Невероятные, невозможные и гадкие вещи творились в тот день в квартире Бобровых. Начиналось все, как известно, с малого.
Коллективный субботний ужин на маленькой кухне был давней семейной традицией, соблюдавшейся, правда, не всегда. Вот и сегодня отсутствовал старший сын. Стукнуло ему недавно шестнадцать лет, возраст у него был сложный, и шлялся он этим вечером неизвестно где, хотя твердо обещал прийти к семи.
Минут через сорок ждать его устали, и мама начала разливать щи по тарелкам, убрав одну лишнюю обратно в шкаф. Дед Панкрат явился на кухню самым первым и теперь равнодушно наблюдал, как густая розово-красная масса горячим потоком переливается из половника в круглые керамические ложа и замирает там, дыша паром.
– О-о, как вкусно у нас сегодня пахнет! – пробасил папа, протискиваясь между стенкой и оттопыренным задом деда Панкрата к своей табуретке, – Дед, ты бы подвинулся чуть-чуть!
Дед не пошевелился, только с прежним равнодушием произнес:
– Щи да каша – пища наша.
– На поговорки потянуло старого, – это за папой вслед приковыляла баба Шура, – шутник, прости, господи, убрал бы зад-то!
Она ловко плюхнулась на свое место. К еде она всегда относилась с уважением и очень не любила, когда за столом кто-то вел себя неправильно. Это жило в ней с давнего военного времени, в отличие от деда, на характер которого голодная партизанская юность никак не повлияла. Они поругались сегодня, вспоминая обиды пятидесятилетней давности, и оба были не в духе. Если бы баба Шура сказала сейчас вслух то, что произносила про себя, Панкрат, наверное, облил бы ее горячими щами, надел бы на голову кастрюлю и добил половником. Поэтому она крепко держала себя за язык, насколько могла, конечно.
– Люся! – крикнула мама, – Люся, иди ужинать!
– Иду, иду... – донеслось издалека.
– Люся, бросай книжку и быстро иди ужинать! – настойчиво повторила мама, – Сто раз надо позвать?
– Да придет она, – засуетился папа, – ты наливай быстрей, есть охота.
Младшая дочь появилась через пару минут, отчаянно зевая, и сразу
завозмущалась:
– Ой, опять эти щи! Надоели они.
– А это ты напрасно, щи очень вкусные, – сказал папа.
– Ничего они не вкусные!
– Не надо, Люсенька, так говорить, – не выдержала баба Шура, – надо кушать, что дают.
– Дают, дают... Догоняют и еще раз дают, – подал голос дед.
Папа поперхнулся щами:
– Ну и сказал бы спасибо за то, что дали. Хотя бы за щи. С твоей, что ли, пенсии в них мясо плавает?
– С моей – не с моей, а на сто граммов-то заработал, поди.
– Бесстыжи-и-ий, – тихо и бессильно протянула баба Шура, язык ее готов был сорваться с привязи.
– Что, праздник какой вспомнил? – поинтересовалась мама.
– Праздник – не праздник... А если и нет никакого праздника, что – разрешение надо спрашивать?
– Ну, что вы, право! – примирительно заговорил папа, посмотрев на жену, – А если и правда душа горит, может, по рюмочке, а?
– Да пейте! Мне-то что?
– Как что? А компанию кто поддержит?
– Ой-ой-ой, только и думаешь о том, как бы не развалилась твоя компания!
– Это я думаю?
– Нет, я.
– А без ехидства никак нельзя, чтоб настроение не портить?
– Как же, испортишь вам! – Мама чувствовала, что ее понесло, но удержаться сил уже не было.
Она достала из серванта неполный графин и с грохотом водрузила его посреди стола.
– Жрите свою водку, алкаголики!
Тяжелое молчание воцарилось на кухне. Все молча сидели над полными тарелками, лишь у папы порция была наполовину съедена.
– А и сожрем, – нагло заявил дед Панкрат и потянулся к графину.
Папа густо покраснел и резко встал из-за стола.
– Кому охота, тот пусть и жрет, а я нажрался уже. Уберите зад, дедушка, дайте выйти отсюда!
– Иди, иди, – несло маму дальше, – не поскользнись только на кривой дорожке.
– И не подумаю даже, – зло шипел папа, снова протискиваясь между стеной и дедом, – Е-мое...
Цепь событий, которая последовала дальше, началась с деда Панкрата. Пытаясь дотянуться до графина, он привстал все-таки с табуретки. Табуретку тут же нечаянно подвинул папа. Дед с графином, естественно, сел мимо. Потом с адским грохотом куда-то в сторону улетел папа, запутавшийся ногами в деревянных перекладинах. Потом закричали испуганная Люська и мама, которой дед под столом наступил на ногу. Тут в неожиданном месте из-за края стола высунулась старческая рука и, ища опору, по самое запястье быстро погрузилась в кастрюлю с горячими щами.
Вова Бобров поднялся в лифте на пятый этаж и теперь прятал сигареты в тайник за мусоропроводом. Он тщательно завернул их в газету, глубоко засунул в щель между бетонными блоками и восстановил целостность стены, приладив отвалившуюся штукатурку. Удовлетворенный результатом, он скакнул через несколько ступенек на площадку, куда выходили двери квартир, и собрался позвонить в свою сто тридцать вторую. За его спиной шумно раскрылся лифт, оттуда вышли мужчина и женщина в медицинских халатах и направились в его сторону, отрезая от лестницы.
– Вам чего? – испугался Вова.
– Ты Скорую вызывал? – сурово спросил мужчина.
– Нет, не я.
– А дома кто у вас?
– Все дома.
– Тогда звони.
И добавил, повернувшись к женщине:
– Если это он или его дружки, свяжу и сдам в милицию. Будут знать, как баловаться!
Женщина понимающе закивала, не сводя глаз с Вовы, который, в свою очередь не сводя с врачихи испуганных глаз, робко позвонил в дверь, откуда вкусно пахло щами. Открыла мама, вся какая-то красно-розовая и нервная.
– Заходите. И ты, Вова, тоже. Вот теперь мы все в сборе!
В следующую субботу на ужин собрались все Бобровы. Пришел дед Панкрат с перевязанной правой рукой и папа с левой в гипсе. Пришла смирная баба Шура, след от кастрюли у нее на щеке из сливово-синего постепенно становился сине-желтым. Прибежала радостная Люся. Последней появилась мама, проглотившая очередную порцию успокоительного. На кухне их ждал Вова с большим половником. Когда все расселись по своим местам, он торжественно объявил гороховый суп.