Из записок Бернара Хорича, читанных им своему племяннику, Августу, но прочитанных не до конца…
«Раз в тоскливый час полночный
я искал свою зажигалку, прилагая к сему занятию изрядное рвение.
Если мой читатель имеет представление о трудностях, с какими сопряжено прикуривание сигареты от электрической плиты, он безусловно поймёт причины того усердия, с каким я перетряхивал вороха бумаг на своём бюро, отнюдь не являющем собою образец аккуратности и порядка.
Замечу к слову, что и предосудительное моё пристрастие к никотину так же ни в коей мере нельзя считать примером полезного для тела увлечения, на что хотелось бы обратить особое внимание читателей, уж получивших возможность выходить в Мировую Сеть, но до сей поры не вышедших из благоуханной рощи ювенильности.
От моих изысканий меня отвлёк стук в дверь – несколько удививший меня, ибо электрический звонок пребывал в полнейшей исправности.
Имея привычку отпирать без лишних слов и без рекогносцировочного посматривания в глазок, я последовал своему обыкновению и в этот раз.
В дверях стоял господин, в чьей наружности не было ровным счётом ничего хоть сколько-нибудь замечательного или неординарного.
Был он среднего роста, что и того более скрадывался некоторой сутуловатостью; облачён в ношеное пальто цвета прелой еловой хвои и вовсе немодного нынче фасона.
Волосы имел скорее русые, нежели какие-либо ещё. Известно ведь, что при затруднительности описания оттенка шевелюры, в самой обширной гамме, от почти что белокурой до едва ли не «воронова крыла», со спасительной небрежностью принято прибегать к слову «русый». Впрочем, и помянутое «вороново крыло» представляется лично мне ни сколь не менее универсальным эпитетом – если, конечно, иметь в виду наших городских ворон с их впечатляющим разнообразием тонов.
Губы нечаянного моего ночного гостя были тонки, бледны, но начисто лишены какой-либо отталкивающей, зловещей «змеистости», обычно неразлучной в представлении господ беллетристов с тонкими губами; нос же, умеренно выдаваясь сам из эдамского сыра физиогномии, не обладал ничем выдающимся и заслуживающим хоть пары строк; меж тем, была всё же некая исключительность в тусклых, бездонно чёрных глазах, царивших над сим банальнейшим из носов, будто Фердинанд с Изабеллой, «гишпанские» пламенные монархи – но уж в глубокой дряхлости, много-много после Реконквисты.
Не тратя доле время на изучение облика визитёра (что в затянувшейся паузе было бы уж неизвинительным моветоном), я осведомился, сколь можно доброжелательно:
- Что вам угодно, сударь?
- Я к вам! – ответил он негромко (положительно, было бы весьма странно услышать грозовые раскаты, исторгаемые его впалой, чахлой грудью). Замечу, голос его звучал хрипловато и глухо – что вполне ожидалось от столь субтильного и очевидно хворого субъекта. Но в одно время – музыкально и будто бы даже чарующе, что уж точно стало для меня сюрпризом, едва ли неприятным.
- Точно ли вы не ошиблись дверью? – спросил я, изобразив сомнение, однако ж не спеша изменять долженствующей хозяйской доброжелательности.
Между тем нельзя не признать, что известного рода раздражение если ещё и не вскипело в моей галльского купажа крови, то уж верно взбиралось по стенкам пузырьками, по восхождении не без буйства толпящимися у краёв.
Полагаю, читатель легко поймёт мои чувства, когда вспомнит, что час был полночный, к тому ж и тоскливый, а до полноты картины – я давно не курил и страдал немилосердно.
- Я к вам! – с упрямством повторил гость. – К вам! Зовут меня так: «Квам»!
Я не нашёл в своём арсенале лучшего жеста, как пожатие плеч. В самом деле, что следовало мне думать про диковинный визит, того более диковинного господина и совсем уж нелепое его прозвище?
- Но едва ли я имею честь вас знать! – заметил я, чуть было не прибавив: «И едва ли сие честь!»
Говорил я теперь уж почти сухо: уголья гнева опаляли гортань и находились в полной готовности полыхнуть огненным языком – о, мой язык бывает прежгуч, когда горит яростью!
Пресловутые пузырьки раздражения и вовсе давали место всё более сердитому бульканью по всему объёму котла…
- Да, мы незнакомы, - вполголоса подтвердил он. В половину его голоса, надо отметить, – что вышло тише тихого.
И странным образом моя злость, собиравшаяся уж было прорваться, вдруг разом осела ко дну, а пламя поникло к угольям…
- Мы БЫЛИ незнакомы! – продолжил оригинальный визитер. – А теперь – знакомы. Но вас это ровным счетом ни к чему не обязывает. Просто знайте и помните, что я есть. И зовут меня – Квам. С тем позвольте откланяться!
И он, церемонно взмахнув шляпой, тот же час удалился.
Я же долго ещё стоял в раздумье и необъяснимом, дотоле неведомом оцепененье – стоял перед распахнутой дверью, не в силах пошевелить не то что членами, - но и ни единой мысли не всколыхнулось в смятенном моём сознании.
Из прострации меня вывел, пожалуй, вид моей зажигалки, столь вожделенной и безуспешно искомой: она лежала совершенно не таясь на тумбочке в прихожей. Странно, я никак не мог скользнуть пытливым (и вполне зорким) своим взглядом мимо неё…
Закрыв дверь и вернувшись к бюро, я с наслаждением закурил и решил немедля, со знаменитой своей дотошностью предать бумаге это, казалось бы, незначительное, но в высшей степени заинтриговавшее меня происшествие.
Кои свои записки я и осмелюсь предложить вниманию читателя (да что там – уже осмелился, кхе-кхе!)
Само собой разумеется, я никак не уповаю на разъяснение случившегося – но пусть тот странный <неразборчиво>, запечатленный здесь, послужит напоминанием о том, что, воистину, «есть <неразборчиво> мире, друг <неразборчиво>». Особенно же, как бы ни протестовала дерзкая и самоуверенная наша наука, есть, есть в этом мире свидетельства таинственной и непознаваемой, но неопровержимой связи с мирами иными, с их мистическими силами, являющимися нам в самых невероятных обличиях…»
В этом месте записки Бернара Хорича замараны разлапистой кляксой его же крови. Как установлено было следствием, причиной кровопролития стало попадание пули в височную кость хроникера. Пуля была выпущена из револьвера тридцать восьмого калибра, принадлежавшего племяннику убитого, Августу. Револьвер в момент выстрела находился непосредственно в руке юноши. Сам он ни секунды не отрицал своей причастности к нажатию на спуск. Однако ж в оправдание себе поставил то обстоятельство, что дядя намеревался дочитать манускрипт до конца.
Адвокат настоял на судебно-лингвистической экспертизе. Привлеченная комиссия уж два месяца не может прийти к согласию. Своего пика разлад во мнениях достиг на прошлой недели, вылившись в неприкрытый скандал: профессор из Наводска, оценивший записки старого Хорича как «душисто-привольное явление стилистической классики прозы!», был жестоко искусан двумя своими коллегами.
Общественность с нетерпением ожидает возвращения экспертов – из госпиталя и из каталажки соответственно.