощный...
– Немощный? – перебил его Пётр. – А не тяжка ль тебе гетманская булава?
– Нет! – поспешно выпалил Мазепа. – От булава в самый раз по силам моим станет.
– А служить мне верно будешь? – снова хохотнул царь.
– Буду, ей-ей буду, всемилостивейший государь! – грохнул себя кулаком в грудь Мазепа. – До пролития последней капли кровушки моей служить буду, аки тока тебе и присягал единожды!
Пётр встал.
– Моисеич! – кликнул он дьяка Никиту Зотова. – Налей дураку вина – славно потешил. Да скажи, пусть заготовят грамоту мою для него – пускай служит!