МУШКЕТЕРЫ В АНАТОМКЕ.
(Очерки Alma Mater).
Gaudaemus igitur
Juvenes dum sumus .*
- Нас прозвали на курсе мушкетерами за романтическую дружбу, да к тому же - после сыгранных нами мушкетеров в мюзикле институтского театра. А еще звали нас «кучкой зарвавшихся интеллектуалов». Потому, что мы были самодостаточны в своем кругу, а тем, кто хотел общаться с нами (а их набралось бы с пол-курса) это казалось проявлением наших спеси и чванства. На самом деле, нам просто не было дела до окружающих, потому, что в нашей вселенной имелось все для нас необходимое. Так случилось, что я всегда попадал в ведущие классы в школе, а в институте – в лучшие группы. И всегда, я это свидетельствую объективно, находился в кругу неординарных людей, и был любим самыми прекрасными дамами, что считаю одним из достоинств моей жизни,- говорил маленький суховатый доктор Бенжамен, сиживая, по своему обыкновению, в кресле, свернувшись калачиком, в точности, как старый, седоватый кот Ливерпуль, свернувшийся калачиком на коленях доктора.
Я любил эти тихие осенние вечера, когда он, неистовый путешественник, вынужден был отказываться от наших совместных вылазок на природу из-за ревматических болей и оставался дома, к общей радости своей драгоценной жены Татьяны, меня и кота Ливерпуля, точного возраста которого не знал никто, но доктор уверял, что они почти ровесники. Я слушал его рассказы, а точнее, один, бесконечный пока еще, роман под названием «жизнь». Его, Бенжамена, роман о жизни, о романе с жизнью, о романе с Татьяной, без которой доктор не мыслил жизни, и о жизни с Татьяной и без нее, то есть, до нее, когда, по мнению доктора, на Земле еще не было жизни. Это была нить, унизанная жемчужинами-рассказами, которые я потом записывал, придя домой.
* «Будем веселиться, пока мы молоды» (лат.). Из старинного гимна студентов (прим. авт.).
Я записывал их слово-в-слово, потому что иначе было нельзя, ибо доктор Бенжамен звучал не просто как известный Мастер. Он был Волшебник Слов. Его рассказы, о чем бы то ни было, могли унять боль, тоску, могли исцелить слушателя и даже изменить его мироположение. Он не вел дневников, и все, что осталось от этого необычайного человека – это мои записки-слепки его рассказов. Они хранят тепло дыхания Бенжамена. Мне не важно, кто что подумает о тематике, сюжете этих зарисовок. Не важно потому, что у них, как у любого явления, есть, кроме видимой сюжетной линии, не то, что бы подтекст – это звучит слишком банально- у них есть «андеграунд», тайное течение, скрытое «мэйнстримом», и в этом течении – от одного до семи смысловых слоев, мал мала меньше (тон тонка тоньше). Только Бен умел плести матрицы событий, и только он умел так играть словами. Я буду рад, если найдется хоть малая горстка «зарвавшихся интеллектуалов», сумевших оценить необычайность его творчества, имя которому – жизнь.
Мне жаль, что не все рассказы я могу опубликовать здесь. Дело не в цензуре – его рассказы вне цензуры, но обывателей значительно больше горстки и, дабы не метать бисер, тем более, не мне принадлежащий, ограничусь несколькими новеллами, рассказанными доктором, или теми, которые он собирался, но не успел написать сам. В литературном варианте это выглядит самостоятельным произведением. Но не стоит искать в нем авторскую идею. Идея есть всегда, зачем ее искать. Если ты ее ищешь, то тебе пока еще рано читать книжки для взрослых. Но если эта книжка нашла тебя, то просто - читай.
-Я был тогда первокурсником. Как тебе ни покажется странным, мне было в институте вовсе неинтересно. Придя в него, я не получил того, чего ждал, а ждал я всегда романтики, в чем и заключалась моя драма, - продолжал старик Бен. - Кашкину, моему другу, было еще труднее. Он пошел в школу с шести лет, так что на первом курсе мы в октябре отмечали его пока еще шестнадцатилетие. Кашкин был молодым человеком, обостренно сознававшим собственное достоинство. И он был воплощением «маленького принца» Экзюпери. Я понимаю, что среди нашего пестрого сброда присутствовало не так уж много ребят, чьи родители в детстве объясняли им их появление на свет орнитологическими вывертами аистов или результатом своей страсти к изучению распространенных сельскохозяйственных растений. Но Кашкин, которому мама сказала (причем на полном серьезе), что он появился на свет из цветка, Кашкин был единственным человеком на курсе, который появился на свет именно таким способом. И он рассказывал, как, будучи намного младше ребят своего двора, открывавших ему глаза на таинство детоделания и деторождения, утверждал сквозь всеобщий издевательский гогот и собственные слезы, что он появился из цветка! И когда они потом били его, он все равно стоял на своем.
Я был человеком, который тогда посмеялся над Кашкиным. Но я что-то значил для него. Кашкины слыли книголюбами и имели большую библиотеку. На «физре» он, как и я, не любивший игры в футбол, подошел и стал докучать расспросами о круге моего чтения. Так он хотел прикрыть свою футбольную неполноценность роскошью интеллекта. Я был воспитан отцом, взыскательным к литературе, привившим мне вкус и чутье и, не считая кругозор доблестью, вяло отбивался от назойливого библиофила. Собираясь уже восторжествовать, Кашкин припер меня к стене, и я вынужден был сказать, что последним из прочитанного мною было собрание Хемингуэя. В то время «полный» Хэм был предметом книжного бума. Оказалось, что Кашкин его страстно желал и почти не читал. Именно Хэма-то у них в библиотеке не оказалось. И с тех пор я стал для Кашкина чем-то вроде Миклухо-Маклая для папуасов.
Моим вторым товарищем был Друя – не важно, как его звали на самом деле, мы называли его согласно неписаной традиции кличкодавания - по редуцированной фамилии. Если Кашкина отличала аутентичность относительная, то Друя являл собою ее абсолютный образец. Он был кантовской «вещью в себе» в человеческом варианте. Красивый, всегда мрачновато-молчаливый ассириец с иссиня- черными волосами, Друя славился тем, что «профессионально» курил план, писал замечательные стихи и «имел в виду» все лекции, запреты, обычные воспитательные угрозы деканата и самого декана. Кроме всего, он был глух на одно ухо и однажды, когда деканат внезапно устроил на лекции перекличку, и до нашей группы очередь еще не дошла, кто-то встревоженно толкнул его, дремлющего в углу длинной скамьи на галерке: «Друя, вставай!!!» - и Друя, вскочив по стойке смирно, отчеканил на весь захохотавший зал «Я!» - тогда он получил на всю оставшуюся студенческую жизнь кличку «Друя, вставай». И все студенты, на всем пути Друи от деканата до пивбара, все они приветствовали Друю именно таким образом.
Беня. На самом деле Миша. Волоокий толстый Мишаня. Неисправимый лгун и плагиатор моих острот. Талантливый литератор. Левша. Пьяница. Очень душевный человек с манерами и голосом Зиновия Високовского в роли пана Зюзи из знаменитого тогда телевизионного «Кабачка «13 стульев».Кстати, этот актер, если Беня не врал, был вхож в их семью. Мы вместе сочиняли рассказы, которые он записывал в толстую тетрадь под названием «Литературное наследие». «Наследием» зачитывались институтские интеллектуалы и некоторые преподаватели кафедр.
Беня любил базлать на гитаре при полном отсутствии вокальных данных. Это было захватывающе.
Геша. Хитрец, авантюрист, преферансист, танцор, меломан и барабанщик в лучшем бэнде факультета.. При редком отсутствии музыкального слуха. Тоже библиофил, но иначе, чем Кашкин. Он – профессиональный читатель. Дочитать до конца, чего бы это ни стоило, даже если вещь ему «не пошла».
Геше удавалось доставать редких в то время Булгакова, Стругацких, дававшихся ему «на один день», он приносил их на лекции, и мы на галерке читали взапой и взахлеб, чтобы успеть до назначенного срока возвращения книги.
У Геши была большая фонотека, и он занимался тем, что называл «инспекционным прослушиванием» - слушал кассеты от первой до последней, и повторял эти циклы, включая, разумеется, в них новые поступления. Геша с Кашкиным учились в инъязовской группе, изучавшей французский – единственной группе на курсе.О нем я тогда незатейливо спародировал стихотвореньице, очень понравившееся Геше:
Он по-французски еле-еле
Мог изъясняться и писал.
Зато отменно танцевал –
Был мастаком он в этом деле.
Он пропускал занятий много,
И лекций не любил писать.
Зато в «гадючник» знал дорогу,
И мог неплохо рисовать.
«Гадючниками» называли пивбары. Это, вероятно, местный слэнговый эквивалент австралийских «пабов». У гадючников имелись и собственные названия: «Гадючник верхний», «Гадючник нижний»… «Деканат», «Дымный штрек», «Аквариум», «Кошачий глаз», «Эмбрион», и т.д. По рукам ходила карта города с обозначением всех пивбаров и стоимостью пива в них, которая тогда разнилась, что было насущным для нищих студентов. Как вы уже поняли, посещение «гадючников» считалось более, чем ритуалом – то была неотъемлемая часть студенческой жизни. И игнорировавший пивотерапию, которую прописывали друг-другу будущие светила науки, не мог себя считать полноценным студентом медвуза. Удивительно, сколько может вынести человеческий организм. Мне не под силу выпить за всю свою жизнь количества спиртного, поглощенного нашими бездонными утробами за время обучения в институте. (Доктор Бен последние несколько десятилетий своей жизни не прикасался к спиртному – прим. авт).
«Хитер как змей, и выпить не дурак». Это о медицинской эмблеме, украшавшей наши институтские «ромбики». «Пей, но не будь гадом»… Это о ней же, из устного студенческого творчества. Да, оно незатейливо, но это все же лучше, чем надписи в общественных уборных. Чувствуются проблески интеллекта. В этой связи заслуживает беглого взгляда одна традиция, не знаю, касается ли она только медиков. В институтских туалетах (тогда еще не было в широком обиходе туалетной бумаги) из неиспользованных газет вырывались заголовки и наклеивались на внутреннюю сторону двери, чтобы сидящий в кабинке мог оценить остроумие коллег и блеснуть собственным. Не стану приводить примеры, замечу только, что практически любой заголовок, оторванный от контекста, приобретал значение, непосредственно относящееся к процессу, происходящему в кабинке.
Остроумием блистали в гадючниках, куда, бывало набивалось множество студентов с разных курсов и факультетов, и даже из разных институтов, точно на ассамблеях Петра Великого…
Пивбар в чем-то сравним с общественной баней. В обоих этих заведениях табель о рангах упраздняется автоматически. Все здесь становятся равны. И если без шуток, то позднее я понял, что «пивотерапия», если она не переходит в вакханалию, действительно может считаться, конечно не исключительным, но действенным и соответствующим культурным традициям той эпохи «социальным транквилизатором». Тогда это было оправданно, тем более, что храмов было мало, а желающих очиститься в них – меньше, чем посетителей местных пабов.
Мы не лечились, и не очищались. Мы еще не успели выпачкаться в свои 17-25 лет. Мы просто познавали жизнь, мы были дети своего времени, и мы любили свое время, и мы любили пить пиво в дымных гадючниках, и курить папиросы, и разговаривать на пустые темы, казавшиеся нам ужасно важными. И наша пивотерапия часто переходила в вакханалию - безбашенную-бесшабашную, безудержную, дико-веселую, душевно-трогательную, и порой опасную студенческую пьянку.
После одной такой пирушки, наутро, мушкетеры сползлись на занятия. Первой парой оказалась анатомия. Я шел, бережно неся свою переполненную чем-то тяжелым голову, и смотрел на накрытых голубыми клеенками кадавров на секционных столах аудиторий. Острый запах формалина несколько привел меня в чувство. Я вошел в аудиторию, где наши девчонки уже склонились над растерзанным кадавром и зубарили латинские названия мышц и нервов. Рядом, прямо на дюралевом секционном столе, лежали их надкусанные бутерброды.
Все готовились к репрессиям – группу вел строгий профессор, которого звали очень интересно - Семен Зелотович Боголюбов*. Мы его побаивались и, когда он вошел, высокий и грузный, все затрепетали, приветствуя его, по принятому этикету, громким вставанием со стульев.
Зелотович окинул взглядом студентов и произнес:
- Не станем мудрствовать лукаво, предполагая, что вы на сегодня готовы к дифференцированному зачету (это было сатанинское изобретение кафедральных инквизиторов, которого боялись все, даже свинцовозадые отличницы).
* Симон Зелот – евангельский персонаж (прим.авт.); имя реального преподавателя изменено незначительно (авт.).
Посему я начну с объяснения и покажу вам все на трупе еще раз, а потом… - Зелотович многозначительно посмотрел на студентов, и все зашмыгали носами, заерзали и потупились, а истерично настроенные девушки начали обираться.
Зелотович взял большой анатомический пинцет и прошел к разверзтому, истрепанному в лоскутья несколькими группами студентов кадавру, а вся академка из тридцати человек сгрудилась вокруг. Мушкетеры стояли несколько поодаль, так как запах формалина претил их аристократическим носам, да и мигрень после вчерашнего не позволяла интеллектуального напряжения. Им было скучно, и им было очень похмельно.
-Представляешь, у меня во рту такое… что если бы в заднице были листовидные сосочки*… - сказал я, и все захохотали, а Зелотович посмотрел в нашу сторону поверх очков.
Группа затихла. Но через некоторое время от нее отделился Геша, чтобы присоединиться к остальным мушкетерам. Он двигался к нам, по своему обыкновению барабаня по разным частям своего тела, выстукивая какой-то сложный ритм, а когда подошел ко мне, то стал, все по тому же обыкновению, барабанить по разным частям моего тела, что очень не нравилось переполненной чем-то очень тяжелым моей голове.
-Хочешь анекдот?- спросил Геша и, не дожидаясь моего ответа, рассказал: «Представляешь, у одного мужика был член полметра. И он умер во время полового акта… от острой анемии**. Ха! Ха! Ха!».
Зелотович вновь строго посмотрел в нашу сторону. От его взгляда Друе стало нехорошо, так что он тихонько присел в углу на стуле и, отходя ко сну, попросил его разбудить, когда начнется дифзачет.
Но поспать бедняге так и не удалось.
-Кто желает отвечать? - спросил Зелотович, переходя ко второй части семинара.
И в это время Кашкин тревожным шепотом выпалил прямо в хорошо слышащее ухо товарища сакраментальное «Друя, вставай!».
-Я!- подскочив, заорал еще не проснувшийся Друя, с грохотом опрокидывая на кафельный пол звонкий, как бубен, фанерный стул.
Вслед за этим прозвучала не менее звонкая оплеуха, отпущенная Кашкину благодарным коллегой.
Взрыв хохота угас так же мгновенно, как и возник. Зелотович решительно и спокойно подошел к мушкетерам и произнес всего одну фразу: «Следуйте за мной».
*Листовидные сосочки – часть вкусового аппарата, расположены на языке (авт.).
* *Анемия – буквально, обескровливание (лат.). Для тех, кто не знает. (прим. авт.).
… Мы спускались по дочерна грязной узкой лестнице в подвал анатомки. Об этом месте знал каждый студент, но далеко не каждому приходилось здесь бывать. Трупный запах, чувствовавшийся еще на лестничной площадке, по мере того, как мы спускались вниз, становился все сильнее. На нижнем пролете было совсем темно. Зелотович чиркнул спичкой и прикурил сигарету. На стене, освещенной спичечным сполохом, возникла огромная зыбкая тень профессора. Он вдруг представился мне Хароном – перевозчиком в царство мертвых. И мы спускались за ним прямо в ад. Нам было не по себе.
Внизу, из полуприкрытой двери сквозил свет. Внезапно дверь распахнулась, и навстречу, точно черт, а точнее, чертовка из табакерки, выскочила лаборантка с жутко подведенными глазами. Мы вздрогнули от неожиданности. Женщина была воспринята мною, как часть этого мира, совершенно отличного от только что покинутого нами. Этот мир был нам незнаком, и предполагалось, что в нем существовали свои особые законы, и нам они не представлялись дружелюбными. Этот мир был мертвым, но как-то необыкновенно зловеще мертвым, так нам казалось.
Почему-то вспомнились наши накрахмаленные свинцовозадые отличницы с их надкусаными бутербродами, и у меня тоскливо защемило в груди.
Вслед за профессором мы вышли в плохо освещенный длинный коридор, в котором трупный запах сгустился почти до состояния осязаемости. Мы плыли в нем, такие уязвимые уязвимость для чуждого нам мира. Появилось чувство, сопровождавшее меня в детстве во время ночных походов в темный сад за школьным пустырем, на спор с пацанами.
Слева от нас в стене оказалось несколько закрытых дверей. Мы знали, что там, за этими дверями, лаборанты расчленяли доставленные сюда трупы умерших бездомных бродяг, кости вываривались в больших чанах, органы фиксировались формалином, и потом все это становилось анатомическими препаратами для изучения на занятиях.
Зелотович толкнул одну из дверей. В ноздри ударил смрад такой силы, что мушкетеры пошатнулись. Профессор, как ни в чем ни бывало, вошел в темную комнату. Это был его мир, и там, наверху, на занятиях, профессор казался одним, а здесь – совсем другим.
Мы вошли следом. Зелотович включил свет. Тусклая лампочка без плафона, болтавшаяся на проводе под низким потолком, осветила помещение, сгустив мрак по углам.
Посреди комнаты стоял секционный стол, который, как было видно, никогда не чистили.
-Вот поле вашей деятельности, - глухим басом произнес профессор.- Очистить от мягких тканей,- лаконично бросил он и вышел.
На столе, тускло освещенная лампочкой, в луже густого жира и крови лежала бесформенная груда зловонного человеческого мяса. Кашкин, побелевший как его халат, с ужасом смотрел на стол. Геша подчеркнуто спокойно закурил «Казбек» - он был старше нас, прошел армейскую школу, и держался молодцом. Друя, как всегда, выглядел невозмутимым. Бени с нами не было. Ваш покорный слуга, по обыкновению, старался не давать повода догадываться о своих проблемах.
Преодолевая отвращение, мы подошли к столу, понимая всю безвыходность нашего положения. Это было наказание, которое мы заслужили, и мы прекрасно понимали, что, откажись мушкетеры выполнить задание, с их экзаменом по анатомии и, соответственно, с дальнейшим пребыванием в институте, все становилось предельно ясным.
- Что это? - проронил почти бездыханный Кашкин, тупо тыча пинцетом в груду на столе.
- Жопа,- спокойно произнес Геша.
Действительно, то была та самая часть тела, принадлежавшего, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, женщине. Ее отрезанные лаборантами вспухшие ноги в лиловых трупных пятнах, лежали неподалеку на полу. С тумбочки в углу, сквозь прищур обезображенного разложением лица, смотрела на нас голова хозяйки той самой части тела, над которой мушкетерам предстояло трудиться.
-Кто это?- спросил обалдевший от смрада Кашкин.
-Миледи де Винтер, дурак,- ответил Друя.
Очень скоро мы пришли в себя, мы как-то спонтанно сориентировались, кто и что должен делать, и принялись за работу. Точно появилась над нами какая-то незримая сила, сплотившая нас и подсказывавшая путь.
На столе находился не только таз, с ним вместе был живот с вывалившимся раздутым газами кишечником. Труп, видно по всему, оказался старым, долго пролежавшим там, где его нашли, его привезли с кафедры судебной медицины и расчленили для производства препаратов.
Вначале нам пришлось отделять кишечник, сваливать его куски в ведро, затем сливать туда жир и вонючую синюю трупную кровь. Кашкин периодически зеленел, собираясь сблевать, но Друя строго приказывал ему: «Кашкин, не вздумай». Предполагалось, что Кашкин катализирует цепную реакцию у всех мушкетеров, и Друя взял на себя обязянность контролировать эту часть процесса.
Только расчистив поле деятельности, мы смогли начать непосредственно выполнение задания. Мы были в хирургических перчатках и клеенчатых фартуках, найденных в углу анатомки. Мы работали скальпелями и пинцетами, которые положено было приносить на занятия по анатомии. Мы никогда раньше не пробовали работать скальпелем, и никто не учил нас выделять костную часть таза из мягких тканей. Но мы делали это, и притом так, как будто несколько лет проработали прозекторами.
Кашкин был плох, хотя держался, все-таки, молодцом. Он мешал, путался под ногами и его то и дело тянуло вырвать, так что мы постоянно слышали «Кашкин, не вздумай».
Когда лиловая задница со слежалыми ягодицами предстала перед мушкетерами, Кашкин вдруг обнаружил, что из ануса торчит нечто вроде матерчатой затычки.
- Что это? – спросил Кашкин, тыча пинцетом.
- Вытащи – узнаешь,- произнес Друя.
Напрасно он это сказал. Кашкин вытащил кляп. Мгновенно из ануса, на очищенный нами стол, густой струей вылилось с пару литров коричневой зловонной жижи. Наши ноздри, уже привыкшие было к запаху анатомки, не выдержали новой атаки. Сразу вслед этой жуткой струе Кашкин со страдальческим воплем исторг содержимое своего желудка прямо на стол.
Мушкетеры воздержались. Кашкин был отправлен на улицу, как деморализованная часть войска. Мы, скрепив нервы, очистили стол и, беспрестанно куря, продолжили трудиться втроем, и дело стало спориться, а мы все больше воодушевлялись.
Наконец, таз был извлечен. Пришедший в себя Кашкин помог вынести искромсанные останки в мусорный контейнер, а мы, неожиданно для себя, залюбовались своей работой. Мы впервые в жизни видели и держали в руках человеческий таз.
-Молодцы,- послышалось за спиной.
Сзади стоял Зелотович. Он взял в руки таз.
-Я просто не ожидал. Я же только сказал очистить от мягких тканей. А вы полностью приготовили препарат…- Зелотович выглядел крайне удовлетворенным.
Он вдруг встрепенулся: «А копчик?! Копчик где?!».
И, увидев копчик на месте, облегченно вздохнул: «Другие копчик обычно отрезали…»
Нам стало понятно, что гроза, о которой мы не подозревали, пронеслась мимо. Копчик, действительно, было отрезать пару пустяков, тем более нам, дилетантам.
-По пять баллов,- коротко бросил Зелотович, - В дифзачет.
Это означало, что мушкетеры допущены к сдаче экзамена, притом, с наилучшими рекомендациями.
Мы вышли на морозный воздух, который буквально свалил нас с ног своею свежестью. Запах анатомки стоял в ноздрях еще два дня, и все, с чем мы соприкасались, имело этот запах: дым сигарет, пиво, шницель в «Язве»*, духи наших подруг…
Нам часто бросалось в глаза крылатое латинское изречение, вычеканенное на меди над входом в морг кафедры патологической анатомии: «Мертвые учат живых» - так оно переводилось. Но глубинный, почти сакральный смысл его стал понятен много позже, когда пройдена была уже добрая часть предметов школы жизни, когда мы прикоснулись к любви и к смерти. Мне открылось, что идущий в медицине порой балансирует на канате, натянутом между любовью и цинизмом. И, когда есть опасность сорваться в пропасть, случаются экстремальные ситуации, когда мертвые учат нас, живых. Наша первая такая ситуация случилась заранее, для того, чтобы кто-то из нас смог пройти путь до конца, до того места, откуда начинается следующая дорога, бесконечно переходящая из жизни в жизнь.
*«Язва» - традиционное название студенческой столовой, часть медвузовской культуры (авт.).
ПРИТЧИ ОБ АДЕНОИДАХ
- Кстати, об вашем удлиненном лице:
уж не аденоиды ль у вас?..
Из продолжения одного разговора.
Один мальчик отказался удалять аденоиды
и у него вырос… хобот.
Быль.
В одном анекдоте, рассказанном Друей, иностранная делегация, посетившая отечественный госпиталь, заинтересовалась, почему «наши» инструменты отличаются от «ихних» длинными рукоятками. «Вы что, разве не знали?- удивленно спросил, как всегда во-время подвернувшийся под руку (или под ногу) санитар Вася.- Ведь наши-то все операции делают исключительно через ж…».
Не стоит, разумеется, так вот обо всех наших. У ихних тоже - свои издержки. Например, один американец (это, конечно же, был тот самый, который некогда засунул в одно интересное отверстие свой палец и, если вы не знаете, чем это закончилось, то это значит, что вы никогда не были детьми). Так вот, этот американец, растопырившись в своих бермудацких шортах, с гордостью говорил мне, что ихние пациенты при любой операции «фил зироу пэйн»*. То есть, вовсе боли не испытывают. Особенно радовало американца, что даже при так называемых «малых операциях», когда целесообразно обойтись местной анестезией (принято в быту говорить «обезбаливанием», почему-то, через «а»), американские врачи используют наркоз. Американец был коллегой доктора Бармалея, который также служил музе оториноларингологии, иначе, он назывался «ухо-горло-нос», что давало повод всей больнице подтрунивать над его работой «одновременно на три врачебных ставки», а детям (тем, кто еще не испытал «прелестей» аденотомии) прибавлять к его титулу дополнительный – «сися-пися-хвост».
«Ну что я вам скажу, ребята,- наклонялся ближе к собеседникам – молодым студентам, вдогонку выпущенному им клубу трубочного дыма, доктор Бенжамен.- Наши детишки, обреченные на аденотомию, испытывают и «пэйн», и страху натерпятся».
Далее следовал рассказ об одной из «малых операций», принятых в отоларингологии под названием аденотомия, с помощью которой врачи мужественно борятся с серьезной проблемой, названной ими самими «аденоидами».
* Буквально, чувствовать «ноль боли» - с англ.(авт.).
-Дело в том, ребята, - говорил старина Бен,- поглядывая, между прочим, на хорошеньких курсанток (привычка для мужчины – вторая натура, а мужчина – в любом возрасте мужчина, тем более, если это старина Бен),- дело в том, что, как вы помните из курса анатомии, у человека имеется лимфоэпителиальное кольцо, носящее имя его первоисследователя Пирогова. Да, да, там те самые миндалины, сиречь, гланды, там язычная и носоглоточная миндалины. Так вот, последняя у детей, главным образом у тех, кто имеет определенную предрасположенность, нередко увеличивается в размерах. Врачи-терапевты связывают с этим множество проблем, помимо затруднения носового дыхания. И потому всячески норовят вывести отоларинголога к решению об удалении этих самых аденоидов. А между тем, язычная миндалина, даже увеличенная, это еще не аденоиды. Аденоиды представляют собой уже измененную вследствие разных причин язычную миндалину.
Осмотр носоглотки специальным зеркальцем - дело ювелирное, и не всегда получается даже у маститых профессионалов. Единственно верным считается «дедовский» способ – пальцевое исследование. Говорят, «палец-глаз хирурга»… добавлю, что при условии, если хирург этим глазом умеет видеть. Ну, залезли пальцем малышу в носоглотку, обманув его перед этим, как положено взрослому, обещавшему «только зубки сосчитать», чем вызвали бурю негодования, слезы, рев, обиду, и на всю жизнь – недоверие к «людям в белых халатах», даже если они потом сыграют снеговичков в представлении на детсадовской елке.
Но доктор, вынимая палец (иногда, правда, его кусают, что вполне заслуженно), с непререкаемым видом произносит: «второй степени». Здесь кроется подвох, данное заключение можно использовать двояко. Нет измерительного прибора, позволяющего установить размер носоглоточной миндалины. Три степени ее увеличения определены условно. Размеры эти вообще вариабельны, они зависят хотя бы оттого, был ли насморк накануне, от индивидуальных анатомических размеров носоглотки и иных факторов… Короче, точности здесь нет. Операция как-то издревле считалась «пустяковой», подумаешь, несколько секунд – и аденоидов - как не бывало. В этом аспекте, наркоз у американцев приносит больше вреда организму, чем сама аденотомия, ведь при этом наркоз интубационный – приходится вводить трубку в трахею, кучу всякой химической бяки в вену… времени одного сколько уходит, а премедикация, а введение в наркоз-выведение из наркоза, а посленаркозный период – ради чего это?
Вот и получается, что для решения обречь ребенка возрастом от трех до двенадцати лет на психотравму, кратковременность которой не умаляет ее негативного значения для развивающегося человечка, врач на любой инстанции должен обладать всеми качествами, о которых говорил Гиппократ. Ну, хотя бы, соображать кое-что в медицине… а главное, не стать безразличным к живым людям на «аденотомическом конвейере» - запущенном безостановочно невесть кем и когда.
«Вторая степень» дает право решить вопрос как в сторону удаления, так и в сторону консервативного лечения. На самом деле, здесь большое значение имеет комплекс факторов и интегрировать его – показатель врачебного опыта. Но если есть сомнения, то «вторая» всегда удобна. А если есть необходимость получить оплату труда (теперь в этом деле американцы перестали быть абсолютными грешниками), тогда «вторая» - это уже безапелляционный приговор.
«Вы, конечно, можете обвинить старика Бена, который в год делал до двух тысяч аденотомий, в чем угодно, и будете по-своему правы. Но он же, старик Бен, скажет вам, что не бывает пустяковых операций, и даже извлечение инородного тела, так называемой занозы, из пальца, может привести к сепсису и смерти… На моей памяти двое-трое детишек попадали в реанимационное отделение после аденотомии, так как нельзя было распознать скрытого кровотечения – а ранка тихонько подкравливала, детишки заглатывали кровь со слюной, и постепенно наступал гиповолемический шок. Вот так, мои дорогие коллеги.
Доктор Бармалей старался, точно дед Мазай, спасать детишек из-под аденотомической гильотины. Не всегда ему это удавалось, но все-таки были и успехи. Но уж если приходилось оперировать…
Операционный халат доктора Бармалея был белым в красный горошек. Дело в том, что лор-операции всегда кровавые, уже после первой доктор в заляпанном свежей кровью халате, бахилах, маске во всю голову, изрядно напоминает мясника на бойне. Так что для следующего пациента введение в пронизанную холодом эфира операционную с усаживанием на кожаное кресло и фиксированием рук-ног ремнями, в точности как на электрическом стуле, с надеванием на голову простыни с разрезом только для носа и рта сопровождается дополнительно страхом от одного только вида такого доктора. Вероятно, считается, что полученного при этом шока достаточно, чтобы пациент и думать забыл о какой-то там боли.
Во избежание дополнительной психотравмы для своих маленьких страдальцев, доктор Бармалей придумал этот, ставший знаменитым на всю больницу, халат.
Сегодня был день клинических операций, когда оперировали ординаторы и ассистенты кафедр. Кресла Преображенского стояли полукругом. За спиной Бармалея сидел здоровенный негр, весь белоснежный, с иссиня-черными руками («лорики» тогда могли оперировать, по желанию, без перчаток). Сгорбившись над закутанным в простыню пацаном лет шести, который стоически сжимал зубы, негр беспрестанно уговаривал его: «Веня, отклой лота, слышишь? Немедленно отклой лота!».*
Бармалей, косясь на негра, которого на кафедре все звали Васей, спокойно похаживал перед своим пациентом, приказав санитарке не накрывать голову мальчишке, чтобы тот видел его халат, его «петрушкин колпак» и лицо, озаренное тихой улыбкой вождя мировой революции.
-…и вот когда тот мальчик наотрез отказался от операции, а она была бы совсем малюсенькая и очень быстрая, он совершенно перестал дышать носом, и у него … вырос хобот!- с этими словами, по знаку доктора, санитарка покрыла голову пациента простыней с разрезом, доктор моментально взял инструменты и отдавив шпателем в левой руке челюсть мальчишки вниз, правой просунул аденотом естественным путем в носоглотку и тут же коротким, резким и немного волнообразным движением потянул инструмент вниз. В рамке аденотома оказался небольшой кровавый комок ткани – те самые аденоиды, которые сразу шлепнулись в подставленный операционной сестрой лоток. Вся операция заняла две секунды. Студенты, стоявшие сзади, восторженно сопели. Мальчик молчал, так и не поняв, что он «фил зироу пейн», и только тогда, когда ему по времени стало положено испугаться, испугался и заорал. Доктор, сделав ревизию носоглотки, то есть, проверив, не осталось ли чего недоудаленного, велел отвязать пацана и отправить на каталке в палату.
Бармалей уже размылся и надел обыденный больничный халат. Едва он успел прикурить и отдаться на волю дымных волн любимого «Мальборо», как вдруг из коридора донеслись тревожные крики и топот ног. Бежали за ним, он-то научился распознавать смысл и цель этого топота, едва его заслышав.
«В седьмой асфиксия!»-кричал кто-то.
Седьмая палата была послеоперационной. Кровотечения доктор мог ожидать, но асфиксии – с чего бы ей взяться? Он рванул по коридору, зацепившись карманом за
дверную ручку и порвав халат. Пробуксовывая в непригодных для спринта больничных тапках, Бармалей летел в седьмую, и распростертые крылья халата несли его, как большую белую птицу.
В дверном проеме он увидел только что прооперированного пацана с перепачканным кровью, мертвенно бледным лицом. Он судорожно хватал ртом воздух и громко икал.
* «Веня, открой рот» - ломан. рус.-негр.-амер. (прим.авт).
Все стены палаты и постель были забрызганы кровью. Бармалей в миг осознал, что не успеет долететь до пацана, чтобы что-то предпринять, он даже не успел испугаться того, что, собственно, и не знает-то, что он должен предпринять.
И тут появился дежурный ангел. Вихрем пронесясь вдоль коридора, он подхватил под руки Бармалея и поставил перед кроватью мальчишки. Доктор Бармалей вдруг увидел себя в какой-то странной комнате, погруженной в зеленые сумерки, и прямо перед собой - разверзстый вход в то самое место, которое во время тоскливо затянувшейся юности составляло для него предмет сокровенной тайны. Он стремительно впился губами… в окровавленный рот мальчишки, и он что было сил выдохнул в его грудь воздух своих легких. Пацан порозовел, но вдруг запнулся и вновь начал синеть. Тогда доктор, повинуясь какому-то «надцатому» чувству, хлопнул сложенной лодочкой ладонью по спине мальчишки. И тут, со свистом пули, в сопровождении струи соплей и кровяных брызг, из носа злосчастного пацана, на выдохе вылетел твердый округлый предмет и громко ударился в деревянную переборку. Пацан задышал и глаза его приобрели осмысленное выражение.
-В операционную! – заорал доктор,- Все за мной! Зероу пейн!!!.
Они – врачи, санитарки, сестры, пациенты и их посетители – человек двадцать – погнали каталку с пацаном в операционную, где доктор Бармалей продемонстрировал чудеса экстренной хирургической помощи.
Когда страсти улеглись, к Бармалею бесшумной походкой подплыла Тимофеевна, бессменная санитарка отделения, за которой замечена была странность собирать удаленные аденоиды и хоронить их в могилках в больничном парке.
-Вот что это было,-протянула она доктору предмет.-Инородно тело.
Бармалей молча взял стеклянный шарик размером до сантиметра и собрался было выбросить в корзину, но вдруг его внимание привлекла огранка. Бармалей бросился в смотровую, где уже никого не было. Он включил операционный микроскоп – гордость кафедры, и на всех видах увеличения детально рассмотрел предмет. Даже не будучи ювелиром, Бармалей удостоверился, что инородным телом оказался бриллиант. Это было вполне объяснимо. Судя по всему, событие произошло несколько лет назад, когда малыш, играясь, вероятно, мамиными или бабушкиными драгоценностями, засунул себе в нос этот довольно редкий экземпляр драгоценного камня. Из-за отека слизистой, его при риноскопии ни одному из коллег увидеть не удалось. Лечили мальчика от насморка, установив, со временем, диагноз «хронического». Бриллиант оброс капсулой, которая в течение лет образовалась из носоглоточных выделений, и двинуться уже никуда не мог. При пальцевом исследовании «глаза хирургов» принимали его за аденоиды…
Доктор направился было к двери кабинета заведующего отделением, чтобы поделиться интересным открытием, но что-то вдруг удержало его, и Бармалей, покружившись на месте, положил камешек в коробку с сигаретами, решив пока об этом никому и ничего не рассказывать.
Уже вечерело, почти все коллеги разошлись по домам, и доктор шел по пустому больничному коридору, а из операционной до него доносилось монотонное: «Веня, отклой немедленно лота…».
(18.11.03) 20.03.