О, память сердца…
Уборка – самое утомительное занятие, борьба с пылью – божье наказание! Раз в неделю подхожу к своему комоду с содроганием. Каждую вещь надо обтереть влажной тряпочкой, потом сухой, поставить на место… Много лет клянусь сложить все в коробку и отправить на антресоль. Все? Нет, жалко. Придется отобрать и оставить самое важное, самое памятное.
Привычно смахиваю пыль с ночника, присланного моим дедом из Берлина в пятидесятом году специально для меня - задолго до моего рождения, которого не дождался. Так и не узнал дед, кто у него родится: внук или внучка, погиб. Остались на память о нем фотографии бравого полковника с грудью, увешенной медалями да орденами, и этот ночник. Фарфоровая кошка таращит зеленые стеклянные глаза, а если зажечь внутри лампочку, глаза светятся, как плошки. На спинке есть специальное отверстие, куда заливается вода с капелькой розового масла, тогда всю ночь по комнате стелется ароматный дымок, разносящий запахи летнего полдневного зноя и роз. Кошку прятать нельзя, я одна осталась у деда, чтобы помнить его и бережно обтирать пыль с его подарка.
Слоники! Шесть бабушкиных слоников из белого кварца, с поднятыми хоботами. Идут по комоду гуськом, самый большой, естественно, впереди, за вожаком три слонихи, а позади слонята с такими же большими лопушками ушей и задранными хоботками, даже самый маленький, которому так и хочется, чтобы не отстать, ухватиться за хвостик впереди идущего старшего братца. Сколько себя помню – играла с ними, давала имена. Вожак у меня был Смелый, а самый маленький слоненок – Гаврик. Гаврика тоже нельзя в коробку, слоновье счастье только и сохранилось на память о бабушке. А была она у меня замечательная! До революции училась в церковно-приходской школе и до самой смерти помнила по-французски: один, два, три… А еще – развлекала нас, внучек, историей, как однажды насыпала в платок батюшке табаку и он во время урока закона божьего тем платком вытер нос. На том урок и закончился. Старенькая наша бабушка, сообщая нам, как батюшка не переставая чихал в свой платок до окончания урока, хихикала так же заразительно, как та девчонка Маруся в девятьсот пятнадцатом году. Такая она была у нас проказница, наша бабушка. Значит, слоники остаются. Кто ж счастье прячет на антресоли!
От второй бабушки остались мне на память два парных серебряных подсвечника в форме коринфских колонн. Чистый классицизм. Достались они бабушке Александрине от матери, которая была родом из сибирской семьи ссыльных поселенцев. Она, прабабушка моя Павла Андреевна, между прочим, окончила в конце девятнадцатого века Петербургские Высшие Женские курсы и стала одной из первых в Сибири женщин врачей. Жалко прятать подсвечники, пусть стоят, дожидаются, когда вырастет моя внучка Анна, вдруг она тоже захочет стать врачом, как ее пра-пра-…
Стоит в рамочке из карельской березы портрет двух сестер, двух задушевных подруг, двух красавиц, похожих друг на друга как солнечный блеск похож на лунное сияние. Это моя мама и ее старшая сестра. Тамара и Валентина. Между днями их рождения в феврале - Валентинов день, доставшийся старшей, потому младшую, появившуюся на свет в Тбилиси, моя романтичная бабушка назвала Царицей Тамарой. На фотографии сестрички в одинаковых ажурных шалях. Такие кружева вывязывали оренбургские мастерицы – и моя бабушка. Во время войны в Мурманск, где они жили тогда, заходили караваны американских кораблей с гуманитарной помощью. Моряки сходили на берег и жительницы окружали их в надежде выменять на спирт, входивший в военный паек, хоть какие-нибудь продукты или вещи. Бабушка меняла на спирт флотское трикотажное нижнее белье, которое было у американцев чистошерстяное, из белой тонкой пряжи. Она распускала его и вязала кружевные шали. Это кормило ее с дочерьми.
В память о любимой тете Валентине прислонился к массивным деревянным настольным часам раскрытый китайский веер, пахнущий нежно и призывно сандалом, - так и не исчез этот запах за сорок лет. Шелковая поверхность веера тонко расписана веточками цветущей сливы и летящими ласточками. Шелковые кисти на конце шнурка небрежно расположилась на темной полированной поверхности.
Слева на краю комода – малахитовая шкатулка с памятными украшениями. Не собрали мои предки бриллиантов и рубинов, но лежит в ней серебряный медальон-сердечко. Если раскрыть его на две половинки – в каждой фотография, мои дедушка и бабушка. Пожелтели они и выцвели, чуть угадываются черты лица, лишь глаза по-прежнему сверкают молодостью и любовью. Там же в шкатулке лежит бабушкино колечко, медное с черным обсидианом, похожим на кусочек застывшей адской смолы. Помню, как выпросила его и, показывая подружкам, цитировала Ахматову: «…подарила перстень черный и сказала – он по ней, с ним ей будет веселей».
Тут же лежит янтарное ожерелье, подаренное на шестнадцатый день рождения одноклассником, влюбленным в меня так, как никто и никогда больше не любил. До сих пор помню о нем и жалею, что в юношеской застенчивости так он меня ни разу и не поцеловал. Может, потому и помню его всю жизнь? Еще одно памятное ожерелье из разноцветных индийских самоцветов подарил накануне свадьбы мне муж. Две броши тоже занимают почетное место, потому что связаны с моим писательством. Одну мне привезли из Венеции. Это точная копия карнавальной маски из венецианского музея. Смотрю на нее и словно сама пробираюсь вдоль канала к площади Сан-Марко на свидание к Казанове. Другая прибыла из Мексики: индейская перламутровая Луна, мерцающая таким же таинственным светом, как ее небесная сестра, посылает мне свой поцелуй.
Остальные безделушки на комоде – подарки моих друзей, считающих своим долгом таким образом отмечать окончание каждого романа. Стоит тут слон из папье-маше, обтянутый черной глянцевой кожей, прибывший прямиком из Индии, и медный Будда в позе лотоса из Катманду, память о «Шакти». А рядом – сине-зеленое павлинье перо и четки из гематита и горного хрусталя, точь-в-точь как описаны в «Тени ведьмы». Подруга моя долго подбирала подходящие бусы на выставках «Мир камня», чтобы изготовить магические четки Гарсия. В зеркало глядится палевая пустынная кошка Баст, вырезанная из легкой тропической древесины, но когда я смахиваю с ее треугольной ушастой мордочки пыль, называю по привычке Шебой. Зеркало перед ней особенное, оно оправлено в металл с изображением летящего Феникса с огненным яшмовым камнем в клюве, а напротив него, образуя круг из тел, – парящий дракон с нефритовым яйцом в лапах. Ручкой зеркала служит резная кость, изображающая Древо жизни. Словом, создано это зеркало будто специально для меня, но вечером обязательно поворачиваю его зеркальной поверхностью к стенке – на всякий случай, чтобы не оказаться ненароком по ту сторону стекла. А вот и хрустальное пресс-папье, большое прозрачное яблоко с листиком на черешке. Обтирать я его не буду, лучше помыть с мылом, тогда оно засверкает как новенькое, словно только что сорвали его в саду Гесперид.
Так что ж, не нашла я, что можно спрятать в коробку на антресоли? Грех прятать подарки друзей, да и нравится мне смотреть на кусочки своей воплощенной фантазии.
Вот и закончила уборку. Не так уж и сложно было. Пусть все стоит на своих местах. Все, что связывает прошлое с настоящим. А может, - и с будущим. Буду рассказывать про каждую безделушку внукам, тогда в их глазах и мои памятные вещицы станут такими же древними, как для меня – прабабушкины подсвечники. И такими же ценными.