Бенжамен Грин
ПРО САВРАСКУ И ГЕНИДКУ
Жили два конька. Одного звали очень просто – Савраска, так как был он саврасый. Имя второго следует пояснить особо. Если вы не читали Отто Вейнингера, то понять вам будет, может, и не просто. Старина Отто, перед тем, как отойти в мир иной, написал трактат о природе женской, в котором указал на одну отличительную особенность женского разума от мужского, а именно – отсутствие шансов на гениальность. Много чего есть у женщин, что мужчине и не снилось, а вот этого Бог не дал (что, впрочем, не делает их хуже или лучше, просто они – вот такие). Но, поскольку человек без гениальности не может, то оставил Господь женщине некую предпосылку, эдакую предтечу гениальности, которую старик Отто назвал генидами. То есть, где-то, «эбаут-гениальность».
Когда Генидка родился, он не был еще Генидкой. Масти жеребенок оказался какой-то неопределенной, и сам весь нескладный, хотя и не без признаков породы – так что никто соответствующего имени ему подобрать не мог. Долго старались всей деревней, но никто так и не сумел этого сделать, словно заколдованный был этот жеребчик. Дело дошло до того, что спрашивать стали у лошадей, как его назвать (лошади к этому времени уже разучились говорить по-человечески, и спрашивать их мог только тот, кто знал язык лошадей. Он как английский, только все слова навыворот, и их не слышно из-за ржания, поэтому думают, что лошади не говорят).
Лошади тоже затруднялись решить этот вопрос, так что местный конюх, который мог общаться с ними, доведя себя до определенной стадии душевности, потеряв всякую надежду, спился с круга. Спас положение Савраска. Вы, наверное, не знаете, что если жеребенку не дать имя в течение семи дней, то он начинает терять ориентацию в пространстве и времени. Если такое состояние затянется, лошадь может заболеть и придти в негодность. А негодных лошадей, сами понимаете…
Шел восьмой день безвременья все еще новорожденного жеребца. Он понуро стоял у копны сена и жевал соломинку. Подошел к нему Савраска.
- Что ты делаешь? – спросил он.
-Я толком не знаю, но что-то делаю,- хмуро отвечал жеребец.
-Брось это глупое занятие – что-то делать. Надо делать что-то, а не что-то делать,- с видом знатока сказал Савраска. Он имел на то право, так как, будучи названным своевременно, успел кое-чему в жизни научиться.- Пойдем лучше погоняем по лугу.
-Да я, вроде как не знаю, как это делается. То есть, забыл.
- Как можно забыть, если не знал?- удивился Савраска и потерся носом о бок товарища.
- Когда я был большим… - начал было тот, но Савраска перебил его: «Постой-постой».
Савраска неожиданно для себя понял, что чувствует то же, что и этот странный жеребец, и то, что этот странный жеребец чувствует то же самое, что чувствует Савраска. Это родилось внезапно, и как только было осознано Савраской, тут же стало осознано и его товарищем. Они увидели длинную вереницу лошадиных жизней, в которых были они некогда, в незапамятные времена, и становились они большими, потом маленькими, затем вновь большими и обновлялись, оставаясь в то же время прежними.
Они стали смотреть это разворачивающееся перед их внутренними взорами действо - феерическую мистерию лошадиных перерождений, наполненную звоном степи под копытами, прозрачными озерами, поросшими ковылем курганами, дымом кочевых костров. Там были взрывы и сабли, флаги и солдаты. Там были ужасные рудники с потом и крупными, солеными лошадиными слезами, запал скачки по кольцам ипподромов. Там был запах дикого меда, запах кобыльего молока и запах крови на бойнях. Там были дружное ржание молодых, влюбленных в небо и друг в друга жеребят, и был храп загнанных лошадей, и пена с губ, и выстрел прямо в ухо, и последний взгляд на того, кто был бесконечно дорог всю твою лошадиную жизнь, а теперь, закрывая лицо, мокрое от слез, стрелял из нагана в ухо своего вороного товарища, уже не пригодного для такой дружбы – с погонями, преследованиями, звоном сабель, скрипом колес походных кибиток, с искаженными гримасой ужаса лицами рассеченных надвое седоков, которые несутся навстречу на таких же пьяных от восторга атаки конях…
-Откуда это?- спросил пораженный Савраска, поймав себя на том, что смотрит на товарища как-бы снизу-вверх.
-Я это знаю.
-Как называется это «знаю»? Его надо немедленно назвать, иначе оно не проживет и недели, а я, кажется, без него уже не смогу. Со мною что-то произошло,- растерянно проронил Савраска.
-Я не знаю, как называется это знаю. Кажется, гениды - неожиданно для себя произнес жеребец.
Савраска вдруг понял, что они похожи как-то необычайно, больше, чем просто по-лошадиному схожи, просто они – одно. Словно прожили они вместе века этих длинных и коротких лошадиных жизней. И он почувствовал, что тянет его к этому странному жеребцу, тянет с необычайной силой, которой он не может противостоять. Он робко подвинулся поближе. Жеребец посмотрел ему прямо в глаза, заглянул так глубоко, что сердце Савраски спряталось и забилось смущенно где-то в копытце. Он вдруг почувствовал на своей щеке прикосновение мягких, теплых и влажных жеребячьих губ, и всего его пронзила горячая, солнечно-яркая струя так, что Савраска увидел все свои внутренности освещенными, как стойло освещается лучами солнца, врывающегося в раскрытые конюхом ворота конюшни. Они прижались друг к другу плотно, они не то чтобы прилепились – они вошли друг в друга и стали одним целым. Савраска потерял границы своего тела, он стал величиной с Вселенную, которая раскрылась в бездонных, как два прозрачных черных омута, глазах товарища. Он весь проникся каким-то новым знанием, таким глубоким, как эта вечная космическая ночь, сквозь которую он начал падать вверх, думая, что летит вниз, пронзая взорами серебристые туманности, трогая губами холодные льдинки–звездочки. Савраска слышал музыку великих дальних звезд. Искрящиеся невиданными красками, представали пред ним невообразимые миры, в которых были добрые животные, и лошади, и иные, не похожие на земных. Сквозь серебряную вязь морзянки арктических станций слышались обрывки песен пучегубых негров, детские голоса, гитарные риффы, звуки поцелуев влюбленных, стихи, которые то ли кто-то нашептывал Савраске, то ли Савраска нашептывал кому-то…
Друг мой, мой друг…
Но мы все-таки прорвемся…
Мы должны, и мы сумеем научиться любить и быть любимыми…
В создаваемых нами вселенных…
Мы вечно станем падать в бездны лунных лугов…
Чуткими руками лаская волосы синих ночей …
И в мудрые саги, и в тихие снега, и в струи хрустальных ручьев…
Мы вплетем тихий шепот наших слов…
И кто-то из нас обязательно услышит: «Я люблю тебя»…
И кто-то из нас обязательно скажет: «Я тебя люблю»…
-Генидка,- то ли подумал, то ли вырвалось невольно у Савраски.
И Генидка понял, что его зовут именно так. Он мысленно откликнулся, как будто его позвали по имени, которое он знал еще до своего рождения. На языке лошадей это звучало бы как «что?», но он не сказал, только мысленно отозвался.
-Я тебя люблю,Генидка,-сказал Савраска.
-И я тебя люблю,Савраска,-ответил Генидка.
Они долго еще стояли так, на опушке старого леса, тесно прижавшись друг к другу, и все, что случайно находилось рядом с ними, в этот миг перестало существовать - так мощно и величественно звучало в природе единение их бытия.
Догоревшее солнце зашло. Вечер мягкой палевой шалью окутал Савраску с Генидкой. Прошло еще немного времени, и они стали призраками в дотла сгоревшем в огне заката старом лесу.
Севастополь, 1.10.2003. 23.00.
Бенжамен Грин(Константин Георгиевич Задорожников
ИДЕНТИФИКАЦИЯ
Вы, наверное, Бог весть что подумали об этих двух необычайных лошадках. Предвидя некоторые вопросы о половой принадлежности моих друзей, преподнесу читателям их идентификацию. Различия пола у них нет. Как? А вот так. Нет его у них, и все тут. Прошу вас не путать с гермафродитизмом – это совершенно не то. Они могут одинаково претендовать как на мужской пол, так и на женский. Причем, по отношению друг к другу они всегда разнополые и, поскольку они взаимосвязаны, а значит, взаимозависимы, когда один проявляет мужской пол, другой проявляет женский. Это, скорее, на внутреннем плане – никакого дела нам в этом нет до вторичных половых признаков моих героев – они не то чтобы выше, они – вообще вне этого. Такие они ребята. Иногда они сами теряются: кто Савраска, кто Генидка? Так и не могут, порой, до конца понять, кто есть «ху». Поначалу им даже разъяснять приходилось. Что поделаешь, раз такое явление в природе произошло. Заезжие ветеринары из столиц отказывались иметь с этим дело. Пришлось вызывать психологов, и они-то помогли разобраться. Эти… даже язык не поворачивается назвать их лошадями, эти ребята точно воплощение архетипа андрогина, и удивительно, что проявился сей феномен не в человеках, а в лошадях. Но это свидетельствует о том, что лошади на лестнице развития, как минимум, не ниже людей. А эти двое - разумнее каждый - вдвое, а вдвоем - вчетверо. Итого, четыре умножить на два, получается восемь - совершенное число. Таким образом, соединяясь вместе, Савраска с Генидкой представляли живой октаэдр, как модель энергетической основы Мироздания. Когда составили гороскопы их рождения и произвели синастрию – наложение этих гороскопов друг на друга, то увидели, что это абсолютная резонансная пара. Чего стоило только соединение Нептунов в их космограммах. Ведь Нептун – это высшая октава Венеры, и означает высшую любовь, а в данном случае такое положение планет демонстрировало проявление этой, Божественной любви. Этот, и другие факторы гороскопов позволили ученым идентифицировать двоих коньков-лошадок не иначе, как сиамскими близнецами. Сие понимается как явление, как особый психологический тип, который особо характеризует пару индивидов. Савраске и Генидке не было необходимости рождаться сращенными друг с дружкой головами или крупами. Находясь на любом расстоянии друг от друга, каждый из них мыслил мыслями и чувствовал чувствами товарища. Это даже больше, чем телепатия. Это – СО-бытие.
Интересно как раз то, что товарищи не были одинаковыми во всем. И, мысля мыслями друг-друга, они, в то же время, мыслили своими собственными мыслями, являя, тем самым, Богом данную им суверенность и свободу эти мысли проявлять в действиях, то есть – волю. Вольными были они, эти лошадки. От того, что каждый из них мыслил, в том числе, своими мыслями, они, понимая друг-друга, в то же время не понимали, ведь были–то они - разными. В этом заключалась драма товарищей, тем более острая, поскольку, как вы уже, наверное, поняли, они любили друг-друга, и притом не простой любовью, а высшей, которая даже людям-то дается один раз в сто жизней. Бегают энто вот они по лугу и любят друг-друга. И иной раз так залюбятся, что сами не понимают: где Савраска, где Генидка?.. Зовет, бывало, Савраска товарища и сам откликается на свой зов, а Генидка в это время молчит, думая, что это он Савраску зовет, а тот не откликается. Так что, в прятки они играть так и не научились – бесполезное это оказалось дело. Вообще-то, им при таком раскладе и прятаться-то не было необходимости…
Любимой игрой их было резвиться на лугу. Конюх из-за стога сена наблюдал часами, пытаясь понять, что их игры означают. Он думал, что лошади собираются спариваться, что это у них брачные игры. А лошади вели себя странно, и при всех признаках проявления любви, дыхание которой чувствовал на себе через толщу стога сена даже вечно пьяный конюх, не выказывали никаких признаков обычной для лошадей прелюдии соития. Да и самого этого соития (слово-то какое противное) между ними никто и никогда не видел. А любовь замечали все, ведь любовь всегда заметна, когда она настоящая.
Наигравшись вволю, они шли к водопою, где долго и с удовольствием пили своими вытянутыми в трубочки мягкими губами свежую воду. Савраска пытался втянуть в себя отражавшееся в голубом озере облако, а Генидка фыркал и мотал головой – смеялся над товарищем.
Генидка был умный. Он умел читать, хотя никто, даже Савраска, не знал об этом. За конюшней были свалены в кучу старые книги, листы из которых конюх использовал на самокрутки и по нужным делам. Генидка часами стоял там, взапой читая все подряд. Он прочитал многие толковые словари, энциклопедию и некоторые произведения классической литературы – «Собаку на сене», сонеты Шекспира, «Маленького принца» Экзюпери, что-то из Шопенгауэра… Конечно, больше всего понравился ему «Холстомер», и Генидка ночами не раз пересказывал эту историю Савраске, понемногу добавляя что-то свое, и у него это неплохо получалось.
Иногда они ни о чем не разговаривали – просто стояли молча, и время не имело для них значения, потому, что время для них переставало существовать. Генидка умел медитировать, он не читал об этом в книгах, он знал это с рождения. И никто бы никогда не поверил, что Генидка умеет летать. Да….да… он левитировал дважды, это было в лунную полночь, Генидка пронесся над лугом, как Пегас, и Савраске почудился шелест его больших крыльев, хотя Савраска точно не смог бы сказать, видел ли он на самом деле эти крылья у Генидки. Он видел только, как тихо оторвался от земли его товарищ, тихо поплыл над лугом, над пластами стелящегося тумана. Потом, высоко задрав голову, коротко заржал и встал на дыбы, но уже – не касаясь задними копытами земли…
Спустя минуту, он пошел вертикально вверх, плавно, но все быстрее и быстрее, пока не оказался маленькой черной фигуркой на фоне красноватого диска луны. Савраска следил, затаив дух. Надо сказать, что он завидовал Генидке, так как не умел летать. Но он мог чувствовать то же, что и товарищ, и это отчасти решало проблему Савраскиной, как он сам считал, неполноценности.
Генидка возвращался из полета спокойный. На его темном крупе рыбьей чешуей блестели холодные капли серебристой росы. Он сам был холодный, как январская ночь, и только губы и ноздри его, как всегда, были мягкими и теплыми, когда он с радостью касался ими тревожно дожидавшегося товарища.
- Послушай, Савраска. Там, в вышине, я сочинил стихи. Они – для тебя. Вот, послушай:
Я примчусь, как ветер -
Только позови.
Жить легко на свете
С молнией в крови.
Я летать умею
Наяву - не в транс,
Обнимая фею
Музу-Декаданс.
Мне подруги - звезды,
Да ночная тишь.
Я летаю поздно,
Лишь пока ты спишь.
Я чудесный спутник
Твоих вещих снов.
Я небесный путник…
Я волшебник слов.
Вечером, на взлете
Закипает кровь.
Легче мне в полете
Пережить любовь.
Легче жить, мечтая,
Что ночная мгла
Поутру растает,
Словно след крыла.
А когда забрезжит
За окошком свет,
Мне трубач заезжий
Передаст привет.
Я примчусь, как ветер,
С молнией в крови.
Мне легко на свете
Жить в твоей любви…
Савраске стихи понравились. Савраска любил все, что делает Генидка, ведь он, не умея этого, в то же время – умел. Так что, создаваемое Генидкой, создавалось и Савраской – это-то и называется по-настоящему – сотворчество. И стихи эти написал и он, и не он. Товарищам было все равно, кто что сочинил или сделал, и безразлично, прочитает ли, увидит ли это кто-нибудь вообще, люди ли, лошади ли… Они просто жили и творили, создавая свои собственные вселенные, которые щедро дарили всему миру. А мир спал у их ног, как ласковый пушистый кот, и не ведал, что ради того, чтобы ему спокойно спалось, в бессменном ночном дозоре стоят сиамские близнецы – Савраска и Генидка, чтобы мерцанием света их сердец освещались астральные закоулки этого затерянного во Вселенной мира, в которых всегда три часа по полуночи, и в которых никогда не бывает любви…
24.10.2003 23.47 Севастополь
ОДИНОЧЕСТВО ГЕНИДКИ
Знаете ли Вы о характерных особенностях сиамских близнецов?
О них писал еще старик Клеменс (он больше известен как Марк Твен). Нам он рассказал, что из двоих известных ему сиамцев один был убежденный трезвенник, второй любил выпить, но когда тот выпивал, то его товарищ тоже пьянел, а поднабравшись поневоле, начинал еще и буянить. Поутру головы от похмелья болели у обоих.
Наши герои, к счастью, спиртным не баловались. И иных вредных бытовых привычек за ними не водилось. Но проблемы были. Например, в генидах. Когда они посещали Генидку, привыкшего по роду своих философских занятий, рефлексировать, Савраска просто места себе не находил от этих самых его генид. Они были для Савраски хуже оводов и слепней, докучливее пионеров из колхозной школы, норовивших накормить Савраску печеньем, которого тот не любил. Особенно страдал Савраска, страдал интеллектуально, сопротивляясь осиному рою сложных многоходовых шахматных задач, которые любил иногда для разминки решать его товарищ. Трудно было и с музыкой. Савраска любил классику, Генидка – тяжелый рок (хорошо еще, что он запал на дискографию корифеев –«Лед Зеппелин», «Дип перпл»… - это, все-таки – музыка). Но для Савраски было невыносимо слушать все подряд, излюбленное Генидкой, который умел, когда ему хотелось, прокручивать музыку в своей голове, точно лазерный диск на плеере. Однажды, когда Генидка устроил дискотеку ( а разобрало его, почему-то, после полуночи), задремавший Савраска вскочил и спросонья лягнул товарища обеими задними в бок, так что незадачливый меломан завопил вместе с Дэйви Кавердейлом на чистом английском «итс бе - е –е рн!»* - и сбежались сторожа и проснувшийся конюх, которые, кстати, не знали английского.
Но главная особенность, главное свойство сиамских близнецов заключается в том, что их нельзя разлучать. Не то чтобы разлучать, их даже разъединять нельзя. Известные факты хирургического разделения сиамцев приводили, рано или поздно, к их гибели, и дело здесь было не в последствиях хирургического вмешательства – все решал сам факт разобщения душ. Точнее, душа у них общая, поэтому экспериментаторы, думая, что разделяют два тела, на самом деле разрезали одно. Когда же тел становилось два, душа, оставаясь единой, не знала, к какому телу прикрепиться и, так и не решив этой задачи, уходила в мир иной, оставив свое, некогда единое тело, бездыханным.
* Burn – гореть (англ.), песня из одноименного альбома “Deep purple”.
Однажды Савраска заболел. С ним вечно что-нибудь приключалось. Повели Савраску к ветеринару, который слушал через трубку, осматривал и ощупывал, а потом
сделал укол шприцем с длинной иглой. Генидка кое-что понимал в медицине и, услышав зловещее слово «ящур», задрожал от страха. У Савраски – ящур! Савраску будут лечить! А может быть, и не станут его лечить, а поведут на бойню?! Боже, как жутко стало Генидке. Слоняясь у ветеринарной станции, он услышал приговор доктора: «Карантин».
Это означало, что всех лошадей, и вообще всех животных в хозяйстве разобщат на две группы, причем в одной из них будут все лошади, а в другой – один Савраска. Так и произошло.
Генидка несколько дней не мог придти в себя. Стойло рядом с ним, в котором находился его друг, теперь пустовало. Генидка ночами опускал морду за перегородку и вдыхал ноздрями запах Савраски, который хранила земля и стены стойла. На изгороди висела Савраскина попона… Как тоскливо стало Генидке! Только теперь он понял, чем был для него его друг. Генидка осознал, что разлука с Савраской сделала его жизнь, само его существование невозможным. Он понемногу начал чахнуть от тоски.
Однажды ночью Генидка вышел из стойла и, подойдя к воротам конюшни, увидел, что калитка, через которую входил обычно конюх, не заперта, а только закрыта накидным крючком снаружи. Щель была довольно широкой, и Генидке удалось просунуть в нее язык, и языком приподнять дверной крючок. Генидка толкнул мордой дверь и вышел на залитый лунным светом двор. Осторожно, стараясь не цокнуть копытом, Генидка скользил к сараю рядом с ветстанцией. Большие двустворчатые двери сарая оказались запертыми на большой висячий замок. Стены были глухими, и только довольно высоко виднелось одно единственное маленькое оконце.
-Савраска… - тихонько позвал Генидка, - Савра-аска…
Ответом была тишина. Генидка позвал еще. Потом, подождав немного, еще раз. Ответа не не последовало.
Сердце Генидки упало. Он решил было, что его товарищ умер от страшной болезни. Генидка задрожал всем телом и собирался уже заплакать, как вдруг послышалось слабое ржание.
-Савраска?
-Генидка, это ты?- услышал он приглушенный голос друга, и теплая волна радости ударила ему в грудь,- Как ты там, на воле?
-Мне очень плохо без тебя, Савраска. Я просто не могу без тебя жить. Я, кажется, умираю.
-Я тоже не могу без тебя, Генидка. И я, кажется, тоже умираю. Я совершенно обессилел, - донеслось из-за стены сарая.
- Саврасушка, держись, дружище. Я что-нибудь придумаю, я ведь умный. Мы спасем тебя.
Они долго так разговаривали, не видя друг-друга, но чувствуя так, будто находятся совсем рядом. И им все сильнее хотелось прижаться друг к дружке, но их разделяла шершавая и холодная стена сарая. К утру все слова у них кончились, а чувства, напротив, находились в избытке, и теперь уже они без конца повторяли одни только свои имена, и к рассвету потеряли ориентацию в пространстве и времени, не сознавая, кто из них Савраска, а кто Генидка, и кто в лазарете, а кто – на воле.
Любовь - свобода, но любящие на Земле порой распоряжаются собою так, что становятся ее пленниками…
Но на следующую ночь, и много позже, Генидке не удалось придти к другу. Он смог отворить дверь конюшни, но вот обратного действия ему сделать не удалось. Заметив беспорядок в конюшне и следы копыт на дворе, конюх стал привязывать Генидку и запирать дверь наглухо. На прогулку лошадей не выводили.
В заточении прошла, как казалось Генидке, вечность. Он совершенно ослаб, и все, что поддерживало в нем жизнь, была надежда на встречу с другом.
Это случилось внезапно. Распахнулись вдруг ворота конюшни, и в снопах яркого весеннего солнца на пороге появился стройный лошадиный силуэт. Генидка едва не задохнулся от нахлынувшего счастья. Он рванулся вперед и… застыл в изумлении. Он ожидал увидеть Савраску, но это был другой, совершенно неизвестный жеребец. Ноги Генидки подкосились, и он замертво упал на землю.
В забытьи он провел долгие дни и ночи. И все виделось Генидке, что скачет он по лугу, совсем один, и ищет товарища, и зовет его тонким, жалобным голосом: «Савра-аска, Савра-аска!..». Но нигде нет Савраски. И никто-никто не может успокоить боли, унять тоски, разъедающей грудь. Трава на лугу – холодна и колюча, горы вокруг суровы, а небо над головой свинцово-серое, с насупившимися бровями дождевых туч. И все вокруг – и лошади, и люди – незнакомые и чужие.
Генидка очнулся в полумраке пропахшего лекарствами помещения. Очнулся оттого, что почувствовал на себе чей-то взгляд. И дело в том, что взгляд тот был особенным, и от него зашевелилось где-то в самой Савраскиной глубине что-то знакомое, с каждой секундой узнаваемое им все более.
Вдруг он ощутил у самого уха едва заметное дуновение ветерка. Оно стало ритмично повторяться, и принесло с собой до боли родной запах. И, подталкиваемый чуть всколыхнувшейся в почти безжизненном теле теплой волной, он одновременно услышал-произнес… они одновременно произнесли-услышали…
«Гсеанвирдаксака… Сгаевнриадсккаа...
Они нашли друг-друга лежащими голова к голове, в сарае ветстанции,
будто очнулись на необитаемом острове двое уцелевших после бури моряков.
Они не могли уже говорить, да в этом и не было необходимости. Как и прежде, они теперь прижимались друг к другу и, соприкоснувшись головами, разговаривали мысленно.
Это была мысль одна на двоих, длиной в лошадиную жизнь, чистая, как горный хрусталь, мягкая, как влажный мартовский снег, теплая, как прикосновение губ матери-кобылицы.
И вечная, как вечна любовь, которая и была самою этой мыслью.
Они не понимали смысла происходящего. Они не покинули своих грез, даже когда открылась дверь, и на пороге возникли две человеческих фигуры. Двое курили и разговаривали хриплыми голосами. Они произносили много непонятных слов, и только одно из них, услышанное последним, заставило Савраску и Генидку одновременно вздрогнуть. Это слово прозвучало приговором:
«Бойня».
26.10.03.
16.40
ЖЕРЕБЕНОК НИОТКУДА
Их хотели везти на телеге, но Генидка все же заставил себя подняться и стал приводить в чувство товарища. Шатаясь, поднялся и Савраска. Их вывели во двор, и свежий апрельский воздух ударил в ноздри, прояснив затуманенные головы.
Савраска и Генидка стояли посреди рождающейся весны, которая вмиг наполнила их тела и души новой силой, но ее было все-таки недостаточно для исцеления.
Пошатываясь, они стояли на нетвердых ногах, прислоняясь друг к другу, и понимали, что вдвоем они, все-таки, сильнее и смогут дойти до… Они никогда не ходили в этом направлении, но, как и любая лошадь в хозяйстве, знали, куда ведет эта тропка, теряющаяся среди редкого, будто вымирающего, подлеска.
За ними шел молодой меринок, который почему-то привязался к Савраске еще в лазарете ветстанции. Он был так назойлив, что Савраска, когда был еще не так плох, позволил меринку оказывать себе знаки внимания. Он видел, что меринок не понимает глобальности Савраскиной сути и ищет в нем только женское начало, поэтому он не обижался на незамысловатые комплименты меринка в свой адрес. Он говорил меринку: «Не мечтай понапрасну. Мое сердце навеки принадлежит моему другу, а кто он – тебе не понять. Он – это я… Мы с тобой расстанемся очень скоро. Ты найдешь свой собственный путь в жизни. Наша нынешняя встреча коротка, и ты лишь – временный спутник, разрешенный мне судьбой. Но суженный мне, мой друг и господин – не ты. Прости…».
Меринок шел за ними следом, тупо смотря то себе под ноги, то на Савраску с Генидкой. Он силился вникнуть в эту необычную связь но, привыкший только гонять кобылиц в стаде, никак не мог понять этого явления. Он видел лишь, что оно огромное, как небо, и что он не в состоянии его объять своим сознанием. Его снедала ревность к их огромному чувству, и от понимания своей несостоятельности, он втайне, боясь приоткрыть это себе самому, желал их разъединения, пусть даже ценой гибели их великого чувства, не понимая, что таковое означало бы гибель их самих.
- Если ты будешь идти вслед за нами, тебя могут тоже… - сказал Савраска.- Иди, у тебя своя дорога. Нас ведь ничего не связывает. Иди.
Но меринок упорно топал следом, больше напоминая собою упертого молодого бычка.
Солнце поднималось, рассеивая остатки тумана, клубившегося в неглубоких лощинах подлеска. Тропка спрямлялась и стала видна полностью, а в конце ее виднелось неприметное сооружение с большими железными воротами. Лошади вдруг остановились, прядая ушами, и по их телам прокатилась волна дрожи. Ноздри почуяли странный запах, который они никогда ранее не встречали, но который, казалось, был знаком им всегда, еще до того, когда они, придя в этот мир, стали осознавать себя лошадьми. Этот запах был особо понятен Савраске с Генидкой, потому что им дано было познать вечность - через любовь. Теперь им предстояло познать вечность через изнанку любви. Смерть была изнанкой любви, и смерти полон был странный запах видневшегося впереди сооружения, у которого не было вывески, но которое узнавали все, идущие сюда.
Они остановились у ворот и, когда послышался пронзительный скрип ржавых петель, Савраска лишился чувств. Генидка успел поднырнуть под его круп, чтобы поддержать товарища, но ослабшие ноги подогнулись, и он пал на колени. Так стояли они, а меринок стоял рядом, не отводя своих осовелых глаз. И конюх стоял рядом и, кажется, плакал, или это дождь начинал моросить и каплями покрыл его лицо? Все почему-то замерло, и время остановилось, как это случалось всегда, когда Савраска и Генидка прижимались друг к другу и становились одним целым. Замерли даже клубы дыма, которым конюх щедро одаривал природу, выкуривая одну за одной свои самокрутки из энциклопедий, словарей, из Шопенгауэра и книги стихов одного талантливого, но пока еще малоизвестного поэта со странным именем. И мудрые слова поднимались в небо вместе со струйкой едкого дымка, строфы стихов распадались, чтобы снова сложиться в уже иные стихи, которых на земле никому не суждено было прочитать, а если и было суждено, то только тем, кто познал дар Божественной любви…
…На вздохе сердце вырвалось из плена
земной любви…
К любви небесной высясь,
В восторге мига обретенья счастья
Ликуя, вырвалось на волю сердце.
Почуяв плен иных объятий, сердце
Застыло на мгновение в сомненьи…
Но, услыхав вторую половинку
своей души,
Как песни поднебесной,
Нежданно зазвучавшей в тихом храме,
Забилось ровно и спокойно…
Вместе
Они вошли под радужные своды.
Они прошли сквозь города и годы,
Чтобы взлететь в искрящиеся выси.
И больше не было на свете силы,
Чтоб разлучить смогла она два сердца,
Чтоб разделить смогла она две жизни,
Две ноты, ставшие началом песни…
-Идемте, ребята. Пора,- произнес вдруг конюх на чистом лошадином языке.
Лицо его просветлело и над головой его – померещилось, что ли? – обозначилось легкое сияние.
Лошади поднялись. Лошади вошли в ворота и остановились посреди двора. Лошади ожидали.
Генидка поднял голову и увидел, что в самом центре низко нависших серых туч, показалось промытое дождем синее око небес. Он вдруг почувствовал, как его макушки будто коснулась чья-то невидимая рука. И мозг его ожил, в нем зазвучали дивные струны, полились звуки чудесной музыки. Генидка вмиг понял что-то очень важное.
-Мы спасемся,- сказал он на ухо Савраске.
-Безнадежно,- ответил товарищ, едва державшийся на ногах.
-Ты любишь меня, Савраска? Ты все еще меня любишь?
-Да. Люблю.
-Тогда не все потеряно. Мы спасемся.
-Как?!.
-Мы взлетим. Ты забыл, ведь я делал это дважды, помнишь?
-Да, но я не умею летать… А теперь даже ходить разучился.
-Тебе придется научиться. И у тебя всего одна попытка. У нас…
-Но, Генидка, ты, как всегда фантазируешь. Я не смогу.
-Сможешь. Я научу тебя,- твердо сказал Генидка, хотя сам не знал, как научить, потому что не давал себе труда понять механизма левитации.
-Слушай внимательно,- продолжал он.- Когда войдем вон в тот загон с железным полом, следи за человеком в кожаном фартуке. Он положит руку на рукоять рубильника. Когда он опустит рукоять вниз, пойдет разряд. Мы должны собрать все силы и подняться над полом. В этот момент надо произнести заветные слова. Проблема в том, что какие именно слова надо произнести - никто не знает. Они являются в сознании в миг перед рождением, или в миг перед смертью. Нужно зафиксировать этот момент, а слова эти произнести, но не только произнести, а прочувствовать всем сердцем. Тогда ты взлетишь.
-Но ведь ты не делал этого, когда летал над лугом ночью…-пробормотал Савраска.
-Это была другая ситуация, тогда мы купались в счастье. Теперь ситуация экстремальная, все иначе. Не трусь, у нас получится. Мы полетим.
-Вы забыли меня,- послышался вдруг чей-то тоненький голосок, и лошади увидели маленького жеребенка. Он выглядел каким-то необычным: глаза его были слегка раскосыми, как у лани, с длинными золотистыми ресницами, и голубого цвета, а носик чуть вздернут, так что он больше напоминал добродушного игривого теленка.
-Откуда ты взялся?- в один голос спросили изумленные товарищи.
-Ниоткуда,- просто ответил жеребенок.
-Но кто ты?
-Я – ваш жеребенок.
-Но у нас… гм… нет детей. Мы как-то не думали …- смущенно сказал Генидка.
-Вы такие взрослые, мудрые, вы должны понимать. Я – плод вашей любви. Когда существует любовь между двоими, обязательно появляется третий, вы должны знать, это закон Вселенной. А раз вы не думали… то подумали за вас, и я появился, и какая вам разница, откуда. При таком волшебном чувстве, как у вас, этого не могло не произойти.
Поэтому я – ваш.
-Действительно, в нем многое от нас,- произнес Савраска, который внутренне сразу принял просьбу жеребенка. Это понял Генидка, и почувствовал, что соглашается с мнением Савраски. Но он не понимал, как можно взять с собой жеребенка, когда они и сами не уверены в том, смогут ли спастись. А если нет? Тогда погибнут все трое.
-Возьмите и меня… - послышалось вдруг заунывно.
У ворот, которые почему-то не затворили, стоял меринок и смотрел изподлобья.
Он тупо жевал клочок травы и перебирал передними копытами.
Савраска и Генидка вздохнули и промолчали, только Савраска скользнул взглядом в сторону меринка, дескать, прощай, тебе пора. Да жеребенок, который взялся ниоткуда, а на самом деле произошел из любви, загадочно-весело посмотрел на меринка, словно знал его когда-то очень давно, а теперь почти позабыл.
Тогда ворота со страшным скрежетом затворились, и лошадей повели вперед, под низкий навес, и их копыта непривычно гулко зацокали по металлическому полу.
Савраска от страха совсем ослаб и весь дрожал. Генидке тоже было страшно, но он понимал, что если он сдаст, то все пропало, это уж точно. «Только прошу тебя, не забудь. Это придет в тот момент, когда он опустит рукоять рубильника. Ты все вспомнишь»,- шептал он на ухо Савраске дрожащими губами.
Жеребенок семенил рядом с ними. Савраска стал дрожать еще сильнее, он сам уже не понимал, за кого больше боится – за себя, или за жеребенка.
-Как хоть зовут тебя, глупыш? - спросил Генидка.
-У меня нет имени. Меня некому было назвать, ведь я появился совсем недавно. Вот сегодня, как раз, неделя исполняется…
Лошади дружно всхрапнули. «Неделя! Неделя безвременья. Вот почему он не боится смерти. Но тогда, если его убить, то он не погибнет, напротив, он как раз станет жить полной жизнью,- лихорадочно думал Генидка,- Но мы-то, мы?.. Есть! Если я не ошибаюсь, эврика!!! Мы узнаем его имя в тот самый момент… Да, теперь я это вижу точно. Но, Господи, как страшно. И как терзают сомнения. И некому меня поддержать… Вот и Савраска, такой надежный всегда, теперь сник. А ведь у нас одна общая жизнь. И я живу ради него. Чтобы он жил ради меня. Все это из-за любви, я хочу, чтобы мы любили вечно. Разве это возможно, Господи? Разве это возможно, когда мы на краю гибели, и даже в Савраске, кажется, остывает любовь, которую Ты подарил нашим сердцам?!»
Затворили плотно двери загона. Свет исчез. Наступила тишина. Липкий запах давней пролитой лошадиной крови, которого они раньше не заметили, поднялся густым, почти осязаемым туманом. Послышались шаги человека в длинном кожаном фартуке.
Его силуэт был хорошо виден на фоне заляпаного грязью, мутного окна загона.
Товарищи тесно прижались друг к другу. Жеребенок стал перед ними вплотную, просунув голову между их шеями, и друзья прижали к себе его тепленькое, хрупкое тельце. Страх сковал Савраску и Генидку. Они завороженно следили за действиями человека в фартуке. Вот он подошел к изгороди. Отвернулся. Послышалось журчание, и ноздри лошадей уловили запах человечьей мочи. Потом человек рывком повернулся, на ходу поправляя фартук, подошел к стойке и положил руку на рубильник.
«Все пропало»,- подумал Савраска. В его больших глазах застыли лужицы слез.
«Все пропало… - собрался было подумать и Генидка, но, поняв вдруг, что они с Савраской в резонансе, как в те счастливые времена вдвоем, мгновенно пресек поток мыслей. И тогда, серебряной вязью, спустились из глубины звездного колодца Вселенной слова, которые то ли кто-то нашептывал Генидке, то ли Генидка нашептывал кому-то…
Друг мой, мой друг…
Но мы все-таки прорвемся…
Мы должны, и мы сумеем научиться любить и быть любимыми…
В создаваемых нами вселенных…
Мы вечно станем падать в бездны лунных лугов…
Чуткими руками лаская волосы синих ночей …
И в мудрые саги, и в тихие снега, и в струи хрустальных ручьев…
Мы вплетем тихий шепот наших слов…
И кто-то из нас обязательно услышит: «Я люблю тебя»…
И кто-то из нас обязательно скажет: «Я тебя люблю»…
-Я тебя люблю, Савраска,- сказал Генидка.
- И я тебя люблю, Генидка, - сказал Савраска…
…как раз в тот момент, когда рука человека с рубильником опустилась вниз…
и молния разряда осветила чистые глаза жеребенка, в которых отразилось данное ему имя: «Любо-о-овь!» – завопили все трое, одновременно на лошадином, человечьем и английском языке. Молния разряда прошла под ними, когда их тела были уже в полудюйме от железного пола и плавно, но все быстрее стали подниматься выше. Когда крыша загона внизу стала размером с носовой платок, они разделились и выстроились в цепочку – Генидка, Савраска, и жеребенок по имени Любовь.
Старый конюх долго провожал взглядом их силуэты, удалявшиеся от него, приближавшиеся к диску луны, который в этот вечер, на безоблачном уже небе, был удивительно светел и чист.
Севастополь. 26.10.03. 19.48