Этот автобиографичный рассказ был написан мной в 1975 году к тридцатилетнему юбилею Победы. Дочь Аня сейчас заслуженная медсестра-реаниматор, участвовала в отряде экстренного реагирования от 119-й больницы (Новогорск), и на-днях у нее родился сын. Но полностью этот рассказ так и не был ни разу опубликован. Теперь, по прошествии празднично-грустных дней, связанных с памятными датами Великой Отечественной войны 1941-45 гг., когда право на воспоминания принадлежало лишь участникам тех патриотических событий, мне хочется этим рассказиком от имени второго военного поколения обратиться к нашим детям и внукам. Поэтому представляю его точно в том же виде, как он был написан в 1975 году.
- Папа, - будит меня пятилетняя дочь в 7 часов, - купи мне ласипедик. Я научусь кататься. А то Ленка мне свой не дает. Говорит, что я не умею кататься и поломаю его.
Я вдруг задумался. Вот что значит гены, хромосомы и разные нуклеиновые кислоты. Ведь много лет назад, когда мне было тоже ровно пять лет, я отцу точно также выразил свою просьбу.
У Игоря появился замечательный двухколесный велосипед. Не «Орленок», конечно, педали надо было крутить все время. Но наш двор – единственный. Где-то, в самых глубоких тайниках души Игорь Калашников был очень добрый. Настоящий товарищ.
- Научишься ездить – дам покататься. До штаба и назад. – Близнятам Рулёвым он почему-то доверял меньше. Только до КПП. Когда научатся, разумеется.
Наши отцы полвойны летали вместе что-то где-то бомбить или сопровождать тех, кто бомбит. И на это время отец часто оставлял меня на связисток или машинисток штаба. Так и прозвали меня к концу войны «сын штаба». Это уже потом, значительно позже я узнал про Катаева, капитана Енакиева и его сына полка.
Хорошо было в солнечный день. Мы соревновались, кто вперед увеличилкой подожжет бикфордов шнур или пороховые палочки. В дождь залезали в кабину и бомболюки покареженного «юнкерса», что находился в перелеске. В этом перелеске у нас целый арсенал запрятан был. Автомат немецкий с отломанной ручкой, несколько разных пистолетов, боеприпасы всякие. Даже пулемет был фрицевский без кожуха и две ракетницы. Вернее сказать, ракетница наша одна, другой был пускач немецкий, его мы называли – ракетник. Но самой большой ценностью у нас была спрятанная в самолете полная сумка ракет – берегли ее для конца войны.
Любили мы кататься на грязно-зеленом трофейном или брошенном фрицами мотоцикле с коляской. Звуком мотора непременно был тот, кому выпадало сидеть на передних пружинах и с висячими ногами держаться за руль с вращающейся ручкой. Заднее седло каким-то образом сохранилось и сидеть на нем было дело пассажирское – тарахтеть мотором на нем не дозволялось. А уж в коляску и вовсе насильно сажался любимый всеми пес Бизон или добровольно залезали девчонки, когда выплакивали сначала у родителей, а потом у нас погулять вместе или рядом с нами. Иногда ездили на большой деревянной машине, которую сделал мне «наш» с папой ординарец Наумов, на деревянном самодельном самокате с подшипниками вместо колес.
Но с появлением настоящего двухколесного велосипеда призыв «Кататься, ребята!» стал относиться только к нашему катанию на велосипеде, которое заключалось в том, что Игорь носился по двору на велике, а мы, спотыкаясь, падая и расшибая коленки, носились за ним.
- Вот кончится война – будет тебе велосипед, отвечал мне на нытье отец.
- Кончится, - хныкал я, - а когда она кончится?
Чуть ли не раньше своих отцов мы узнавали, кто поведет завтра сводную группу на задание, кто не вернулся с промежуточного аэродрома, а кто совсем… Мы всегда знали, когда наш полк переводят в Бобруйск или Пружаны, что на-днях к нам прибудет новая часть под командованием дважды Героя, что командира дивизии Поваркова через неделю сменит боевой генерал с редкой и странной фамилией Срулик. Для мальчишек тайн почти не существовало. Мы и после войны заранее знали о снижении цен, денежной реформе, почему любимый ребятами летчик-истребитель Хаджи-Мурат как выпьет, так слушает и бьет пластинки Руслановой… Не знали мы в то военное время только одного, когда совсем кончится война. Даже весной сорок пятого не знали. Мы почему-то «перестали» знать об этом даже после салюта в нашем авиагородке второго мая. Сами ли отцы не знали, боялись ли «сглазить»? Или что-то другое было?! О конце войны я знал только одно - когда это произойдет, у меня появится двухколесный велосипед, я научусь сам и научу ребят на нем ездить, и тогда Игорь нам не сможет отказывать из-за неумения кататься.
«Совсем», я сказал «совсем». Что я имел в виду? Неужто не вспомню? Да, не все и детская память записывает в сверхпроводники своего мозга навечно. Какой информации предстоит остаться, какой нет? Кем закладывается эта программа? Вот женщины в слезах шушукаются, тая от нас гибель нашего товарища-малыша, которого этой ночью загрызли крысы… Вот в разрушенной католической церкви, в которой мы каждый вечер играли в «казаки и разбойники», подорвались на неразорвавшихся в свое время минометных снарядах мои знакомые ребята… А вот мои сверстники хотели принести домой красивые немецкие игрушки, а они оказались минами-«хлопушками»… Почему я их имена не помню?
А, вспомнил. Однажды в начале мая я возвращался в гарнизон с аэродрома, шатаясь и заплетаясь, после полета на четырехкрылом «кукурузнике», на котором меня папины друзья-летчики «лечили» на двухкилометровой высоте от коклюша (был тогда такой способ лечения от этой болезни). Вдруг во двор прибежал Олег Песков, с которым мы только вчера строили домик-конуру из кирпичей для себя и Бизона, и давай кричать: «Война кончилась, война кончилась, в городе пленных ведут!». От авиагородка сам город был недалеко и мы помчались смотреть на фрицев. Ох, и много же их было! Чуть ли не целый день вели. И решили мы вечером по этому поводу свой салют отгрохать.
Разложили мы в сумерках на равнинке костер. Димка-попович, так мы звали его из-за отца, уважаемого всеми в округе попа Василия, притащил сумку с ракетами. А самый умный и старший из нас Олег Христенко сказал, что ракеты надо не бросать в костер, а аккуратно ставить, чтобы в нас не попали.
Но кто же знал, что разгоревшийся костер и первая же взлетевшая ракета повалит все остальные на бок. Разноцветные ракеты, обезумевшие от сопротивления травы, извивались и шипели как змеи, гоняясь за нами по всему полю. А мы убегали и прятались за ближайшими пригорками и тоненькими березками. Невдалеке загорелся небольшой ничейный сарайчик, ближе к дороге - прошлогодняя соломенная копна первой послевоенной страды на белорусской земле. Не собираясь и не сговариваясь, мы разбежались по домам получать «каждый свое»… Но и это оказался ни какой не конец войны.
- Будет, сын. Будет и настоящий конец, - успокаивал меня отец.
И вот как-то ровно через неделю, я вскочил от ужасной стрельбы. Палили отовсюду. Шлепки ракетниц, треск ППШ, барабанный бой ТТ. Отец выхватил пистолет из-под подушки, куда он от меня прятал его на ночь после того, как я, помогая ему однажды собираться на дежурство, смазал и вычистил обойму от лишней пружины, так как при разборке она сама вылезла, а при сборке назад не лезла. Просунув руку в форточку, он стал тоже палить. Я визжал от восторга, прыгал возле окна и требовал своей доли салюта. Мы побежали на балкон. Был пасмурный рассвет, и моросил холодный дождик. Сосед по балкону стрелял из трофейного парабеллума.
- Совсем кончилась, - кричал он, - совсем!
Мне не повезло - заело обойму.
Батя кричал с балкона: «Симочка, неси вторую обойму, она в кобуре». Рыдающая в полный голос мама с годовалым братиком Левиком на руке волокла по полу портупею с кобурой, отец ковырялся в обойме, а я иступленно дергал его за белое исподнее и твердил:
- Папа, папа, давай велосипед. Война-то совсем кончилась!