Он курил лежа в кровати. В темноте, как маленькая сигнальная лампочка мигал сигаретный огонь. Его левая ладонь покоилась на Оксанином бедре. Оксана любит спать на боку. Вероятно, сегодня ничего не вышло потому, что даже тогда, когда крашеная Оксанина грива ритмично сновала между его ног, он думал о том, что ждет его завтра. Раздавив окурок в пепельнице, он закинул руки за голову и закрыл глаза. Обыкновенно он засыпает быстро, но не сегодня.
Все правильно. Полковник Абрамов выбрал его потому, что он как никто другой подходит для этого задания. Абрамов так и сказал. «Пора, сынок, испытать тебя в настоящем деле. Но не бойся, все под контролем, операция разрабатывалась четыре с половиной месяца, о ней знают только свои». В ответ на речи полковника он усмехнулся: «Они Ваську Векшина порешили, а Васька Векшин тертый опер был». «Не к месту», – серьезно произнес Абрамов и посмотрел в него умными глазами.
Почему именно он? Вероятно, все дело во внешности: этот шрам над правой бровью, причиненный в отрочестве Жекой Мохнатым из-за Машки Череминой, придает его лицу определенную грозность. Да, это так, он умеет быть похожим на тех, кого подался, преодолевая, ловить. Пусть он обладает средних размеров пугливой душой, но он удачно умеет казаться.
Набрав полные легкие черного воздуха, он с шумом выпустил его обратно в ночь и тут же получил острой ступней по голени. Оксана была против того, чтобы в ее сон врывались посторонние звуки. Он вздохнул тише и, закрыв глаза, попытался ни о чем не думать. Он знал действенный способ пережить волнительное событие: достаточно представить себе, что все уже случилось, допустим, полчаса назад. Ты приходишь с работы усталый, выпиваешь в угоду бытовому алкоголизму две-три рюмки водки и садишься смотреть по телевизору Петросяна.
…Она стоит в ванной, перед большим зеркалом и, улыбаясь, переводит взгляд с живота на живот – с настоящего – на отраженный. Она гладит оба живота, осторожно водя по ним ладонями, бросает взгляд на себя растрепанную, хитрую. Еще ничего не заметно, в пупке поблескивает серебряное колечко, которое сперва так ему не понравилось. «Сюр-пра-айз!» Она смотрит и смеется глазами, волнуясь, как будто нахулиганила, закусив губу: «Пора твоему отцу становиться настоящим мужчиной», – думает она.
Он просыпается оттого, что по нему медленно ползет одеяло. Окно оказывается открытым, с улицы доносятся взрослеющие звуки города.
– Вставай, завтрак на столе. Я побежала, до вечера, – говорит одетая и накрашенная Оксана. Хохоча, она окончательно и жестоко стаскивает с него одеяло.
– Эй, не слишком ли откровенно? – спрашивает он, кивая на ее коротенькую майку, – По-моему, это кольцо придумано не для посторонних глаз.
– Малыш, ты забыл? Я свободная женщина, – отвечает Оксана и, звеня ключами, выходит из комнаты. Он смотрит на наручные часы, как детская игрушка, болтающиеся на длинной руке и говорит «пора».
Вчера, после совещания с экспертом решили: временных татуировок на руки не наносить. Эксперт, разглядев его с разных сторон, отметил, держась за синий подбородок:
– Не нужно, лишним будет. У вас, Исаков, лицо актуальное и вообще вся фигура. За беспредельщика сойдете, к тому же по фене ботать необязательно.
– А он как раз ботает, – подмигнул полковник, – весь отдел замучил.
Полковник показывает Исакову три фотографии.
– Это они, – говорит Абрамов и называет имена и клички. Исаков с улыбкой разглядывает бандитские лица.
– Итак, повторим, – обозначает заместитель Абрамова, майор Чекасин, – Исаков, твоя задача короткая, ты – шестерка: как только окажешься на месте, передаешь на словах информацию от Чумы и исчезаешь. Понятно? Все это время мы торчим у тебя на хвосте, так что держи свое очко в состоянии полного покоя.
«Легко сказать», – думает он, труся и трясясь в троллейбусе. При одной мысли о сегодняшней встрече в груди у него делается душно, а с подмышками и ладонями случается сильная потливость. Фу-ты, ну-ты! А ведь как сызмальства хотелось обходиться в жизни без этой внутригрудной духоты, быть безбоязненным в ситуациях, побеждать в себе всякий страх! «Исаков, – говорит он себе внутренним голосом, – это как сходить к проктологу». Стыдно, больно, но в определенном случае необходимо. Зато после и пошутить можно на щекотливую тему, и вспомнить, другой раз, с целью психологической анестезии, если случится что пустяково неприятное: вроде еще и не такое бывает в человеческой жизни.
Вчера Оксана снова завела разговор о свадьбе, который он не поддержал, потому что целиком был занят своими переживаниями. За три года их совместной жизни не в первый раз она заговаривает о свадьбе, и всегда он не знает, что ей ответить. Да, наверное, пора уже, но ведь об этом – долго думать и столько всяких мелочей всплывает, разбираться с которыми сразу иссякают силы. Но главное здесь другое, то, в чем он сейчас не желает себе признаваться, но что после майских праздников уже стало данностью: недавний росток нового чувства уже укрепился в его душе и причинял своим развитием беспокойство. «У-у, как все запущено!», – пытается он сам с собой шутить.
Обхлопав его в объятьях и сообщив, что пошел руководить операцией из своего кабинета, полковник Абрамов закрывает за собой дверь.
– Ладно, парень, вот тебе гайки, голда с крестом на шею, закамуфлируйся, – говорит гладко выбритый, праздничный Чекасин, доставая из сейфа небольшой полиэтиленовый пакет с побрякушками. В кабинете, помимо Чекасина и вчерашнего эксперта находятся еще два человека, которых он не знает.
– Это ребята из технического отдела, они прикрепят к тебе микрофон: мы должны слышать каждый твой шорох, – отвечает Чекасин.
– А если меня шмонать начнут и найдут микрофон? – спрашивает Исаков, накручивая на пальцы перстни.
– Не найдут, проверяли, – уверенно отвечает один из незнакомцев. Ребята из технического так похожи друг на друга, что Исаков долго смотрит на них, переводя взгляд с одного на другого.
– Хай-тек. Современные материалы, нельзя обнаружить ни одним известным прибором. Да ты сам посмотри, на что похоже? – второй подходит к Исакову и протягивает правую руку, большой и указательный пальцы сомкнуты в кольцо.
– Не вижу, нитка что ли? Леска? – прищуривается Исаков.
– А ты говоришь, – склонив голову на бок, обобщает Чекасин.
Когда ребята из технического заканчивают свои недолгие манипуляции с курткой Исакова. Эксперт оглядывает его со всех сторон.
– Нормально, Исаков, не волнуйтесь, – говорит он, – через внешность вам вряд ли что-нибудь грозит.
Чекасин смотрит на часы.
– Присядем на дорожку, – предлагает он, – Так, адрес помнишь? Хорошо. Сейчас выходишь, проходишь пару кварталов, ловишь мотор. Мы за тобой. Все остальное по плану. Ну, с Богом.
С Чекасиным и братьями из технического он выходит из кабинета; в коридоре к ним присоединяются еще какие-то люди, но Исаков здоровается с ними машинально, не замечая, кто протягивает ему руку. В конце коридора он замечает Таню. Прижав к груди несколько папок, она прищурено смотрит на него. Он кивает ей, и она спешно скрывается за дверью бухгалтерии. У него першит в горле, он пытается откашляться.
Коротая в учительской большую перемену, Оксана пьет чай в компании географички, старой девы. Географичка, у которой один ус растет лучше другого, размышляет о том, как долго директриса будет терпеть историка, этого надменного еврея, ведь он в кабинете физкультурников курит наркотики, что всем и доподлинно известно.
– Оксана, я не понимаю, чему вы смеетесь? – обижается старая дева ее непроизвольному пронзительному смеху.
– Жозефина Павловна, я не нарочно. Просто вы так смешно сказали: курит наркотики.
– Смешно сказала?
– Ну, я не знаю, мне показалось смешно. Не знаю почему – так показалось.
Географичка осторожно продолжает свой монолог, но говорит уже не о казусе с историком, а о перспективах совместной с завучем и директором поездки в Швецию. Оксана не слышит ее доводов, она думает о том, что кроме нее, за исключением безмолвных доктора и медсестры, еще никто и не знает. Почему-то ей кажется, что таить это свое знание – неслыханная, ужасающая, головокружительная по отношению к белому свету дерзость, но пока ей так хочется: в тиши нарождающейся любви побыть единственной обладательницей сокровища, пока быстротечная радость окружающих не сделала из великой тайны веселый рукоплещущий утренник. Вглядываясь в матовую будущность, она пытается увидеть их маленькую семью на морском берегу: трое (ребенок, держащий взрослых за руки – по середке, взрослые по бокам) со всех ног бегут к огромной воде.
Когда Исаков, сопровождаемый широкоплечим убийцей, входит в небольшой кабинет хорошего китайского ресторана, разговор на время погасает. Натруженным глазом Исаков успевает разглядеть всех троих, расположившихся за круглым столом. Человек, сидящий прямо напротив него, Боец (Исаков прекрасно помнит его физиономию по фото) глазами усаживает вошедшего на пустой стул. Про Бойца, чье лицо похоже на кусок проклятой земли, говорят, что он в начале своего отчаянного пути собственноручно выжигал по кооператорам паяльником и навсегда бетонировал строптивых в подножные ямы. Выдержав паузу, Боец продолжает.
– Холодок растекается по моим жилам, когда я гляжу на седого клоуна, который пытается угостить меня жалкой, бесконечно пошлой шуткой. Как он нелеп и страшен в своем вывернутом пиджаке! Глаза выпучены до слез, руки вывернуты, как в пыточной, между репликами из свернутого трубочкой рта капают междометья и еще какие-то звериные звуки. Красное потное лицо юмориста лоснится и блистает в свете софитов, это зрелище настолько безобразное, что меня начинает поташнивать. Меня не покидает мучительное чувство стыда, мне кажется, будто я участвую в каком-то неприличном действе. Вроде глумления над трупом…
По правую руку от Бойца располагается толстое тюленье тело Лёни Тюменского, самый внешний вид которого обязательно внушает тревогу даже людям с крепкими нервами. Лёня словно сконструирован из разнородных частей: под неправдоподобно низким лбом двигаются умные глаза, а на щеках и нескольких подбородках нет и следа щетины. Младенчество и мудрость борются в Лёнином облике, как два равновеликих суматори. Исаков долго смотрит на Леню, пока не встречается с ним глазами: Лёнин взгляд заставляет его опустить зрачки.
– Эти ребята безгрешны, ибо никогда не унывают, – замечает улыбающийся Лёня.
– Я представляю, как эти шутки, поддерживаемые смехом зала, стремительно несутся в виде радиоволн над выхоложенной страной, – продолжает Боец.
– Прибавь сюда пару эстрадных номеров, сработанных на «Фабрике звезд» и какую-нибудь торжественную сервильную ахинею по случаю Президента, – вносит от себя возвышающийся обширный человек, в котором Исаков опознает Вьетнамчика. Все в этом человеке квадратное: пиджак, шея, голова. Его прохладные монгольские глаза, в зависимости от угла зрения способны выражать что угодно, к тому же рот Вьетнамчика чуть искажен прозрачной улыбкой, которая может быть, как отмечает про себя Исаков и злой, и доброй, и отсутствующей.
– И произвольный рекламный блок туда же, – кивает Лёня. – «Смотри, здесь показывают, что тебе грозит кариес».
– И все-таки, мне кажется, ты не совсем прав. Сколько почерневших сердец бьется во всей отчизне, а шутка, пусть даже и не высшего сорта – им капля света и кратковременная помощь, – произносит Вьетнамчик и ловко подхватывает палочками пышущий жаром шарик баоцзы.
– Никому эти скабрезности не поддержка, не утешение, – отвечает, сплетая пальцы, Боец. – От этих действ веет пропастью. De profundis... Вообще, бесовщина какая-то. Впору отчитывать отчизну. Поднять на самолете отчетчика с кадилом и крестом, и пусть кричит над Россией свои молитвы, кропя бесноватую святой водой. Вот тогда, мнится мне, полезут черти изо всех пор и щелей, не пушкинские бесы, даже не сологубовская уродливая мелочь, а так, салоники, вурдалаки, похожие на генеральных прокуроров, менеджеры среднего звена… И лицо родины будет страшно.
– Протестую, – смеясь, говорит Вьетнамчик, – это политкорректно. К примеру, я – буддист.
Исаков пытается сосредоточиться на разговоре, но колючая кровь начинает пощипывать его лицо, а в ушах, отвлекая, звенит далекий зуммер. Все медленно катится куда-то под землю, он видит себя как бы на качелях, которые не спеша летят назад, и пестрая земля, ликуя, несется прочь. Ему кажется, что если он сейчас не заговорит, потом его рот может попросту не открыться – губы слипнутся, как бывало после детского сна, только разъять их не будет никакой силы.
– Мужики, я бы передал вам, что Чума просил и пошел бы, на самом деле…
– Ты базлать будешь, сявка, когда тебе скажут, – не глядя на Исакова, говорит Боец и задумчиво продолжает о своем, – Тяжело человеку в шкуре лишенца, страшно ему, выпавшему из-под отчего крыла в бездыханное пространство. Он ищет, но ничем не может успокоиться.
– Время такое безвременное. Мы никак не можем оправиться от болевого шока, причиненного рухнувшей в одночасье эпохой, мы смотрим вокруг широкими зрачками, но не можем сделать ни единого движения. Необходимо признать, что мы оказались серьезно глухи к современности, и не слышим движения крови, которая бежит в жилах нашего настоящего, – произносит Лёня и разводит в стороны пухленькие ласты.
В кабинете неожиданно возникает китаянка в синем шелковом костюмчике, в ее тонких руках парит поднос, на котором располагаются принадлежности для чайной церемонии. Девушка ловко и с выражением древней покорности во всем своем маленьком теле обходит стол, на котором, вследствие ее молниеносных манипуляций появляется чайная доска, четыре маленькие пиалы, ча-хэ, ча-хай, большой фарфоровый заварник, термос, а также инструменты ча-цзюй. Сделав свою работу, китаянка бесшумно исчезает за бумажной ширмой.
– Безвременье – это для тех, кто не сумел выползти из-под руин осыпавшегося прошлого за глотком новой жизни, выбрести из заповедных потемок на свое Рублево-Успенское шоссе, этот благословенный Дао, безвременье – для тех, кто не смог вырваться из мучительного круга перерождений, и страдает своим бренным положением. Но есть ведь и счастливцы, распластано припавшие к освященной глине, пробившиеся поближе к отеческому сиянью, – говорит Вьетнамчик, словно шахматные фигуры, расставляя на столе посуду.
Исаков напряженно наблюдает за его синими наколотыми пальцами, вдохновенно парящими над столом в предвкушенье большой игры.
– Глухота-глухотой, а наше тихое время только и требует от нас, что правды, – припозднившись, произносит Боец.
Когда пиалы находят на столе свое место и ошпариваются кипятком из термоса, Вьетнамчик берет в ладони ча-хэ. Он приближает к лицу похожую на лилипутское судно емкость с сухим чаем и, закрыв глаза, делает глубокий медленный вдох, после чего, замерев на мгновенье, передает ча-хэ Бойцу. Боец быстро согревает ча-хэ дыханьем, вдыхает и передает емкость Лёне. Ча-хэ скрывает низкий Лёнин лоб почти полностью, виднеются только его подбородки. От Лёни суденышко вынужденно переходит Исакову. Он неловко повторяет все, что проделывали с ча-хэ авторитеты, и поскорее возвращает его Вьетнамчику. Пересыпав чай в заварной чайник, Вьетнамчик снова берется за термос.
– Но ведь, брат ты мой, не во всяком ли времени настоящего и не хватает, тогда как прошлым полны под завязку могилы, и будущее – глазницами не окинуть? – спрашивает Лёня. – Только бы ухватить настоящее за скользкую пуговицу да заглянуть ему в живые глаза!
Сидя в микроавтобусе «Газель» с глухо задернутыми оранжевыми шторами, Чекасин вытирает носовым платком потную шею. Двое из технического отдела сидят за портативным компьютером, колдуя со звуком. Еще трое тихо переговариваются у самой двери.
– Пишите-пишите, – говорит Чекасин близнецам из технического, – на досуге послушаем эту музыку. Что же он тянет? Сказал, что нужно и отвалил, обговаривали же сто раз.
Звонит служебный мобильный, Чекасин нехотя снимает трубку.
– Нет, товарищ полковник, пока что ничего. Уже час почти что. Да вы бы слышали, они ему и слова вставить не дают!.. Так точно, сразу вам отзваниваюсь.
Он кладет трубку на стол и снова принимается растирать платком шею. Один из близнецов неосторожно наводит курсор мыши на какую-то опасную клавишу, и звук, поступающий из небольших динамиков, расставленных по бокам компьютера, переходит в громкий визг. Чекасин морщится, трое у двери одновременно поворачивают головы на источник визга. Покрасневший техник быстро приводит звук в порядок, и все, находящиеся в автобусе слышат голос Лени Тюменского:
– ...люди обожают плохие новости, и те, необходимо заметить, никогда не медлят прийти.
Переглянувшись со своими сотрудниками, Чекасин иронически улыбается. Сотрудники понимающе кивают искривленными ртами.
– Известно, что хороший чай способствует особой коммуникации между людьми, – произносит Вьетнамчик и начинает ловко разливать зеленый напиток в пиалы. Опустив глаза в свою, наполняющуюся чаем пиалу, Боец продолжает вещать:
– Не для явки с повинной будет сказано, но не одну человеческую душу я собственноручно наружу вынул. Так уж частная моя история обернулась, вплелась злой ниточкой в ткань всеобщей судьбы. Но однажды, после очередного дела, лежа на полке в сауне, я испытал безмерный ужас.
– Угорел? – бросает Вьетнамчик. Боец не отвечает.
– Я вдруг отчетливо понял, что жду от жизни, чтобы она оправдалась, единственного: откровения. Но что если я не сумею различить его среди других бесчисленных и в большинстве бесполезных знаков, беспрестанно подаваемых нам нездешними силами? Тогда все бессмысленно и бесцельно. Помните, мытарю на дороге в Дамаск подан был сверху глас: «Что гонишь меня, Савл?», и оказалось, что вся его казенная жизнь, все радение в угоду мамоне – ложь, а правда здесь, вопиет над дорогой. Почему Он избрал себе в слуги своего гонителя, все ему простил и вывел изо лжи, ослепив в доказательство славой своей?
– Ибо сказано: любите врагов ваших и молитесь за гонящих вас, – кивая головой, произносит Лёня Тюменский и отпивает из пиалы.
– Не только это, здесь большее: с обращением мытаря еще одним лжецом на земле стало меньше. Перестав лгать самому себе, он стал тем, кем он является на самом деле: человеком, – поясняет Вьетнамчик.
Боец внезапно повышает голос.
– И потом, уже зная все, Савл перед проконсулом Сергием Павлом говорил Елиме волхву, который пытался отвести Сергия от веры: сын диавола, враг всякой правды! Перестанешь ли ты совращать с прямых путей Господних? И ныне вот рука Господня на тебя: ты будешь слеп и не увидишь солнца до времени…
Голова Бойца начинает мелко дрожать вместе со сжатыми кулаками, зрачки пылают. Он ощупью находит свою пиалу и, не глядя, опрокидывает в рот подстывший чай. Прервав молчание, заговаривает Вьетнамчик, но Исаков уже не понимает слов, катящихся с губ чайного мастера, подливающего пахучий улун в пиалы собеседников:
– И все-таки, я верю в человека. Мой девиз: «Когда я упал на самое дно, снизу постучали…» Человек победит.
Лица сидельцев давно уже плавают перед глазами Исакова, как музыка – куда-то в стороны, куда-то вверх. Они то крутятся, как огромные деревянные барабаны, они то рассыпаются звоном жестяных колокольчиков, то сливаются в одну грозную, клубящуюся гневом личину, страшную своей пристальностью. Он делает глоток чая, но, поставив пиалу на стол, хватается обеими руками за лицо, готовое отвалиться, как гипсовая маска.
– Я из милиции, – перебив монотонное камлание Вьетнамчика, четко произносит Исаков.
выйти сердцем на лезвие, на губах простодушная улыбка, и спокойствие разума, как после светлого сна; ко всему – готовность
Женщина не понимает, откуда это волнение. Она пытается сосредоточиться на составлении отчетности, но не может с собой справиться. Буквы на экране монитора начинают танцевать. Ее руки трясутся, пальцы не попадают по клавишам. Она наливает себе из пакета яблочного сока, делает два больших глотка и немного успокаивается. Она встает из-за стола, подходит к окну и открывает форточку. «Наверное, давление. Каждые два часа делать пятиминутную зарядку, – говорит она себе, – и бросить курить. Или это из-за него? Правильно мне Людка сказала: нашла себе, дура, приключение, да еще в мае. Теперь будешь маяться». Она возвращается к компьютеру и принимается за работу. В дверь стучат, но она не слышит. Через мгновенье в дверном проеме возникает кучерявая голова капитана Приходько.
– Танюш, как там…
– Господи, напугал, дурак! – она хватается за сердце, – Стучать надо!
– Так я стучал, ты чего?
– Не слышала.
– Ладно, что там на счет премии? А то Абрамов с утра злой, как черт…
Мгновение тишины медленно входит ему в затылок, и сразу делается темно. Открыв глаза, Исаков видит, как Боец, повернувшись к бумажной ширме, щелкает пальцами; ширма отодвигается и за ней обнаруживается распахнутая дверь; весь проем, словно топка преисподней, залит сукровичным предвечерним светом. Трое собеседников довольно вяло поднимаются со своих мест, но при этом столик со всей утварью почему-то оказывается опрокинутым. Исаков чувствует, что и сам взлетает со стула, как катапультировавшийся пилот. Некая сила увлекает его, вслед за бегущими авторитетами в дверной проем, на лету он срывает с куртки найденный с трудом микрофон, похожий на леску, и через мгновение оказывается в мчащемся автомобиле. По бокам от него сидят два мужчины в черных костюмах, в одном из которых Исаков узнает своего широкоплечего провожатого. В это время в затылке вспыхивает запоздавшая боль, подхваченная еще в ресторане, и он безвольно смыкает веки.
– Ты слышал? – спрашивает Чекасин неизвестно кого, потому что еще пятеро человек в микроавтобусе внимают ресторанному разговору.
– Ты слышал? – повторяет Чекасин, на этот раз, вероятно, себе. Через мгновенье, отодрав в сторону дверь, он бросается прочь из «Газели» и бежит к ресторану, который располагается через дорогу. За ним устремляются остальные. Они долго форсируют забитую автомобилями проезжую часть, на их лицах испуг и недоверие быстро сменяют друг друга.
– Игорь, Саня, к черному ходу! – орет Чекасин, размахивая пистолетом.
сойти с электрического поезда на заплатанный перрон, сделать несколько шагов в сторону естественной природы, вступить в лес, как в зеленую мутную воду и десять минут погодя выйти промокшим на люцерновый ли, овсяный берег поля, где очевиднее разбегается перед беглецом протяжная местность одичалых сердец – Россия
…Забежав вперед, он оказывается разбужен предчувствием. Дверь машины открыта, его выводят, и странное дело – дорожное забытье утишило боль в затылке и подало сил на предстоящее. Этого и желалось в оставшемся за кадром пути: глотка загородного воздуха. Пока двое, держа его под руки, крестятся на зависшую над речкой и сиреневыми кустами церквушку, а одному из них неудобно – он оберегает пленника левой, протянутой через пышную грудь, сам пленник слегка щурится на ужинное солнце. Вот только ладони вспотели.
– Двинули, – говорит тот, кто справа, старый знакомый, – давай вперед.
И он толкает пленника ладонью в спину.
Они долго идут по лесной летней дороге, Исаков – первым, медленно шевеля длинными руками, вывалившимися из рукавов куртки. Кругом него растет и звучит загородная природа, воздух быстро делается холодным, так как наступает вечер.
– Здесь остановись, – говорят ему, и он останавливается.
– Повернись, – предлагают ему, и он поворачивается.
– Расслабься, как в кино не будет, – говорят ему.
Он обреченно понимает, как растет в пространстве, ничем не стесняемая, его освобождающаяся душа – вдруг – без страха, без всякого человеческого чувства. Детские качели, наползающий туман, шелестящие внизу деревья, ЛЭП, – все, что запомнилось по дороге, взрывается перед взором пристальной вспышкой. А в алмазной капле, ползущей по соседски маячащему листку, от которого он не может отвести глаз, предстает чудесный, сокровенный, горестный мир. Человек окончательно сбрасывает маску, пот на его длинных ладонях стремительно высыхает, и он улыбается своему нестесненному сердцу.
«Мое очко в полном покое. Все не так уж плохо, мужик, все не так уж и плохо».
В трамвае, кроме нее, еще три человека – два старика и парень лет двадцати пяти; старики, что-то отчаянно доказывая друг другу, размахивают руками и шелестят медалями. Их спор – о неведомом и частном прошлом, одинокими свидетелями которого они по сию пору являются, и некого привлечь третейским судьей, поэтому правота навсегда останется за обоими. Парень делает вид, что прислушивается к стариковскому разговору, но сам украдкой разглядывает ее ноги. Заметив это, она машинально поправляет юбку, но тут же отпускает короткий смешок; парень неумело отводит глаза. Старики внезапно умолкают, словно сказали друг другу все, что могли, и в разговор вступает зуммер, трамвай поворачивает. Прислонившись виском к стеклу, она бездумно смотрит на плывущие за окном деревья, и снова трое бегут к морю. Каким оно будет, шумящее навстречу?
«Такой тяжелый день, а я совсем не устала». Завтра ей сдавать кучу анализов. Вчера не смогла ему сообщить, но сегодня точно. У нее отличное настроение, она, можно сказать, счастлива.