Когда я отстроил для матери новый дом, то поначалу возрадовался и даже попытался жить в нём некоторое время. В конце концов, у меня закончились сигары и терпение, и мне снова было необходимо пересекать океан, дабы излечиться от тоски по неизведанному.
На всех кораблях я тотчас же закрывался в каюте и беспробудно пил до благополучного сошествия в порт прибытия. Так я заглушал свой первобытный страх перед морем.
В первую же ночь на меня нахлынули воспоминания и штормовой ветер за бортом. Я вспомнил Фиореллу и такой же прекрасный мятеж на одном восхитительном острове. Фиорелла была моим любимым антропоморфным созданием, в своей жизни я больше так и не встретил подобного сочетания внешних признаков. С первого же взгляда она бросила якорь в моём сердце, о чём я и поспешил сообщить ей: «Мне очень нравится ваш фенотип!». Скорее всего, ей нравилась прямота выражения моих мыслей, и она сразу же воскликнула: «Да!». Мы виделись что-то около одного раза, и в нашу последнюю встречу поклялись друг другу в вечной любви. А потом повторили клятву ещё четырежды. Я так и не запомнил её настоящее имя. Я звал её Фиорелла. Как называли её остальные, мне было наплевать. Помню, тогда я только и делал, что носился с винтовкой и курил сигары. Однажды мы с товарищами освобождали от власти кровавого диктатора публичный дом. Там я и встретился с ней. Она хотела стать учительницей, но работала в притоне для иностранных туристов, чтобы прокормить восемь младших братьев и сестёр и престарелого отца. Она плакала от радости, когда мы, наконец, восстановили справедливость.
Именно этой девушке я и стал писать письма, дабы не умереть от этой пресловутой тоски и первобытного страха.
«Милая Фиорелла, я написал уже несколько сот писем, но никак не мог их отправить. Ты же знаешь, - маршруты моих странствий часто проходят вдали от центров древних цивилизаций. Сейчас мы подплываем к Азорским островам… или это моя станция метро?… В любом случае – на корабле и под землёй нет почты.
Спешу рассказать тебе, что я почти ничего не видел и за всё время путешествия общался только с тремя людьми, – это были три алжирских араба, которым я подарил свои наличные деньги в одном из предместий Марселя. А, как тебе известно, наличные я храню в валюте стран третьего мира. Хочу заметить, что это очень остроумно с моей стороны. Вот и эти симпатичные алжирские парни посмеялись, и чуть было не взорвали меня со стоящим рядом школьным автобусом.
Зато из книг я успел многое узнать о тех местах, мимо которых проплывал, сидя в каюте с недостаточным освещением и без иллюминатора. Удивительно, в каком же замкнутом мирке я жил до этого. Представляешь, оказывается в Мезоамерике есть люди с собачьими головами, а на Мадагаскаре живёт птица Рух величиной со слона…
Ты скажешь, что литература, которой я пользуюсь, давно устарела, но когда в один из редких погожих дней я рискнул вылезти на палубу, то сам убедился, – легенды имеют под собой реальную основу. В частности, то создание, которое я увидел в море неподалёку от судна, было во сто крат ужасней Левиафана, о коем я читал в Библии. Мне ничего не оставалось делать, как убежать в свою каюту без иллюминатора и безропотно ожидать, когда чудовище протаранит днище корабля и потопит нас всех.
Однако Господь сколь мудр, столь и милосерден, ибо, как я прочитал позднее в одном научном трактате, эти гиганты питаются исключительно мелкими рачками и моллюсками, а потому совершенно безобидны, и я воздал хвалу Создателю за столь чудесное спасение и за то, что опасность, грозившую всем пассажирам судна, была отведена им ещё задолго до появления рода человеческого, ведь эти невероятные исполины существуют, по крайней мере, уже 20 миллионов лет… Однако, не утомил ли я тебя, милая Фиорелла, рассказами о своих злоключениях? Быть может, тебя позабавят некоторые обычаи полинезийских народов, о которых я написал в следующем письме».
Так тянулись долгие дни моего плавания, во время которого я лишь изредка покидал каюту, чтобы пополнить запасы спиртного. Где-то в корабельных коридорах я познакомился со своей соседкой по трюму – вдовой сахарного плантатора, – которая, очевидно, прониклась ко мне христианским сочувствием и постоянно спрашивала, не болен ли я. Я отвечал что-то вроде «спасибо, не надо» и снова запирался у себя в командном пункте.
По всей видимости, я продолжал писать письма, потому что однажды утром в кармане брюк я опять обнаружил скомканные листы бумаги со своим почерком.
«Дорогая Фиорелла, ненадолго мне пришлось выпустить штурвал из рук, и я не знаю, в каком полушарии нахожусь, в правом или в левом. Там, за бортом, полярная ночь… или день?… Знаешь, человеку, путешествующему в каюте без иллюминатора, это очень сложно определить. Однако освещение хоть и недостаточное, но постоянное, а посему я могу читать и писать круглые сутки.
Такой холод, что я практически не выхожу на палубу, сплю по 14 часов и жду, когда мы, наконец, выйдем в более низкие широты.
А помнишь, как мы случайно встретились в одном прекрасном городе, одного восхитительного острова? Скольким мелочным и нелепым обстоятельствам нужно было произойти, чтобы наши пространственно-временные координаты совпали, и я выдавил из себя «ты бросила якорь в моём сердце» и придумал ещё две абсурднейшие фразы, а потом ещё несколько минут так же ошарашено обретал дар речи, ибо в тот момент, когда мы с товарищами ворвались освобождать бордель от тирании, и я увидел тебя без подготовки, в моём организме произошёл мощнейший выброс тестостерона, который прилил к голове и бродил там вместе с ромом. Эта жуткая смесь циркулирует во мне до сих пор. Когда-нибудь я перестану пить, чтобы быть влюблённым в тебя без всяких примесей. Может быть, потому я спросил у тебя, как по-испански «я тебя люблю», что на родном языке сказать эти слова у меня не было сил; и эти письма я не отправляю, а то и вовсе не пишу, не из-за того, что на корабле нет почты, а в каюте – иллюминатора. Просто моё сердце только перегоняет кровь по сосудам. Ничего более».
«… у этих островов было и другое название – по фамилиям русских мореплавателей. Представляешь, до прихода белых людей, туземцы не знали поцелуев, и совокуплялись, как звери.
Фиорелла, все цветы мира слышатся мне в этом имени!
Знаешь, есть вещь, которая существует только во времени. Это музыка. Музыка может структурировать время особым образом, и под оратории Генделя коровы дают больше молока, куры – яиц, у людей повышается работоспособность и восприимчивость, а симфонии Моцарта излечивают души убийц в мексиканских тюрьмах.
Фиорелла, mio Fiore, цветочек мой, вряд ли я когда-нибудь снова попытаюсь сорвать тебя и вплести в свой вакхический венок. Когда я вернусь из своих странствий, тебе будет уже 120 лет. Если хочешь, послушай менуэт из второй оркестровой сюиты И.-С. Баха, и твоё время структурируется таким образом, что за короткий его промежуток ты переживёшь несколько очаровательных моментов, пока я буду дрейфовать среди коралловых атоллов и видеть все цветы мира, произнося твоё имя».
Одним ничем не примечательным днём я обнаружил себя в каюте без иллюминатора и с плохим освещением, где я сидел в одном из её углов с прилившим к голове тестостероном и бродил по тёмным лабиринтам своей памяти, пробираясь к освещённым местам.
Хотя я и не знал, в каком полушарии находился, невероятным волевым усилием мне удалось проанализировать сложившуюся ситуацию и взять её под контроль. Перво-наперво я собрал свои скомканные сентиментальные послания, запечатал их в только что допитую бутылку, такую же опустошённую, как и её владелец, и со всей силы выбросил в сторону острова, где по моим убеждениям должна была находиться Фиорелла. Во время этого мощнейшего броска я слегка покачнулся, и чуть было не выпал за борт. На моё счастье, в последний момент кто-то успел схватить меня за нижнюю конечность. Это было весьма кстати, должен признаться, я никогда не испытывал никаких иллюзий относительно того, кто плавает быстрее – я или пароход. Я нисколько не удивился, вися вниз головой на одной ноге, услышав сверху голос вдовы сахарного плантатора: «С вами всё в порядке?». Исключая моё неопределённое местоположение, всё было просто отлично. Однако факт моего чудесного спасения отошёл на второй план, когда, едва забравшись на палубу, я только и выдавил из себя: «Как называется этот мираж?!».
Передо мной возникла великолепная большая бухта, и огромный город, построенный на пляжах, пестрящий всеми цветами радуги. Как объяснила мне вдова, это был Салвадор, столица штата Баия, Чёрный Рим, где церквей (большинство из которых строили рабы в свободное время, то есть – по ночам) было столько же, сколько и дней в году. Я спросил, растёт ли здесь поблизости табак, она улыбнулась, и ответила – самый лучший в Бразилии.
Сойдя на берег, я ощутил прилив бодрости, хотя и планировал очутиться несколько севернее. Несмотря ни на что, тут было тепло, бутылку с моими письмами успешно доставляли морские течения, и, похоже, здесь не было проблем с высококачественными табачными изделиями.
- Цель вашего приезда?
- Я приехал за сигарами.
- За сигарами? – недоверчиво уставился на меня усатый мулат-таможенник. В его глазах я прочитал желание немедленно депортировать меня из страны.
- Да, - подтвердил я, - за сигарами.
- Добро пожаловать в Баию!!! – рассмеялся таможенник. – Следующий.
Такой приём приободрил меня ещё больше. Правда, меня немного поразило поведение таксиста, который в довольно жаркую погоду попросил закрыть в машине все окна и старался не останавливаться на красный свет. А в целом, это был очень милый и приветливый таксист.
- Я отвезу вас в уютную и комфортную гостиницу на холме. В колониальном стиле, все удобства.
- Наверно, оттуда лучший вид на город? – предположил я.
- О да! Вам у нас понравиться! – обещал мне таксист, не глядя на дорогу. И вдруг как-то слишком нервно увеличил скорость, сбросив её, лишь подъезжая в гостинице.
На минуту я поднялся в номер, чтобы бросить вещи. С моего четвёртого этажа было видно полгорода: прекрасные образцы латиноамериканского барочного искусства, и детей с огромными мешками за спиной, собирающих мусор. Я сразу же вспомнил, зачем оказался здесь.
Я спустился в ресторан, где мне предложили какую-то мешанину из креветок, рыбы, пальмового масла и кокосового молока. Не стоит считать, будто я испытывал отвращение к местной кухне или морское путешествие отняло у меня много сил. Просто я никак не мог выкинуть из головы этих детей у мусоросборников. Подошедший официант с профессиональной обеспокоенностью осведомился о причинах моей гастрономической отчуждённости, и я со всей врождённой вежливостью ответил: «Нет аппетита». К моему удивлению, официант отреагировал на мою отговорку очень непосредственно и поспешил мне сообщить, что он «пойдёт обрадует Вандерлея». Простите, а кто этот Вандерлей, полюбопытствовал я. И вот что мне удалось узнать о нём.
Вандерлей жил на улице в большой картонной коробке, целыми днями бесцельно шлялся по городу, купался в море, рисовал карикатуры на прилично одетых людей, а затем отдавал их почти задаром. Всё, что ему удавалось собрать, он тратил на пиво и благотворительные цели, жертвуя на церковные нужды, реконструкцию музеев, охрану диких животных и обыкновенным уличным попрошайкам. Надо признать, благотворительностью занимался он предельно искренне и делал это с неизменным достоинством. Когда Вандерлей в очередной раз переводил свои мизерные суммы школам для бедняков, глядя на него, можно было бы подумать, что этот филантроп только что искоренил в мире неграмотность. Однажды двое нищих чуть не побили его прямо у собора, подумав, что тот насмехается над ними, с важным видом подавая им несколько мелких монет.
Питался он объедками из фешенебельных ресторанов. Их выносили ему знакомые повара и официанты – добрейшей души люди. Иногда Вандерлей делился пищей со стаей бродячих собак, чем полностью завоевал их расположение. Поэтому иногда они делились с ним. По утрам и ближе к вечеру, когда становилось не так жарко, всё свободное время он проводил на пляже, играя в футбол и волейбол. А свободным у него было – всё время.
Это было как раз то, что мне нужно, - юноша из низов, человек из народа. Я выразил немедленное желание встретиться с ним.
Он стоял у дверей чёрного хода на кухню, отнюдь не юноша, а высокий, улыбающийся и перемигивающийся с официантками, молодой мужчина лет двадцати семи со светло-коричневой кожей.
- Вандерлей, этот сеньор приехал издалека и хочет с тобой познакомиться.
Он слегка пожал плечами, затем добродушно рассмеялся и сказал:
- Пойдём, я угощу тебя пивом. Подожди, я только доем твой обед.
Пока мы шли до бара, Вандерлей непрерывно рассказывал о Салвадоре, травил анекдоты, постоянно оборачиваясь вслед женским силуэтам, подпевал уличным музыкантам и быстро рисовал прохожих. У какого-то здания несколько парней танцевали под ритмичную музыку, Вандерлей громко поздоровался с ними.
- Это мои знакомые из академии мэтра Бимбо, - пояснил он.
- Этот мэтр, наверное, большой учёный.
- Не знаю, но в капоэйре кое-что смыслит. Кстати, не думай, что это просто танец.
- А я и не думаю, - сказал я, когда Вандерлей в шутку слегка коснулся пяткой моего лба.
В баре мы выпили по три кружки пива. После этого я уже и не знал, как начать разговор о классовой борьбе, поэтому попросил показать Вандерлея его жилище. Он немного стушевался: «Понимаешь, не подумай, что я стесняюсь. Просто это может быть не очень безопасно для тебя. Хотя до захода солнца, пожалуй, успеем».
Салвадор – город, где молодые люди иной раз смотрят на вас и спрашивают себя, а не забрать ли что-нибудь из ваших вещей. Мы шли по Нижнему Городу, и мне стало понятнее странное поведение таксиста, который вёз меня в гостиницу. Домишки становились всё более убогими, а лица их обитателей – всё более неприветливыми. Правда, при виде Вандерлея они делались немного дружелюбнее. Так, скорее всего, выглядели индейцы, раскрашенные чёрными и красными узорами и вооружённые луками, наблюдавшие за прибытием кораблей Педру Альвареша Кабрала, на которых находились странные люди, одетые во что-то твёрдое и блестящее, с волосами на подбородке. При этом пришельцы ели камни и пили кровь.
- Вот мы и дома, - показал мой приятель на коробку, стоящую посреди узкой улочки.
- Слышал ли ты об идеях справедливого устройства общества? – поинтересовался я после некоторой паузы.
Он сказал, что слышал от одного вьетнамского моряка, но всё это ни к чему. Тогда я спросил, чего бы ему хотелось получить в жизни, а он ответил, что всем доволен, разве только коробку побольше.
И ради этих людей товарищ Ленин устроил первую социалистическую революцию в России в далёком семнадцатом году!
- Но неужели ты считаешь, будто всем живётся так же хорошо, и они не хотели бы лучшего будущего хотя бы для своих детей?
- Пойми, гринго, - он выругался и сплюнул, - посмотри на эти налепленные друг не друга глиняные лачуги без канализации, в них живут люди без целей и надежд, считающие себя отбросами общества.
Я напомнил ему, как такие же отбросы подняли восстание на одном острове и выкинули жестокого диктатора в соседнюю капиталистическую страну, а вместе с ним – педерастов и наркоманов, чтобы она побыстрее сгнила изнутри, и показал ему газету со своей фотографией.
Он лишь усмехнулся, признавшись, что не умеет читать, и добавил, что не представляет, как неграмотные бедняки, воры, проститутки, наркоторговцы и убийцы, живущие здесь, станут управлять целой страной.
- Что из этого выйдет?! – упрямо твердил он. – Что?!
- По-моему, хуже уже сложно будет что-либо сделать.
- Пойдём лучше в порт. Надо выветрить из тебя всю эту дурь.
В дешёвом портовом кабаке Вандерлей познакомил меня с двумя очаровательными креолками, которые тут же вызвали у меня стремление чем-нибудь их угостить. Девушки явно были из хорошей семьи и оказались скромны и хорошо воспитаны, и, отказавшись от выпивки, сразу же предложили прогуляться на пляж. Мы взяли с собой две бутылки тростниковой водки, и пошли прогуливаться. Руки Вандерлея уже вовсю отпускали комплименты бёдрам его подруги, поэтому я решил быть повнимательней к своей спутнице.
Звали её Луиза, лет ей было то ли 13, то ли 20, что чрезвычайно сложно было определить. Когда она шла по улице, мужчины присвистывали от удовольствия, и отпускали в её адрес вздохи восхищения, за которые в иной стране женщины дали бы пощёчину. Луиза являла собой всё великолепие тропической фауны, а речь её была подобна шелесту прибоя…
Проснулся я на песке от истошного вопля Вандерлея: «ГОЛ!!!». Как обычно, в это время он гонял мяч с подростками. Рядом валялись пустые бутылки и моя одежда.
- Гол!!! – продолжал орать Вандерлей, победно вскидывая руки.
- А где девушки? – попытался понять я.
- Ушли в школу. Вставай на ворота, - крикнул он мне.
После вчерашнего моя голова и так ужасно болела, а от бесконечных витиеватых перепасовок смуглокожих мальчишек она ещё и закружилась, так что, когда нам забивали гол, мяч и я оказались в разных углах.
- Пойду в отель, приму душ. Я зайду к тебе после обеда, - бросил я Вандерлею, и уныло побрёл в сторону канатной дороги на Верхний Город.
- Доброе утро, сеньор! – приветствовал меня портье, с пониманием взглянув на мой потрёпанный вид.
Я молча кивнул, поднялся в номер, и не раздеваясь лёг спать.
Не сказать, что я из тех гениев, к которым самые лучшие идеи приходят во сне, однако проснулся я уже с готовым планом дальнейших действий. Как ни прискорбно, но я должен был уехать отсюда. Здесь было слишком тёплое море, слишком ласковое солнце, чересчур пышная растительность и очень красивые женщины – всё тут было «слишком», и революция в этих местах была невозможна. Для понимания этой истины мне хватило и одного дня. Я быстро собрал свои вещи, расплатился за номер, купил у старьевщика самую большую коробку и сигар на год вперёд, и пошёл к Вандерлею.
Возле его жилища расположились спящие бродячие собаки, а сам он предавался послеобеденному отдыху внутри.
- Вандерлей, извини, что приходится тебя будить, я уезжаю.
Тотчас же я был облаян псами, и на свет вылезла заспанная голова Вандерлея:
- Как… куда? – вымолвил он. – А как же революция, мой белый брат, как же все эти бандиты?! – спрашивал Вандерлей, указывая на окрестные лачуги. – А ведь я уже поговорил с ребятами из школы капоэйры, они вроде не прочь стать нашим авангардным отрядом.
- Ничего не получится, брат. Климат у вас не подходящий.
- Но ты же говорил про один остров… - глядя на мой подавленный вид, Вандерлей осёкся, жестами изобразил, мол, ничего не поделаешь, а потом вопросительно уставился на большую коробку.
- Это тебе, - пояснил я.
- Да это целый дворец, - искренне восхитился мой светло-коричневый брат.
- При коммунизме все будут жить во дворцах, - твёрдо уверил его я.
Вандерлей растрогался, встал, обнял меня и произнёс: «Спасибо, товарищ! Дай бог, чтобы революция победила! Я буду молить об этом Иеманжу и святого Раймунду, моего покровителя. Помни, здесь всегда рады видеть тебя!».
Перед самым отъездом я получил по электронной почте послание от отца, бывшего когда-то известным адвокатом в нашем родном городе:
«Сынок, по спутниковому телефону мне позвонила твоя мать и сообщила, что у тебя кончились сигары, и ты уплыл за ними на другой конец света. Я не осуждаю тебя, но, право, не стоит выдумывать такие веские причины. В конце концов, я тоже волнуюсь о тебе. Впрочем, как и вы обо мне, я знаю это. Но ваши тревоги напрасны. Я никогда ещё не был так счастлив, как сейчас. Я по-прежнему пасу верблюдов у диких кочевников, и, знаешь, мне кажется, будто я искал это всю жизнь. Только в пустыне я встречал такие рассветы, когда сидел всю ночь на бархане и смотрел на звёзды, большие и красивые, словно жемчужины.
Да, сын, хочешь узнать, какие слова говорят о нас разные чистоплюи из природоохранительных организаций? Они на всех углах трубят, будто мы со своим скотом способствуем деградации почв и опустыниванию региона, вследствие чего падает и уровень жизни туземного населения. Слышал когда-нибудь подобную чушь?! За то время, что мне посчастливилось провести с дикими кочевниками, я близко узнал, и полюбил их. Поверь, – это маленькое и свободолюбивое племя, в котором царят иногда жестокие, но справедливые порядки; и мы будем и впредь вытаптывать почвы, вырубать пальмы в оазисах и пасти скот как, где и сколько хотим, пусть даже мы и опустыним весь континент.
Что ж, пиши и звони нам, сынок, мы с матерью очень любим тебя.
P. S. Если не трудно, вышли мне новое одеяло и спички.
Твой отец».
Я сразу же написал ему ответное письмо:
«Отец, рад, что после стольких лет, мы, наконец, стали близки друг другу. Мы никогда не сможем понять выбор другого, но должны попытаться принять его.
Моя последняя миссия по восстановлению справедливости в мире закончилась полным фиаско. Не буду долго распространяться, случайно я оказался в Бразилии, и вынужден срочно покинуть её, чтобы не остаться в этом раю для нищих и бродяг навсегда. Но я с оптимизмом смотрю в будущее, именно потому, что настоящее – абсурдно и несовершенно.
Перебирая в уме притесняемые народы, в первую очередь я вспомнил об эскимосах. Только представь, они обитают на самом большом на планете острове, который им не принадлежит. Мне давно ясно, кто мешает им двигаться по пути прогресса, кто заставляет их каждый день пить чистый спирт и есть противную ворвань, жить в ледяных домах и освещать их вонючим тюленьим жиром. Безумные захватчики из маленькой забытой страны узурпировали всю власть на острове, но так и не сумели полностью подчинить себе гордый, но разобщённый эскимосский народ. Уверен, что сумею найти нужные слова, дабы растопить многолетнюю мерзлоту в их сердцах, и мы сбросим агрессоров в торосы Ледовитого Океана.
Конечно, ты помнишь, я с детства не переносил отрицательных температур. Однако я готов пожертвовать собой, и во имя идеалов революции вылетаю в Копенгаген, а оттуда – в Скорсбисунн.
P. S. Высылаю тебе новое одеяло и два увеличительных стекла.
Любящий тебя сын».
В самолёте я устроил дебош, пытаясь выкинуть в окно бутылку с новым письмом к Фиорелле, когда мы пролетали над тропиком Рака. Находчивая стюардесса принесла новую порцию виски и сумела, тем самым, отвлечь моё внимание. До самого Копенгагена я просидел с отключенными функциями головного мозга. Признаться, летя в средних слоях тропосферы со скоростью 800 километров в час, я чувствую себя гораздо хуже, чем в трюмах океанских лайнеров.
В Копенгагене мне удалось посетить институт Нильса Бора, где я справился, есть ли что-нибудь новенькое насчёт свободы воли электрона. В принципе, мне больше нечего было делать в городе, власти которого смотрят сквозь пальцы на существование целого квартала обкурившихся педерастов, и я с лёгким сердцем запихнул себя в следующий самолёт.
Едва выйдя из маленького здания аэропорта, я начал жалеть, что не остался жить в картонной коробке рядом с Вандерлеем и стаей бродячих собак. На какую-то долю секунды я подумал, что более неподходящего климата для революционных действий я ещё не встречал. Однако кое-как я справился с минутной слабостью и, решительно подавив в себе нестерпимое чувство холода, побежал вляпываться в историю Гренландии – самого большого и бесполезного острова на Земле.
Поселился я в домике, стоящем в каком-то сугробе, и назывался этот сюрреализм «Отель Эльсинор». Закрывшись у себя в номере, я начал работать. Сутки напролёт я сочинял будоражащие сознание речи и писал агитационные листовки, а потом мучался с переводом на этот варварский язык. Невероятно, у них существовало несколько десятков слов для обозначения оттенков белого цвета, но они находились в полном неведении относительно понятийного аппарата научного коммунизма. Первое время я никак не мог внятно донести для эскимосов содержание моих листовок на их родном наречии. Тогда я начал помещать под текстом наглядные аллегорические картинки, понятные местному населению. Например, как один здоровый белый медведь (с подписью на брюхе – «Буржуазия») отбирает честно пойманную рыбу у других медведей поменьше, и набивает себе пузо, не в силах съесть всё сам, а в это время маленькие медвежата умирают от голода. Тут появляется огромный гренландский кит, на котором красным цветом написано «ПРОЛЕТАРИАТ», бьёт хвостом по льдине, и отправляет зажравшегося медведя на дно мировой истории. Но так как из меня не получился бы и художник-абстракционист, то даже у меня эти изображения вызывали исключительно приступы смеха.
Вот так я и работал, благо ничто не отвлекало меня от дел. Искушений на улице не было никаких, даже если бы я и захотел туда выйти, отбросив страх замёрзнуть на пороге сюрреалистического «Отеля Эльсинор». Солнце поднималось лишь на несколько часов, да и то, наверное, только для того, чтобы непредвзято показать всю убогость этого захолустного городка за полярным кругом. Туземные дамы совсем не вызывали желания угощать их выпивкой, а все мало-мальски привлекательные белые женщины были замужем за датчанами, и проводили вечера в компании телевизоров и своих мужей. Я держался только благодаря сигарам и воспоминаниям о более благоприятных условиях для здорового метаболизма.
Однажды я всё-таки решил немного развеяться, а заодно и проверить обстановку, и зашёл в самое злачное место в радиусе 1000 километров, которое работало до 22. 00. Называлось оно так же нелепо, как и выглядело – «Весёлые снегоходы». Я еле успел войти перед самым закрытием. Внутри за столиком сидел уже порядком нагрузившийся здоровенный белобрысый мужик, а у стойки бара обретались две эскимоски неопределённого возраста, тщетно ожидающих, пока кто-нибудь их угостит. Я сел подальше от них, заказал себе водки, и осторожно начал проверять обстановку. Я представился бармену профессором этнографии, изучавшим религиозные обряды северных народностей. В данный момент я готовил исследовательскую экспедицию во внутренние районы Гренландии и хотел бы узнать, кто бы смог оказать мне в этом помощь. Бармен сказал, чтобы я пришёл завтра, и он сведёт меня с нужным человеком.
- А это кто? – указал я на здорового мужика.
- Это Иверсен, член сборной Норвегии по биатлону.
- А что он здесь?…
- Тренируется, - предупреждая мой вопрос, ответил бармен.
Нужный человек оказался довольно упитанным малым, на лице которого боролись европеоидные и монголоидные черты, но так и не выявили победителя. Мы сели у стойки, и я взял бутылку водки. Звали его Нивиаксиак, а попросту – Морж. Он знал около тридцати слов на идиотском международном языке, да вот интерпретировал их, очевидно, по-своему. Морж долго не мог понять, зачем нужно ехать во внутренние районы изучать быт и обряды эскимосов, если все они давно живут в маленьких городках и посёлках, в комфортабельных домах с централизованным отоплением, канализацией и электричеством, а об иглу даже не слыхали. Он ничего не знал о том, как трудно живётся оленеводам в ледяной пустыне и охотникам на китов среди айсбергов. Но я не стал втолковывать Моржу, насколько далёк он от простого народа, от его повседневных тягот и забот, от его героической жизни, полной лишений и опасностей. Перед моими глазами проплывали всё новые и новые эпические полотна, и мне вдруг захотелось дать Моржу по его лоснящейся от жира морде. Вместо этого я дал ему денег для покупки снаряжения и провианта и сказал: «Рано утром мы выходим». Нивиаксиак по прозвищу Морж недоумённо пожал плечами, но вслух сказал: «Халасо, хозяйна. Сё будет осень халасо!». Заверив меня в своей бесконечной преданности, он взял банкноты, и ушёл покупать собак.
В эту минуту в дверном проёме появился норвежец Иверсен. Расстояние от входа до стойки он отмерил тремя шагами, и сел рядом со мной. Я предложил ему водки и из вежливости уточнил:
- Скоро Олимпиада?
- Да, - усмехнулся Иверсен, достал ингалятор и глубоко вдохнул. – Астма.
- Понятно.
Через некоторое время я спросил, ничего, что мы нарушаем спортивный режим?
- Ничего! – смеялся норвежец, доставая ингалятор и делая глубокий вдох. – Ничего!!!
А потом мы пили за Тура Хейердала, Эдварда Грига и Руала Амундсена в разном порядке и по несколько раз. Но, в конце концов, он заявил, что выше всех них ставит Фритьофа Нансена, который «к чёртовой матери перешёл эту хренову Гренландию один на лыжах».
- Ясно вам?! – грозил он почти пустому помещению «Весёлых снегоходов». – Фритьофа Нансена! Выше всех!
Тут он заметил двух эскимосок неопределённого возраста, крутившихся у дальнего конца стойки:
- Эй, холуй, - ревел Иверсен, обращаясь к бармену, - налей тем двум замороженным рыбам самого дешёвого пойла, пусть не говорят, что Иверсен – не джентльмен, ха-ха-ха!
Затем он вспоминал свои спортивные достижения и заходился в порывах безудержного хохота:
- Как-то было дело, шёл я вторым за полтора километра до финиша, отставание восемь секунд. И тут вспоминаю, остаётся у меня запасной патрон, и вижу, - вот она, спина этого французика. А вокруг лес, ни души, только телекамеры. Ну, я заряжаю винтовку, прицеливаюсь и… ба-бах!!! – со всей мочи Иверсен ударил ладонью по стойке и покраснел от смеха.
- Да ладно, шучу. Но вот выиграли мы с ребятами в очередной раз эстафету на Кубке мира. И заходим, как полагается, отметить в харчевню в одной альпийской деревушке. А хозяйка, значит, сочная бабёнка, прям с порога, - а это не вы, того, золотую медаль здесь взяли. Ясное дело – мы! А Бергсон, это, капитан наш, сметливый парень, он у нас последний этап ёще бежит, и говорит, - что ж, чествуйте квартет триумфаторов, как они того заслуживают. А сам подмигивает, и пялиться на её груди. Ну, мы её всё эстафетной командой и… ха-ха-ха!!! Не вру. Честное слово. – Захлёбывался чемпион в эстафете 4 по 7.5 км. – Всей командой!!!
- Господа, вынужден предупредить вас, скоро мы закрываемся, - несколько виноватым тоном сказал бармен.
- Что за деревня? – прорычал Иверсен. – Слышь, холуй, налей-ка нам по последней, и, если ты откажешься выпить с нами за Фритьофа Нансена, я разнесу этот клоповник к чёртовой матери!
- К сожалению, на работе воспрещается, господин Иверсен. Вызвать вам такси?
- Слышал, - обратился ко мне Иверсен, - как они позволяют себе оскорблять норвежскую культуру? Свиньи! Сейчас я им покажу!
И Иверсен безусловно им показал! Показал, как человек может стоически принимать удары судьбы, падать в самые бездонные пропасти и вновь возрождаться из пепла, причём многократно. Ко всему прочему, он проиллюстрировал собой тот неоспоримый факт, что люди когда-то ходили на четвереньках, а их далёкие предковые формы на самых ранних этапах эволюционного развития и вовсе ползали по земле. Однако несмотря ни на какие преграды в его взгляде читалась неопровержимая убеждённость в том, что всё равно он принесёт норвежский флаг на финиш гонки, и принесёт его первым!
Когда нас вталкивали в такси, он всё ещё орал в открытое окно: «Да здравствует Норвегия – родина лыж и Фритьофа Нансена!». Хотя это мы кричали уже дуэтом. Шофёр развёз нас по гостиницам, я вошёл в комнату, и не раздеваясь лёг на полу, не дойдя до кровати двух метров.
Утром мне удалось оценить немногочисленные преимущества холодного климата. Проснулся я удивительно свежим, принял душ, переоделся, взял мешок с листовками и поспешил на встречу с Моржом.
За две недели бесплодных блужданий по белому безмолвию, мы не встретили ни единого стойбища, ни одного иглу. А мой проводник в этом загробном мире с довольной физиономией жевал очередной кусок солонины и упорно повторял «сё будет осень халасо!».
Так как бармен из «Весёлых снегоходов» сказал ему, что я этнограф, Нивиаксиак счёл необходимым каждый вечер за ужином рассказывать непостижимые легенды своего невероятного народа. Боясь раскрыть настоящие цели моего предприятия, мне приходилось выслушивать нижеследующие истории:
«Овцебык и тюлень прогуливались вместе.
Овцебык сказал:
- Дай мне твои унты!
А тюлень ответил:
- Нет, снег очень холодный. Не дам я тебе унты!
Но овцебык тем не менее забрал их и надел. Они шли и шли, и овцебык сказал:
- Не пройти ли нам ещё немного? Потом я верну тебе твои унты.
И вот они пошли дальше, но вскоре овцебык взял и убежал вместе с унтами. Убежал вместе с ними и не вернул их. Он вообще так и не вернул их тюленю. Овцебык просто убежал с ними.
Потом овцебык превратился в овцебыка – а прежде овцебык был человеком. А тот, другой человек, превратился в тюленя. В те времена они оба были людьми. Вот как всё было. Все животные были людьми. Так было в начале».
«Песец отправился в дом белого медведя. Он нёс на палке голову оленя карибу.
Медведь увидел, что идёт песец, и сказал:
- Пожалуйста, входи!
Он сказал так, а сам стал раздувать огонь: бо, бо, бо! Медведь раскалил в огне копьё, потом схватил его и воткнул песцу в задний проход.
Песец закричал:
- Нг, нг, нг! Не жги меня, оставь меня в покое!
И песец убежал прочь.
А гигантская сова подобрала кости оленя и швырнула их песцу.
Затем медведь сказал:
- Убирайся!
Песец шёл, скорчившись от боли, - вот так. Он подошёл к проруби и стал пить, потом ушёл и поздно вечером добрался до дома и стал грызть кости.
Так рассказывают».
Пытаясь унять раздражение от гренландского фольклора и нестерпимого холода, я намекал этому ледниковому барду, не пора ли нам, уважаемый Нивиаксиак, поспать перед завтрашним переходом, но вместо отдыха получал новый образец архаичной драмы абсурда:
«Торнгарсоак встретил женщину, которая отстала от людей, и подумал, не взять ли её в жёны. И вот Торнгарсоак поднял женщину и положил себе на спину, а она прилипла к его спине, как лишайник. Торнгарсоак прислонился к скале, чтобы соскоблить женщину со своей спины, и она прилипла и к этой скале тоже, подобно лишайнику.
Наконец он добрался до дома, и его жена Имап-Инуа стала бранить его – он, великий вождь, подбирает любую женщину, какую встретит!
Имап-Инуа вскипятила воды и растопила эту женщину, смыв её с мужа. Так Торнгарсоак от неё освободился.
Торнгарсоак задал женщине хорошую взбучку за то, что она прилипла к нему, побил и прогнал прочь.
Вот что рассказали мне старики. Они рассказывали, а я слушал. К чему мне врать?!».
Однажды я не выдержал и поведал ему миф о Сизифе в изложении Альбера Камю. Я ушёл спать, а Морж с глупым видом остался сидеть у костра. Больше я ничего не слышал об овцебыках, китах и белых медведях. Зато теперь он постоянно спрашивал, когда мы повернём назад. Я накричал на него, что в моём лексиконе отсутствует такое выражение, и мы будем упорно двигаться в противоположном от него направлении. Однажды Нивиаксиак довёл меня до бешенства своим нытьем, и я кинул в него портативный нагреватель. В оправдание моего поступка могу сказать, что по ходу дела выяснились некоторые любопытные обстоятельства: оказалось, Морж обожрал меня по пути, и в начале третьей недели я почти ничего не ел. Впрочем, собаки – тоже. Всё сожрал Морж. Мне стало совсем холодно, и я вспомнил Баию. Воистину, у жителей Салвадора вместо мозгов было одно большое сердце, а у этих – рыбий жир.
Так вот, я кинул в него вторым нагревателем, и в ярости спросил, где стойбища его народа, а он только заскулил, точно щенок, и стал умолять меня вернуться в Скорсбисунн. Тогда я сказал, чтобы он взял все вещи, провизию и упряжку, и убрался отсюда как можно скорее.
- А как же белый господин? – невразумительно запричитал Морж.
- Пошёл вон, идол! – крикнул я, замахнувшись для нового броска.
Морж уныло поплёлся назад по нашим следам, но собаки остались стоять. Тогда я сделал вид, что всё хорошо, и собаки ушли с ним.
Второй раз в жизни мне не было скучно и я не чувствовал себя одиноким. Я бросил мешок с листовками в догорающий костёр, лёг на спину и уставился в небо. Там стали зажигаться созвездия – тельцы и орионы – и я совсем повеселел.
Открыв глаза в следующий раз, я увидел рослого человека в тёмных очках, за спиной у него висело ружьё, а в его фигуре отображались величие и сила. Я узнал его. Это был Фритьоф Нансен, богоподобный герой из сказаний о нибелунгах, предок расы сверхлюдей из титановых сплавов. Это мог быть только он.
- Господин Нансен, это вы?
- Да, я, - ответил Ф. Нансен и достал ингалятор.
- А что вы здесь делаете?
- Тренируюсь, - громко рассмеялся сверхчеловек, и от его звонкого, морозоустойчивого смеха, отделился айсберг на южной оконечности Гренландии.
В больнице меня посетил Иверсен и рассказал, как в бар влетел Морж и сказал, что белый господин сошёл с ума, чуть не убил его и прогнал, а сам остался сидеть у огня без пищи в двух часах езды на собаках.
- Ну, я быстро всё допил, встал на лыжи и добрался до тебя за час, я же не собака. Я нашёл тебя, лежащим на земле, ты бредил. Только не злись на Нивиаксиака, - увещевал меня Иверсен, - я знаю, ты хотел найти стойбища эскимосов во внутренних районах, но там их действительно почти не осталось. По крайней мере, вблизи этих мест. Поэтому Морж водил тебя кругами вокруг Скорсбисунна, а ты ни о чём не подозревал. И хорошо, иначе бы ты погиб.
- Вот скотина! А ты знаешь, зачем я приехал сюда на самом деле?
- Ну, как говорят, изучать всякие обряды.
- Ничего подобного! Я профессиональный революционер. Коммунист, красный, левый радикал. Понимаешь? Маркс, Троцкий, Кастро… жаль у меня кончились газеты с моими фотографиями.
- Да успокойся, я понял. Только чего ты приехал сюда? У этих оленеводов сейчас столько прав, что их вообще лучше не трогать, иначе тебя затаскают по судам и навесят ярлык неонациста, если ты случайно наступишь им на ногу. У них всё есть, как у нас в Норвегии. У нас уже давно построили постиндустриальное общество, а это ещё хуже коммунизма. Я вот и приехал сюда, хоть какое-то разнообразие. Я жару не переношу, а так, был бы снег где-нибудь в Бурунди, поехал бы туда. А дома мы уже совсем отупели от того, куда бы ещё потратить деньги, чего бы ещё такое придумать. В общем, хорошо, что тебе ничего не ампутировали, а то ты был слегка обморожен. Короче, вылезешь отсюда, - приходи в «снегоходы», выпьем с Моржом за твоё здоровье. Не обижайся на него, он воспитывался в суровых условиях.
Он уже собирался уходить, как в последний момент вспомнил:
- Да, когда я тащил тебя в больницу, то случайно обнаружил электронный адрес твоего отца. Ну, я и набросал, как мог, что с тобой, мол, всё в порядке, и ты здесь отлично проводишь время. Он прислал мне ответ, вот, я его тут распечатал. Ну, до встречи.
«Сын, ты встретил на своём пути настоящих друзей, тебе очень повезло. Рад, что с их помощью ты преодолел свой детский страх перед холодом. Но я собирался серьёзно поговорить с тобой, и не знаю, с чего начать.
Твой дядя, ты его совсем не знал, он умер ещё до твоего рождения, когда выпил всё, что ему было предначертано… Так вот, твой дядя вёл личную войну против всего мира, причём вёл очень успешно, выигрывая одно экзистенциальное сражение за другим. В итоге, он настолько уверовал в свою непобедимость, что, когда его хоронили, выглядел крайне удивлённым. Знаешь, многие считали его свихнувшимся алкоголиком, ибо мой старший брат в последние годы своей жизни появлялся на людях исключительно со свитой Диониса. Да, он приходил на какое-нибудь сборище праздноскучающих недоразвитых филантропов, напивался до самых краёв, и чревовещал всё, что он об этом думает. А знаешь почему? Потому что в трезвом виде у него уже не было сил переносить их общество. Поверь, мой мальчик, это действительно так, - люди скучны и невыносимы, но и постоянно быть пьяным тоже невозможно. Поэтому я и пасу верблюдов в пустыне, что, конечно, также не выход.
Иногда, во время моей адвокатской практики, мне приходилось защищать на процессах самых настоящих негодяев. Ты не представляешь, каково это: знать, что перед тобой сидит хладнокровный убийца, и выставлять его перед судом, как беззащитную жертву стихийно сложившихся обстоятельств. Моя работа, казавшаяся в начале благородным делом по восстановлению справедливости, становилась мне всё более противной, и я хотел бросить её. Но твоя мама (тогда мы ещё не состояли в браке) сообщила, что ждёт ребёнка, и я долгие годы выгораживал подонков, чтобы обеспечить твоё будущее. Однако, видимо в нашем фамильном геноме у всех мужчин заложена предрасположенность к поискам осмысленности во всём абсурдном, и наши поступки только подтверждают мою гипотезу. В детстве ты видел во мне лишь добропорядочного семьянина и успешного адвоката, ты мог бы повторить мою судьбу. Вместо этого ты сбежал из дома, а затем ушёл и я, воспользовавшись ситуацией. Согласен, она была не совсем подходящей, но в своей жизни я потерял слишком много времени, чтобы раздумывать ещё и в тот раз. Я испытал непередаваемый восторг, когда пришли дикие кочевники и сожгли весь город. Я бы давно сделал это, но у меня никогда не хватало смелости. Я отдал кочевникам столовое серебро, чтобы они не трогали жену, и ушёл с ними. Ты был бы несправедлив ко мне, если бы обвинил меня в том, что я плохо поступил с твоей матерью. Перед уходом я сказал ей номер счёта, на котором находились все мои сбережения, поцеловал и попросил, чтобы она попыталась простить меня, ведь я безумно любил её. Всего каких-то 25 лет назад.
Сын, мы должны встретиться с тобой, нам есть, что обсудить. В одном поселении на побережье океана я слышал одну историю, мне понадобится твоя помощь.
P. S. Получил твою посылку, примерно раз в месяц с самолётов нам сбрасывают почту, если повезёт. Одеяло очень хорошее, тёплое. Только вот стёкла не работали по ночам, и я выменял их на соль и три зажигалки.
Уточни координаты по спутниковому телефону, когда захочешь найти меня.
Твой отец».
Перед тем, как покинуть навеки этот Эдем для гляциологов, я зашёл в бар попрощаться с Иверсеном. За стойкой спиной ко мне сидел Морж и громко похвалялся перед двумя эскимосками неопределённого возраста, как он спасал мою жизнь. Увидев меня, он осёкся и хотел убежать, но по пути к выходу натолкнулся на возвращавшегося из туалета Иверсена, который был на три головы выше его. Скандинав сказал, чтобы мы помирились, сгрёб нас в охапку и, усадив за стол, предложил всем вместе это отметить.
- Что вы там встали, разинув рты, идите сюда, - махал рукой Иверсен двум эскимоскам, опешившим от таких знаков внимания. – Бармен, сегодня будет большой праздник.
Никогда прежде я не ощущал такого единения различных этносов, культур и индивидуумов, как во время этого заседания. Следующим утром я проснулся убеждённым интернационалистом, даже перманентное чувство холода отошло куда-то на второй план.
В полдень за мной заехал Нивиаксиак на собачьей упряжке, и мы помчались в так называемый аэропорт. Там нас уже ждали бармен, Иверсен и две очаровательные эскимосские девушки, подобные Северному Сиянию.
- Я отправляюсь к отцу, друзья мои, - орал я на ухо Иверсену, заглушая шум пропеллеров.
- А где он сейчас?
- Не знаю. Где-то в Азии или Африке.
- Чего он там делает?
- Кочует.
- А он у тебя кто, - бедуин?
- Нет, адвокат.
- А, - с понимающим видом кивнул головой Иверсен.
Мы уже довольно высоко взлетели, а они всё стояли внизу – пять человек и целая собачья упряжка, – и махали мне, кто чем мог, в зависимости от видовой принадлежности. И я ещё долго смотрел им вслед, быстро уменьшающимся забавным фигуркам, запечатлевшимся на снегу.