К вечеру чемоданы были уже собраны, а Вера Сергеевна все равно нервничала. Завтра с утра – на самолет. Новый год во Франции! Наконец-то они отдохнут по-настоящему, если, конечно, Толик не сорвется.
Она бродила по квартире, включая и выключая свет и думая о том, как эти стены останутся без нее на целых десять дней. И по возвращении до начала второго семестра у нее еще будет пара деньков на стирку, уборку и подготовку к занятиям.
Спала она тревожно, погружаясь в какие-то странные сны и внезапно из них выныривая. Ни свет, ни заря Тамара с Костиком заехали за ними на такси, и Толик молча вынес чемоданы. За все утро после пробуждения они не сказали друг другу ни слова. Вера догадывалась, о чем он думает. Только не о ней.
Перестраховавшись, опасаясь пробок на дорогах, они приехали в аэропорт слишком рано. Еще не объявляли регистрацию, а Вера уже предчувствовала, что отпуск не оправдает ожиданий. Зря она все это затеяла.
Полет прошел без происшествий, если не считать нервных поглядываний Толика на Веру и на стюардессу, любезно предлагающую напитки. Но всё обошлось, хотя Костик проявлял полное взаимопонимание и мужскую солидарность в этом вопросе.
В суматошном зале парижского аэропорта высокий пожилой мужчина под руку с высушенной, но модной старушкой вдруг обратился к ней.
– Вера, ведь это Вы? Верочка, ну сколько можно меня не узнавать?
Она замерла, не поверив своим глазам, потому что ушам поверила сразу: она узнала голос. Только этот веселый мужской голос никак не мог принадлежать этому высокому бритому человеку под шестьдесят.
Ее позвали. Вера Сергеевна извинилась и быстро отошла к своей компании. Сбежала. И вовремя: их группу собирал туроператор. Из-за чьего-то плеча краем глаза она видела, как бритый со старушкой подошли к встречающим. Они прилетели сами, без группы, и их встречали французы.
Вера была взволнована встречей, но так много было других поводов для волнений и переживаний: «Париж-Париж, ты в синеве ночной...». Автобусная экскурсия по сумасшедшему городу. Калейдоскоп впечатлений отодвинул усталость. Только Толику было не до чего: он практически не вылезал из автобуса, несмотря на ее просьбы и ультиматумы. Тамарин муж, разумеется, был с ним заодно. А ведь такие приличные люди, когда нет спиртного.
К вечеру в отеле Вере с Тамарой пришлось растаскивать мужиков по номерам, потому что они еле на ногах держались. Начали выпивать еще в автобусе: все смехом-смехом, но женщины видели, чем это может кончиться, да сделать ничего не могли. Ну не орать же на весь автобус, что эти дорвавшиеся до бутылки алкоголики весь Париж им перепортят. Тамарин муж, хоть и в подпитии, но ведет себя с достоинством, а Вериному ночью плохо становится, приходится ходить, как за маленьким. Откуда уж тут души прекрасные порывы взять, они формироваться не успевают.
Все это было предсказуемо, и надо было ехать одной. Но ведь уговорили...
Толик уснул, и Вера с облегчением вышла из номера. Жаль, что ночь: чужая страна, город-легенда. Вот они: обещания Толика начать новую жизнь. Куда бы человек ни уехал, а жизнь весь воз его привычек везет за ним.
Она тихонько стукнула в номер Тамары. Через пару минут дверь приоткрылась и высунулась лохматая тамаркина голова.
– Случилось чего?
– Твой спит? Пойдем пройдемся!
– Завтра же с утра опять на экскурсию! Куда ты в ночь собралась?
– Не могу храп слушать, когда за углом неделя высокой моды!
– Ну ты юмористка. Потерпи до завтра! Неужели одна отправишься? Такси ночью дорогие!
– Всё равно, - сказала Вера Сергеевна и, пошла по коридору к лифту. Через несколько шагов она обернулась и помахала Тамаре рукой. Та кивнула и скрылась за дверью.
Сразу же на ступенях отеля началась другая жизнь. Ночная и иностранная. Даже воздух казался особенным, праздничным, несмотря на сырой ветер. Гирлянды иллюминации, украсившие ветви деревьев, свет от реклам, витрин и фонарей рассеивали ощущение ночи. Несколько желтых машин стояли у входа, так что даже ничего искать и ловить не пришлось.
Взбираться на Эйфелеву башню ночью было невозможно: в десять вечера кассы закрылись. Вера Сергеевна обошла вокруг, пожалела, что фотографировать даже со вспышкой – бесполезно, только огни и выйдут, но все-таки щелкнула фотоаппаратом и побрела не спеша на площадь Звезды.
Весь город как музей, в отличие от всех остальных городов был населен, казалось, актерами, художниками, певцами и поэтами. И остальные, наверно, так или иначе – люди творческие. Несмотря на поздний час, в центре было много туристов. Вера бродила среди них, как зачарованная. Воодушевляющая предновогодняя атмосфера совершенно отрицала бытовые мысли.
Морозный воздух и ночная полуосвещенность будоражили. Она так давно мечтала об этой поездке. Ждала, как если бы мог начаться какой-то новый этап. По поводу очередного примирения договорились Новый год не справлять дома. Они это решили после того, как Толик запил в доме своей бывшей жены, и Вере пришлось забирать его оттуда. Надо было отвезти его в мастерскую и бросить такого, да человеколюбие не позволило. Тем более, у него все поводы пить были: и выставка резонанса не имела, и на работе заказов не стало. Все понятно, вот только лицо бывшей жены показалось Вере странным: каким-то чересчур эмоциональным. С чего бы это? Ведь эта женщина сама с ним раньше точно также мучалась, даже ей трудней приходилось: перерывы между запоями были крайне редки. Но у него на пьянки здоровья всегда хватало, а бывшая жена художника, на его счастье или с его предусмотрительностью, была медсестрой.
Он писал портреты в манере кубистов, и понять этой страсти Вера не могла, а Толик не мог объяснить. Он вообще простой и немногословный. Рубаха-парень. Случайно рядом оказались, с Тамаркиной легкой руки, «для здоровья» по ее же словам. И вот уже два года Вера пребывает в неопределенности: а нужно ли ей это добрейшее запойное существо с кубизмом, которого она не понимает, для ее здоровья?
Она вдруг вспомнила бритого со старушкой. И даже заволновалась, что могла забыть и целый день не думать. Когда-то она называла этого человека высоким словом «Учитель». И трепетала от одного имени. Как давно это было. Наверно, лет пятнадцать назад. Или даже больше: дочке тогда было два-два с половиной.
Это был перелом всей жизни. Ну да, он просто стал катализатором перелома, если так можно говорить о людях. Встряска. Та самая, которая рушит все основы, привычки и взгляды. Она с тех пор разучилась так сильно чувствовать, и это конечно, хорошо, безопасней, тоже прагматично полезно «для здоровья». И если вспомнить все, что тогда произошло, то становится очевидным: одной той встряски на всю жизнь хватило. Не надо больше никаких встрясок. Теперь Вера совсем другая.
На Елисейских полях ветер казался пронзительней. Она так тепло оделась, и все равно насквозь продувает. Так и простудиться недолго. Надо либо возвращаться в гостиницу, либо в кафе забежать.
Чересчур резко свернув к кафе, она задела кого-то.
– Простите! - и тут же, спохватившись: – Пардон!
Краем глаза она заметила, что прохожий остановился. Вера обернулась: свысока на нее смотрел иронично-снисходительный насмешливый взгляд. Она очень удивилась: второй раз за сегодня они встретились совершенно случайно! Бывают в жизни совпадения. Ей пришлось задрать голову, чтобы вглядеться в его лицо. В шапке, с морозным румянцем он показался ей моложе, чем утром в аэропорту, под ручку со своей древней мамой, когда он спрашивал, сколько же можно его не узнавать. Такого не узнать – невозможно. Он по-прежнему и особенный и заметный.
Виктор Арсеньевич все также молча, с любезной улыбкой на губах осторожно взял Веру за локоть и повел в то самое кафе, куда она бежала от холода минуту назад. Он спокойно вел ее, а она почему-то позволяла себя вести вот так молча.
В кафе он помог ей снять пальто и сам разделся, оставив художественно замотанный шарф на шее. Лысая голова снова смутила узнавание. Они выбрали столик и сели напротив друг друга. Он улыбался. Вера подумала, что за этой улыбкой она не видит чувств. Он по-прежнему джентльмен, по-прежнему ловелас. И все также как будто одаривает своим присутствием.
В кафе было полутемно, на столе в переливающемся бордово-золотистом стаканчике стояла горящая свеча, и Вера подумала, что это хорошо, что свет неяркий. Ее ведь тоже время не пощадило, только она все равно чувствует себя молоденькой девочкой из-за его присутствия, из-за знакомого насмешливого взгляда.
Она устроилась на стуле поудобнее: кажется они готовы вот так весь вечер промолчать. Это даже забавно: через столько лет случайно встретиться в Париже, посидеть в кафе и ничего не сказать друг другу.
Виктор Арсеньевич углубился в меню, потом поднял на нее смешливые глаза:
– По рюмочке. Что-нибудь чисто французское?
– Нет. Я хочу кофе.
– Здесь шесть видов. Эспрессо...
– Капуччино.
– А булочку?
– Спасибо, не хочется.
У Веры в сумке лежала рижская шоколадка, но она не решилась предложить. Это было бы как-то совсем провинциально.
К ним подошел официант, и Виктор Арсеньевич заговорил с ним по-французски. Вера Сергеевна сразу вспомнила, что когда-то он носил черный берет, и напоминал ей француза. А теперь он сидел перед ней старый, бритый, без своей шкиперской бородки, без горделивого превосходства во взгляде. Он казался каким-то другим, как будто проще. И она не могла понять, рада ли она его видеть такого нового. Ощущения были неопределенные.
Официант отошел, и они посмотрели друг на друга. Его глаза смеялись.
– Как Вы поживаете? - спросила Вера несколько озадаченно.
– Спасибо, хорошо.
– Привезли маму на экскурсию?
– Не совсем. Я здесь по работе. Маме не хотелось ехать, но я побоялся оставлять ее в Риге одну. Ей уже семьдесят девять. Мы обычно живем здесь в пригороде у родственников.
Вера сочувственно кивнула.
– А что за работа?
– Дизайн. Интерьеры с росписями и статуями. Жаль, что я не скульптор, мне бы это подошло, но поздно уже начинать. Да и некогда.
Вера Сергеевна подумала, что уже очень давно она не занималась чистым творчеством. Сплошная писанина, подготовка к занятиям, книги, журналы, интернет. Хозяйство, чаепития на кафедре, звонки и переписка с Эллой, которая сейчас у своего отца в Америке – и это все.
– А я преподаю в нашем институте.
Виктор Арсеньевич улыбнулся, показав ровный ряд искусственных зубов:
– А я о Вас, Верочка, все знаю. Я был недавно в институте у декана. Вы прошли мимо меня и не узнали.
– А почему Вы не окликнули? Имя вспомнить не могли?
Наступила пауза. Поединок глаз. Взглядов, выцветших от времени. Эфемерное выяснение отношений.
Виктор Арсеньевич через стол взял Веру за руку, привстал и поцеловал эту вздрогнувшую руку. Вера Сергеевна смутилась: ей давно никто рук не целовал. Ей почему-то захотелось вести себя вызывающе, как будто она нарушила какие-то приличия и не хотела в этом признаваться. Но еще ее сразила мысль о том, что он по-прежнему может смутить ее. Значит, не все еще внутри отморожено. И это очень настораживало.
– Ну вот, испугал Вас. Вы все такая же, Верочка.
Меньше всего Вере Сергеевне хотелось сейчас быть такой же Верочкой, как пятнадцать лет назад. Нечем было тогда той Верочке гордиться. Сейчас тоже нечем, но по-другому. Жизненный опыт все-таки. «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок». Чьи это слова? Надо будет у Тамариного Кости спросить.
– А вот Вы совсем другой, Виктор Арсеньевич. Только не могу понять, в чем эти перемены.
– Да старый я, Верочка.
– Ох, не кокетничайте. Вы же так не думаете.
Они улыбнулись друг другу и помолчали.
– А почему Вы не за праздничным столом у родственников? Гуляете при такой погоде, как турист. Странно.
Виктор Арсеньевич улыбнулся и шутливо поднял руки вверх:
– У меня была деловая встреча. Я не хотел ее откладывать на январь, потому что могу теперь в праздники над эскизами поработать. А если б я сегодня не прилетел, то эти дни просто пропали бы.
– В пьянстве и застольях.
– Я к этому не склонен, Верочка, Вы же помните?
– Помню, - кивнула Вера Сергеевна и на минуту задумалась. Когда-то Виктор Арсеньевич казался ей идеалом мужчины, художника, Учителя, Мастера. А сейчас она видит перед собой бодрого пожилого человека, решившего не стареть. Мировоззрение, ставшее схемой. Наверняка, он ведет совершенно здоровый образ жизни. Ей это не кажется даже интересным. Странно. Что значит, идеалы юности и идеалы зрелой женщины. Хотя какая она зрелая: в глубине души Вера считала себя инфантильной. Но с тех давних пор она научилась притворяться и казаться другой. Иногда даже самой себе. А может, просто разучилась остро чувствовать. Вот ведь хотелось бы сейчас, в эту минуту – и никак.
Им принесли кофе. Он был очень крепкий. Вера Сергеевна сомневалась, доставать ли шоколадку, и злилась на себя за эту нерешительность.
Они поговорили о современном искусстве. Ей показалось, что ему уже наскучило анализировать художественную ситуацию и менять взгляды, что ему только до себя, а остальное – шаблонные фразы, этикет и формализм. Она не этого ждала. Она все-таки чего-то ждала...
Виктор Арсеньевич написал что-то на обороте визитной карточки, потом взглянул на Веру и приписал еще что-то.
Вера поглядела на него вопросительно. Ей было бы интересно взглянуть на то, что он теперь делает как дизайнер, но навязываться не хотелось.
Виктор Арсеньевич протянул ей карточку:
– Вот адрес моей мастерской в Париже. На всякий случай я тут русскими буквами ниже написал, чтобы Вы могли назвать его таксисту.
«А у него дела неплохо идут, если он может содержать здесь мастерскую»,- удивленно подумала Вера.
– Приезжайте, буду рад. Хотя завтра у Вас, наверно, Лувр и Эйфелева башня. Ну, может, если вечером заскучаете...
Вера Сергеевна перестала улыбаться. Что он имел ввиду? Она уже не однажды сталкивалась с тем, что люди говорят одно, а она понимает совсем другое. Слова застряли в горле. Его не интересовало, замужем ли она и кто те мужчины, с которыми он видел ее в аэропорту. Для чего он зовет ее, если работы полно? Из вежливости или как? Непонятно. А Веру, к ее собственной досаде, еще интересовало, где он оставил последнюю жену и если она в Риге, то почему не может приглядеть за матерью мужа? Ну, теперь уж все равно – она не станет уточнять нюансы. Дизайн дизайном, а они уже старые, чтобы лямур крутить. Хотя это так по-французски. И так романтично.
Она взяла карточку, поблагодарила и сказала, что ей пора, ведь уже ночь.
– Я провожу, - поднялся Виктор Арсеньевич. – Вы в какой гостинице?
Она назвала. Ей больше не хотелось его видеть, она чувствовала себя от этой недоговоренности униженной. В очередной раз униженной им. Не станет она ему звонить, усугублять свое двойственное положение. К тому же все дни расписаны по часам – будет не до визитов. Неприятный осадок какой-то неострой, ленивой обиды прочно засел в ее душе. Не должны так вести себя двое, встретившиеся через много лет. Слишком скудная радость... Хотя какой-такой важной птицей она была в жизни Учителя? Смешно сказать... Удивительно, что он еще помнит...
Они скомкано простились на ступенях отеля, и Верочка отправилась в свой номер – сидеть и думать возле храпящего Толика. Ей было что вспомнить и о чем погрустить. Визитная карточка Виктора Арсеньевича белела на покрывале случайным пятном.
Яркие картины прошлого вставали перед ней. «Как молоды мы были»...
*****
Она лихорадочно, почти не складывая, бросала детские вещи в глубокую дорожную сумку. Прочь грустные мысли! Ее ждет новая жизнь. И рядом с таким человеком! Умным, красивым, известным! Об этом мечтает каждая. А вот он выбрал её. И сказал: «Мы только должны проверить друг друга». А её проверять не надо. Библейские времена, когда Иисус предрек ученикам: «Один из вас предаст меня», канули в Лету. Теперь никто никого не предает, а банально охладевает и идет дальше своей дорогой. Но ее дорога предопределена совершенно иначе. Она и древней старухой готова из последних сил растирать для Учителя краски и штопать носки. Всегда. Если только он сочтет ее достойной. Вот в этом она как-то сомневалась: Учитель – в самом зените славы и ученица – обычная домохозяйка.
Давно всем известно: если оба супруга творческих профессий, один держится в тени, оттеняя и помогая лучшему, сильному, перспективному. Это по актерским бракам заметно, особенно когда расходятся – от зависти к успеху другого, от подавления собственных честолюбивых амбиций в угоду бытовой стабильности и домашних дел. Эти пары и ужиться не могут, потому что не выдерживают испытание славой. Бедность выдержали, романы друг друга выдержали, детей, растущих как трава, где-то за кулисами, выдержали, а известность – нет. К сожалению, она не припоминает брака между двумя художниками. Все знакомые художники-мужчины, женившиеся в годы учебы на сокурсницах, либо уже поразводились, либо ушли в бизнес кем угодно – лишь бы семью кормить. Есть, правда, одна пара, где он – главный художник огромного ткацкого комбината, а она там же – модельер. Но в лицо их мало кто знает, потому что в выставках они давно не участвуют: рисовать с такой работой некогда, так что испытание славой им не грозит. И ей не грозит, и Учителю – Он вообще давно привык быть на виду у всех. И чувствует себя естественно, если Им восхищаются – как будто Он рожден для этого.
Со временем, когда она втянется в эту новую жизнь, освоится с техникой, проникнется новыми идеями, то попробует найти свой собственный стиль. Но если даже не наступит такого момента – все равно – она все силы приложит, чтобы Мастеру было комфортно и радостно писать свою метафизическую живопись. Это будет изумительно: в одной комнате он творит, а на залитой солнцем кухне она готовит ему обед. Идиллия! Счастье. Все вместе. Утром – проводить его на работу, в лицей, днем – он пишет, вечером – прогулки, беседы. И ночи, конечно. А иногда – на этюды, куда-нибудь в красивое место, на природу. С корзинкой для пикника. Изредка – собрания и концерты. Открытия выставок. Рояль, картины, полный зал, они входят – и все оборачиваются.
Это невозможно. Так ослепительно хорошо, что кажется невозможным. Об этом стоило начать мечтать еще до знакомства с Ним. А она только в мае собралась с духом и позвонила. Наверно, они столько лет упустили. Зато сейчас у них всё будет по-настоящему. У нее теперь новая семья… Семья…
Больше всех страдает Эллочка. Ну что поделаешь, придется дочке ради маминого счастья побыть у тети. Удивительно, что сестра матери вообще согласилась. Несмотря на свой абонемент в Дом работников искусств. Правда, пришлось объяснять, доказывать. А она еще не в том состоянии, чтобы что-то формулировать. Все так внезапно.
Надо написать подробный список, что любит Эллочка. Хотя тетка полжизни в садике проработала, но все эти специфические премудрости определяют жизнь ее Котенка. Да и Эллочка – ребенок непростой, до сих пор только рядом с мамой засыпает. А иногда даже соску просит. В свои два года и три месяца.
Так, вроде бы все собрано. Найти бы лист бумаги посреди этого погрома. Нет, не видно. Или из записной книжки вырвать – и искать?
Она заглянула в сумочку, точно зная, что сейчас увидит: две книжки в тиснёных кожаных переплетах под старину, одна поменьше, другая побольше. Записная книжка и дневник.
Вот из-за этой большой книжечки и разразился скандал. Она еще никогда не видела Стаса таким. Как только он не пытался ее унизить, зло, язвительно. Даже пришлось дать ему пощечину. Это было отвратительно. И оказалось, что в тот момент в дверях стояла Эллочка и все видела. Она закричала и заплакала, игрушечный кролик повалился на пол. Конечно, они с мужем спохватились, попытались взять себя в руки, бросились утешать, отвели в детскую.
Потом Стас швырнул поднос с едой на пол, схватил плащ, портмоне с документами и со слезами на глазах, не глядя на нее, ушёл. Последний раз и, возможно, единственный, он плакал в день смерти своего отца.
Теперь он полетел к своей мамочке. Наверно, она ему в детстве не объясняла: не лезь в чужие сумки, не читай чужих писем. А жене – расхлебывай. Воспитывай, как старшего ребенка. У Веры было достаточно претензий к свекрови. Стас всегда бросался к своей матери по ее первому зову и просто так, когда хотел отдохнуть. А ведь жена – тоже человек и не может два года подряд круглосуточно думать о пеленках. Она ждала каждого вечера, чтобы он поиграл с Эллочкой, а она сможет хоть немного заняться собой, отдохнуть, книжку, журнал почитать. Уж о живописи и речи не было.
Ну что говорить, и после рождения ребенка Стас никак не ограничивал своей свободы. А у нее все творчество свелось на нет из-за режима кормления и огромного воза домашних дел. А возможность перемещения в пространстве определялась теперь шириной дверей – пройдет коляска или нет?
Она присела на диван и перелистала бежевые странички с золотым обрезом. Нужно немного успокоиться. Разве можно в таком волнении водить машину? Надо бы спешить, пока ребенок спит, но руки трясутся, дыханье прерывается. Ничего, еще пару минут. Какая прекрасная бумага, так приятно было ночами тихонько записывать итоги дня. И вот какую решающую роль предстояло сыграть этой книжечке.
Все-таки она ни за что не решилась бы бросить Стаса. И зачем он прочитал эти безобидные записки, ни для кого, кроме нее не предназначенные? Записки восторженного обожания ученицей Учителя. Описание попыток стать достойной предмета обожания и премудростей отрицания психоанализа в состоянии полнейшего восторга.
«Апрель. Мы с Полиной Борисовной устроили себе культпоход и отправились на выставку союза художников и графиков «Содружество». Выставка еще только готовилась к открытию. Но Полина Борисовна – член этой организации, а меня в нее, как обычно, не приняли, но нас обеих неохотно впустили в зал. Суматоха мешала просмотру. Работы были разных жанров и уровней. Полина Борисовна – искусствовед, и может любую мазню разделать под орех, и при этом она восторженная: ее умиляет, что кто-то в нашей стране вообще занимается искусством при такой-то жизни.
В зале полным ходом шла развеска. Мы понаблюдали за процессом, но все-таки я торопилась, потому что с Эллочкой сидела свекровь, не слишком к этому склонная. В этот момент Полина Борисовна обнаружила работу своей знакомой с чужой этикеткой и, как честный человек, должна была немедленно исправить ошибку.
Мы нашли руководителя развески, высокого бородача, и предупредили, что этикетки перепутаны.
Он склонился к нам, наверно, вдвое сложился (мы с П.Б. ведь обе невысокие) и произнес саркастически: «А вы что, авторы?» Карие, почти черные глаза, зыркнули насмешливо-иронично. Смысл был простой: «Не лезьте не в свое дело». Но он сумел это сказать так, что нам стало неловко и, пристыженные, мы поспешили к лестнице.
У выхода мы очнулись, вспомнили, что не заглянули в книжный киоск, и повернули в соседний коридор.
– Полина Борисовна, а Вы этого бородатого знаете? Мне он кого-то напоминает. Эти глаза...
– Да, он тут в каждой выставке участвует и на отделение плаката прием ведет. Сейчас я фамилию найду – вспомню.
Полина Борисовна подошла к стене с афишей.
– Да, вот он, Сосненко, Виктор Арсеньевич. По-моему, он даже Ваш институт окончил.
На меня просто напал столбняк. Как же я могла не узнать своего учителя, у которого год торчала в мастерской, перед тем как поступить в институт?! Тогда все ученицы (даже замужние) были в него влюблены. Тот же голос, те же глаза – черные вишни. О, это наверно, из-за бороды. С бородой он казался старше.
Нет, в общих чертах я все помню. Квартира в самом центре Риги, на первом этаже, оборудованная под мастерскую. Туда набивалось по десять девчонок, и Виктор Арсеньевич, даже при своей худобе, с трудом пробирался между мольбертами.
Живопись дается женщинам легче, чем графика. Игра цвета, нюансы оттенков – это все женское. А вот карандашный портрет гипсовой головы шел плоховато. Особенно, если это голова Сенеки. Но если на рисунке быстренько усы причернить – вылитый Виктор Арсеньевич получается. И все начинают смеяться. Только потом надо скорее стереть. Заметит – начнет выговаривать про отношение к занятиям. Он у нас строгий.
Май. Однажды В.А. дал мне свой телефон и попросил после вступительных экзаменов – не в службу, а в дружбу – сообщить ему, кто поступил, а кто – нет. Я тогда так горда была этим доверием – он ещё никому домашний телефон не давал. А я была старше других, уже со стажем работы художником, серьезнее – и всем казалось, что Виктор Арсеньевич выделяет меня среди остальных. Но даже когда никто кроме меня не пришел на занятия, и мы могли проговорить три часа подряд, он сумел не дать мне ни малейшего повода!
И я позвонила после экзаменов, зачитала ему отметки наших по спецпредметам (старалась ведь, узнавала, записывала). Думала, вот теперь он выразит сожаление, что мы не будем больше видеться дважды в неделю. Нет, не выразил...
Вот и сейчас, после курьезного случая на выставке, ужасно захотелось снова услышать его голос. Теперь, спустя семь лет, этот номер никак не набирался, потому что я волновалась. Семь цифр – всего-то – и никак. Потом заплакала проснувшаяся Эллочка. И было бесчисленное множество причин для «позвоню попозже»...
Чего-то не хватало мне в моей привычной жизни, если звонок бывшему учителю вызвал такую панику.
Наконец, в его день рождения (ведь с тех пор помнила дату!), я решилась. Надушилась французскими духами, села в кресло нога на ногу и набрала номер. Представилась, поздравила – он удивился, когда услышал, что меня в его «Содружество» не приняли, изумился, что его при этом не было. Извинялся, когда услышал об инциденте с перепутанными этикетками. Извинения звучали неубедительно, но такое счастье было слышать в трубке его голос, спокойный, ироничный и сдержанный. Он расстроился, что я просто домохозяйка. Значит, признавал талант. И, наконец, он пригласил меня в гости. В мастерскую.
Я вспоминала мельчайшие подробности своего ученичества семилетней давности. Я достала из дивана старую папку с теми работами и часами смотрела на рисунок гипсовой головы Сенеки. Мне слышались разговоры из прошлого, об искусстве, о людях, о трудной профессии художника, к которой почему-то стремится все больше женщин, а ведь не женское это дело.
Я помнила его интонации, его слова, когда он делал замечания по работе и его оценки фрагментов работ. И мне вдруг ярко припомнился момент, когда, наклонившись через мое плечо к мольберту, он взял осторожно кисть из моей руки и быстрыми профессиональными движениями что-то улучшил. Я не помню натюрморта, и совершенно выпало из памяти, что там было не так, но я помню, как сжала губы и затаила дыхание, чтобы не задрожать от его прикосновения к моему плечу. А еще отлично запомнились хихикающие, прячущиеся за мольбертами, лукавые мордашки девчонок.
Я была старшей среди них и уже тогда – одинока. Как сейчас, только по-другому. Но в то время, в период ученичества, работы и подготовки в институт мне и в голову не могло прийти – представить себя и Учителя просто женщиной и мужчиной. Он был недосягаем на своем Олимпе: великолепный красавец, талантливый художник и прекрасный педагог. Ведь многие из нас поступили!
Наверно, эротические фантазии были. Ведь это был год, когда я сама дала себе слово быть одной, чтобы ни на что силы не тратить и поступить, наконец, в этот институт. И я поступила, и не запрещенная с того дня личная жизнь сразу закрутила и завертела. Но я не забыла Учителя. Никто из нас не должен был забыть, хотя бы потому, что его имя красовалось на доске почёта окончивших с отличием наш факультет. А моё – нет, потому что на четвёртом курсе я вышла замуж и родила Эллочку.
И вот теперь Он хочет меня увидеть. И уже не ученицей – женщиной, художником. Голова идет кругом. Даже если просто поставить мысленно нас рядом... Невероятно. Не в Союз, не на выставку, а в мастерскую. И больше никого не будет!
А что, если через семь лет он помнит трепет моего плеча? Нет, вряд ли. Но уж наши разговоры точно помнит. И по телефону вспомнил меня мгновенно!
Это был триумф! Теперь я не пропускала ни одного магазина одежды – готовилась, покупала красивые вещи. Оказалось, что мне вообще нечего надеть.
Июнь. Я приходила к нему в гости. Пили чай, смотрели его новые работы и пахнущий хорошей полиграфией каталог. Говорили за жизнь: зачем-то наврала, что замужем за богатым. Не знала, как еще себе весу прибавить. Он такой роскошный, красавец, мастер с серьезной живописью, которой я не понимаю, и своей собственной рецептурой составления красок. А я, кто я? Я даже не начала писать маслом – ведь не разложишься посреди ковров и диванов. Да, что оправдываться – не художник я. Да и Стас это как-то не поощрял. А главное – совершенно некогда: магазины, гуляния, кормления, стирка, глажка, уборка, готовка. И связать теплую кофточку для ребенка надо. И телевизор хоть урывками посмотреть хочется. А в награду – ежедневно – обязательные грязные носки под Стасовым диваном, пустая чашка с недопитым кофе, накрытая книжкой. И прочие прелести.
И посреди этих заурядностей – такой яркий, ослепительный луч – Виктор Арсеньевич. Даже одно его имя, в мыслях названное мной за мытьем посуды, превращало кухню в замок, а меня, конечно, в Золушку. Отблеск его великолепия золотил мои крылышки.
Июль. Мы перезванивались. Трудно передать, как десятиминутный разговор может менять взгляд на жизнь, расставляя совершенно новые акценты. Все, что он говорил, было безумно интересно и чрезвычайно умно. И как-то он пожаловался, что галерейщики потеряли к нему интерес, пресытились, и что сделать экспозицию – целая проблема. Вот. Он повесил свои работы в лицее, где преподавал: но кто там ходит? А жить на что-то надо. Так хотелось бы в Крым, на этюды.
С огромным энтузиазмом я обзвонила все приличные галереи в Центре и договорилась о переговорах. С несвойственными мне деятельностью, точностью, энергией и энтузиазмом я встречалась с хозяевами и заведующими галерей и уговаривала их внести в годовой план выставок художника Сосненко. Да, для себя я бы этого никогда в жизни не сделала. Я вообще застенчивая. Но сколько в свое время он вкладывал в учеников, кто-то же должен свой долг отдавать. Кто, если не я? Иногда требовалось и его присутствие, с картинами. И посмеиваясь над моим усердием, он приезжал. И это было лучшей наградой».
*****
Она волновалась и едва дышала, даже когда просто шла рядом с ним по улице, по-детски, снизу вверх заглядывая ему в лицо.
Казалось, даже объятия и поцелуи не могли вызвать большего трепета. Еще бы, первый раз в ее жизни появился человек, быть рядом с которым она считала себя недостойной. Она так и говорила себе: «Я его не стою». Все предыдущие кавалеры и женихи и даже муж были либо однозначным мезальянсом, либо не вызывали подобного уважения. Кроме того, рядом с ней были ровесники, которые просто по возрасту не могли бы быть столь профессионально успешными и опытными, как В.А.
*****
В один почти теплый вечер, после очередного разговора в выставочном зале, они прогуливались по набережной и добрели почти до мастерской Учителя.
– Пойдемте, Верочка, чаю выпьем.
– Ой, спасибо, Виктор Арсеньевич. Я уже не могу – поздно.
Дочка почти полдня находилась у свекрови. Она, действительно, должна была бежать. И тогда он на прощание поцеловал ей руку.
Она смотрела на эту руку, спускаясь на эскалаторе в метро, и чувствовала себя столь необъятно, бесконечно счастливой, приподнятой над землей, что, казалось, это должно бросаться в глаза всем, кто ехал ей навстречу.
Август. Она добилась своего – выставку будут делать в Музее современного искусства. А напоследок, как было принято, одну работу музей покупает, а одну художник сам передает в дар музею. Так что Крым, можно сказать, обеспечен. Вот бы успеть, пока лето не кончилось.
Они купили торт по дороге в мастерскую, и опьяненная успехом (ещё бы – удалось! – и безо всякого блата, столь любимого Стасом), она говорила легко и без напряжения.
Смеясь, что слишком сильно размахивали по дороге коробкой, и от торта должна была остаться каша, которую они всё равно съедят, они ввалились в мастерскую. Виктор Арсеньевич отыскал бутылку вина. Но она запротестовала. Действительно, куда же больше – она уже несколько месяцев и так, как пьяная.
Сели пить чай – она в широкое гостевое кресло, он – на стул напротив. Красивый, длинный, гибкий, с вишневыми глазами при светлой коже – она, не стесняясь, любовалась им.
– Верочка, а может, я тоже сяду в кресло?
Она удивленно оглянулась в поисках второго кресла, как будто не знала всю обстановку мастерской наизусть. Потом догадалась, что все-таки речь идет о кресле, где сидит она.
– Вы не поместитесь, - наивно ответила Вера, смерив свободное место глазами.
– Ну, я уж постараюсь, - ответил он.
Она запаниковала. Только она привыкла к тем отношениям, что есть. Только освоилась, определила свое место рядом с Учителем. Только избавилась от желудочных спазмов и заикания в его присутствии. Только-только перестала сходить с ума от ничтожного прыщика на лице.
Он не спеша встал со стула и направился к ней. Она вскочила и отошла к стене, как будто нашла не замеченную раньше картину. Она смешалась. Конечно, ей приходила в голову мысль о возможном развитии событий. Но прямо сейчас, сегодня, она не готова. Её смятение, наверно, он видел и через спину.
Подошел, постоял рядом, отошел к своему офортному столу, показав роскошный профиль Сенеки.
– Вы поедете в Крым, Вера? – спокойно-задумчиво спросил он.
– Я не знаю пока, с кем оставить ребенка.
– Ну, я думаю, найдете кого-нибудь. Надо определиться. И мы должны проверить друг друга....
«Было бы величайшим счастьем целовать его прекрасные вишневые глаза, сидя тесно прижавшись друг к другу в этом кресле, запускать руки в его роскошную шелковистую гриву. И больше не думать ни о чем».
*****
Потянулись мучительные дни сомнений. Да, Стас унизил ее такими отношениями. Но взять и уехать на юг с другим... это только проститутки так могут. А ребенок... Чем виноват ребёнок?
С другой стороны, и оставить Виктора Арсеньевича выше её сил. Она двух дней вытерпеть не может, не видя и не слыша его. Трепет, грезы наяву, щедрость присутствия наполняли её просто радостью-ликованием.
Физическая любовь, которая мерещилась ей по ночам, даже во сне была запредельной для её эмоций, для её нервной системы. Этот беспрерывный водопад экстаза не зависел от совместимости темпераментов, это было такое духовное состояние, которое расходилось горячей аурой от солнечного сплетения что, наверно, распространялось на всех окружающих.
Окружающим был Стас. Он видел, что с ней что-то происходит. Вот тогда он и нашел ее коричневую книжечку, где кроме «Ох!», «Ах!» и инициалов ничего особенного не было.
Мечтать в мыслях и письменно – это было новое удовольствие. И все-таки интуитивно она понимала, что реальность может быть прекрасней мечты, а может показаться ужасной или просто не совпасть с мечтой. И в глубине души её страшило приближавшееся «слияние двух лун»: что-то среднее между трепетом девственности и состоянием в предчувствии оргазма. Мечтать и грезить наяву всегда опасно.
«Можно прекрасно и взаимно иметь друг друга духовно, во снах, без единого прикосновения».
Вера закрыла дневник, сунула его в сумку и встала. Теперь осталось разбудить и одеть Эллочку, Она нервно оглядела покидаемый дом, где произошли важнейшие события ее жизни.
Со Стасом не пришлось объясняться: он избавил её от лишних разговоров, прочитав дневник. Как же он кричал: «Скажи, он говорил тебе, что любит? Говорил!? Что он тебе еще наплёл? Про искусство? Про твой талант?!»
Нет, не говорил ей Виктор Арсеньевич про талант. И не говорил про любовь. Но ее любви хватило бы на двоих, на десятерых, на весь мир. Любовь – восхищение, любовь – замирание от неверия своему счастью.
То, что и она, как лучик, освещает жизнь Учителю, не подвергалось сомнению. Кто бы еще мог столько делать ради него, улавливать его помыслы, которые в тысячу раз были выше значимее её женских устремлений?
Он сказал: «Проверим друг друга...» Выдержит ли она проверку? Наверно, ни одна из учениц В.А. не отказалась бы быть проверенной. Как изящно он перемещался между мольбертами по мастерской, тесной от количества девиц, сопровождаемый их тайными взглядами. Какие прекрасные, безупречные плакаты, созданные им, висели на стенах. Каким примером отношения к искусству он был для них! А для нее – остался. Идеал, воплощенный в реальную и прекрасную плоть. Как ей повезло – у нее есть идеал, который сейчас ждет её. Дома, в Сосновке, за городом. Вперед! В новую, осмысленную жизнь.
Она взяла ключи от старого Стасова «Москвича», который он уже год безуспешно пытается продать. Взвалила на спину сумку и осторожно подняла укутанную в одеяло, причмокивающую во сне дочку. Тяжело, но нет терпения два раза ходить туда-сюда. Давно не водила, да тетка живет совсем недалеко, можно дворами.
Машину вернет попозже. Все равно, перед Крымом нужно собрать вещи, найти на антресолях этюдник, отскоблить старые краски.
*****
Отдала тётке свой теплый тяжелый комочек. Слезы наворачивались. Как хорошо, что Эллочка не проснулась и не заплакала, а то было бы ещё тяжелей. Тётка смерила её жалостливо-осуждающим взором, но Вера твердо решила избежать задерживающих ее объяснений.
Стас сможет прожить без нее. Нет, их брак не был ни ошибкой, ни мезальянсом, как наблюдалось повсеместно, так что было уже своеобразной нормой для общества. На ее глазах встречались, женились и расходились друзья и знакомые, и мало про кого говорили: они созданы друг для друга. И они со Стасом, наверно, тоже не должны были быть семьей. И вот теперь она мчится навстречу своему недосягаемому Идеалу – и это тоже мезальянс. Разве она может быть ему равной? Просто теперь она действительно полюбила и уже не сможет иначе.
Стас утешится. Недаром он так весело рассказывает про официанток из своего кафе. Захочет увидеть ребёнка – кто ж против?
Вся проблема, вся боль – из-за Эллочки. Когда она проснется, и обнаружит, что мамы нигде нет, когда она, мило картавя, несмело спросит о маме....
Вера помнила ту бесконечную морозную зиму, когда дочка болела, не переставая. Приходилось дежурить у её постели, сбивать температуру и следить, чтобы спала высоко. Иначе она просто могла задохнуться: нос и горло у неё опухли одновременно. Всю ночь дочка стонала: «Голова, глаз. Мой глаз». Думали, бредит. И, когда рассвело, и Вера очнулась рядом на стуле, и бросилась к Эллочке, то с ужасом разглядела, что один глаз у ребёнка полностью заплыл, и там образовалась страшная розовая слива.
На «скорой» отвезли измученного обессиленного Котёнка в больницу. И там их с дочкой впервые разлучили. Врачи говорили разное, и не исключали, что ребёнок может лишиться глаза.
Это было непереносимо. Оказалось, она и так не была готова к материнству в свои двадцать четыре года, но стать матерью ребенка-инвалида – это было невозможно себе представить. Слезы лились, не переставая. Стас обвинял её в детских несчастьях, и что не повезла в больницу раньше. Они ругались. Это был тяжелый период. Весь срок больничного заключения они провели под Эллочкиным окном. Много часов на заснеженных лавочках под огромной сосной ожидали они момента, когда Эллочка сможет им махнуть рукой. Это был бокс, и туда не пускали. Никак. Только через окно они могли видеть, подбадривать и утешать своё дитя.
И когда под этой сосной, соприкоснувшись заиндевевшими бровями, голова к голове, они со Стасом плакали оттого, что Эллочка начала видеть этим заплывшим глазиком, Вера тоже помнила.
А сосне это было безразлично. И она лениво, как пепел сигареты, смахивала снег со своих роскошных лап. Обычно прямо за шиворот.
У детской больницы было много корпусов – целый квартал горя – и вокруг везде высились сосны, великолепные и равнодушные.
И вот теперь, спустя полгода, она добровольно расставалась с дочкой. Но она и вправду не могла иначе. Ну что случится с ребенком летом в доме бдительной бабушки, всю жизнь проработавшей с детьми?
Но еще не поздно вернуться, прижаться к любимому теплому детенышу, подуть на мягкие кудряшки. Та разлука с Эллочкой была вынужденной, а эта – по собственному желанию. Разве может мать не желать быть рядом со своим ребенком? Не может...
*****
Прочь сомнения. Гнала по шоссе, доканывая «Москвич». Как назло – пятница, дачники спешат на огороды. Надо все-таки позвонить Виктору Арсеньевичу, предупредить, как он просил. Но нет сил ждать лишнюю минуту. Да и какое значение в такие моменты жизни имеют вежливые формальности?
Скорей, скорей к нему. Увидеть, сесть в кресло и наслаждаться запахом только что растертых красок, обжигаясь то чаем, то вишневым взглядом. До сдавленного вдоха, до холодка, до мурашек по коже.
То, что он ждет её, думает о ней, она знала точно, потому что уже могла чувствовать его на расстоянии. Сны наяву и в полусне были столь же реальны, как сама действительность. Мысленно летела она вперед, быстрей машины, и уже удивленно-радостный, он иронично кланялся ей с крыльца.
Коттедж Виктора Арсеньевича утопал между холмами, на которых гордо царили огромные старые сосны. Казалось, кронами они держали само небо. Песчаные дорожки были усыпаны хвоей. И запах, знакомый с детства – смолы, нагретой солнцем... Вот место, идеальное для творчества – Виктор Арсеньевич сам его мудро выбрал, когда строил дом.
Калитка была заперта, и дом казался пустым. Она не выдержала, перелезла через ограду и заглянула в окна. Никого. Стучала, кричала.
Странно. Виктор Арсеньевич четко сказал, что с середины до конца недели будет работать здесь. Он так ждал окончания стройки, тратя все, что зарабатывал, на обустройство, чтобы, наконец, поселиться здесь. Но ведь такому двухэтажному красавцу нужна хозяйка, тоже красавица.
Подошла бы «Мисс Россия», «Мисс Вселенная». Все, кроме нее. Она только серая мышка, готовая для Учителя на всё. И он прекрасно понимает, что в наш век – дефицит преданных женщин. Она сама осознает, что она – атавизм.
Дом был пуст. «Что-то случилось», решила Вера. Плюхнулась обратно на сиденье. Босоножки натерли ноги, она сняла их, жала на педали босая.
Припарковалась у автомата на обочине, выгребла мелочь из кошелька. Так, в мастерскую. Долгие бесконечные гудки. В коттедж – тоже. Попробуем в город по домашнему номеру... Никого.
Может, просто в магазин вышел. Ведь и божество должно ходить по магазинам. Нет, в такое время он всегда работает. Изо дня в день: утром – все дела, а после – живопись.
Ощущение беды поднималось снизу вверх, сдавливая сердце. «В мастерскую, - решила она. – Оттуда снова звонить буду».
В город дорога была почти пустой, и она превышала, превышала....
*****
В темном подъезде ощущалась сырость, и было холодно. Звонок дребезжал еле слышно, и она жала на него карандашом. Она звонила и звонила, потом бегала к телефону-автомату и снова возвращалась в холодный подъезд.
Дрожь била её: «Что-то произошло, непоправимое несчастье». Она ворвалась бы в мастерскую и перебинтовала его раны. Она сделала бы простой и открытый массаж сердца. Лишь бы оно билось, и она снова могла бы трепетать, наслаждаться снисходительной учительской улыбкой и греться в лучах отраженной славы. Все муки любви на свете – это только поедание сознания эгоизмом плюс страсти, сознанию не подвластные.
Она была близка к истерике. Лететь птицей, оставив позади всю прошлую жизнь, – и не увидеть желанного острова.
Сверху спускалась соседка, и Вера готова была броситься к ней, объяснить, что что-то случилось, что надо вызвать слесаря и выломать дверь или найти лестницу и разбить стекло, чтобы отодвинуть черные жалюзи...
Но соседка на ходу цедила враждебно: «табунами бегают и не стесняются». Она остановилась и хотела продолжать, но потом оглядела Верочку с головы до ног, махнула рукой и вышла.
С тающей надеждой жала она снова и снова на кнопку звонка, сомневаясь, работает ли он вовсе.
Не выдержав, и уже собираясь снова бежать к телефону, она пнула дверь ногой. Новая босоножка впилась в стертую ступню.
*****
«Вдруг дверь бесшумно отворилась, едва не сшибив меня. На пороге стоял вопрошающий Виктор Арсеньевич, приглаживая волосы.
– Вы дома?! – выдохнула я. Он насмешливо поклонился и пропустил меня. Под вешалкой я с наслаждением скинула босоножки.
– Звонок не работает? Я долго звонила.
– Наверно. Завтра разберу, посмотрю, что там такое. Садитесь.
Он отнес грязную посуду в раковину и принес чистые чашку, блюдце и ложечку.
– Чай, кофе?
Он зажег конфорку под чайником.
– Ну, как дела? – с улыбкой Кота Базилио спросил Виктор Арсеньевич, садясь напротив, словно не замечая моего состояния.
Я глубоко вздохнула – надо унять волнение – ведь ничего не случилось. Сама все страхи повыдумывала. Надо же было так перепугаться. Но все-таки что-то было не так. От моего Солнца не исходило привычного сияния. Он был какой-то другой. Я оглянулась в недоумении. Опять призраки всевозможных несчастий? Ведь все хорошо… Хотя… Дверь в маленькую комнатку была, против обыкновения, прикрыта. А обычно я смотрела в этот проем и восхищалась узкой спартанской лежанкой или банкеткой, аккуратно застеленной сложенным одеялом.
Я встала и прошлась по кухне, не в силах унять сердцебиение и спазмы в желудке.
Виктор Арсеньевич стоял у плиты спиной ко мне. И без его завораживающего вишневого взгляда, я смогла ощутить пару трезвых мыслей: Он никогда не оставляет грязную посуду на потом, всегда моет сразу; чашек на столе было две, и из ванной вроде бы слышался, доносился шум льющейся воды. И главное, был новый запах – не красок, не досок, ни лака – человеческий запах.
Умирая от подозрений, унижения и стыда, я сделала на негнущихся ногах шаг к закрытой двери маленькой комнаты и приоткрыла её.
Лежанка была расстелена, и из-под одеяла к полу свешивался красивый и тонкий бюстгальтер. Я смотрела на него и смотрела, не желая проникнуться смыслом увиденного. Нас здесь было трое. Хозяйка белья пряталась в душе. «Нет. Не может быть. Сейчас проснусь. Сейчас…», - как-то отрешенно промелькнуло в голове.
Потом что-то встало поперек горла. Онемевшая, я повернулась к Виктору Арсеньевичу. Теперь я замечала небрежность в одежде, тапки на босу ногу и даже взъерошенные усы. Он наблюдал за мной спокойно, но во взгляде промелькнула досада.
– Вы так можете, да? Это виртуозное искусство, покруче живописи, – одна еще не ушла, а другая уже мчится, сломя голову, звонит – звонит. Но сразу ломаются все звонки и телефоны... Я думала, Вы ждете меня! Я сама так решила, без повода, да?!
– Верочка, вы должны были утром позвонить и предупредить. Звонка не было...
– Я семью бросила, я приехала насовсем. Смешно, а? А как Вы это себе планировали? В Крыму проверить, разобраться и отправить потом обратно? Это тоже мои фантазии?
Слезы были все ближе.
Виктор Арсеньевич не ожидал, что какие-то малявки наберутся смелости его перебивать и даже предъявлять претензии, он вздохнул, но остался галантен:
– Верочка, кто же от Вас таких жертв требовал? Вы сами поступаете, как считаете нужным. Это свобода Вашего личного выбора. Я уже десять лет холост, и пошел на это сознательно, потому что семья мешала творчеству. Я ищу отношений, которые мне не обременительны. И чтобы убедиться, что женщина совместима с моим образом жизни, надо потратить на нее какое-то время, это естественно. Верочка, Вы милая девочка, ну немного инфантильная, наивная, в этом тоже есть прелесть. Но я спрашивал Вас в прошлый раз по поводу Крыма, а вы не ответили, сбежали к своему Спиногрызу. Это Ваше дело. Но если Вы так привязаны, Вы же не свободны для искусства. Какие мысли возможны между пеленками? Только бытовые. Давайте обсудим теорию сублимации энергии...
Комок в горле делал меня немой. От одной мысли, что сейчас вот оттуда выйдет полуодетая женщина, мне становилось плохо. Отчаяние и отвращение захватили меня целиком, как минутой назад – боль, а час назад – тревога, а день назад – восторг... Что со мной?! Прочь от этой мерзости...
– Да подождите же...
Он взял меня за предплечье цепко, жестко, неприятно. Слишком больно. Боль совсем отрезвила меня. Мужчины, склонные к насилию, никогда меня не привлекали. И не будут привлекать.
Я попыталась высвободить руку. Он не давал.
– Я не обязана ждать Вашу любовницу из душа! Я и так слишком много напахала – играла жизнью близких людей. Это не смешно, это трагедия! – закричала я.
Его лицо напряглось, он меня выпустил. Так вот чего он боится: что соседи услышат. Ну да, я это помню: внешние приличия важнее.
Ярость и отчаяние придали мне сил, и я набрала побольше воздуха:
– Через десять лет, когда весь город побывает для проверки в Вашей постели, Вы останетесь просто одиноким и старым. И у Вас не будет сил на Ваши шедевры! И тогда Вам надоест любовь понарошку: с проверками, с испытательным сроком и без детей! Потому что кроме теорий и постели есть дружба, сострадание, бескорыстие, нежность и забота. Вам неинтересно, Вы улыбаетесь. А если Ваши картинки выйдут из моды – ни денег, ни славы. И кто будет рядом с Вами тогда? Подружки? Проститутки? Благодарные ученики? Кто станет переживать за Вас, сочувствовать? Да, кому Вы вообще нужны с этим джентльменским набором?!
Я орала, как могла. Я всё сказала. Больше мне здесь нечего было делать. Он посторонился, чтобы дать мне пройти к вешалке со странной гримасой. Да, черт с ним. Кое-как напялила босоножки на свои открытые раны, схватила сумку и вышла, захлопнув дверь. Столько грязи за жизнь не собрать.
И тут силы оставили меня. Сотни маленьких иголочек впились в сердце, руки, и ноги стали как ватные, а к горлу поднималась какая-то мутота.
Дверь подъезда, старинная, тяжеленная, от моего прикосновения даже не дрогнула.
– Она ушла? – услышала я женский голос оттуда...
Потом я сидела в машине, и было страшно ехать: в таком состоянии машину не водят. Но я боялась, вдруг они сейчас выйдут, а я сижу тут полуживая.
Осторожно, непослушными холодными руками я повернула ключ зажигания, тихонечко выехала со двора на улицу и припарковалась там между машинами.
Хорошо, что я высказалась. Ушла бы молча, как побитая за свою преданность собака, была бы навсегда унижена. В жизни бы себе не простила. Хотя и так не прощу.
Но теперь мне стало легче: я больше не должна бросать дочку и делать такие шаги, которые от природы мне делать не дано. Лезть в авантюры – и выходить сухой из воды. Ну, не дано мне.
Через час я забирала Эллочку. К вечеру у нее поднялась температура, так что ночь опять была бессонной. Стас не звонил и не приезжал. Ни гнева, ни боли – ничего. Только бесконечная грусть утраты. Это когда не можешь думать о будущем и слишком тяжело вспоминать прошлое, а настоящим потрясена запредельно – и погружаешься в некое потерянное безвременье. Мне надо это как-то пережить. Никто ничего не предал. Все остались при своих любимых идеалах.
Ведь Иуда не предавал своего Учителя. Ему просто было непосильно звание Апостола. Он был обычным человеком, и ему надо было кормить и воспитывать детей, а не пропадать на тайных вечерях. Да и Учитель шел жизни наперекор, против общественных норм морали и требовал невозможного, как ему было следовать?»
Сентябрь. Стас приезжал каждую неделю, в один из выходных, и привозил деньги и подарки. У мамы он больше не жил и пах чужим незнакомым запахом. Ночевать не оставался, иногда увозил с собой что-то из собственных вещей.
Она боялась даже спросить. Думала, может, лучше переждать это время. Но однажды все-таки не выдержала и попросила его вернуться. Он нахмурился, долго молчал и потом стесненно, тихо ответил, что любит другую женщину.
Это был конец. Конец семье, надеждам, планам и конец будущего.
*****
«Все же я была у Стаса первой любовью. Нам было по девятнадцать, когда мы познакомились. Стас долго, необычно ухаживал и молча долго любил меня, пока я не поняла, что он тот самый – настоящий. И тогда мы сделали эту глупость – поженились. Ссоры начались на второй день брака. Но Стас, хоть и злопамятный, к семье относился серьезно.
Я надеялась, что сейчас он найдет силы простить меня. Трещина в отношениях останется, но время лечит, случится что-нибудь хорошее, и мы опять заживем дружно.
Но теперь он отверг меня. И если он сказал, что «любит» (а из него «люблю» за все эти годы только два раза вытянула), значит, так оно и есть.
– Мне тебя очень жаль, - сочувственно сказал он мне на прощание.
Дверь в прошлую жизнь захлопнулась. Это было слишком. Слишком ужасно и вполне справедливо.
Я села в темной ванной реветь, поскуливая как побитая дворняга. Пока у Эллочки мультфильмы, можно волю дать слезам. А при ребенке вообще рыдать нельзя – незачем зря травмировать.
Сердце щемит и щемит. Пошла на кухню, накапала валокордина. Теперь спать хочется. Уснуть бы, проснуться – а все хорошо, как раньше. Нет, не в точности, как раньше, а лучше. Все-таки теперь я знаю, что «не сотвори себе кумира». Хорошо сказано. Видно, человек с древности любил «сотворять» и этому самопридуманному объекту поклоняться. А ещё «не всё золото, что блестит». Но кто посоветует, что делать в те минуты, когда от блеска ничегошеньки вокруг больше и не видно?»
Октябрь. «Заточение протекало на маршруте между детской площадкой во дворе и квартирой и, собственно, на этих двух объектах. Свекровь уже нельзя было попросить просто посидеть с ребенком, тетка была в больших обидах и в отпуске в Паланге, так что я просто сходила с ума от субботы до субботы, ожидая Стаса.
Стас не был идеальным мужем и отцом. Но, любя другую женщину, он всё-таки нас не предал – не заставлял освобождать или разменивать квартиру, не отбирал машину ради своей подруги, не вынуждал разными материальными способами идти на работу, сдав Эллу в сад, где она на второй день подхватит инфекцию. А ведь ей никак нельзя.»
*****
Иногда, когда погода позволяла, Вера с дочкой забиралась в дребезжащий кашляющий «Москвич» и ехала на побережье.
Сосны на белом песке пляжа. Море, маняще поблескивающее за стволами. И ветер, бесконечный ветер, отдирающий чахлую траву от земли. Ветер нес песок, хвою и холод. И одиночество.
«Стас был тем мужчиной, за которого я снова вышла бы замуж. Но поезд ушел. Он иногда позволял поцеловать себя в щеку на прощание, но мне казалось, что я ему неприятна.
Я думала, что недостойна В.А., а ведь оказалась недостойна благородства собственного мужа. И хотя, с моей стороны, формально, не было места физической измене, измена моральная витала в воздухе и отравляла его».
Ветер был слишком свежим, она натянула Эллочке капюшон. Скоро станет так холодно, что уже не погулять. Но зато теперь можно брать дочку на выставки и детские утренники. А там и буквы учить, и книжки читать. Это ведь так захватывающе – вести человека шаг за шагом, открывать ему мир, делиться знаниями – по горошине, понемножку. Быть Учителем.
И когда-то Ученик достигнет своих вершин в понимании этого мира и найдет себе других учителей. Или сам станет Учителем. И эта цепь мудра и бесконечна. От Древнего мира до наших сложных дней. Природа человека не меняется из-за технического прогресса. Известная старая истина…
Эллочка затопала сердито ножкой и показала уколотый пальчик. Да, хвоя сосны колется больно, даже если она прошлогодняя. Ветер взметал с холмов песок и хвою вверх, в лицо и к кронам. В дюнах не было места, где было можно от него спрятаться. Ветер чувствовал себя хозяином в песках, но соснам в синеве холодного высокого неба это было безразлично. Они были равнодушны ко всему сиюминутному.
«Мы собрали в ведерко камешки, ракушки и выбрали из него старые листья и длинные коричневые хвоинки. А потом, взявшись за руки, отправились к машине.
Я обернулась. Ветер подхватил оставленные нами потемневшие никому не нужные сокровища и понес дальше вдоль серого моря. Наверно, он знал, зачем...»
*****
Через год, на отчетной выставке союза художников и графиков «Содружество», В.Сосненко, вместо своих обычных загадочных ироничных композиций, представил серию работ с обнаженной натурой. Позднее, через разных общих знакомых стало известно, что он женился и сложил с себя полномочия по приему на секцию плаката. Учеников он больше не набирал.
Вера вступила в Союз дизайнеров и выставила свои работы вместе с другими молодыми художниками. Отзывы были самые положительные, и так как руководители Союза дизайнеров были одновременно профессорами её родного института, её пригласили туда преподавать.
Она наняла няню для дочки. Было непросто доверить свою единственную драгоценность малознакомому человеку. Но другого варианта Вера не видела: так надо было сделать. И проходя мимо склоненных голов своих студентов, она мысленно летела домой.
Каждая женщина ищет для себя ту морально приемлемую свободу от семьи, от ребенка. И если быть честной, то понимаешь, что обе стороны жизни: творческая и рутинная, коллективная и индивидуальная, активная и пассивная имеют право быть. Нужно только все время выбирать, сколько, чего и в какой степени. И нет сложней задачи, чем вовремя, мудро и правильно выбрать... А любовь... она бывает разной. Уходит и приходит. Взрывает устоявшееся и непрочное. И иногда меняет всю жизнь...
*****
Через десять дней после Парижа Вера Сергеевна сидела поздним вечером дома, возле храпящего Толика со старым дневником на коленях и думала о том, как незаметно прошли лучшие годы. И как она недостойна той наивной чистой, порывистой Верочки, не принявшей циничного отношения. И как хорошо, что была в ее жизни такая любовь. Любовь-преклонение, любовь-восхищение. Хотя все развеялось как мираж. Вся жизнь – мираж, калейдоскоп неверных ощущений.
Завтра... Завтра все будет по-другому. А сегодня надо помыть посуду и приготовить вещи к завтрашним занятиям. Все-таки она на виду: учитель, мастер...
Вот только эти иголки в сердце...