И кто-то большой качает меня на ладони. Тепло плещется во мне, как в глубоком сосуде, переливаясь от одной мутно-безразличной стенке к другой, тихо, устало. Мне хорошо, спокойно и совсем не хочется двигаться. Я слышу, как далеко под кожей его рук неспешно, гулко перекатывается кровь. Моя голова лежит на его большом пальце, но я не боюсь, что он вдруг резко тряхнет рукой, и я упаду, не то, что бы я ему доверяю, просто мне все равно. От него пахнет чем-то терпким, почти лесным. Иногда он подносит руку к лицу и долго, и внимательно рассматривает меня, это кажется мне забавным, особенно мое искривленное отражение в его нежно-зеленых глазах. Он чуть-чуть опускает брови и шевелит губами, выплевывая грубые, резкие слова, нет, они не пугают меня своей незвучностью, только становится как-то колюще-неприятно, отголоски спускаются далеко внутрь, и их приходиться выгонять, это мешает и злит. У него лохматые брови, ярко-выдающийся нос и неправильный подбородок, волосы густые, взъерошенные. Он иногда дотрагивается до моей головы другой рукой, одним пальцем очень осторожно и мягко берет мою руку, перебирает ее взглядом до крохотных мурашек, что смешно и щекотно, в такие моменты он напряжет и аккуратен. Мне нравится оглядывать мир с высоты его руки, предметы то застывают, то начинают беспорядочно прыгать или наоборот, двигаться неспешно-лениво. Он может посадить меня на плечо, когда для чего-нибудь ему будут нужны обе руки, и, если в это время он неподвижен, я подхожу прямо к шее и спускаюсь в запах его волос, который обволакивает густой пряностью нежного крема – смесь запахов, взлохмаченной колкости и застывшего воска звуков. Мир как-то странно свернувшись, погружается внутрь. А если великан движется, то я пытаюсь вцепиться как можно крепче в его одежду, вот почему я люблю, когда на нем глубокий шерстяной свитер, за него легче держаться, и, не дай Бог, он оденет свежевыстиранную рубашку, тогда я бегу к воротничку, ноги соскальзывают, и сердце бьется в висках, загромождая звуки его шагов. Я боюсь его уверенных и сердитых движений, которые оставляют после себя грустную неизбежность противоречия “в” и “вне”. Он значит для меня чуть-чуть больше, чем я для него. Я могла бы жить где-нибудь вне его: без этого омертвевшего, постоянно движущегося города, без сгустков звуков уставших слов, не чувствуя грубого, истертого ковра его ладоней, не пропуская через себя его скользкий горьковато-мутный мир. Конечно, могла бы… но я здесь, на его руке, и тепло медленно переливается смятыми фразами, услышанными в доисторическом сне. И я знаю, когда-нибудь он накроет меня другой ладонью и сильно сожмет руки, а потом то, что останется от меня скатится на холодный пол и разбежится сотней ртутных шариков.