Красные волосы разлетелись огненным фейерверком вокруг полуобнаженной девушки с огромными зелеными глазами, коралловыми губами, ямочками на щеках и красивой грудью; они загораживали соборы, небоскребы, поля с лошадьми, реку с пароходом, небо со звездами и спутниками. Все это закружилось, свертываясь в уходящую ввысь спираль… туда, где на белом-белом коне ждет белый-белый рыцарь с букетом алых-алых роз…
Папка валялась на полу. Она аккуратно доставала рисунки, разглядывала их и раскладывала вокруг. Вот – детский рисунок наивной девичьей мечты, а вот одноклассницы, а вот… она улыбнулась – группа парней, подсматривающих в раздевалку девочек.
Она случайно увидела эту сценку, а потом рисовала по памяти несколько уроков подряд. Рисунок так увлек, что она даже не заметила, как грозный Серей Борисович подкрался сзади. Сергей Борисович терпеливо взирал, как карандаш вырисовывал любопытных мальчишек. Наконец, учитель, решив, что либо произведение окончено, либо ждать дальше не педагогично, отобрал рисунок, усмехнулся в усы и сказал, что, несмотря на подозрительную тематику, техника и экспрессия ему очень импонировали (он очень любил употреблять мало понятные слова, как Вини Пух смеялись над ним за глаза даже учителя), и он экспроприирует рисунок для домашней коллекции. Какие только планы она не строила, чтоб вызволить рисунок... И нанять воров, и подговорить одну знакомую проститутку (за определенную плату), и выкрасть ключи от дома... В конце концов, она подошла к Вини Пуху и, сгорая от стыда, сказала, что хотела бы получить рисунок назад, что он не докончен и... она не смогла придумать, что “и”, и сконфужено замолчала. Сергей Борисович просто сказал – “Хорошо”, и на следующий день вернул рисунок “законному владельцу”.
Потом шли рисунки юношей, о которых она мечтала одна тайком или с подругами. Несколько эротических шаржей на одноклассников... А вот за этим “шедевром” охотилась вся школа. Дима, по которому вздыхали не только девочки, но даже некоторые учительницы, согласился ей позировать... чем это кончилось, лучше не вспоминать...
А вот... а вот... а вот...
Как хочется спать....
--------------------------------------------
Отзвенели школьные... Почти отгремели Мухинские ... Она - молодая, всеми любимая, бойкая, веселая, жизнерадостная, порхала в только зарождавшихся послеперестоичных салонах, вернисажах, файвоклоках... Ее с удовольствием принимали, выставляли ее яркие броские акварели, веселые карандашные шаржи, задумчивые ночные гуаши. Сам М. любил поцеловать ее напутственно-прилюдно в лоб, погладить по спине и ниже, и сказать Шаляпинским басом – “Смотрите – вот наше будущее”.
А “будущее” допорхало до молодого человека весьма взлахмоченной наружности. Такими же взлахмоченными оказались и его мысли. Он читал какие-то загадочные стихи, а она рисовала его портрет. Сам М. взирал на них, снисходительно улыбаясь, трепал его по каштановым, и так уже порядком встрепанным, кудрям, гладили ее по спине и ниже, и умиленно басил – “Молодым везде у нас дорога”.
Как говорится, долго ли коротко ли, они стали жить вместе. Потом поженились. Постепенно, стихи смолкли, а потом оказалось, что они совсем даже не его, а Вийона, Данте, Бодлера и бог весть еще кого. Он работал программистом в какой-то советской конторе, которую ласково называл ЛенДупа... Ее радостные акварели столкнулись с бытом, и быт победил, выдав на-гора депрессивную холодную гуашь. Он по-прежнему балагурил “в обществе”, а она как-то постепенно сникла... Все время хотелось есть...
Однажды он пришел из “общества” совсем рано, веселый, с цветами и дешевым вином. “Я раздобыл приглашение в Америку. Давай собираться”. Это было как гром с ясного неба. Он опять читал стихи, а она плакала, уткнувшись в его колени. Он гладил ее по голове, говорил, что вот там-то они, люди искусства, наконец, вздохнут по-человечески. Потом он уснул, а она встала и стала рисовать. Она рисовала первомайскую демонстрацию... много лет назад, когда был жив отец, как он нес ее на плечах, и была весна, и было солнце, и была радость... Она рисовала, и слезы капали на палитру... это был ее реквием, ее кадишь, ее плачь Ярославны, ее прощание Славянки...
Наутро, она первым делом побежала к Самому М. Сам М сам открыл ей дверь. Весь его облик, каждый волосок на груди, каждая складка халата, каждая пылинка на тапочках выражали, насколько она не желательна в этом доме. Сам М источал запах секса и страха. Из глубины халата донесся знаменитый бас – “Мадмуазель, что Вам будет угодно?” Она опешила, что-что, а такого приема она никак не ожидала, начала что-то бормотать - “Это я... извините... я бы хотела поговорить...” “Мадмуазель, нам не о чем говорить, я убедительно прошу Вас покинуть мою резиденцию”.
К вечеру, к ней вернулись все картины, которые она развесила по вернисажам и выставкам, и которые с таким восторгом у нее брали. Все до единой. Теперь же они оказались сырыми, не оформившиеся, неэмоциональными, и т.д. С любимого места около Екатерины, где она рисовала портреты и шаржи, ее быстро попросили убраться, а на новые места не пускали. Из Мухи вскоре выставили, прямо с последнего курса, под предлогом, что Дали, о котором она писала курсовую, не может быть любимым художником современной российской девушки эпохи перестройки.
Зато муж кипел, как только что купленный чайник, желающий показать новым хозяевам, какой он хороший. Из ЛенДупы он уволился. Все время где-то пропадал, что-то продавал, что-то покупал, кого-то приводил, с кем-то уходил. Перед ней все плыло как в тумане... И все время хотелось есть...
Она никак не могла уследить за его финансовыми махинациями. Единственное, что она усвоила железно, что денег нет, а если есть, то их надо откладывать на билеты или на покупку долларов. Она не спорила, только плакала одна по ночам, курила и рисовала “портреты еды”, деревья, увешенные плодами, магазины с полками, ломящимися от деликатесов... Однажды, она пришла домой и не обнаружила своих гастрономических шедевров. На вопрос – где они, он вытащил пачку долларов и победно протянул ей. “Я их продал в кооператив, который оформляет рестораны и кафе. Они хотят дать тебе работу. Я договорился, что ты завтра придешь”.
Она пришла за полчаса до назначенного времени. Просидела час в пустой комнате. Наконец, ее приняли. Она так и не поняла, кто сидит перед ней за столом - мужчина или женщина. Сразу вспомнились фильмы о гражданской войне. Мужчина-женщина курила и рассматривала рисунки, иногда криво усмехалась, не выпуская беломорины. “Не плохо... но очень... художественно. А банку красной икры нарисовать можешь. Где-нибудь полтора на два?” ”Полтора на два чего?” – недоуменно пролепетала она. “То есть как чего? Метра, конечно. Размер полотна – полтора на два. И без всяких там светотеней. Будьте проще – к Вам потянутся”. – И он-она разразилась вулканическим хохотом, обнажив отвратительно желтые зубы. Чтоб больше не видеть этого мужчину-женщину, она поспешно согласилась и выбежала на улицу.
На улице шел мелкий Ленинградский дождик. Она когда-то его очень любила. А сейчас ей показалось, что даже родной, любимый город, поворачивается к ней спиной. Она стояла на мосту и раздумывала о зовущей, манящей мутной жиже, которая красиво именовалась рекой Мойкой.
- Поцелуев мост для поцелуев. Так, накинь мне, красотка, - от неожиданности она чуть не упала в воду. – Привет. Чего грустишь? – Сашка. Они учились когда-то в Мухе, потом его забрали в армию, обратно он уже не вернулся, и она потеряла его из виду.
- Так... думаю, в каком ракурсе рисовать банку икры, чтоб не было ни света, ни теней.
- Хм... проблема серьезна. Без пива не решить. Пошли ко мне. Возьмешь в соавторы?
- Пошли – пожала она плечами, несколько удивившись неожиданному решению.
По дороге она поведала ему о предстоящем гастрономическом шедевре полтора на два. “Стандартный размер. Ты брала заказ у ...” и он назвал имя кооператива, “не грусти, им любая халтура пойдет”. Холостятский бардак в чердачном помещении – “моя берлога”, полстопки талонной Столичной – “извини, пиво не успевает дойти до второго пролета, не то что до чердака”, а может напряжение последних месяцев, а может что-то еще, а может все вместе, сделали свое дело. Она разрыдалась, по-детски, взахлеб. Хозяин попытался ее утешить, но, увидев полную безнадежность, уложил на матрас и закрыл старым одеялом.
Когда она проснулась, часики на стене (своих уже давно не было), показывали полдень. На полу, у ее ног лежала огромная, пугающая щербатым краем банка икры на ярко-зеленом фоне. Красные икринки лезли из банки как муравьи из развороченного муравейника. Она протерла глаза, на язык просилось что-то не очень приличное. “Ну и ...” вырвалось у нее, но она успела взять себя в руки. На банке лежала записка. “Извини, надо бежать. Хавай, что найдешь в холодильнике. Икру не ешь – она нарисована. Заходи. Привет.”
Она отнесла “холст” в кооператив. Отдала творение, взяла деньги. Мужчина-женщина сказала, что больше пока заказов нет, но скоро надо будет рисовать пылесос, и что ее позовут, как только так сразу. “Двое с носилками, один с топором” – и мужчина-женщина, отхохотав, забыла о ее существовании. Она отнесла половину денег и купленную на последний талон бутылку Столичной на чердак. “Спасибо огромное. Скоро будем рисовать пылесос. Обязательно зайду” – положила записку на одеяло.
Бывший поэт, а ныне коммерсант и сожитель встретил ее насторожено – “Где была?” “Икру рисовала. Вот”. И она протянула деньги. Он выхватил купюры, пересчитал и, только после того, расслабился – “Молодец. Хотя, конечно, маловато”.
Путч оказался настолько неожиданным, что сожитель еле пришел в себя. Три дня он дрожал и только повторял – “Эх, не успели... Все пропало...” Когда все улеглось, он напился, всю ночь стоял перед ней на коленях, опять читал стихи, глаза его опять светились, она подошла к нему погладила по непреклонным каштановым кудрям... Весь следующий день они провалялись в кровати. Он любил ее как когда-то, когда она отдалась ему первый раз, самозабвенно, до полного истощения всех сил... Ей казалось, что она снова обретает себя в нем или его в себе.
Через неделю они уехали...
Позади остались унизительные очереди на выписку, в ОВИР, на таможню, еще куда-то... Ее постоянно преследовало ощущение, что они жили в очередях. А когда возвращались домой, через них приходили толпы людей; зачем они приходили и уходили - она не знала, да и не хотела знать. Она не обращала на это внимание. Только очень хотелось есть...
Однажды она отсидела полтора часа в приемной по оценке произведений искусств. Наконец, ее допустили до стола, и она пронаблюдала, как сухая, будто швабра, безгрудая женщина на каждой ее картине механически ставила штамп – “Художественной ценности не представляет”. Выйдя на улицу, она выбросила все картины в урну - зачем их вести, раз никакой ценности?
Один раз она вдруг выплыла из тумана и подумала, что надо попрощаться с Сашкой, но водоворот снова захватил ее, и она так и не встретилась с ним.
Вот, наконец, Нью-Йорк распахнул, правда, не очень гостеприимно, Делтовский терминал С. Они отстояли полуторачасовую очередь, он очень волновался, ронял бумажки, наступал соседям на ноги, извинялся. Наконец, они были допрошены черным офицером без признаков радушия. Не зная английского, муж толком не смогли ответить ни на один его офицера, а только пихал бумажки от фирмы, которая его “вытащила на волю”. Она стояла, боязливо прижимая к себе единственную дорогую вещь – папку со школьными рисунками, которая уцелела, так как не подвергалась экспертизе.
Их встретил парень. Явно перекормленный, но нисколько этим не смущенный. На нем был шорты, футболка и красовки.
- Привет. Ну, наконец-то. А то я уже заждался. Меня зовут Миша, по-местному Майкл. Лучше звать по-местному. ОК? – Он усадил их в старенькую Хонду и отвез “в апартмент” – Апартмент вам сняли на месяц, потом либо платите сами, но это дорого, либо ищите дешевле. В холодильнике еда на первое время. Завтра заеду за тобой (он перешел на “ты” с первой же фразы), в 9 будь готов. Осваивайтесь. Привет, - и он ушел.
Начали осваиваться... Мужу дали мизерную зарплату – 38 тысяч, страховку и курсы английского через три месяца, и ощущение, что его облагодетельствовали. Через три месяца он взял страховку только на себя – “За тебя нужно платить отдельно. Дорого, а ты молодая, здоровая – можешь пока без врачей обойтись. Через три месяца меня повысят – тогда и купим. Потерпи”.
На курсы английского ее тоже не устроили – контора оплачивала только его курсы. Куда пойти без языка?
Через месяц они переехали в малюсенькую студию около знаменитого Брайтон Бича. “Маленькая, зато не комуналка”, - успокаивала она себя. Поначалу Брайтон Бич ее ошеломил, потом она привыкла и стала относиться к нему как месту сбора любой информации на любую тему, покупки еды и разглядывания витрин.
Майкл свозил их на экскурсию в Манхеттен. Вот это город... это красотища... Он ей понравился сразу, безоговорочно, целиком, не жуя. Муж уходил на работу, а она сразу ехала в Вилладж или на Вест Сайд. Она бродила по городу и откровенно балдела. Однажды, она увидел на Таймс Сквере художников, которые за деньги рисовали портреты, как она когда-то около Катьки. В груди что-то ойкнуло, забилось, затрепетало. Тут же ей на глаза попался магазин с канцелярскими товарами. “Как тут все под рукой”, - подумала она. Купив бумагу, мелки, и прочую нужную мелочевку на весьма не мелочную сумму, она вернулась села на сумку и стала рисовать портрет художника-китайца напротив. Народ притормаживал, но проходил мимо. Минут через десять, к ней подошла девочка школьного возраста, и что-то спросила. Она улыбнулась девочке беспомощно, но девочка оказалась настырной. Ей очень, видно хотелось портрет, а все остальные художники были заняты, девочка вытащила доллары и на пальцах объяснила, что ей надо. “Интересно, а почем дерут эти?..” – она оглянулась по сторонам, в надежде увидеть хоть какую-то подсказку. Единственно, что она увидела, что все художники были китайцами. Странно. Девочка терпеливо ждала, потом положила две десятки на землю и уселась рядом – рисуй, давай, показывал весь ее вид.
Она бросилась рисовать, рисовала жадно, быстро, с вдохновением. Она подумала, как давно она не брала в руки карандаш, а пальцы все еще помнят. Штрихи послушно ложились один рядом с другим. Постепенно, лицо девочки стало выплывать из листа бумаги, как фотография из проявителя. Вокруг стали собираться люди, смотрели, как она работает, и удовлетворенно кивали головами. Вдруг толпу зрителей растолкал китаец и начал что-то быстро и нервно лопотать, вырывать рисунок, карандаши. Зевак тут же, как корова языком. Она беспомощно смотрела на китайца не в силах понять, что его так возбудило. Девочка забрала незаконченный рисунок и быстренько смылась, оставив художницу один на один с бешеным китайцем, который от ее непонимания распалялся все больше.
- Он говорит, чтоб Вы должны уйти, - с легким акцентом прозвучало сзади, – он говорит, что это место принадлежит китайской группе художников, и что вы должны, простите, убраться отсюда.
- А куда можно?
- Он не знает.
Она повернулась и увидела мужчину лет шестидесяти пяти, в бабочке, жилетке и смешной клетчатой шапочке. Она стала собираться. Китаец утихомирился, но все еще пыхтел и бросал на нее недовольные взгляды. Мужчина подхватил ее сумку.
- Сергей Николаевич Аксельрод, - церемонно представился он, приподняв шапочку. - Разрешите Вас угостить чашечкой кофе.
Он купил ей кофе и очень красивое пирожное. Сам отказался – здоровье, понимаете ли. Потом он рассказал ей про Музей, что туда можно ходить всего за полдоллара. Сказал, что там бывает много молодых русских художников, может она и найдет, кто ей поможет. Потом он так же церемонно распрощался – Жена, не одобряет мой старческий интерес к молоденьким девушкам, - доверительно поведал он. Был рад познакомиться. Хорошего дня. – Он приподнял шапочку еще раз, поклонился и исчез в толпе.
Все последующую неделю она провела в Музей. Музей ей очень понравился, она даже откапала картины Репина и Врубеля. Молодые русские художники там действительно были, но она почему-то оробела и не подошла к ним.
Потом наступил конец...
-Ты шляешься где-то целыми днями, а я работаю как вол. Хватит. Найди работу. Иначе...
Он не смог произнести, что ж будет иначе, но она поняла и так, что он хотел сказать. На следующий день она устроилась мыть посуду в соседний ресторан. “Модельяни всю жизнь мыл посуду в ресторанах Парижа”, - утешала она себя. Потом подвернулась работа по уборке квартир. Муж приходил домой злой, похоже, в его конторе поняли, что он, мягко говоря, не гений и смотрели на него косовато. Так или иначе, но обещанное повышение оказалось настолько маленьким, что после вычета налогов и деления на двадцать шесть (ему платили раз в две недели), от повышения ничего не осталось. Муж стал пропадать где-то после работы, приходил мрачный, огрызался на все ее попытки поговорить. Чтоб не видеть его по вечерам, она устроилась мыть посуду и в вечернюю смену тоже.
Пальцы стали разбухать, кожа порозовела и начала покрываться морщинками. Под глазами появились круги, а в глазах забитость. Как-то вечером, сидя на заднем крыльце ресторана и куря выпрошенную у официанта сигарету, она подумала – “А ведь всего-то год назад все было совсем по-другому... Я рисовала, меня все любили, у меня было будущее. А теперь?..” Захотелось, встать, встряхнуться, все бросить и... А что и? И она осталась сидеть, докуривать единственную сигарету за последний месяц.
Однажды, придя с работы, она решила принять душ, разделась, кинула грязные вещи в корзину и в грязном белье мужа обнаружила сережку с жемчужиной.
- Что это? – ворвалась она в комнату и растолкала мужа.
Он начал лихорадочно соображать.
- Это... Это – тебе подарок. Ты так много работаешь... Я подумал, что...
- А что он делает в грязном белье?
- Я решил постирать, чтоб они были чистые, а их там, небось, все меряют...
- А почему только одна?
- ....
- Ну, ты и подонок, - только и смогла она из себя выдавить
- А сама-то, - он перешел в атаку, - знаю я, чем вы там, в ресторанах, с официантами занимаетесь. Мне Сам М. еще рассказывал, как кобелил тебя.
- Что???????????????????
И тут ее прорвало. Все унижения последнего года, все как-то разом захлестнуло ее, она схватила бумагу, мелки, сигареты мужа, которые он не разрешал ей брать (дорогие для тебя слишком, все равно не понимаешь в них ничего), бутылку пива, и, хлопнув дверью, заперлась в ванной.
Холодный душ немного охладил ее, но накопившаяся, подавляемая столько времени, злоба требовала выхода. Вылезши из-под душа, не одеваясь и даже толком не вытершись, она жадно схватила мелок и бросилась рисовать. Поначалу пальцы, разъеденные работой, не хотели слушаться, но постепенно, с каждым касанием бумаги возвращались старые навыки.
Нет, она не рисовала, она выплескивала на бумагу то, что накопилось, набухло, нагноилось в глубине души. Вот – Сам М. с похотливо оттопыренной нижней губой. Он танцует с женщиной-мужчиной, которая смеется по-лошадиному, обнажив безобразно желтые зубы. На лбах обоих женщина-швабра поставила штамп – “Человеческой ценности не представляет”. Она взглянула на картину, отошла, посмотрела еще раз, и пририсовала возбужденную головку в складках халата Самого М. Рядом нарисовала каракатицу с телом и лицом женщины-швабры, в каждой щупальце она держала по штампу “Ценности не представляет”. Она штамповала одного за другим людишек – тех, с кем она когда-то тусовалась в салонах.
Новый лист. Новый мелок. Трущобы южного Бронкса. Китаец на Таймс Сквере. Старички с Брайтон Бича, продающие из-под полы давно просроченный советский валидол, третчатку и пятерчатку. Толстые, увешенные мехами и золотом забитые одесские евреи, покупающие красную икру на фуд стемпы. Самовлюбленные таксисты, сорящие деньгами. Размалеванные девочки, за двадцатник делающие миньет за кухней двум здоровенным полицейским.
- Открой, мне надо в туалет – жалобный голос за дверью.
- Иди к соседям или нассы из окна на свою распрекрасную Америку.
- Открой сейчас же!!!
- Пошел ты...
Листы менялись один за другим. Мелки крошились и ломались. В ванной не продохнуть от табачного дыма. Она не знала, сколько времени продолжалось это безумие. Но, вот оно кончилось, так же внезапно, как началось, как будто кто-то перекрыл кран. Она ощущала себя пустой шкурой от банана. Медленно открыла дверь и... нет, не вышла, вывалилась из ванной, доползла до кровати и уснула глубоким пустым сном.
Когда она очнулась, уже вечерело, только вот который это был день, она не помнила. Судя по слабому солнечному свету за окном, муж недавно должен был уйти на работу. Она вскочила и кинулась в ванную. Картин не было. Она бросилась шарить по квартире и случайно наткнулась на официальный бланк. Она б не обратила на него никакого внимание, если б не название русской галереи из Вилладжа. Схватив бумагу, она бросилась к соседу – “Переведите, пожалуйста”. Сосед, пенсионер из Гомеля, долго шевелил губами, смотрел в словаре...
- Ну, в общем, Они взяли у твоего мужа серию каких-то картин под названием... хм, не понятное слово какое-то... что-то иммигрантское, а потом, толи капучиус, толи что-то в этом духе.
- Capricious – догадалась она.
- Потом что-то про условия, комиссионные... я не очень понимаю – лоерский язык.
Она поблагодарила, взяла бумагу, оделась, и пока не поздно поехала в галерею. В галерее была одна продавщица, которая возилась с единственным клиентом, уговаривая его приобрести странную картину, изображающую Близнецов Трэйд Ворлд Центра, переплетенных канатами висячих мостов. Картина была грандиозно бессмысленной, но зато большой. “Моему кооперативу бы понравилась”, - злорадно подумала она. Она прошлась по залам в ожидании, когда ж продавщица освободится. Картин было много. Большинство ей не нравилось, но некоторые были вполне ничего. Сначала она не могла никак понять, что за маленькие бумажки с пяти- и шестизначными цифрами, но потом догадалась, что это – цены. Это ее поразило. За такую мазню – такие деньги.
Наконец продавщица освободилась.
- Have you found anything interesting? – с нескрываемой издевкой спросила она.
- Извините, а Вы говорите по-русски – ее уверенность как рукой сняло
- Да. Что Вам будет угодно, милочка?
Эта “милочка” ее задела и вернула самообладание. Она протянуло женщине письмо.
- Это мои картины, я бы хотела их забрать.
- Во-первых, что значит “мои”? А во-вторых, это невозможно – они проданы.
- “Мои” – значит, что я их написала. Они не подлежат продаже, поэтому их продать нельзя. У меня их украли и я требую, чтоб мне их вернули.
Женщина немного смутилась – “Я думаю, Вам следует обсудить это с Виталием, хозяином галереи”, - как-то неуверенно сообщила она свое мнение и проводила воинственную художницу в заднюю комнату, где находился “кабинет” Виталия.
Виталием оказался мужчина лет сорока, с большими залысинами, и солидным брюшком. Остаток волос был подстрижен коротеньким ежиком. На нем были коричневые обтягивающие кожаные штаны и цветастая шелковая рубашка. В каждом ухе красовалось по здоровенному брильянту. “Гомик”, - подумала она с неприязнью.
- Мадам, как я рад с вами познакомится. Ваши картины удивительны. Столько экспрессии, столько энергии, чувств... Просто великолепно. Мы продали все в тот же вечер, как получили их. Мы очень рассчитываем на продолжение.
- Эти картины не для продажи. Я бы хотела их получить обратно.
- Милая моя, дорогая леди, я не могу выполнить вашу просьбу. У нас есть контракт с вашем ... (пауза) агентом (???)
- Это не агент, а муж (мудак, подумала она про себя), который украл у меня эти картины – с раздражением сказала она.
- Ну, не надо так переживать. Давайте лучше отпразднуем знакомство и первую продажу. – Он откупорил бутылки Шампанского, так удачно, оказавшегося под рукой в ведерке со льдом, - Вы очень талантливы. Некоторые картины висят неделями, а ваши купили сразу в тот же день, и очень хороший клиент. Могу Вас уверить, Ваши картины попали в хорошие руки.
Она отпила из бокала и почувствовала, как отвыкла от спиртного. Сразу ударило в голову. А может и правда, так лучше...
- Сколько денег я получу?
- Две тысячи, как сказано в договоре.
- Две тысячи???????? – после тех цен, которые она видела на других картинах, эта сумма показалась беспардонным грабежом.
- Так в договоре – смотрите сами. Мы продаем по цене, которую считаем правильной, Вы получаете пять процентов. Вот подпись Вашего... эээ... мужа, - и он протянул ей контракт.
“Вот сволочи. Но и мой хорош... Ладно, похоже, делать нечего, но он не увидит ни копейки из этих денег”.
- Я думаю, я мог бы немного изменить условия. Не хотите ли заехать ко мне вечером на обед, там и обсудим... – и он заговорчески ей подмигнул.
Ее как обдало ледяной водой.
- Давайте деньги.
- ОК. Получите и, как говорится, распишитесь.
Он протянул ей двадцать новеньких сотенных бумажек. Она холодно поблагодарила и вышла. Никогда она еще не держала в руке такого богатства. Она шла, засунув руки в карман, где лежали Франклины. Она ласково гладила их, чувствуя, как поднимается настроение. Конечно, жалко ее рисунки, она даже не успела их, как следует, рассмотреть. Зато название ей понравилось, интересно, кто его придумал, скорее всего, Виталий, “мой на такое не способен”. Так рассуждая, она вдруг остановилась на Лексингтон Стрит около витрины с очень красивыми тортами. Пайард – прочитала она непонятное название. Что-то подтолкнуло ее внутрь. Внутри оказалось очень симпатично - прямо столики, а слева и справа витрины с множеством очень красивых пирожных и конфет. Она никогда еще не видела такого количества пирожных - фруктовые, заварные, кремовые, суфле, бисквиты, шоколадные, вафельные... чего тут только не было. Завороженная, она села за столик, к ней тут же подскочил официант с меню. Она робко попросила кофе с молоком и после долгого колебания ткнула пальцем в три пирожных.
Торопиться было некуда – на работу возвращаться она не собиралась – хватит. Она сидела и пыталась осознать всю информацию, которую она получила за последний день. Съев свои пирожные, она пошла в туалет. Тут она случайно посмотрела на себя в зеркало и пришла в ужас. Куда делась ее красота, уверенность во взгляде, ее ласковая немного застенчивая улыбка. Из зеркала на нее смотрела загнанная, озлобленная волчица. И такую мымру Виталий позвал на ужин?!! Брррррррр. Надо что-то делать.
Во-первых, прическа. Она уже полгода не приводила волосы в порядок. От товарок она слышала, что на углу пятой авеню и четырнадцатой стрит есть русский парикмахер Жорж. Допив кофе, она поехала к нему. После Жоржа, по его рекомендации, она, у работающей тут же вьетнамки, сделал маникюр и педикюр. Постепенно, прежнее ощущение бытия женщиной стало восстанавливаться. Правда, количество зеленых бумажек в кармане сократилось, но ее это сейчас не волновало. Потом она поехала, опять же по совету Жоржа, в Майсис, где приветливые девушки почистили ей лицо и положили косметику. Все. Она опять женщина, она опять уверена в себе, она опять готова встретить все неприятности лицом к лицу.
Домой ехать не хотелось. Она болталась по мидтоуну пока, совершенно неожиданно, не оказалась у дверей агентства Аэрофлота. “Почему в моей жизни все происходит как-то неожиданно?” Прямо с витрину на нее смотрел Медный Всадник, за ним Исаакиевский собор. Сердце заныло. Не задумываясь, она вошла внутрь. Всего через полчаса она вышла из агентства, сжимая обмененный на половину оставшихся зеленых бумажек билет и информацию, как получить нужный штамп в паспорт.
Темнело... Она двинулась домой. Уже подходя к многоэтажке, она представила ошарашенное, перекошенное злобой лицо мужа, и ей стало еще веселее. Дома произошла очевидная сцена. Муж кричал, ругался, угрожал, плакал, вставал на колени, опять угрожал, ну и так по кругу. Она была непреклонна – она заработала отпуск-поездку в Ленинград. Оставшаяся до отлета неделя прошла в какой-то сладостной нирване. Даже занимаясь с ним сексом, она впервые за многие месяцы получила удовольствие. Наконец, самолет поднял ее над ненавистным Брайтоном, помахал крылом Статуе Свободы, пронесся над Атлантическим океаном и после двух посадок благополучно опустил в Пулково.
Таможенник, конечно, был настороженно удивлен странной красивой женщине с одной только спортивной сумкой. Она пыталась ему объяснить, что везти то ей нечего. Но он все-таки порылся в ней и не нашел ничего кроме дешевого белья, джинсов и пары блузок. Сокрушенно вздохнул, сказал сакраментальное - “В следующий раз с Вами буду говорить уже по-другому”, и отпустил.
Ее никто не встречал, потому что встречать было некому. Она подозвала такси, и за два доллара он домчал ее до Медного Всадника. “Ну, здравствуй. Ты звал меня”. И она рассмеялась. День был не по-осеннему сказочный. У нее как будто открылось в груди какая-то потаенная дверца, через которую вместе с воздухом в нее втекала благость. Она была невыразимо рада вернуться в город, о котором уже почти и не мечтала.
В таком полуобомлевшем состоянии она проболталась почти до вечера. Набережные, мостики, ограды, дворики, заборы, садики... какое все это до боли близкое, родное... Не то. что мрачный Тюдор Корт в мидтауне, нависший огромными, мрачными домами над Ист Ривер. Вдруг она задала себе вопрос, от которого очарование города сразу куда-то улетучилось – “А где я буду спать?” Такой, казалось бы, очевидный вопрос, ни разу не посещал ее до этого.
Раздумывая над этим вопросом, она не заметила, как ноги или подсознание привели ее к Сашкиному дому. “Интересно, а он дома?..” Она подумала было войти, но остановилась. Вместо этого она пошла в соседний магазин, купила там пива и какой-то воблы. Хотела купить колбасы, но на нее посмотрели как на врага народа, она смутилась и ушла. Только после этого, она поднялась на чердак и позвонила.
Сашка стоял в проеме, такой же не бритый, как тогда, в каком-то странном одеянии, но с неизменным огоньком в серых глазах. Она вдруг почувствовала, что вот он именно тот, к кому она шла всю жизнь, ее цель, ее предназначение.
- Пылесос рисовать будем? Так я его уже давно сдал – жуткая халтура. А я слышал, ты с мужем в Америку свалила.
Она поставила сумки и бросилась ему на шею.
- Сашка, милый, какой ты хороший.
Потом было неотчетливо. Они целовались, пили пиво из горлышка, ели воблу, смеялись, опять целовались, опять пили пиво. Потом пиво кончилось. Сашка достал шкалик и огурчики - “Мамкины, из деревни”. Она хотела отказаться от водки, но Сашка уговорил. После первого глотка она почувствовала какую-то сладкую истому и Сашкину руку, ласкающую грудь, и Сашкины губы, целующие ее все более настойчиво в губы, глаза, уши, щеки...
А утром, пересчитывая раздавленных клопов, они смеялись как дети... И не было ничего лучше этих сильных рук, этой колючей щетину, этого, воняющего куревом и пивом, дыхания.
- Сашка, как хорошо с тобой...
Прошла неделя, потом другая. Вдруг она осознала, что все - счастье кончилось – завтра самолет.
- Оставайся. Зачем тебе лететь? Я же тебя люблю. Чего тебе не хватает? – уговаривал он.
- И я тебя люблю... Очень... Но я должна... мне надо... – она толком не могла объяснить даже сама себе, что она должна и почему ей надо. – У меня там муж, - нашла она странную отговорку, и даже сама в нее поверила. – Я вернусь. Объясню все ему, заработаю немного денег и сразу вернусь. Всего два месяца... Потрепи. – и она целовала его, и слезы текли из глаз, а он дулся и не отвечал на поцелуи. Тогда она целовала его грудь, нежно, ласково, каждый сосок, потом живот, потом ниже еще ниже... и вот они уже сплетаются в стонущий, кричащий, торопящийся испить всю чашу наслаждения, клубок.
- Я люблю тебя, - кричала она сквозь толпу провожающих, сквозь кордон пограничников. – Я люблю тебя, - шептали губы, когда она поднималась по трапу самолета. – Я люблю тебя, - думала она, проваливаясь в неглубокий беспокойный самолетный сон.
Нью Йорк оставался таким же чужим, холодным Нью Йорком. Даже, наверное, стало ее чужее и холоднее. Она прошла контроль, таможенника, который совершенно не заинтересовался ей, и вышла в зал. Муж стоял в стороне, всем видом изображаю нерадость.
- Привет. Как долетела? – Они чмокнулись.
Дома он полез к ней с поцелуями. Она ожидала этого, но не думала, что ей будет настолько противно чувствовать его прикосновения. Подсознательно скроив брезгливую гримасу, она попыталась отстраниться.
- Знаешь, извини, я не могу. Я встретила другого... – еле слышно выдавила она.
Последовала долгая пауза. Потом в ход пошли шлюхи, суки, ****и, и прочее. Она терпела, опустив голову, чтоб он не видел наполненных слезами глаз. Потом он замолчал, подошел к ней. Она собрала все свои силы, подняла головы и посмотрела ему в глаза. Он ударил ее, смачно, с размаху. Щека сразу запылал. А он развернулся, и, хлопнув дверью, вышел из квартиры. “С возвращением”, - сказал она себе. Хотелось рыдать, орать, кататься по полу в истерике, но она взяла себя в руки – надо позвонить Сашке.
Трубку взяла женщина, судя по голосу немолодая.
- Здравствуйте, а Сашу можно...
- А кто его спрашивает?
- - Его очень близкая знакомая, - она даже почувствовала какую-то гордость, произнося это. – Мне очень надо с ним поговорить.
- Его нет, - ответила женщина, и голос ее прозвучал как-то опустошенно.
- А когда он будет?
- Его больше не будет. Он погиб. Случайно попал под бандитскую пулю. Мой сынок... Мой Сашенька... – и она завыла, заскулила на российском конце провода. А на другом конце, в далекой Америке, через многие километры воды и земли, через границы и государства, ей вторила другая, совершенно ей неизвестная женщина. Они выли, без слез, без надежды, без мольбы...
Наконец, не найдя сил попрощаться, она просто нажала на кнопку. Вой на другом конце оборвался, трубка выпала из рук....
---------------------------------------
Красные волосы разлетелись огненным фейерверком вокруг полуобнаженной девушки с огромными зелеными глазами, коралловыми губами, ямочками на щеках и красивой грудью; они загораживали соборы, небоскребы, поля с лошадьми, реку с пароходом, небо со звездами и спутниками. Все это закружилось, свертываясь в уходящую ввысь спираль… туда, где на белом-белом коне ждет белый-белый рыцарь с букетом алых-алых роз…
Она раскладывает свои детские рисунки, бережно, аккуратно... Берет каждый, как ребеночка, рассматривает и кладет на пол, один рядом с другим. Глаза слипаются, но она продолжает вынимать рисунки... Вот, наконец, и последний. Она сгребла все рисунки под себя, легла сверху, и...
Пустая баночка из-под только что купленного снотворного сиротливо ютилась на краю стола.