Тяжёлые свинцовые облака скрывали вечернее солнце, оно уже не делало попыток ласковыми лучами согреть уставшую за день землю, готовящуюся принять в свою серую кожу первые дрожащие капли дождя, что вот-вот сорвутся с хмурого небосвода.
Дед Захар неподвижно сидел на обветшалой лавочке, такой же старой и неухоженной, как и он сам. Трещина, врезавшаяся в плоть мёртвого дерева, из которой и была сделана скамейка, ровно на две части делила её серое тело. Захар, на мгновение отвлёкшись от своих тягостных дум, потрогал её костлявыми пальцами, а потом прикоснулся к шраму на своём лбу, идущему от переносицы к зарослям седых, но всё ещё густых волос. Шрам этот, будто бы точной копией трещины на лавочке разделял лоб старика на две одинаковых половины, каждая из которых украшалась многочисленными морщинами, становившимися ещё более глубокими, когда их обладатель хмурился.
Захар тяжко вздохнул и вновь вернулся к своим мыслям, устремив подёрнутый пеленой воспоминаний взор сквозь тусклый металл ограды, за которой возвышался мраморный склеп, бросающий холодную тень на пожелтевшую листву, непрерывно срывающуюся с громадного клёна, что был младше склепа всего на два дня.
Под мраморными сводами во мраке бесконечного сна лежала жена Захара – Софья, почти сорок лет назад нашедшая покой в ласковых и жутких объятиях гроба из красного дерева, что теперь навечно стал её домом. Захар каждый день приносил цветы, но ни разу не пытался открыть чугунную дверь и зайти внутрь, потому как боялся нарушить тихий и глубокий сон своей жены, не вдыхающей затхлый и сырой воздух темноты склепа.
Старик помнил последние мгновения, проведённые с женой в его маленьком домике на краю деревни, сорок лет назад исчезнувшей с лица земли при довольно странных обстоятельствах. Странных для тех, кто впоследствии приезжал посмотреть на развалины домов, но не для Захара, знавшего правду…
Глава I
Окончив духовную семинарию, Захар, фантазии свои устремив лишь на служение Богу, да народу, который без длани церкви никогда бы не смог вступить в Небесные чертоги, вызвался принять паству в одной из отдаленных губерний, дабы нести просветление в глухие, заблудшие во тьме неверия поселения. Посему уже через несколько недель пути по разбитым дорогам огромной, но нищей страны, добрался он до небольшой деревеньки Лесная – название отлично подходило для деревни в двадцать три дома, жавшиеся друг к другу под натиском неумолимой зелёной стены леса. «Стену» эту местным мужикам приходилось каждый год отодвигать от своих срубов, расчищая место под скудные посевы, что едва могли прокормить голодные семейства.
Борьба с природой, неурожайные годы, да отдалённость от тракта клонило сердца деревенских к чёрной тоске, спастись от которой можно было только ковшом добротного самогона, что в достатке гнала баба Настя, опрятный домик которой находился как раз напротив деревенского прихода, состоявшего из покосившейся, обветшалой церквушки, да дома бывшего священника, умершего прошлым летом от чахотки. Чахотка уже несколько раз наведывалась в дома жителей, а так как никаких докторов не было в ближайшие сто вёрст, то приходилось отправляться к травнице, живущей уединённо в полудне пути на север, хотя все в деревне шёпотом говорили, что травница – ведьма, но всё же страх перед колдовством уступал место нужде облегчения от болезни, так что шли к травнице с подношениями, про себя, шепча молитвы.
Хотя, какие там молитвы – вера у людей покосилась, что старая церквушка вкупе с таким же старым священником, который, заболев, даже и слышать не пожелал о Софье-травнице, сказав, что лишь Господь вправе решать, сколько отпущено человеку на грешной земле. Священник даже поклялся отлучить от церкви тех, кто пользовался услугами Софьи, но исполнить клятву не успел – земля матушка приняла его прах в свою сырую обитель.
Так и жили в Лесной, теряя веру не по дням, а по часам, сгибаясь от непосильной работы и утоляя голод душевный горькою самогонкой, разбредаясь по вечерам в свои срубы, чтобы забыться в пьяном угаре до утра, похожего на остальные, как две капли воды. Единственная радость была оттого, что жили люди вольно – не было над ними никаких приказчиков, помещиков да графов с графинями.
По приезду Захара встретила старенькая, согнутая крючком, но удивительно живая для своего возраста женщина – это и была та самая баба Настя, что и рассказала ему о нелёгкой жизни деревни, а потом отвела в дом бывшего священника, где как раз заканчивала прибираться Нюша, что жила здесь, выполняя черную работу по дому. Девушка, завидев Захара, поднялась с колен, прервав мытьё пола, и зарделась, поправляя задранное (чтобы не намочить) выше колен простое платьице, узрев в молодом священнике ещё и стройного красивого, но строгого на вид, мужчину. Кашлянув, Захар поприветствовал и поблагодарил за уборку её, отчего она зарделась ещё больше, но, получив подзатыльник от бабы Насти, быстренько прошмыгнула мимо гостя и помчалась набирать свежей воды из колодца, уверенно ступая босыми ногами по влажной ещё земле после недавнего ливня.
Желая отдохнуть с дороги, поразмыслить над услышанным и подготовиться к завтрашней службе, Захар отослал без умолку тараторящую самогонщицу, раздражающую его болтовнёй после умиротворения семинарии, а сам развязал походные тюки и быстренько расставил свой нехитрый скарб по двум просторным комнатам, что были отведены ему в доме – ещё одну, поменьше, занимала Нюша, будучи круглой сиротой, воспитанная бывшим священником.
Захар все никак не мог уснуть на новом месте. Мысли его путались, воспоминания о прошедших годах учебы в семинарии уступали место множащимся вопросам по поводу устройства на новом месте.
Далеко за полночь, когда сон уже начинал одолевать его, послышались приглушенные голоса и смех, впрочем, быстро прекратившиеся. Дремота прошла, и Захар снова лежал, всматриваясь в темноту очертаний чужой комнаты. Казалось тот, кто жил здесь прежде, незримо присутствует в эту первую ночь в доме нового хозяина.
Вдруг послышался отдалённый женский стон, шедший, как показалось Захару, из комнаты Нюши. Священник встал и, не одеваясь, медленно прошёл по холодному полу в переднюю, откуда доносились непонятные шумы. Двери в комнату Нюши не было - её заменяла задергушка из плотной ткани, перед которой Захар и остановился, вслушиваясь.
Звуки, доносившиеся из комнаты девушки, представляли собой равномерное хлюпанье, что перемежалось с резкими хлопками и стонами девушки. Сквозь не плотно задернутую ткань пробивался свет, и Захар, в сомнении, нерешительно приоткрыл занавесь: в комнате спиной к нему стоял обнаженный мужчина, совершая поступательные движения; Нюшка лежала на кровати, задрав ноги кверху, мужчина наваливался на нее всем телом, и, держа её за ноги, разводил их в стороны, пропуская себя внутрь; а хлюпанье издавало то, во что он вонзал свою плоть.
Захар не мог оторвать взгляда от картины совокупления, его молодая плоть ожила помимо его воли, она проснулась, окрепла и требовала удовлетворения. Рука непроизвольно опустилась и зажала чресла, в надежде обуздать, но это только подлило масла в огонь - прикосновения к члену обожгли огнем, силу которого в такой мере не приходилось Захару ещё чувствовать. Он сам еле сдержал стон одновременного желания и борьбы с естеством.
В какой-то момент его отвлекло движение в комнате - мужчина со стоном опустился на девушку и забился в конвульсиях, изрыгая нечленораздельные звуки и подрагивая телом, а потом почти сразу поднялся и полез на Нюшку выше. Захар не мог оторвать взгляда, тем более что любопытство с желанием взяли верх, и он уже не препятствовал своей руке, что сжимала требующую разрядки плоть.
А мужчина уже вонзал свой член в рот девушки, то полностью исчезающий в ней, то скользящий по её губам, сладким колечком принимающим мужскую плоть в свои объятия. Захару теперь хорошо были видны ноги девушки, все так же распластанные: крепкие молодые ляжки подрагивали в такт движениям; но более всего притягивало то, что было между ними, то, куда только что мужская плоть вливала свое семя – женское лоно. Чёрные волосики обрамляли сочные красные губки, дырочка ещё оставалась приоткрытой и из неё вытекала сперма, образуя лужицу на простыне.
У Захара перехватило дыхание, сердце билось так, что казалось, выскочит прямо на пол, ноги подкашивались от напряжения, а рука, не слушаясь разума, все сильнее ходила по члену, что требовал всё большего и большего - он просился туда, в прелести дырочки, истекающей перемешанными соками, вонзался, мысленно, в самые глубины, наращивал темп своих движений, чтобы разорваться семенем, как еще никогда не взрывался, изливая казалось все, что сдерживал долгое время побежденный разум.
Очнулся Захар, продолжая ласкать свою уже опавшую плоть: руки его были влажно липкими, семя стекало на ноги. Ожившее и восстановившее свои привилегии сознание, застало его врасплох, покаяние жгло душу.
Захар не помнил, как он оказался на дворе - холодный воздух ночи привел его в чувство окончательно.
Галоп мыслей, образов и чувств заставил молодого священника со стоном опуститься на ступени крыльца и понуро уронить голову на руки, которые через мгновение ощутили влагу, сочащуюся из прикрытых глаз. Захар дал волю раскаянию, не через молитвы, к которым он обратится позже, а через простые человеческие слёзы, дарующие хоть и небольшое, но облегчение.
Спустя несколько минут, священник поднял глаза к небу, чёрному и бездонному, но даже там, в бесконечной пустоте мерцали мириады огоньков, зовущихся звёздами, которые не боялись пустоты ночных небес, перемигиваясь друг с другом и с теми, кто нашёл в себё силы взглянуть на них, чтобы обрести спокойствие, идущее от самой сути небесных светил.
И тогда Захар вспомнил ту самую ночь, когда он, будучи ещё юнцом, сидел на опушке небольшого хвойного леса рядом с так нравившейся ему девушкой, Ольгой, глядя в ночную небесную сферу и представляя себя одной звездой, а девушку – другой. И было им так хорошо в тот миг, и сердца их воспаряли, словно крохотные, но бесстрашные огоньки, над изломанной корой Земли-матушки, унося прочь, к новым мирам, неизведанным и сказочным, где живут такие же люди, как и они сами. И Ольга тогда впервые прикоснулась своими устами, сладкими, как мёд, к его, закрывая глаза и дыша часто-часто, отчего её молодая грудь, стянутая тканью платья, поднималась и опускалась, маня Захара прикоснуться к ней дрожащими руками, дрожащими от возбуждения и лёгкого испуга перед неизведанным. Но Ольга, хоть и волновалась не меньше его, всё же помогла молодому человеку, направляя его руки, его губы, его мужское достоинство, что так легко скользнуло в жаркое лоно, обильно увлажнённое соками любви. И любовь свою два молодых тела, две юных души пили неспеша, двигаясь в едином порыве сердец, и ложем им стала сочная зёлёная трава, и укрыла их обнажённую плоть тень мудрых деревьев, знающих, что под их кронами вершится самое лучшее в мире – любовь.
Через два месяца Ольга заболела, будучи в гостях у тётушки, что жила в городе, и ещё через неделю умерла, метаясь по постели от страшного жара, который не смогли ослабить ни лекари, ни бабки-травницы. Перед тем, как навсегда закрыть глаза, Ольга шептала: «Я люблю тебя, Захар», повторяя эту фразу до тех пор, пока душа её не покинула тело, и губы замерли, в полуулыбке, так и не закончив фразу ещё раз…
Захар поднялся со ступенек и гордо вскинул голову, чтобы шептать молитвы, молитвы за упокой души Ольги, молитвы покаяния за свои грехи, за грехи других людей. И глаза его сверкали от жара, что пылал в его душе, а руки сжимались в кулаки, будто пытались обхватить юное тело, в котором жила женская душа, стремящаяся к любви…