Валентин Кожейкин
ДВЕ ЖИЗНИ, ДВЕ СУДЬБЫ
повесть
«..Необратимостью жестоки
Мелькают годы, как столбы
Вдоль неизведанной дороги,
На перекрестках у судьбы…»
(А. Кожейкин)
О том, что звонок междугородний, Ирина Сергеевна определила сразу. Такие резкие, продолжительные сигналы бывают только у междугородней телефонной станции. Она быстро сняла телефонную трубку и тотчас услышала голос оператора: - разговаривайте, на проводе Хабаровск.
- Неужели я сейчас что-то узнаю про свою маму? - с внезапно охватившем волнением и нервной, всё усиливающейся, дрожью во всём теле, успела подумать Ирина Сергеевна, прежде чем назвать своё имя и сказать, что она слушает.
« Дочка Ирочка!»- успела услышать она далёкий голос, который ждала так долго, почти сорок лет, и уже потеряла всякую надежду услышать этот желанный голос, голос своей родной матери. Страшный, похожий на крик раненого зверя, этот душераздирающий возглас поразил её своей неожиданностью, в глазах всё потемнело. Телефонная трубка вдруг показалась тяжелой, как гиря, и она, увлекая за собой телефонный аппарат, стала медленно по стене опускаться на пол. В трубке ещё раздавались какие-то слова, звучал голос её матери, но она уже ничего больше этого не слышала.
А, в далёком Хабаровске Анна Гавриловна, её родная мать, которая когда-то так безжалостно распорядилась судьбой своей четырёхлетней дочери: бросив её, лишив радостного детства, и, заставив испытать всю полноту сиротской жизни, по-прежнему держала в руках трубку и ждала тёплых, ласковых слов от своей родной дочери.
- Ирине очень плохо. Она потеряла сознание и сейчас не может говорить с вами. Перезвоните завтра, - услышала она мужской голос и положила трубку.
Нервная дрожь охватила всё её тело, появилось уже знакомое ей ощущение удушья и частое покалывание в висках, а затем и в затылке. А в ушах звучал её собственный душераздирающий крик: «Дочка!! Ирочка!!» и она как бы оглохла от этого своего крика, задохнулась им, захотелось заплакать, и не смогла. Ноги стали совсем не послушными, перед глазами поплыли стены и она упала на диван, обливаясь противным липким потом, напрягшись и сжав зубы до звона в ушах. А вместе с этим звоном в ушах, слышалось ей и дыхание родной дочери, которое она только что слышала в телефонной трубке.
На следующий день, рано утром, поехала на вокзал и купила билет на самый первый скорый поезд, который помчит её на встречу с дочерью.
* * *
Не приходилось ещё Анне Гавриловне летать в самолётах. Впервые за всю прожитую жизнь она оказалась на борту красивого авиалайнера « ТУ», да еще и у самых бортовых иллюминаторов. По шуму работающих двигателей, она скорее почувствовала, чем поняла, что самолёт должен скоро подняться в воздух. Сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее стали мелькать перед глазами плиты аэродрома, сливаясь в единый, серый фон, потом земля стала неторопливо опускаться. Провалились вниз какие-то, раскрашенные в шахматную клетку строения, затем увидела под крылом самолёта узенькие ленточки дорог, крошечные машины, маленькие блюдечки озёр, а самолёт, набирая скорость, неудержимо рвался вверх, в простор синего неба.
А уже через несколько минут Анна Гавриловна, поглядев в иллюминатор, увидела, что внизу под крылом самолёта уже сверкают снежной белизной красивые облака, залитые ярчайшими лучами солнца, похожие на кучи лебяжьего пуха. Облака, но совсем не такие, которые она привыкла видеть с земли над своей головой.
Соседка в салоне самолёта оказалась слишком разговорчивой и словоохотливой. Она обратила внимание на неё и на тех, кто провожал её, ещё в накопителе аэропорта перед тем, как выйти на посадку: уж очень трогательным было прощание перед этой разлукой.
- По всей вероятности, дочь с мужем и внуком провожают маму и бабушку, - отметила для себя Анна Гавриловна.
- Как же без тебя, мама, мы будем жить весь этот год, - вытирая платочком слёзы, несколько раз повторяла молодая женщина, трогательно прощаясь с матерью.
Совсем не таким было расставание и прощание самой Анны Гавриловны с родной дочерью: простились так, как будто расставались совсем не надолго, как просто знакомые, для которых расставание не бередит душу.
И, вот сейчас эта женщина сидела рядом с ней и ещё до того, как воздушный лайнер вырулил на взлётную полосу, уже успела сообщить о том, что она летит к сыну в Хабаровск и целый год, пока внучка Наташа не закончит первый класс, будет жить у сына.
- Сын у меня хороший, да и невестка тоже замечательная, она, как дочь мне родная. Но, всё-таки, тяжело мне будет в Хабаровске: привыкла я жить с дочерью, а у сына бываю редко, да и он не особенно часто бывает у нас в Челябинске, - как-то отвыкла. Скучать буду по тем, кто остался здесь в Челябинске, - проговорила она с тяжелым вздохом, вытирая слёзы платочком, который, приготовив заранее, держала в руках.
Она еще долго и уже после того, как самолёт, оторвавшись от взлётной полосы, набрал высоту и взял курс на далёкий Хабаровск, продолжала говорить какие у неё выросли дети и, как счастливо живут их семьи.
-Трудно было без мужа растить их. Муж то погиб в шахте, когда Леночке было всего четыре годика, а Вадику всего лишь два года исполнилось. Утром, в день рождения Вадика, спустился в шахту, но не вернулся, а через три дня подняли на поверхность, да только уже, мёртвым. Дети и не помнят своего отца, - слышала Анна Гавриловна голос своей соседки, заглушаемый шумом работающих двигателей. Из слов своей соседки она уже знала, что её дочь окончила медицинский институт, а сын политехнический и уже восемь лет работает в Хабаровске, куда его направили по распределению.
-Леночку - то после окончания института в родном городе оставили, а вот Вадика направили далеко от Челябинска. Сколько раз просила и уговаривала его переехать в Челябинск, да он всё никак не решается, а как было бы хорошо жить в одном городе - все вместе. И совсем не нужно было бы лететь вот сейчас в этот Хабаровск, - высказывала вслух свои мысли и надежды разговорчивая соседка.
Анна Гавриловна, слушая её без особого внимания, была благодарна ей, что она не интересуется и не задаёт ей вопросов: куда и к кому она летит, кто провожал её в аэропорту и есть ли дети? Сейчас ей хотелось остаться одной и хоть как- то унять душевную боль, которая заполнила её грудь, нужно было, хоть кто-то, уравновесить мучительные воспоминания, которые так назойливо преследовали её все десять дней, пока она была у своей дочери. Эти десять дней были для неё, как мучительная пытка. Ночами ей не спалось, а если засыпала, в коротком, беспокойном сне её преследовали кошмары, которые вязко и мучительно повторялись каждую ночь, наслаивались друг на друга и выматывали её всё больше и больше.
Всё для неё сплелось в эти дни в какой-то клубок и путаный ворох воспоминаний, и не было в них чего-то приятно- согревающего, только чёрная, непроницаемая пустота. А ей хотелось освободиться от всей предыдущей жизни, как от непосильного груза, но прошлое потянулось прерывистой волнующей чередой, жгучей болью отзываясь в сердце.
В последние годы, особенно когда она, не без помощи мужа, оказалась в психиатрической больнице, у неё появилось неудержимое желание перебирать накопленное, поднимать со дна памяти какие-то периоды, отдельные факты из своей не сложившейся жизни. И помимо своей воли и желания всё чаще и чаще возвращалась она к отдельным кускам своей жизни и, может быть, впервые, за все прожитые десятилетия, в палате душевнобольных, вспомнила о своей дочери.
И что-то тайное, о чем не хотелось бы вспоминать, похожее на преступление, влекло её мысли и засасывало в невольные воспоминания и она уже не могла выбросить их из своей головы. И, вот теперь, после встречи с дочерью она оценила всю полноту своего предательства, всю свою вину перед родной дочерью.
Она, когда ещё ехала на Урал к дочери, за долгую дорогу в поезде никак не могла заставить себя заснуть и за время бессонных ночей думала, под стук вагонных колёс, о своей дочери и вспоминала те, первые четыре года, после рождения Иринки. Мысли с самых первых минут дороги плутали в неразрывном круге, из которого не могла она выбраться после того сообщения, что её разыскивает родная дочь.
Развороченная память, неустанно раздирала прожитые годы на две жизни. Вроде всё давно отболело, очерствело, поросло трусливым забвением, но стоило только закрыть ей глаза и накатывались в непрерывном потоке год за годом, события за событиями. Вспоминала довоенную жизнь: как познакомилась и полюбила моряка-подводника, как тревожилась и ждала его, когда он уходил на несколько недель в плавание. Как она бегала на пирс и подолгу стояла и ждала, надеясь, что вот- вот должна появится над водой рубка подводной лодки, на которой служил её муж - Сергей.
Всё это давно поросло забвением, осталось в невозвратном прошлом и ничего не оставалось, что связывало бы её с этим далёким прошлым. А, вот теперь, дочь для неё осталась единственной ниточкой, связывающей с прошлым, в котором остались и первая любовь, три года счастливой семейной жизни, рождение дочери, мечты, надежды и многое, многое другое.
Она толком не поняла, обрадовалась или испугалась в ту первую минуту, когда прочитала сообщение из уральского города, что её разыскивает родная дочь Ирина Сергеевна, по фамилии до замужества - Евстигнеева. Закачались перед глазами фамилия, имя, отчество, год рождения, запульсировали несогласной дрожью руки, и всё сплелось в какой - то клубок, путаный ворох воспоминаний. Спустя десятилетия она поняла, какой бездушной оказалась она к своей родной дочери, какая черствая корка покрыла её совесть, коль ни разу не закричала во весь свой голос: « Я жива!...Я Жива! ...Откликнись и ты, моя доченька!»
Но она не искала её, а дочь значить всё это время ждала её, не теряла надежду и, наконец, разыскала её. Простит ли только её? И дикая тоска захлестнула её, заплескалась в сердце, тоска по ушедшему, боль по невозвратному, навсегда ушедшему в глубины времени. Муж очень хотел, чтобы у них обязательно первым был мальчик, но когда родилась дочь, он страстно полюбил её. Редко выпадало ему счастье видеть свою дочку, но уж когда подводная лодка возвращалась в Кронштадт и Сергей получал увольнительную, он мог часами сидеть у детской кроватки и смотреть на свою крошечную Иринку.
Вот и сейчас, в самолёте, слушая свою разговорчивую соседку, она вспоминала, как Сергей, услышав плач проснувшейся Иринки, всегда говорил: - Ты покорми, покорми её, она же есть просит! Нельзя чтобы малышка была у нас голодной! Анна Гавриловна сидела с закрытыми глазами, и ей даже показалось, что она слышит, как, припав к её груди, Ирочка сладко чмокает своими губами.
- Самолётом-то быстро долетим до Хабаровска, а вот каково ехать поездом, замучаешься, пока доберёшься, - вывел из задумчивости Анну Гавриловну голос соседки. Да, она это прекрасно знала: сколько было всего передумано, пока ехала от Хабаровска. И чем ближе приближался скорый поезд к южно-уральскому городу, где жила её дочь, тем тревожнее становилось на сердце. Она никак не могла унять душевную боль, превозмочь тревогу, которая заполнила грудь, не могла хоть как - то справиться с мучительными мыслями, сомнениями, помня о том, что скоро ей предстоит взглянуть в глаза своей дочери.
- Кого увижу я сейчас? Бросится ли родная душа, при встрече, к ней? Обрадуется ли этой встречи через прожитые десятилетия? - думала она уже тогда, когда поезд подходил к перрону вокзала. И что-то оборвалось внутри, когда она, бросившись с протянутыми руками навстречу к дочери, вдруг заметила, что дочь резко отпрянула назад. И сразу, как снежная лавина, неудержимо сползающая вниз, сорвалась и ударила в сердце тяжелая мысль:
- «Я сама виновата во всём, что случилось!» - и сразу почувствовала, как в её грудь проник холод, будто жгучий зимний, морозный воздух попал в самое сердце.
За десять мучительно-трудных для неё дней она многое рассказала своей дочери о первых четырёх годах её жизни. Внимательно слушала и свою дочь, когда та рассказывала ей о своей жизни, но вот только сама не могла полностью раскрыться перед дочерью, что-то не договаривала, скрывала от дочери. А сейчас, под шум авиационных двигателей, воспоминания унесли её в далёкое прошлое.
Прожитые десятилетия не затуманили её память, и она прекрасно помнит тот день, самый первый день войны. Ирине тогда ещё не исполнилось и одного годика. Помнит и не забыла, как с дочкой на руках она бежала к 3-му причалу от которого должна была выйти в море подводная лодка, на которой служил её муж, Сергей. На одну лишь минуту задержалась на Якорной площади, возле репродуктора, где толпились люди, слушая сообщение о вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз, и побежала дальше к причалу.
Прощание было совсем коротким. Сергей только и успел поцеловать их, прижать к себе Ирочку, а когда лодка отошла от пирса, успел крикнуть: «Береги нашу единственную дочку»!
Больше они его не видели. Перед самой эвакуацией из Кронштадта, забегал на несколько минут сослуживец Сергея, который после полученного ранения был направлен в госпиталь. Он передал письмо от Сергея и сказал, что он жив, но лодка базируется вблизи островов Моонзундского архипелага и, очевидно, в ближайшее время, в Кронштадт не придёт. А через два дня началась эвакуация семей военнослужащих из Кронштадта. Ленинград и Кронштадт уже бомбили, железная дорога была перерезана немцами, и их вывозили из Ленинграда через Ладожское озеро.
Она помнит до мельчайших подробностей всё, как тогда было, и сколько раз потом уже просыпалась по ночам, напуганная кошмарными сновидениями.
А тогда, прижав к себе Иринку, она сидела на палубе баржи, которую тянул за собой буксир, который все время пытался прибавить скорость. Натягивались и звенели от натуги буксирные тросы, выработанные двигатели тарахтели уже на верхнем пределе и она боялась, что двигатели заглохнут, и тогда неподвижная баржа замрёт посреди озера, незащищенная, уготовленная на растерзание немецким самолётам.
Был закатный вечер, тёплая тишина обнимала её и Ирину, а она думала только об одном: скорее бы наступили спасательные сумерки, чтобы схорониться от глазастых и беспощадных «юнкерсов». Оставалось совсем немного до спасительного берега, когда к сопению буксира добавился пока ещё далёкий, жалящий звук. Он сверлил уши, наливался разящим металлом и поднимался до пронзительно-ревущего гула. В этом пугающем гуле над их баржей и над другой, которая шла чуть поодаль, кружили «юнкерсы».
Все, у кого были малые дети, спустились в трюм, хотя не было никакой надежды, что палубные доски смогут преградить дорогу раскалённому металлу. Она тоже, вместе с маленькой дочерью, пристроилась в трюме, у холодной стенки баржи, и тут же услышала взрыв и ей даже показалось, что какая-то неведомая сила вдруг оторвала их баржу от воды, а затем снова бросила вниз. Следом услышала противный, ноющий вой мотора и палубу прошили пулемётные очереди. Она упала на мокрое дно баржи и накрыла своим телом Иринку. Послышался детский плач, стоны и крики. Ещё один заход, ещё пулемётные очереди, рядом с ней дёрнулась какая-то женщина и затихла.
В глубоких сумерках подошла их баржа к желанному берегу, а вторая баржа от прямого попадания, разломилась на две части и она видела, как две половины этой баржи медленно уходят на дно Ладожского озера вместе с пассажирами: мужчинами, женщинами и детьми. Эту баржу загружали первой, и она с дочерью была уже почти на палубе, когда капитан баржи из-за перегрузки, предложил им занять место на второй барже.
-Что было бы сейчас с нами, окажись они вот там, среди тех, кого уже не спасут, среди погибающих? - Видно, у кого-то из нас двоих есть добрый ангел - хранитель, который не захотел нашей смерти и спас меня и дочурку, - подумала она тогда, глядя, как тонут пассажиры этой баржи. Она видела своими глазами чёрные точки на воде, которых с каждой минутой и секундой становилось всё меньше и меньше на поверхности озера. И не было никого, кто мог бы оказать им хоть какую-то помощь.
* * *
-А до войны мы на Украине жили в городе Запорожье. Отец то на фронте был, когда нас эвакуировали на Урал, в Челябинск. Мне тогда ещё и десяти лет не было, но хорошо помню, как долго мы ехали до Урала, - вывел из тягостных, тяжелых воспоминаний Анну Гавриловну голос соседки. Вспомнила… Они тоже очень долго добирались до того маленького, районного значения, городка на Южном Урале.
Их состав из стареньких пассажирских и товарных вагонов подолгу держали на запасных путях и почти на каждой, большой и малой станции приходилось пропускать какие-то товарные составы с какими-то важными грузами. А мимо, на Запад, проносились воинские эшелоны, шли один за другим почти без остановок. Вот так, вконец, измученные, и добрались они до того маленького южно-уральского городка.
Их поселили у одинокой женщины, и началась безрадостная жизнь в эвакуации. Хозяйка, оказалась, на редкость, очень скупой, жадной и «нечистой на руку» женщиной: имея свой огород, никогда не забывала поживиться частью картошки, купленной на базаре за большие деньги. Любила выпить и погулять у кого-либо из своих многочисленных родственников в деревне. И очень часто эта тётя Дуся, навещая их, неделями не появлялась в своём доме, а, вернувшись, затем лечила себя огуречным рассолом.
Ира росла слабым ребёнком, и ходить начала уже после того, как ей исполнилось год и три месяца. Часто болела, и ей необходимо было хорошее питание, а где его взять и на какие деньги - непонятно. Пока не исполнилось ей три года, ещё помогала прокормиться пенсионная книжка, по которой положено было выдавать ей продуктовое довольствие, как ребёнку военнослужащего. Потом, после трёх лет, это кончилось, а жить становилось всё труднее и труднее. Многие ценные вещи она обменяла на продукты, ещё тогда, когда ехала в эвакуацию и менять уже, практически, было нечего.
- От отца мы долго не получали писем с фронта и не знали живой он или нет. А он не знал, куда нас эвакуировали и куда писать, - продолжала кому-то говорить соседка. А она вспомнила тот февральский день и пронзительный ветер, колючий, словно наждаком, обдирающий замёрзшие щёки, когда она шла в городской военкомат. На улице кружила метель, сухая, жесткая поземка. завивалась под ногами, сугробами приметаясь к заборам одноэтажных домов. Тревожно было на сердце, и она чувствовала, что это приглашение к какому-то капитану, неспроста.
- Пришло извещение, что Ваш муж Евстигнеев Сергей Николаевич пал смертью храбрых, - проговорил капитан, вручая ей «похоронку ».
- Сочувствую и разделяю вместе с вами эту тяжелую утрату. Что поделаешь - Война!...
-Аттестат на довольствие остаётся у вас, и пока дочери не исполниться три года, вы можете им пользоваться, - добавил он перед тем, как она вышла из его кабинета.
В кабинете у капитана она сдерживала слёзы, а когда пришла домой, увидела Ирочку, которая ничего не понимая, улыбалась, и тянула к ней свои тоненькие ручонки, разрыдалась. Тётя Дуся как-то пыталась ещё успокоить её, но, видя, что это безуспешно, принялась голосить, вместе с нею. Ирине тогда было всего один год и семь месяцев.
-Теперь у меня, кроме родной и единственной дочери, никого больше нет, - думала она, глядя на свою маленькую дочь. Она уже заметила, что Ира очень похожа на своего отца и с каждым годом это сходство всё больше становится заметным. Такие же, как у отца, глаза, губы, точно такой же овал лица, только щёчки очень худые.
- Ты, дорогая доченька, будешь всегда живым портретом нашего папы, и будешь всегда напоминать мне о нём, и мы его не забудем, - часто, сквозь слёзы повторяла она, глядя на спящую Иринку.
И вот на вокзале, когда она только что вышла из вагона, сразу увидела женщину с лицом так похожим на лицо своего первого мужа - Сергея, точно таким, каким она видела его в последний раз, только немного постаревшим. И у неё уже не было сомнений, что эта женщина и есть её родная дочь - Ирина.
* * *
-Почему Вы ушли на фронт? - задала вопрос дочь, когда она рассказывала ей о своей жизни. - Матерей, имеющих малолетних детей в армию не призывали и на фронт тоже не отправляли. Почему же Вас призвали и отправили на фронт?
Разве могла она дать ответ своей дочери на это её, «почему?». Проще было сослаться на свою память и прошедшие десятилетия.
- А я уже и не помню, почему я ушла тогда на фронт.
Нет, она всё очень даже хорошо помнила, вот только далеко не всё могла рассказать дочери, которая так долго искала и ждала её.
Не забыла она ту разбитную, никогда не унывающую Нюрку и Клаву, которые работали вместе с ней на фабрике. Это они уговорили её добровольно уйти на фронт. Она познакомилась и подружилась с ними сразу, как только начала работать на этой фабрике по пошиву солдатского обмундирования. Они тоже уже успели получить «похоронки» на своих мужей, оплакать их, но не теряли надежды, что им ещё повезёт в этой жизни.
- Война всё равно скоро кончится, солдатских гимнастёрок мы нашили на целую дивизию, надо успеть и самим повоевать с немцем, - заявляла с задорным смехом Нюрка.
- Запишемся добровольцами и на фронт, где мужиков много. А здесь, в нашем райцентре, разве найдём мы себе женихов: одни старики, малолетки, да безногие или безрукие инвалиды, - убеждала она её, что надо записываться добровольцами и ехать на фронт.
-Так у меня же дочь, которой всего четыре года, как же она без меня, пропадёт ведь, - категорически отказывалась она в первое время.
- В детский дом можно определить, - не сдавалась Нюрка.
- Это при живой то матери, разве так делают?
-Ничего, война всё спишет, не задумываясь, высказывала Нюрка своё любимое выражение.
-Война, может быть, и спишет, а каково будет моей Иринке в детском приюте, пока я буду на фронте, да и вернусь ли? Всё может быть, кто знает заранее? - пыталась возражать она.
-Тебе, что вечной вдовой остаться охота? Здесь мужиков нет, а там целые полки, дивизии - женихов хоть отбавляй, а невест мало. Вот и будем ловить своё счастье за хвост. Глядишь, и повезёт!... А дочку, как война кончится, заберёшь из детского дома. Война всё спишет! - закончила этот монолог Нюрка своим любимым выражением.
-Так меня могут и не записать в добровольцы, дочь у меня еще совсем маленькая, - не соглашалась она с Нюркой.
- А ты можешь и не говорить, что она есть у тебя. Кто будет проверять, кому это нужно, не задумываясь, находила решение и давала совет, как поступить в этом случае та же Нюрка.
Долго колебалась она, но, в конце концов, Нюрка и Клава убедили её, и она согласилась с ними.
Написали и отнесли свои заявления в военкомат, заполнили анкеты, указав ближайших родственников. По анкетным данным все они числились бездетными вдовами погибших на фронте. Команда девушек - добровольцев была уже скомплектована, и, как только их зачислили добровольцами, состоялась отправка эшелона. Её дорога была на Запад, в сторону фронта, а её дочери Ирине - дорога вела к порогу детского приюта и долгому безрадостному детству обездоленного, брошенного ребёнка.
В то утро она не повела Ирочку в детский садик, куда с помощью военкомата устроила её, спустя несколько месяцев после получения похоронки. Договорилась с квартирной хозяйкой, что она на третий день, после отправки эшелона, отведёт Иру в детский дом.
- «Ну и надумала ты, девка! Нешто так делают!» - отговаривала её тётя Дуся, но, получив в качестве вознаграждения за эту услугу, всё, что ещё оставалось у неё из вещей и одежды, согласилась.
* * *
Пелагея Мроновна в это раннее августовское утро 1944 года спешила на работу. Вот уже почти целый год, после того, как ушел на фронт Павел, второй её сын, работала она посудомойкой в доме малютки, который по старинке, называла приютом. А три месяца назад ещё стала подрабатывать на пол ставки уборщицей в том же доме малютки. На старости лет можно было бы и не работать. отдохнуть от работы, дел хватает дома, да и в огороде, но приходиться: жить то надо, а одним огородом не проживёшь, не прокормишься.
Пока сыновья были дома и хорошо зарабатывали в паровозном депо, ей даже запрещали, и думать о какой-то работе. А вот сейчас приходиться. Когда ещё сыновья то вернутся, один бог знает, когда кончиться эта проклятая, всем уже давно опостылевшая, война. Вернутся, вот тогда и отдохну, вернулись бы только живыми! Обо всём этом думала Пелагея Мироновна по дороге к дому малютки.
У неё уже давно выработалась своеобразная привычка утром, когда шла на работу, думать и высказывать вслух все свои мысли и соображения. Вела разговор о жизни, о сыновьях, а когда долго не было писем от кого-то из них, вела с ним разговоры, так, как будто он был рядом, шел вместе с ней. Высказывала вслух свои мысли и о других больших и малых житейских проблемах.
Вечером, возвращаясь с работы, всегда размышляла, и тоже высказывала вслух свои заключения, мысли и переживания и всё то, что беспокоило и волновало её в доме малютки. Она думала и переживала почти о каждом младенце, которые поступали по разнарядке областного центра в их дом малютки. Их снимали с проходящих поездов, подбирали на вокзалах и они поступали к ним с бирочкой на крохотной ручонке. Мать, её фамилия, имя, отчество, а дальше: умерла от сыпного тифа, или от другой какой болезни, а то и от голода, - значилось на этой бирке, иногда был указан и год рождения этого ребёнка.
Были и, такие у которых на бирках, вместо фамилии матери, был прочерк, и не указан год его рождения, а указывалась только станция, где его сняли с поезда, или вокзал, на котором его подобрали. В доме малютки определяли их примерный возраст, присваивали фамилии, чаще всего это были: Безродный, Неизвестный, Найдёнов, Безизвестный и подобные им, а день рождения ставили 1-е мая или 7-е ноября. И это был единственный документ, но который не мог раскрыть тайну их рождения, узнать что-то о своих родителях. Документ с которым начиналась их жизнь, и с которым им предстояло пройти весь долгий жизненный путь со всеми его крутыми виражами и запутанными лабиринтами.
Пелагея Мироновна всегда думала об этих малютках, которые, может быть, так никогда и не узнают ничего о своих корнях, родителях и навсегда останутся «безродными». Она думала о них и сколько раз говорила вслух:
«была бы помоложе, пошла бы на самую тяжелую работу, где побольше платят и забрала бы хоть одного ребёнка. Вырастила бы, поставила на ноги, и была бы для него родной матерью. А сейчас стара я уже для этого».
Она всегда приходила на работу самая первая, ещё до того, как появлялась в доме малютки Зоя Валентиновна - директор, которая приходила тоже очень рано. А до её появления она успевала убрать её кабинет, а уже потом кухню, коридор и другие помещения.
Рассвет только начинался, когда Пелагея Мироновна подошла к крыльцу и заметила свёрток из какого-то тряпья.
- Видно кто-то из жильцов дома выбросил ненужное барахло, - подумала она, взглянув на двухэтажный дом, напротив, где уже светились некоторые окна. - Не могли отнести на свалку или закопать в яму, - закончила она вслух свою мысль. Она уже хотела взять этот свёрток и выбросить его в мусорный ящик, когда услышала писк, вроде бы маленького котёнка.
Больше всего на свете, любила Пелагея Мироновна детей и животных. «Вот озорники, - вспомнив, что видела, как накануне дети из соседнего дома играли с маленьким пушистым котёнком, - закутали его в это тряпьё, побоялись, видно, что ему холодно будет, а он же и задохнуться может. Куда бы мне его пристроить? Кошка у меня есть, да и котята от Мурки скоро будут. В приют забрать, - малюткам молока самим еле-еле хватает. Выпущу на волю, пускай дети играют, а может и найдётся кто-то с добрым сердцем и подберёт».
С этими размышлениями, она начала торопливо разворачивать свёрток и вдруг заметила маленькую детскую ручку, совсем крохотную с тоненькими, как иголочки пальчиками.
«Свят...Свят, спаси и помилуй, - торопливо проговорила Прасковья Мироновна, - ребёночек и ещё живой, попискивает» и бережно подхватив свёрток, боясь как бы младенец не выпал из этого тряпья, поднялась на крыльцо и скрылась за дверью дома малютки.
Она была так взволнована, что вместо кабинета врача, торопливо понесла этот свёрток на кухню, где обычно мыла посуду. Потом, несколько справившись с охватившим её волнением, развернулась и быстрым шагом направилась к дежурному врачу.
Крохотное изможденное до предела тельце девочки, на вид не более одного года, лежало на столе: неправдоподобно большая головка, кривые тоненькие палочки рук и ног, рёбра, обтянутые тонкой просвечивающей кожей. А весь персонал: все, кто был на ночном дежурстве и те, кто только что пришел, стояли вокруг стола и смотрели на этого, почти уже бездыханного, младенца.
- А косточки, косточки-то прямо все светятся! Что же делает эта проклятущая война! Никого не щадит, даже младенцев, - произнёс кто-то из сердобольных нянечек. Многие, не скрывая своих слёз, плакали. Пелагея Мироновна, собрав все лохмотья, направилась выбросить их и вдруг заметила какую-то книжечку, которая выпала из этого тряпья.
-Выдана Евстигнеевой Анне Гавриловне, 1914 года рождения, на дочь Евстигнееву Ирину Сергеевну, 1940 года рождения, - медленным голосом читал врач Надежда Павловна запись сделанную в пенсионной книжке, по которой полагалась выплата пенсии этой, почти уже не живой, девочке.
- Четыре года, - дрогнувшим голосом произнесла Надежда Павловна, - а на вид и одного года не дашь! А Пелагея Мироновна, услышав от врача, что девочке уже целых четыре года, пришла в ужас, вспомнив своего младшего сынишку Павла, который в свои то четыре годика, уже бегал по двору, гоняясь с прутиком за петухом и непрерывно покрикивал на него. А петух едва-едва успевал уносить ноги от назойливого парнишки. А эта тоже четырёхлетняя девочка не то, что бегать или ходить на своих собственных ножках, даже головку не может приподнять, а клюёт носиком, как маленький птенчик только-только вылупившийся из скорлупы.
«Что же за мать такая, что довела своё родное дитё до такого состояния и подбросила ребёнка в приют», - весь день повторяла Пелагея Мироновна, занимаясь уборкой или моя посуду на кухне. Вечером, когда возвращалась с работы, она тоже думала только об этом, выражала своё негодование и вслух высказывала свои мысли и соображения на этот счёт.
- Не выживет, - сделал своё заключение главный врач, дома малютки, поставив диагноз: дистрофия первой степени. - Медицина, здесь бессильна, что-либо сделать, - добавил он, взглянув на директора дома младенца. Зоя Валентиновна и сама прекрасно видела то, в каком измождённом состояние эта девочка, но она не хотела верить, вернее, согласиться с тем, что спасти её невозможно. Почему-то она была уверена, что та слабая ниточка жизни, которая пока ещё теплится, не оборвётся и жизнь девочки не угаснет.
* * *
Зоя Валентиновна Смоленцева за время своей работы директором уже достаточно много раз видела изможденных до предела детей разного возраста, в том числе, и совсем крохотных младенцев, особенно зимой, памятного для неё 42-года. К ней, в дом малютки, который на самом деле был и считался детским домом, тогда начали поступать дети из блокадного Ленинграда, после того, как начала действовать « Дорога жизни » по льду Ладожского озера.
Насмотрелась на этих полуживых, истощенных с большими, просящими помощи, глазами; выхаживала их и всегда старалась не встречаться взглядом с их, совсем не детскими, глазами. Но такого ребёнка, как эта девочка, которая в свои четыре года больше походила на годовалого младенца, она увидела впервые
За постоянными проблемами и заботами она весь этот день думала об этой девочке и, каждую свободную минуту, старалась забежать в кабинет главного врача, куда определили временно её. Часто у дверей кабинета её останавливал кто-то из нянечек, и она слышала: - «Опять её колют! А куда уж колоть-то, одни косточки. Пожалели бы!!! Дали бы спокойно умереть бедной девочке».
Нянечка утирала слёзы, вопросительно смотрела на Зою Валентиновну и, надеясь, что больше девочку колоть не будут, спешила дальше по своим делам. В ту первую ночь Зоя Валентиновна не ночевала дома и всю ночь почти не отходила от девочки. Она уже загадала, если девочка протянет до утра следующего дня, - то будет жить
Утро следующего дня было ярким, солнечным. По голубому небосводу медленно плыли редкие прозрачные облака, воздух чистый и прозрачный. Зоя Валентиновна бережно несла на руках к себе домой Ирину и, глядя на неё, мечтала только об одном: чтобы Судьба была милостивой и не позволила бы умереть этой девочке.
- Вот, Саша, эту девочку зовут Ира, а мы с тобой должны выходить её и сделать всё возможное, чтобы она не умерла. А, если мы это сделаем, если она поправится, встанет на ноги, - значит, мы совершим с тобой великий подвиг, - сказала она своему десятилетнему сыну.
Терпеливо выхаживала Зоя Валентиновна полумёртвую девочку: первые дни кормила из пипетки, по ночам вскакивала с постели и проверяла, жива ли она. Когда девочке становилось особенно плохо, она всю ночь не отходила от её постели.
Постепенно, девочка стала оживать, значительно чаще лежала с открытыми глазками и даже пыталась иногда самостоятельно подняться в кроватке. Саша помогал, матери и, пока она бывала на работе, неукоснительно выполнял всё, что было записано на листочке его матерью. Вечером регулярно отчитывался перед Зоей Валентиновной и вместе с ней радовался, что Ира пошла на поправку.
Она уже держала головку, вставала, держась за спинку кроватки, на свои ещё не окрепшие ножки и, однажды, придя с работы, Зоя Валентиновна услышала первое слово, произнесённое девочкой - слово « м а м а ». К кому было предназначено это обращение, к той, кого, может быть, помнила девочка, или к ней, если она приняла её за свою родную маму, Зоя Валентиновна не поняла. И со слезами, вдруг помимо её воли, выступившими на глазах, попросила Бога, в которого она и не верила, попросила, чтобы девочка не осталась сиротой, и чтобы у неё была та кого она по полному праву может называть «мамой »
Зоя Валентиновна по призванию была педагогом и выбрала для себя нелёгкую обязанность - воспитывать обездоленных детей. Она понимала их и видела, как все они любыми неуклюже-детскими способами хотят понравиться, чтобы вдруг шевельнулось во взрослой душе сострадание, которое было бы способно позволить их детским рукам обнять надёжную шею и сказать спасительное слово « мама».
Она бывала безмерно счастлива, когда кто-то из родителей, чаще всего это были мамы, находили вдруг своего ребёнка. Волновалась до слёз, услышав радостный возглас « мама!», но, в то же самое время, отдавалось, долго затем не угасающей в груди, болью её сердца, когда замечала, что этот радостный возглас уродует лица у других отверженных малышей страданием и болью.
Зоя Валентиновна к каждому ребёнку относилась, как к своему собственному, и никогда никого не выделяла из своих воспитанников, её теплота, забота и внимание было одинаковым ко всем. Когда организм Иры стал усваивать пищу, и она окрепла, её вернули в детский дом и оформили все необходимые документы. В графе родители два прочерка, а день рождения поставили 1-мая. Фамилию, имя и отчество взяли из пенсионной книжки. Скоро Ира уже, вместе с другими воспитанниками, стала выходить на прогулки.
Зоя Валентиновна всякий раз, как только группа малышей выходила на прогулку, всегда пыталась разыскать среди малышей, одетых в одинаковые ситцевые платьица и рубашки блеклой старушечьей расцветки, Ирину. Дети шли гуськом ковыляя на ещё неокрепших ножках, серьёзные, молчаливые, держа друг друга за платья и среди них она безошибочно находила Иринку и долго провожала её своими глазами. Иногда они проходили мимо и, в солнечный день, она видела, как солнечные лучики зажмуривали детскую мордашку этой девочки, превращая её в смешную гримаску, а потом, когда она замечала её, то всегда личико этой девочки озарялось радостной улыбкой.
* * *
Оторвавшись от взлётной полосы, авиалайнер, вместе с Анной Гавриловной на борту, стремительно набирал высоту. Он плыл уже высоко- высоко, похожий на тонкую позолоченную иглу, а за ним тянулась, серебряная на голубом небе, инверсионная полоса. Ирина Сергеевна с мужем, еще долго, уже после того, как самолёт поднялся в воздух, стояли и провожали взглядом всё дальше и дальше уплывающий в небе авиалайнер. Разошлись уже все провожающие, рассеялся в небе инверсионный след от двигателей самолёта, а она всё ещё стояла и, запрокинув голову, по-прежнему смотрела туда, где только что скрылась позолоченная игла авиалайнера с её матерью на борту. Она молчала, и Андрей не нарушал это молчание.
Она думала о последних словах матери, сказанные в минуту прощания, а в ушах звучал её голос:
« Я никогда не искала тебя! » Теперь она окончательно поняла, что это была открытая правда, этим было всё сказано. А всё, что было высказано раньше это обман. Очень часто во время разговоров с матерью не чувствовала она в её словах выстраданной правды, в её глазах не плескалась радость от встречи с дочерью, и она видела в глазах матери какое-то необратимое отчаяние.
- Всё, мама улетела и нам пора тоже ехать, - нарушив молчание, произнёс Андрей. - Ты за десять дней общения с матерью измучилась, а теперь тебе будет легче, а пока будем ехать, постарайся поспать эти два часа.
Совсем не собиралась спать в машине Ирина Сергеевна, хотя и плохо спала ночами в последние десять дней. Не спала, пока ехали по напряженным магистралям областного города, не спала и тогда, когда машина вырвалась на трассу. Вечерело, небо за городом раскинулось намного просторней, стены и крыши многоэтажных домов не закрывали горизонт, а вечерний свет таял над землёй. По обе стороны от трассы раскинулись поля с зелёными всходами, вдали зелёные рощи, а над головой, голубое небо с редкими облаками.
И весь этот необозримый простор, в котором стремительно продвигалась их машина, состоял лишь из двух цветов: голубого и зелёного. И оба эти цвета несли в себе дикую, казалось, ничем не сдерживаемую радость окончания весны и наступления лета.
- «Вот, дорогая, Зоя Валентиновна, выполнила я Ваш наказ: узнала все подробности, как, когда и где погиб мой отец, разыскала свою маму, встретилась с ней, пообщалась, вот только не сумела сблизиться с ней, как с родной матерью, не сумела заставить, побороть себя, и назвать её мамой. И не осуждаю её, поступила так, как Вы просили», - всё это так захотелось Ирине Сергеевне высказать своему директору, которая так и осталась самым дорогим и любимым для неё человеком.
Теперь, после того, что она узнала от своей матери, она хорошо представляла всю свою жизнь, с самого первого дня её рождения, знала число и месяц своего рождения и где родилась. Узнала и то, что её родная мать никогда не искала её. А как она ждала и не теряла никогда надежды, что мама разыщет её. Как ей хотелось услышать от матери те слова, которые она своей рукой когда-то давно написала на фотокарточке отца - « моя, дорогая дочурка ». Но так и не услышала.
- А ей ничего не стоило разыскать её, зная в какой детский дом отправила её. Вот теперь, спустя прожитые десятилетия, раскаивается в этом, подумала Ирина Сергеевна, вспомнив отказ матери на предложение Андрея остаться жить с ними. « Я не заслужила этого ». И вот сейчас летит назад в Хабаровск, и снова будет жить, и терпеть унижения от мужа; будет одинокой и покинутой при живом муже и сыне, - размышляла Ирина Сергеевна.
Что поделаешь, она сама, отказавшись от родной дочери, обрекла себя на это одиночество и тот душераздирающий крик по телефону - дочка, Ирочка! - было минутным пробуждением, которое быстро погасло под тяжестью воспоминаний о содеянном ею, в давно прошедшие годы.
* * *
«Соединил нас с матерью, тот её душераздирающий крик по телефону: «дочка, Ирочка!», а как бы разделили слова, сказанные только что в аэропорту перед прощанием - я никогда не искала тебя», - вспомнив, минуты прощания, думала Ирина Сергеевна.
В тот день 9-го Мая, когда раздался этот звонок, Ирина Сергеевна с мужем только что вернулись с праздничной манифестации в честь Дня Победы. Сели за заранее накрытый праздничный стол, на котором, как всегда в этот день, стояли два наполненных стакана в память о погибших родителях Ирины Сергеевны и увеличенная фотография отца. Телефонный звонок прозвучал резко и продолжительно, сомнений не было, - звонок междугородний.
- Опять мы опоздали первыми поздравить твоего отца с великим праздником, - произнесла Ирина Сергеевна, прежде чем снять трубку. Она сняла трубку, ответила на вызов и в ту же секунду услышала далёкий, но такой долгожданный душераздирающий, не голос, а скорее крик тяжелораненого человека - «Дочка! Ирочка! ». И, тотчас, будто тупым тяжелым предметом ударили её по голове, всё закружилось, поплыло, перед глазами замелькали какие-то тёмные круги и Ирина Сергеевна, прислонившись к стене, стала медленно сползать на пол, вместе с зажатой в руке телефонной трубкой.
Разбитый телефонный аппарат валялся на полу, но каким-то чудом из трубки всё еще продолжали раздаваться какие-то слова и непрерывные рыдания того, кто был на другом конце провода. А она уже не слышала, что кричала в трубку её мама, а когда очнулась Андрей, успевший уже переговорить по телефону с её матерью, пытался объяснить ей, что это, кажется, действительно, звонила её мама, Анна Гавриловна. Он сидел рядом, пытался заставить её что-то выпить, а она видела его, словно в густом, плотном тумане, а его голос доносился, как ей казалось, откуда-то издалека.
- Я попросил твою маму перезвонить завтра, - наконец, дошло до неё, что говорил ей муж.
С большим волнением и нетерпением ожидала Ирина Сергеевна телефонного звонка, и он прозвучал, когда она была ещё в постели. Всю эту ночь она почти не спала, и только под утро заснула в беспокойном, каком-то горячечном сне. Разговор был коротким. У её матери был уже билет на поезд Хабаровск-Харьков, она сообщила номер вагона, а больше времени для разговора уже не оставалось, - спешила на вокзал
Дни ожидания прибытия поезда казались Ирине Сергеевне бесконечно длинными, тягучими. Время неожиданно превратилось в её злейшего врага и проходило через неё непрерывным физическим, ощутимым потоком. И ей казалось, что этот поток весь состоит из медленного, мучительного, как пытка, времени.
Днём, на работе в детском садике, в окружение разноголосой, постоянно чем-то интересующейся детворы, было значительно проще коротать время, а дома, после работы оно становилось её злейшим врагом. Она не могла что-то делать, на чём-то сосредоточить своё внимание, всё тело сковала какая-то нервная дрожь, а слёзы постоянно навёртывались на глаза. Это были слёзы радости от предстоящей встречи с родной, желанной и, казалось, уже навсегда потерянной матерью. У неё было слезливо-радостное ожидание счастья, а счастье тоже иногда бывает слишком тяжелым, особенно, когда его так долго ждут и уже не надеются, что оно когда-то придёт
На вокзал приехали задолго до прибытия поезда и не одни, а в сопровождении нескольких машин с друзьями и знакомыми (не каждый день бывают такие редкие, невероятно-интересные и радостные события). Томительные ожидания прибытия скорого поезда, когда минутная стрелка на часах подолгу, как бы замёрзнув, стоит на одном месте, а потом прыгает всего на одно, следующее деление. И, наконец, объявление дежурного по вокзалу:
«Скорый поезд сообщением Хабаровск- Харьков прибывает на третий путь. Выход пассажиров, встречающих и провожающих через подземный переход».
- Наконец-то,- обрадовалась Ирина Сергеевна и сразу почувствовала слабость в ногах, которые вдруг стали какими-то ватными и совершенно непослушными. Не выдержала её нервная система долгих поисков, томительного ожидания, радости и счастья от предстоящей встречи. Почти на руках вынес её Андрей на платформу.
Подошел поезд, десятый вагон, в котором должна была приехать мама Ирины Сергеевны, остановился почти рядом с ними, проводник отрыл дверь вагона, но из него никто так и не вышел. На все их вопросы проводник отвечал, что до их станции пассажиров в его вагоне не было. Досадное недоразумение: из-за ошибки в расчёте дня прибытия поезда, и ещё 24 часа томительного ожидания. И, наконец, встреча, о которой, уже не веря в эту возможность, так долго мечтала Ирина Сергеевна.
Она видела, как из вагона вышла очень высокая худощавая женщина и сразу уверенными шагами направилась к ней с протянутыми руками. А, она столько лет мечтавшая об этой встречи и уже не верившая, что это произойдёт, неожиданно для себя вдруг резко отпрянула назад.
Ей вдруг показалось: прижмись, вот сейчас, к матери и её протянутые руки сожмут в кулаках её сердце, сожмут так, что не продохнёшь. А улыбка на лице матери показалась ей слишком запоздалой. Эту улыбку и эти, протянутые к ней руки ждала она в далёком-далёком детдомовском детстве. Защемило и наполнилось тягучей горечью сердце.
Потом, уже дома, она смотрела на мать, на её худощавое лицо, беспокойно-сосредоточенное выражение глаз, слабую недоверчивую улыбку и не могла поверить, что перед ней её родная мать. Она вдруг почувствовала, что неспособна, выразить матери свою любовь и нежность.
- Какой же может быть у неё, обобранной в самом раннем детстве, долг перед родной матерью? - думала она. Жизнь и судьба распорядились иначе! Мера материнской любви оказалась, слишком мизерной: она родила её, затем бросила, забыла и не пыталась разыскать её…
Когда встречаются люди и особенно родные или очень близкие, но силою обстоятельств надолго потерявшие друг друга, всегда присутствует ожидание какой-то очень большой радости от этой встречи, от радости общения. Кажется, понадобится целая вечность, чтобы переговорить обо всём, что накопилось за многие годы разлуки. И особенно, если через четыре десятилетия разлуки встречаются мать с родной дочерью. Но бывает и наоборот: после первых минут радости наступает растерянность, выясняется, что и говорить-то, собственно, и не о чем.
Так и у Ирины Сергеевны не получался с матерью открытый душевный разговор. Её мать безучастными глазами смотрела на ту самую пенсионную книжечку - аттестат на довольствие, который помог им выжить в тяжелые военные годы, ставший для её дочери реликвией, сохранивший имя и сделавшей возможным эту встречу. Мать не могла вспомнить эту маленькую ценную книжечку. С каждым часом она чувствовала себя все хуже и хуже, не переставая, плакала и с большим трудом понимала, о чём её спрашивают и, что ей говорят.
- А мать ли это? - закрались сомнения у Ирины Сергеевны.
- Давай покажем матери фотографию твоего отца, её мужа. Должна же она его узнать, если она, действительно, твоя мама, - предложил Андрей, который тоже начал в этом сомневаться. Он увёл её на кухню, якобы для того, чтобы дать успокаивающие средства, а когда вернулись, на столе уже стояла увеличенная фотография её первого мужа.
- Серёжа! Любимый! - каким-то сдавленным криком, прозвучал в комнате голос Анны Гавриловны, как только она вошла в комнату и увидела фотографию своего первого мужа. И этот сдавленный крик и рыдания матери, опустившейся на колени перед фотографией мужа, рассеяли все сомнения. Да, это была родная мать Ирины Сергеевны!
Десять дней они провели вместе, и все эти дни Ирина Сергеевна находилась в возбуждённом нервном напряжении, с которым она никак не могла справиться. Постоянно дрожали и были совершенно непослушными руки, нервными толчками отдавало сердце в груди, чувствовала, какую-то, не проходящую боль, подбирающуюся по рёбрам, как по ступенькам, к самому горлу, а зубы постоянно стучали мелкой не утихающей дрожью.
Мать тоже, с каждым днём, чувствовала себя всё хуже и хуже. Она не пыталась оправдаться перед дочерью, не могла объяснить, почему решила добровольно уйти на фронт и почему её родная четырёхлетняя дочь оказалась на пороге детского дома без всяких документов и в таком измождённом состоянии.
Ирина Сергеевна, задавая вопросы своей матери, часто смотрела ей прямо в глаза, которые казались ей двумя размытыми точками за стёклами её очков, и замечала как-то брезгливо сложенные, уголками вниз её губы, и мать казалась ей чужой и не приветливой. А сама она, как бы оставалась, в этот момент, где-то там далеко-далеко, среди сирот детей в маленьком райцентре. Во время разговоров с дочерью на лице у матери временами то появлялась, то вдруг исчезала какая-то усмешка, словно она стремилась подбодрить себя в трудном разговоре с дочерью.
Совсем, совсем по другому представляла себе Ирина Сергеевна встречу с матерью в своих детских мечтах и надеждах. В те далёкие годы, вся её детская жизнь складывалась в мучительной бесконечности ожидания встречи с матерью, и она ревниво оберегала свою нерастраченную детскую любовь до невероятно-сказочного появления мамы.
А, вот встретились и, за все десять дней, она не смогла ни разу назвать свою родную мать на «ты», только чужое «вы», и ни одного раза не назвала её мамой. Она порой чувствовала на себе жёсткий, изучающий взгляд матери, видела горестные складки у рта, понимала её состояние, но не могла побороть себя.
- Почему так? - десятки раз задавала сама себе этот вопрос Ирина Сергеевна, разве прожитые десятилетия в разлуке мешают ей понять и полюбить свою родную мать, разве может быть беззвучным зов родной крови? - терзали её мысли, когда она смотрела на лицо матери. Она подолгу, не отводя взгляда, смотрела на лицо своей матери, залитое слезами, видела, как конвульсивно вздрагивали её щеки, а в пустых, умытых слезами глазах, вдруг начинала осмысленно трепетать надежда, но так и не сумела побороть себя и назвать её мамой. А почему так, - этого она понять и ответить на этот вопрос не могла. И, вот, в самую последнею минуту их расставания она в словах своей матери « я никогда не искала тебя », услышала ответ на это - « почему? ».
* * *
В детдоме Ира почти каждый вечер подолгу не могла уснуть - всё ждала вот сейчас откроется дверь, кто-то войдёт и позовёт её в кабинет к Зое Валентиновне. А там они - мама и папа, которые наконец-то нашли её. Мама ей казалась молодой, очень красивой, похожей на Зою Валентиновну, а папа такой высокий и с очень добрыми глазами. И каждый вечер она штрих за штрихом прибавляла к портретам этих двух ожидаемых, самых родных и желанных ей людей, всё что-то новое и новое, что делало их в её детских глазах и воображении более привлекательными.
Она уже и выбрала им профессии. Мама обязательно должна быть, если не директором детского дома, то уж хорошей и очень ласковой воспитательницей - обязательно. И чтобы её очень любили все дети. Ну, а папа должен быть капитаном, плавать в дальние жаркие страны и привозить, после возвращения, из плавания что-то вкусное для неё и для других детей, с которыми она будет дружить, такого вкусного, чего они пока ещё и не пробовали.
Эти детские грёзы согревали, заставляли шевелиться, оживать в груди её сердце и эти грёзы иногда властно и нежно подхватывали её маленькую, полуголодную и уносили в чудесное, но молчаливое будущее. Бывали случаи, когда у детдомовских воспитанников находились родители или кто-то из них, и тогда она чувствовала себя беспомощной, сиротливое, её одиночество умножалось; она тихо, в подушку плакала, и засыпала в слезах.
О первых годах своей детдомовской жизни Ирина Сергеевна ничего не помнила и знала только то, что ей рассказала Зоя Валентиновна. Первое, что она запомнила, был эпизод, который не затерялся в глубинах её памяти и прочно закрепился на всю последующую жизнь. Она хорошо помнит тот тёплый день, когда играла со своей подружкой Верой. Они прыгали через скакалку. Вера всегда прыгала лучше её и могла перепрыгнуть, не запнувшись, через верёвочку намного больше, чем Ира. Но в этот раз что-то случилось невероятное: она, перепрыгнув уже семьдесят пять раз через скакалку, ровно столько, сколько только что прыгнула Вера, продолжала прыгать, а Верочка, считая прыжки, называла числа подавленным голосом - 97, 98, 99, и 100.
- А дальше я считать ещё не научилась, - признав своё поражение, произнесла Вера, а Ира была довольна и радовалась своей маленькой, но заслуженной победе. В это время её и позвали в кабинет к Зое Валентиновне.
В кабинете кроме Зои Валентиновны была врач Надежда Павловна, а на столе лежал белый треугольник солдатского письма. На её глазах развернули это солдатское письмо-треугольник, и она увидела, как из этого белого треугольника выпала маленькая фотокарточка.
- Ира это письмо с фронта от твоей мамы, а это твой папа, - проговорила Зоя Валентиновна, передавая ей фотокарточку. А ей совсем не нужна была эта маленькая фотокарточка, с которой смотрели на неё глаза незнакомого краснофлотца, ей нужен был живой папа, к которому она могла бы, вот прямо сейчас, броситься на шею, обнять его, а он бы забрал её из детдома, и унёс туда, где ждёт их мама.
- Это дядя, я его не знаю, - не задержав в руках фотографию, захлёбываясь от обиды, что вместо папы ей дают какую-то фотокарточку, она бросила её на стол и постаралась, как можно быстрее, выскочить из кабинета…
Зоя Валентиновна и Надежда Павловна плакали, а она не могла понять, кто мог так обидеть этих двух, таких дорогих для неё людей, что они плачут.
- Бедная девочка, как она похожа на своего отца. Хорошо, что мать у неё отыскалась, не останется теперь круглой сиротой. Вот только бы осталась живой её мама, да побыстрее, вернулась бы за ней. -А фотокарточку надо сохранить, - проговорила Зоя Валентиновна, подкалывая её к Ириным документам. Она тогда ещё не знала, что это письмо с Карельского фронта первое и последнее. А Ира, но уже не такая радостная, проглотив слёзы, выступившие на глазах, толи от обиды, толи от жалости к Зое Валентиновне, которая почему-то плакала, побежала продолжать свои игры с Верой.
Вечером долго не могла заснуть и, уткнувшись в подушку, долго плакала, и с той поры и стала в своём детском воображении создавать портреты своих самых родных и близких людей - мамы и папы.
Она не помнила ни маму, ни папу, но, засыпая, чувствовала, как тёплые мамины руки обнимают её, поднимают и укачивают, и она в эти минуты уже не была одинокой, забытой родителями девочкой, всё вокруг становилось добрым, тёплым и мягким. А уже погрузившись в сон, как бы, слышала тихий голос своей мамы, которая рассказывала ей о каком-то необыкновенном городе, где она родилась. Проснувшись утром, верила и надеялась, что совсем скоро за ней приедут папа и мама и они все вместе поедут в тот замечательный город.
А детство неторопливо катилось своей, проторённой уже не одним поколением детдомовских детей, дорогой. Ира росла ослабленным, болезненным ребёнком и за год до школы, направили её в Тургоякский детский дом санаторного типа. Там до начала учебного года, врачи решили поправить её здоровье. Совсем не хотелось ей ехать туда и расставаться на целый год с Зоей Валентиновной, Надеждой Павловной, своей подругой Верой и многими другими девочками, с которыми она уже подружилась.
Особенно тяжело было расставаться, конечно, с Зоей Валентиновной. Она любила её своей трогательной, бескорыстной детской любовью и чутко улавливала, что Зоя Валентиновна отдаёт ей, как и другим детям, всю себя до конца, и сама старалась ответить ей своей любовью и неумелой трогательной детской привязанностью и благодарностью. Когда уезжала из детского дома тайком плакала и не представляла, как целый год будет жить без Зои Валентиновны.
В этом санаторном детском доме всё было новым и незнакомым для Иры и не было рядом Зои Валентиновны. Зимой короткие дни тянулись, для неё бесконечно долго, и ей казалось, что зима никогда и не кончиться. Не радовали её красивые, живописные окрестности и озеро Тургояк, куда летом водили их на прогулки воспитатели. Озеро лежало в горах иногда было таким тихим, спокойным, как стекло голубовато-зелёного цвета, оно отражало в себе и голубое глубокое небо, и крутые скалистые берега, заросшие высокими, ровными, похожими на свечи соснами. Но ничего не радовало Ирину, она с нетерпением ожидала, когда кончится срок пребывания в санатории и она снова увидит Зою Валентиновну.
Иногда тайком убегала на озеро, садилась на крутом берегу и смотрела на далёкий противоположный берег. Проходили мимо неё рыбацкие баркасы, а она, глядя на них, мечтала, чтобы один из этих баркасов причалил к берегу, и вышли бы из него Зоя Валентиновна, а вместе с ней её мама и папа...... А Тургояк катил и катил бесконечные, бесшумные волны, но, если поднимался ветер, Тургояк вскипал от злости (ей так казалось) и, раскачавшись, бил и бил в каменистый берег всей тяжестью своих бушующих волн. Она понимала, что в такую погоду уже никакой баркас не подойдёт к берегу, и уходила в слезах.
Радостная и счастливая возвращалась Ира назад в свой детский дом, к своей любимой Зое Валентиновне, но радость была недолгой. Все воспитанники школьного возраста, переводились в другой детский дом и даже в другой город. Не хотелось её снова и теперь, как ей казалось, навсегда расставаться с любимым директором.
В этом новом детдоме она не была столь одинокой, переехала вместе со всеми, кто уже учился или должен был пойти в первый класс, но чувствовала себя без Зои Валентиновны, какой-то одинокой, брошенной и забытой.
В комнате сорок человек, девочек разного возраста, постоянный шум, а то и ссоры, перед сном, самые шаловливые, иногда затевали азартные игры и мешали спать другим. Но Ира, несмотря на такую обстановку, училась хорошо. Была очень любознательной, общительной и всегда старалась хоть чем-то помочь другим девочкам и мальчикам.
Так и прошли четыре года её жизни в этом детском доме и учебы в школе. С хорошими оценками закончила четыре класса и пристрастилась к чтению книг. Её интерес к книгам уже давно заметили, как в школьной, так и в детдомовской библиотеках, и стали выдавать книги, которые читают дети уже более старшего возраста. Книги заставляли улыбаться, страдать, они открывали ей людей, плохих и хороших. Люди, которые хорошие нравились ей, подлых, злых и лицемерных, ненавидела. С отличными оценками переходила из класса в класс, с отличием закончила и начальную школу.
К началу нового учебного года детский дом, всем составом, переехал на новое место и снова в другой город. В бывших когда-то конюшнях разместили воспитанников детского дома. К прибытию воспитанников конюшни отремонтировали и после ремонта и реконструкции, Ира жила уже в комнате только на пять человек. После той комнаты, в которой их было сорок, она радовалась комфортным условиям и была счастлива. Но эта радость и счастье были несравнимо мизерными по сравнению с той радостью и счастьем, что испытала она, когда вдруг совсем неожиданно увидела в детском доме Зою Валентиновну, встретить которую она уже и не надеялась.
Переполненная счастьем, с радостным лицом подбежала к ней, а Зоя Валентиновна сразу узнала в повзрослевшей и выросшей девочке свою прежнюю воспитанницу, узнала в ней ту полуживую девочку, которую вопреки всему, выходила она в годы войны.
- А меня, Ирочка, назначили директором этого детского дома и теперь мы снова будем вместе с тобой жить, расти и учиться, - проговорила Зоя Валентиновна с доброй улыбкой на лице, а Ира никак не могла в это поверить. Ира за то время, пока её не видела Зоя Валентиновна изменилась и стала совсем другой: не такой, как раньше ослабленной, очень резвой, жизнерадостной, общительной и способной постоять за себя девочкой. Но, как и раньше, любила мечтать и её мечты, и детские наивные грёзы казались ей вполне реальными и должны осуществиться не в каком-то неопределённом будущем, а совсем скоро.
Рядом с их детским домом, который совсем недавно ещё был конюшней, раскинулся фруктовый сад окруженный совсем невысоким забором. Этот сад, особенно в конце лета, когда созревали яблоки и груши, а в вечерней тишине было слышно, как ударяются о землю падающие яблоки и груши, и в нос ударяет ароматно-дразнящий запах созревших яблок, будоражил всех воспитанников и доводил их до исступления.
В один из тёплых вечеров два мальчишки, Ира и ещё две девочки, перемахнув через невысокой забор, оказались в этом саду.
- Хозяева сада уже давно ушли к себе домой, они живут вон в том доме, - указывая на зеленую крышу, уверенно доказывали мальчишки о полной безопасности набега на этот сад ещё до того, как они попали в него. - Мы уже два раза бывали в этом саду, и никто нас не заметил - хвастались они, успокаивая девчонок.
На нижних ветках спелых яблок не оказалось и вся пятёрка ребят уже через несколько минут, устроившись на нижних сучках, грызли яблоки. Яблоки были кисловатые и не совсем сочные и вкусные, но это их не особенно волновало. Они были так увлечены и так уверены в полной своей безопасности, что не заметили, как под деревом, на котором они сидели, оказался хозяин сада.
- Это что за разбойники хозяйничают у меня в сад!? - услышали они грозный голос и, как горох вся пятёрка «разбойников» посыпалась вниз на землю. Пути к отступлению были отрезаны.
-Что же мне делать с вами? Выпороть или отвести к Зое Валентиновне?, продолжал рассуждать хозяин сада и строгими, очень сердитыми глазами смотрел на насмерть перепуганных детдомовских ребят.
- Лучше выпорите нас, а к Зое Валентиновне не отвадите, - представив строгие глаза, осуждающие её плохое поведение и недовольство в глазах любимой Зои Валентиновны, когда их приведут к ней, жалобным голосом, пропищала Ира. - Ну, пожалуйста, выпорите нас, снова попросила она хозяина сада.
А, вы, что так боитесь директора? Или, наоборот, очень любите Зою Валентиновну?- продолжал выспрашивать незадачливых «разбойников» хозяин.
- Нет, мы её не боимся, мы очень любим её, пожалуйста, выпорите нас, только не водите к ней, - снова попросила Ира и её дружно поддержали все остальные. - Мы больше никогда не будем воровать яблоки! Ни ко г да!
- Ну, что же, раз уж вы так просите, пойдёмте подальше от забора, там буду пороть всех вас по очереди.
- Пускай лучше выпорет. Даже если мне будет очень больно, я всё равно буду терпеть. Только бы не узнала Зоя Валентиновна, что мы воровали яблоки в чужом саду, - думала Ира и покорно шла за хозяином сада к тому месту, где он собирался устроить им порку.
Никто их не порол. Хозяин сада привёл их к другому дереву, на котором висели уже созревшие плоды, а земля, под яблоней, была усыпана упавшими плодами.
- Кушайте, сколько вам захочется, они спелые и вкусные, - проговорил он и удалился. Через несколько минут вернулся, принёс холщовую сумку, набил её спелыми яблоками и дал эту сумку унести с собой. А перед тем, как отпустить их, повёл в свой дом, а там пожилая женщина их вкусно накормила.
- Не воруйте больше никогда! Лучше попросите, и вам не откажут, людей добрых и отзывчивых очень много вокруг нас! - напутствовал хозяин, прощаясь с ними.
Этот случай послужил Ире хорошим уроком, и она поняла, что не всегда на зло надо отвечать злом, лучше отвечать добром.
В тот памятный вечер, она долго не могла заснуть и снова мечтала. В своих мечтах и грёзах видела, что наконец-то её нашли мама и папа и они живут в доме на берегу красивой реки, и у них большой, большой сад, в котором растут яблоки и груши. Летом она лежит на тёплом, мягком песочке и купается столько, сколько ей хочется. А, когда созревают яблоки и груши, она собирает их и целыми вёдрами носит в детский дом, который недалеко от их сада. Папа добрый и разрешает делать это. А она, угощает спелыми плодами детей, у которых нет родителей, сначала самых маленьких, и для них выбирает самые спелые сочные, самые румяные, а затем угощает детей, кто постарше.
А иногда и папа сам, набрав целое ведро спелых яблок, несёт их в этот детский дом, он ведь добрый, точно такой, как хозяин сада, в котором они больше никогда не будут воровать яблоки. Эти детские грёзы согревали, заставляли шевелиться, оживать камешек её детского сердца, а то вовсе нежно и властно подхватывали её маленькую, полуголодную и уносили в чудесное, молчаливое будущее.
Она мечтала о счастливом будущем, когда, наконец её найдут мама и папа, но эти мечты не уводили её от реальных детдомовских будней. И она, всеми силами, старалась, чтобы ей и всем другим обездоленным детям жилось веселее, и чтобы ничто человеческое, не было чуждо и им. Непоседливая, резвая, общительная и очень активная, она старалась передать всю свою активность другим детдомовским детям.
Руководитель художественной самодеятельности поручал ей исполнение самых сложных номеров в концертных программах, как в детском доме, так и на различных смотрах-конкурсах художественного творчества воспитанников детских домов. Вот только однажды подвела она своего руководителя, во время областного смотра, когда исполняла свою любимую арию. Она начала исполнение, совсем не с начала, а с того места, где звучали слова нежной, трогательной любви, чем поставила в затруднительное положение аккомпаниатора. Она прекрасно понимала, что делает не то, но ничего не могла с собой сделать.
Были отдельные моменты и в спортивных состязаниях, когда всё получалось наоборот и тоже на областной спартакиаде, когда, испугавшись выстрела из стартового пистолета, она побежала в противоположную сторону.
«Я же никогда еще не слышала, чтобы стреляли над моей головой, испугалась, взглянула вверх и побежала в другую сторону. Я так напугалась, что вместо двухсот метров, пробежала все четыреста»,- откровенно призналась Ирина, когда рассказывала Зое Валентиновне, как прошли соревнования, а она, слушая свою воспитанницу, невольно сравнивала эту девочку, с той, которую впервые увидела в августе 44-года.
Быстро, как-то, совсем стремительно и незаметно, пролетели три года, Ира с оценками 4 и 5 закончила неполно-среднюю школу, а дальше для всех детдомовцев судьба была определена заранее. Все они должны были покинуть детский дом и обучаться в ФЗУ. А Ира мечтала, окончить среднюю школу, затем получить педагогическое образование, хотя бы техникум, и работать воспитателем. Зое Валентиновне тоже очень хотелось, чтобы Ира закончила среднюю школу, получила аттестат об окончание школы и, пригласив её к себе в кабинет, заявила, что ей обязательно необходимо продолжать учиться дальше.
- Ира, я хочу, чтобы ты окончила 10 классов. Жить теперь будешь у меня, - услышала и даже не поверив в то, что услышала, смотрела Ирина широко раскрытыми, удивлёнными глазами на своего любимого директора, а Зоя Валентиновна улыбалась своей доброй улыбкой. Оставаться в детском доме было уже нельзя, и на время летних каникул Зоя Валентиновна отправила Иру к своей сестре в областной город.
Совсем не сразу пришло к ней это решение. Вначале был длинный разговор с главным врачом - Олегом Карловичем, невропатологом по специальности, прекрасно понимающему психику своих подопечных в переходном и детском возрасте.
-У Иры сейчас переходной возраст и этот возраст бурного развития организма опасен. Ира никогда, Вы представляете, ни- ко- г- да не жила в домашних условиях, делая упор на этом слове, говорил Олег Карлович. - У неё не существует реального образа дома. Что, видела она? - Только детский дом, приют по-старому, комната на сорок человек, в которой она обитала до нашего детдома, столовая на множество столов, одинаковый ритм для всех, А новый образ жизни создаёт стрессовую ситуацию, - убеждал Олег Карлович Зою Валентиновну.
- А, представьте, что у вашей сестры проявят к девочке какое-то особое внимание, жалость, что ли к круглой сироте или особую теплоту в открытой форме, а она будет всё это понимать, всё это чувствовать, зная, что это всё временно и не надолго. Не советую, - ещё раз предупредил он её.
Зоя Валентиновна и сама всё это понимала, но, тем не менее, предупредив сестру, её мужа и особенно свою мать Татьяну Васильевну, что, ни в коем случае, нельзя в открытой форме проявлять свои тёплые чувства и отношения к девочке, привезла её к сестре, в их дом.
Всё было непривычным для Иры. Непривычен был городской шум, и она долго не могла к нему привыкнуть. Непривычно было, что люди забиваются в свои квартиры, как в какие-то норы с хитроумными замками-щеколдами и «глазками». В детском доме секретных замков не существовало, всё было открыто, там никто ни от кого не прятался, не запирался.
Всё было непривычно удивительным в домашней обстановке и в этой семье Незнакомая жизнь, странный быт людей развёртывались перед ней. Она совершенно не имела представления о том, как живут люди дома, и первое время её даже пугала пустота в квартире, которая появлялась, когда взрослые уходили на работу, а они оставались вдвоём с бабушкой Таней. Взрослые, если не считать Зою Валентиновну, Надежду Павловну и ещё некоторых, всегда были для неё большим вопросом. Они вызывали в ней ужасное любопытство, огромное недоумение.
Вот и в этой семье удивлялась и недоумевала: почему: когда приходят посторонние люди (гости, как их называет бабушка Таня) все должны садиться за стол, совсем в другое время, не тогда, когда обедают или ужинают, и почему приглашают её за стол, если она ещё и не проголодалась?
Первое время ей было неловко среди чужих людей, ей казалось, будто они, внимательно смотрят на неё и замечают, как она неуклюжа. Но постепенно это прошло, Ей было интересно всё, как встречаются взрослые после работы, как встречают гостей, и как провожают их, о чём говорят дома между собой и с гостями, какими занимаются домашними делами, как общаются между собой.
А с ней они общались, как с равной по возрасту и, помня наказ Зои Валентиновны, старались не проявлять в, слишком уж, открытой форме свою привязанность к этой девочке-подростку, с её голубыми, похожими на только что раскрывшиеся васильки, глазами. Только оставшись одни, когда Ира уходила гулять, подолгу разговаривали о ней, Им, пока ещё не имеющих собственных детей, всё нравилось в этой застенчивой, но очень серьёзной и рассудительной девочке.
Только одна Татьяна Васильевна не обращала никакого внимания на строгое предупреждение своей старшей дочери: всегда старалась угостить чем-то сладким девочку, как бы случайно коснувшись, нежно погладить её по голове и не пыталась скрывать свою привязанность к этой, случайно появившейся у них в доме, детдомовской девочке.
Ире тоже нравилась бабушка Татьяна Васильевна, и она старалась, как можно больше, бывать рядом с ней, особенно на кухне, когда бабушка Таня занималась приготовлением обеда и помогать ей. В чистой кухне, когда там вкусно пахло луком, перцем и мясом, а рядом хлопотала бабушка Таня, ей казалось, что она попала в совершенно особый, уютный мир, в каком ей еще не приходилось бывать. И ей становилось хорошо и, в тоже время, грустно, но и, одновременно, возникало что-то похожее на сожаление, на жалость к самой себе.
Татьяна Васильевна прекрасно понимала, что, рано или поздно, у этой детдомовской девочки может появиться собственная семья, и старалась научить Иру тому, что должна знать и уметь делать любая порядочная хозяйка. Ира всё схватывала налету, Татьяна Васильевна была довольна её исключительными способностями и продолжала обучать всем тонкостям кулинарного искусства.
-Тебе, девочка, это пригодится в жизни, дай Бог, чтобы она только была счастливой для тебя, - сколько раз говорила Татьяна Васильевна, глядя на свою помощницу и, всякий раз, украдкой вытирала свои слёзы
Эти три летних месяца для Ирины были похожими на чудесную сказку. Они пролетели стремительно, и она долго потом помнила и чувствовала тёплую, чуточку шершавую ладонь бабушки Тани, которой она, как бы мимоходом, гладила её по голове. А когда она вернулась назад в детский дом, Зоя Валентиновна сообщила ей, что правительство дало разрешение воспитанникам детских домов, закончившим 7-ой класс с оценками 4 и 5, жить в детском доме и продолжать учиться дальше.
Три года прошли незаметно, Ира училась, много читала, повзрослела и стала ещё более серьёзной и рассудительной. Среди воспитанников она была самой старшей по возрасту. В свободное от занятий время, помогала воспитателям, и особенно нравилось ей заниматься с самыми маленькими. Она любила этих, пока ещё не смышлёных, малышей, была с ними ласковой и внимательной к ним, и к их наивным детским мечтам и надеждам. Просто, она не могла, находясь рядом с Зоей Валентиновной, быть другой, не такой мягкой, доброй, отзывчивой, как она. И дети полюбили её, всегда с нетерпением ожидали, когда она придёт к ним, и тянулись к ней.
Успешно сдала выпускные экзамены на аттестат зрелости и стала самой первой выпускницей средней школы этого детского дома. И снова, как и три года назад, её пригласила к себе в кабинет Зоя Валентиновна.
Они обе волновались, зная, что предстоит разлука, теперь уже навсегда. Зоя Валентиновна поздравила её с успешным окончанием средней школы, а потом....Потом, очень волнуясь и не скрывая своих слёз, помимо её воли, выступивших на глазах, поведала Ире о том, что произошло в то раннее утро, в августе 44 года, и она впервые услышала историю о себе и о самых первых днях своей жизни в детском доме.
Они долго разговаривали теперь уже не, как директор с воспитанницей, а как две женщины, одна из которых прожила часть своей жизни, накопила достаточный жизненный опыт, вместивший в себя и радость и горе и многое-многое другое, без чего немыслима жизнь, - другая только что начинающая свою самостоятельную жизнь с крутыми, а может быть, и немыслимыми виражами.
Передала Зоя Валентиновна Ире и, сохранённую ею, пенсионную книжку, по которой и можно было только узнать и удостоверить, что она - это она, а не кто-то другой. - Храни её и пусть она сопровождает тебя по жизни, - проговорила Зоя Валентиновна, передовая пенсионную книжку в Ирины руки, а вместе с ней фотокарточку краснофлотца - её отца. Рассказала и о том единственном письме от матери с Карельского фронта. Вот тогда, впервые прочитала Ира на маленькой фотографии отца выцветшие строки, написанные рукой её матери « Моя, дорогая дочурка, это всё, что осталось от твоего папы, твоя мама Евстигнеева Анна Гавриловна»
- Почему же ты не ищешь меня, мама?...Отзовись! - произнесла Ира, прочитав слова своей матери. А про своего папу я узнаю когда, где и как он погиб и обязательно положу цветы на его могилу, - твёрдо пообещала Ирина, глядя в глаза своей любимой Зои Валентиновны.
- А свою маму не осуждай, видимо были какие-то причины, что заставили уйти её на фронт. Постарайся что-то узнать и про неё, - дала свой последний наказ директор детского дома своей, теперь уже бывшей, воспитаннице.
А через два дня после сдачи экзаменов, Иру уже провожали в город Златоуст, куда она направлялась учиться в техническое училище. Провожали всем детским домом, многие плакали, и Ира тоже не могла удержаться, от охвативших её, рыданий. В этот раз она покидала свой детский дом навсегда. Рыдала и плакала так, как никогда ей ещё не приходилось плакать. Ей было трудно, и ей было жалко расставаться с этим, ставшим родным для неё, детским домом и с Зоей Валентиновной, таким близким для неё человеком, которая сделала так много для неё хорошего. И она боялась, что, может быть, в своей, только что начинающей жизни, больше никогда не встретит такого замечательного человека.
Тяжело прощалась с тем, к чему привыкла за 14 лет своей жизни в детских домах. И ей предстояло сделать первый шаг, от привычного, вчерашнего, к неизвестному, туманному завтра, к началу новой жизни, вдали от родного детского дома, от его воспитанников, от Зои Валентиновны.
И Зое Валентиновне тоже тяжело было прощаться со своей воспитанницей, которая так прочно вошла в её сердце с того самого памятного утра 44 года. Её сердце всегда сжималось в тугой болезненный клубок, когда ей приходилось встречаться взглядом с этой девочкой. Невыносимо тяжело было видеть всегда серьёзно-пытливые, васильковые глаза девочки и её взгляд совсем не ребёнка, но далеко ещё и не взрослого. - Как-то сложится твоя жизнь? Не будет ли так жестока к тебе Судьба, как в самые первые твои годы? - думала она, прощаясь с Ириной.
Машина плавно скользила по асфальту, Ирина Сергеевна с закрытыми глазами вспоминала свои детдомовские годы, в её памяти оживали, давно заснувшие, остатки детства, приглушенные бегом времени. И эти четырнадцать лет, пронеслись в её памяти, как одно мгновение, за считанные минуты. А за стёклами машины простирались поля, и в майском буйстве хлебной зелени было что-то вечное и нетленное, что сердце Ирины Сергеевны замирало от мысли о быстротечности человеческого существования.
* * *
Анна Гавриловна, погрузившись в свои воспоминания, уже не всегда слышал, что говорила её соседка, смотрела в иллюминатор и старалась отогнать горькие воспоминания о встрече с дочерью.
-Тяжело жилось нам в эвакуации, детей то у нашей мамы было четверо, а я самая старшая из них, - говорила соседка. - Сколько раз советовали нашей маме отдать тех, кто постарше, в детский дом, да мама не соглашалась.
«Разве простит мне Степан, когда вернётся с фронта, что я своих родных детей в приют отправила »- всегда говорила наша мама, так и жили: голодно было, но зато все вместе, - доходили до Анны Гавриловны слова соседки.
А память незамедлительно вернула её в то июльское утро, когда она в последний раз, взглянув на спокойно спящею ничего, не понимающею четырёхгодовалую дочь, низко склонилась над ней, поцеловала в щёчку; схватила свой вещевой мешок, и, наказав хозяйке через три дня отвести её дочь в детский дом, торопливо выскочила за дверь, где уже ожидали её Нюрка и Клавдия. До отправки их воинского эшелона оставалось чуть больше одного часа
Воинский эшелон шел на Запад, а она равнодушно глядела через открытые двери вагона-теплушки на мелькающие телеграфные и километровые столбы, путевые постройки, на проплывающие назад поля, уральские горы, деревни и города. Там, позади, в одном из них оставила она, свою Иринку. Нюрка с Клавдией подгоняли, выданную перед отправкой солдатскую форму, смеялись и мечтали уже на первой остановке познакомиться с солдатами, которые ехали в соседней теплушке…
.. А, вот только сейчас в салоне самолёта она окончательно поняла, почему её дочь оказалась в таком измождённом состояние и только в августе, спустя почти две недели после того, как ушел на фронт их эшелон.
- Значит, тётя Дуся снова загуляла, в соседней деревне, а её Ирина всё это время была брошена одна в пустом доме и детскую одежонку не побрезговала прихватить, а её закутала в какое-то тряпьё, - размышляла она, вспомнив, что рассказала ей дочь. - А мне же написала в письме, что отвела её в детский дом, ровно через три дня, после моей отправки на фронт, - возмущалась она так, словно всё это произошло не десятилетия назад, а совсем недавно и, что во всём случившимся виновата только одна тётя Дуся,
Когда их воинский эшелон приближался к Петрозаводску, из открытых дверей вагона, видела она места, где совсем недавно проходили тяжелые бои и были видны следы ожесточенных сражений, а братские могилы у самого железнодорожного полотна, вызывали тягостные мысли. Но ей повезло: в штабе фронта срочно потребовалась грамотная женщина с красивым почерком и она, вместо передовой, попала в штаб Карельского фронта. Нюрку и Клавдию направили санитарками в прифронтовой госпиталь, и больше она с ними не встречалась. Слышала в штабе, что госпиталь, в котором они проходили службу, бомбили немцы, но какова их судьба она ничего не знала.
В те дни, пока эшелон шел в сторону фронта и в самом начале службы в штабе, она часто думала о своей дочери, вспоминала и часто видела во сне. Но потом, когда познакомилась с одним из офицеров связи, который частенько доставлял в штаб фронта донесения из штаба своей армии, всё реже и реже стала вспоминать о ней. Написала одно письмо дочери в детский дом и отправила в этом письме фотографию своего мужа, отца Ирины. Больше писем она не писала.......
- Отец разыскал нас в Челябинске уже после того, как освободили от немцев Запорожье, откуда мы уехали в эвакуацию. Радовались мы, что отец живой, писали ему письма и от него ждали всегда с большим нетерпением. Да, вот только его не дождались: погиб в начале 45-года, где-то на озере Балатон, в Венгрии, там и похоронен в братской могиле. Пришлось нашей маме одной растить нас и ставить на ноги, - говорила соседка, теперь уже разговаривая с соседом, который сидел справа от неё.
- Такая уж выпала судьба, что ей, что и мне: мама растила нас без отца, и я растила своих детей тоже без мужа. Две почти одинаковые жизни и две одинаковые Судьбы, - с тяжелым вздохом закончила она и замолчала.
Соседка молчала, очевидно, растревоженная своими воспоминаниями, а Анна Гавриловна вдруг как-то в одно мгновение осмыслила все прожитые годы оценила смысл своего существования, и всё: пережитое горе и разочарования слились воедино. Раньше, когда у неё только начали складываться отношения с будущим мужем в её планах, брошенная крошечная дочь возникала, как смутное видение, которое она всеми силами старалась отогнать, утешая себя тем, что, устроив, как надо свою жизнь, она, конечно, разыщет и заберёт свою дочь в новую семью.
Она сидела с закрытыми глазами и вспоминала всю свою прожитую жизнь, а воспоминания волнами накатывались на неё, но не было в этих воспоминаниях почти ничего, что могло бы, хоть как-то согреть её душу, светлой полосой напомнить о радостных годах прожитой жизни.
За бортовыми иллюминаторами было уже ночное небо, соседка, после некоторого молчания, продолжала неторопливый разговор с соседом и Анна Гавриловна улавливала некоторые отрывки из её фраз или мыслей, которые она высказывала вслух.
-Как же мне было не лететь к сыну в Хабаровск? - услышала она, очевидно, ответ женщины на вопрос соседа. - В Челябинске кроме меня у Леночки ещё свекровь есть, присмотрит, если понадобится, за своим внуком. А у сына в Хабаровске тёщи-то нет. Жена у него детдомовская, мать её бросила, а вернее, отказалась от неё, когда ей ещё и четырёх лет не было. Жизнь ей свою нужно было устраивать, а дочь, видно, мешала. Вот и отказалась от неё. Не понимаю я таких матерей.
Я, вот, когда погиб мой муж и осталась одна с двумя детьми, не подумала о том, что мне мешают дети что бы как-то устроить свою жизнь. А мне тогда ещё и тридцати лет не было, так и прожила всю свою жизнь в бабьем одиночестве. Не понимаю и презираю матерей, которые вот так предают родных детей, ради своих интересов, - с явно нескрываемым раздражением в голосе, закончила соседка и, помолчав, добавила, - когда мужик бросает и забывает своего ребёнка, нехорошо, а если мать ребёнка бросает - это уже не женщина, а выродок, - и, как бы ища поддержки в сказанном, взглянула в сторону Анны Гавриловны.
И острая боль, словно, ошпарила Анну Гавриловну, ей показалось, что соседка знает: она тоже предала свою дочь, обрекла её на сиротскую долю, лишила радостного детства, лишила возможности произнести дорогое, такое необходимое для ребёнка - слова «мама». Ей показалось, что эта совсем незнакомая женщина, с которой она случайно оказалась в одном самолёте, незнакомая, но всё знающая про неё, заглянула ей в душу и вывернула её наизнанку.
А теперь ей не хватит оставшихся дней в её жизни, для того чтобы зарубцевалась рана и как-то искупить свою вину перед дочерью за совершенное, ею предательство. И прошлое потянулось прерывистой волнующей чередой, кружа в сердце в невыносимо тяжелом для неё потоке.
Может быть, за терпимость к содеянной подлости судьба и покарала меня так жестоко? - задавала сама себе вопросы Анна Гавриловна. - Слишком поздно я поняла истинную цену того, что теперь уже стало для меня недоступным. -Дочь не признаёт во мне свою мать! Чужая, совсем чужая, - терзали мысли Анну Гавриловну.
Рухнула последняя надежда, которая появилась у неё после того сообщения, о её родной дочери, рухнула после встречи с дочерью. И вместе с этим она потеряла всё, что ещё было у неё дорогого и всё, что боялась потерять - потеряла.
Коварна и настырна потревоженная память, и она вспомнила всё, казавшееся давно забытым, погребённым под временем, как под толстым слоем пепла. Она впервые, за всю прожитую жизнь, летела в самолёте и, если совсем ещё недавно, ей предложили бы лететь куда-то самолётом, она, зная о частых авиакатастрофах, отказалась бы, даже не задумываясь. Но, в этот раз, когда муж дочери предложил ей лететь самолётом, не отказалась. Ей уже было безразлично - долетит самолёт до Хабаровска или нет. А, вот сейчас, после того, что она только что услышала от соседки, ей даже захотелось чтобы случилось что-то непоправимое, лучше взрыв на борту: тогда всего лишь одно мгновение и всё кончено.
Её охватили усталость и безразличие. Вся боль отболела, выгорела дотла, силы исчерпаны, жизнь завершена. И то, что она еще способна что-то понимать, что-то слышать, на что-то откликаться, куда-то лететь на самолете, всё это казалось ей каким-то механическим, не естественным.
Ей больше не хотелось жить.
* * *
Большая часть пути от аэропорта до дома уже была позади, а Ирина
Сергеевна всё ещё находилась под властью воспоминаний. В её памяти скользили в неустанной торопливости прожитые годы, отдаваясь в сердце то острым покалыванием, то расплывающимся, греющим теплом. Вдоль дороги чернели, совсем недавно распаханные, поля с множеством забитых колышек, определяющих границы картофельных участков. Поля уходили далеко, туда, где поле кончалось небом или упиралось в берёзовые рощицы. На небе, ещё совсем недавно почти безоблачном, разрасталась мутная полоса облачности, и от неё в сторону голубого пространства тянулись дымные щупальца облаков.
-Наверно будет дождь с грозой, - подумала Ирина Сергеевна, глядя на тёмные облака, которые постепенно поглощали голубое небо и на чем-то встревоженных ворон, которые вразнобой лениво бросали свои чёрные крылья, и, кружа низко над землёй, всё над одним местом, никак не могли убраться куда-нибудь. И, глядя на облака, выползающие из-за горизонта тучи и, лениво махающих крыльями, ворон, Ирина Сергеевна думала о том, что безоблачной судьбы у людей не бывает. Вот только над одними прозрачные облака, а над другими чёрные, тяжелые, грозовые тучи, да чёрное вороньё.
- Видимо над моей головой белых, прозрачных облаков было больше, и судьба одарила меня ангелами-хранителями в лице Зои Валентиновны, Надежды Павловны, мастера Василия Константиновича, мужа Андрея, его отца Алексея Митрофановича и в лице ещё многих добрых и отзывчивых людей, размышляла Ирина Сергеевна. - Все они когда-то вошли в мою жизнь, и каждый по-своему определился в ней, принёс мне добро, и я буду всегда им благодарна.
Сейчас, спустя прожитые десятилетия, она уже совсем иначе думала о Зое Валентиновне, совсем не так, как в свои детские годы. Она по другому оценивала её. Она сама, проработав много лет воспитателем в детском саду и, стараясь во всём подрожать ей, поняла, что не было у Зои Валентиновны каких-то педагогических хитростей: она просто обладала талантом любить и любила безвозмездно. Любовь - это её органика, её образ существования без которого она не могла себя даже представить, и эта любовь царила во всём её облике - мягком, лёгком, женственно нежном и притягательном. И её любовь рождала такое же подобное ответное чувство у воспитанников детского дома, которых судьба лишила самого естественного из всех человеческих состояний - любви со стороны своих родителей, особенно матерей. Ирина Сергеевна думала о Зое Валентиновне и о других добрых, отзывчивых людях, которые, как и она жили по принципу «к чужой беде - со своим добром!»
- Ты, Ира, всё думаешь о своей матери? - услышала она голос Андрея. Он не любил разговаривать во время управления автомашиной, да и она всегда старалась, как можно меньше отвлекать его своими разговорами.
- Нет, не о ней. Сейчас я думаю, как раз о тебе, - проговорила Ирина Сергеевна и Андрей, взглянув на неё, впервые за последние десять дней заметил слабую улыбку на её лице. Да, она думала о нём. Если бы не судьба, то не встретила бы она своего Андрея, и не было бы его отца Алексея Митрофановича, то осталась бы она в Златоусте и, может быть, так и работала фрезеровщицей, и не состоялась бы эта встреча с матерью. Это отец Андрея сделал так много для того чтобы найти её мать.
В этот момент, когда услышала вопрос мужа она, как раз, и думала о нём. Вспоминала свою работу фрезеровщицей на машиностроительном заводе, куда была направлена после окончания технического училища и свою первую встречу с будущим мужем, которая и произошла на этом заводе в Златоусте.
Трудным, тяжелым и совершенно непонятным для Ирины был первый год её самостоятельной жизни. Её пугало то, что в её юной, по девичьи робкой душе, сразу же успело скопиться столько непонятных житейских вопросов, на которые у неё, подчас, не находилось правильных ответов. Эти вопросы пришли неведомо откуда, беспокоили, нагоняли на неё то страх, то уныние. И как их понять? Как разгадать и узнать, что к чему? Не было рядом того, у кого можно было бы попросить совета. Она ещё, когда училась в техническом училище и, зная о том, что совсем скоро начнётся её самостоятельная жизнь, часто задавала себе вопросы: как жить мне на свете? кто я, и что я значу в жизни?....Пока никто и ничто, - размышляла она. Читать, писать, думать научила школа, спасибо ей! А кто же научит жить? .... Кто?
Она после детского дома и одиннадцати месяцев учёбы в техническом училище оказалась в новом, ещё совершенно не изведанном и не понятном для неё мире. Этот мир невиданный и таинственный захватил её в свои цепкие объятия с самых первых дней самостоятельной жизни. За её спиной был и остался совершенно другой мир, где всё было заранее расставлено, расписано по часам. Мир, в котором его обитателям не нужно было думать о многом, в том числе, и о хлебе насущном. Она оказалась в полном одиночестве, и не было рядом любимой Зои Валентиновны, с которой можно было бы посоветоваться. Ночами она вспоминала свой детский дом, где можно было жить по установленному распорядку, выполнять свои обязанности, а обо всём остальном за неё беспокоились другие. И часто беззвучно плакала.
В техническом училище по сложившемуся правилу, мальчиков обучали на слесарей, токарей, шлифовщиков и строгальщиков, девочек на фрезеровщиц и сверловщиц. На завод она пришла фрезеровщицей, имея в кармане несколько рублей, оставшихся от последней стипендии. Три дня проработала под наблюдением опытной фрезеровщицы, а на четвёртый день уже работала самостоятельно в смене мастера Калашникова Василия Константиновича.
На всю свою жизнь запомнила она ту ночную смену, в самые первые дни работы на заводе. Ночью работать было тяжело, особенно с трёх до четырёх часов ночи, когда глаза слипаются от наваливающего сна, веки становятся тяжелыми и непроизвольно подкашиваются ноги в коленях. Она совершенно не заметила, как заснула, а проснулась только, когда почувствовала, что какая-то неведомая сила тянет её прямо под скоростную фрезерную головку. Она даже не поняла, что случилось, видела только перед глазами, что-то крутящееся. Рядом на станках никто не работал, а она хотела закричать, но голос у неё отчего-то пропал.
Подбежавший Василий Константинович успел отключить станок и дрожащими руками стал освобождать её халат, кофту и даже нижнее бельё которые уже успела закрутить скоростная фреза. Ирина на всю жизнь запомнила его лицо: оно было белым, как полотно.
… Деньги от последней стипендии у неё давно кончились и она уже несколько дней ничего не ела. Во время работы вдруг почувствовала слабость в ногах, в глазах потемнело, потеряла сознание и от голодного обморока очнулась в комнате мастера, куда отнёс её Василий Константинович. Она вынуждена была признаться ему, что денег у неё нет, и она голодает.
- Что же ты, девочка, ничего не сказала мне, что давно голодаешь! Почему ты такая скрытная? Кругом же люди, помогли бы, - выговаривал он, уже после того, как накормил её, неизвестно откуда вдруг появившемся молоком и вкусными пирожками. - А, сейчас спи, отдыхай, днём что-нибудь придумаем, - добавил Василий Константинович, после того, как уложил её, а его глаза показались её такими же добрыми, как и у Зои Валентиновны.
А Ира просить не умела, не привыкла, а к голоду была приучена с самого раннего детства, и воровать не хотела, помня тот урок, который преподнёс им, однажды, хозяин сада, когда они пытались украсть яблоки. До самого утра она так и не уснула. Лежала просто с закрытыми глазами, думала о своём мастере, и ей даже казалось, что снова, как и в раннем детдомовском детстве, когда рядом была Зоя Валентиновна, её снова подхватило какое-то загадочное течение и несёт над землёй поверх всех преград, трудностей, несчастий.
Василий Константинович еще несколько раз забегал проведать её, а когда она собиралась уходить после окончания смены, сунул в её ладонь десятирублёвую бумажку. - Это тебе на самое первое время, отдавать не спеши. Рассчитаешься, когда будешь побольше зарабатывать, - сказал он, заметив её слабый протест.
Она, пока шла до общежития, продолжала думать о нём и, конечно, не знала, что Василий Константинович ещё совсем не скоро попадёт домой, после окончания ночной рабочей смены. Не знала, что он не уйдёт с завода, пока в бухгалтерии не выпишут ей внеплановый аванс, а потом ещё пойдёт в техническое училище и будет добиваться, чтобы ей выплатили подъёмные, как воспитаннице детского дома, которые почему-то забыли ей выплатить после окончания училища.
Судьба снова улыбнулась Ирине своей доброй, согревающей улыбкой в лице мастера Василия Константинович. А он, после этого случая, взял персональное шефство над ней, и до самого конца, пока она работала на заводе, не упускал её из под своего пристального внимания.
Ей шел уже 19 год - это самое трудное, пока ещё и непонятное время, время, может быть, первых вопросов, на которые зачастую нет ответов. Она пока не могла ответить на многие вопросы, но твёрдо знала, что всю свою жизнь проживёт честно. Как сложится её дальнейшая жизнь и какова выпадет судьба на её долю, она не знала, но ей хотелось, чтобы кто-то, горько обиженный, нуждался в её помощи, чтобы кому-то были нужны её добрые слова.
И само счастье ей казалось вполне доступным, за которым не надо гоняться. Счастье в её представление - это когда есть у тебя любимое дело, это, когда другим от тебя не печаль, а радость.
Постепенно втянулась и стала привыкать к работе фрезеровщицей, быстро сошлась и подружилась с девчатами в своём общежитии, а общительный, весёлый и неугомонный характер сделал её любимицей не только на участке, но и в цехе.
К ней обращались, с ней советовались: вообще она вдруг стала нужна множеству людей, о существовании которых она еще совсем недавно не предполагала. Любила спорт, участвовала в спортивных состязаниях и в различных соревнованиях отстаивала спортивную честь своего цеха и завода. Вскоре её избрали секретарём комсомольской организации цеха.
Она много читала, брала книги в библиотеке и читала их запоем. Допоздна, уже после того, как заснут девчата в её комнате, устроившись в коридоре, сидела она над книгами, переживала и радовалась, делила чьи-то горести и надежды. Но отчего-то горе испытанное над книгой, озаряло душу светом и надеждой на лучшее. Книги учили её добру и душевной щедрости.
Появились настоящие подруги и среди них Людмила, работающая в библиотеке, у которой она брала книги. Однажды Людмила призналась ей, что есть у неё жених, который учиться в Санкт-Петербурге (тогда Ленинграде) и скоро приедет на практику к ним на завод.
- Обязательно познакомлю тебя с ним, как только он приедет, - заявила, сияющая от счастья, подруга. Жених, действительно, скоро приехал и даже не один, а со своим другом Андреем, который тоже учился вместе с ним в ленинградском военно-механическом институте. В библиотеке у Людмилы и произошла встреча Ирины с будущим мужем Андреем.
Он не понравился ей вначале: скромный, какой-то застенчивый, чересчур молчаливый, замкнутый. Но постепенно он покорил её, когда она увидела, что за его скромностью и молчаливостью скрывается совсем другое, и он мог в интересной форме рассказать ей о том, чего она пока ещё и не знает, чего ещё и в книгах не читала. Она поняла, как много он знает - так много, что ей даже стало как-то, боязно. Андрей часто затрагивал серьёзные темы, умел говорить интересно
А как он начинал говорить о своём родном городе Ленинграде о его дворцах, проспектах, музеях, набережных Невы, парках и скверах, ей казалось, что всё это она видит своими глазами. И у неё появилась мечта, непременно, побывать в этом чудесном городе на Неве, а Андрей всё больше и больше нравился ей.
Но её сердце, словно сердце взрослого, много пережившего человека, боясь разлук и внезапных потерь, остерегалось даже простой человеческой привязанности, хотя и жаждало этого. Целый месяц Андрей был на практике, и почти каждый день они встречались, и с каждой новой встречей Ирина открывала в нём всё что-то новое, того, что не замечала в нём раньше. Вначале ей совсем не нужно было любви, ей просто хотелось быть всё время рядом с ним и слушать его.
И, как бывает, и обычно случается в ранней молодости, что-то удивившее в человеке, какое-то отличие от знакомых, привычных людей, вдруг располагает к нему настолько, что он мгновенно укореняется в сердце и кажется, что светлое первоначальное чувство не угаснет с годами, оно вечное. Вот и в Андрее, она увидела, что он отличается от других, совсем не такой, как все. Она чувствовала в нём что-то понятное и близкое, от чего у неё всегда, когда он был рядом, становилось легче на душе, а в его глазах она замечала что-то мягкое нежно-трепетное.
Ирина совсем и не заметила, как пролетели дни месячной его практики, и Андрею пора было возвращаться в Ленинград. Прощаться с ним ей было тяжело и, расставшись, стала с нетерпением ожидать письма из Ленинграда.
Она вдруг почувствовала себя совсем одинокой, и чем больше было вокруг неё знакомых людей, тем сильнее, среди них, чувствовала себя одинокой. Она поняла, что влюбилась в Андрея. Это было для неё трудное чувство, это была любовь человека не узнавшего этого светлого чувства в детские годы. Эта любовь была совсем не такой, какой она любила Зою Валентиновну, а совсем другой неизвестной ещё ей, манящей и, одновременно, пугающей, а слово «любовь» радовало и смущало её. А писем от Андрея, так и не было.
- Забыл, -думала Ирина, а в сердце появлялась тупая боль и она страдала.
С зажатой в руке телефонограммой, приглашающей её на переговоры с Ленинградом, мчалась она на телеграф, не разбирая дороги. Ей так хотелось услышать просто его голос, и больше, в этот момент, она ничего и не желала.
« Я тебя жду! Я делаю тебе предложение!» - услышала она далёкий голос Андрея.
Словно на крыльях летела Ирина после разговора с Андреем. И, хотя была уже осень, и солнце порой уходило надолго за облака, ей казалось, что на дворе весна - беспокойное время, которое томит человека, заставляет мечтать, что-то искать, к чему-то стремиться.
Ей казалось, что над ней высокое чистое небо, яркое солнце и даже захотелось вот прямо сейчас упасть навзничь на траву газона и лежать бесконечно долго, провожать взглядом высокие прозрачные облака. А высокая, огромная синева неба вот-вот, казалось, обнимет её, и будет раскачивать из стороны в сторону, словно на невидимых качелях. А в ушах всё еще звучал мягкий голос Андрея: « Я тебя жду! Я делаю тебе предложение!»
… Не хотелось мастеру Василию Константиновичу отпускать Ирину в Ленинград, эту непоседливую, но всем в цехе так полюбившеюся , девчонку. Он уже воспитавший двух дочерей боялся, что эта любовь может быть обманчивой, и как бы не кончилась для неё большим разочарованием в её, только что начинающей жизни. Перед его глазами была собственная старшая дочь, у которой это светлое чувство закончилось для неё страданиями, и она долго не могла пережить случившееся.
«Вот и первая любовь этой детдомовской девчонки, которая не прошла школу нежности в материнских руках, не знавшая материнской любви, может быть обманчивой. Она может быть чистой с её стороны, но не получит такого же ответного чувства, а это будет для неё трагедией», - размышлял пожилой мастер, глядя на сияющею от счастья Ирину.
Ему очень хотелось чтобы она нашла, наконец, своё долгожданное настоящее счастье, но его очень смущало их слишком короткое знакомство и поспешность принятого решения.
- Разве можно за один только месяц понять и разобраться в своих чувствах, - убеждал он Ирину, пытаясь отговорить её от поездки. - Подождите немного, пишите друг другу письма, объясняйтесь в любви и если он тебя любит по-настоящему, он сможет какое-то время жить без тебя. А время покажет, - пытался убедить Ирину Василий Константинович. А Ирина слушала своего мастера, в чём-то и соглашалась с ним, но остановить её было уже невозможно.
«Эта романтическая девчонка не отдаёт себе отчета в том, на что она решилась и, что может последовать в случае, если радужные надежды на её счастье не оправдаются», - думал Василий Константинович уже после того, как Ирина уехала.
…Ирина впервые ехала самостоятельно в поезде дальнего следования и ехала не куда-нибудь, а на собственную свадьбу. Она не боялась дальней дороги, не боялась, казавшейся страшной - незнакомой Москвы, где нужно было делать пересадку. Сознание того, что через несколько дней на Московском вокзале в Ленинграде её будет встречать Андрей, с такими добрыми и умными глазами и с такой улыбкой, какой она ещё ни у кого не видела, делало её более сильной и решительной.
И, только после Москвы, когда уже курьерский поезд «Красная стрела» подходил к Ленинграду, к прекрасному и загадочному городу, ей вдруг показалось, что за то время, пока она не видела Андрея, забыла совершенно его лицо и как же сможет узнать его среди встречающих на перроне вокзала. А если и он не узнает её? Что тогда? Волнение и страх, которых она не испытывала за всю дорогу вдруг охватили её и не отпускали из своих цепких объятий до тех пор, пока, выйдя из вагона не попала в крепкие и нежные объятия Андрея, своего будущего мужа.
* * *
Соседка Анны Гавриловны спала, и не обращала внимания на шум авиационных двигателей, а она никак не могла заснуть, и всё ещё находилась под впечатлением того, что услышала от соседки: « ...презираю матерей, которые бросают своих детей». За бортом самолёта было тёмное ночное небо с яркими звёздами, которые казались намного ближе, чем те, на которые она привыкла смотреть с земли. А под крылом самолёта иногда просматривались слабые мерцающие тут и там огоньки ночных городов, напоминающие угольки в остывающих кострищах. Города уплывали назад, а самолёт приближался к Хабаровску. Может быть, мимо вокзалов этих самых городов проезжали они с мужем после демобилизации в 46 году
Они, в отличие от многих других, обиженных, обездоленных войной искателей лучшей доли, не стали разъезжать в первые послевоенные годы по российским дорогам и искать место, где можно было бы получше устроиться. Обменявшись несколькими письмами с сестрой, которая жила в Хабаровске, решили ехать и устраивать послевоенную жизнь в этом городе. Там есть порт, где её муж, гидролог по специальности, мог найти работу. Да и она, поработав некоторое время бухгалтером в финчасти штаба, тоже могла там пристроиться.
Под шум работающих двигателей, вспомнила она ту бесконечно длинную дорогу, сначала до границы, а потом, с пересадками до Хабаровска. Поезд шел и шел, и день сменялся вечером, и приходила ночь с расплывающимися, за слезливыми вагонными стёклами, огнями незнакомых станций. Проехали Уральские горы, а где-то там, уже за сотнями километров, оставалась, уплывая всё дальше и дальше, её родная дочь, которая в это самое время так ждала её. Не забилось тогда тревожно в груди её сердце, и не будоражили её голову мысли, что её родная шестилетняя дочь останется сиротой при живой матери. Под сердцем она носила уже второго ребёнка и больше думала о нём, чем о первой своей дочери.
Она только сейчас на борту самолёта, наконец-то, поняла, что не смогла, вернее не захотела тогда оставить хоть какую-нибудь связь с той, её прежней жизнью: всё расточительно и бездумно было потеряно и забыто, всё осталось в прошлом.
- Я посылала запрос, мне пришел ответ, что моя дочь умерла от кори, - ответила она на вопрос дочери, почему она не забрала её, когда вернулась с фронта. Этот ответ она заготовила ещё тогда, когда ехала в поезде на Урал, и почувствовала, дочь поняла, - нет правдивости в ответе матери и продолжала задавать вопросы: почему не заехала на её могилу? С кем возвращалась с фронта? А ей уж и не оставалось ничего другого, как только признаться, что она, в то время была видно плохой матерью.
И снова вспомнив этот, совсем недавний разговор с дочерью, защемило и наполнилось тягучей горечью сердце, тоска заплескалась в груди, тоска по ушедшему, боль по невозвратному, навсегда оставшемуся в глубинах времени. Вот за безразличие к своей маленькой дочери, за терпимость к совершенной подлости, судьба и покарала её так жестоко. Родная дочь не захотела признать в ней свою мать, которая дала ей жизнь и, вспомнив всё, что было: холодную встречу и такое же холодное расставание, почувствовала внутри какую-то боль, как тисками сдавливающая сердце.
Не сложилась семейная жизнь у неё со вторым мужем. Всего год, а может чуть больше, жизнь с мужем была освещена и согрета теплом их первых, редких и не продолжительных встреч на фронте, когда он появлялся в штабе. А потом уже после демобилизации и рождения сына что-то стало уходить из их жизни, медленно и неуловимо, и как-то ничего не осталось от прежней любви - всё рухнуло. Сначала были мелкие ссоры, тайные обиды, недомолвки и всё это оседало, накапливалось в душе и настал срок, когда всё вырвалось наружу. А ей хотелось, чтобы у них со вторым мужем была счастливая семейная жизнь, точно такая, как с первым мужем - Сергеем.
Но второй муж оказался совсем не таким: он убивал и разрушал любовь медленно, каждый день понемногу, недоверием, непризнанием, а то и подавлением. Не был хорошим семьянином, не раз уходил из семьи, снова возвращался, опять уходил.
А она чувствовала себя одинокой, даже и тогда, когда муж возвращался назад, в семью и это одиночество, как неизлечимая болезнь, как злокачественная опухоль, подтачивало изнутри её организм. Он доводил её до нервного расстройства и дважды, с его помощью, попадала она в психбольницу. Так и жили, ни радости, ни счастья, одни только переживания, да постоянные оскорбления от мужа, не жизнь была, а сплошные слёзы.
У сына тоже не сложилась семейная жизнь, Он страдал психическим расстройством. Подобно отцу, не был хорошим семьянином и уходил от своей жены, как только узнавал, что она готовиться стать матерью, заводил новую семью, а потом, всё повторялось и он снова уходил.
Теплом обогрело уже давно израненное сердце, когда получила сообщение, что её, разыскивает родная дочь, которую она уже давно забыла, радостно забилось сердце в груди, но совсем ненадолго. После минутной радости начались сомнения, как примет её дочь, которую бросила она в самом раннем её возрасте и не ошиблась: отвергла, протянутые к ней, руки тогда на вокзале, а в аэропорту, как и при встрече, снова отпрянула назад от её протянутых рук.
«Да, как памятливы дети, как они отчётливо чутки, как точно они понимают искреннее отношение к ним, и как злопамятны на жестокость, бездушие, и никогда не прощают матерей бросивших их в самом раннем возрасте», - думала она. И та слабая надежда, которая теплилась в ней, что дочь, как самая близкая, самая родная душа, ринется к ней навстречу, как обрадуется этой встречи через прожитые десятилетия, рухнула, не оставив даже малейшей надежды на их сближение, и тоска сдавила дыхание. Медленным, болезненным и продолжительным уколом вошла в самое сердце Анны Гавриловны.
За бортом самолёта уже начинался рассвет, а в её памяти вновь возникло всё, что произошло, и она заново пережила встречу с родной дочерью и снова, будто бы провалилась в бездну, в серое холодное небытие.
* * *
Свадьба у Андрея с Ириной, которую она так ждала и, одновремённо, так боялась её, была скромной, но весёлой и интересной для неё. Она никогда не знавшая, что такое семья, никогда, если не считать тех трёх месяцев, что провела в доме сестры Зои Валентиновны, никогда не жившая в домашних условиях совершенно не представляла, как должна вести себя на этой свадьбе. Только по прочитанным романам и книгам она имела какое-то представление о некоторых свадебных обрядах и о том, как проходят свадьбы. Но всё оказалось значительно проще, чем она представляла.
Собрались близкие школьные друзья Андрея и студенты института с которыми он учился. Было много поздравлений, пожеланий счастливой, вечной и не стареющей с годами любви и много весёлого, интересного юмора. А Ирина, сидя за праздничным столом, и принимая поздравления, глядела на родителей и родственников Андрея, и сожалела о том, что нет за этим столом любимой Зои Валентиновны.
Ленинград очень понравился Ирине, она даже не представляла, что могут быть такие красивые города. Гуляя с Андреем по Ленинграду, подолгу не могла оторвать свой взгляд от стройной колоннады Казанского собора, величественного купола Исаакия, великолепного ансамбля Зимнего дворца, золотого шпиля Адмиралтейства и от строгого очертания Петропавловской крепости. Нравились широкие набережные Невы с её мостами. А после посещения дворцово-паркового ансамбля Петродворца, когда увидела Большой дворец, Верхний сад и Нижний парк с каскадом фонтанов, ей показалось, что она побывала в какой-то сказочной стране.
Жили они с Андреем у его родителей. Через год после свадьбы родился сын, которого в честь погибшего на войне деда, назвали Сергеем. А после окончания института, Андрей получил направление на работу в Конструкторское бюро, на Урал, где прошло её детдомовское детство, юные годы и первое время самостоятельной жизни, и где она познакомилась с Андреем.
Так и оказались они с мужем и маленьким сыном в южно-уральском городе, раскинувшемуся в живописной Золотой долине, у подножия Ильменских гор. Совсем рядом с городом раскинулось одно из красивейших озёр Южного Урала, то самое озеро, на крутом берегу которого подолгу сидела когда-то детдомовская девочка Ира с надеждой, что подойдёт к берегу рыбацкий баркас и выйдут из него к ней Зоя Валентиновна с её мамой и папой. Тогда это были её детские наивные мечты и грёзы. Бесконечно далеко отодвинулась та детдомовская девчонка, которая, сидя на берегу озера Тургояк, мечтала о баркасе, из которого выйдут на берег её мама и папа.
Эти мечты и грёзы остались теперь уже в далёком детстве, вместо них появилось твёрдое решение узнать что-то о своём отце и о своей матери. Очень часто брала в руки, пожелтевшую от времени, маленькую фотографию своего отца в форме матроса и читала на обороте слова, написанные рукой её матери: «это всё, что осталось от твоего папы». А ей, уже и спустя десятилетия после окончания войны, не хотелось верить, что он погиб и она, подолгу рассматривая черты его лица на фотографии, думала о том, как они похожи друг на друга: отец и дочь. И её сердце сгорало от любви к нему, мёртвому, но живому для неё.
А на все свои запросы, что-то узнать: когда, где и как погиб её отец, получала один и тот же ответ, погиб в ноябре 41года и больше ничего. Но ей этого было совсем недостаточно, ей важно было знать, служил ли он на корабле, на берегу или в морской пехоте и где, как он погиб, где его могила.
Фотографии родной матери у неё не было, и она не имела даже малейшего представления, как она выглядит. Шли годы, всё дальше уходила в прошлое жестокая война, вернулся кто-то из тех, кого считали пропавшим без вести, а Ирина мама не числилась, как в списках погибших, так и пропавших без вести. Но её не покидала надежда, что рано или поздно она всё равно что-то узнает о своих родителях, и настойчиво продолжала поиски.
Отец Андрея - бывший моряк подводник, капитан 2-го ранга поддерживал и одобрял стремление Ирины, во чтобы- то ни стало, узнать подробности гибели отца и разыскать следы исчезнувшей матери.
«Главное, Ирина, не теряй надежды! Человек без надежды, что птица без крыльев», - не однажды говорил ей Алексей Митрофанович. - Ищи и надейся.! Но он не только поддерживал Ирину в её столь упорном и отчаянном стремление, он уже и сам отправил запросы в Центральный архив Вооруженных Сил и в Центральный военно-морской архив. Годы шли, но никаких известий по-прежнему не было.
Она по телевидению и из газетных публикаций узнавала, что находятся люди, числящиеся в числе погибших, на которых в годы войны приходили эти страшные «похоронки», а они, оставшись чудом в живых, и, пройдя через тяжкие испытания вдали от Родины, сумели преодолеть всё и разыскать своих родных и близких. И эти не придуманные истории добавляли упорство и настойчивости в её поисках. Почему же молчит моя мама? - десятки раз задавала сама себе этот вопрос Ирина, и почему не сообщают никаких подробностей о гибели папы?
Каждый год 9 мая Андрей и Ирина отмечали великий праздник - День Победы и всегда в этот день стояли два наполненных стакана в память о погибших родителях Ирины Сергеевны. Память о них они хранили свято, а великий праздник был для них, одновремённо, днём Скорби и Печали, и так каждый год 9-го Мая. Уже отметили и 31-ю годовщину Дня Победы, а новых сведений о гибели отца и хоть каких-то сообщений о матери так и не было.
Телефонный звонок из городского военкомата раздался, когда дома был только их сын. Он торопился в школу, когда раздался этот звонок
- Вам звонят из военкомата, пришел ответ из Центрального военно-морского архива на запрос о Евстигнееве Сергее Николаевиче, - услышал Серёжа голос и сразу понял, что это говорят, про его дедушку. Дрожащей от волнения рукой написал двенадцатилетний Серёжа, записку своему папе, и побежал в школу.
Записка лежала на самом видном месте и Ирина Сергеевна сразу заметила её. « Папа, звонили из военкомата на счет дедушки Серёжи позвони туда по телефону» - прочитала она в записке, которая была написана рукой её сына и даже был указан номер телефона, по которому звонить и фамилия к кому обратиться.
Бесконечно длинной показалась ей дорога, пока ехали от своей квартиры до военкомата. Дрожали руки, строчки сообщения наплывали друг на друга, пока Ирина Сергеевна читала скупое, лаконичное сообщение: фамилия, имя, отчество, год и место рождения, на каком корабле Краснознаменного Балтийского флота служил и когда исключен из списков личного состава. Несколько раз читала и перечитывала она это сообщение и из скупых фраз теперь знала, то, чего раньше и не знала о своём отце. Теперь она знала, что служил он на подводной лодке Л-2 и погиб в ноябре 41 года в Балтийском море.
- Может быть, и в своё последнее плавание уходил из Кронштадта, в котором они уже дважды бывали с отцом Андрея, - подумала она, глядя на полученное сообщение. А ей хотелось бы знать значительно больше, чем в этом лаконичном сообщение.
- Может, кто-то и остался в живых, из тех с кем довелось воевать отцу? - Узнать бы их фамилии и адреса, мечтала она, и делилась своей надеждой с Андреем, когда возвращались из военкомата.
- А мне кажется, что о подводной лодке Л-2 что-то читал я в книге
«Атакуют подводники», в той книге, что мы однажды купили с тобой на Невском, - прервал Андрей размышления Ирины Сергеевны.
И снова дорога до их дома казалась ей бесконечно долгой и длинной. Они часто покупали в книжных магазинах, киосках, а то и просто на лотках возле книжных магазинов, книги о боевых подвигах моряков в годы Отечественной войны. Вот и эту книгу купили на Невском в книжном лотке.
Дома, с большим волнением, перебирали страницы книги В.И.Дмитриева «Атакуют подводники» пока на 101 странице не нашли в разделе «Подводные минёры» подводную лодку Л-2 на которой служил и погиб отец Ирины.
«С первых дней войны балтийские подводники для нарушения вражеских коммуникаций активно использовали минное оружие...
«Л-2»(Сталинец) 12 ноября 1941года вышла из Кронштадта на постановку мин в Данцигской бухте. Финский залив лодка форсировала совместно с отрядом кораблей, направлявшихся на Ханко. В ночь на 14 ноября в районе острова Кери (Кокшер) корабли попали на вражеское минное поле. Первым подорвался головной тральщик «Верп» Едва он скрылся под водой, как раздался новый взрыв - на этот раз наскочила на мину «Л-2». Экипаж под руководством командира лодки капитан- лейтенанта А.П.Чебанова и командира электромеханической боевой части инженер-капитан-лейтенанта Ю.В.Дудкина мужественно боролся за живучесть корабля. Умело и энергично действовали командир минно-артиллерийской боевой части старший лейтенантЯ.А.Марносов, командир минно-торпедной группы младший лейтенантВ.М.Грищенко, командир рулевой группы лейтенант А.А.Лебедев.
Свежий ветер гнал сорванные штормом мины, вскоре ещё один взрыв потряс корпус подводного минного заградителя.
Взрывной волной был сброшен с кормовой надстройки за борт и погиб штурман - талантливый поэт-маринист Алексей Лебедев,....»- медленно, как диктор, чётко произнося каждое слово, читал Андрей всё, что было написано автором о лодке «Л-2». Теперь Ирина Сергеевна знала о своём отце почти всё.
…А Алексей Митрофанович продолжал поиски её матери, не числящейся ни в списках погибших, ни в списках пропавших без вести - исчезла бесследно, ушла в какое-то небытие. Не остановился, после официального сообщения из Центрального военно-морского архива, и продолжал поиски дополнительных сведений и об отце, и вскоре Ирина Сергеевна получила дополнительные сведения о гибели подводной лодки. Это были подробности гибели, о которых доложили оставшиеся в живых три моряка с этой лодки, а сорок девять и, среди них, отец Иры нашли свою могилу на дне Балтийского моря.
«Не плачь, мы жили, Жизнью смелой
Умели храбро умирать -
Ты на штабной бумаге белой
Об этом сможешь прочитать..».
Вспомнились Ирине Сергеевне слова из стихотворения «Прощание» Алексея Лебедева - штурмана с подводной лодки «Л-2», опубликованное совсем недавно в газете «Красная Звезда». Эту газету выслал из Ленинграда отец Андрея и она вспомнила и последнее посещение Кронштадта, уже после того, как они узнали все подробности гибели подводной лодки.
Ей нравился этот красивый, чистый город с его набережными, памятниками, каналами и тихими улицами, одна из которых названа именем А.Лебедева штурмана и поэта.
Машина плавно катила по асфальт и на этой извилистой, как серпантин дороге она вспомнила, как шли гранитной набережной к третьему причалу, где базировались подводные лодки. Тогда её охватило какое-то непонятное волнение, да и раньше, в те первые посещения Кронштадта, она тоже волновалась, когда бывала на этом пирсе.
Был поздний вечер и уже дул ночной бриз, опущенные на воду цветы в память об отце и его боевых товарищах, покачавшись на волнах у пирса и, подхваченный волной стали медленно удаляться от пирса, а они всё стояли и смотрели на цветы, пока они не скрылись из виду.
- Пускай плывут, может и доплывут до тех координат, где лежит подводная лодка Л-2, - проговорил Алексей Митрофанович, когда цветы уже скрылись и были невидимыми в свинцовых волнах Балтики.
Сейчас по дороге к дому, она вспомнила слова матери « я бежала с тобой на руках к третьему причалу, чтобы проститься с твоим отцом, перед тем, как лодка уйдёт в море, это было в самый первый день войны. Больше мы с тобой его не видели…» Теперь то Ирина Сергеевна окончательно поняла причину того волнения, которое охватывало её всякий раз, когда она бывала в Кронштадте. Она поняла, что душа видно чувствовала, подсказывала ей - здесь её корни, от этого причала и начались все испытания, которые приготовила ей судьба.
Почти четыре десятилетия прошло после окончания Великой Отечественной, всё меньше оставалось тех, для которых она не только история, но и живой личный опыт, оплаченный кровью. Не одно поколение выросло с тех пор, время, как-то, залечило раны. Только у Ирины Сергеевны не утихала и не притуплялась с годами сердечная рана. Она уже потеряла надежду, когда-нибудь увидеть свою мать, но по-прежнему надеялась что-то узнать, а главное разыскать её могилу.
- Знать бы, где погибла мама, отыскать бы её могилу, - может быть, тогда было бы мне легче, много раз утешала себя Ирина Сергеевна, в надежде, что это должно случиться.
Но на все запросы приходили однозначные ответы «не значится»,
«не числится», но Алексей Митрофанович продолжал поиски и, наконец, долгожданное, скупое сообщение. Совсем, почти ничего, лишь только, когда и каким военкоматом была призвана Анна Гавриловна Евстигнеева в армию и куда была направлена для прохождения службы. Одновременно сообщалось и об её родственниках: муж погиб в ноябре 41 года, родная сестра, проживает в Хабаровске, и даже был указан её адрес, о дочери ничего сказано не было, как будто её и не было.
И снова начались поиски, хотя уже почти не было никакой надежды, что через 40 долгих лет, может что-то проясниться. На запрос из Хабаровска долго не было никакого ответа; может сестра, уже за это время, несколько раз сменила фамилию, может быть, поменяла местожительство, а может, и умерла за эти долгие годы.
И, когда уже не было никакой надежды, раздался этот долгожданный звонок в День Победы, желанный, но страшный, душераздирающий крик:
«Дочка! Ирочка!» А Ирина Сергеевна, столько лет ожидающая этот родной, желанный и любимый, такой ласковый, нежный и зовущий голос, не сумела ничего ответить своей родной матери. Это счастье - услышать голос матери оказалось слишком тяжелым испытанием для неё. Счастье, ведь, тоже бывает иногда слишком тяжелым для человека, особенно, когда его так долго ждут. Да, тогда после звонка и до встречи с матерью, она с нетерпением ожидала минуту встречи, и все дни пока мать ехала из Хабаровска, чувство радости долгожданной встречи, голос родной матери пьянили её, и все эти дни держалось слезливо-восторженное настроение.
Но, долгожданная встреча состоялась, увидела она, наконец, свою родную мать, которая дала ей жизнь, но она так и не сумела за все десять дней, назвать её мамой и вместо «ты», только чужое - «вы». И, снова вспомнила Ирина Сергеевна тот неожиданный междугородний звонок, крик матери, и что-то сдавило грудь и тяжелым камнем легло на сердце.
….А навстречу неслись рефрижераторы, белые, красные и зелёные юркие «Жигули», проносились стремительные иномарки, тяжелые «КАМАЗы» и грузовики. Все куда-то спешили, и от торопливого, напряженного ритма трассы Ирину Сергеевну охватило какое-то смутное беспокойство, будто она должна была что-то сделать и не сделала этого, что-то забыла сделать, а что-то сделала совсем не так, как следовало бы.
И, уже, подъезжая к своему дому, подумала Ирина Сергеевна, что слишком сурово обошлась она с родной матерью, сожалела о том, что не сумела сблизиться с ней, ни разу не обняла её, не взяла за руки и не посмотрела ей в глаза своим Всёпрощающим взглядом.
* * *
Самолёт, пересекая невидимые часовые пояса, приближался к Хабаровску. За бортом было ослепительно-нежное голубое небо, под крылом авиалайнера клубились лёгкие белые облака, освещенные лучами восходящего солнца. Закончилась короткая майская ночь, новый день только что начинался. Соседка, очевидно, уставшая от непрерывных разговоров, спала, а Анна Гавриловна никак не могла заставить себя заснуть и, хотя бы, на короткое время уйти от тягостных мыслей и тяжелых воспоминаний. Порой ей казалось, что она не спала и сидит уже целую вечность вот так, с открытыми глазами и тяжелыми, неотвязчивыми мыслями в голове. А ей так хотелось выкинуть всё из головы, забыться, просто уснуть, а, проснувшись начать свою жизнь с самого начала.
Наконец, сон одолел её, но он был беспокойным и границы между сном и дремотой, между тьмой и светом спутались окончательно. Когда закрывала глаза, всё перепутывалось в голове: сновидения перемешивались с воспоминаниями, мыслями и реальной действительностью.
- «Уважаемые пассажиры, наш рейс заканчивается», - сквозь сон услышала она голос бортпроводницы, которая предупреждала, что скоро самолёт пойдет на посадку и необходимо застегнуть поясные ремни. Бортпроводницу она видела, как в густом тумане, а остатки сна были перед её глазами.
Она видела, как в последний день, накануне отправки эшелона, пришла в детский садик за Иринкой, а она бежит к ней с протянутыми ручками, и как бы даже слышала тоненький голосок своей четырёхлетней дочери: « Моя мама за мной п-ишла!». Этот предутренний сон был зыбким, плывущим воспоминанием, которое погасло сразу, как только она услышала голос бортпроводницы. Сон моментально ушел в небытие, уступив место реальности, и сразу застужено заныла душа, ещё острее она стала чувствовать не проходящею боль в сердце
Она ещё несколько раз погружалась в полусонное состояние и снова видела, совсем крошечную, Иринку в кроватке, а рядом с ней своего первого мужа - Сергея, отца дочери.
Видела и себя с маленькой дочерью на руках, они бегут к причалу и после Якорной площади заблудились в каком-то лабиринте не знакомых улочек, из которых никак не могут выбраться, чтобы попасть на пирс, от которого вот-вот должна выйти в море подводная лодка.
Последний сон был тяжелым: она видела, ту пузатую баржу и себя на палубе с Ириной на руках, а вместо шума авиационных двигателей их самолёта, ей слышался вой пикирующих «юнкерсов». На короткий момент просыпалась и какой-то приступ безысходности, тоски сковывал всё её тело. Сердце билось в груди неровными толчками, дышать становилось всё труднее и труднее, словно в самолёте совсем исчез воздух...
И снова погружалась в полусонное состояние, и опять перед глазами баржа и немецкие самолёты. Будто, ступив на землю и, прижав к груди Иринку, она бросилась бежать в лес, который был совсем близко, но, пробежав несколько шагов увидела, что она на холме, а прямо перед ней обрыв, пропасть и черная бездонная пустота. Она повернула назад и вдруг заметила, что к ней устремились с протянутыми руками какие-то люди с расплывчатыми, неразличимыми лицами. Они шаг за шагом наступали, теснили её к обрыву и готовы были вырвать из её рук маленькую Иринку. Она, пятясь назад, отступала, они были всё ближе и ближе, а за спиной обрыв - пропасть
И только, почувствовав толчок, когда самолёт, коснувшись посадочной полосы, приземлился Анна Гавриловна в последнем неимоверном напряжении выплыла из губительного, обхватившего её железными тисками, неприятного сна, сон ещё не вышел из неё, но успел пропитать холодным потом, внутри всё горело, спина, ладони, шея покрылись холодным липким потом.
- «Наш самолёт совершил посадку в аэропорту города Хабаровск. Просьба со своих мест не вставать без дополнительного объявления», - услышала она, как бы издалека, голос молоденькой стюардессы, появившейся из дверей кабины пилотов.
- А Вадик с Наташей уже, наверно, давно ждут прибытие нашего самолёта, обрадуются. Три года не виделись, да и я соскучилась без них, - проговорила соседка, готовясь к выходу.
«Её ждут и будут рады встречи, а меня никто не встретит, никто не обрадуется и ни кому я не нужна. Разве только, кто-то из брошенных сыном жен, попросит поводиться с ребёнком», - с горькой обидой на свою судьбу, думала Анна Гавриловна и тотчас почувствовала, что ей стало снова не хватать воздуха
Она поняла - это тяжелый гипертонический криз сковал всё её тело, который и раньше, уже не впервые душил её. Он подкрадывался к ней незаметно и она начинала его чувствовать, когда внезапно резко повышалось давление, появлялось удушье, перед глазами начинался какой-то бешенный хоровод из ослепительно радужных шариков, а сердце начинало колотиться так, будто собиралось выскочить наружу...
Салон уже опустел, Соседки рядом не было, и самые последние пассажиры толпились у дверей самолёта. С неимоверно большими усилиями поднялась Анна Гавриловна с кресла: тело стало каким-то чужим, неподвластным ей, ноги ватные, непослушные, голова раскалывалась от нестерпимой боли и, с большим трудом, придерживаясь чтобы не упасть, за спинки кресел, стала передвигаться к выходу. Шла, и ей казалось, что там, за дверью самолёта, вместо трапа, будет бездонная пропасть, точно такая, как та, которую она только что видела в своём сне.
Черная бездонная пропасть, непроглядная пустота и ничего больше.
* * *
Ирина Сергеевна вышла из подъезда своего дома и всей грудью вдохнула свежий утренний воздух. Майское небо лучезарно светилось, зеленели деревья, птичий гомон казался ей громче и веселее, чем обычно. Промытые тёплым ночным дождём ранние весенние цветы на клумбах возле Торгового центра и трава на газонах переливались тончайшими оттенками красок, липы поблескивали влажными клейкими листочками. Воздух после дождя казался особенно чистым и прозрачным. И в это светлое, тихое утро душа Ирины Сергеевны радовалась тому, что вот она снова, после нескольких дней отсутствия, встретится со своими питомцами в группе.
Она живо представила себе, как обрадуются дети её появлению, как будут, перебивая друг друга, рассказывать ей, что произошло удивительного и интересного в их жизни, пока её не было в детском садике. Для них каждый новый день был всегда наполнен до отказа неожиданными и интересными новыми впечатлениями.
Ирина Сергеевна уже много лет отработала воспитательницей в детском саду и многие из её бывших воспитанников, после детского садика успели окончить школу, а некоторые из них уже сами стали мамами и папами. Ей нравилась эта работа, это было её призвание и, не имея педагогического образования, была настоящим воспитателем-педагогом с богатым опытом, полученным в детдомовских университетах. Она во всём старалась походить на Зою Валентиновну, подрожала ей, так же, как и она любила детей, а дети отвечали взаимной любовью и признательностью.
Вот и в это тихое, солнечное утро она уже видела себя в детском саду в окружение своих питомцев, видела их наивные детские личики и пытливые глазёнки. Она уже заранее представляла, как пройдёт весь, этот сегодняшний, день: Дети, как и во все предыдущие дни, после прогулки, игры на площадке и обеда, будут долго укладываться спать, а перед сном долго прыгать в своих кроватках, шалить и моментально «нырять» под одеяло, как только заслышат её шаги. Будут умело претворяться спящими, лежать с закрытыми глазёнками и с лукавой улыбкой на пухлых детских щёчках.
Она никогда не обижалась на их шалости, старалась быть доброй, внимательной, и всегда надеялась, что добро, которое она старалась посеять в их детских сердцах, не увянет, прорастёт в них и даст обильные всходы.
Всегда с грустью расставалась с ними перед каждым выпуском, желала им добра и, чтобы они сами были и оставались всегда бесконечно добрыми. Учила их верить в добро, в хороших людей и справедливость, потому что хороших людей, добра и справедливости в жизни больше, чем подлости, гадости, лжи.
Миасс
январь 2004 год
.
р