Хроники уголовного розыска
(окопная правда)
Автор выражает сердечную благодарность всем прототипам, которые самим фактом своего существования вдохновили его на литературный подвиг и не позволили скатиться сюжету в болото пошлой фантастики.
"Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет…"
(Из милицейской считалочки)
Когтистая лапа бессонницы сдавила его мозг, как обычно, около четырех утра. Майка прилипла к телу от холодного пота; сердце, как испуганная птица, билось в грудной клетке. Полежал трупом какое-то время, дожидаясь, пока злобные химеры, постоянно терзавшие его в нездоровом забытьи, не сгинут прочь. Подсознательно попытался зацепиться за какую-нибудь реальность (тиканье часов?), чтобы убедиться, что не умер во сне. Это становилось невыносимым. Не помогало уже ничего; не помогало последнее средство – водка.
Разбитый, с раздерганной психикой, опер Петров дотащился до кухни, сел на табурет и тупо уставился в аспидно-черное окно – беспросветное, как его нынешняя жизнь - не ожидая ничего хорошего от наступающего промозглого январского утра. По оконным стеклам струились ручейки воды, неуместные в это время года, словно оплакивая бездарно прожитые годы.
Его угнетенный постоянным недосыпанием мозг не рождал никаких продуктивных мыслей, лишь на уровне подсознания мелькали какие-то кошмарные не сформулированные обрывки, смысл которых мог понять разве что король ужасов Хичкок. Из крана хилой струйкой текла ржавая вода. «Если в кране нет воды – значит, выпили жиды», - мрачно утешил себя Петров (отнюдь не антисемит, даже на бытовом уровне). Он по инерции умылся водой из ведра, предусмотрительно набранного накануне. Кое- как побрился, избегая смотреть на себя в зеркало (так как знал, что увидит в нем слабо привлекательный образ сильно пьющего человека) и не придавая значения качеству процедуры, как не придавал значения вообще ничему, что происходило с ним в последние годы.
Выпил пустого чая, заваренного на зэковский манер (в кружке, накрытой блюдцем). В ответ желудок угрожающе заворчал и несколько раз дернулся спазмами. По-прежнему не удавалось сосредоточиться на каких-либо актуальных субстанциях, словно какая-то неведомая сила лишила его напрочь обычно присущих аналитических способностей. Через какое-то (не контролируемое сознанием) время в полной тишине, похожей на вселенский ступор, шарахнули по ушам зловещие аккорды гимна СССР. Вздрогнув, как от удара, усилием воли остановил себя, чтобы не вырвать шнур из радио. Далее противоестественную тишину заполнили новости об успехах воркутинских шахтеров, неуклонном росте добычи морепродуктов и бесперспективных попытках США выйти за пределы договора по ПРО. «А может, и у них в каком-нибудь Вайоминге федеральные агенты просыпаются под сводки о посевах кукурузы и котировки акций на нью-йоркской бирже», - злорадно подумал классово подкованный сыщик.
В квартире наверху заскрипели половицы и дружно захлопали двери: то проснулись многочисленные обитатели «вороньей слободки» и с энтузиазмом бросились отправлять немудреные утренние потребности, чтобы через какое-то время разойтись по своим заводам и конторам – строить социализм с человеческим лицом.
Ну вот, кажется, пора. Надев единственный костюм (естественно, грязно-серого цвета) и куртку, опер Петров подошел к двери. Стоп! Что-то не так. Мучительная пауза. Рука автоматически похлопала через одежду по левому боку. «Да, брат, вот он – очередной звонок», - пронеслось в тяжелой голове. Сбросив куртку и пиджак, вернулся в комнату, набросил на себя сложную (для непосвященного) сбрую подплечной кобуры с тяжелым, но таким милым сердцу ПМ. На душе сразу стало теплее. Теперь, с пистолетом подмышкой, он стал органичной частью окружающей действительности.
Темный подъезд кирпичной «хрущевки» привычно дохнул в лицо вонью кошачьего дерьма и блевотиной синюшных алкашей, круглосуточно шастающих к самогонщикам, в обилии расплодившихся во всем доме. Понимая бессмысленность борьбы с явлением как с таковым, несколько раз валил их в собственное ссаньё злыми, разящими ударами. Что, собственно, не меняло ситуации.
Снаружи было не многим лучше. С неба на грешную землю падало нечто невразумительное – то ли снег, то ли дождь. Прошлепав минут пять по серому месиву, опер Петров почувствовал, что в рассохшиеся сапоги из кожзаменителя проникает вода, носки намокли. Будь все проклято! За что долбаная судьба насмехается над ним последние годы? И так – до конца жизни?
На улице опер Петров смешался с серой в утренних сумерках безмолвной массой спешащих на работу людей. Вряд ли эти существа понимали, что своим самоотверженным копеечным трудом они приближают триумф социализма во всемирном масштабе. Тем более не было до этого дела Петрову. Вот уже шесть лет, каждое безрадостное утро, он становился безликой молекулой этого броуновского движения. Хотя нет. Даже в этой толпе опера Петрова кололи взгляды непохмеленных сограждан. Еще бы: на нем красовалась слегка побитая молью норковая (вот буржуй-то!) шапка, куртка - «аляска» молочно-белого цвета (купленная в Нагасаки), черные брюки и дешевые коричневые сапоги с массивной рифленой подошвой. Оперу Петрову, когда-то рафинированному интеллигенту, было мучительно стыдно за столь безобразное цветовое сочетание, но и тут судьба (в виде заработной платы) не оставила ему выбора. Одно слово: белая ворона, плевок в широкую морду коллектива.
По злому стечению жизненных обстоятельств оперу Петрову выпало проживать на рабочей окраине губернского города – города столь же безликого в своей типичности, как и все другие губернские города в этой части страны, в то время еще называвшейся Советским Союзом. Ради исторической справедливости придется отметить, что на дворе пышным цветом цвела перестройка.
Градообразующим предприятием этой окраины являлся завод «Агроспецмаш». Смрад именно его литейного цеха каждый день вдыхали ни в чем не повинные жители этого микрорайона. Что касается опера Петрова, то он, наглотавшись отравленного воздуха, втиснулся на последнюю площадку трамвая, который потащил его на ставшую постылой работу. Плотно зажатый телами опаздывающих на завод работяг, опер Петров с бессильной злобой вдыхал тяжелый дух самогонного перегара, чеснока и еще чего-то неописуемо мерзкого, исторгаемого их ртами. Но, будучи в душе философом, он не осуждал своих простодушных попутчиков: не мы такие – жизнь такая…
В вяло соображающей голове опера Петрова по-прежнему проносились обрывки мыслей. Даже мелькнувшая в толпе рожа известного «карманника» (восемь «ходок» за «карман») не вызвала обычного желания вытащить ублюдка из вагона и убить – просто так, за то, что попался на глаза. Нарастало раздражающее ощущение, что сегодня должно произойти нечто лично для него роковое, с непредсказуемыми последствиями. Что ждет его сегодня некая черта, которую он безрассудно переступит, не задумываясь о последствиях. Обычно гибкий и цепкий его ум сегодня отказывался анализировать эти ощущения. И вот, наконец, в воспаленном мозгу промелькнуло – сегодня подведение итогов работы за год отделения уголовного розыска Индустриального РОВД. Того самого уголовного розыска, в котором неласковая судьба отвела Петрову роль старшего опера в скромном чине капитана милиции. Той самой милиции, которой опер Петров присягал служить верой и правдой, не жалея сил, «…а если потребуется, то и самой жизни». И он не жалел. Ни своей жизни, ни чужой.
И здесь пора уже сказать, что опер Петров был не простой опер.
Семнадцатилетним долговязым пареньком из приамурского таежного поселка, что в тридцати километрах от китайской границы, Серега Петров без страха и упрека отправился покорять Владивосток – прекраснейший из городов, дальневосточную Пальмиру. В соответствии с законами жанра Владивосток встретил его субтропическими ливнями и конкурсом в шесть человек на место на элитный факультет восточных языков местного университета. Не смущаясь данным обстоятельством – как-никак считался лучшим гуманитарием своей таежной школы – Петров мужественно перенес испытание клопами в приютившей его общаге и достойно сдал вступительные экзамены, в результате чего выяснилось, что, помимо него, претендентов на последнее оставшееся место на отделении страноведения оказалось в избытке. И тут фортуна впервые ласково приобняла его за мальчишеские плечи: на решающем собеседовании Петров жестом фаталиста достал из широких штанин… книжку перворазрядника по волейболу. Нужно ли говорить, что у его конкурентов козырей покруче не нашлось. Что касается фортуны – то она и впредь дружески подмигивала ему в решающие моменты его жизни.
Вскоре Серега Петров с изумлением обнаружил, что факультет восточных языков представлял собой как бы элитарный клуб, Мекку для золотой молодежи того времени. Здесь имели честь прозябать в студенческой неге и сладостном безделье холеные отпрыски партийных бонз, генералов всех видов и родов войск и просто хозяйственных руководителей, чьи имена на Дальнем Востоке произносились с соответствующим придыханием. Они одевались в немыслимые джинсовые прикиды, тусовались в основном среди себе подобных, даже разговаривали на каком-то жаргоне, который выдавал в них обитателей недоступных, нетривиальных сфер. «Посмотри, - кричала пьяная Женька Судзуки на университетском вечере отдыха в ДК моряков, задрав ноги на театральное кресло, декану факультета, - таких трусиков нет ни у кого! «Неделька» называется! Отец из Японии привез!»
Бедный декан! Он с удовольствием бы рассмотрел женькины трусики, да страх берет: Женькин отец – Судзуки-сан, член ЦК компартии Японии – недавно сдуру эмигрировал в Советский Союз и не вылазил из Москвы. Что касается трусиков, то их на Женьке, как и Женьку без них, успело рассмотреть немалое число любопытных студентов. И, что характерно, как художественно-матерно комментировала сама Женька, никто из припавших к утонченному восточному источнику не торопился запечатать его брачными узами.
Однако проза жизни все расставила по своим местам. Малочисленность учебной группы (пять студентов) требовала каждодневной готовности по всем предметам, а неутоленные амбиции провинциала не позволяли выглядеть олухом на фоне других коллег-небожителей. Ритм жизни Петрова заключался в трех циклах – учеба, спорт, сон. И результаты не заставили себя ждать. К третьему курсу, на середине стайерской дистанции, выяснилось, что немногочисленные провинциалы по результатам учебы оставили далеко за спиной «блатных». В группе лидеров Петров прочно занимал ведущие позиции. Ему без труда покорялся абсолютно неприемлемый для цивилизованного разума «джунвэнь» (китайский язык); легко, как любимая песня, проникал в душу английский. На семинарах по общественным наукам студенты – кому Бог дал – в спорах до хрипоты и вплоть до приклеивания политически обидных ярлыков оттачивали искусство выступать перед аудиторией (многим из них это искусство очень пригодится в жизни). Удивительно ли, что и тут Серега Петров зарекомендовал себя непревзойденным мастером политической полемики. Иногда он, ради прикола, на семинаре по истории КПСС разделывал под орех своего оппонента, оперируя заведомо ложными цитатами и аргументами, вызывая одобрительный галдеж понимающей части аудитории.
Петров значительно возмужал физически и духовно: идейно он примкнул к немногочисленной, но весьма колоритной (и опасной) группе хиппующей богемной молодежи. Теперь он носил модную по тем временам прическу – волосы до плеч с пробором посередине (ну чем не Харрисон), хотя очень немногие из студентов этого идеологически замороченного факультета решались на подобный классово чуждый эксгибиционизм. Антураж неформала дополняло длиннополое пальто из офицерского шинельного сукна, трехметровый вязаный красный шарф и стильные черные ботинки от фигурных коньков. Продвинутые студентки (были в те времена и такие) просто стонали при виде Петрова.
- А правда ли, что вы были в Бразилии? – сгорая от страха, спрашивала его юная первокурсница, когда Петров, чувствуя прикованные к нему восхищенные взгляды, прохаживался по коридорам факультета с видом ветерана востоковедения.
- Ну что вы, в этом сезоне – только в Канаде. Впрочем, об этом у меня сегодня в общежитии специальный семинар. Покорнейше прошу принять участие, не пожалеете, – отвечал матерый студент. И приходили, и не жалели. И оставались в его многолюдной комнатке чуть ли не на неделю, дабы дослушать до конца его невероятные приключения, сдобренные портвейном и незамысловатым сексом.
Он вошел в состав сборной команды университета по волейболу, что было само по себе невероятно престижно. На лекциях, под усыпляющий бубнеж преподавателя, он позволял себе читать на английском языке текст рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда» (так состоялось его первое и единственное знакомство с евангелическими текстами), за что мог с треском вылететь из стен «универа», если бы на него настучали многочисленные коллеги-осведомители. Он мог два дня не ходить на занятия и, закрывшись в комнате, читать запрещенную к тому времени повесть Солженицына в «Роман-газете», которую ему дал кто-то из старшекурсников.
Словом, Петров к третьему курсу превратился в матерого, авторитетного и знающего себе цену студента одного из престижнейших факультетов (ведь на весь Советский Союз было всего три таких гражданских факультета). К тому же по итогам учебы и участия в общественной жизни их группа была признана лучшей группой университета, что открыло перед ними, пятью счастливчиками, поистине беспрецедентные перспективы: им были открыты визы на выезд за пределы любимой Родины. Это была неслыханная (по советским временам) удача. Теперь, вместо того, чтобы бездумно прожигать летние каникулы или весь сентябрь корячиться в неприличных позах на картофельных полях приморских колхозов вместо одуревших от пьянки колхозников, Петров, сдав несложный экзамен на матроса второго класса (ну что сложного отличить, скажем, флажной узел от вы****очного или двойного шлюпочного), бороздил дружелюбные глади Японского и Желтого морей на судах Дальневосточного морского пароходства, набираясь впечатлений от экзотических Японии, Гонконга и Сингапура и превратившись, как он считал, в настоящего морского волка. Впрочем, этим восхищенным рассказам никто особенно не верил, так как мозги его современников были устроены таким образом, что не воспринимали всерьез никакой нетрадиционной информации о загранице. При этом в карманах Петрова теперь постоянно шуршали деньги. Много денег. Ведь даже преподаватели факультета зарабатывали вдвое меньше, чем матрос второго класса Петров.
Вернувшись из очередных заморских вояжей, Петров поражал воображение своих не столь удачливых товарищей: разодетый с ног до головы в джинсу, в вишневых туфлях на «платформе», с черным пластиковым «дипломатом» с кодовым замком (набитым невиданной в ту пору японской жвачкой в ярких обертках, прозрачными шариковыми ручками, разовыми зажигалками и прочей дребеденью зарубежного ширпотреба, о существовании которой, тем не менее, не догадывалось большинство совграждан), он позволял себе иной раз отобедать в кафе и даже несколько раз вечером посетил самый злачный ресторан «Дружба» на морвокзале – и это при стипендии в сорок рублей! Некурящий, он покупал на барахолке у спекулянтов сигареты «Кент» и «Винстон» по рублю за пачку и для понта покуривал на виду у остальных, вызывая злобную зависть. Водил в престижное кафе пораженных его расточительностью девчонок, позволяя им поглощать самые причудливые сорта мороженого и дорогостоящие коктейли «Дипломат».
В описываемый период случился у Петрова бурный роман с Ленкой Бородиной, дочечкой местного контр-адмирала флота. Училась она на курс старше, считалась красавицей, пела песни на японском языке. И вроде бы ничего (на его взгляд) не предвещало никаких перемен в его развеселой жизни, как вдруг он осознал, что ходит в контр-адмиральскую квартиру на семейные обеды, его интеллигентно так, ненавязчиво учат есть суп и не стучать при этом ложкой о тарелку. И даже пару раз вечером, втихаря от жены (преподававшей историю КПСС и жуткой зануды), Эрик Иванович – который контр-адмирал - выпивал с Петровым во славу советского флота по паре рюмок рижского бальзама, от чего Петров становился сильно пьян и не мог всерьез осмыслить неприкрытые намеки военного о вполне реальном трудоустройстве Петрова на непыльную службу в штаб флота после окончания университета. В конце концов Петрова все эти события сильно насторожили. А тут и Ленка окончила пятый курс и, не дождавшись от перетрусившего Петрова вразумительных слов, отчаянно вышла замуж за перспективного (но очень лысого) офицера-подводника и свалила с ним в Ленинград.
Словом, Петров, как истинный гедонист, наслаждался жизнью и необременительными обязанностями студента. Но пробил час – и вот уже блестяще прошла защита диплома по теме, живописующей распространение марксистской идеологии в Китае (пришлось даже слетать в Москву в Ленинскую библиотеку и ИНИОН при Академии наук). Руководитель диплома – профессор, доктор исторических наук – утверждала во вступительной речи, что «при известном углублении исследуемой темы настоящий дипломный проект, несомненно, может претендовать на уровень кандидатской диссертации».
Но куда там! Разве мог он представить себя копающимся в пыльных архивах, насилуя мозги переводами несусветной ахинеи первого китайского марксиста Ли Да-чжао? И все это за девяносто рублей аспирантских! И считать за удачу получить к тридцати годам должность старшего научного сотрудника на кафедре истории Китая. Нет, господа. Такая академическая перспектива устроила бы любого, но не того, кто видел свое отражение в роскошных витринах Иседзаки-чё в Иокогаме, кто дышал ароматным воздухом Гонконга, кто пил ледяное пивко "Сан-Мигуэль" в бананово-лимонном Сингапуре, кто своими глазами видел настоящих хиппи в знаменитом Стэнли-парк в Ванкувере. И, черт возьми, того, кто отважно стал мужчиной в пятибалльный шторм в каюте сексуально не закомплексованной судовой буфетчицы.
К тому же в ректорате уже лежало письмо из отдела кадров пароходства, в котором утверждалось, что выпускник университета Серега Петров крайне ему необходим в качестве администратора пассажирских судов загранплавания. Сказать о том, что ему завидовали все – значит ничего не сказать. Это в самом деле был откровенный подарок судьбы.
Проболтавшись в глухом каботаже (пока шло подтверждение визы) почти полгода и чуть не сойдя с ума от бесчинств пьяных рыбаков, которых приходилось развозить по дрейфующим в Беринговом море плавбазам, Серега Петров, наконец, получил направление на флагман пассажирского флота – паротурбоход «Федор Шаляпин», мечту любого «визированного» моряка. «Шаляпин» славился тем, что был постоянно зафрахтован австралийской туристической компанией и приходил во Владивосток не чаще раза в год для замены экипажа. Попасть на «Шаляпин» на любую должность было архитрудно. Поговаривали, что в отделе кадров с барменов лупили жуткие взятки за направление на «Шаляпин». За неслыханные условия работы, трехмесячный отпуск и высокий уровень зарплаты (помимо валютной части оклада начислялись существенные рублевые надбавки за удаленный район плавания, «тропические», переработку и т.д.) среди моряков «Шаляпин» прозвали «школой коммунизма». После «Шаляпина» любое судно было просто плавающим корытом. Несколько лет спустя, в другой части страны, хлебая водку из грязных стаканов под один пирожок на всех, поддатый Петров с увядшим пафосом заявлял своим горе-друзьям (представителям менее романтической профессии): «В отличие от вас я жил при коммунизме!». И он имел на это право.
Сереге Петрову выделили отдельную одноместную каюту с постоянной подачей кондиционированного воздуха, душем и туалетом. Каждые три дня каютная номерная меняла постельное белье английского льна. В Гонконге китайские портные за сутки пошили из белоснежного кримплена потрясающую форму с черными погончиками и шитыми золотой нитью вензелями – знаками различия офицерского состава советского пассажирского флота. 22-летнего Петрова не смущала его невысокая должность – ведь и без этого жизнь на «Шаляпине» била сверкающим фонтаном, не оставляя времени на не характерные для столь молодого возраста рефлексии.
Рабочий день Петрова – трудно поверить – длился четыре часа и состоял в необременительном и даже приятном времяпрепровождении. В 8 часов утра, откушав кофе в кают-компании, словно сошедший с открытки в своей белоснежной форме, он заходил в офис (а по сути дела бюро информации) на главной палубе, нажимал кнопку, и взлетевшие вверх жалюзи открывали огромное окно офиса, в котором, собственно, и восседал на высоком стуле Петров. Так как «Шаляпин» фактически находился во временной собственности австралийской туристической компании (а советские моряки были на нем как бы в счастливом рабстве), то, как нетрудно догадаться, судно совершало круизные рейсы исключительно с австралийскими пассажирами, посещая богом забытые острова Океании (королевство Тонга, а также колониальные и независимые территории Новая Каледония, Самоа, Новые Гебриды, Фиджи, Папуа-Новая Гвинея, Таити и пр.). Так как судно представляло собой фактически плавучий город, то бестолковым австралийцам поначалу было очень трудно ориентироваться в его палубах, переходах и расположении необходимых помещений – ресторанов, баров, кинотеатра, спортсооружений и др. Вот и перли они к Петрову в офис за дельным советом, смеша его своим англо-австралийским (или, как говорил Петров, колхозным) акцентом. Открытый и дружелюбный по характеру, Петров охотно общался с ними и вскоре – великое дело практика! – свободно разговаривал на их языке, не испытывая никаких затруднений в любых ситуациях. Австралийцы, в свою очередь, любили Петрова за открытый нрав и желание помочь, приглашали с собой в бары (и он не отказывался, заручившись «добром» своего начальника, так как внеслужебные контакты с иностранцами были запрещены, за чем истово следили многочисленные комитетчики и их стукачки из числа экипажа) и иногда оставляли на прилавке офиса немного денег – непонятно, правда, за что. Петров, как истинный сын страны Советов, поначалу был в шоке, затем привык (понял, что это вид благодарности). Так как к хорошему привыкаешь быстро, то вот уже Петров во время своего мимолетного рабочего дня стал посылать в бар дежурную стюардессу за австралийским баночным пивком «Фостерс» либо КВ, пристрастился к душистым английским сигаретам «Benson & Hedges». Ну чем не коммунизм!
В судовом комитете комсомола (был и такой) Петров отвечал за спортивный сектор. Он с удовольствием организовывал и проводил во время круиза различные соревнования как с экипажем, так и с пассажирами. Найдя понимание в лице боксера старпома, он даже организовал секцию запрещенного в то время каратэ: покупал в Гонконге учебную литературу, по иллюстрациям сам делал макивары и изучал технику боя в судовом спортзале. Петрова знали представители спортивной общественности от Австралии и Новой Зеландии до Таити. Практически в каждом порту захода судовые команды по футболу и волейболу проводили игры с местными командами, чаще всего успешно. Нередко эти встречи находили отражение на страницах локальной прессы. Словом, как подчеркнул на одном из собраний экипажа помполит, Петров делал для пропаганды советского строя больше, чем весь остальной комсостав. Если спортивная деятельность Петрова и была пропагандой (помполиту виднее), то он занимался ею с удовольствием все свое свободное время, а его (свободного времени) было двадцать часов в сутки.
«О, секс, ты – мир!». Такой лозунг следовало бы повесить в ленинской комнате экипажа. И он был бы весьма актуальным. Ибо без этой важнейшей составляющей человеческого бытия картина плавучего рая была бы неполной. Несмотря на свирепствовавшие в стране нормы советской морали, за тысячи миль от ее суровых берегов, на благодатном советском островке под названием «Федор Шаляпин», похоже, всем было на нее наплевать. В том числе и тем, кто за соблюдением этой морали должен был следить по должности. Ведь проболтаться в океане год без захода в родной порт… Даже классик признался широкой общественности, что ничто человеческое ему не чуждо. Что уж говорить о простых моряках. Да еще с учетом того факта, что более половины экипажа судна составляли девушки самых разных национальностей из всех уголков Союза. Немудрено, что женатые быстро забыли своих жен, а неженатым вообще выпала сексуальная вольница. Ни для кого на судне не было секретом, кто с кем сожительствует. И если рядовые матросы и мотористы занимались этим где и как придется (в каютах ведь жили многоместных), то комсостав предавался любовным утехам в уютной тиши кондиционированных кают под чарующие звуки «Бони М», «Аббы» (а особо продвинутые, может, и под «Пинк Флойд»). История знает немало примеров, когда женатые офицеры по окончании годового фрахта разводились со своими сухопутными женами и женились на прелестных официантках и стюардессах, с которыми прожили в фактическом браке целый год.
Так и Петров – парень во всех отношениях видный, комсомолец и к тому же блестящий спортсмен – был постоянно окружен стайками чудо-девчонок, отдававшими ему свою любовь и не требовавшими (как ему казалось) ничего взамен. Словом, старику Эпикуру не снилось и десятой доли той феерической действительности, которая окружала Петрова каждый день.
Трудно поверить, но в описываемый период пассажирский администратор Серега Петров, вольно или невольно, стал участником многочисленных приключений, за каждое из которых, получи оно огласку и неверную интерпретацию в некоторых специальных кругах, он вполне мог бы лишиться самого святого для моряка – загранвизы, без которой доживать бы ему свой недолгий морской век в глухом каботаже среди других таких же товарищей по несчастью под злую магаданскую водочку.
Однако Петрову все еще везло (вспомним добрую тетку Фортуну), и ему с двумя товарищами чудом удалось избежать явно недобрых лап банды огромных туземцев, которые пытались их поймать, когда советские лохи, проигнорировав предупреждающий плакат «Private property. No trespassing» – а дело было в Новой Каледонии – въехали на судовых велосипедах в чьи-то частные пальмовые джунгли в поисках легендарного дикого пляжа "Черный песок". Увидев направленные на них ружья чудовищного калибра, моряки так наддали жару, что вынуждены были, не тормозя, слететь с высоченного песчаного обрыва прямо на черный песок необитаемого пляжа, чуть не поломав себе шеи.
Черт его дернул покататься на тех же велосипедах с двумя судовыми музыкантами по Западному Самоа. Когда они сдуру заехали в какое-то туземное селение, на них накинулась свора свирепых собак с явным намерением сожрать упитанных чужеземцев. И, чтобы избежать участи Кука, отчаянные советские моряки прямо на велосипедах были вынуждены сигануть в океан с высокого скалистого берега. Им повезло, что под водой не оказалось камней. С изуродованными велосипедами они просидели в воде, отбиваясь от морских пиявок и дожидаясь, пока местные аборигены не отгонят собак и не дадут им выйти на сушу.
А чего стоит поездка на «мерседесе» с двумя официантками по Гонконгу ! Все дело в том, что шотландец Кен, державший на судне два магазина duty-free, без задней мысли предложил Петрову воспользоваться его машиной с водителем на целый день. И вконец оборзевший Петров, осознавая возможные роковые последствия этого шага, не устоял. Так и катались они по неописуемо красивому городу, изредка падая на пол кондиционированного авто при виде своих обливающихся потом коллег (чтобы не быть замеченными) и вызывая ужас ничего не понимавшего водителя-китайца.
На Таити, в потрясающем городе Папеэте, после встречи по волейболу с командой столичной полиции, наши спортсмены были приглашены гостеприимными хозяевами в шикарный местный бар. Заручившись разрешением помполита (Петров сразил его лозунгом о необходимости крепить дружбу между народами) и смирившись с неизбежным внедрением в ряды спортсменов изрядного количества стукачков, вся делегация во главе с Петровым проследовала в указанный бар на полицейских автомобилях хозяев. Прибежавший откуда-то китаец – как выяснилось, хозяин заведения – выставил на столы гостей пиво и орешки. Однако советская часть делегации через Петрова поставила вопрос ребром: а нельзя ли начать с водки? Проблема была тут же улажена с учетом национальных привычек гостей, и понеслась халява … Петров, обеспокоенный количеством поглощаемой водки с пивом, обратил внимание, что принимающая сторона и не думает платить за угощение. На его резонный вопрос полисмен Поль (единственный говоривший по-английски) заявил, что никто платить и не собирается, показав на помещение бара, забитое юными таитянками с орхидеями в волосах. Как пояснил далее Поль, хозяин этого (как и всех остальных) бара угощает их бесплатно, так как они, в свою очередь, закрывают глаза на то, что в его заведении в ожидании клиентов тусуются проститутки, возраст которых в Советском Союзе соответствует пионерскому. Кстати, заметил радушный француз, советские моряки в знак дружбы между народами могут совершенно бесплатно взять любую барышню и отправиться с ней в «нумера», которые располагались тут же, на втором этаже бара. В этом плане художник Гоген, как утверждал французский полицейский, был не дурак и не терял времени даром. Петров, у которого от жары и водки расплавились мозги, все-таки вспомнил, что упомянутый художник именно на этом острове сгнил от сифилиса, сдуру перевел полученную информацию товарищам. Товарищи же, не привыкшие долго осмысливать услышанное, поняли все по-своему. И когда Петров через контрольный отрезок времени попытался пересчитать поголовье вверенных ему моряков, то оказалось, что часть как спортсменов, так и стукачков исчезла. Не на шутку испугавшись международного конфликта (а тут еще на атолле Моруруа Франция не к месту проводила ядерные испытания), Петров с помощью хохочущих полицейских – им бы наши моральные проблемы – извлек из самых невообразимых закутков мокрых от пота моряков, которые уже было начали доказывать попискивающим смуглянкам-пионеркам известное во всем мире - благодаря шлягеру о Распутине - заблуждение о якобы безграничных сексуальных возможностях русских. Бедный помполит: не думал ли он о своей собственной загранвизе, с ужасом глядя с борта судна на бесформенную группу еле передвигающихся волейболистов?
И чтобы завершить лишь часть (зло) приключений, к которым оказался причастен Петров, перенесемся в жаркий полдень на оживленный приморский проспект Гаваны. Поменяв несколько пачек жевательной резинки у шастающих повсюду спекулянтов на местные песо, Петров (опять-таки с двумя музыкантами) попил теплого «жигулевского» пива в одной из забегаловок, гордо именуемой баром, после чего от безделья стал злостно нарушать общественный порядок, предлагая стоявшей на высокой тумбе посреди проспекта симпатичной полицейской-регулировщице с фигурой фотомодели бросить к черту свою работу и заняться с ними групповым сексом. Прелестная гаишница, приняв всерьез предложение прилично выглядящих иностранцев, умоляла подойти к ней через два часа, когда она сменится со службы. Не известно, чем бы все кончилось, если бы из проезжавшей мимо черной «волги» не вылез солидный сеньор и стал что-то сердито спрашивать у наглых иностранцев. Петров, испугавшись перспективы визита в кубинский КГБ, промямлил на английском, что сами они из Бельгии, после чего «шаляпинцы» сочли за благо затеряться в кварталах старой Гаваны.
Из изложенного следует, что «Правила поведения советских моряков за границей» не были любимым литературным произведением Петрова. Словом, ему сходило с рук то, что ни при каких обстоятельствах не сошло бы любому другому члену экипажа. Объективности ради скажем, что во многом это стало возможным благодаря его необыкновенной популярности как спортсмена, комсомольского лидера (!) и пр. А если коротко, то Петров был изрядный и неисправимый расп…яй.
И вот, наконец, это произошло. Волею ли случая, или благодаря иным метафизическим обстоятельствам, на безоблачном жизненном пути Сереги Петрова внезапно (как всегда) возникло явление в образе Марины – девушки загадочной красоты. Ей явно не повезло с Родиной: появись она на свет в той же Австралии, быть бы ей знаменитой cover-girl на глянцевых обложках мужских журналов, а не судовой официанткой. Как ни пошло это прозвучит, но наш администратор, что называется, запал на нее с первого взгляда. Растолкав локтями многочисленных конкурентов, он добился-таки её благосклонности. Убыстряя ход истории, скажем, что в результате появилась еще одна счастливая «шаляпинская» семья. И все бы шло самым замечательным образом, но случилось страшное – у моряков отняли их коммунистический рай. По каким-то высшим министерским соображениям «Шаляпин» был передан в Черноморское пароходство одесситам - злейшим врагам, известным всем таможням мира беспринципным контрабандистам.
Выпив с горя все шампанское в ресторанах в районе Дерибасовской, дальневосточный экипаж разъехался по городам и весям великой страны. Серега с Мариной, отгуляв невыносимо долгий отпуск в её родных краях в центре европейской России, вернулись во Владивосток, где и были успешно трудоустроены на небольшом пассажирском теплоходе «Байкал»; суда этого класса за резвость на профессиональном жаргоне называли «рысаками». «Байкал» совершал челночные рейсы на линии Находка – Иокогама – Находка, перевозя в обоих направлениях артистов Госцирка, разные по размеру и степени заслуженности оркестры, труппы Большого (и поменьше) театров, всевозможные профсоюзные и торговые делегации, посольскую челядь – словом, всякую шелупонь, которая замордовала бедный экипаж своим пьянством, ****ством и непомерным столичным гонором, особенно заметным на фоне искренней непосредственности моряков. Проклиная свою тяжкую судьбу, как настоящие побирушки, заслуженные деятели искусств и представители дипломатического корпуса перли по трапу на судно неподъемной тяжести облезлые чемоданы, набитые консервами и сухарями (чтобы не тратить валюту на еду). А в рейсе мало того что жрали по три добавки в судовом ресторане (как не использовать такую халяву!), так перед высадкой выпрашивали на камбузе чего не жалко – хлебца там, банчонку завалящих консервов, кусочек (пусть несвежего) маслица… По судну невозможно было пройти, чтобы не наткнуться на обнимающихся педрил-балерунов. «Заблевали, суки, весь пароход!» - возмущались каютные номерные, имея в виду утонченных столичных пассажиров. А во время одного рейса обнаружилось, что пропала балерина основного состава. Объявили судовую тревогу, обшмонали весь пароход от трубы до трюмов. Потом решили, что она по пьяни вывалилась за борт. Сопровождавший творческий коллектив комитетчик ходил весь черный (видно, представил себя в роли начальника райотдела КГБ где-нибудь на Таймыре). И когда уже «Байкал», как провинившийся пес, вполз в Токийский залив, из каюты одного из барменов явилась миру представительница высокого искусства, синяя от беспробудной пьянки и извращенного секса.
Прошло примерно полгода беспечальной жизни. Однажды осенним вечером (дело было в неспокойном Сангарском проливе) Петрова вызвал к себе в каюту помполит. Как и ожидалось, он завел разговор об отношениях с Мариной. Узнав то, о чем и так было всем известно – что эти самые отношения вполне уже можно назвать брачными, помполит предложил следующий вариант развития событий. Петров снимает во Владивостоке Марине квартиру, и она, как тысячи других жен моряков, коротает время в безутешном ожидании своего Одиссея. Самого же Петрова, как перспективного специалиста, руководство пароходства направляет в Ленинград на курсы пассажирских помощников капитана с последующей стажировкой на пассажирской линии Ленинград – Стокгольм. Из неприкрытых намеков помполита следовало, что в любом другом случае влюбленные вместе на одном судне находиться не могут. Было ясно, что помполит принимает превентивные меры, чтобы, не дай Бог, новоиспеченная семья не свалила в каком-нибудь иностранном порту, соблазненная сомнительными буржуазными ценностями (как раз незадолго до этого такой случай произошел на каком-то пошлом сухогрузе). Стоит ли говорить, что легенды о семейной верности моряков и их сухопутных жен активно муссируются в любом портовом городе. Не были они секретом и для Сереги с Мариной. Родная страна в лице помполита не оставила им выбора. А поэтому, без долгих совещаний, было принято судьбоносное решение: с морской эпопеей покончено. Малой скоростью через весь Союз были отправлены тюки с коврами, циновками, музыкальным центром, контрабандными джинсами, обувью, сервизами и прочей посудой с загадочными иероглифами – словом, всем тем, что представляло труднодостижимый предел мечтаний большинства совбрачующихся. Сами же экс-моряки, уютно расположившись в депутатском салоне Ил-62 и не предаваясь грустным рефлексиям, беспечально вспорхнули ввысь и растворились в лазурных небесных сферах…
Отлично понимая, что бытописательство – не самый увлекательный прозаический жанр, опустим малоинтересные подробности того, как наивные иллюзии двух возвышенных душ были безжалостно растоптаны заскорузлым сапогом советской действительности. Отметим лишь, что жить нашим героям выпало в одном из самых что ни есть среднестатистических губернских городов, чьи воины были отмечены неизвестным летописцем в связи с ратными подвигами князя Игоря. Да еще, говорят, именно в эти края отправляла на вечное поселение московских блудниц императрица Екатерина. И это, по-видимому, составляло главный предмет исторической гордости местных жителей.
Да прибавим еще пару слов о том, что после переезда квартира наших путешественников превратилась в своего рода салон: откуда ни возьмись появились многочисленные друзья юности Марины, прожигавшие вечера возле неиссякаемого коньячного источника с обильной закусью под изысканный музон – житейские радости, не доступные для граждан со сторублевыми окладами. По достижении соответствующей раскрепощенности просматривались зарубежные журналы, туристические проспекты и литература по истории рок-музыки (всё, что удалось спасти от цепких лап таможенников); с видом знатоков обсуждалось творчество малоизвестных в ту пору «Дженезис», «Флитвуд Мэк» и «Стикс», и велись прочие декадентские дискуссии. В припадке нетрезвой щедрости Петров раздаривал новым друзьям контрабандные джинсы, шариковые ручки, зажигалки и календари, обнаружив в них искренних (но тайных) адептов буржуазного образа жизни.
В антрактах вышеописанного водевиля Петров предпринял несколько – впрочем, весьма слабых – попыток предложить обществу свой английский. Но был с позором отвергнут и высмеян местным чиновничеством, популярно объяснившим наивному претенденту, что ему ничего не светит: своих «блатных» устроить некуда.
…А гости по-прежнему истово пили и закусывали. Но примерно через полгода во всей своей пугающей простоте встала проблема: кажется, кончались деньги, заработанные в заграничных далях. Резкое сокращение меню встретило непонимание со стороны завсегдатаев (они же адепты) салона. А затем, когда выпивать, закусывать и дарить было уже нечего, они сами собой куда-то исчезли – наверное, быт засосал.
Краеугольным камнем описываемой истории стал визит Петрова в областное УВД. Все дело в том, что один из адептов - он же храбрый боец пожарной охраны Санек (ну и охоч же был до «Арбатского»!) – как-то обмолвился, что, дескать, с Нового года милиционерам добавляют к должностному окладу по полновесному полтиннику рублей. И выходило, что юный лейтенант милиции будет получать аж двести двадцать рублей. На фоне окладов других трудящихся сумма впечатляла. Да и советская романтика, не вполне выветрившаяся в заморских вояжах, сыграла свою роковую роль. Короче, Петров, облачившись в свой свадебный костюм цвета «электра», нанес визит в отдел кадров упомянутого УВД.
Кабинет высокого милицейского начальника оказался довольно просторным. Поступавший в открытое окно воздух не мог одолеть стойкий специфический запах не так давно употребленных спиртных напитков, смешанный с вонью одеколона «Шипр». Сидевший за столом начальник окинул посетителя с ног до головы цепким взглядом опытного кадровика и жестом указал ему на стул, не прерывая оживленного телефонного разговора, смысл которого трудно было уловить, так как он состоял исключительно из сочного национального мата. Петров несмело опустился на край указанного стула. Ему было мучительно стыдно. Он ощущал себя ни на что не годным интеллигентским дерьмом рядом с этим милицейским зубром, за плечами которого наверняка немало схваток с опасными бандитами. Об этом говорило и лицо зубра: открытое, волевое, покрытое сетью лиловых прожилок (нелегок, видать, милицейский хлеб!).
Закончив разговор, начальник кадров выслушал неприхотливую историю Петрова о том, какая нелегкая занесла его в их среднестатистические края. При этом он внимательно рассматривал университетский диплом Петрова. Причем в дипломе ему явно что-то не нравилось, так как он сурово хмурился и осуждающе хмыкал, встретив там – как показалось Петрову – незнакомые слова. Ознакомившись, наконец, с дипломом, начальник стал с подозрением разглядывать самого Петрова, словно тот был вражеским лазутчиком, проникшим в это достойное учреждение с целью выведать некую военную тайну. Во время этой немой сцены он дважды выходил из кабинета и возвращался почему-то жуя. Причем всякий раз прожилки на лице этого достойного человека становились всё ярче. Наконец, еще раз осуждающе оценив прическу Петрова а-ля Джим Моррисон, главный шеф по кадрам изрек:
- У нас в уголовке с верхним образованием херово. Пойдешь в розыск?
Не успев осознать смысл произнесенного, несчастный Петров инстинктивно кивнул. Конечно, тогда он еще не понимал исторического значения этого момента, свергнувшего его с наивных сияющих высот в мрачную преисподнюю оперативно-розыскной деятельности.
Немедленно вслед за этим он был передан какому-то не запоминающемуся, как мышь, инспектору, который шустро выписал ему направление на медкомиссию. Из всей этой неизбежной процедуры Петрову запомнился тест у психиатра, состоявший из трехсот вопросов. Один из коварных вопросов требовал ответить: что ощущает будущий милиционер, оставаясь наедине с другим мужчиной в пустой комнате. Или: что ощущает будущий милиционер, оставаясь один в пустой комнате с открытым окном на девятом этаже. Неужели, подумал наивный Петров, есть такие, которые в предложенных ситуациях ощущают потребность трахнуть несчастного мужчину и тут же выброситься в открытое окно.
Конечно, Петров уже не был тем наивным молодым человеком, который в жизни ничего, кроме белых пароходов, не видел. Оглядевшись за полгода, он вполне понимал, что причудливый рок забросил его отнюдь не в Сидней или, на худой конец, Лас-Пальмас. Поначалу его потрясла непритязательность и даже патриархальная запущенность города. Хоть каким-то критериям цивилизации соответствовала лишь центральная улица, застроенная казенными зданиями с использованием простейших архитектурных форм. Венцом зодческого искусства призвано было стать монументальное строение с псевдоколоннами в стиле «триумф социализма», в котором неустанно трудились, реализуя свою руководящую и направляющую роль, функционеры обкома КПСС. Рядом с этим монстром, под недобрым взглядом бронзового вождя, простой беспартийный ясно понимал всю никчемность своего бренного бытия.
Шаг влево, шаг вправо от центральной улицы – и пытливый краевед попадал в мир облупленных двухэтажных купеческих домишек и вросших в землю ветхих строений, рискуя сломать себе ноги в выбоинах того, что при царском режиме было тротуаром. Даже здесь, в центре, до слуха странника доносилось пение петухов, что лишний раз доказывало: описываемое муниципальное образование – не более чем большая деревня. Зато на окраинах города, вокруг многочисленных промышленных предприятий, строились жилые микрорайоны с однотипной, не радующей глаз застройкой, окруженные морем частных домов – многие прилегающие деревни со временем оказались в городской черте, расширив географию местных трущоб.
Вот на одну из таких окраин, в Индустриальный район города, и держал путь новоиспеченный оперуполномоченный уголовного розыска Серега Петров, чтобы доложиться руководству Индустриального РОВД о своем вступлении в должность и желании всемерно способствовать повышению процента раскрываемости. Конечно, он догадывался, что ему предстоит работать не в палатах белокаменных, однако такого он не ожидал.
Райотдел милиции представлял собой убогое двухэтажное строение поносного цвета с отвалившейся кое-где штукатуркой. Окна первого этажа были до такой степени покрыты пылью, что еле просматривались ржавые межрамные решетки. Крыльцо покрывал коричневый линолеум, изорванный настолько, что не скрывал прогнивших досок. Козырек над входом венчала на неокрашенном древке тряпица розового цвета, в которой угадывался флаг неизвестной государственной принадлежности. Казалось, что здание сохранило свой вид со времен освобождения этого славного города от фашистов. И если бы не красная табличка под треснутым стеклом, ни за что бы не догадаться, что это и есть цитадель борьбы с преступностью в районном масштабе. На небольшой площадке, примыкающей к фасадной части райотдела, в тени серых от пыли яблонь стоял служебный УАЗ, все двери и капот которого были открыты. В автомашине неспешно ковырялись два (судя по форменным брюкам) милиционера, голые по пояс, незлобно переругиваясь между собой с активным использованием ненормативной лексики и не обращая при этом никакого внимания на проходивших мимо граждан, в том числе и Петрова.
На крыльце, безучастно взирая на происходящее и явно страдая от жары, стоял милиционер монументальных габаритов – лысый, с моржовыми усами и огромным пузом. Если бы не майорские погоны, то его вполне можно было принять за генерала. Когда заробевший Петров приблизился к крыльцу, его остановил грозный вопрос майора: «К кому?». Когда майор (оказавшийся дежурным) узнал, что Петров их новый коллега, он дружелюбно пожал ему руку, объяснил, где находится кабинет начальника РОВД, закончив мимолетное знакомство загадочной фразой:
- Опера у нас толковые. Только пьют много.
Открыв дверь, в которой вместо стекла был вставлен кусок треснутого плексигласа, Петров несмело шагнул внутрь. И был тут же отброшен волной непередаваемой вони, которой были пропитаны, казалось, даже стены. В этом букете смешалось всё: самогонный перегар задержанных, томящихся в «обезьяннике», омерзительный табачный смрад и едкая аммиачно-хлорная вонь из туалетов. Такой запах, как убедился впоследствии Петров, был характерным для всех цитаделей правопорядка послевоенной постройки. Возле окна дежурки, рядом с графиком приема граждан руководителями райотдела, висел агитплакат, на котором милиционер сурового вида сжимал в руке толстенную книгу с надписью «Конституция» (которая на самом деле являлась тонкой брошюрой) – словно собираясь посадить в тюрьму каждого, кто не читал это увлекательное произведение. Напротив окна дежурки, на непритязательной скамейке, как куры на насесте, робко теснились какие-то безликие люди, по запуганному и скорбному виду которых было ясно, что в этом учреждении они незваные гости. Неясное, но вполне тревожное чувство шевельнулось в душе Петрова.
Поднявшись по подозрительно шаткой лестнице на второй этаж, Петров нашел непрезентабельную дверь с табличкой «Начальник РОВД». Робко постучав в дверь и дождавшись громоподобного «Да!», он зашел в кабинет и доложил, как умел, о своем прибытии восседавшему за столом простецкого вида мужичку. Мужичок этот – а звали его Канев Иван Иванович – имел ладно скроенную фигуру кавалериста на кривоватых ногах и прикрытую длинной прядью волос залысину, которая не выдавала в нем философа. Иван Иваныч проводил большую часть рабочего времени, предаваясь неведомым размышлениям или созерцая через окно процесс созревания яблок. Он абсолютно не интересовался жизнью отдела. Главное, что его волновало всерьез – «что подумают совпарторганы?» Это касалось тех ситуаций, когда в районе происходили какие-нибудь значительные криминальные происшествия и от него – как от начальника милиции – могли потребовать внятных объяснений. И вот тут начинались проблемы. Как многие косноязычные руководители советских времен, Иван Иваныч любил выступать перед аудиторией. Основное время выступления приходилось на многочисленные паузы, во время которых он вспоминал, о чем начал фразу, и подбирал более простые слова вместо сложных грамматических конструкций, которыми изобилуют нормативные акты МВД. Так, выступая на собрании личного состава в ленинской комнате, Иван Иваныч раздалбывал подчиненных примерно следующим образом:
- В части касающейся оперов … Кончайте жрать водку! … Если к Новому году дадите рост [нераскрытых преступлений] – всех построю и выгоню нахер … Наберу этих … работяг с ЖБИ … Они мне за такую зарплату все преступления пораскроют! … Да скажите этим своим … агентам … чтобы в коридорах не стояли, а то пройти негде … Андрианыч [обращается к начальнику ОБХСС], а твои лоботрясы куда смотрят? Гляди, какие морды наели … Ушей из-за щек не видно … Совпарторганы говорят, цыганки прямо возле них платками спекулируют … А мне, как мудаку, и доложить нечего … Всё изъять! Да смотрите не распи… не разворуйте сами … Зинка! А ты чего притихла? [обращается к начальнице инспекции по делам несовершеннолетних, абсолютно не в состоянии выговорить полное название этого подразделения] … Эта твоя … ну … короче, комната по делам … Смотри, как рожи наштукатурили! … Как их дети в школах не боятся? … Виктор Владимирович! [обращается к начальнику следственного отделения, единственному из руководителей, по имени-отчеству вследствие его подавляющего интеллектуального превосходства над всеми остальными сотрудниками] … А твои следователя [с ударением на последнем слоге] … В рейды не ходят … Брешут, что перегружены делами … А в шесть часов на крыльцо не выходи – дверью убьют! … В части касающейся Кулика [хотя фамилия связиста Куликов] … В отделе ни одна рация не работает! Не починишь – выгоню к ё… ну, в эти … в постовые! … Ломакин! – ищет взглядом в зале эксперта-криминалиста. – Где Ломакин? … Опять нажрался и в своем "козюлятнике" спит … Надо с ним разобраться …
А? Отец родной! Не такими ли Иван Иванычами крепка земля русская? Не они ли составляли золотой фонд советской милиции?
Некоторое время Иван Иваныч рассматривал Петрова с настороженным любопытством. У Петрова мелькнула догадка, что Иван Иванычу в УВД показали его диплом, где красовались такие экзотические дисциплины, как «Китайский язык», «Страноведение Востока», «Дипломатический церемониал и протокол», способные смутить любой некрепкий ум. Судя по затянувшейся паузе, Иван Иваныч пытался сообразить, как далеко от его родной деревни Драчевки находится Китай.
Обреченно вздохнув, Иван Иваныч нажал кнопку допотопного селектора и сказал в него:
- Вась, зайди.
- Есть, – без энтузиазма прохрипело в ответ устройство.
- Забирай его, - сказал Иван Иваныч вошедшему, словно Петров был мешок с отрубями, а не будущий гений сыска.
Тот, кого Иван Иваныч назвал по селектору «Вась», забрал Петрова. И по полутемному коридорчику провел его в скромный кабинетик, где усадил на один из десятка расшатанных стульев, а сам занял место за столом. Петров определил, что хозяину кабинета было лет пятьдесят, он был довольно высок ростом и широк в кости, а цепкий его взгляд как бы прожигал пришельца насквозь, делая любую попытку слукавить или обмануть заведомо безуспешной.
Обладателем прожигающего взгляда был Василий Николаевич Цуканов, легендарный начальник уголовного розыска Индустриального РОВД, гроза криминального мира (где был широко известен как «дядя Вася»), непревзойденный ас уголовного сыска. Будучи на короткой ноге с ворами старой закалки, перебрасываясь с ними парой слов за жизнь и о всякой чепухе, он умудрялся получать информацию о том, кто и чем шуршит в невидимом мире жуликов. Поговаривали, что он ухитрялся получать ценные сведения даже в трамвае, по пути на работу. Все авторитетные опера отдела были вскормлены, что называется, из его рук. Хоть при этом воспитателем он был никудышным: всем другим средствам воздействия на нерадивых сотрудников он предпочитал немыслимые ебуки самых разнообразных конструкций и сочетаний. Причем орал при этом так, что его красноречием можно было наслаждаться на ближайшей остановке, не говоря уж о гражданах, ожидавших в коридорах своей очереди к операм или другим сотрудникам.
Никто точно не знал, какое у Николаича образование. Большинство сходилось во мнении, что за его плечами было «четыре класса церковно-приходской школы и коридор». Таких оперов, как Николаич, оставалось в милиции всё меньше. Николаич был мастодонтом уголовного розыска, последним из могикан. Его время уходило. Те из сотрудников милиции, кто на досуге изучал теорию эволюции видов Дарвина (а таких наверняка большинство), согласятся, что эта теория вполне применима и к милиции в целом: здесь так же царит борьба видов за выживание; здесь так же побеждает тот, кто более других соответствует требованиям момента. Николаич не изучал теорию эволюции видов – он ощущал её неумолимую логику на себе. Он знал, что скоро в розыск придут молодые ребята с «верхним» образованием, быстро набьют (в прямом и переносном смысле) руку, и ему, не осыпанному почестями ветерану, придется уступить кому-то из них свой неказистый стол.
Так что не было ничего удивительного в том, что Николаич, не скрывая своего раздражения, записал данные нового сотрудника в потрепанный талмуд (все остальное он, видимо, уже знал) и отправил Петрова в кабинет № 14 на первом этаже, где последнему предстояло нести свою нелегкую службу.
Сидевшие за столами в кабинете трое оперов (примерно одного с Петровым возраста) тоже, видимо, были в курсе о прибытии нового коллеги, поэтому без лишних церемоний быстро познакомились и показали его стол. Это были открытые, дружелюбные парни: Свиридов Витька (или просто Свир), Вакуленко Генка (или просто Генура) и Чернов Витька (или просто Чернов). Рассмотреть своих новых коллег Петрову было непросто, так как в кабинете царил полумрак, который – даже днем – не могла разогнать одинокая лампочка. Она сиротливо висела без всякого плафона под самым потолком, являясь любимым местом отдыха многочисленных мух. Пол кабинета покрывал все тот же вздувшийся пузырями и повсеместно порванный линолеум. Единственное окно из-за невероятного слоя пыли пропускало минимум света. Из мебели в кабинете сиротливо ютились по углам четыре разнокалиберных стола, все боковины которых были усеяны многочисленными обугленными пятнами от потушенных о них окурков. На стулья было опасно садиться – они могли развалиться в любую минуту. Возле столов возвышались огромные сейфы, выкрашенные в мрачный коричневый цвет. По периметру кабинета стены на высоте метра были обиты декоративным пластиком «под дерево», проломленным в нескольких местах в результате каких-то сильных ударов. Практически все пространство кабинета, кроме прохода к столам, было забито всякой рухлядью, валявшейся прямо на полу: какими-то запчастями, разноцветными крыльями от мотоциклов, коробками, инструментами… На одном из сейфов стоял большой портрет какого-то худощавого старичка с бородкой клинышком (уж не Конфуций ли?). Портрет был до такой степени засран мухами, что лишь живое воображение позволило Петрову догадаться, что это Дзержинский (или Здержинский, как говорил Иван Иваныч). Единственным предметом интерьера, призванным хоть как-то оживить это царство запустения, были две шторы какого-то невнятного (салатного, что ли?) цвета. Однако, на уровне столешниц столов, цвет штор плавно переходил в черно-бурый. И запах! Помимо привычной уже аммиачно-хлорно-табачной вони здесь явно витал необычный аромат какого-то незнакомого (но, по-видимому, крепкого) спиртного напитка. Несмотря на то, что на своем недолгом веку Петров перепробовал множество всевозможных коньяков, ликеров и вин, этот брэнд ему явно был незнаком.
По мере того как Петров со скрытым ужасом рассматривал кабинет, у него возник вполне риторический вопрос: а могут ли люди с нормальной психикой работать в таких условиях ? Более того, у него мелькнула мысль, что завтра он вряд ли приедет в этот ад.
Однако его новые товарищи явно не терзались подобными мыслями и, судя по их легкомысленному настроению, не испытывали никакого дискомфорта. Не успел Петров и глазом моргнуть, как Свир, закрыв дверь изнутри на ключ, жестом фокусника извлек откуда-то полулитровую бутылку без этикетки, горлышко которой было залеплено хлебным мякишем. Бутылка больше чем наполовину была наполнена какой-то мутной жидкостью. Генура достал из ящика стола четыре разнокалиберные стопки, одну из которых, оказывая знак внимания новичку, протер шторой (вот где, оказывается, разгадка тайны странного цвета штор). Оттуда же были извлечены несколько долек помидора на газетном обрывке. В мгновение ока жидкость была разлита по стопкам, заполнив кабинет специфической сивушной вонью, и несчастный Петров понял, что сейчас ему впервые в жизни предстоит испробовать самогон. Слабые попытки воспротивиться неизбежному были пресечены хохотом оперов, понимавших его проблему, и традиционным «Пей, а то заложишь!». Сломленный злой оперской логикой и тостом «За нового бойца!», Петров мужественно выпил свою порцию, показав всем, что и моряки горазды пить все, что горит, а не только идеологически вредные сакэ и текилу.
Дальнейшее их общение было прервано звонком дежурного, сообщившего, что нового сотрудника вызывает на беседу замполит. Петрову тут же был предложен лавровый лист, специально для таких случаев хранившийся в укромном месте. Пожевав лист, Петров на ослабевших от страха ногах пошел к замполиту, уверенный в том, что это его последний день в милиции. Однако он недооценил народное средство.
Замполит, видимо, знал о процедуре приема в ряды нового сотрудника, поэтому, радостно пожимая руку, профессионально обнюхал Петрова, но так ничего и не учуял. Замполит был достаточно карикатурной личностью: невысокий, по-бабьи пухло-округлый, шарообразную его голову без признаков шеи украшали два больших оттопыренных уха, выпученные глаза и красные губы, которые были постоянно растянуты до предельной ширины в оскале фальшивой улыбки. Если бы замполит встал на четвереньки, то был бы стопроцентно похож на большую жабу. Но на замполите была форма мышиного цвета и капитанские погоны, поэтому он также занес данные Петрова в свой талмуд, после чего иезуитски вкрадчиво, не переставая скалиться в улыбке, стал расспрашивать о житье-бытье, словно ища в его рассказах какой-то тайный смысл. Узнав, что Петров оценивает начальника милиции и начальника угро как крайне достойных людей, а своих новых товарищей – как образец подражания, замполит почему-то опечалился и заметно утратил к нему интерес. В завершение беседы замполит выразил уверенность, что Петров, как настоящий комсомолец, обязан информировать его обо всех негативных процессах в райотделе, после чего дал расписаться в каком-то журнале (оказавшемся журналом учета членов «Всесоюзного общества борьбы за трезвость»).
В тот же день курс молодого бойца продолжился в одном из опорных пунктов, занимавшим целую четырехкомнатную квартиру в новой девятиэтажке на какой-то окраине, где всё было покрыто толстым налетом пыли – дома, деревья и даже, казалось, люди. Пыль не успевала оседать из-за большегрузных автомашин, непрерывно сновавших по единственной в этих краях проезжей дороге, сохранившей остатки асфальта. Как впоследствии узнал Петров, эта часть города имела сомнительную честь называться царством воров, так как именно здесь местные трущобы облепили многочисленные промышленные предприятия (автобазы, ПМК, мясокомбинат, пивзавод, хладокомбинат, молокозавод, всевозможные склады и др. и др. и др.). Нужно ли говорить, как весело и счастливо жилось местному ворью в этом Клондайке неиссякаемых материальных ценностей.
Генура на правах хозяина (это была его зона обслуживания) проводил всех в дальнюю комнату, на двери которой красовалась табличка «Товарищеский суд». Председатель товарищеского суда (опрятно одетый мужичок пенсионного возраста), познакомившись с Петровым, тут же заслал кого-то из общественников в магазин, и вскоре был накрыт приличествующий случаю стол: пара пузырей водки, кусок ливерной колбасы, огурцы – помидоры и хлеб.
В ходе этого светского раута разговор, естественно, шел о работе. Опера наперебой рассказывали Петрову всякие чудеса о службе в уголовном розыске, в которые было трудно поверить. Раскрывали, так сказать, тайны ремесла. То ли от выпитого, то ли от обилия самой невероятной информации в голове Петрова зашумело, мысли путались, наскакивая одна на другую… Да и то сказать: до этого исторического дня Петров ни разу в своей жизни не пил водки.
Тем не менее, из всего рассказанного он вычленил несколько существенных обстоятельств.
Первое. Он пришел на место, которое ранее занимал опер по кличке Клоц. Жена Клоца задолбала замполита своими визитами и жалобами о том, что муж каждый вечер приходит домой пьяный. Когда терпение замполита кончилось – Клоца уволили. В историю райотдела Клоц вошел тем, что после первого стопаря, выдохнув, всегда с восторгом приговаривал: «Как мышь нырнул!».
Второе. Он относится к малопочетной категории пришедших «с улицы» (то есть не имеющих специального милицейского образования), а поэтому ему предстоит учиться всем премудростям с нуля. А учить его будут они, бывалые опера.
И третье. Не будет пить – непременно свихнется. Лучший антидепрессант – водка. И чтобы не доверял непьющим, кто бы они ни были.
Так закончился дебютный день Петрова в уголовном розыске. Домой его отвезли на какой-то машине. В пути, сквозь полудрему, он с благодарностью вспоминал своих новых товарищей, которые пообещали научить его всем тонкостям оперативного мастерства. Будущее представлялось в умиротворяющих тонах. И сама его новая профессия уже не казалась трудно постижимой и загадочной: ведь как там говорили его наставники – самое главное, с утра на планерке Николаичу дурь прогнать. Уж что-что, а дурь прогнать – тут ему равных нет…
Так Петров попал в новый, не видимый постороннему взгляду мир. В этом условном (и вместе с тем таком реальном) мире противостояли друг другу две равновеликие силы – воры и опера. И те, и другие жили и действовали по своим, неписаным законам. «Наше дело воровать», - говорили воры. «Наше дело вас ловить», - отвечали опера. «Только вы ловите нас по закону», - говорили воры. «Плевать нам на закон, точно так же, как и вам», - отвечали опера. И не было в этом вековом противостоянии явных победителей. Об этом знали даже те, кто составлял оптимистические графики снижения уровня уголовной преступности в эпоху развитого социализма.
Воры и опера существовали в едином социуме. Они топтали одну землю, говорили на одном жаргоне, курили и пили одно и то же, дышали одним смрадом ИВС и СИЗО. Даже баб, случалось, трахали одних и тех же. Они нужны были друг другу. Вор матерел, если чуял возле себя опера. Опер зверел, если вор долго не попадал на крючок. В этом загадочном мире, где противоборствовали воры и опера, условно нормальными людьми были только потерпевшие. Может, правы творцы диалектического материализма, утверждая, что единство и борьба противоположностей является источником прогресса. Прогресса куда?
Очень скоро Петров понял, что работа в уголовном розыске требует особых, специфических знаний и навыков, которым не обучали даже в специальных школах милиции. Кроме того, здесь, в уголовном розыске, выживали и становились авторитетами личности прагматичного склада, лишенные всякой сентиментальности и прочих интеллигентских извращений. Как ни патетически это прозвучит, но здесь был фронт, и здесь надо было воевать, а не думать о душе. А в паузах между боями – пить водку, а не сочинять стихи.
Петрову с его склонностью к лидерству тоже не терпелось стать авторитетом. Поэтому, выбросив из головы белоснежную форму с золотыми вензелями и всякую прочую блажь, он сутками пропадал на работе, впитывая все полезное, что могло ему дать общение с коллегами: их повадки в разных ситуациях, способы «раскола» жуликов, методы задуривания мозгов «терпилам» и даже их профессиональный жаргон.
Однако всё далеко не просто было в этом подлунном мире. Надо сказать, что весь огромный Индустриальный район города в плане оперативного обслуживания был разделен на три зоны: зона «Лавсан» ( по названию градообразующего химкомбината), зона АСМ (по названию завода «Агроспецмаш») и центральная зона – наиболее сложная в криминогенном отношении. Каждую зону обслуживали четыре опера. Петрову со товарищи выпала честь искоренять преступность на центральной зоне.
Петрова окунули в омут повседневных оперских забот сразу же, без всякой раскачки. В первую же ночь они втроем (за исключением Чернова, который сослался на какие-то неотложные дела) пошли в засаду на пивзавод. Работницы ночной смены пожаловались, что по ночам по цехам бродит какой-то мужик, который пытается затащить зазевавшуюся бабенку в темный угол, не скрывая при этом своих гнусных намерений. Решено было изловить маньяка и поступить с ним по всей строгости социалистической законности.
Ближе к ночи опера расположились в кабинете начальника охраны завода и стали ждать. Работницы из «бродилки» (бродильного цеха, где настаивалось самое вкусное пиво – «нефильтрат», и где в основном бесчинствовал маньяк) были предупреждены, ждали их сигнала. Засада, видимо, ожидалась долгой, так как начальник охраны (бывший мент) накрыл на стол чем бог послал: сало, лук, хлеб. К немалому изумлению Петрова далее появилась бутылка водки, а через несколько минут рабочий принес пятилитровую канистру с «нефильтратом». В неспешной беседе пролетело время. Около двух часов ночи прибежала запыхавшаяся бабенка – маньяк в «бродилке»! Прибыв на место, увидели пьяного в дым здорового мужика лет сорока, который тащил за бродильный танк визжавшую тетку. С места в карьер (причем никто и не подумал представиться) Свир, Генура и начальник охраны стали синхронно метелить мужика по чему попало, предваряя каждый полновесный удар злым матом. В мгновение ока враг был повержен. Но справедливость, по-видимому, еще не восторжествовала, так как в ход пошли ноги. Вскоре морда мужика превратилась в футбольный мяч, залитый кровавыми соплями. Далее происходящее напомнило растерявшемуся Петрову сцены из отечественных фильмов о зверствах гестаповцев над советскими подпольщиками: бездыханное тело извращенца под руки протащили за проходную, где и бросили на сыру землю. Генура сказал, что знает мужика – он недавно «откинулся» из колонии – и через неделю, если тот будет жив, заагентурит его на компре. На том и порешили. С чувством исполненного долга допили «нефильтрат» и на дежурной машине разъехались по домам. Причем ни о каком отгуле за сверхурочные (или ночные) и речи быть не могло – в 8.30 все должны быть на планерке у Николаича, как зайчики.
На следующий день Петрову поручили разобраться с кражей куртки из раздевалки ПТУ. Его забыли предупредить: если начальник говорит «разобраться», то это означает, чтобы опер не вздумал «повесить глухаря» (то есть нераскрытое преступление). Или, говоря суровым прокурорским языком, опер должен «злоупотребляя служебными полномочиями, укрыть преступление от учета». Что, при неважном раскладе, грозило крупными неприятностями – от просто увольнения до тюрьмы. А так как от учета укрывалось большинство преступлений, то понятно, под каким топором ходили опера.
Не знавший этих тонкостей профессии, Петров добросовестно опросил участников трагедии, принял (на свою голову) заявление от потерпевшей и с чувством выполненного долга явился перед очи Николаича. Сытно отобедавший в кабинете директрисы пельменной, Николаич пребывал в прекрасном расположении духа.
- Что ты, Сереж? – дружелюбно спросил Николаич, бегло просматривая собранные Петровым материалы по краже.
- Да вот, всё собрал, – гордо сообщил новоиспеченный сыщик. – Надо в следствие передать, на возбуждение.
- На возбуждение?!!! – зарычал мэтр, словно раненый морж. – Ты что, ох…ел, куртки возбуждать!
От негодования Николаича даже затрясло. В последующей тираде он высказал всё, что думает о вреде большой учености и таких мудаках, как Петров, которые, вместо того, чтобы идти в какие-нибудь учителя, прутся в святая святых милиции – в уголовный розыск, не давая спокойно дожить до пенсии нормальным людям. Схватив стопку листов, воплотивших в себя напрасный труд Петрова, разъяренный Николаич швырнул их на приставной стол, от чего листы разлетелись по кабинету.
- Иди нахер отсюда вместе со своей (?) курткой!
От злости и унижения у Петрова потемнело в глазах. Он с трудом помнил, как, собрав листы, спустился в свой кабинет.
- Не бери в голову, - посоветовал находившийся в кабинете Свир, услышав рассказ о случившемся. Посмеиваясь, он открыл сейф, достал из него початую бутылку водки и щедро плеснул в стакан. – На, хлебни успокоительного. А материал порви и выкинь в корзину. А придет «терпила» – скажешь, что ищем. И так всем говори. Скоро сам поймешь, когда и что возбуждать. Это, Серега, целая наука…
Частью этой науки была так называемая «работа в КПЗ». Это была классика жанра. Как человек, которому не предъявлено никакого официального обвинения, попадал в КПЗ? Очень просто. Жулика, подозревавшегося в совершении какого-либо преступления, притаскивали в РОВД. Хитрый опер начинал расспрашивать его, что он делал вчера с самого утра. Ничего не подозревающий жулик отвечал, что, как обычно, встал около десяти и пошел расхмелиться к пивной бочке на Элеваторной. А опер только этого и ждал! На жулика тут же в наглую составлялся протокол о мелком хулиганстве – «…в 10.25, находясь в нетрезвом состоянии у дома №4 по ул.Элеваторная, беспричинно выражался нецензурной бранью, на замечания не реагировал». А раз так – волокли его под закрылки в народный суд. Опер заходил к дежурному судье, «грузил» его, что привел подлеца, совершившего жуткое убийство, и просил выписать 10 суток административного ареста, чтобы «поработать с ним в условиях КПЗ». Суды, как известно, в ту пору почему-то считались правоохранительными органами, а поэтому судья, исходя из корпоративной солидарности, «закрыв глаза» (и не обращая никакого внимания на вопли о произволе ментов) определял жулику 7 суток. Все же и у судейских есть совесть. И ехал несчастный на 7 суток в КПЗ, трясясь от страха. Ибо участь его была печальна…
О, КПЗ! Сколько невероятных историй слышали твои шершавые стены! Сколько признаний, сквозь сопли и вопли, получено операми в твоих подземных казематах! Какому огромному числу лживых обещаний и соглашений (с обеих сторон) была ты свидетелем! Сколько здесь сломано судеб, продано душ, отбито почек! И немеряно сдано «братвы» с потрохами.
О зверствах ментов в КПЗ слагают легенды, и криминальный эпос частично прав. В то же время нельзя забывать: на войне как на войне. Приятно и даже по-граждански смело разоблачать недопустимые методы работы уголовного розыска, если тебя самого ни разу не поставили на гоп-стоп в темной подворотне, разбив сытую харю и забрав пиджак с зарплатой; если твою дочь не трахнули хором обкуренные ублюдки; если, придя домой, ты не увидел полупустую квартиру, из которой вынесено всё, что представляет какую-нибудь ценность. Куда бежит, сломя голову, в вышеназванных случаях наш добропорядочный разоблачитель? Нет, не к козлобородым защитникам прав человека. А бежит он прямиком в уголовный розыск. Он уверен – скоро негодяев найдут. Стоит оперу посидеть вечерок в тиши кабинета с карандашом в руке над чистым листом бумаги, нарисовать на нем загадочные схемы и круги, соединить их стрелами – и вот он, жулик! Попался! А если не признается – не беда. Вон, в кино показывали: с помощью хитроумных экспертиз доказывали вину и не таким прожженным негодяям.
Милый, ты не прав. Наивны твои надежды. И твои представления о методах раскрытия преступлений так же далеки от истины, как твоя обворованная дача от камчатских вулканов. Где ты видел жулика, который добровольно расскажет менту о совершенном им преступлении и сдаст с потрохами подельников? Нет таких жуликов. И ментам они никогда ничего не расскажут просто так. А насчет следов и улик на месте происшествия – это вообще горе горькое… О каких экспертизах ты мечтаешь, если у отделовского криминалиста давно кончился дактопорошок, и на место происшествия он выезжает только для вида. И даже лупу он где-то потерял по пьяному делу, открывая её ручкой пивные бутылки. А служебная собака (использовать которую штабные уроды приказывают даже в проливной дождь), в отличие от своих киношных прототипов, не спешит мчаться по следам преступника, предпочитая сначала ознакомиться с обоссанными – и не только собаками – заборами.
И что остается в сухом, так сказать, остатке? А остаются всё те же методы, эффективность которых доказана со времен Петра, ибо ярыжки и дьяки Разбойного приказа и были первыми профессиональными операми. Уже в то смутное время никого не интересовало, как получено признание злодея – чистосердечно или под пытками. Важен был результат. А что изменилось в наше время? Ничего. Кроме вороха приказов, обзоров и наставлений об улучшении оперативно-розыскной деятельности, выдаваемых на-гора отупевшими от безделья штабистами, которые живого вора видели только в сериале «Следствие ведут знатоки». Не читают опера эту макулатуру. И на действующие законы у них надежды никакой – не поймаешь по этим законам никакого жулика, кроме горемычного алкаша, заснувшего в детской песочнице. Остается один закон – ментовской. А смысл этого закона заключен в известной аксиоме: вор должен сидеть в тюрьме.
И потерпевшему неинтересно, в результате применения каких методов преступник вернул похищенное и заслуженно отбыл в тюрьму. Он благодарен оперу за итог. И опер доволен: одной тварью среди нормальных людей стало меньше. Не зря, значит, он ест народный хлеб. И дежурная рюмка вечером ему поперек горла не станет.
И правильно трясся от страха небритый жулик лет тридцати, которого дежурный милиционер привел из камеры и усадил на привинченную к полу табуретку в следственном кабинете КПЗ. Обливаясь потом, он, как кролик на удава, смотрел на Свира и Чернова.
Еще по пути в КПЗ (куда Петрова повезли как бы на практику), он поинтересовался у коллег, что за фрукт ожидает их в подвале. Ему пояснили, что фрукт убил бабку-самогонщицу и поджег её хату с целью скрыть следы преступления.
- И есть улики, что это сделал он? – спросил наивный Петров.
- Улики! – рассмеялся Свир. – Ты это слово больше не говори. Были бы улики – нахер он нужен был, ехать к нему в подвал. Пусть бы прокурор с ним занимался. Нет никаких улик!
- А если это не он? – не унимался Петров.
- Больше некому, - отрезал Свир, считая тему исчерпанной.
Сраженный странной логикой оперов, замолчал и Петров. Ему было обидно, что он не понимает каких-то вещей, которые для его коллег были очевидными.
…В КПЗ, дружно закурив, Свир и Чернов стали кружить вокруг жулика, словно выбирая угол атаки. Тот опасливо жался на табурете, затравленно поглядывая на оперов и пытаясь разгадать, что у них на уме. Жулик, видать, уже был судим, так как его руки до коротких рукавов футболки были покрыты синей росписью.
- Вот, Серега, перед тобой сидит Дрюпа, - сказал Свир, обращаясь к Петрову как к единственному присутствующему, которому нужно было объяснять суть происходящего. – Мразь конченная. Пидорюга. Зону не раз топтал. Считает себя самым хитрожопым. Ты знаешь, что он сейчас думает? Что мы ему по разу по горбу выпишем и уйдем. Ты так, сучара, думаешь?
Было заметно, что операм не нужны были ответы Дрюпы. Поливая его невероятными оскорблениями, они взвинчивали свои нервы и доводили себя до состояния, похожего на транс.
- А за бабку, козлиная твоя морда, кто ответит? – наседал Свир.
- Какую бабку? – только и успел промямлить Дрюпа, как тут же оглушительной затрещиной был сбит на пол. Схватив рукой поверженного за слипшиеся волосы, Свир рывком поднял его на ноги, нагнул до пояса и, не отпуская, свободной рукой начал методично и акцентированно гвоздить Дрюпу по спине, соблюдая при этом какую-то одному ему известную систему. Чернов тоже принимал участие в процессе, однако у него это выходило как-то неубедительно и даже фальшиво. Он тоже сучил кулаками, больше мешая Свиру, и выкрикивал совсем уж глупые угрозы типа: «Ты у меня вспомнишь, как у соседа яблоки в первом классе воровал! Ты у меня вспомнишь, как колхозного кочета нах…й послал! Я таких, как ты, сотнями до самой жопы раскалывал!»
Если бы в этот момент представить Свира кузнецом у наковальни, то его работой можно было любоваться. И даже сфотографировать на доску почета. Нельзя сказать, что ему нравилось долбить Дрюпу, но дело свое он знал. И, судя по его мрачной решительности, был уверен в результате.
Несколько раз Дрюпа падал на пол, но Свир за патлы поднимал и снова ставил злодея в рабочую стойку. Процесс сопровождался непрерывными вопросами о бесславной кончине бабки-самогонщицы. В ответ испытуемый только выл от боли и иногда попердывал, что вызывало новые приступы ярости оперов.
Опера уже тяжело дышали. Их усилия не приносили результата. Бросив охающего Дрюпу валяться на полу, они закурили. Свир, усевшись на стол для допросов, мрачно уставился на жертву. Он что-то прикидывал в уме. Чернов тоже что-то прикидывал.
- Надо было гарь с собой захватить, - с сожалением произнес он. – А то сил уже нет мудака этого долбить.
Петров понял (стажировка всё же шла успешно), что Чернов имел в виду водку. Тем временем Свир достал из кармана наручники, решительно подошел к Дрюпе и сковал ему руки сзади. Затем, рывком посадив на пол – при этом футболка разорвалась на куски – Свир отволок его в самый угол этого подземного кабинета. В трех словах он объяснил, что требуется от остальных участников. Чернов с Петровым, упираясь каждый своей ногой в соответствующую ногу сидящего на полу Дрюпы, растянули его клешни в противоположные стороны (вроде циркуля). Когда угол между его ногами достиг примерно 120 градусов, послышался треск брюк. Дрюпа, которого явно покидал рассудок, по-волчьи завыл. Но это было еще не всё. Свир всем своим весом навалился на загривок Дрюпы, пригибая его вперед к полу. Через минуту, не вынеся нечеловеческой пытки, матерый бандит Дрюпа сдался. Как сдался бы любой другой на его месте. Ибо всему есть предел.
Дрюпу усадили за стол. Подождали, пока он немного успокоится: руки у него так тряслись, что не могли удержать ручку. Выкурив выделенную операми сигарету, он начал писать.
- Вот так бы с начала, - поощрительно сказал Чернов. – Чистосердечное признание облегчает участь…
- …и удлиняет срок, - закончил фразу Дрюпа, у которого, несмотря на всё с ним происшедшее, с юмором было все нормально. Видно, не впервой ему кувыркаться в неласковых ментовских руках.
Когда жулик закончил один лист и перешел на второй, Свир взял у него первый лист и стал читать. По мере того, как он читал сочинение бандита, лицо его становилось такого же свекольного цвета, каким оно совсем недавно было у Дрюпы.
- Ты что, пидор, пишешь? – зловещим шепотом поинтересовался Свир. – На суде в отказ пойти хочешь? Ты что, мразь, не хочешь живым до зоны добраться? Как в дом заходил – не помню… Как бабку кончил – не помню… Куда нож выбросил – не помню… Сколько денег было – не помню… С кем деньги пропил – не помню…
Признание Дрюпы в совершенном преступлении вполне бы устроило Петрова. Но тут он догадался, что в этом признании не устроило Свира. И он еще раз убедился, что его на мякине не проведешь. Когда Свир молча встал со стула и снова достал наручники, Дрюпа поспешно скомкал написанное и начал писать снова с чистого листа. Следивший на этот раз за его творчеством Свир удовлетворенно кивал головой. Потом он дал почитать новое признание Петрову, и тот понял, что на этот раз Дрюпа уже не спрыгнет: он указал такие обстоятельства и детали убийства, которые мог знать только сам убийца.
Когда все вышли на улицу, у Петрова от свежего воздуха даже закружилась голова. Свир тоже выглядел каким-то опустошенным. Чтобы скрыть шок от того, свидетелем чему он стал в КПЗ, Петров пытался говорить на посторонние темы. Но Свир погрузился в свои мысли, а у Чернова одно было на уме:
- Ну что, в рюмочную?
Возражать никто не стал.
Однажды Свир вызвал к себе на беседу одного местного авторитета. Погоняло его было Кавун. При беседе присутствовал Петров, чтобы поближе познакомиться с аргументацией, обычно применяемой операми во время таких мероприятий. Кавун – жилистый мужичок лет тридцати пяти с хитрющей загорелой мордой, все открытые части тела которого были покрыты замысловатыми татуировками – был одет в простецкие спортивные штаны и застиранную футболку с диагональной надписью «Битлз». Петров знал, что у Свира была компра на Кавуна, и он догадывался о цели разговора. Но тут вдруг Свиру срочно понадобилось куда-то выйти.
- Поговори с ним о связях, о ходках… - шепнул он на ухо Петрову, уходя. – Я скоро.
Петров заробел под немигающим взглядом авторитета. И совсем уж растерялся, когда неожиданно для себя разглядел на веках Кавуна татуировку «Раб КПСС». Собрав волю в кулак, он тем не менее стал задавать Кавуну вопросы, тщательно формулируя свою мысль. Подлый Кавун моментально смекнул, что имеет дело с дилетантом. Он не отвечал ни на один вопрос. Морда его стала пунцовой. Голова несколько раз дернулась в разных направлениях. Губы искривились в ненавидящей гримасе.
- Ты что, мусор, пытаешь? – зашипел Кавун. - Ты чего душу из меня вынаешь? Ты есть кто – отец родный? Ты хоть знаешь, морда твоя ментовская, кто перед тобой сидит? Гоняй порожняки перед своими начальниками! А если три метра ржавых в бок – ты как? И запомни – у Кавуна с ментами никаких базаров быть не может!
От речей Кавуна юный опер пришел в полное смятение. Тем временем Кавун разошелся не на шутку. Встав со стула, растопырив пальцы в перстнях, он в каком-то жутком полуприседе медленно двинулся на Петрова. Не известно, чем бы кончилась эта мизансцена, если бы в этот момент в кабинет не вошел Свир. Мгновенно оценив обстановку, он зарядил Кавуну в душу с такой силой, что тот, лязгнув рандолевыми челюстями, пролетел через весь кабинет и успокоился на куче вещдоков, проломив при этом башкой декоративный пластик (вот и еще одна разгадка таинственных проломов в пластике).
Немного полежав с вылупленными глазами, Кавун шустро поднялся и, как побитый пес, снова уселся на стуле. Всем своим видом он демонстрировал полную лояльность.
- Это ж я так, Виктор Иваныч, для понта, - заблажил Кавун, явно опасаясь новой экзекуции. – А вашему сотруднику полезно, пусть привыкает.
- Он-то привыкнет. Он скоро вас всех еб…ть будет! - со зловещей веселостью прокомментировал Свир. – А ты, пидорюга, садись за стол. Бери ручку. Пиши. И если задашь хоть один вопрос – смотри… Я сегодня что-то нервный. Диктую.
И Свир, покуривая сигаретку, стал диктовать текст, который, видимо, давно уже знал наизусть:
- Я, фамилия-имя-отчество, добровольно даю настоящую подписку о том, что обязуюсь сообщать работникам милиции, с которыми буду сотрудничать, все ставшие мне известными факты … … … … … Свои сообщения я буду подписывать псевдонимом … Ну, например, «Хитрый». Пойдет? Все, ставь дату, подпись. И не бзди, Кавун, - не обращая внимания на умоляющие взгляды, которые тот метал в направлении Петрова (зачем, мол, при нем?), - если меня вдруг не будет – ему будешь сливать информацию.
К тому времени Петров уже читал приказ МВД «с двумя нулями» (т.е. совершенно секретный), в котором лапидарным канцелярским языком увлекательно рассказывалось, что привлекать граждан к негласному сотрудничеству в качестве агентов можно только на добровольной, патриотической основе, но никак не с использованием компрометирующих материалов. Получается, что ментовскими стукачками могли быть только сильно любящие Родину личности (депутаты, что ли?). Когда Петров поинтересовался у Свира, как же в свете приказа понимать случай с Кавуном, тот заявил:
- Знаешь, для чего нужен этот приказ? Чтобы сдать зачет и забыть. Эти приказы со времен Берии не менялись А такие мрази – показал на стул, где еще недавно сидел Кавун - только тогда ручные, когда у тебя на них железная компра. Как где компру брать? А про «укрытые» забыл? Ты их рано или поздно все равно раскроешь. Что-то изымешь, «терпиле» вернешь. А жулик-то не знает, что дела уголовного нет и посадить его невозможно. Нагонишь на него страху, отмудохаешь, само собой. Тут-то он тебе и нарисует подписочку с огромным его удовольствием… И на «сутки» его периодически загоняй, чтоб отца родного не забывал. И чтобы пурги меньше мел, а то у них, козлов, больше половины информации – полное фуфло. Ну, ты понял: пожестче с ними, пожестче.
И снова Петров подивился неформальной логике Свира. Великое ему, Свиру, спасибо за эти простые и вместе с тем такие эффективные уроки, без которых не видать Петрову будущего почета и признания. А между тем суровые рабочие будни сами по себе были не менее действенными уроками. Иногда эти самые будни доводили Петрова до отчаяния, до желания бросить к черту этот ад. Чтобы убедиться в том, что ад существует, надо не Данте читать, а побыть дежурным опером. Несмотря на то, что в большинстве ментовских заморочек Петров по-прежнему был полный лох, его поставили в график дежурств по отделу.
В первое же дежурство Петрова с самого утра повалили заявители, у которых за ночь из вскрытых жуликами подвалов, сараев и гаражей были украдены велосипеды, мопеды, мотоциклы, колеса, соленья-варенья и прочие материальные ценности. Петров еле успевал опрашивать потерпевших и выезжать на места происшествий, чтобы люди видели активность милиции и верили, что скоро воры будут пойманы, а имущество возвращено. Наивные! Разве они представляли себе, что такое процент раскрываемости? Что он снизится почти до нуля, если зарегистрировать все их кражи? А всех оперов начальник построит и выгонит нахер.
Как сговорившись, названивали руководители промышленных предприятий, коих в районе было не считанное множество – их хозяйства за ночь также подверглись разбойничьим набегам. Такие преступления тоже укрывались с чистой совестью, так как любому социалистическому начальнику вполне хватало филькиной справки из милиции (что, мол, по факту кражи возбуждено уголовное дело №….), чтобы списать похищенные материальные ценности. Изредка, правда, уголовные дела по таким кражам все же возбуждались, но это только в том случае, если начальник обворованного предприятия был членом райкома или заседал в комиссиях райисполкома, и мог на каком-нибудь совещании невпопад ляпнуть о разгуле преступности. Что тогда подумали бы совпарторганы?
От непрерывных выездов на происшествия у Петрова кругом пошла голова. Некогда было съесть пирожок. В потрепанном до предела дежурном «уазике» в радиаторе закипела вода. Не успевали прибыть на очередное происшествие, как дежурный хрипел по рации: «Ускорьте, ускорьте на базу. Заявляют изнасилование». Водитель, не переставая, крыл всех матом. Опера, на территории которых совершено преступление, забирали у Петрова собранный материал и, злобно матерясь, бросали его в сейф, не читая.
Около трех часов позвонил неизвестный и сообщил, что где-то у черта на куличках, в заброшенном складе минеральных удобрений, обнаружил висящий в петле труп. Дождались судмедэксперта, молодую следовательшу прокуратуры (это был её первый, как и у Петрова, труп). Выехали на место. С трудом нашли склад. В петле, веревка которой была прикреплена к балке перекрытия, действительно висел мужик бомжового вида. Вернее, он как бы стоял на цыпочках, так как пальцы его ног касались окаменевшей кучи соли. Судмедэксперт, от которого за версту несло сивухой, быстро определил, что на трупе внешних следов насильственной смерти нет, после чего сел в «уазик» и захрапел. Следовательша, бледная от страха, не решалась подойти к трупу. По её просьбе Петров (которого самого передергивало от омерзения) криком описывал ей положение трупа, длину веревки, месторасположение узла и т.д., в то время как сама прокурорша, сидя на расстоянии в двадцать метров, заносила данные в протокол осмотра. Когда процедура осмотра была закончена, Петров ножом перерезал веревку над головой трупа. Обретя свободу, гнусный бомж, как лучший друг после разлуки, навалился на Петрова своим немалым весом. От неожиданности он оступился и чуть ли не в обнимку с трупом покатился с соляной горы. У подножия горы труп оказался практически на Петрове. Видно, в пути следования узел на его мерзком горле ослаб, так как из его пасти раздалось какое-то сипение, и в следующую минуту труп длинно выдохнул прямо Петрову в нос таким неописуемым смрадом, что сыщик едва не потерял сознание. Труп словно хотел этим доказать милиционеру, что покинул этот бренный мир осознанно, а не по пьяному делу.
Тем временем пик криминальной активности в районе не спадал. Около шестнадцати часов (по окончании первой смены на крупных заводах) на улицы хлынул гегемон, обозленный отсутствием в магазинах колбасы и, главное, водки. Все точки самогонного разлива в районе работали в авральном режиме. Огромные толпы работяг, проживавших в окрестных деревнях, скучковались на остановках, ожидая своих рейсовых автобусов. Известно: если в одном месте собираются несколько достойных джентльменов, то им всегда есть что сказать друг другу. И они говорили. Нажравшиеся карбидного самогона пролетарии сносили носы, ломали ребра, отбивали печенки, пробивали головы своим же собратьям по цеху, нередко прихватывая у павших в бою последний трояк, замусоленные часы или, на худой конец, залатанный пиджачишко.
Больницы стремительно наполнялись отмудоханным населением. А так как о каждом пациенте, доставленном с криминальной травмой, сообщают в милицию для проведения проверки, то нетрудно представить измочаленного опера, мотающегося, как сраный веник, по городским больницам. Что характерно, никто из несчастных не желал называть ни своих обидчиков, ни обстоятельств получения телесных повреждений. «Не знаю, не видел, не разглядел», - бубнили одно и то же хитрожопые «поврежденные», прикидывая своим кургузым умишком, сколько пузырей самогона удастся слупить со своих вполне реальных корешей за то, что не сдал ментам.
Эти сообщения из больниц были настоящим бичом для разрывающихся на части оперов, так как не подлежали возбуждению по определению. Каждый «территориальный» опер (у которого было одновременно несколько таких материалов) терпеливо ждал несколько дней, пока избитый не поправится настолько, что с ним можно будет где-нибудь в укромном уголке провести задушевную беседу, в результате которой потерпевший «вспомнит», что на самом деле голову (или нос, глаз и т.д.) он разбил себе сам, поскользнувшись и упав на трамвайных рельсах. А если проникающее в живот – то, естественно, поскользнулся и упал на кусок стекла. Или сам себе засандалил ножом, расстроившись, что не выполнил дневную норму. Что и подтверждалось соответствующим собственноручным заявлением. Опера списывали такие материалы «в дело» пачками. На этом, кстати, также выковывался характер опера, его умение находить общий язык с гражданами разных социальных категорий. Прокуратура благосклонно пропускала такие фантастические материалы, хотя там прекрасно знали, что это полная туфта, и могли подвести под увольнение любого опера, укрывшего таким образом преступление от учета. Но тогда пришлось бы уволить весь уголовный розыск района. Весь уголовный розыск города. А заодно и всей страны.
Около десяти часов вечера, опросив последнего из серии доставленных в больницы, Петров в кабинете сунул кипятильник в банку с водой, надеясь попить чайку. Да и рука уже онемела от непрерывной писанины. Голова гудела, как пустой барабан. Но не тут-то было.
А было то, что наступило время семейных Фредди Крюгеров. Бухие пролетарии, кому повезло уцелеть в боях и избежать цепких лап постовых, добрались-таки до семейных очагов. Где были, естественно, встречены до обидного банальным вопросом: «Ты где, гад, нажрался?» Спросить такое – значит плюнуть в ранимую душу русского мужика. И он, натурально, начинал мудохать свою половину, одновременно напоминая, какой она ****ью была еще до замужества; что нарожала столько детей неизвестно от кого, что их прокормить невозможно; а лучше бы, дура, дала пятерку для поправки самочувствия.
Телефон на пульте дежурного разрывался. Звонки поступали непрерывно. Хорошо еще, что в большей части района совершенно не было домашних телефонов, и там жены могли надеяться только на свои ноги и соседей.
Каждого такого буйного главу семейства нужно было «нейтрализовать» тем или иным способом, не нарвавшись самому на его нож или топор (а ведь опер заходил в жилище один, и милицейские дубинки были в то время отменены, и о «черемухе» только слышали, и наручники были одни на весь отдел, да и те без ключа). Потому что на многих дебоширов милицейская форма действовала как красная тряпка на быка.
Далее негодяя надо было умудриться затолкать в машину, довезти до отдела, написать на него рапорт «по мелкому» (если он к тому времени уже не зарезал жену) или тащить его через весь город в вытрезвитель. Не успевал Петров разобраться в одном адресе, как дежурный называл по рации несколько новых. А так как «дежурка» не развивала скорость больше 40 километров в час, то борьба с семейными дебоширами заняла всю ночь. Единственным положительным моментом этого ада было то, что новый опер быстро изучал географию огромного района и расположение улиц.
Около шести утра на заплетающихся от усталости ногах Петров добрел до своего кабинета. Голова его с глухим стуком упала на стол. Опер вырубился. Но нет, не должна служба казаться мёдом – пришел коллега, с которым надо было проверить несколько притонов, чтобы задержать какого-то ворюгу. И понеслось – выбивание дверей, проникновение через окна, вопли притонщиков, мудоханье всех и вся…
Девять часов утра. Прошли сутки. Вяло пожав руку сменщику, Петров поплелся умыться в туалет. Посмотрел на себя в зеркало. Из зеркала на него уставился незнакомый мужик с темными кругами вокруг воспаленных глаз. На вид мужик был лет на десять старше Петрова И этот мужик явно хотел водки.
Как всегда в таких случаях, выручил Чернов. Проглотив полстакана водки (не почувствовав даже её вкуса) без закуски, Петров на трамвае добрался до дома, где немедленно заснул тяжелым, неправедным сном грешника.
В девятнадцать часов все опера собирались у начальника уголовного розыска на «посиделки» – подводить итоги, кто что наработал за день. У кого-то было что доложить по существу, а кто-то (и таких было немало) прогонял дурь, потому что проболтался день не известно где и занимался чем угодно, только не раскрытием преступлений. На первый взгляд, дурь прогнать было легко: поди докажи, что я целый день посвятил своим делам, а не бегал, высунув язык, по улицам и притонам в поисках подлых жуликов. В подтверждение того, что они честно исполняли свой долг, разгильдяи в конце дня хватали стопки бумаги и начинали строчить объяснения «от Ваньки Ветрова» однотипного содержания: семья, живу с женой и детьми, работаю на заводе, о краже на соседней улице ничего пояснить не могу. Конечно, у Николаича эти жалкие уловки не проходили. Но и сделать он ничего не мог. Это ведь не завод: выполнил дневную норму – молодец, не выполнил – понизят разряд. В уголовном розыске норм выработки нет. И многим операм это обстоятельство делало жизнь вполне приятной. А жуткий раздолбон Николаича воспринимался философски, как неизбежные издержки профессии.
Около двадцати часов официальный рабочий день оперов заканчивался. Некоторые, опрокинув дежурную стопку, торопились домой, укреплять семью. Большинство же разбредалось по своим зонам обслуживания на «свободную охоту» (девиз мероприятия: «кто не спрятался – тот и виноват») или на «прибитые точки» в небеспочвенной надежде обильно выпить и сытно закусить. В таких точках проживали хорошо знакомые операм люди, которым можно было доверять. В такие дома можно было прийти в любое время суток и, помимо хлеба и водки, получить весьма ценную информацию.
Немало таких точек было и у соратников Петрова. Наиболее популярной был справный домик шустрой старушонки Маши, которую знакомые опера почему-то называли тетушкой. История умалчивает, при каких таких обстоятельствах свел с ней знакомство Свир, но именно он протоптал дорожку к тетушке. Тетушка жила одна, и она всегда была рада операм. Оголодавших за день «племянников» неизменно ждал невиданный ассортимент колбас, мясных рулетов, копченых карбонатов и вырезок, а чуть погодя – ароматная вареная картошечка и шкварчащая яичница с салом на огромной сковороде. Украшением этого натюрморта служили бутылки с холодной водкой или ядреным самогоном двойной очистки, в производстве которого тетушка была непревзойденной мастерицей. Здесь же, кстати, таился и источник невероятного гастрономического изобилия: в обмен на самогон рабочие расположенного рядом мясокомбината перли тетушке деликатесную продукцию, которую в миру можно было увидеть только в обкомовской столовой, да и то не каждый день. У тетушки же с устатку можно было и вздремнуть на пуховых подушках. Заодно тетушка информировала гостей о функционировании близлежащих притонов, кто к кому приходил, что принес или вынес. А попутно «наводила» на конкурентов по бизнесу.
Не менее радушно встречали оперов и в других точках. Откушав и отдохнув душой, по пути к неблизкой трамвайной остановке они проводили профилактическую работу со всем жульем, которому не повезло оказаться на их маршруте. Непроглядная ночь, окутавшая воровские окраины, была свидетелем того, как трещали чубы и хребты, охали ночные тати, улетая в придорожную грязь под немилосердными ударами оперов. И пусть знают граждане, проснувшиеся в своих постелях от густого мата, что даже в столь поздний час милиция охраняет их покой.
Естественным образом Петрову, как молодому оперу, выпала участь ехать в славный город Калинин на легендарные курсы повышения квалификации оперсостава. Испытывая вполне резонную тревогу (так как повышать-то особо было нечего), он отправился в путь. Постоянно действующие курсы занимали трехэтажное здание, расположенное в удалении, за Волгой, в красивейшем хвойном лесу – как школа абвера. Тут собрались опера со всего Союза: от Владивостока до Латвии, от Ленинграда до Одессы и Грузии. Эти люди были искренне рады друг другу. Они чувствовали, что являются членами одного братства, что одинаково понимают окружающую действительность, что все они – пусть не всегда осознанно - служат за одну и ту же идею.
Занятия по ОРД (оперативно-розыскной деятельности) превратились в захватывающий практикум, где опера рассказывали случаи из жизни: как удавалось раскрыть «глухие» преступления, как проводили остроумные оперативные комбинации, как «разводили» бандитов и воров, после чего они наперебой сдавали друг друга операм… То, о чем рассказывали в аудиториях, ни за что было не найти в секретных учебниках по ОРД. Это был бесценный опыт. Вот что надо было обобщать и распространять штабным лизоблюдам. А сколько невероятных историй и приколов из повседневной жизни оперов рассказывалось в кубриках! Этот не исследованный пласт специального фольклора еще ждет своего Ильфа (или Петрова).
Знатно попив напоследок водочки и попарившись в баньке с ткачихами из морозовских мануфактур, опера разъехались по городам и весям, к своим ворам и бандитам. Ведь их, как собак, нельзя надолго оставлять отвязанными.
Шатко ли, валко; долго ли, коротко – а Петров тем временем оперился, мало-помалу улетучилась наивность, его ум и характер претерпели коренную перестройку, и он смотрел на окружающий мир уже не чужими, а своими глазами. И не было уже в этих глазах того восхищения, с которым он ранее смотрел на своих коллег, как ребенок в цирке смотрит на искусного канатоходца. Ибо многое открылось ему.
Например, он убедился, что его боевые товарищи на самом деле настолько разные, что только необходимость работать на одной зоне удерживает их вместе. Да и отношения между ними были скорее служебными, чем по-настоящему товарищескими. Поначалу они наперебой таскали за собой Петрова, претендуя на роль единственного Учителя. Конкурентной борьбе за него способствовал и тот немаловажный факт, что у Петрова все еще оставались остатки «морских» денег. А это означало: где Петров – там и водка, и закуска. Пренебрегать «халявой» никто не хотел.
«Генура был веселый малый, Генура опером служил». Примерно с такой строки следовало начать, если бы кому-то пришло в голову заняться жизнеописанием Генуры в стихотворной форме. Невысокий, с круглой сытой физиономией, не впечатляющей светлой растительностью на голове, рано наметившимся брюшком, он источал жизнелюбие и - часто неоправданный - оптимизм. Шутки-прибаутки постоянно вертелись на его языке.
Зачем Генура закончил среднюю школу милиции и пошел в уголовный розыск – не знал, наверное, и он сам. Если у него и были какие-либо таланты, то они были зарыты в другом месте. Как выяснилось, людей на своем участке он знал плохо. Потому что, если хочешь знать людей на своем участке, надо там часто бывать. Он и бывал. Но там, где мог рассчитывать на трапезу. Поэтому и преступления он если и раскрывал, то с большим скрипом. И совершенно не удавалось ему самое главное, что требует начальство от опера – вербовка агентов. Когда ебуки Николаича по этому поводу становились невыносимыми, Генура, мучаясь и потея, брал лист бумаги и сам, не меняя почерка, писал липовые подписки о негласном сотрудничестве от несуществующих граждан. Все его разнообразные оперативные дела состояли из трех листов: опись, постановление о заведении и куцый план. Конечно, почти все опера ненавидят бестолковое бумагомарательство, которое отнимает – как утверждают большие ученые – треть рабочего времени. Но деваться-то некуда! Он удивительно спокойно сносил разносы начальства.
«Главное – нервы!» – философски изрекал он, закрывая в сейф бумаги и собираясь куда-то на обед. А обедать он предпочитал на ипподроме, где у него работал друг, одноглазый Колька-ветеринар. Частенько с Генурой на эти обеды ездил и Петров. О, это было что-то! В своей ветлечебнице на огромной сковороде Колька жарил гору вкуснейшего мяса (где он брал столько?). Рядом стояли какие-то алюминиевые поддоны с крупно, по-мужски нашинкованными овощами. Из винной карты дорогие гости могли выбрать по своему вкусу спирт и (или) водку. Нередко эти обеды заканчивались при свете луны гонками на колькиной «двадцать первой» по ипподромовскому кольцу.
Однажды, во время одного из таких обедов, Петров обратил внимание на какие-то металлические цилиндры значительного диаметра, которые стояли на стеллажах рядом с гостями. На его вопрос Колька пояснил, что это искусственные вагины, в которые самым естественным образом собирают сперму жеребцов для последующего искусственного осеменения. А далее он на спор выдул без остановки целый пузырь водки из одной такой вагины.
Зона обслуживания Генуры представляла собой один сплошной конгломерат промышленных предприятий разного калибра. А так как по ночам они подвергались массовым набегам неизвестных злоумышленников, то он целыми днями «решал вопросы» – то есть уговаривал директоров, чтобы они не писали заявления в милицию. Однажды под вечер Николаич, любивший инспектировать кабинеты своих подчиненных, приловил Генуру поддатым. Далее последовал диалог, вошедший в историю райотдела.
- Ты где был целый день? – наскакивал на Генуру Николаич.
- Как где, Василий Николаич. Вопросы решал. У директора ДПМК из кабинета магнитолу сперли, Василий Николаич, - позорно мельтешил Генура.
- А пьяный чего?
- Так вопросы ж решал…
- Так что ж получается: у директора магнитолу сперли, и он же тебя на радостях водкой поит за то, что ты искать её не будешь?
На этот резонный вопрос Генуре ответить было нечего. Его аргументы кончились.
Однажды Генура пропал с самого утра. Не появился он ни днем, ни на «посиделки», ни утром следующего дня. Наконец, около десяти часов, он вошел в кабинет. Чуб его был взлохмачен, на лице проступили красные прожилки.
- Что, опять у Вальки в «бродилке» ночевал? – вяло поинтересовался Чернов.
- Пошел нахрен. – Генура не был расположен к дискуссиям.
- Жена звонила, я сказал, что ты в командировке в Харькове.
- Дурак, я же в прошлый раз в Харькове был! - заорал Генура.
Но тут позвонил дежурный и сказал, что Генуру вызывает Николаич. Генура поспешно стал натягивать резиновые сапоги с комьями засохшей грязи, которые у него постоянно стояли в углу, так как в дожди пройти в другой обуви по его участку было невозможно – это было сплошное болото. Натянув сапоги, он тяжело вздохнул и поплелся на расправу. Через несколько минут на втором этаже раздались жуткие вопли (судя по голосу, орал Николаич), загрохотала деревянная лестница, и в кабинет ввалился Генура. Физиономия его была красной, хоть прикуривай.
- Чуть было меня не отмудохал, - тяжело дыша, сообщил он коллегам. – Я сказал, что в засаде сутки сидел. Мол, в заброшенном доме кто-то вещи припрятал. Мол, хотел воров задержать. А забыл, что дождей уже месяц не было…
Однажды, когда Генура с утреца слегка расхмелился, позвонили из автобазы: ночью было вскрыто помещение кассы и взломан сейф, из которого похищена незначительная сумма денег и, главное, талоны на бензин на целый квартал. Генура, в целях стажировки, взял с собой Петрова. И правильно сделал. Когда следственно-оперативная группа прибыла на место, все занялись своими делами – следователь молча составлял протокол осмотра места происшествия, полуживой эксперт Ломакин (вместе же с Генурой расхмелялись) где ни попадя махал своей кисточкой. Генура отвел Петрова в сторонку и попросил собрать объяснения кассира, сторожа и директора, а сам уселся в кресло, стоявшее у окна на солнце. Не успел Петров сообразить, с кого начать, как сосредоточенную тишину, царившую в разгромленной кассе, нарушил богатырский храп – Генура удалился в сладкие объятия Морфея.
- Лучший опер райотдела. Двое суток не спал. В засаде сидел. Устал очень, – пояснил находчивый Петров директору, у которого от вида храпящего Генуры глаза чуть не вылезли из орбит.
А в целом Генура был отличный малый.
Пить или не пить? That is the question… Если для кого-то это и в самом деле был вопрос, но только не для Чернова. Так как пил он всегда. Утром и вечером. Днем и ночью. До работы, после работы и вместо работы. Увидеть его трезвым было так же невозможно, как обратную сторону Луны. Он всеми способами избегал быть отправленным на любые иногородние курсы или командировки, так как панически боялся далеко отходить от живительного источника. Он был натуральный хроник.
Видно, Господь куда-то отлучился, когда в самогонном угаре было зачато дитятко, впоследствии, по недосмотру тех же высших сил, оказавшееся офицером милиции. Лицом, не обремененным признаками интеллекта, он смахивал на Гитлера; сходство усиливали нездоровая бледность одутловатого лица и косой чуб, прилипший к потному лбу. На утренних «посиделках» его нутро бурлило, как перестоявшая самогонная брага, а тело периодически сотрясали мощные позывы, похожие на рвотные. Если учесть невыносимую вонь его носков, то становится понятным, почему все избегали садиться рядом с ним. Впрочем, сам он наверняка относил этот факт на счет своего исключительного авторитета.
Сразу после «посиделок» Чернов традиционно куда-то исчезал. Появившись снова через двадцать минут, он представал совершенно другим человеком: спокойным, по-своему юморным, с неизменной папироской в уже не дрожащих пальцах. И лишь чрезмерная потливость указывала на то, что он где-то уже накатил. А таких мест в райотделе было немало.
Вероятнее всего, призвание милиционера Чернов обнаружил в себе во время службы во внутренних войсках МВД, когда, трясясь от холода в худой шинельке, гонял этапы в промерзшем «столыпине» по пересыльным тюрьмам великой страны. После армии, как и другие сельские дембеля, жаждавшие стать городскими, он был направлен в милицейскую школу начальной подготовки (или «конно-балетную» – на загадочном милицейском жаргоне). В этой школе будущие милиционеры в основном вспоминали алфавит и, в лучшем случае, учились по обложке отличать УК от УПК. Да и эти успехи повсеместно зависели от количества огурцов, помидоров, лука, картошки и меда, привезенных преподавателям из родимых мест.
Отходив пару лет постовым, Чернова, как перспективного милиционера, перевели в уголовный розыск. Получив крохотную звездочку, затерявшуюся на сером погоне, Чернов достиг предела мечтаний. Наконец-то судьбы реальных людей оказались в его руках.
Если Генура был просто безыскусственный профан, то Чернов был профан скрытый и хитрый, исключительно с помощью понтов раздувавший свой авторитет в глазах наивных дебютантов (к которым в свое время относился и Петров). Что самое странное, уважало Чернова и руководство.
- Ну что там, Петрович, по трупу? – уважительно спрашивал на «посиделках» Николаич.
- Отрабатываю двоих, - солидно отвечал Чернов, изображая на лице вселенскую усталость.
- А что по ним?
- Да так… Оба-два пидорасы конченые.
Николаич понимающе кивал головой, словно упомянутых оснований было достаточно, чтобы считать убийство практически раскрытым.
На самом деле ни убийство, ни какие-либо другие тяжкие преступления никогда не будут раскрыты. Потому что, несмотря на создаваемую суету и понты, Чернов никогда не обладал реальными источниками информации. А без информации опер – пустое место. Весь отдел (включая связиста Кулика) знал единственного агента Чернова – худющего особо опасного рецидивиста, которым Чернов очень гордился. Так как благодаря ему попал в положительный обзор УВД и приобрел известность как опытный агентурист. На поверку же ООР оказался просто опущенным, и не было ему никакого другого пути, кроме как в ментовские стукачи. Хотя, как выяснилось, завербованный «барабан» оказался двурушником и мёл такую неконкретную пургу, что проверить его сообщения не представлялось возможным. И что, как предполагали опытные опера, хитрожопый агентишко сам разводил своего куратора на ментовскую информацию по нераскрытым преступлениям, к большинству которых и был сам, скорее всего, причастен.
Да и «оба-два пидораса» оказались всего лишь бедолагами, которых задержал участковый возле пивного ларька, когда они ссали на торговую точку с обратной стороны. Когда судья припаял им «сутки», Чернов тут же загнал их в КПЗ, «поработал» с ними пару раз в подвале для вида и притих. А на вопросы Николаича отвечал, что, мол, опера из УВД подвели – не обеспечили оперативную разработку по их линии.
Чернов прекрасно понимал, что считаться одним из лучших оперов можно и не раскрывая преступлений. И он часами просиживал за столом, заполняя многочисленные (и никому не нужные) карточки и набивая туфтовыми агентурными сообщениями оперативные дела. Его дела всегда были самыми толстыми, что должно было отражать активность опера в раскрытии преступлений. Чернова ставили в пример молодым операм, которым было лень писать такие горы туфты, как образец сознательного отношения к делу.
Как-то Петров, традиционно снимая стресс после работы со Свиром, поинтересовался у последнего о причинах такой популярности Чернова у руководства. На что более опытный товарищ пояснил, что Чернов постукивает, показав при этом пальцем в направлении второго этажа. Петров не очень-то поверил Свиру, но тут его гипотеза подтвердилась самым неожиданным образом.
А надо заметить, что в стране в это время свирепствовала борьба за трезвый образ жизни. И если в других учреждениях результаты этой борьбы были налицо (хотя бы днем пить стали бояться), то в милиции водка по-прежнему текла бурной рекой. Однажды кто-то из молодых оперов принес в кабинет общую тетрадь в коленкоровой обложке, которая при ближайшем рассмотрении оказалась рабочим журналом замполита. Тетрадь была найдена на подоконнике, где её и забыл, с кем-то разговаривая, замполит. Изучать тетрадь замполита сбежался весь уголовный розыск. И там было что изучать. Помимо прочего – и это самое главное – в тетради был обнаружен список работников ОУР, злоупотребляющих спиртными напитками. На почетном первом месте был ветеран Дмитрий Гаврилыч (или просто Горилыч, вошедший в историю знаменитой фразой: «Целый день в животе ничего, кроме водки и дыма, нет»). На последующих местах расположился практически весь уголовный розыск. Но Чернова, признанного турнирного лидера, в списках не было! Далее опера подивились беспримерному коварству замполита, обнаружив график посещения семей злоупотребляющих по месту жительства, причем везде стояли отметки «Выполнено», хотя никто из оперов его и на порог не пустил бы.
Первоначально и Чернов пытался прибить Петрова на свою сторону. Он показывал ему притоны, подвалы и прочие потаенные места, где кучковался злобный бандитский элемент. Причем всегда почему-то получалось так, что первым в эти места заходил именно Петров, и именно он начинал метелить воровские рожи в ответ на их змеиное шипение. Через некоторое время до Петрова дошло, что авторитетный опер просто бздит. И «точек», где проголодавшиеся опера могли бы достойно отобедать, у Чернова не было. Его знакомые – те еще ежи – в лучшем случае выкатывали пузырь вонючего самогона да пару огурцов.
Впрочем, иногда и Чернова пробивало на подвиги. Правда, это было в тех случаях, когда водка уже стояла в горле, а сам он больше был похож на зомби.
Однажды позвонили жители и сообщили, что на стреле башенного крана возле строящегося дома висит человек – видать, повесился. Так как это было рядом с райотделом, то посмотреть на диво дивное прибежал весь личный состав. Само собой, понаехали «ферзи» из УВД. Кран был высоченный. С конца стрелы действительно свисал на веревке какой-то сирота, весело раскачиваясь на свирепом осеннем ветру. Руководство никак не могло придумать, как снять подлеца с крана и доставить на землю для принятия мер (дело было в субботу). Но тут на авансцену выдвинулся Чернов, лавры героя не давали ему покоя. План его был гениально прост. Он снял куртку, на него нацепили наискосок через плечо (на манер альпинистов) огромную бухту веревки. Чернов должен был подняться на кран, затем пролезть по стреле к суицидеру, обвязать его веревкой и смайнать подлеца вниз, обрезав перед этим веревку, на которой тот уютно висел. План был в целом одобрен собравшимися полковниками. Чернов, взбодренный всеобщим вниманием, подошел к своей куртке и вынул из внутреннего кармана бутылку с газетным кляпом. В несколько громких булькающих глотков он осушил бутылку, поправил альпинистскую сбрую и, встретив восхищенные взгляды отцов-командиров, начал восхождение. Конечно, строительный кран не Эверест, но и его покорение заняло достаточно много времени. Зрители окоченели. Коллеги бросали завистливые взгляды на валявшуюся пустую бутылку. Тем временем отважный шерп достиг цели. На подсказки снизу он не реагировал. Видимо, не слышал из-за порывов ветра. И тут случилось ужасное. Вместо того, чтобы сначала обвязать труп своей веревкой, Чернов решительно перерезал веревку, на которой висел повешенный. Амфитеатр ахнул. А труп благополучно достиг земли своим ходом, превратившись в трудно опознаваемое месиво. Уже и труп отвезли в последнюю скорбную обитель, и зрители разошлись, и изматерившееся начальство разъехалось, а Чернов всё полз вниз, периодически надолго застревая в ажурных металлических конструкциях…
- Петрович, что там по кражам? – спросил как-то на «посиделках» Николаич у Чернова, по зоне которого шла волна квартирных краж, а вразумительных результатов, само собой, не было.
- Надо Рюмшина ловить. Есть стопроцентная информация – его работа. У него весь дом краденым забит.
Сообщение вызвало ухмылки коллег, знавших цену «стопроцентной» информации Чернова Однако отказывать товарищу не было принято, и акция по захвату Рюмшина состоялась Морозным зимним утром участники акции – Чернов, Свир и Петров – с первыми трамваями собрались в отделе. Ожидая, пока приедет с выезда «дежурка», накатили для куражу. К семи утра, оставив машину на соседней улице, подошли к здоровенному частному дому на одной из воровских окраин, где и проживал предполагаемый вор.
Огромная крепкая калитка в высоком заборе оказалась заперта. Петрова, как самого молодого, подсадили, и он перемахнул через забор, едва не порвав свою японскую куртку. Войдя в открытую калитку, опера, стараясь не шуметь, по-быстрому осмотрели двор и постройки, чтобы исключить всякие сюрпризы. Никого и ничего не обнаружив, они приступили непосредственно к дому. Убедившись, что другими путями в дом не проникнуть, Свир и Чернов стали ломиться в массивную входную дверь, доходчиво объясняя виртуальному Рюмшину о преимуществах добровольной сдачи в плен. Петров в это время находился во дворе, возле угла дома, справляя скоротечную нужду на вражеский бастион. И тут произошло невероятное. Тишину сонного утра разорвал жуткий грохот разбитого стекла, и из окна фасадной части дома вместе с рамой и стеклами вылетела массивная тумбочка. Вслед за ней, к немалому изумлению Петрова, вылетел какой-то парень, нелепо дрыгая в воздухе руками и ногами словно знаменитый прыгун в длину Боб Бимон. В результате абсолютно нереального по длине прыжка парень приземлился за забором, на улице. Шустро вскочив на ноги, он бросился бежать по заснеженной улице.
На грохот выскочил Свир, и они вдвоем с Петровым бросились в погоню. Пробежав некоторое время по улице, Рюмшин – а это был он – свернул в огороды. Он явно намеревался через чей-нибудь двор выскочить на соседнюю улицу и скрыться в посадках. Из-под его ботинок, как из-под копыт лося, летел снег. А сам он – без шапки, в короткой черной шубе из искусственного меха и длинном красном шарфе – смахивал на комиссара, несущегося в атаку на деникинцев.
Бегущий впереди в двух метрах Свир тяжело дышал. Еще бы: на нем было недавно сшитое шикарное зимнее кожаное пальто с натуральным меховым воротником. В нем он смахивал на бригаденфюрера СС.
Вдруг где-то справа сухо хлопнул выстрел. И в тот же миг, в аккурат между Свиром и Петровым, разлетелся на куски лист шифера из забора, мимо которого они пробегали.
- Завалит, козел пьяный! Вить, лыжню! – заорал Петров, который не мог обогнать Свира на узкой тропинке в глубокому снегу.
Получив свободную лыжню, Петров рванул за Рюмшиным с удвоенной скоростью, уходя из зоны обстрела придурка Чернова, который явно перестал соображать, где опера, а где злодей. Расстояние быстро сокращалось. Затравленно озиравшийся на бегу ворюга, видимо, уже смекнул, что бежать ему осталось недолго. Так и вышло. Пролетев, как ураган, через чей-то двор (и едва увернувшись от полена, которое метнул в непрошеного гостя хозяин дома), Петров уже на соседней улице настиг беглеца. От подножки Рюмшин со всего маху грохнулся в огромную лужу, покрытую тонким льдом. Не давая подняться, Петров с ходу начал мудохать того ногами. Вскоре трусцой подкатил Свир и тоже включился в безмолвный процесс, так как сил на слова уже не было. Отмудоханного и покрытого коричневой жижей Рюмшина выволокли из лужи, связали руки его же шарфом и гоном, как раба, повели в ту сторону, где стояла машина. Эту сцену без всякого интереса наблюдали работяги, идущие в это время на кирпичный завод – видимо, в этих краях подобное не в диковинку.
В «дежурке», как ни в чем не бывало, сидел довольный Чернов, попыхивая папироской.
- А чего втроем за одним бегать? – невозмутимо отвечал он на водопад матов, обрушенных на него сыщиками.
Зато в отделе, предвкушая единоличный триумф, Чернов развил бурную деятельность: «упаковал» Рюмшина в КПЗ, лично ездил к нему в подвал несколько раз, на вопросы о раскрытии краж таинственно ухмылялся… Короче, вскоре выяснилось, что Рюмшин не при делах, и кражи из квартир – не его рук дело. Хохоту оперов не было предела, когда все узнали, что в результате титанических усилий Чернова Рюмшин раскололся-таки на кражонку трех простыней с веревки, да и то уголовное дело возбуждать не стали ввиду незначительности причиненного ущерба.
Своими пьяными выходками Чернов достал всех. Вся его ущербная фантазия была направлена на то, чтобы довести до белого каления своих коллег. И если опера старого поколения безучастно взирали на его фокусы, то молодые были просто в шоке.
Однажды он расхаживал по всем кабинетам с гранатой с выдернутой чекой и просил всех встречных подержать её, так как у него устала рука. Когда он добрался до «дежурки» с этим своим приколом, дежурный, зная, что от Чернова можно ожидать чего угодно, спрятался под пульт и оттуда позвонил по прямому телефону Николаичу, чтобы тот унял своего придурка. Николаич же, не зная, что граната учебная, тут же закрылся в своем кабинете и не высовывал носа, пока не узнал, что Чернов куда-то ушел.
Как-то днем Петров пришел в отдел. Когда он подошел к входной двери, перед его глазами предстала невероятная картина: из открытой двери валили клубы черного дыма, выбегали кашляющие граждане, слышались вопли дежурного, пересыпанные отборным матом:
- Вась! Уйми своих придурков, пока весь отдел не спалили! Не дадут, козлы, спокойно до пенсии доработать!
Ему в ответ что-то истерически орал Николаич, перед которым стояла та же предпенсионная проблема. Из отдела стали выбегать опера, кабинеты которых располагались на первом этаже. Через минуту появился пошатывающийся Чернов. У него был такой живописный вид, будто он снимался в батальном эпизоде малобюджетного фильма: вся передняя часть его когда-то серого пиджака стала черной, правый рукав до уровня локтя отсутствовал (вместе с рубашкой), превратившись в обугленные лоскуты. Фашистская его рожа была покрыта черной копотью, чуб и брови полностью сгорели. Его правая рука на глазах покрывалась огромными волдырями. Николаич запихал упиравшегося Чернова в «дежурку» и отправил в санчасть.
Выяснилось, что поддатый Чернов, покуривая папироску, зашел к своему закадычному корешу Носачеву, с которым он регулярно восстанавливал силы самогоном, имевшимся у последнего на постоянной основе. Увидев на столе друга открытую банку из-под кофе и думая, что это пепельница, Чернов бросил туда свой окурок. А там некстати оказалось полбанки дымного пороха. Хлопнул направленный взрыв… Самое интересное, что строгий выговор получил не Чернов, а Носачев. Но и находясь на больничном, Чернов постоянно торчал в отделе в поисках халявы, которую успешно находил. Вернее, халява сама его находила. Чернов поставил на поток выписывание фальшивых повесток своим многочисленным друзьям-алкашам, прикрывая их запойные прогулы. А каждая такая повестка была эквивалентна бутылке водки или самогона. Так как этим бизнесом грешили практически все опера, то нетрудно представить, что спиртным были забиты все сейфы. Свою лепту вносили и поднадзорные - ранее судимые лица, в отношении которых милицией осуществлялся административный надзор; за три нарушения правил надзора жулик отправлялся в тюрьму. А так как эти самые правила повсеместно нарушались, то каждую среду, в день отметки поднадзорных в милиции, они чуть ли не на коленях умоляли своих оперов удалить из досье материалы о нарушениях, чтобы не попасть в тюрьму. И опера шли некоторым из них навстречу. Конечно, не за просто так. Одни, пользуясь удобным моментом, загоняли жуликов в агенты, а другие уничтожали материалы о нарушениях за спиртное. В конце дня опера сравнивали, кто сколько сбил флаконов. Что характерно: Генура брал только водкой, Чернов не брезговал и самогоном, а у Свира в сейфе частенько мелькали и коньячные этикетки.
И остальные труженики – следователи, опера БХСС – располагали не меньшими возможностями в деле ликвидации алкогольного дефицита, их сейфы тоже отнюдь не пустовали. Не говоря уже о руководстве, в кабинеты которых какие-то темные личности регулярно заносили увесистые сумки и пакеты. Образно говоря, море разливанное водки плескалось в райотделе по самую его крышу. Может быть, именно по этой причине хроник Чернов воспринимался как закономерное явление, а не как исключение из правил. Возможно, именно по этой причине весь райотдел, когда в него пришел Петров, состоял исключительно из активно пьющих людей.
Если представить, что работа губернского уголовного розыска происходит на фоне безликого и даже унылого пейзажа, то для создания образа одного из его работников – а именно Свира – потребуются гораздо более выразительные художественные средства.
Такой же, как и большинство его товарищей, сельский парень, Свир попал в город после окончания средней специальной школы милиции. Его открытый, жизнерадостный нрав и пытливый ум позволили без проблем адаптироваться в той специфической среде, где происходит оперативно-розыскная деятельность. Что, кстати, удавалось далеко не каждому. Его любили и уважали все опера, кроме, естественно, тех, кто ему банально завидовал.
Когда Петров пришел в уголовный розыск, он застал Свира в зените славы. Немного осмотревшись, он скоро понял, что именно Свир в наибольшей степени олицетворяет собой образ настоящего опера. Конечно, были еще два-три опера старой школы, которые как бы по инерции, за счет старого багажа успешно раскрывали преступления. Однако в их головах уже подспудно витало слово «пенсия», они сами по себе копошились в своих кабинетах, не особо впуская молодых в свой ветеранский мирок (кроме, конечно, тех случаев, когда нужно было сбегать за водкой).
Свир же был на виду. Его энергия била ключом. Его смех был слышен повсюду. К нему тянулись другие опера. Рассказывали, что еще совсем недавно Свир, как смерч, носился по своей зоне, громя притоны и таская в отдел всевозможных жуликов, где разговор с последними был короток: по-хорошему «язык на стол» или жуткое бойло. Выбора он не оставлял. Вскоре авторитет Свира в преступной среде стал просто непререкаемым. Он добился того, что ворье боялось его как огня. А поэтому он знал на своем участке всё и всех.
Петров изумленно наблюдал, как Свир, поговорив с кем-то по телефону, с довольным видом опрокидывал стопку водки и, доставая пистолет из сейфа, говорил:
- Ну все, Серега, пошли. Квартиру на Энергетиков Водолаз подломил. Вещи у его матери в подвале. Золото скинул Русланихе из пивного киоска.
И, видя выпученные глаза Петрова, с назидательным юмором говорил:
- Учись, студент, пока я живой. Главное качество опера – уметь разговаривать с людьми.
И Петров учился. Днем и ночью он со Свиром кружил по участку – волка ноги кормят. Где-то громили притоны, где-то изымали краденое. А часто, в рамках свободной охоты, без всяких предисловий долбили бандитские рожи, где бы они ни повстречались. Согласно науке Свира, только таким образом можно заставить воров и бандитов уважать опера. Чуть не каждому второму жулику Свир с металлом в голосе говорил: «Завтра к девяти утра – ко мне». Другое дело, что наутро он не всегда помнил, зачем у двери его кабинета толпится такая орава запуганного жулья.
О жестокости Свира в криминальном мире ходили легенды. И они имели под собой вполне реальную основу. Под это явление Свир даже подвел научную теорию, которая, к сожалению, никогда не будет представлена в учебниках по ОРД. Так, Свир утверждал: как все нормальные люди делятся на пьющих и непьющих, так и опера делятся на «бьющих» и «небьющих». Причем, по мнению Свира, именно от «бьющих» зависели реальные результаты работы уголовного розыска. И только «бьющих» уважал криминальный мир, так как именно язык силы был единственно понятным для него языком. Остальных же Свир называл просто балластом и «случайными пассажирами на нашем паровозе». Такой оценки сотрудников Петрову не приходилось слышать ни от кого. И вновь он подивился антинаучной правоте Свира.
За лихие годы, отданные уголовному розыску, перед Петровым прошло немало новых сотрудников, приходивших в службу с горящими энтузиазмом глазами и бесславно покинувших её через некоторое время. Это были в подавляющем большинстве выпускники средних (а позже и высших) школ милиции – не наивные, казалось бы, лохи, а люди, сознательно избравшие самый трудный путь в милицейской карьере. Однако через некоторое время, каждодневно сталкиваясь в отнюдь не победоносной войне с Дрюпами, Кавунами и подобными им тварями, они приходили к пониманию того, что в своих специальных школах научились лишь писать бестолковые секретные бумажки, но не раскрывать реальные преступления. Поняв это, некоторые пошли по проторенной старшими товарищами дорожке: стали пить водку и долбить ворье, понимавшее только язык силы. Так, уголовный розыск Индустриального РОВД буквально засверкал новыми красками с приходом друзей-весельчаков Юры Тележникова (или просто Телега) и Петьки Яковлева (или просто Як). Они просто стали душой службы. Быстро пройдя курс молодого бойца (то есть приобщившись к алкогольным традициям ветеранов), они катком прошлись по обслуживаемым зонам, круша преступный элемент на своем пути. И вскоре, в полном соответствии с теорией Свира, стали вполне уважаемыми операми. И если бы не водка (и, как следствие, самые невообразимые «подвиги» и залеты, чуть не сведшие в могилу несчастного Николаича) – быть бы им генералами…
Но были и такие, которые смотрели на заслуженных оперов как на законченных дегенератов, их опыт был им по барабану. Они считали себя операми нового поколения: водку не пили, ворье не долбили, а, прикрывшись в кабинетах, подолгу с ними вели беседы, полагая, что исключительно за счет своего красноречия заставят бандитов сознаться в самых смертных своих грехах. Когда же до них доходило, что такой метод не прокатывает (а никаким другим в спецшколе не научили), эти юные дарования незаметно исчезали в пучине отдела кадров УВД, всплывая затем в непыльных и малопочетных службах.
А был, например, Сашка Захаров – тоже выпускник спецшколы. Так он через полгода работы, во время одного крупного застолья, честно раскололся коллегам, что по сию пору не представляет, как можно уговорить бандита стучать оперу на братву. После чего и уволился с концами. Между прочим, Захаров имел твердую пятерку по спецдисциплине «Агентурная работа». Недалеко от него ушел дипломированный опер Поликанов (или просто Пожилой, так как был обладателем абсолютно лысой головы – в его-то юные годы). Пожилой существовал в как бы заторможенном, замедленном мире. Всё он делал обстоятельно, не спеша. Взяв ручку, Пожилой бесконечно долго рассматривал лежащий перед ним чистый лист бумаги. И лишь выкурив три – четыре папироски подряд, он, обреченно вздохнув, начинал выводить на листе свои каракули. Да и занимался он непыльным делом – розыском без вести пропавших и скрывшихся от следствия лиц. Руководил им уже упомянутый Горилыч. Надо заметить, что если кто-то думает, что пропавших без вести и скрывшихся милиция действительно ищет, тот глубоко ошибается. Весь розыск заключался в заполнении множества карточек и формуляров на исчезнувшего, рассылке ориентировок по отделам милиции и заведении розыскного дела. А чего его искать? Если он (исчезнувший) живой, то сам рано или поздно появится. Если мертвый – то в реке всплывет, или грибники в лесу найдут. В любом из этих случаев процент «разысканных» вырастет. По этому показателю Горилыч и Пожилой были чемпионами УВД. Вручая им грамоты и денежные вознаграждения за успехи в работе, начальники и не подозревали, с помощью каких коварных средств были достигнуты такие лихие показатели. А всё дело было в «ноу-хау», которое изобрел Горилыч. Он просто заводил липовые розыскные дела на многих реальных обвиняемых, проходивших по уголовным делам следственного отделения. Причем эти самые обвиняемые знать не знали, что находятся в розыске. Набив розыскные дела минимумом необходимых бумаг, через месяц Горилыч «задерживал» беглецов, не выходя из кабинета. Под мудрым руководством Горилыча Пожилой с утра до двенадцати часов дня, смакуя очередную папироску, умудрялся написать аж два пункта типового (и никому не нужного) плана мероприятий по очередному розыскному делу, после чего с чувством исполненного долга соратники отправлялись каждый по своему маршруту: Горилыч – похмеляться в подвал соседнего магазина, а Пожилой – на обед домой, причем с обеда он возвращался не раньше шестнадцати часов, со следами от подушки на розовых щеках. В оставшееся рабочее время Пожилой успевал написать еще два пункта плана (всего их было восемь). Таким образом, это многотрудное дело занимало у Пожилого два дня напряженного труда, хотя любой стажер исполнял эту ахинею за четыре минуты. После вечерних посиделок у Николаича (и получив очередной жуткий раздолбон за то, что за все время работы в уголовном розыске не завел ни одного оперативного дела и не завербовал ни одного агента), Пожилой безмятежно высасывал стакан водки и мерным солдатским шагом отправлялся на свой трамвай. Ему было всё абсолютно похрену. Главное в жизни – утверждал Пожилой – здоровый сон.
В уголовный розыск, как мухи на котлеты, слеталась самая разношерстная публика. И если с теми, кто отмучился в школах милиции, всё более или менее понятно (ну призвание у людей такое – быть в первых рядах борцов с преступностью), то стремление попасть в самое кланово закрытое подразделение милиции целой когорты «пришедших с улицы» можно объяснить только их ничем не основанными амбициями.
Ах, какие попадались персонажи! Вот, к примеру, горемыка – учитель истории, несуразное пухлое существо по имени Димка, которое неведомые «блатные» ветры из средней школы занесли в уголовный розыск. Видимо, на этой тернистой стезе он надеялся достичь сияющих высот настоящего успеха. Однако за месяц, отведенный для стажировки в райотделе, Димка только и бегал за водкой и закусью в магазин, а после обеда отправлялся домой спать, так как не стоял на ногах. В итоге стажировка Димки была прервана визитом его жены к замполиту с живописным рассказом о том, что за пару недель работы в милиции муж натуральным образом спился и стал опасен для окружающих. После этого Димка – несостоявшийся обладатель милицейского Оскара – исчез с розыскного небосклона. Доходили слухи, что после стажировки Димка – до того образцовый семьянин – ушел в перманентный запой и даже был принудительно госпитализирован в психбольницу с белогорячечным диагнозом. Слаб оказался душою. Не наш человек.
Также откуда ни возьмись появился бывший парикмахер с одесской фамилией Капусто (само собой, с ударением на последнем слоге). Тот водку не пил. И, что самое недопустимое, даже не проставился коллегам. Неудивительно, что, побродив по отделу с полгода с загадочной рожей, наш брадобрей так же таинственно исчез. Зато через некоторое время прибыло новое пополнение в лице Генки – здоровенного малого, у которого отсутствие мозгов с лихвой компенсировалось мускулатурой. Видно, кто-то из бывалых оперов растолковал Генке, что залог успеха в раскрытии преступлений состоит в том, насколько сильно ты умеешь долбить жулика по горбу. И, пытаясь показать, что не зря ест милицейский хлеб, Генка с первого удара сломал жулику отросток спинного позвонка. Благо жулик оказался поднадзорным и его удалось уговорить, что, мол, сам по пьяни в погреб упал. А так корячилась оперу Генке полновесная пятера. А тут в отдел пожаловал его отец и попросил отобрать у сына пистолет, а то, мол, ночью пьяный вскакивает, чего-то орет невменяемый, родню пугает, пистолетом размахивает, убьет кого не ровен час. Хотя наутро ничего не помнит. Отобрали у Генки пистолет. И самого выперли из милиции. И слава Богу: теперь Генка один из лучших слесарей трикотажного комбината и, поговаривают, его даже сфотографировали на доску почета.
Но довольно о грустном. Ведь, кроме упомянутых экземпляров, в описываемый период пришли в угро выпускники местного политеха вихрастый Сашка Кущенко (или просто Кущ) и степенный не по годам Валера Нездрин (или просто Малыш, ибо росту был дяди Степиного). Именно они олицетворяли собой то новое поколение оперов, которое, как небезосновательно подозревали ветераны, способно вскоре поколебать их, казалось, вечный авторитет. Водку они практически не пили, но и компаний не чурались. Первый был известен в городе как классный каратист, второй же всерьез занимался дзюдо. И, вращаясь среди спортивного молодняка, они вскоре стали получать качественную оперативную информацию и раскрывать преступления. Ветераны с настороженной ревностью относились к молодым сотрудникам и не спешили делиться с выскочками секретами мастерства. Но и те в долгу не оставались – потешались над асами сыска по поводу их весьма скромных интеллектуальных способностей. Как-то само собой вышло, что Петров сдружился именно с молодыми (сам-то он уже относился к категории оперов бывалых, тертых, хотя и не ветеранов). Однажды, когда на улице лил дождь и гоняться за ворьем не было никакого желания, молодежь скучковалась в кабинете Петрова. От нечего делать Як решил поиздеваться над своим шефом – старшим зоны АСМ. Последовавший далее телефонный диалог надолго вошел в историю райотдела. Як звонил, изменив голос, из кабинета Петрова в расположенный через стенку кабинет своего начальника.
- Алло, здравствуйте, это Михаил Васильевич?
- Да, я вас слушаю.
- Это вас беспокоит директор кооператива «Рога и копыта», моя фамилия Бендер. У нас большая неприятность.
- Слушаю вас, товарищ Бендер. Как вас по имени – отчеству?
- Остап Ибрагимыч меня зовут. Не удивляйтесь, просто мой отец родом из Турции. Наш кооператив занимается заготовкой у населения рогов и копыт. Утром вот пришли на работу, а двери склада открыты, похищена партия рогов и копыт. Мы ничего не трогали, вот вам звоню…
- А на какую ж сумму украдено тех-то копыт?
- Да рублей на восемьсот…
- Них…я себе! Что ж вы, кооператоры грёбаные, на сторожах экономите! А теперь милиция вам ищи? А на кой хер вам эти рога?
- Мы, Михаил Васильевич, их в Бразилию экспортируем, в Рио-де-Жанейро.
- Ладно, сейчас подъеду. Где вы там находитесь?
- Так на 3-м Шоссейном переулке, возле завода «Коммунар», там по вывеске увидите…
Вслед за этим раздался грохот кабинетной двери: Михаил Васильевич, злобно матерясь, пошел доложить Николаичу об очередном происшествии и ждать дежурную машину – искать несуществующий кооператив.
Хохоту оперов не было предела. Они были счастливы от осознания того, насколько они продвинутее бизонов – пенсионеров. По их жизненному заряду и здоровому оптимизму было видно, что для них не существует непреодолимых препятствий в мудреном деле уголовного сыска, а подвинуть на обочину ветеранов с их нередко дутым авторитетом – это лишь вопрос времени. Они были уверены, что скоро наступит их время, и в криминальном мире их имена тоже будут произносить с положенным уважением.
Среди молодого пополнения особенно выделялись Як и Телега. Словно реализуя огромные запасы энергии, законсервированные в казенных стенах школы милиции, дорвавшись до воли, они чудили так, что на ушах стоял весь райотдел. Благодаря их похождениям, легенды об уголовном розыске Индустриального РОВД распространились по всему городу, и, почти всегда являясь правдой, тем не менее вызывали недоверие даже коллег из других райотделов. «Брехня. Дурдом. Этого не может быть», – примерно так комментировали они слухи о невероятных выходках Яка и Телеги.
Мудрый Николаич, предвидя критическую массу, которую представляла собой дружба юных оперов, благоразумно развел друзей по разным зонам обслуживания. Однако это никаким образом не могло помешать им сбиваться вместе хоть в рабочее время, хоть после него. Целыми днями они пропадали неизвестно где, благо объяснения любого опера по этому поводу невозможно было проверить – ходил туда-то, искал того-то, проверял информацию по такому-то преступлению… А на самом деле Як и Телега, приземлившись на какой-либо «точке», попивали водочку, попихивали женщин практически любого возраста (если таковые имелись поблизости). В завершение программы, вечером, надо было кого-нибудь обязательно отмудохать. Если же подходящий объект не подворачивался под руку, они дрались между собой – причем без дураков, до полной спортивной победы (или до первой крови – таков был уговор). О состоявшемся накануне очередном турнире свидетельствовали свернутые носы, фингалы, расцарапанные лица и треснутые по швам рубашки и пиджаки. «Опять следователя пьяного домой привезли. Намаялся, видать, солдатик», - вздыхали бабки на лавочке возле подъезда, наблюдая, как Телегу под закрылки друзья заносят в подъезд.
В одночасье могла закончиться, едва начавшись, карьера Яка. Добирался он как-то до дома «на автопилоте». А жил он возле леса. А в лесу том уже некоторое время зловредничал неуловимый маньяк. А тут как раз домой после второй смены, поздно вечером, возвращался некий мужичок. Так себе мужичок, слесарь обыкновенный. К несчастью последнего, пересеклась его дорога с бредущим восвояси Яком. Як же, увидев в темноте мужичка, мгновенно скрутил бедолагу и поволок в лес. По каким-то ему одному понятным признакам он определил, что это и есть маньяк. Подавив возможное сопротивление мужичка грозными воплями, что он из уголовного розыска, Як шустро привязал сироту его же ремнем к сосне, после чего в полной темноте приступил к допросу. Невзирая на применение таких нетрадиционных методов, мужик никак не желал колоться, что он и есть маньяк. Тогда Як приступил к расстрелу. Незаметно выщелкнув из пистолета обойму, он навел ствол на несчастного и в последний раз предложил огласить весь список жертв. Ноги у мужика подкосились, он повис на ремне, через ослабевший от ужаса сфинктер в штаны хлынули каловые массы. Звонко щелкнул боёк. «Везет тебе, гад зло прошипел Як. – Осечка». Снова взвел курок, снова навел ствол, снова осечка. «Ладно, расстреливать три раза уставы не велят». Отвязав мужика, усталый Як побрел домой.
Наутро, очухавшись, мужик явился в прокуратуру и рассказал о случившемся и приметах своего истязателя. Прокурор позвонил начальнику милиции и дал указание до вечера установить негодяя. Иван Иваныч тут же вызвал к себе Николаича и, угрожая выгнать последнего без пенсии, приказал разобраться, кто наворотил таких дел. А чего тут разбираться: и так ясно, что это был Як. Он и не отпирался особо. Спасло Яка только то обстоятельство, что в ту пору оперов не отдавали просто так. Пришлось Иван Иванычу сбрехать прокурору, что нет у него оперов с такими приметами. Что, мол, залетный опер был из другого райотдела или бандит какой. С перепугу Як, бросив на какое-то время бухать, раскрыл несколько «глухарей», чем и заслужил временное прощение Николаича.
Но Николаич зря расслабился. Так как вскоре уже Телега отмочил такое, что прокурор, услышав о случившемся, весело крякнул: «Молодец опер. Но из милиции придется уволить». А дело было так. Шла себе после смены домой вдоль забора комбината «Лавсан» некая работница. А место это, надо сказать, было довольно глухое. Погруженная в свои мысли, она не услышала, как сзади подкрался какой-то нахал и, приставив к спине нож, приказал не оборачиваться и нагнуться вперед. Когда испуганная женщина исполнила всё, что от неё требовали, мерзавец стащил с неё трусы и, как водится, изнасиловал в условиях полной анонимности. Осуществив свой подлый замысел, он приказал теперь уже потерпевшей одеть трусы и, не оборачиваясь, идти вперед. Но ловкая бабенка успела украдкой обернуться. Она увидела насильника, вернее, только его голую жопу, а на голой жопе – характерную родинку. После чего участники этой драмы разошлись. Причем сам подлец был уверен, что бабенка его не видела совсем и, стало быть, коснись чего опознать не сможет. По заявлению женщины возбудили дело, которое имело все перспективы стать очередным «глухарем». Однако вскоре Телеге шепнули, кто балует по женской линии в этом районе. Недолго думая, он приволок урода в отдел и стал колоть «на пальцах» (то есть не имея никаких фактов или улик). Однако урод, оказавшийся к тому же олигофреном в стадии дебильности, на мудоханье не реагировал и колоться явно не желал. Телега, чтобы убедиться в своей правоте, содрал с дебила штаны и действительно обнаружил у того на жопе характерную родинку, о которой рассказывала потерпевшая. Однако и этот факт не возымел на подозреваемого никакого действия. Тогда Телега решил сам провести опознание – сугубо следственное действие, чего делать он, как опер, не имел никакого права. И не просто опознание. А опознание по жопам. У вызванных срочно в отдел внештатников, а также стажеров и томившихся в «обезьяннике» задержанных были проверены жопы на предмет наличия родинок. Таковые нашлись у одного стажера и задержанного. Далее Телега привез в отдел потерпевшую и предъявил ей на опознание три жопы с родинками – мужики стояли лицом к стене со спущенными штанами. Поразглядывав некоторое время не самые красивые части мужского тела, женщина безошибочно указала на жопу подозреваемого. После такого триумфа милицейской смекалки даже упертый олигофрен раскололся вчистую и уже в «расколотом» виде был передан следователю прокуратуры. Руководство райотдела, чтобы не увольнять всё же перспективного Телегу, полюбовно договорилось с прокурором: влепили оперу всего лишь «неполное служебное соответствие» за «грубое нарушение соцзаконности при проведении оперативно-розыскных мероприятий».
Как-то Як и Телега пропали на два дня. Николаич весь позеленел, разыскивая их по домам и даже притонам (откуда ему было знать, что они залегли в пионерском лагере с молодыми поварихами). На третий день оба-два явились на утренние «посиделки» к Николаичу. Рожи у обоих были в многочисленных царапинах и ссадинах – видно, спарринговали от души на лоне природы. Николаич вперил в друзей свинцовый взгляд. Вид его был страшен. Он то багровел, то бледнел. Было видно, что ему стоит огромных усилий не броситься на разгильдяев и порвать их на куски, как кобель телогрейку. Далее состоялся скоротечный, но содержательный разговор:
- Вы где, б…ди, были два дня? Что у вас с рожами? Вы что, у крыжовнику еблися? Может, вы мужеловством занимаетеся? – угрожающе зашипел Николаич.
- Ну-ну ну… Ну-ну-ну как-как… как где-где-где…Ни-ни-николай э-э-э…Ни-николаич… По-по ма-матер-р-риалу… это… как е-его? Рабо-ботали… - тактика защиты Яка с упором на псевдозаикание была уже неоднократно проверена практикой и доказала свою эффективность. Расчет здесь был на бешеный темперамент бедного Николаича: он не мог долго выносить блеяние Яка, из которого невозможно было понять ни одного вразумительного слова. Понимая своё бессилие, Николаич заревел от отчаяния, и от его рёва, перешедшего в громоподобное крещендо, у всех заложило в ушах, задребезжало и вывалилось прямо на руки Яка стекло из форточки, а работяги на близлежащем заводе ЖБИ бросили работать, изумленно прислушиваясь к фантастическому водопаду самых невероятных матов, когда-либо изобретенных русскоговорящим человечеством. Не прекращая матоизвержение, Николаич выскочил из-за стола и бросился к прогульщикам. Схватив за шивороты, словно обоссанных щенков, он поволок их в расположенный рядом кабинет начальника.
Иван Иваныч стоял возле окна, задумчиво созерцая яблоневый сад. Некоторое время он никак не реагировал на вопли Николаича о бесчинствах молодых работников, потом, не поворачивая головы, произнес сакраментальную фразу:
- Вась, иди нахер вместе со своими операми.
Николаич, схватившись за сердце, вышел из кабинета и жестом приказал всем разойтись. Под шумок и Як с Телегой рванули вместе со всеми.
- Как я его! – восторженно (и без всякого заикания) прокомментировал итог разборок Як под хихиканье остальных оперов. Все уже давно привыкли к подобным сценам, которыми, как правило, начинался рабочий день в уголовном розыске Индустриального РОВД. Если сегодня жертвами Николаича были Як с Телегой, то завтра ею мог стать любой, кроме нескольких неприкасаемых (Чернова, Михал Василича, поначалу Свира). Мог ли тот же Михал Василич – наставник Яка – вырастить из него плакатного опера, если сам с утра заглатывал стакан водки, после чего с пунцовой рожей давал указания молодым, как нужно правильно работать. Сам он не особо утруждал себя беготней по участку, справедливо полагая, что, если надо, жулики сами «стуканут», никуда не денутся. Вид Михал Василич имел самый что ни есть живописный. Он словно только что сошел со страниц юмористического журнала «Крокодил» : мощный торс с огромным арбузоподобным брюхом на коротких ногах, кургузый пиджачишко с галстуком в пятнадцать сантиметров, подпоясанный ремнем, пряжка которого повисла непосредственно на предмете мужской гордости – ни дать ни взять, бригадир молочно-товарной фермы процветающего колхоза. История не знала такого случая, чтобы Михал Василич хоть раз скинулся на водку. Выпивать он предпочитал исключительно на шару. Когда вечером в райотделе было уже все выпито, он ехал на свой участок прямиком в ресторан «Орбита», где, как известно, кучковался местный криминальный элемент, в том числе и поднадзорные (которым категорически было запрещено появляться в подобных заведениях). Пройдя по залу и дав всем понять, что он все видит, Михал Василич скромно удалялся в сторону кухни, где начинал вести пустопорожние разговоры с труженицами подноса. А вскоре появлялся некий тип и, смущенно улыбаясь, вручал заслуженному оперу увесистый пакет – от братвы, откушать, чем бог послал. А бог обычно посылал: бутылочку водочки или даже коньячку, ну и там пару эскалопов и прочей немудрящей снеди. И так – годами. Хотя нельзя не сказать и другое – боялись жулики Михал Василича жутко. Проработав на одном участке от участкового до опера почти двадцать лет, он знал всю подноготную криминального мира, и раскрытие практически любого преступления на его участке было лишь вопросом времени.
И если Михал Василич хоть как-то пытался держать в узде беспредельного разгильдяя Яка, то его корешок Телега очутился в полном педагогическом вакууме. Да и могло ли быть иначе, если старший его зоны (уже упомянутый Носачев) чуть ли не каждый день водил своих оперов (или выводок, как он их называл по-отечески) через объездную дорогу и далее партизанскими тропами в неприметную лощину, где приютился хуторок Духовец. А в Духовце том проживала некая шустрая бабенка, которая соорудила в своей хате настоящую винокурню. С особой охотой она привечала милиционеров из различных райотделов и подразделений. Вот к ней-то и наведывался регулярно носачевский выводок с целью откушать изобильно народного напитка, плотно закусить и всхрапнуть часок-другой на перинах гусиного пуха. Когда же наезды Николаича по поводу нераскрытых преступлений становились совсем уж невыносимыми, Носачев заводил свой выводок в кабинет, открывал сейф и извлекал из него бутылку самогона.
- Вот брошу пить – научу вас, ****ей, работать. А то распустились тут некоторые – говаривал он, разливая по-братски по стаканам вонючую отраву. Все дружно выпивали. И тут повторялась одна и та же сцена: мгновенно, как бандитская пуля, упавший на старые дрожжи самогон срезал атамана. «Перепохмелился…» – только и успевал произнести он, как его буйная голова со звонким стуком падала на стол. В соответствии с установившейся процедурой соратники сдвигали четыре стула в ряд и укладывали его бренное тело опочивать. Сами же отправлялись каждый по своим скорбным делам: кто домой спать, кто жуликов ловить. А чему тут удивляться? Хроник – он и в Африке хроник.
А вот и последний сочный удар кисти по практически законченному холсту в стиле соцреализма. Ни разу не глаженный серый костюмчик, пузырящийся на локтях и коленях; рубашонка то ли серая, то ли когда-то белая, черные милицейские туфли со стоптанными наружу каблуками; хитрая, сморщенная, как печеное яблочко, физиономия с глубокими лобными залысинами, как у запившего голливудского актера Джека Николсона – это вам не парижский клошар и не слесарь ЖЭКа, приодевшийся по случаю вручения почетной грамоты, это Кот. Просто Кот. Существо настолько заскорузлое и убогое, что даже простое упоминание его ФИО равносильно по жанру оде императору. И нахрен он был бы нужен – этот Кот – тратить на него информационное пространство, если бы не угораздило его сыграть хоть и косвенную, но весьма решающую роль в судьбе Петрова.
По бесславно прожитым своим годам Кот был самую малость моложе Николаича и столь же старше, к примеру, Михал Василича. Сдуру выбранная им, Котом, когда-то стезя побросала его по самым разным милицейским службам, из которых он был систематически похерен по причине полной профнепригодности, а просто говоря – из-за природной тупости. «У вас что там, в N….ске, все такие долбоёбы?» – изумленно спрашивал преподаватель Ростовской высшей школы милиции, рисуя Коту двойку в зачетке. Одному всевышнему известно, как Кот умудрился окончить заочно это уважаемое заведение. По-хорошему, пользы от него было бы намного больше в должности тракториста в колхозе «Сорок лет без урожая», но тут уголовный розыск, как мать Тереза, пригрел сирого и обездоленного. И подъедался последние годы перед пенсией Кот на непыльной должности «опера по детям».
Поговаривали, что в кучерявые годы Кот жутко бухал – как, впрочем, всё его поколение (не то, что нынешнее племя). Ко всему привыкшие соседи частенько наблюдали, как пьяный Кот, в одних черных семейных трусах и пистолетом в нетвердой руке, выводил в огород свою орущую благим матом супругу и устраивал ей допрос с пристрастием на предмет вполне вероятных супружеских измен. Да и с сынком Коту не повезло: оказался подлец активным членом шайки уличных грабителей, так что папаше пришлось изрядно подсуетиться, чтобы отпрыск не оказался на тюремной шконке.
Из всей своей никчемной жизни Кот твердо уяснил одно: подвоха нужно ждать откуда угодно и от кого угодно. А посему он ни с кем не бухал, да и вообще по возможности старался ни с кем не общаться. На посиделках у Николаича Кот, словно стараясь занимать как можно меньше места, забивался куда-нибудь в угол и сидел там тихо, как мышь, лишь изредка довольно похрюкивая, когда начальник раздраконивал кого-либо из оборзевших молодых. После посиделок Кот немедленно исчезал из райотдела и появлялся около пяти часов. Причем на хитрющей его роже еще видны были следы от подушки. То ли в силу возрастной солидарности, то ли по какой-либо другой причине, Николаич не особо донимал Кота вопросами о раскрытии преступлений – пусть, мол, молодые побегают с наше.
Но однажды и Коту пришлось отличиться. А дело было в том, что по его зоне обслуживания прокатилась серия краж из киосков «Союзпечать», раскрыть которые никак не удавалось. И вот, наконец, по райотделу пронесся слух: Кот в кои веки изловил и расколол злоумышленника. Опера сбежались в кабинет Кота, чтобы убедиться в триумфе ветерана. И действительно – перед Котом сидел матерый жулик лет восьми и жизнерадостно рассказывал об ограбленных им киосках, со вкусом покуривая сигаретку. В завершение своего драматического рассказа Володя – так величали ворюгу – согласился показать подвал, где он заныкал стыренное из киосков. Кот, Володя и еще двое оперов для усиления на дежурке доехали до панельной девятиэтажки. Володя указал на одно из вентиляционных отверстий, через которое проникнуть в подвал мог только ребенок. Кот помог Володе протиснуться через отверстие в подвал – именно через это отверстие юный рецидивист должен был подавать награбленное. Кот радостно потирал руки. Мысленно он уже получал в кассе тридцатку за раскрытие серии краж. Однако Володя явно не торопился выдавать вещдоки. Уже потерявший терпение Кот, став на четвереньки, несколько раз орал в отверстие, поторапливая жулика, но в ответ была тишина. Когда же до всех присутствующих дошел смысл происходящего, на Кота было жалко смотреть. Он весь сдулся, как проколотый пузырь; ветер, словно говоря: «Эх ты, бестолковщина…», насмешливо трепал его жидкие пряди…
- Володя, ё…ный пикантроп, вылазь! – обреченно завывал в дыру Кот, давно уже смекнувший, что такие же отверстия были и на противоположном фасаде здания. Однако с этого дня Володю - «пикантропа» никто и никогда больше не видел. А серия краж, само собой, осталась нераскрытой. Да и то сказать: опер был из Кота, как из говна пуля.
Ну и напоследок, чтобы совсем уж завершить тему о котах. Как-то на «земле» Петрова неизвестные прямо от проходной завода сперли новый мотоцикл «Днепр». Петров знал, что кражу рано или поздно раскроет, а потому укрывать преступление не стал. Так и вышло: через некоторое время ему стуканули, что это дело рук некоего паренька, проживающего на окраине в частном доме. Недолго думая, Петров наведался по адресу и застал злоумышленника как раз в тот момент, когда он перекрашивал раму ворованного мотоцикла. Парень настолько был ошарашен, что и не думал отпираться. Тут же, пока жулик теплый, Петров опросил его, изъял раму. За двигателем, правда, пришлось нырять в близлежащий вонючий пруд. В райотделе Петров уже заканчивал собирать материал для передачи его в следствие, но тут в кабинет зашел зам. начальника по оперработе (которого Петров очень уважал за светлый ум и высокий профессионализм. Другое дело, что по утрам у Юрия Марковича так тряслись руки, что он старался не подписывать бумаг в присутствии посторонних). Юрий Маркович попросил Петрова переделать материал таким образом, чтобы из кражи получился угон мотоцикла – мол, пацана случайно бес попутал, да и родители у него хорошие люди, деньги потерпевшему как за новый мотоцикл уже заплатили. Сказано – сделано. И вот уже несколько протоколов изъятия разных частей и узлов мотоцикла превратились в один. То есть получилось, что изъят был целый, не разобранный мотоцикл – а это уже угон, а не кража. Статья более легкая. Да и ответственность за неё наступает с 16 лет. А жулик наш, как можно догадаться, этого возраста как раз и не достиг. А раз так, то за каких-нибудь полчаса Петровым был рожден вполне законный отказной материал, который и был передан на утверждение Юрию Марковичу.
Не прошло и часа, как в коридоре Петров натолкнулся на мать жулика – женщину монументальных габаритов, с множеством золотых зубов и высоченным шиньоном на голове. Именно так выглядели ответственные торговые работницы советских времен. Увидев Петрова, она схватила его за руки и стала горячо благодарить за то, что отнесся с пониманием к судьбе единственного сына. Не давая сказать ни слова, женщина выхватила из рук стоявшего рядом невзрачного мужичка огромный пакет и сунула его в руки Петрова. Пока опешивший сыщик соображал, как ему отреагировать на происшедшее, посетителей как ветром сдуло. Петров было бросился за ними, чтобы вернуть постыдное подношение, но увидел только пыль отъехавшей машины. Сгорая от стыда (это был первый пакет в его жизни), Петров бросился в первый попавшийся кабинет, чтобы не светиться с пакетом на глазах товарищей. Это был кабинет Кота.
- Вот, суки, принесли какую-то херню… Не выбрасывать же… - промямлил Петров, чтобы хоть как-то объяснить происходящее вылупившему глаза Коту. – Давай посмотрим, что тут.
Силы небесные! В пакете было: три бутылки дорогущего коньяку, три палки копченой колбасы, огромный куль страшно дорогих шоколадных конфет и даже заботливо нарезанный батон. Ничего из названного Петров давно уже не держал в руках, а запах копченой колбасы даже вызвал легкое головокружение. В полной мере это относилось и к Коту, так как глаза его засверкали, а нос хищно зашевелился, принюхиваясь к содержимому пакета. Петрову не оставалось ничего другого, как предложить Коту немедленно припасть к коньячной струе. Кот и не против, но его обуревали противоречивые чувства: и выжрать на халяву охота, да как бы и не спалиться, до пенсии ведь недалеко. Затем, видимо, халява взяла верх над осторожностью, и тут начался театр абсурда. Пока Петров наливал по полному стакану коньяка, Кот вихрем метался по кабинету. Он закрыл на ключ дверь, задернул шторы и выключил свет (дело происходило на втором этаже). Затем он зачем-то открыл верхнюю дверцу огромного двухъярусного сейфа. Взяв стакан с коньяком, Кот засунул голову в сейф и там выдул содержимое, после чего стал яростно закусывать разложенными на столе дефицитами. Так продолжалось до тех пор, пока не были опустошены два пузыря. Причем все происходило в полной тишине, по настоянию Кота общались только жестами. Вот это конспирация! Когда уже достаточно забрало, Кот стремительной рысью рванул из отдела, и через несколько мгновений его нескладная фигура затерялась в яблоневом саду…
Ну, а Петров? Ему-то, интеллигенту по застругу, каково в этой бесподобной компании? А всё ништяк. И компания здесь ни при чем. И не компании он посвятил отныне лучшие годы своей жизни, но единственной цели – доказать всем, что он не Капусто какое-нибудь, что он пришел сюда стать равным среди равных, а может – чем черт не шутит – лучшим среди лучших. Не прошло каких-нибудь полгода, как всё стало на свои места. Испарилась интеллигентская блажь. Пришло понимание, что это и есть настоящая мужская работа, по-своему интересная и захватывающая. А самое главное – азартная. Такой работе в полной мере соответствовал авантюрный склад характера Петрова. Приближаясь каждое утро к хмурому зданию райотдела, он чувствовал, как закипает адреналин в его крови, в сладостной истоме замирает сердце. Каждый день Петров выходил на работу, как на охоту. И на этой охоте ему противостояла не тварь бессловесная, но хитрое и коварное мурло вора и бандита. И насколько же сладостным и волнующим было чувство победы, когда сидящий перед тобой на стуле жулик расколот до задницы, а вся его преступная деятельность запротоколирована – зафиксирована настолько надежно, что деваться ему некуда, кроме как на шершавую скамью народного суда. И был Петрову милее всех приказов о поощрениях полный свинцовой ненависти взгляд вора – признал видать, гад, нового опера. И это грело душу, как грела её родная водочка, лаская и будоража жажду новых побед – мол, давай, опер, жми на полную, руби их, гадов, у тебя всё получается, и ждет тебя слава и почет, как римского триумфатора, а посему прими-ка еще добрый стаканчик, ведь свою персональную цистерну водки ты только начал опустошать.
С окончанием рабочего дня Петров не спешил домой. Накатив на опорном пункте с устатку, он, как голодный волк, кружил по своему участку, прислушиваясь и приглядываясь – любая информация оперу на пользу. Вскоре он знал все банды и кодляки, их состав, воровскую окраску. И в каждой из них без устали выискивал слабое звено. Слабым звеном мог оказаться как действительно самый слабый духом член банды, так и её лидер. Все зависело от того, как сумеет опер опутать нужного кандидата. Рано или поздно такой кандидат попадался на каком-нибудь незначительном (или укрытом – всё, как учил Свир) преступлении. В результате взаимовыгодного торга Петров прощал жулика (кому охота хоть день парашу нюхать?) – отныне они были в одной невидимой, негласной связке. И таких продажных душ Петров, как Мефистофель, со временем скупил немало. Поэтому пух от записанной информации толстый блокнот, который Петров хранил в сейфе. Там было всё: кто, где, когда, с кем, кому продали, куда заныкали, кого и за что отмудохали… Бесценный был блокнот. Другое дело, что не всю информацию можно было реализовать немедленно. Чувство обладания такой информацией и, следовательно, судьбами ворья придавало Петрову профессиональной уверенности. В как бы дружеских разговорах с жуликами Петров умышленно давал понять, что осведомлен об их темных делах, что конец их пребывания на свободе не за горами. Жулики чесали репу и, от греха подальше, шли на контакт. Те же, кто, согласно понятиям, занимал принципиальную позицию – «нам менты не кенты» – были практически обречены.
Петров уверенно вошел в пятерку оперов, которые систематически раскрывали преступления и на которых всегда рассчитывало руководство в плане обеспечения приемлемого процента раскрываемости (им и водки позволялось пить от вольного, ведь были уверены, что не допустят они по пьяни каких-нибудь глупостей). Остальные десять тружеников с грехом пополам писали бумажки в оперативные дела и пыхтели от наскоков Николаича – ну никак у них не получалось самостоятельно раскрывать преступления. Одно слово – балласт.
Вместе с тем в вышеупомянутой пятерке шла нешуточная конкурентная борьба за скромного вида вымпел из красного атласа с надписью «Лучший оперуполномоченный Индустриального РОВД», который присуждался раз в квартал. И вот: не прошло и двух лет с того момента, как нога бывшего моряка переступила порог названного РОВД - и вымпел с кисточками занял свое место на гвоздике над стулом Петрова. Ясное дело, этот факт не мог обрадовать остальных претендентов, которые привыкли, что вымпел неизбежно по очереди достается только им. Несмотря на очевидное – что Петров стал как минимум равным среди равных – сближения между ним и «стариками» не наступило. Его по-прежнему воспринимали чужаком, случайным выскочкой. Всё: шикарный костюм, высокие оранжевые сапоги из кожи настоящего австралийского буйвола (отдал 39 долларов 98 центов в Мельбурне), пугающий аромат одеколона (ну кто, скажите, в этих затрапезных краях слышал о «Givenchy» или «Cacharel»), дерзкой, неуставной длины прическа, подчеркнуто столичное «г» в разговоре – отталкивало от него не искушенных в светских манерах как ветеранов, так и самого Николаича, который по-прежнему не считал нужным скрывать своего почти враждебного отношения к заморскому чужаку. Он так и оставался для них если не загадкой, то белой вороной наверняка. И вымпел Николаич сунул ему только по настоянию Юрия Марковича, который профессионально разглядел в Петрове классного опера.
Вольно или невольно, но Петров сам давал повод для подобного отношения. Верный традициям университетской вольницы, он зарекомендовал себя как злостный нарушитель служебной дисциплины. Причем получалось так, что при каждом таком нарушении он как бы сам подчеркивал, что он не «человек системы», что «ать, два – левой!» - это не для него. Вольно или невольно, он давал понять, что ему безразлично количество звездочек как на своих, так и на чужих погонах. Что единственный смысл его пребывания здесь – это охота, в которой он должен быть победителем; это оперативно-розыскное творчество, от которого он испытывал кайф, как безнадежный наркоман от дури, как темпераментный юноша от секса.
- Иван Иваныч, - завывал на разводе по случаю пятничного рейда зам. начальника по работе с участковыми, - вот возьмите уголовный розыск – никого на охрану общественного порядка не загонишь! Ну, некоторые опера хоть на опорных пунктах появляются, а вот Петров – что он о себе возомнил? Вообще хер на всех положил!
- Ну, Петров, объясни заму, как так ты на него хер положил? – не отрываясь от созерцания осеннего дождя за окном, вяло скомандовал начальник.
- Объясняю, Иван Иваныч. Это гнусная инсинуация, - вполне жизнерадостно заявил из зала Петров, так как было уже пять часов, и он, естественно, накатил с коллегами по паре увесистых стопарей. Судя по запавшей в зале тишине, загадочное слово «инсинуация» повергло в глубокую задумчивость всех присутствующих. Даже не разгадав его смысл, всем стало понятно, что Петров действительно положил хер как на самого зама, так и на всю его охрану общественного порядка.
- Слышал? Петров брехать не будет, - подвел черту под этой околонаучной дискуссией Иван Иваныч, который инстинктивно всё же уважал оперов и в обиду их без надобности не давал.
И в самом деле: какие могут быть для оперов рейды, если большинство из них и так утюжат свои участки с утра до ночи (кто по делу, кто по иным мотивам). И поэтому в гробу они видали как опорные пункты, так и всю охрану общественного порядка в целом. Это же полное западло – заставлять оперов обоссанных алкашей на себе таскать. Вон они сидят – участковые. Это их почетный труд. Злые, хмурые, с помятыми лицами, в такой же помятой, сто лет не стираной форме с кое- как пришитыми погонами… Самое замордованное и задроченное подразделение советской милиции. Примитивное, как название партийной газеты. Бесхитростное, как вставший член. Участковый – это как бездна. Как сточная канава. Ниже падать некуда (разве что в самое западло – в медвытрезвитель). От ежедневного сочинительства всевозможных протоколов (от вылитых помоев до выявления нетрудовых доходов) поневоле деградирует любая личность. Недаром они сами о себе говорят: «У участкового в голове одна извилина, и та от фуражки». Поэтому, сбившись в кучу в ленинской комнате, они с затаенной злобой поглядывают на «высшую касту» - оперов розыска и БХСС; на первых – за то, что те могут себе позволить накатить по стакану в любое время (и им ничего не будет), а на вторых – за их холеные, откормленные рожи и цивильные костюмы с веселенькими галстучками. И на инспектрис «по детям» глаза бы их не смотрели – за то, что ****и все поголовно (явные, скрытые или бывшие – по причине возраста). И даже связист Кулик им не мил: вон он, по отделу пьяный шлындает, а рации как не работали, так и не работают, а с него все как с гуся вода… Знает участковая братия, что после развода все разойдутся писать заранее филькины рапорта о якобы проделанной в рейде работе, а они останутся в ленинской комнате на дополнительную порку со своим пузатым замом – вот где они все получат по самые помидоры «за протоколы», да еще в сопровождении таких немыслимых матов, которые не снились даже корабельному боцману. Но самое обидное – до закрытия опорного выжрать нельзя: проверяющие из УВД и райотдела наскакивают, как черт из болота; поймают – чеши репу и вали в народное хозяйство. Хотя вон участковый Леха Осипов – золотой малый, участок свой знает как никто, посреди ночи спроси любую кликуху – сразу адрес и все связи назовет, ни один опер его не переплюнет, но поди ж ты… Выжирает Леха в обед на опорном бутылку водяры либо изъятого самогона, сдвигает в комнате товарищеского суда два стола, заваливается на них прямо в форме и сапогах и дрыхнет до вечера. И так каждый день. И все об этом знают. И ловили Леху проверяющие не раз. Но уволь такого участкового – и хана всем показателям на участке. Поэтому не трогали Леху, но и перспектив у него не было никаких, разве что подохнуть в никчемной должности участкового. Но, что характерно, никто из участковых на более престижные должности оперов почему-то не просился. Догадывались, наверное, своей извилиной, что за раскрытие преступлений дерут безжалостнее, чем за вылитые где зря помои.
По тому же интуитивному неприятию какой-либо дисциплины, мешавшей реализовываться ему как оперу, Петров хронически никогда не участвовал в строевых смотрах, традиционно проводившихся в милиции дважды в год – на ноябрьские и майские праздники. Он считал неприемлемым для цивилизованного человека задирать штанины форменных брюк, доказывая проверяющему уставной цвет своих носков. Или вот, полная нелепица: каждый милиционер обязан носить при себе свисток. На кой, скажите, черт он нужен? Оказывается, для подачи сигнала. Сколько-то там свистков – «Задерживай! », сколько-то там свистков – «На помощь!». Но вся штука в том, что никто не знал, сколько раз при какой команде нужно свистеть. А что касается формы, то её Петров успешно пропивал участковым сразу же после получения на вещевом складе, так что ходить на смотры ему просто было не в чем. Чтобы начальство сильно не «наезжало» за столь наглое игнорирование смотров, Петров придумал и успешно осуществлял нехитрую схему. В день смотра по его сигналу в дежурную часть звонил кто-либо из знакомых руководителей предприятий и сообщал, что на складе обнаружены следы взлома замка. Дежурному ничего не оставалось делать, как послать на это предприятие Петрова для предварительного осмотра места предполагаемого проникновения. Пока Петров ездил туда – сюда, глядишь – и смотр закончился.
Равным образом Петров практически никогда не принимал участия в учебных стрельбах. Да и какие могут быть стрельбы, если утренний тремор не позволял попасть не то что в зачетную зону мишени, но и в "молоко". А так как эта проблема была характерна практически для всех ветеранов, то инструктор по стрельбе ставил в зачетной ведомости их фамилии и средние результаты, а неиспользованные таким образом патроны изымались, чтобы быть расстрелянными где-нибудь на природе по пустым бутылкам.
Короче говоря, Петров и служебная дисциплина были так же несовместимы, как Чернов и лимонад. Не зря внушительный список поощрений за раскрытие преступлений в его личном деле периодически перемежался выговорами по самым идиотским поводам, типа «за невыход на охрану общественного порядка на свеклопункте во время его проверки совпарторганами» (самое обидное, что в момент проверки Петров на этом гребаном свеклопункте был, просто он спал в кабине трактора «Кировец»). Да и то сказать: по барабану были Петрову как поощрения, так и выговоры. Где-то подспудно, в глубине души он начинал понимать, что ряд обстоятельств не позволят ему достичь авторитетных должностей. Во-первых, нет высшего юридического образования, а поступать в очередной университет – это уже какой-то перебор, да и лень обуяла… Во-вторых, нет у него ни влиятельных родственников, ни знакомых, кто мог бы похлопотать в высоких кабинетах о продвижении по служебной лестнице – откуда они могут быть у такого перекати – поля? Ну и, конечно, понты эти его непроизвольные да характер независимый. За время работы в уголовном розыске снискал он неоднозначную репутацию у руководства. Да, опер он замечательный, но уж очень дерзкий, на язык злой, с указаниями начальников не считается, подчеркнуто на всех хер положил. Одно слово – белая ворона. Куда такого продвигать ? Нет уж, пусть лучше под рукой будет, процент раскрываемости поднимает.
И, как бы предвидя трагическую развязку событий, уже тогда какой-то бес в душе Петрова словно нашептывал, предупреждая: "Вали отсюда, моряк, бросай эту лямку, ты же не бурлак на Волге, не твое это дело, не то пропадешь… ой, пропадешь…" Но не слышал опер этих нашептываний, пока работа была все еще в кайф, ведь быть чемпионом – это так приятно, к этому так привыкаешь… И кстати: какая там следующая непокоренная высота – "Лучший опер города"? Так почему бы ему не замахнуться, так сказать, и на этот Эверест? Да легко! И цистерна проклятая, она ведь всегда рядом, а выпита едва наполовину. Стало быть, никуда Петрову не выбраться из этого омута: коготок увяз – всей птичке конец.
Не брешет наука диалектика, утверждая: всё, мол, течет, всё изменяется. Воистину так. Всё так же рекой текла водка, а уголовный розыск Индустриального РОВД и его труженики претерпели некоторые (и весьма существенные) изменения. Ведь текла не только водка, но текло неумолимо и время. И утекло его, времени, с начала трудовой деятельности Петрова в уголовном розыске лет эдак шесть.
Трудно было узнать в Петрове некогда блистательного морского администратора. Не выдержали испытания непролазной грязью шикарные оранжевые сапоги, стремительно пришел в полную ветхость стильный польский костюм, опустели пузырьки с чужестранными ароматами. Петров стал естественной жертвой советской социальной мимикрии – он стал "как все". Как у всех, на нем красовался затрапезный серый костюмчик, кондовые черные туфли или мгновенно рассыхающиеся сапоги – словом, всё то, что мог предложить советский ширпотреб гражданину с зарплатой в двести рублей. И лишь японская куртка – "аляска" никак не хотела отправляться на помойку – сносу ей не было.
Огромный Индустриальный район своими безликими коробками домов, разбитыми до предела дорогами, искореженными тротуарами, ржавыми трамваями, заводским смрадом, вечной пылью и непролазной грязью опасных трущоб словно заставлял населяющих его граждан быть такими же серыми и безликими. В мельтешащих вокруг понурых силуэтах Петрову не удавалось заметить ни одного осмысленного взгляда, ни одного одухотворенного лица. Ни одного нормально одетого человека. У него сложилось неосознанное впечатление, что на этих задворках цивилизации проживали исключительно ворье и жулики. И когда он вдруг на какой-нибудь остановке замечал нормально выглядящего человека (ну, к примеру, в наглаженном костюме и чисто выбритого), Петров останавливался и в недоумении разглядывал его, словно тот был пришельцем или экзотическим животным в зоопарке. Тут, вдали от центра города, жизнь будто была второго или даже третьего сорта. Казалось, зимой здесь и мороз злее, летом – солнце свирепее, дожди затяжнее, грязь непролазнее. Район был своего рода гетто для ни на что не претендующих граждан. Вольготно здесь себя чувствовала лишь одна прослойка общества – криминальная. Ну и, конечно, опера (как рыба-прилипала этой самой прослойки). Куда ж одни от других?
Периодически приезжая в центр города, в подвалы УВД (поработать с очередным жуликом в КПЗ), Петров в некотором замешательстве бродил по центральной улице, словно попал в другой мир: стайки прелестных девчонок – студенток, нарядные цветочные клумбы, радующие глаз разноцветные здания, чистые и ухоженные дороги и тротуары, достойно одетые и выглядящие прохожие, даже веселое голубое небо и легкий ароматный ветерок – всё это казалось невероятным, нереальным, когда-то уже виденным в прошлой жизни. И однажды, в один из таких моментов он понял со всей очевидностью, что жизнь его скатилась в какое-то болото, что деградировал он помимо своей воли, раз не по себе ему среди нормальных людей; что стал серой, никому не интересной мышью в своем захолустном районе. Окружающая действительность высосала из него нездешнюю душу и выплюнула на одну из многочисленных помоек. Сердце болезненно билось в груди; ему трудно было находиться в этом естественном для нормальных людей мире. Ему казалось, что все обращают внимание на его не поддающийся глажению костюм и недоумевают: что этот тип делает здесь, в центре цивилизации? Поэтому Петров, опустив голову и пряча глаза, добегал до ближайшей закусочной, выпивал стакан водки и прыгал в дребезжащий автобус, уносивший его в привычный и комфортный мир рабочей окраины – туда, где никому не было дела ни до его внешнего вида, ни до раздиравшего душу смятения.
Петров понимал, что скатился на недопустимо низкую ступень социальной лестницы. Он перестал выписывать газеты, не успевал посмотреть даже новости по телевизору. Исчезли друзья, с которыми можно было поговорить хоть о чем-нибудь, кроме его окаянной работы. Исчезла подруга сказочных морских вояжей; упорхнула райская птичка из клетки, которую он не сумел обустроить ни уютом, ни вниманием, ни достатком. Ему страшно стало вспоминать о той прекрасной, искрометной, многообещающей жизни, которая была прожита (когда-то давно и не здесь) будто и не им. Он понимал, что, если будет вспоминать тот неземной рай, то может подвинуться умом. Но то, что можно было заглушить усилием воли, брало свое во сне. Являлись ему частенько невыразимо прекрасные тропические острова с золотыми пустынными пляжами, безбрежные глади ласкового синего океана, какие-то дружелюбные люди, с которыми он часами беседовал на беглом английском… И, случалось, глубокой ночью или под утро, по какому-то импульсу вынырнув из волн чудесных сновидений, он иногда обнаруживал на свих небритых щеках влагу – то были слезы.
Так и проносились они всуе – безликие, не запоминающиеся дни, месяцы и годы. Очень скоро выяснилось, что нет в работе опера ничего романтического, равно как и героического. Табельное оружие не пришлось применять ни разу (разве что по бутылкам в лесу). Давно уже исчез азарт охотника за скальпами. Очередной расколотый жулик не вызывал ровным счетом никаких эмоций, кроме злобного недоумения – сколько гадов ни сажай, их становится все больше и больше. Нерадостным утром, по пути на работу, ноги сами собой замедляли темп движения, словно впереди ждали каторжные галеры, а не считавшаяся многими почетная служба. Монотонное течение рутинной работы лишь периодически нарушалось выдачей зарплаты и уж совсем редко – присвоением очередной крохотной звездочки, что, впрочем, никак не отражалось на профессиональном статусе Петрова, а уж тем более не могло потревожить нахлынувшую на него апатию. Все было не в радость, все было не мило: и работа, и коллеги, и даже водка. И вся его беспросветная жизнь – серая, как шинель постового милиционера.
Но что же? Одного ли Петрова сломала злая оперская доля? Никак нет. Может, и не столько оперская доля, сколько водка. Она, подлая, сказала свое веское слово в судьбе его товарищей по борьбе.
Тихой сапой, совсем не по-товарищески, по-мышиному незаметно покинул их ряды Генура. И не в том дело, что он понял наконец бессмысленность высокого звания опера, это вряд ли. Просто однажды, не выдержав мужниного "бухалова", к замполиту явилась жена Генуры и слезно попросила перевести его куда угодно, только подальше от уголовного розыска, пока он не спился окончательно. Так Генура оказался на малопочетном, если не сказать позорном стуле дежурного по вневедомственной охране. Репа его со временем стала еще круглее от дармовых деликатесов: ночью экипажи вневедомственной охраны без зазрения совести грабили многочисленные предприятия, свозя в огромных количествах в отдел горячий хлеб и бублики, мясо и колбасы, свежайшие молоко и сливки, копченую рыбу и, само собой, канистры пива-нефильтрата. Все делилось согласно должностному рейтингу. Генура, наверное, был на седьмом небе от счастья. И жена генурина, распихивая пакеты со снедью по холодильнику, наверняка млела от такого изобилия, одно беспокоило: не сожрать им двоим столько. Да и то сказать, молодец муженек, все в дом тащит, не то что голытьба оперская… Бог ему, Генуре, судья. Да и не много потерял уголовный розыск с уходом Генуры.
Ну, а как там Чернов, этот грозный тунгус, непревзойденный виртуоз граненого стакана? С ним-то уж, поди, ничего не случилось, даже после сотен декалитров выхлебанного самогона? Ан нет. Его-то уж точно не миновала чаша сия. Со временем коллеги стали обращать внимание на заметные странности в поведении Чернова. Трудно сказать, когда это произошло, но у него определенно съехала крыша. То он взведенный пистолет на товарищей направит (за что пару раз получал по сливе, в частности, и от Петрова), то спецбригаду из психбольницы соседи вызовут – голый по подъезду скакал, то со всего маху на своем "горбатом" врезался на перекрестке в вытрезвительскую машину, когда глаза его, как у мороженого судака, дальше руля ничего не видели. А может, подвинулся он умишком после того, как узнал, что в СИЗО "вскрылся" и подох, заляпав своей поганой кровью цементный пол камеры, его суперагент, оставив после себя подробнейшую явку с повинной по фактам многочисленных квартирный краж, большинство из которых он совершил на территории любимого куратора. А скорее всего, это водка, как ржавчина металл, выжрала остатки его разума. Пыталось руководство с ним побеседовать с тем, чтобы справочку в санчасти взять да и уволить бедолагу по болезни, но куда там… Отобрали у Чернова первым делом пистолет – он стал ходить с игрушечным. Лишили рабочего места, посадили за его стол стажера. Тогда он, расхаживая по кабинету, стал в красках описывать тем же стажерам, как он воевал в Афгане (не был он там и во сне), демонстрируя при этом навыки боя в условиях гор с использованием ободранных кабинетных столов в качестве складок местности. Когда терпение начальства кончилось, толстый зам. по участковым (ему доверили эту хитрую операцию) попросту скрутил Чернова в бараний рог, заковал его в наручники и доставил в санчасть на предмет освидетельствования. Пристегнул его, как последнего урку, к батарее в коридоре к ужасу посетителей и пошел договариваться с главврачом. Когда пришли за Черновым – того и след простыл. Ушел, как волчара из капкана. Через неделю поехали к нему в деревню. Но, когда подъехали к его домишку, из форточки высунулся ствол ружья и трескучий голос Чернова предупредил:
- Еще шаг, и валю всех нахер.
С дурака станется. С тем и уехали. Аминь. Потом доходили слухи, что в местном колхозе Чернову, как не самому горькому хронику, даже доверили пасти колхозное стадо.
Вот кого действительно жалко, так это Свира. Катился он в преисподнюю с нарастающей скоростью. По причине перманентной пьянки он прочно забил на работу. Все еще купаясь в лучах прошлой славы, Свир нагло игнорировал претензии Юрия Марковича по поводу нераскрытых преступлений. Вопли Николаича вообще были ему как укусы комара. В своем замутненном водкой сознании он воспринимал их как происки завистников – нехай, мол, потешатся, убогие. Большую часть рабочего дня он проводил на одном из опорных пунктов, где, закрывшись в кабинете, дулся в "дурака" со старшим участковым Палычем. Проиграл три раза – беги за пузырем. Нередко и Петров сиживал здесь за картишками, прихлебывая призовые винцо либо водочку. С легкой руки Петрова этот опорный пункт обрел славное название "Монте-Карло". Жаль, умер вскоре от цирроза Палыч, хороший был человек. Не с кем стало Свиру играть. И стал он пить пуще прежнего.
Но вот, наконец, лопнуло терпение у руководства. Решило оно воздействовать на Свира последним средством – вытащили его на суд офицерской чести. А Свиру все похрену. Приперся он на судилище изрядно поддатым, лицо его было ярко-свекольного цвета ("бурашного", как сказали бы на местном диалекте). Сидя за столом президиума в ленинской комнате, Юрий Маркович гневно обличал Свира в его порочных наклонностях, на что тот лишь вызывающе улыбался. Когда до зама дошло, что Свир банально пьян, он от безысходности заорал:
- Я тебя сейчас на освидетельствование отвезу и уволю нахер!
- Вот хорошо, вместе и освидетельствуемся, - нагло ответил Свир заплетающимся языком. Он ведь прекрасно знал, что и Юрий Маркович уже накатил как минимум пару стопок.
Все поняли, что это был уже беспредел, что Свиру надо искать другое место работы. О таких поют: "бывший лучший, но опальный стрелок". А вскоре он и в самом деле исчез. И лишь спустя некоторое время прошел слух, что жена возила его не то в Крым, не то в Одессу – "зашиваться" от пьянки (в те славные времена и слов-то таких никто не слышал, и в чем смысл процедуры состоит – никто понятия не имел). И вот, спустя какое-то время, Свир (даже не проставившись "незашитым" боевым друзьям) оказался в уголовном розыске соседнего райотдела. С тех пор на взрастившую его землю нога непьющего Свира больше не ступала. Так стремительно испарилась звездная слава Свира, друга и учителя Петрова. И остался Петров как ни есть один.
Конечно, свято место пусто не бывает. К примеру, перевелся из славного города Калининграда Иван Киселев – отличный малый, балагур, стопки отнюдь не чурался, да и опер он был уже бывалый, натасканный. Принял он генурину бывшую зону, стал по-новому пахать её, как целину. Мудохал местную нечисть беспощадно. Результаты не замедлили сказаться. Начальство не могло нарадоваться. Но и классный опер Иван исчез через год, не выдержал. Сказал лишь напоследок, что, мол, на что уж менты в портовом городе Калининграде пьют, но как здесь хлебают… Мол, уеду от греха подальше обратно к моряцким женам, пока не превратился в окончательного "хроника". Его право. Вот бы и Петрову обратно во Владивосток ломануться, да поздно уже, засосало болото.
На зону Чернова пришел Колька Захаров. Присвоили ему звание "Лучший участковый Индустриального РОВД" да и перевели бедолагу в порядке поощрения в уголовный розыск. Потыкался, помыкался Колька, а тяму-то нет. Одно дело протоколы строчить, совсем другое дело из гадов душу вышибать. А ударить человека ему убеждения не позволяли. А идти обратно в участковые – позору не оберешься. И стал Колька от бессилия пить водку. По утрам его заметно трясло. Кто виноват? Что делать? Эти исконно русские вопросы адресовал простодушный Колька Петрову – как самому к тому времени матерому и закаленному турнирному чемпиону. Но что мог ответить Петров, если его самого трясло не меньше Колькиного. Но свой случай Петров связывал с философскими выводами великих русских умов: алкоголизм, мол, это болезнь русского интеллигента. Но Кольке-то эта философия зачем? Короче, уволился Колька вчистую, пока духу хватило остановиться у самой черты. Пошел на завод мастером. Говорят, квартиру даже получил, жена всем довольна. А кто бы ему, "хронику", дал бы квартиру в милиции? Правильно все сделал Колька, хоть одна заблудшая душа спаслась.
Земля треснет – черт явится. Это о Каверине (или просто Кавера). Свалился он на бывшую зону Свира из какого-то сельского райотдела. Обладатель среднего специального (милицейского) образования, Кавера был на удивление бестолковым опером. С первых своих шагов он покрыл неувядаемым позором уголовный розыск Индустриального РОВД, повесив неслыханного "глухаря". Некоторые опера из других райотделов, услышав эту невероятную историю, сомневались в её подлинности. Однако все по порядку.
Кавера как раз был дежурным опером, когда из больницы сообщили, что с криминальной травмой анального отверстия доставлен некий гражданин. Кавера выехал к указанному гражданину в больницу, который поведал оперу беспрецедентную по своей кровавости и коварству историю. Дело, мол, было так. Около двенадцати часов ночи потерпевший (интеллигентный такой мужчина) понес ведро с мусором на помойку во дворе своего многоэтажного дома. И вот, когда он уже высыпал мусор и направлялся домой, на него напали какие-то изверги, силком сняли с него брюки и трусы и стали ширять его в жопу горлышком от винной бутылки. В итоге этих садистских действий горлышко бутылки отломилось и осталось в жопе, а извращенцы (смысл действий которых был непонятен) покинули место глумления над невинным человеком. Оставшись один на один со своей бедой (и горлышком бутылки в жопе), мужику ничего не оставалось, как найти кусок толстой проволоки и пытаться с её помощью достать ненавистный предмет из заднего прохода. Однако незадача: горлышко раскололось на несколько фрагментов, причинив значительные повреждения прямой кишке. В подтверждение этой кошмарной истории врачи вручили Кавере полиэтиленовый пакет с окровавленными кусками зеленого стекла. Ежу понятно, что мужик, регулярно вынося по ночам мусор, удовлетворял в районе мусорки свою тайную страсть – он тащился от ширяния в жопу заныканным в укромном месте бутылочным горлышком, пока не случилась беда: во время последнего сеанса горлышко раскололось от усердия. И так Кавера прыгал вокруг мужика, и этак, но мужику рассказывать правду резона не было – позору не оберешься. В итоге пришлось Кавере возбудить бесславное уголовное дело "по жопе", а пакет с жопными стеклышками так и лежал у него в столе доказательством полной его, Каверы, профнепригодности. Даже следователь послал его нахер – отказался принять такие "вещдоки". Не получалось у Каверы раскрывать и более перспективные преступления. Поэтому Николаич, слушая невнятные объяснения Каверы о причинах своих неудач, буквально плевался от ненависти и бессилия. Ну выгони он Каверу – где взять на его место нормального опера?
Однажды, после двухдневного отсутствия на работе, Кавера предстал перед Николаичем на утренних посиделках с разбитой рожей и затравленным от неминуемой расправы взглядом. На традиционное "Ты где пропадал два дня, что тебя с собаками не нашли?", Кавера промямлил:
- У Туле, у Туле я был, на барахоловке. "Видик" искал, что из квартиры на Кулакова украли. Два дня искал. Не нашел.
- Брешешь, гад! Отвечай: Тула перед Орлом или за Орлом? Не знаешь! Глаза мои на тебя бы не смотрели, гребаный ты кандибобер! – Николаич в гневе был страшен. – А рожу ты где расквасил?
- Так это я был у сестре… Ну, в смысле, шел к сестры… А там малолетки к девушке пристали… Ну и подрались…
- Не у сестре ты был! Ты два дня у Наташки-проститутки в притоне ошивался, там тебе и рожу набили! Ты что, не знаешь, что она в розыске за уклонение от лечения сифилиса? У неё же "сифон" – "четыре креста"! Может, ты её в жопу дерешь, так знай – хомут навесить и через жопу можно. Пошел вон отсюда! Без справки из вендиспансера не приходи!
Загубил Кавера в одночасье все достижения и авторитет своего предшественника на этой зоне. Жулики, еще недавно дрожавшие от страха при виде Свира, откровенно смеялись над недотепой-опером. Так и болтался Кавера год за годом в уголовном розыске, не внося практически никакой лепты в многотрудное дело повышения процента раскрываемости. И никто его никуда не выгонял. Потому что, хлебая как все, не наглел малый, знал свой шесток, не лез со своим мнением поперек начальства.
Да, порезвился зеленый змий вволю в Индустриальном РОВД, ввел в гибельный искус немало неплохих ребят. Вот и Косачев, лихой рубака – пил, пил и допился. Переклинило его как-то дома, что жена по двору с любовниками прохаживается. Вот и стал он палить из ружья с балкона по невинным прохожим. Слава Богу, не убил никого, и то ладно. Кое-как повязали буйного атамана, доставили в отдел. И что с ним делать дальше? По положению можно его и в КПЗ определить, но в этом случае надо камеру отдельную для опера. А где её взять, если жуликов пихать некуда? Короче, решили закрыть его до утра в его же кабинете, а чтобы не учинил чего с собой – приставили к нему помощника дежурного, приказали изнутри закрыться на ключ. Утром начальство велело привести Косачева на разбор полетов. Но не тут то было. На стук в дверь никто не открывал, через пыльное окно ничего видно не было. Самые страшные подозрения возникли в руководящих головах. Срочно выломали дверь. Их взорам предстала следующая картина: на сдвинутых стульях мертвецким сном спал Косачев, а на полу калачиком свернулось бесчувственное тело помощника. Ох и вставило же руководство дежурному, что не обыскал атамана. У того при себе оказались ключи от сейфа, а в сейфе том (страшно сказать!) нашлось аж две трехлитровые банки самогона – подарок из сказочного хуторка Духовца к празднику Дня милиции. И вот два наших басурмана в течение ночи опростали без закуски шесть литров ядреного самогона. Растолкать их смогли только к вечеру. К вечеру же был готов приказ об увольнении обоих. Осиротел выводок. Никто уже не научит их работать – сгорел на работе атаман.
Тут как тут и Як с Телегой. Неразлучные, как две стихии – "инь" и "ян", как водка и закуска. Ох и немало попили они крови у бедного Николаича! Не мог он найти на них никакую управу. Руки у него оказались коротки. Да и пенсия на носу – скандалы с личным составом начальство может и не оценить. Опять-таки: Як с Телегой бухают-бухают, потом совесть проснется, бросят бухать на пару-тройку дней да и раскроют какую ни то серию краж либо какое убийство. Тем и компенсировали свои загулы и приколы. Вот, к примеру, день выдался погожий, всякого нормального человека тянет на природу. А чего противиться зову души? Брали Як с Телегой в пакетик картошки сырой, сальца там, огурчиков малых, водочки не менее двух пузырей – да и отправлялись, благословясь, в близлежащий лесок. Разводили там костерок, картошечку пекли, степенно пили и закусывали под интеллигентный разговор. И Петров нередко составлял им компанию, потому как ребята незаурядные, не мудаки опустившиеся, пообщаться с ними прикольно и интересно. Смотришь – день прошел. Прогнали вечером Николаичу дурь (все он понимает, да сделать ничего не может) – и дальше пошли по программе.
И все-таки перед самой пенсией Николаич нанес парочке разящий удар. Пришло из отдела кадров УВД распоряжение перевести в областной аппарат уголовного розыска одного из оперов райотдела. Казалось бы: повышение, зарплата больше, рабочий день "от" и "до", ничего особо делать не надо – знай, обзванивай районы да цифры собирай, по командировкам катайся. Но абсолютно никто не изъявил желания переехать на улицу имени вождя. Оно и понятно: ни выпить тебе в удобное время, ни закусить. Да и собрались там и не лучшие вовсе опера, а так, довольно странная публика – чьи-то любимчики, выскочки из каких-то "левых" служб (к уголовному розыску никакого отношения не имеющих), темные личности непомерного гонору, переучившиеся теоретики, недоучившиеся недотепы… Словом, сгоришь в такой компании ни за понюх табаку. Подставят при возможности, как последнего пса. Короче, волевым решением в ссылку УВД был направлен Як. Деваться ему было некуда. Поэтому, чуть ли не со слезами на глазах, он попрощался с закадычным другом Телегой и отбыл в исправительное подразделение. Николаич, наверное, только тогда понял, что, избавившись от Яка, наверняка дотянет до вожделенной пенсии.
В описываемый период появился откуда-то, как черт из табакерки, у Николаича новый заместитель. Привел его, как выяснилось, Юрий Маркович, друзьями они оказались. Какой это был кадр! Какая глыба! Какой матерый человечище! Это был прямо-таки Чернов- 2. Звали его Сергеич. Если другие хроники хоть как-то шифровались, то Сергеич хлебал прямо в отделе в открытую. Перебрав свою дозу, он просто отправлялся в неизвестном направлении и вполне мог не появиться на работе на следующий день. А, появившись, часто представал перед коллегами существом с разбитой вдребезги рожей. Оказалось, двигаясь на автопилоте в сторону своего дома, он к своему несчастью проходил мимо нового гастронома, где в вечернее время обычно кучковался злобный хулиганствующий элемент. И как раз в этот момент у Сергеича возникала срочная необходимость провести воспитательную работу с этим самым элементом. Результат, как говорится, был налицо.
Никакими обязанностями в отделе Сергеич себя не обременял. Он ограничивался присутствием на утренних и вечерних посиделках, пытался было раздолбать кого-нибудь по итогам дня, но не мог по причине отказа речевой функции. Поэтому опера (на две третьи состава сами бухие) весело скалились, слушая художественное мычание руководителя. Нередко Сергеич, сидя возле Николаича за отдельным приставным столом, просто мирно засыпал под галдеж оперов. Голова его, лишенная каких-либо служебных забот, мирно покоилась на столешнице.
Единственной обязанностью Сергеича была ежеквартальная доставка из финотдела УВД в райотдел "секретных" денег – средств, предназначенных для выплаты вознаграждений осведомителям за их информацию, способствовавшую раскрытию преступлений. Однако в подавляющем большинстве случаев опера раскрывали преступления с помощью информации, полученной совершенно другим путем (в ходе работы по другим преступлениям, по информациям оперчастей СИЗО и колоний, из доверительных бесед с жуликами и т.д.). Но деньги могли быть выплачены только зарегистрированным в установленном порядке агентам, то есть давшим в свое время собственноручную подписку о сотрудничестве. Но ни один жулик, "сливающий" реальную информацию уголовке, ни за что не напишет такую подписку – своя жизнь дороже. А те, кто дал такую подписку, был просто ни на что не годный балласт. Или, чтобы начальство не долбало, многие опера оформляли агентами "мертвые души" – не существующих граждан, собственноручно стряпая вместо них измененным почерком липовые подписки. Но "секретные" деньги, планово спущенные в райотдел, как раз и надо было списывать на таких "агентов" – якобы они их собственноручно в милиции и получили. Поэтому и толпились, поглядывая из окон второго этажа, "старики" – опера, ожидая прибытия Сергеича. Ведь им, согласно сложившейся иерархии, принадлежало право первого откуса. Сергеич только успевал помечать в своем блокноте, кто из них сколько взял денег. Когда ветераны, радостно шурша купюрами, отваливали в свои кабинеты, наступало время молодых дербанить остатки денежного айсберга, если таковые оставались вообще. Это было золотое время. Несколько дней операм очень даже распрекрасно пилось-закусывалось за счет "секретных" денег. Красота – даже семейный бюджет не страдает. Но подходил конец текущего квартала. Сергеич обходил оперов и напоминал, кто сколько брал у него денег. Надо было видеть, как, например, Як и Телега, мучаясь и потея, сочиняли липовые расписки в получении денег от таких же липовых агентов, даже не меняя своего почерка. Все знали, что происходит с "секретными" деньгами в райотделе, и всем было по барабану. Главное – отчитаться перед финотделом, чтобы суммы в расписках сошлись с выделенной райотделу суммой. Ну и ладно. Вон, во всей стране все воруют, и то никак не разворуют. Небось, на всех хватит.
Что еще примечательного произошло за это время в отдельно взятом райотделе милиции? Да вроде бы и ничего. Не за что памяти зацепиться. Пустовали на этот счет скрижали истории. Разве что Горилыч не даст засохнуть на корню повествованию, да и то… Ну подумаешь, сменился человек с дежурства да не дотянул до дома – заснул как был в майорской форме прямо на цветочной клумбе возле какой-то задрипанной пятиэтажки. Ну, отодрали старика на собрании, поглумились над ветераном. А ведь довели человека до чего – целый день в животе кроме водки и дыма ничего нет!
Или вот совсем уж мелкий казус. Как-то в пятницу Пожилой, вместо патрулирования в рейде, приобрел в магазине значительное количество спиртного, которое и употребил с не установленными гражданами на удаленном пляжике замечательной местной речушки. А весь фокус в том, что за Пожилым (вот уж не повезло человеку) выборочно в тот день работала "наружка" – делать им, наверное, больше нечего, лучше бы за бандитами следили. Как бы там ни было, но каждый шаг Пожилого, каждый его поднесенный ко рту стакан, не считая общих планов, был зафиксирован на множестве фотографий. Которые и были переданы Иван Иванычу для принятия мер. А какие там меры - неполное служебное соответствие как с куста. Еще шаг – и в народное хозяйство. Поделом Пожилому. Опозорил весь уголовный розыск. Его в лесу умудряется кто-то фотографировать, а он и ухом не ведет. Полная потеря бдительности. А если завтра война?
Тут бы и сказке конец. Да просится, просится еще одно лыко в строку. А то сложится у обывателя впечатление, что нет у опера в жизни места подвигу. Есть такое место. Подвиг – он, бывает, возникает как бы из ничего, из никчемнейшего, казалось, события.
Вот, к примеру, какой-то придурок побил стекла в училище на Индустриальном проезде. Ну побил и побил. Покрутился Петров для виду на глазах у директора (чтобы жаловаться не вздумал, что милиция мер не принимает), да и хотел уже сваливать, как попался ему на глаза кто-то из мелких стукачков. Тот и шепнул Петрову, кто совершил это зловещее преступление. Петров, не долго думая, метнулся на самую окраину вор-городка, где проживал вредитель, отмудохал его прямо во дворе собственного домишка, отволок в близлежащие кусты да и стал вести с ним задушевную беседу, раздумывая по ходу, что можно поиметь от этого дебила – дело-то уголовное по факту хулиганства Петров и не планировал возбуждать. Короче, запугал опер дебила до смерти. Тот, само собой, обязался оплатить новые стекла, но, чтобы совсем уж задобрить рассвирепевшего не на шутку Петрова, как бы вскользь сообщил, что знает "бригаду" – у них по домам стоят краденые новые цветные телевизоры "Рубин", а стены увешаны крадеными же коврами, бабы их ходят в краденых импортных сапожках, жрут они килограммами невиданные импортные конфеты, а на столы по праздникам выставляют в изобилии немыслимые коньяки. Где они стырили все это – дебил не знал. Да и пожалел он, что рот раскрыл. Стонал сквозь сопли, что закопает его "бригада" в этих же кустах, если узнает, кто их сдал. Да и самому Петрову, мол, не поздоровится, если сунется к ним. Их, мол, все в округе боятся – у них и обрезы есть, и пистолеты, и даже гранаты. Дал Петров пинка под жопу дебилу и заспешил в отдел, недоумевая по пути: что за "бригада" такая? Ведь вроде всех бандитов знал в этих краях. Да и вещи, названные дебилом, вроде по сводкам не проходили… Неужели в другой области орудуют?
Следующий день Петров посвятил установлению "бригады". Ну и любопытная оказалась публика! Всего их было шесть человек. Не пили, не курили. Все свободное время "качались" в оборудованном ими подвале. В милиции никто ни разу не был. По улице отзывы положительные. Четверо из них работали охранниками на расположенном неподалеку железнодорожном товарном дворе. Так вот, кажется, откуда ветер дует! Позвонил Петров начальнику железнодорожного уголовного розыска, спросил, не похищались ли в их хозяйстве такие-то материальные ценности. У Валентина (так звали начальника УР) на том конце провода аж дыхание сперло. Петров услышал, как он выгоняет из кабинета всех своих работников, чтобы никто не услышал продолжение разговора. Далее, зашифровавшись, Валентин сладким голосом пригласил Петрова срочно подойти к нему в отдел, мол, поговорить серьезно надо. И попросил прихватить данные членов "бригады".
Через пятнадцать минут Петров уже был у Валентина. По случаю прибытия гостя был накрыт приличный стол. Выпили вдвоем для начала разговора, закусили. Когда Петров рассказал все, что знал о "бригаде" и похищенных вещах, Валентин аж застонал. Короче, оказалось, что со стопроцентной вероятностью все это было похищено из вагонов на товарной станции. Далее Валентин, упирая на профессиональную солидарность, упросил Петрова еще два дня не говорить никому о банде, чтобы он (Валентин) успел завести задним числом оперативное дело – якобы он давно уже разрабатывает опаснейшую преступную группу, и вот уже настало время её разгрома.
А через пару дней закрутилась оперативно-розыскная машина, полетели бандиты в КПЗ, прошли массовые обыски, совместная следственно-оперативная группа еле успевала принимать соответствующие меры по стремительно поступающей информации. Грузовиками свозились в райотдел и линейный отдел милиции изъятые в ходе обысков цветные телевизоры, ковры, импортная обувь, короба дорогих конфет, мешки с сахаром и крупами. Ни цветных телевизоров, ни ковров, ни импортной обуви в то время невозможно было купить в магазинах – страшный был дефицит. Выяснилось, что, работая охранниками на товарной станции, бандиты из сопроводительных документов знали о содержимом конкретных вагонов, и прямо во время дежурства безжалостно их потрошили, вывозя добро всю ночь на личных автомашинах. Затем они снова навешивали пломбы, и факт кражи обнаруживался лишь спустя некоторое время на другой станции при приемке груза. Жулики правильно рассчитали, что при таком раскладе установить, на чьей смене на станции отправления вскрыты вагоны, было невозможно.
Далее милицейский конвейер работал без участия Петрова и Валентина – они сделали свое дело. Теперь простые оперативники мотались по городу и области, сгребая похищенное и скрывшихся членов банды, а сами инициаторы этого громкого дела с утра до ночи неспешно выпивали во славу уголовного розыска двух ведомств. Валентин даже пообещал отлить из латуни (вон сколько её валяется повсюду) бюст Петрова и водрузить его возле линейного отдела, дабы все знали, кто был локомотивом раскрытия всех "глухих" краж из подвижного состава, совершенных на этом участке железной дороги за последние три года. Старику Валентину даже присвоили майора за беспрецедентный успех. Но он-то знал, кого надо благодарить за его нынешний взлет. Вот и не отпускал он Петрова из своей служебной кельи не то два, не то три дня, обмывая без передыху неожиданное повышение в звании. Никак не предполагал Валентин, что ему, без пяти минут пенсионеру, вместо пинка под зад на погон скатится крупная звезда.
В ходе дальнейшей работы с бандитами выяснилось, что, помимо краж из вагонов, на их счету кражи и разбойные нападения с оружием на магазины и склады по всему городу и области, а также кражи автомашин. Всего эпизодов преступной деятельности было около шестидесяти. По размаху криминальной деятельности преступная группа не имела аналогов за всю историю губернии. Об этой преступной группе даже написали в местной партийной газете. За проявленное профессиональное мастерство при раскрытии преступной деятельности банды был поощрен и Петров – как не поощрить за подвиг! – с него сняли выговор.
Самое во всей этой истории любопытное состояло в том, что, как выяснилось в ходе "раскрутки" бандитов, они походя взломали склад "Росбакалеи", откуда, помимо сахара, круп и консервов, стырили несколько сотен бутылок коньяка редких марок. И все бы ничего, да коньяк этот оказался личным запасом первого секретаря обкома КПСС, большого любителя диковинных напитков. Когда большая часть коньяка была изъята и, выстроившись на полу, заняла чуть ли не половину кабинета Юрия Марковича, вдруг откуда-то понаехали труженики из КГБ. Они, не веря глазам, рассматривали дорогие бутылки, как милые сердцу семейные реликвии. Оказалось, что после совершения кражи коньяка первый партийный босс вызвал начальника местного управления КГБ и приказал срочно найти негодяев. По-видимому, факт кражи спиртного был расценен как террористический акт. Но раскрытию краж комитетчики не обучены, заструг не тот. А вот телефоны прослушивать - это всегда пожалуйста. Вот и висели они на телефонах "Росбакалеи" целых полгода, предполагая, что к краже причастен кто-то из работников базы и непременно сообщит об этом в телефонном разговоре. Да толку что. Короче, примазаться к раскрытию кражи любимого напитка первого секретаря комитетчикам не удалось. А когда тот узнал, что преступление века раскрыл какой-то там опер из райотдела, спустил по милицейскому руководству команду: опера принять в коммунисты. И приняли, похерив длинную очередь, расписанную на несколько лет вперед. Когда Петров прибыл на партийную комиссию при райкоме КПСС (самый страшный этап сложного процесса вступления в партию), суроволицый председатель комиссии, изучив материалы на кандидата, с изумлением спросил:
- Так вы знаете китайский язык? Скажите нам что-нибудь по-китайски.
- Во яо хэ бай цзю! – прокукарекал Петров.
- А что это вы сказали?
- Да здравствует коммунистическая партия! – соврал дерзкий кандидат, хотя на самом деле это всего лишь означало "Я хотел бы выпить водки".
На этом процедура вступления в передовой отряд советского общества была закончена, хотя каждого второго старые пердуны отправляли несолоно хлебавши – подучить принцип демократического централизма.
Что ни говори, а теперь, после совершенных "подвигов", статей в прессе и неожиданного членства в партии, Петров прочно занял свое место в узком кругу не критикуемых и неприкасаемых. А негласная политика руководства в отношении неприкасаемых была простая: хочешь – пей, не хочешь – не работай. Но через контрольный отрезок времени выдай результат.
Ну и что не работать в таких условиях? Все нормально. И Петров спокойно, без былого надрыва, гонял жуликов, вносил свой вклад в повышение процента раскрываемости. Когда жулики надоедали хуже редьки, бросал их на пару-тройку дней, отдыхал душой под мерный перезвон стаканов. Все шло, как и должно было идти. Может, что-то в будущем и могло измениться в профессиональной судьбе Петрова к лучшему, но он об этом не думал. Удовлетворялся, так сказать, малым. Так оно было спокойней. И все бы ничего, если бы не Кот. Да-да, тот самый Кот, присутствия которого в уголовном розыске уже не замечал никто. Самым странным и загадочным образом, как тень отца Гамлета, он возник из небытия. А всему виной Николаич.
Да, этот день должен был рано или поздно наступить. Дождался Николаич, домучился. Это сладкое слово – пенсия! И опять-таки: ни столика там даже ветеранам не накрыл, ни полстолика. Свалил – и словно не было его никогда. Забился, говорили, Николаич на дачу, не веря своему счастью. Можно понять этого мощного старика. Поди забудь сразу Телегу с Яком или Каверу с его жопными стеклышками. Долго еще, видать, будут они терзать юного пенсионера в его снах.
Сергеич оказался явно не готов взвалить на себя бремя и.о. начальника отделения. Покарябав утром для виду в каком-то блокноте (кто чем будет заниматься), он уезжал похмеляться на природу с многочисленными друзьями. Брошенный своим начальством на произвол судьбы, оперсостав не пылал трудовым энтузиазмом.
Ввиду безвластия в уголовном розыске несколько дней царил разброд и шатания, как в рядах РСДРП после революции 1905 года. Личный состав в основном пил водку и строил предположения, кого пришлют из УВД на эту опаснейшую должность. Каково же было всеобщее изумление, когда пронесся слух, что начальником этого (ни на что не смотря) уважаемого подразделения милиции назначен … Кот! Ну что поделаешь, традиция была такая – перед пенсией двинуть человека на повышение, дабы прирос пенсион рублишком малым.
Конечно, понимал Кот, что не по Сеньке шапка. Что не по праву и не по заслугам водрузил он свое кургузое тело за овеянный славой облезлый стол начальника угро. Понимал, что никто не воспринимает его адекватно должности, что он для оперов бесполезен, как инструкция по применению туалетной бумаги. Так оно и было.
Никто не спешил к Коту за советом по раскрытию преступлений, никто не просил Кота помочь "нарисовать" убедительный отказной, чтобы в прокуратуре прокатил со свистом. Все знали, что это были бы пустые хлопоты. Знал это и Кот. По причине стремительно развивавшегося комплекса неполноценности Кот купил новый костюм и стал самодурничать. Так как ветеранов он побаивался, то доставалось в основном молодым. Если у тех что-то не получалось, Кот изгалялся над ними насколько позволяла его ущербная фантазия. При этом он постоянно подчеркивал свое превосходство как великого сыщика над неумехами. Пару раз Кот то ли сдуру, то ли попутав быканул на Петрова, но был тут же отослан по известному адресу, один раз даже при свидетелях.
Стремительно и искренне, как первая любовь, между Петровым и Котом вспыхнула взаимная ненависть. Петров открыто давал понять, что считает ниже своего достоинства вступать в какие-либо – даже служебные – отношения с таким ничтожеством. Он, не скрываясь, говорил об этом в кабинетах и на пьянках-гулянках, ничуть не заботясь о том, что кое-кто из присутствующих передаст его слова Коту. Где-то он даже рассчитывал на это. Свое общение с Котом Петров ограничивал присутствием на утренних посиделках. Вечером он практически перестал появляться в отделе. Когда однажды утром Кот спросил, чем занимался Петров весь вчерашний день, тот заявил: "Твоего Володю – "пикантропа" ловил". Те, кто был в курсе прикола, повалились со смеху. С тех пор Кот избегал выяснять отношения с Петровым прилюдно, так как понимал, что это чревато потерей авторитета (Кот был уверен, что он у него есть – у нас ведь за просто так начальниками не назначают). Он просто стал бегать к Юрию Марковичу и "закладывать" Петрова по любому поводу: Петров не ходит на совещания, Петров не заводит оперативные дела, Петров не вербует агентуру, Петров пьет в рабочее время… Среди этих несомненных грехов отсутствовал один. И именно его отсутствие делало ничтожными все остальные – Петров раскрывал преступления. Петров раскрывал преступления трезвый или поддавши, по собственному желанию или по просьбе Юрия Марковича, днем или ночью. Все зависело от вдохновения. Юрий Маркович давно уже понял мятежную душу Петрова, поэтому, по-своему оберегая опера, игнорировал злобные наскоки Кота.
Однако же до пенсии Коту оставалось еще года два. Тем временем отношения между ними накалялись, грозя перерасти в недопустимо абсурдные. Петров все это понимал, но ничего поделать с собой не мог: его, как Остапа, понесло. Как понимал он и то, что долго так продолжаться не может. И в самом деле – с целью спасти репутацию Кота и поставить на место зарвавшегося опера из областного уголовного розыска прибыло руководство. Однако и тут Петров, будучи предупрежденным персонально о необходимости его присутствия, нагло проигнорировал мероприятие. И тем самым затянул некую условную петлю на своей шее. Возникло вполне осознанное ощущение, что он загнал себя в угол. Что некая развязка уже рядом – пора. Да и цистерна почти пуста.
…Понурясь, еле переставляя ноги, словно пленный француз, Петров преодолел сотню метров от трамвайной остановки до райотдела. Автоматически зашел в дежурку, расписался за пачку материалов – преступления за сутки на его зоне. Не читая, бросил их на свой стол. Уселся на стул. Ни эмоций, ни мыслей – ничего. Пошевелил пальцами ног, содрогнувшись от омерзительного ощущения насквозь промокших сапог.
Застучали двери, загалдели опера – все пошли к Коту на посиделки. Петров все так же сидел без движения, уставясь в стену. Затем, вздохнув, с трудом поднялся и пошел в "козюлятник" к эксперту Ломакину. Ломакина он застал за странным занятием: тот при свете красного фонаря забрасывал в ванну с проявителем пачку старых фотографий. Неужели уже перепохмелился? Нет. Оказывается, Ломакин стал жертвой внезапных проверок начальства, и, чтобы сделать вид, что у него постоянно кипит работа, он с утра "замачивал" старые фотографии – мол, занимаюсь проявкой новых фотоматериалов. Глянув на Петрова, он молча достал из своего рабочего чемоданчика початую бутылку водки, плеснул в мерную колбу (ровно сто пятьдесят), протянул Петрову.
- Ну что, Серега, говорят, сегодня амбец тебе на подведении.
- Не бери в голову, - не стал вдаваться в подробности того, что именно "говорят", Петров.
Опустошив колбу, он кивком поблагодарил коллегу и покинул его полутемную келью. Не знал простодушный Ломакин, что амбец буквально завтра будет ему самому. А дело было так. Выехали рано утром из депо трамваи, а на проспекте Кулакова, в аккурат поперек рельс, расположился какой-то "Запорожец" с гражданином внутри. Гражданин этот спал смертельным сном, и разбудить его не было никакой возможности, так как на стуки он не реагировал, а двери были заблокированы изнутри. Позвонили 02, примчалась опергруппа УВД. Выбили стекло. Гражданина обыскали. Нашли служебное удостоверение сотрудника Индустриального РОВД Ломакина. Всё. В тот же день сгорел Ломакин.
Весь день Петров, как неприкаянный, то бродил по кабинетам, то куда-то выходил, с кем-то о чем-то разговаривал, периодически накатывал то там, то сям – словом, убивал время до семнадцати часов, начала подведения итогов работы за год отделения уголовного розыска. Он знал, что обязательно должен пойти на это подведение, словно чувствовал, что и его собственная судьба будет на нем решена каким-нибудь образом, хотя размышлениями по этому поводу он по-прежнему себя не утруждал.
Вот, наконец, все пятнадцать оперов собрались в кабинете Кота. Кот, напустив на себя предельную строгость и загадочность, цепко осмотрел аудиторию – вычислял, кто явился поддавши. В сторону Петрова он смотреть избегал. Удовлетворившись привычным соотношением трезвых к поддатым, Кот начал перебирать на столе какие-то листки с записями и прокашливаться, будто готовился исполнить известный романс Алябьева "Соловей". За приставным столом уселся Сергеич. Сомнамбулически вращая головой с выпученными глазами, он с недоумением рассматривал коллег, явно не понимая, где он находится.
Наконец Кот начал свой бубнеж. Погрузившийся в свои мысли Петров как сквозь вату слышал какие-то цифры, фамилии, произносимые то в угрожающем, то в поощрительном контексте. Из спячки участников совещания вывел на время Сергеич. Он ни с того ни с сего вдруг что есть силы треснул кулаком по столу, яростно сверкая глазами и огромным фингалом под глазом. Затем он попытался что-то сказать, но из этого ничего, кроме булькающих звуков, не вышло. Вслед за этим его голова привычно повалилась на стол – Сергеич приснул. Опера оживленно зашевелились, но вскоре опять затихли. Кто-то слушал Кота, большинство же думало о своем.
Кот продолжал что-то излагать, заглядывая в листки. Серьезно подготовился. Прямо Ленин с его апрельскими тезисами. Петров, вытянув ноги во всю длину, чувствовал, что засыпает. "…отдельные недопонимают… мнение коллектива… систематически нарушает служебную дисциплину… дела оперативного учета… слабые показатели… болезненно реагирует… о понижении в должности…"
Стоп! Это же он, гад, его полощет! Петрова словно пружиной выбросило на середину кабинета. Кот тут же замолчал. Втянув голову в плечи, он перебирал свои листки. Сергеич по-детски захрюкал во сне. Кулак его разжался, и из него выкатилась водочная пробка-"бескозырка".
- Ты кого это, урод, собрался в должности понижать? – Петрова трясло от ненависти к этому ничтожному существу. – А преступления кто – ты что ли будешь раскрывать? Моя бы воля – я тебя даже на место Кулика не поставил! Всё. Заседайте тут без меня. Рапорт завтра нарисую.
Грохнув дверью, Петров покинул кабинет Кота, чтобы уже никогда в него не входить. Чувствовал, знал: мосты сожжены. Рубикон перейден. Купить водки и домой.
…Из привычных кошмаров его вырвали настойчивые телефонные звонки. Посмотрел на часы – было около пяти утра. "Понятно – убийство либо разбой…" – подумал Петров, отключая телефон. После чего, как ни странно, снова заснул легким, крепким и освежающим сном. Сном человека, принявшего важное для себя решение.
Удивляясь своему внезапно легкомысленному настроению, пружинистой походке и отсутствию дрожи в членах, Петров неспешно вошел в отдел часов около десяти. А куда торопиться-то? Много ли нужно времени рапорт об увольнении написать. От этих наконец-то четких и осмысленных умозаключений повысилось настроение. Вот осел! Чего же он раньше на это не решился? Чего ждал?
Дежурный жестом поманил его в дежурку, показывая на стопку материалов. Петров отрицательно помахал рукой, показывая пальцем в направлении кабинета Кота. Дежурный понимающе кивнул – видно, уже знал о вчерашнем подведении итогов.
В отделе царил какой-то невообразимый кипиш. Сгорбившись и семеня ножками, пронесся Кот с озабоченной рожей. Сделал вид, что не заметил Петрова. Между кабинетами Кота и Юрия Марковича метались опера из областного УВД. "Нахера мне это надо! Своих дел невпроворот!" – истошно орал в своем кабинете Кавера. Определенно: убийство какое, либо разбой.
Усевшись за свой ободранный стол, Петров посидел некоторое время, прислушиваясь к внутренним ощущениям человека, стоящего на пороге новой жизни. И ощущения эти были радостными и оптимистичными. Всё! Хватит копошиться в говне. Захотелось даже что-нибудь спеть, да хоть китайский гимн. Карету мне, карету!
Достав лист бумаги, Петров написал шапку рапорта. Затем, смакуя каждую букву, с любовью вывел: "Прошу уволить меня…"
И тут в кабинет ворвался Сергеич.
- Серега, там на Индустриальном разбой на квартиру! Женщину порезали! – заорал он, подлетев к столу.
Петров молча выслушал вопли Сергеича, затем постучал пальцем по рапорту. Сергеич глянул на бумагу, прочитал, не веря своим глазам. Видимо, вчерашнее происшествие на совещании руководство посчитало очередной выходкой темпераментного Петрова.
- Ты что, серьезно? Из-за Кота? Из-за таких мудаков увольняться? Брось ты херней маяться!
- Серьезней не бывает, Сергеич. Всё. Уезжаю на Камчатку. Подамся в рыбаки. Не могу без моря. Вот, к примеру, ты знаешь, что такое МРС? Малый рыболовный сейнер. А знаешь, сколько на нем зарабатывают? То-то же. А ты мне: разбой, порезали…
Сергеич схватил Петрова за рукав и потащил в свой кабинет, по пути нахваливая, какой Петров великий опер, какой великолепный человек, товарищей никогда не подводил, в беде всегда помогал… В кабинете, не закрывая двери, стремительно налил по полстакана водки, так же стремительно "чокнулись" и благочинно проглотили каждый свою порцию. Короче, уболтал Сергеич мягкохарактерного Петрова заняться разбоем - рапорт, мол, потом допишешь, коль увольняться припекло. Как выяснилось, Сергеича из УВД назначили ответственным за раскрытие этого преступления. "А то, - как выразился обладатель живописного фингала, - если не раскроем, к концу дня за яйца подвесят". Неплохой был мужик Сергеич. Да и яйца его не при чем.
А суть этого плевого дельца была такова. На Индустриальном проезде в пятиэтажке проживала семья. Муж работал механиком в автобазе, а жена занималась бизнесом – спекулировала всяким дефицитным ширпотребом (женским бельем, косметикой, а также полудрагоценными камнями, которые привозила из Индии). Иногда и муж продавал кое-что у себя на работе. По всем понятиям семья жила зажиточно.
Случилось так, что муж (Сергей) попал в больницу. И вот вечером, около десяти часов, в дверь позвонили. На вопрос жены мужской голос ответил, что это, мол, Вадик, с работы Сережи, нужно что-то там передать. Поскольку женщина знала, что у мужа действительно есть водитель по имени Вадик, то она открыла дверь. В квартиру тут же вломились – как она успела посчитать – четверо неизвестных мужчин. Один из них заволок её на кухню, связал руки, выключил свет и в потемках стал выпытывать, где хранятся деньги, попутно тыкая её ножом. В это время остальные бандиты не спеша обыскивали квартиру и паковали приглянувшееся добро в чемоданы и большие сумки. Вскоре женщина, не выдержав пыток ножом, назвала место хранения денег. Всего преступники похитили крупную сумму денег, радиоаппаратуру, меховые изделия и множество белья, парфюмерии и косметики. Бросив истекающую кровью женщину, преступники удалились примерно через два часа. Еще только через час женщина смогла выползти из кухни и, стуча ногами в стену, разбудить соседей.
Подключившиеся с утра к раскрытию этого преступления опера из УВД (разбой по тем временам был преступлением неординарным) слетали на автобазу. Действительно – есть такой Вадик. Молодой водитель. Аккуратно одет. Характеризуется положительно. На работу сегодня прибыл вовремя. Приволокли тем не менее Вадика в отдел. И так кружили вокруг него, и эдак. А Вадик невозмутим, посылает оперов нахер с их подозрениями. Небезосновательно так Вадик говорит: я что, мол, дурак своим именем называться, на такое дело подписываясь. В автобазе, мол, все знали, что потерпевшие богато живут. Вот кто-то и воспользовался его именем. Учел, мол, наводчик, что потерпевшая его, Вадика, лично знает и ему дверь откроет. Отмудохали опера Вадика, а тот укоризненно им так: вы, мол, и не советские милиционеры вовсе, а натуральные гестаповцы – невинных людей мучаете, а посему требую прокурора и "скорую помощь". Загрустили от этих слов Вадика опера да и отстали. Не при делах, видать по всему, этот Вадик. Посадили, правда, до времени его в "обезьянник". А сами стали планы планировать, задумки задумывать да озарения ожидать – как же, блин, раскрыть это коварное преступление? Почесали репу и поехали на автобазу составлять списки всех подозрительных. Вот и все, чем располагало, так сказать, следствие на тот момент, когда в отделе появился беспричинно улыбающийся Петров. Преступление имело явную тенденцию перерасти вскоре в "глухаря".
Привел Петров Вадика в свой кабинет, а тот говорить не желает, кричит: я, мол, законы знаю, три часа уже прошло, как я тут парюсь – отпускайте немедленно. Ершистый Вадик парень, нервный, на вопросы реагирует враждебно. Если это был бы я, говорит, я бы её там, в квартире, и кончил – зачем железного свидетеля по такому делу оставлять? Логично излагает Вадик. Отпускать его надо. Ну ладно, пусть еще малую толику посидит, очахнет. А то и в самом деле к прокурору побежит.
Хотел было уже Петров пойти к Сергеичу и сказать, чтобы тот готовился к вечерней экзекуции. Не за что, мол, ухватиться. Да и дописать свой рапорт об увольнении. Но вот оно, сверкнуло! Есть, есть слабое звено в действиях преступников – это большое количество вещей! Такое количество вещей можно вывезти только на машине. Вряд ли они воспользовались своей: рядом с домом не поставишь, жители чужую машину могут приметить – риск огромный, да и гаишники ночью все машины останавливают для проверки – а это палево верное. Если оставить машину в стороне и переться к ней толпой с кучей сумок и чемоданов – опять можно на бдительных граждан нарваться либо на патрульную машину – опять палево. Что остается? Правильно. Позвоним-ка мы в диспетчерскую службу такси. Ох как интересно! В первом часу ночи был вызов к магазину №92 ? Так это же рядом с домом потерпевшей! А вот и телефончик водителя, отдыхает после смены. Ничего, потревожим. Ага, было пять (?) человек, два чемодана и три сумки, попросили отвезти на вокзал. Говорил только грузин, который сидел спереди, на нем была огромная лисья шапка (с разбоя шапочка-то!). Жаль, опознать таксист никого не сможет (правильно, я бы на его месте тоже в это дело не ввязывался). Опаздывали на поезд Москва – Тбилиси. Но не доезжая до вокзала вдруг попросил отвезти на улицу Союзную, к знакомым девкам. Днем, мол, уедем в Тбилиси. Вышли возле магазина "Полет". Дождались, пока такси уедет. Ах, хитрецы! Ну и зашифровались! Просто красавцы! Ну прямо хитрее всех!
Да, "засветились" сволочи. Но что дальше? Концов по-прежнему нет никаких. Все, бросить все к черту, накатить стопку и готовить к сдаче дела. Но что-то не давало Петрову покоя, его мозг уже был всецело занят аналитикой фактов, связанных с преступлением; где-то рядом, практически на виду маячила некая зацепка (а может и не зацепка вовсе), которую он никак не мог разглядеть.
Как раз к месту прибежал Сергеич с "чекушкой". Посокрушался, что прогресса нет. Из УВД, мол, постоянно звонят, выпить даже некогда. Накатили помалу, чтобы прогресс наметился. И вот: не успел Петров дожевать пирожок, как прогресс и наметился! А где, скажите на милость, у нас живет Вадик? А живет он у нас (заметьте: один в двухкомнатной квартире) в аккурат через дом за магазином "Полет"! Совпадение? Вполне возможно. Район-то огромный. От магазина бандиты могли в любую сторону пойти. Эх, проверю вадикову хату – и гуд бай, Америка!
Начало третьего. Как назло, никого из оперов Центральной зоны в отделе нет, не попрешься ведь один. О! Кавера с обеда чешет. Он и сгодится. Недолго думая, вывели Вадика, посадили в оперативный УАЗ и поехали к нему на квартиру. Что ожидал (или наоборот, не ожидал) увидеть там Петров – он и сам не знал. Вадик в пути вел себя так же невозмутимо, против осмотра квартиры не возражал. Попросил только выписать ему повестку на целый день, чтобы зарплату начислили. Хороший парень Вадик.
Приехали. Поднялись на третий этаж. Вадик достал ключ и стал тыкать им в замочную скважину, никак в нее не попадая. Что за херня? Петров попросил у Вадика ключ. Вдруг Вадик громким, звонким от волнения голосом на весь подъезд спросил – прокричал:
- А санкция на обыск у вас есть?!!!
В запавшей после неожиданного выкрика Вадика тишине Петров услышал отчетливый металлический щелчок – кто-то изнутри поставил замок на предохранитель.
Вот они – поползли, побежали мурашки по спине, закипел адреналин, даже закружилась немного голова; все, как шесть лет назад, когда пьянел не от водки, а от первых схваток, первых поверженных бандитов; когда работа вызывала радость и восторг, как победы в спорте.
Схватив Вадика за куртку, Петров впечатал его в соседскую дверь.
- Дернется – стреляй! – приказал он ничего не понимающему Кавере. Наконец, он сообразил, что происходит, выхватил пистолет и приставил его к спине Вадика.
Петров медленно достал свой пистолет. Его раздирали сомнения. Оно ему надо? Ведь он без пяти минут никто. Почти уже и не милиционер. Да, но ведь рапорт не дописан. Спуститься в машину, связаться с отделом, пусть присылают какую-нибудь группу захвата? Вон – пусть Сергеич квартиру с бандитами штурмует, ему и зачтется. Представив на секунду Сергеича, штурмующего квартиру с бандитами, Петрову враз стало смешно и легко. Он знал, что никакую группу он вызывать не станет. Сколько их там? Чем вооружены? Ведь они, суки, теперь готовы ко всему. Похеру. Неважно. Never mind. Это его, Сереги Петрова, последний приз. Его лебединая песня. Его прощальная гастроль. Последний выход. А если что не так – то и поминальная молитва.
Мысли утратили ясность, уступили место ощущениям. Все дальнейшие действия стали происходить как бы сами собой – так летит самолет на автопилоте. Петрова повело.
Подавить эмоционально.
Подавить физически.
Подавить волю к сопротивлению.
Коммунисты, вперед!
- Пидорасы! Открывайте немедленно! На счет "три" стреляем в замок и валим всех нахер! Раненых не будет! … Раз! …
Щелчок. Кто-то потянул дверь на себя. Удар сапожищем в район замка. Некто, крякнув, отлетел в прихожую, сбитый распахнувшейся дверью. Рывок в прихожую – и удар сапогом по яйцам какому-то типу. Тип, раскрыв пасть, безмолвно и медленно падает на пол. Петров успевает заметить, что тип – одноглазый. Пистолет в двух руках ("стойка Вивера" – не к месту мелькнуло в голове) – рывок на кухню – пусто. Ванная – пусто. Спальня – пусто. Зал – никого. Очень хорошо. Есть возможность перегруппировать силы.
По знаку Петрова Кавера затащил Вадика в зал и повалил его лицом в загаженный пол. Кинул Кавере какую-то простынь, тот оторвал кусок и связал Вадику руки за спиной, оставив лежать на полу. Петров заволок охающего одноглазого в спальню, бросил его на диван. Это был длинный худой малый лет тридцати, кисти его рук были густо испещрены татуировками, один глаз был закрыт веками, во рту поблескивали рандолевые зубы. Одного взгляда Петрову хватило, чтобы заметить, что вся спальня была завалена вещами с разбоя.
Запрыгнув на лежащего на спине одноглазого, Петров уселся на него и, пригнувшись к его гнусной роже, прошипел:
- Будешь рассказывать?
В следующую секунду Петров обрушил страшный удар стволом пистолета прямо в рот одноглазого. Брызнула кровища, захрустели выбитые зубы. Одноглазый захлебнулся зубами и кровью, закашлялся, выплюнул прямо на диван рядом с собой и завыл, как волк, которому уже не выбраться из капкана.
- Будешь рассказывать?
Частые кивки и умоляющий взгляд в направлении зала.
- Кавера, веди Вадика в машину. Свяжись с отделом – пусть пришлют пару ПМГ, жуликов забрать. Да не забудь вернуться, а то попрешься пиво пить. И в дверь четыре раза стволом стукни, а то завалю ненароком.
И поведал Нельсон (такое было погоняло у одноглазого бандита), как на духу, оперу следующее. Сам он месяц как освободился, оттянул "червонец" за разбой. Грузина в такси он изображал – следы путал. Идея налета на квартиру была Вадика. Он и разработал все детали. Расчет был на то, что, быстро вычислив Вадика, опера "поколют" его какое-то время да и отпустят – зацепиться-то не за что. Они никак не предполагали, что ментам вздумается проверить квартиру Вадика. Кто ножичком женщину ширял? Морячок ширял. Десять дней как малый с Северного флота дембельнулся. Еще с ними Бурый был, отец у него опером в Кировском райотделе работает, и Антон. Все отсюда, с Союзной. Кстати, скоро Морячок и Антон вернутся, они пошли к цыганам продавать музыкальный центр.
Нельсон демонстрировал такую покорность и лояльность, что Петров разрешил ему лежа покурить, а сам стал составлять длиннющий протокол изъятия вещей. Так как другого подходящего для этого места не нашлось, писать пришлось, повернувшись спиной к Нельсону, прямо на трехстворчатом трюмо. Оно его и спасло.
Кавера курил на кухне. Петров уже почти закончил протокол (осталось только вписать фиктивных понятых), как вдруг в одной из створок трюмо он заметил какое-то движение – Нельсон сидел на краю дивана, двумя руками поднимая топор. Компьютер в мозгу Петрова лишь успел отметить, что предпринимать какие-либо осмысленные защитные действия уже поздно. Привстав, Петров схватил одной рукой стул за сиденье и, не оборачиваясь, метнул его из-под себя в направлении Нельсона. Спинка стула угодила Нельсону прямо в лоб. Он замешкался. Этого времени хватило, чтобы, обернувшись, ударом ноги выбить топор из рук бандита. Нельсон снова упал на диван. Не помня себя, Петров выхватил пистолет и выстрелил ему в голову. Гильза весело запрыгала по комнате. Козлу повезло: руки Петрова не просто дрожали, они ходили ходуном. Пуля прошла в сантиметрах трех от его уха.
Прибежал Кавера. Губы его побелели от страха. По указанию Петрова он выдернул шнур из утюга и связал им руки Нельсона. В это время раздался негромкий стук в дверь, кто-то стал медленно её открывать. По знаку Петрова Кавера метнулся за дверь. Наконец дверь открылась, и в прихожую вошел огромный малый, настороженно поглядывая по сторонам. Правая рука его была в кармане куртки. Петров, как черт, выскочил из спальни и засадил малому сапогом в колено. Тот завыл и рухнул на пол. Схватив малого за куртку, Петров и Кавера отволокли его в зал, из правого кармана был извлечен здоровенный нож. Это и был Морячок. Петров, которого всего трясло, стал что есть силы дуплить Морячка ногами, затем, потеряв всякий контроль, запрыгнул двумя сапогами ему прямо на рожу и крутанулся на ней рифлеными подошвами. Рожа мгновенно превратилась в сырой бифштекс. Морячок заорал от боли.
- А женщине не больно было, сучара, когда ты её ножичком тыкал? – прошипел Петров.
Но вскоре все закончилось. Подъехавшие на ПМГ постовые задержали на девятом этаже четвертого бандита, который от страха спрятался, когда услышал, как Петров принимает его кореша. Все уехали. Петров и Кавера набили свой УАЗ вещдоками. Из "обезьянника" злобно сверкал глазами Вадик. Петрова перестало трясти, но ноги и руки, все тело стало ватным и обессиленным, словно он разгрузил вагон угля. Уже было тронулись, но тут подбежали дети и принесли большую сумку. Сказали, что нашли на девятом этаже за мусоропроводом. В сумке было шесть бутылок водки. Петров хотел было составить протокол, но сил уже не было ни на что.
Когда приехали в отдел, оказывается, было уже восемь часов вечера. На крыльце, приплясывая от холода, стоял в одном костюме Прокофьич - начальник уголовного розыска УВД – отличный мужик, Петров его очень уважал. Он ждал Петрова. Когда тот вышел из машины с сумкой в руке, Прокофьич подошел к нему, молча обнял и поцеловал в обе щеки. "Молодец", - только и сказал он.
Петров поднялся в кабинет Юрия Марковича. Там были возбужденные Прокофьич и Сергеич. Скупо рассказав, как было дело с раскрытием этого разбоя (никто же не был в курсе), он оставил им три бутылки водки – пусть отметят триумф, не каждый день разбои слету раскрываются. Одну бутылку они с Каверой распили в кабинете Петрова, прямо на недописанном рапорте. "Ничего, завтра перепишу".
- Ну, Сереж, я такое только в видиках видел! – восхищенно квакал Кавера.
Петров прихватил оставшиеся две бутылки бандитской водки и на дежурной машине, как герой эпизода, поехал домой. В голове было пусто, как в барабане. Сильно кололо в сердце.
Как и многие другие, этот вечер он коротал в основном на кухне. В холодильнике из продуктов были только яйца и банка любимой "Сайры тихоокеанской в масле". Петров открыл банку сайры и выпил стопку бандитской водки. "Будем считать, что это мой военный трофей", - усмехнулся он про себя. Выпил вторую, надеясь, что боль в груди пройдет сама собой. Ведь такое было уже не раз. Принес на кухню магнитофон и включил любимую рок-оперу "Иисус Христос – суперзвезда". На протяжении всей своей жизни он не расставался с этим шедевром классической рок-музыки. Невидимые музыканты давно уже как бы стали попутчиками в его неудавшейся жизни. И в такие вот моменты, когда все и так не в радость, Ян Гиллан своим ангельским голосом бередил душу – в его исполнении земные муки Иисуса органично накладывались на терзания заблудшего Петрова. Что-то водка не берет, боль не проходит. Ничего, еще стопарик вдогонку, авось полегчает. Еще целая бутылка в холодильнике стоит…
Тук – тук, тук – тук – тук – тук… Это римские солдаты по приказу царя Ирода приколачивают Иисуса к кресту на горе Голгофа. А Понтий Пилат, прокуратор римский – тот еще пидор, заступиться не мог. Больно Иисусу – а народ радуется, ликует. Ради них сын Божий старался, глаза им, баранам, открывал, а получил что – кованые гвозди в тело. Мрази неблагодарные. Ему, Петрову, легче: он боль водкой глушит, а Иисусу раны нарочно уксусом бередят. Не протянешь ты долго, парень. Помрешь от болевого шока. Ага! Так и есть! Что, кончилась твоя земная жизнь? Что? Крест высокий, слышно плохо. Помираешь? Что ты там бормочешь? Это и есть твои последние земные слова: "God! Into your hands I command my spirit…"? А почему не по-нашему ?
Очнулся Петров, подскочил, хватает воздух ртом. Оказывается, в зале на диванчике лежал, рядом бутылка и стопка. Пот заливает лицо. Сердце бешено колотится в рваном ритме, отдаваясь резкой болью в груди. В мозгу полыхает безотчетное предчувствие чего-то страшного. Трясет всего. Проносятся обрывки не то мыслей, не то кошмаров. И вдруг в мозгу огромными буквами пропечаталось: "НЕ СДОХНУТЬ БЫ ДО УТРА". Да ну, херня война… Накатывает стопарик, за ним, немного посидев, проглатывает второй. Бестолку. Третий.
И снова провалился в преисподнюю.
…Вы чего там, в своем углу темном, притаились, ножичками лязгаете? Выходите на свет, суки, встречу короткими очередями… Хватит, Марина, не накладывай больше, не съем я… Ох, бля! Как же вынырнуть, воздуха нет, до поверхности далеко, легкие трещат – задыхаюсь!!!… А где там пересадка на Петропавловск – в Хабаровске?… Больно как! Подождите меня ножичками ширять! Мне еще рапорт дописать надо! Больно! Не могу терпеть больше… Кажись, всё – убили вы меня. Всё… Господи! В руки твои я вручаю дух мой…
Ну вот теперь всё. Покинула душа бренное тело опера. Вспорхнула ввысь сквозь черные тучи да и полетела в голубые дали, навстречу ласковому солнцу. Полетай, милая, отдохни. Намаялась.