…..
Он был страшен.
Страшен ужасающе, и даже тафталогия не может помешать этому.
Описывать страдание – означает описывать демона.
В то же время, страдание означает нечто возвышенное и прекрасное, оно расходится с внутренним самоощущением и превращается – жаль! – в самообман.
Быть подобным страдающему, в какой-то степени означает быть подобным богу.
Божественность!
Вот же она – расстилается над головой, превращаясь в окровавленный сгусток.
Растаптывается ногами при каждом удобном случае.
Божественность либо на самом верху, либо в топи и грязи, божественности посреди не существует. Там обитает лишь посредственность.
И я становлюсь плагиатором.
Всё уже было сказано до меня.
Он садится на стол и скрещивает ноги и пальцы – полузащитная поза, локти разведены в стороны.
«Я пьян», - чётко скажет он и рассмеётся, дыша перегаром.
Что ж, трезвость ума никогда не была полезной, разве что только в самых что ни на есть логических ситуациях, правда, у жизни просто-напросто не существует логических ситуаций.
Я попадаю в жару. Жар. Бред. Небытиё. Осколки прежнего не собрать в целостный мир.
«Я хочу выйти отсюда», - говорю я.
Это невозможно. Это корабль. Неизвестные глубины моря и далёкая суша. Всё трескается и ломается, воздух бьётся в ноздри, пытаясь скрыться, пригодиться хотя бы в последний момент.
Так я умираю.
Я заперт.
Выхода нет.
Блокировка мыслей есть блокировка пути, пусть даже существующего.
Труха сыплется сквозь пальцы, под ногтями больно засели занозы, если двери нет, сумасшедший трус выскребет её в целостной стене.
И, когда силы на исходе, когда надежда готова умереть вместе с телом, я слышу стук – очень отчётливо, так стучится друг, уверенный, что его ждут и ему откроют.
Это друг.
Это спаситель.
Или – нуждающийся в спасении?
Кто бы это ни был, я буду там, рядом с этим человеком, потому что – о стадная человеческая природа – умирать легче вдвоём.
Кем бы ты ни был при жизни – отшельником ли, мудрецом, воображающим себя недостойным для общения с другими, всё равно, когда смерть дышит в затылок, когда появляется животный страх, появляется и потребность разделения ужасной участи. Это эгоцентризм, это звериные инстинкты, может быть, отказом от человеческого участия в последние часы можно доказать свою силу?
Я не знал этого.
Я слышал стук.
И я забарабанил в ответ – кулаками по сыплющейся стене.
…..
Это была женщина.
В синем шёлковом платье.
Каштановые волосы растрепались и придавали ей сходство с ведьмой.
Что ж, лучше находиться в обществе ведьмы, чем наедине с собой.
Она плакала и заламывала руки.
Она спешила куда-то.
Она собирала вещи.
«Ваше платье намокло», - сказал я.
Подол отяжелел от солёной воды.
«Это слёзы», - сказала женщина, - «Я утиралась подолом. В конце концов, это не преступление».
Мы были чудовищами.
«Вы сумасшедший», - сказала она, - «У Вас руки в крови».
Как будто сумасшествие определяется количеством крови на руках.
Слёзы и кровь – вот что соединяло нас в тот момент.
«Здесь есть форточка», - сказала женщина и указала пальцем вверх.
Будто бы окно. Окно – выход. Если разум слеп, то даже окно, прорубленное Петром Первым не станет выходом.
«Ну и что?» – я пожал плечами. Меня обуревал дикий ужас, при мысли о смерти, я не мог соображать…
«Нас же сейчас затопит!» – воскликнула она и растолкала меня, скорчившегося на расползающемся полу.
Я желал спасти её.
Эта женщина внезапно обернулась для меня целым миром, и будто бы не мы, запертые в этой комнатке, обречены на смерть, а наоборот, мы – избраны выжить, да, да, именно мы, оставленные здесь, отгороженные от всего мира.
Так домашнее животное не мыслит об ином и думает, что клетка – это и есть мир.
Козявка привыкает к стеклянной банке и принимает искажённую покатыми стенками реальность за мираж и иллюзию.
Спасение иллюзорно.
Я вскочил и зацепился за край окна.
……
Если бы Моисей носил широкие футболки и штаны до щиколотки, то он бы оказался мной.
Если бы у него остались вельветовые сандалии, аккуратно напоминающие обувь римлян, то он бы не стал пророком.
Море не услышало меня и не разверзлось.
Я не пошёл по воде, я слишком тяжёл и грешен, чтобы взлететь.
Однако, моя спутница довольно живо выбралась из окна и – к моему изумлению – твёрдо стояла на ногах.
Она подобрала свою синюю юбку и так и стояла, глядя на меня, на моё испуганное лицо и смешную позу.
Я висел в проёме.
«Ну, идите же быстрее!» – воскликнула она и нетерпеливо подпрыгнула.
И я закинул сначала одну ногу, потом другую за грань и - хотелось засмеяться – оказался на суше.
Твёрдая суша чудилась раем.
Мне хотелось рассмотреть её, но – куда там! – стояла такая темень, хоть глаз выколи!
Огромный корабль из трухи чуть не стал нашей могилой, а сейчас умирал сам, рассыпающийся, но всё ещё довольно крепкий на вид.
Он возвышался уродливой глыбой, а небо словно оставалось его сообщником – ни единой звезды, всё окуталось мистической тенью, только лицо моей спутницы белело, она была подобна святой, выжившей из ума.
Мы стояли, взявшись за руки, и тут поднялся ветер – он закружился в танце с самим собой, подхватил несколько сухих травинок, разметал в беспорядке наши волосы и одежды и – как вершитель справедливости – взлетел к чёрному остову.
Заворожённые, - о, мы не понимали той таинственной близости, которую это несчастье нам даровало.
Сведя нас с ума, это место нас же и благословляло. Приведя наши души в исступление, корабль исполнил свою миссию.
Уменьшив мир до мира этого существа, крепко сжимающего мою руку, бог даровал мне самое большее, что только существовало на свете, даже лишившись света звёзд, я видел свет, исходящий от её тела.
Мы были потеряны и мы были обретены.
Мы были безумны и мы были мудры.
Так – порой – взрослеешь, сам не ожидая этого, века на пол, а после ждёшь расплаты за свой возраст.
Мы были юны, но нас покоробила старость.
«Смотри!» – воскликнула женщина, прижимаясь ко мне и указывая на умирающее чудовище.
В этот момент, корабль походил на динозавра, высунувшего лоснящуюся спину.
Он блестел.
А потом – внезапно, будто бы празднично, призывая нас пировать на его кончине – вспыхнул.
*Fiat lux (лат). – Да будет свет.