Часть4

Я чуть было не подпрыгнул на кровати. Вот это новость. Откуда! Как я помнил еще со времен армии, насекомые появляются на третий день после контакта с грязной женщиной. Тогда, правда, половина нашего отделения заразилась в примитивном душе, возведенном посреди казахстанской степи. Перед этим в нем лихо надраивался единственной на весь "пупок"- пункт наведения баллистических ракет стратегического назначения - мочалкой молоденький офицеришка из Капустина Яра, крохотного городка с двух - пятиэтажными домиками, со ставкой главнокомандующего секретным полигоном. Мы считали за счастье попасть в городок пусть даже на гауптвахту, потому что по улицам там ходили женщины, работал приличный кинотеатр, а прилавки магазинов ломились от продовольствия и бутылок со спиртным. В ту пору за самогоном мы мотались аж на мощных тягачах, "Вихрях" и "Буранах", предназначенных для транспортировки ракет, за добрую сотню километров на казахские кошары. Более опытные ребята выложили про живучих насекомых все, что успели усвоить до призыва в армию. Тогда мы, до сдирания кожи, выводили их соляркой, которой на "пупке" было завались. Беззлобно ругались, подначивали друг друга. Единственное приключение в бескрайней степи. Сеичас настроение у меня  резко упало. Вспомнились звонки бывших любовников Людмилы. Один из них, пьяный в умат, часа два кряду не снимал с кнопки руки. Второго при мне выгнала она сама. Правда, тогда мы расстались, как показалось, навсегда. Третий алкаш жил буквально этажом выше. Все это я знал, знал и то, что Людмила любила только меня, и когда после загулов я приходил вновь, никого к себе не подпускал. Я понимал, что она, ни разу не выходившая замуж, стремится создать семью. Она просто заламывала руки от безысходности положения, в которое попала. Старший брат и младшая сестра жили семьями, а ей, вот, не повезло. Но винить в первую очередь надо было саму себя. Лень - матушка за редким исключением счастья никому еще не приносила.
- Ты что, обалдела?
Я понимал, что последний раз переспал с посторонней женщиной месяца два назад. Слабый зуд на лобке, правда, донимал и раньше, но вряд ли бы я выдержал засилье жестоких насекомых столько времени. Давно бы заставили обратить на себя внимание. Значит, Людмилу сумел уговорить один из бывших любовников, например, сосед этажом выше. Квартиры рядом.
- Посмотри сам. Копошатся.
Она поднесла палец к моему носу. С моим зрением разглядеть что-то не представлялось возможным. Я отвернулся.
- Что будем делать?
- Не знаю... Выводить.
- Может, у тебя и мазь, эта, как ее... найдется?
- Есть, но старая. Засохла, - Людмила покусала нижнюю губу. - У меня самой давно зачесалось, я подумала, что это от матери. Она, когда отец еще был жив, часто бегала к нему. А у него от долгого лежания завелись вши. Я протерла ручки на дверях в комнаты, в туалет, намазалась мазью. Не помогло.
- Что ты гонишь, - вскипел я. - Ты знаешь, что они появляются только при половом контакте?
- Не знаю. Я подумала - от матери. Она за все цапается руками.
- У тебя завелся любовник?
- У меня никого не было, нет, и не будет, кроме тебя. Я люблю тебя.
Я устало облокотился о край кровати. Надо же, как говорится, на родной жене подхватил. Если бы насекомые дали о себе знать через три дня, пусть через полмесяца после постели со случайными подругами, то винить пришлось бы себя. Но зуд возник, когда прошло больше месяца. После кошмарной пьянки, когда умерла жена соседа, я ни с кем не переспал. Или их занес кто-то из собутыльников? Они отрубались и на моих простынях с подушками. Или отомстил ее умиравший во время нашего полового сношения отец. Кажется, он не слишком радовался моему появлению в их доме. Как и мать. Странная семья.
- Что нам теперь делать? - снова задал я вопрос.
- Не знаю, - Людмила встала, подошла к детской кроватке. - Для меня это не главное. Если не веришь, можешь уходить. Удержать я тебя не смогу.
- Но что для тебя главное! Что!               
- Я уже сказала, насекомых нетрудно вывести. Сложнее будет потом, когда я останусь одна...
Хотелось грохнуть кулаком по столу, разметать с него банки, склянки, ложки, вилки ко всем чертям. Эх, мать твою так, никакой реакции, ни оправданий, ни слез. Ни даже обвинений, наиболее выгодных в подобных ситуациях. Застыла над кроваткой как сосна над рекой. То ли своим отражением любуется, то ли самой рекой. Я вновь откинулся на подушки, не в силах больше ни доказывать свою правоту, ни, тем более, искать истину.
- Ну что же, неси мазь и станок. Будем бриться, натираться... твою дивизию.
Людмила быстро заскользила по комнате. Через час я уже спал, отвернувшись к стене. Но перед сном продрал ее словно наждаком торчащим колом членом, не боясь заново подцепить насекомых. Она этому только обрадовалась...
И вновь базар, погоня за "окорочками Буша". В среде ваучеристов все оставалось по прежнему, если не считать участившихся нападений со стороны шакалов да активизации кидал. Рослые заезжие грузины накололи Сникерса сразу на триста долларов. Мелочь по общим меркам, но неприятная. Если учесть, что он в последнее время вместе с Очкариком и другими парнями с базара взялся за перегонку из Бреста в Ростов автомобилей, то вообще не стоило бы заводить разговора. На границе Белоруссии с Польшей неплохой "жигуленок" или другая марка легковушки стоили на тысячу - две долларов дешевле, нежели в родных пенатах. Обычно ребята собирались в своеобразную колонну и рассекали воздух на прямых как стрела шоссе до ста сорока километров в час, невзирая на время суток, изредка сменяя друг друга во главе кавалькады. Все они крепко погорели с билетами Мавроди. Самая малая сумма влета составляла примерно четыре - пять миллионов рублей. Теперь же старались нагнать потерянное таким вот своеобразным образом. Голь на выдумки горазда, кто, конечно, не сосет по медвежьи лапу или не жует последний член без соли. После долгого перерыва вышел на рынок Семен Михайлович, у которого шакалы навели шмон прямо в квартире. Работал осторожно, на малых суммах. Сник старик, потомок изгнанных турками из Крыма армян. Приземлился.
В один из последних августовских дней на базар с утра пораньше заскочил Рыжий, сотрудник уголовки из городского отделения милиции, больше работавший по карманникам. Поздоровавшись с ребятами, попросил купить ему банку немецкого пива и пачку сигарет. Видно было, что вчерашний вечер он провел довольно бурно.
- Что там у вас нового? - когда Рыжий немного оклемался, спросил Серый, тоже бывший мент, перекинувшийся к ваучеристам с год назад. - Внеплановых провокаций не намечается по отношению к нам?
- Кому вы нужны, - отдуваясь, небрежно бросил Рыжий. - Кропаете без криминала и продолжайте дальше. Кстати, одного из ваших застукали на карманной краже.
- Кого? - заинтересовались мы. - Среди нас таких, вроде, не встречалось.
- Наркоту помните? Армянина, беженца из Азербайджана.
- Арутюна?
- Да, взяли с поличным прямо в трамвае. Карманы перепутал.
- Еще его тетка с нами стояла, - дополнил перечень примет Скрипка. - Симпатичная такая, полная. Двое малых детей.
- Теперь тетка трудится возле ЦГБ, на жвачках с шоколадками, - пояснил Аркаша. - Да, влип Арутюн. Гену Бороду раскрутил, к наркотикам приучил, и сам опустился.
- Так ему и надо, - насупился Сникерс. - Я никогда не доверял этому козлу.
Вскоре Рыжий отчалил. Внешне он больше походил на ростовского приблатненного корешка. Только быстрый цепкий взгляд из-под белых ресниц выдавал истинную профессию. Начал он как всегда с трамвайной остановки напротив. Через минуту след его затерялся. А еще через час ко мне подплыла полная дама в свободно сидящем дорогом платье.
- Так, ваучеры, купоны, монеты, кажется, доллары, - заскользила она лупастыми глазами по моей табличке. - Скажите, а золото вы берете?
- Само собой, - чуть подался я к ней. - Что у вас?
- О, мне нужен серьезный специалист.
- Надеюсь, разберемся. Показывайте.
- Это не ваша фотография под названием "Новые русские" была как-то напечатана в одной областной газете? - неожиданно спросила дама.
- В черных очках, в шляпе и кожаной курточке, - быстро среагировал я. - Нет, уважаемая, похожих ваучеристов на базаре полно.
- Но ваше лицо мне все равно знакомо.
- Вполне возможно. Я, знаете ли, не из последних. Рекорды Всесоюзные ставил, печатался, выступал по телевидению.Вы подошли,чтобы узнать,кто я?
- Нет, просто интересно. Кругом лица обычные, а у вас... знакомое, - окинув меня еще раз внимательным взглядом, дама вытащила из сумочки бумажный комочек. Сделав предупреждающий жест, я поманил ее вовнутрь магазина. Там, возле продавленного стола напротив зарешеченного окна, развернул сверток. В нем оказался тонкой работы перстенек с зеленым камешком посередине и двумя белыми по краям. Вытащив лупу, долго всматривался в камни. Несомненно это были изумрудик и два брилика по ноль три карата, высокой чистоты.
- Сколько вы хотите? - спросил я.
- Не знаю, -  дама с интересом следила за моими действиями. - Вы, наверное, разбираетесь больше.
Когда-то дочь проболталась подружкам, что я работаю на базаре и неплохо разбираюсь в ювелирных изделиях. Ей тут же принесли женский перстень, попросили предложить мне. Кто-то из отпрысков бывшего до перестройки торгового туза. Дама тоже напоминала члена мафии негоциантов. Когда я, приехав по звонку дочери, обследовал изделие, то пришел к выводу, что оно не стоит выеденного яйца. Девять старых алмазов расположились короной вокруг неродного гранита. Дочь чуть не пищала, что на этой веши можно неплохо заработать. Мне было жаль, что она вообще ничего не смыслит в драгоценностях. Вложив перстень в руку, я посоветовал вернуть его владельцам, и больше никогда не связываться с подобными "подарками". Месяца два она не звонила. Обиделась.
- Да, я немного разбираюсь, но хотелось бы услышать ваше предложение.
- Ну, тысяч восемьсот.
Я хотел сказать, что цена дороговата, что точно такие изделия в ювелирных магазинах хоть и стоят больше, лежат годами, потому что покупать их некому. Народ нищает. В этот момент в торговый зал быстро вошли двое щуплых парней в гражданской одежде. Я сразу понял, кто они на самом деле. В голове мелькнула мысль, что табличку, слава Богу, снял. Незаметно попытался отдать перстень даме.
- Не надо суетиться, - парни стали по обе стороны, одновременно загораживая выход на улицу. - Ну, что там у нас на сегодня?               
- Женщина предложила оценить вещь, но я в золоте не соображаю, - зачастил я, поняв, что отпираться бесполезно.
Взгляд у дородной дамы стал тяжелым. Она медленно повернулась к одному из оперативников, презрительно скривила полные губы:
- Это мой перстень, как хочу, так им и распоряжаюсь.
- Конечно, - согласился опер. - После десяти лет заключений вам нужно на что-то жить. Но вы, уважаемая, до сих пор не вернули наворованного у государства во времена правления Брежнева и компании. Заберите вещицу, пройдемте с нами.
Даму увели. Ошалело покрутив головой, я направился к выходу из магазина. Слава Богу, пронесло. Но какие претензии можно предъявлять к человеку по прошествии стольких лет, пусть даже он занимался когда-то жульничеством. С этим вопросом я обратился к Аркаше.
- Да отстань ты, - раздраженно отмахнулся он. - Тут цепочку золотую потерял на пять граммов, а ты за какую-то бабу. Может, директором торга работала. При конфискации имущества ничего не нашли. Вот и следят до сих пор. Тебе от этого ни холодно, ни жарко. За собой смотри, а то погнал в магазин, никого не предупредив. Влип бы еще на соточку баксов...
Я поежился. То, что Аркаша посеял цепочку, особого сочувствия не вызвало. Мы часто теряли золотые вещи, второпях сунув их в любую заначку. Через микроскопическую дырочку в кармане или в сумке они, тяжеленькие, запросто выскальзывали на дорогу. Помнится, однажды нашел тоненькую цепочку с маленьким крестиком. Не успел пройти нескольких метров, ее уже не оказалось. Сумела проскользнуть между нитками шва.
- Дорого взял? - все-таки спросил я у Аркаши.
- Какая разница. За сколько бы ни взял - потерял.
- Дома получше поищешь.
- Карманы наружу вывернул, - покривился тот - На рынке, наверное, когда чеки сливал. У тебя они есть?
- Шестьдесят пять штук, едрена в корень. Те еще, по сорок пять тысяч. У меня как всегда, запоздалая реакция.
- Когда ты успел нахапать? - вылупился Аркаша.
- Пиджак брал по полтиннику, вот я и набил пакет.
- По тридцатке не берут. Беги сдавай, иначе снова как со ста шестьюдесятью восемью ваучерами будешь гонять по всему рынку.
- До Нового года далеко, - буркнул я. - Должны подрасти.
- Ну... я тебя вообще не понимаю. То ли дальновидный, в тот раз выкрутился, то ли жадный. Или полный дурак.
- Скорее всего, последнее. Сами прозвали писателем.
- Вот именно, приходят на рынок и бродят как ненормальные. Печатать не печатают, а от другой работы уже отвыкли. Классики.
- Неправда, многие устроились сторожами, столярами. В газетах пашут, в фирмах разных. Поэты одеждой, продовольственными товарами торгуют, теми же ежемесячниками, типа "Спид-Инфо". Так что наш брат ко всему приспосабливается.
Хмыкнув, Аркаша снова принялся шарить по карманам, не хотелось ему смириться с потерей. Впрочем, на его месте так вел бы себя каждый. Не оставляет человека надежда на лучшее, а его, это лучшее, уже кто-то подобрал. Нацепив табличку на грудь, я перевел сумку с деньгами под локоть, чтобы в случае чего ее невозможно было открыть чужому человеку. Народ сплошной массой безостановочно валил в ворота главного прохода, с рынка напирал такой же плотный поток. Лица в основном хмурые, озабоченные. Изредка мелькнет беспечная девичья рожица, самодовольная улыбка преуспевающего гражданина или нахрапистое выражение на квадратной морде владельца нового "Скорпиона". Больше неброская серость с задранными по-русски вверх широкими носами. Из-за трамвайной линии донесся слабый звук выстрела. Поначалу на него никто не обратил внимания. Привыкли за последние годы. Выстрел повторился уже ближе. Кто-то повернул голову в ту сторону. Следующий хлопок заставил толпу замедлить движение. Из-за рядов колбасников на рельсы выскочил молодой белобрысый с усами мужчина, бросился бежать по направлению к углу базара на Буденновском проспекте. За ним гнались несколько разгоряченных погоней кавказцев. Расстояние быстро сокращалось. Мужчина обернулся, выстрелил из газового пистолета в первого набегавшего. Второй, не останавливаясь, проскочил чуть дальше, отрезая путь к отходу.
- Да что же это делается, а? Черномазые уже среди бела дня бьют и никто не поможет, - звонко закричала какая-то женщина. - Русские люди, мужчины, что вы стоите смотрите!
Ее поддержали сразу несколько женских голосов. Кавказцы уже вцепились в парня, пытаясь сбить его с ног. Аркаша сорвал табличку, затрусил в ту сторону. Я заспешил за ним, снялся с места кое-кто иэ наших ребят. Толпа плотным кольцом окружила дерущихся. Кто звал омоновцев, кто казаков и милицию. Сразу несколько рук граблями потянулись к рубахам инородцев. Аркаша крепко ухватил за воротник одного из них. Тот попытался вырваться, быстро сунул руку в карман, но оказавшийся рядом дядька здоровенным кулачищем врезал под солнечное сплетение так, что кавказец согнулся пополам, зашелся в плаксиво угрожающем визге. Дядька добавил еще сверху, промеж лопаток.
- Тихо, тихо... Зачем самосуд, цивилизованные люди, - задыхаясь от напряжения, забормотал Аркаша. - Сдадим в милицию, там разберутся.
Вместе с мужиками я тормознул едва не выскользнувшего из кольца второго негодяя. Ну очень скользкий народ эти горцы, так и хочется вытереть руки о тряпку. Странно, столько писателей прославляли их гордость, смелость, справедливость. И где достойные мужчины качества теперь? Может, и не было их вовсе, если сейчас они накидываются на одного стаей голодных шакалов? Забивают ногами до смерти вместо вызова, как в старых кинофильмах, один на один. Живуча татаро-монгольская племенная привычка. Еще двоих, среди которых оказался горец в годах, задержали остальные граждане. Не били, не материли, не угрожали, просто не выпускали из рук и все. Молодой мужчина размазывал по лицу кровь с разбитых губ. Ненадежный пистолет его валялся под ногами. Он наклонился, поднял газовую безделушку, сунул за пояс испачканных брюк.
- В следующий раз, корешок, носи с собой что-нибудь посолиднее, - посоветовал ему Саня Хохол. - И сразу в лобешник. Они по-хорошему не понимают.
- Ну, только убивать, - добавил выросший словно из-под земли казачий урядник. - Жаль, раньше не подоспел. Я бы им...
Многие согласно закивали казаку. Раньше, не будь сами участниками инцидента, высказались бы против. Таков русский человек, обиды воспринимает, пока они перед глазами. Отвернулся - тут же забыл. Подоспел наряд омоновцев. Дюжие ребята грубо потащили кавказцев к открывшему железную дверь "собачатнику". Мужчину повели следом.
- И все-таки я против насилия, хотя зверей развелось как тараканов, - сказал Аркаша, отряхиваясь. Мы неторопливо пошли вдоль своего участка. - Обнаглели, сволочи, слова поперек не скажи.
- Я тоже против, - зло процедил я сквозь зубы. - Интеллигентно, как прибалты, предложил бы им переместиться на родной Кавказ и забыть в Россию дорогу. Была бы польза - слова бы не сказал, но сотни лет одни неприятности. Драки, убийства, насилия, кражи.
- Русские бывают похлеще.
- С русскими справиться легче, никуда не денутся. А кавказец совершил преступление и умотал в горы. Ищи правду в ущелье. А пример какой показывают! Большинство русских подонков работают под их марку. Было на Руси в прошлые века подобное?
- У них тоже не было, - буркнул Аркаша.
- А кровная месть? А межплеменные разборки?
- Русский бунт похлеще, вспомни Стеньку Разина, других атаманов, гражданскую войну, наконец.
- Это борьба за идею, за освобождение от цепей рабства. А у них разборки на пещерно-племенном уровне.
- Да, ты прав, на первобытном уровне, но все равно за свободу.
- Как у американских индейцев, которые до сих пор в цивилизованном обществе остаются собаками на сене, хотя им давно обрубили уши. Для их же блага, заметь, - с раздражением в голосе продолжал доказывать я. - Еще вспомни о том, что первые поселенцы просто уничтожали аборигенов на их же территории, умеющих только скакать на мустанге да воевать, а Россия посадила многочисленные первобытные племена, способные лишь огрызаться, себе на шею. При том, на своей земле. Кормит, поит, прощает дикие выходки. Где это видано, в какой стране мира? Не только в Америке, но даже в  Австралии папуасов загнали в резервации, чтобы не мешали спокойно жить, не подставляли усыпанную цыпками ногу в стремлении идти вперед, к процветанию цивилизованного общества. Да, не забывают и аборигенов, постепенно вовлекая их в строительство лучшего будущего. Постепенно! А в России решили сразу, раз и навсегда, стереть грань между племенным и достойным лишь высокоразвитого общества укладом жизни. Что из этого получилось? Ничего. До сих пор межнациональные разборки, до сих пор по общему культурному развитию вторые после Африки.
- Зато у нас нет оскорбляющих человеческое достоинство резерваций. Общая масса практически однородна. Русские и все, - усмехнулся Аркаша. - Так что твои доводы не совсем приемлимы.
- Да пойми ты, тянут они нас назад, - психанул я. - Не дают влиться в единое пространство той же сытой чопорной Европы, хотя еще со времен Ярослава Мудрого те признавали нас своими, европейцами. А сейчас, с началом перестройки и открытием границ, по странам и континентам вопль - русские идут. Слава Богу, американцы начали разбираться кто есть кто. Уже пишут не о русской мафии, а о русскоязычной, что далеко не одно и то же. До этого весь позор падал на головы истинно русских.
Мы дошли до своего места работы. Аркаша поправил сумку на плече.
- Спасибо за лекцию, - цепляя табличку, сказал он. - Не со всем, конечно, я согласен, но доля правды есть. И большая.
- Как ты можешь согласиться, когда сам наполовину еврей, - уколол я его. - Логика мышления, понимаешь, одинаковая с нерусскими.
- А ты кто? - повернулся всем корпусом Аркаша. - Сам на каждом перекрестке подчеркиваешь, что не русский, а русич.
- Если чувашская княжна, которую я чпокнул, твердо заявляла, что она по национальности русская, то мне сам Бог велел покопаться в истории своего древнего рода, - отпарировал я. - Кстати, когда я в очередной раз заламывал в отчаянии руки по поводу позорящей себя пьянками, грязью, развратом и другими непотребными действиями русской нации, одна женщина с удивлением воззрилась на меня. Мол, кого я считаю русскими. Этих, с пропитыми широкими мордами оборванцев, корявеньких, недоразвитых мужичков и баб? Они только по паспорту русские, а на самом деле к великой малочисленной нации, сумевшей заставить говорить на своем языке одну шестую часть мира, никакого отношения и близко не имеют. Это потомки разных племен, по большей части с татарского Поволжья, со всех сторон прилепившихся к могущественному развитому государству Русь. Вот так-то, дорогой. После ее замечания я словно прозрел. Как гора с плеч свалилась.
- Уймись, могущественный, - снисходительно похлопал меня по плечу Аркаша. - Коли ты такой великий на самом деле, то вдвойне обязан заботиться об остальных малых народах, у которых отобрал не только землю, но и родной язык.
- Я забочусь. Но честное слово, надоела многовековая забота хуже горькой редьки. Хочется пожить как немцы, или шведы.
- В отпуск не собираешься? Как швед.
- С удовольствием бы. А ты?
- Хм, билеты со своей уже взяли. В сентябре бархатный сезон.
- Тебе легче. В твоей сумке шестьдесят пять ваучеров не заторчали.
- Ты ж у нас самый умный, - хохотнул Аркаша. - Чурка и тот догадался бы избавиться от чеков вовремя.
- На это большого ума не требуется, - не согласился я. - Еще ни разу не довелось встретить продавца или продавщицу с высоким интеллектуальным мышлением, потому что нет почвы для развития. Купил - продал, преобладает животный инстинкт. К сожалению, я на рынке начал ржаветь, пропадает стремление к высоким материям, к поискам истины. Может быть потому часто срываюсь, что не вижу смысла в простом накапливании денег.      _
- К звездам здесь не тянет, в этом ты прав, - пошевелил жирными плечами Аркаша. - Но - каждому свое. Природа создала человека индивидуалистом. Один выделяется тем, что много пьет, другой хорошо ворует, третий дерется. Если у меня нет никаких духовных или низменных талантов, то я хочу возвыситься над массой хотя бы хорошей одеждой, самоуверенным видом от того, что имею возможность купить то, что понравилось.
- Да, каждому свое.
Вздохнув, я машинально пощупал через тонкую кожу сумки толстый пакет ваучеров. Вряд ли теперь удастся пристроить их даже по своей стоимости. Короткий всплеск цен быстро спал, перешел в медленно иссякающее журчание. Коммерческие структуры не позволят им подпрыгнуть вновь, потому что невыгодно. Да и ненадежно все, неустойчиво, даже в структурах власти. Грабят, наживаются, жируют, забыв о том, кому обязаны своими богатствами - о народе. А он может напомнить о себе в самый неподходящий момент.
Ко мне подошел мужчина в хорошем костюме, в фетровой шляпе. Лицо показалось знакомым.
- Не помнишь? - с нагловатой усмешкой в краях волевых губ спросил он. - Я купил у тебя старую "сотку", в Чехию собирался ехать.
- Ну и как съездили? - напрягся я. Теперь все стало ясно.
- Ничего хорошего, в смысле твоей "сотки", - придвинулся ближе мужчина. - На границе чешский волонтер порвал ее на моих глазах. Хорошо, что так обошлось, мог бы и в полицию сдать. Фальшивая оказалась, дорогой.
- Он ее проверял? - осторожно спросил я. Подошел Сникерс, стал со мной рядом.
- А что ее проверять, простая бумажка, - покосившись на него, мужчина немного ослабил давление. - Отшлепали на принтере, потоптали ногами для верности и пустили в оборот.
- Простите, вы привезли обрывки с собой?
- Нет, еще этого не хватало.
- Тогда почему я должен вам верить? Таможенник не проверил, сотку вы назад не привезли. Почем я знаю, может вы сплавили ее в каком чешском баре.
- Ты что, парень, белены объелся? - вскипел мужчина. - Я вот пойду и накапаю на тебя куда следует.
- А где доказательства, - недобро ухмыльнулся Сикерс. - Таких как ты умных, отец, у нас на день по десятку.
- Тем более я сразу предупредил, что в подлинности сомневаюсь, - с напором добавил я, прикидывая в уме, во сколько обойдется заглаживание конфликта, если мужчина все-таки решится заявить в милицию. Посадить не посадят, но стоять на базаре вряд ли придется. - Вы сами пришли к выводу, что она настоящая. Никто вас за уши не подтягивал.
- Но ты предупреждал, что она может оказаться ненастоящей? - воспрянул вновь мужчина.
- Не предупреждал, а сказал, что сомневаюсь. Даже не я, а ребята. Я лично решил, что "сотка" нормальная. Потертая, конечно, но ходовая.               '      
- Чего ты с ним разговариваешь, - насупился Сникерс. - Пошли подальше и дело с концом. Тем более, доказательств никаких. Сам давно прокрутил сотню баксов, а теперь возникает. Если каждый начнет требовать деньги обратно, то нам тут делать нечего.
- Вы на глазах будете кидать, а мы молчать. Так выходит? - побагровел мужчина. Вокруг начал собираться народ. - Нет, милые мои, так не пойдет, не на того нарвались.
- Что вы предлагаете? - тихо спросил я. Базар - вокзал надо было срочно заканчивать. Если подвалит кто из оперативников, неприятности обеспечены.
- Верни деньги и дело с концом.
- Верните сто долларов, но в таком состоянии, в каком взяли. И я отдам двести шестьдесят тысяч.
- Потеха... Я говорю, что волонтер порвал ее. Как на духу, вот те крест православный, что было именно так.
Люди все прибывали. Невдалеке притормозил наряд омоновцев. Аркаша со Скрипкой знаками показывали, чтобы я на время свалил, а потом пусть ищет. Но где гарантии, что этот мужик не начнет таскаться сюда ежедневно. Вид у него, несмотря на модный костюм и фетровую шляпу, настырного деревенского заготовителя. Да и сбрасывать со счетов его правдивый, кажется, рассказ не стоило.
- Хорошо, - после некоторого размышления заговорил я. - Хотите компромисс?
- Какой?
- Я утверждаю, что "сотка" была нормальной, хотя в банк не ходил. Вы не проверили ее по настоящему, например, машинкой, а доверились какому-то волонтеру. Значит, виноваты оба. Предлагаю вам сто тысяч и замнем разговор.
- Сто тысяч... А остальные себе в карман? Хорош компромисс.
- Тогда не получите ничего. Мне она тоже досталась не даром.
Я демонстративно подкинул сумку на плече и собрался покинуть место разборки.
- Бери, дурак, - подтолкнули мужчину из толпы. - Тебе поверили на слово, никаких доказательств. Другой бы на его месте давно послал подальше.
Мужчина нерешительно протянул руку. Я вложил в нее две пятидесятитысячные купюры. Толпа облегченно вздохнула и, осыпав меня уважительными взглядами, растворилась. Наряд омоновцев гуськом потянулся по периметру рынка.
- Я бы ни копейки не дал, - сплюнул сквозь зубы Спикере.
- Я тоже, - поддержал его Серый. - Где-то проболтался, а потом приперся предъявлять претензии. Но это ж писатель, видно, мало наказывали.
- Мы работаем на доверии, - пожал я плечами. - Люди должны не сомневаться в нашей порядочности, иначе перестанут обращаться.
- Ты считаешь это быдло людьми? - поднял вверх ладонь Коля. - Жаль, что он не оказался на твоем месте. Он бы тебе еще в лобешник заехал, а не деньги вернул. Одно слово - поэт.
День как начался бестолково, так бестолково и закончился. Одни нервотрепки да растраты. Приехав домой, я зашвырнул сумку в шифоньер, не удосужившись как обычно посчитать бабки. Что лишний раз расстраиваться из-за убытков. Подогрев супчик, похлебал из тарелки, закусывая ломтем вареной колбасы и включил телевизор. По нему как не было программ на экономические темы, так и не предполагалось в дальнейшем. Ни цен на ваучеры на РТСБ, ни курса акций приватизированных предприятии, ни единой информации по другим ценным бумагам. С утра пролепечут что-то в общих чертах по узкому кругу вопросов, рассчитанных не на массовую аудиторию, а на крутых специалистов. Изредка, правда, оповещали о неизменном подъеме курса доллара к национальному рублю. Облокотившись о спинку дивана, я почти не воспринимал смыла играющих всеми цветами радуги картинок на экране. Усталость брала свое. Зудело в области лобка. Рука машинально потянулась к ширинке. И вдруг до меня дошло, что по идее там зудеть не должно. Волосы давно сбриты, кроме Людмлы никаких женщин, перед немытыми собутыльни -ками двери закрыты на прочный замок. Включив  настольную лампу, я надел очки и расстегнул ширинку. Под корешками волос снова во множестве гнездились красные пятна с черными точечками посередине. Неужели это от трусов или от мочалки! Все нижнее белье и сама мочалка прокипячены в крутом кипятке. А может, мы с Людмилой заражаем друг друга по очереди? Уцелела какая гнидка и прыгает теперь от нее ко мне, от меня к ней, не переставая размножаться со скоростью пулеметных очередей. Достав средство от педикулеза, я с остервенением втер его в кожу. Ну, елки-палки, неприятность за неприятностью. У Людмилы я был дня два назад. Последнее время она взяла за привычку спрашивать, когда и во сколько приду. Раньше этого не замечалось - когда хочешь, тога и приходи. Акцентировать внимание на этой мелочи все-таки не стоило,  так можно додуматься черте до чего. В передней дилинькнул звонок. Поставив пузырьки с мазью на место и помыв руки, я пошел открывать. На пороге возвышался Саня Кравчук, прозаик из Белой Калитвы. Давно мы не видели друг друга, с тех пор, как у него наконец-то вышла тоненькая брошюрка с коротенькими рассказиками на уголовные темы. Тогда мы с Саней, войсковым казачьим старшиной по печати, надрались крепко. Даже вспомнить трудно, где и как расстались.
- Примай казака, писатель, - гаркнул Саня.
Я пошире распахнул дверь, отойдя в сторану, радостно похлопал старого приятеля по прямым плечам. Еще одного друга, самого молодого атамана Верхнедонского округа Области Войска Донского - Юру Карташа – тоже не видел больше ста лет.
- Заходи, братка. В Вешенской не был? Как там наш поэт - атаман?
- Не довелось, - выставляя бутылку столичной на стол, загудел Саня. - Атаманствует, куда деваться. А вот пишет ли стихи - не знаю. Слухай, что хочу сказать, у тебя переночевать можно? Автобусов и след простыл. Или корешку на Западный звякнуть?
- Никуда не звякай, диван в твоем распоряжении.
- Тогда пары бутылок, надеюсь, хватит. Если что - еще сбегаем.
- У меня в холодильнике коньяк, полмесяца простоял. За батареей отопления нашел, видать, от собутыльников прятал.
- Ты так и бухать перестанешь, - с недоверием посмотрел на меня Саня. - Полмесяца срок приличный.
- Стремимся выбиться в белые люди.
Застолье под стакан подпольной, воняющей керосином водки с кусочками вареной колбасы и неизменной бесконечной сигаретой на закуску растянулось чуть не до утра. Саня жаловался, что рукопись его сборника рассказов, пролежав несколько лет в издательстве "Орфей", директором которого был общий знакомый, так и не стала книгой, хотя сам директор Леша Подбережный шустро опубликовал свои труды, оформив их в глянцевый переплет. Такими вот стали старые друзья, которых в прошлом сами выдвигали на ответственные посты в областном литобъединении. А за свой счет вряд ли вытянешь. Журналистам, пусть и заведующим отделам в районной газете, ставка известная - лишь бы с голодухи не подохли. Коммерцией заниматься опасно, кругом криминал. Я как мог успокаивал Саню, приводя в пример свое положение в литературном мире, других знакомых литераторов. Кое-кто из них, правда, успел проскочить с тощими книжонками еще по государственному каналу. Например, поэт Саня Григорьев, вышедший почему-то под фамилией Агатов. Как пил, так и пьет, бродяга, не хуже Брунько.Тот вообще превратился в алкаша, из Танаиса не вылезает. А если наведывается в Ростов, то бродит по улицам настоящим бомжем, сшибая у знакомых мелочь на стакан вина. А ведь еврей, правда, польского происхождения. Чистый жид по отцу. Вся книжная продукция, даже телевидение, находятся под контролем у евреев. Об этом писал в личных секретных записках еще наш первый и последний Президент Советского Союза Миша Горбачев. Странно, почему акцентировал на этом внимание. Предполагают, что он сам рыцарь Мальтийского Ордена. Недаром встречу по мировым вопросам с Президентом Америки провел у берегов Мальты. А может, и член могущественной, правящей миром, самой масонской ложи. Каменщик  какой-нибудь, строитель, в общем. Такие вот дела.
Это все, что запомнилось из разговоров с Саней. Под утро мы добавили еще и я отключился. Очнулся лишь под вечер в грязной, разбитой как при погроме, комнате одинокого шизофреника из первого подъезда. Поначалу не мог сообразить, где нахожусь и куда подевался Саня. Кругом торчали оголенные электрические провода, из развороченного туалета доносилось журчание воды. Заросший седой щетиной, в прошлом инженер-электронщик с военного предприятия, старик-шизофреник сидел за столом напротив и преданно улыбался. Я часто подкармливал его, снабжая то деньгами, то продуктами, то бутылочкой вина или водки, в зависимости от настроения.
- Ремон произвожу, - радостно сообщил он, придвигая ко мне стакан с рубиновой жидкостью.
- Что это? - пошевелил я слюнявыми губами.
- Каньяк "Белый аист". Ты сам принес. Французское шампанское мы уже оприходовали.
Я попробовал сунуть руку в карман, проверить, остались ли еще деньги. Попытка закончилась неудачей. Придвинув к себе стакан, с трудом осилил несколько глотков. Успел подумать о том, закрыта ли дверь собственной квартиры, и снова провалился в черный омут. И вновь встрепенулся оттого, что кто-то шлепал по щекам. Посреди стола догорал огарок свечи, напротив все так-же улыбался хозяин квартиры. За обросшим паутиной окном расползались густые сумерки.
- Милый, очнись. Что ты с собой делаешь. - Услышал я далекий голос Людмилы. - Я люблю тебя, ты единственный, больше никого не надо, только не пей. Прошу тебя, очнись...
- Где Данилка? - не в силах поднять голову, спросил я.
- С мамой оставила. Не пей больше. Иди домой и проспись, я еще приеду...
Ладони соскользнули с лица. Некоторое время я тужился придти в себя. Хозяин поднялся, с кряхтением направился к выходу. Его не было долго. В башке потихоньку начало проясняться. Я окинул плывущим взглядом крохотную кухоньку. То ли мерещится, то ли этот бардак на самом деле. В разрушенных домах краше. Наконец, сзади кто-то зашаркал домашними тапочками по скрипучим, покрытым многолетней грязью, половым доскам. Вернулся хозяин.
- Людмила была? - спросил я, скорее для того, чтобы удостовериться, что это не мираж.
- Какая Людмила? - недоуменно посмотрел на меня старик.
- Моя. С которой я к тебе заходил.
Старик задумался.
- А-а, на машине прикатила, - с раздражением в голосе наконец сообщил он. - Нарядилась, волосы навила. Духами пахнет.
- На какой машине? - не понял я. Подумал, что может быть подбросил брат Людмилы. У него свой жигуленок.
- На "бобике" на военном. А возле него в форме с погонами молодой парень поджидал. Оба радостные.
- Что ты мелешь! - меня взяла оторопь. Шиза накрыла деда, что-ли! - Какие военые?
Неожиданно вспомнилось, что Людмилу до меня часто навещал друг ее парня, от которого она родила ребенка и с которым не жила ни одного дня. Единственный раз отец приходил, когда Антону исполнилось почти годик. Потом тело его нашли далеко вниз по течению Дона. То ли сам утонул, то ли  убили. А друг, вертолетчик с аэродома на Военведе, зачастил к ней, вроде как помогал. Вскоре они стали любовниками, об этом она рассказала сама. Но после появления на горизонте меня, она захлопнула перед ним, давно обретшим семью, навещавшим теперь раз в год по обещанию, дверь. А может нет! Внутри похолодело. Я почувствовал, что быстро трезвею. Еще никому не прощал измены, даже малейшего намека на нее. В таких случаях ревность была сильнее разума, хотя не раз представлялась возможность устроить жизнь весьма выгодно. С машинами, с квартирами в центре, с высоким положением будущих тестя с тещей и приличным счетом в банке.
- Какой еще военный? - повторил я вопрос.
- Простой, в форме с погонами, моложе тебя, - с сарказмом в голосе сердито бросил старик. - Обнялись, засмеялись, когда я зашел за угол. Машина прямо возле стены дома припаркована, - он плеснул в стаканы. - Тихая всегда была, скромная как монашка. А ты говоришь! Сели и уехали.
Я не знал, что делать, верить мне или нет. С одной стороны явственно чувствовал, как Людмила шлепала ладонями по щекам, слышал ее голос, хотя саму не видел, потому что хлопали сзади. С другой - сам подбросил тему для фантазий шизофренику, упомянув имя сожительницы. Появление парня в форме еще можно объяснить, но откуда взялся военный "бобик". Да и кто попрется к сопернику, тем более, связанному с базарной мафией. Не родная жена, а почти забытая любовница, к тому же не из лучших, с ребенком на руках. Может другого кого нашла, пока я валялся на дне пьяных омутов. Рядом с ее домом расположилась войсковая часть. Во время прогулок, вероятно, и познакомились. Еще  подумалось о том, что после загулов всегда пропадали деньги, а у нее был ключ от квартиры. Бардак в голове, мешанина в чувствах.
- Тебе не показалось? - с надеждой спросил я.
- Я в двух шагах от них стоял, - настаивал старик. - Парень поднял руку, засмеялся. Они поцеловались и уехали. Оба радостные, светились.
Взяв со стола стакан, я опрокинул его в рот. Вот сучка, все для нее делаешь, для тупорылой лентяйки. а она вместо благодарности мандавошками награждает. По советским законам так и должно быть. Когда уродовался на формовке, ребята с соседнего агрегата членами груши околачивали, мол, опок не хватает, земли формовочной. А на фотографиях в газетах - рядом. Бригада рекордсменов. Дома жена даже за хлебом перестала ходить, не то что помочь в ремонте квартиры или, не дай Бог, принести в дом нужную доску с гвоздями. Жрать перестала готовить. А все из-за того, что все они видели, я работаю за двоих и еще «за того парня», везде успеваю сам. На работе зарплата одинаковая, на квартиру права тоже, даже большие, потому что дети. Обязан зарабатывать, кормить, платить, обувать, одевать, рекорды делать. Тьфу, сволочи, бессмертные революционеры. На Западе оплата и льготы только по вложенному труду, у нас и после начала перестройки лишь ниболее наглым, людям без стыда и совести.
- Кончился коньячок, - хозяин приподнял над столом пустую бутылку.
Немного посидев, я молча подался домой. К счастью, ключ оказался в кармане. В квартире никого не было. Закрывшись, я завалился спать.
Утром, едва опохмелившись остатками подпольной водки, помчался к Людмиле. Она была в комнате одна с сыном. Принаряженная, накрученная, как показалось, помолодевшая. Бабка с Антоном торговали разным товаром на улицах города.
- Ты приезжала ко мне вчера? - с порога пошел я в наступление.
- Нет - натягивая Данилке рубашечку, не оборачиваясь, ответила она. - С чего бы я к тебе приезжала. У меня маленький ребенок, а ты бухаешь.
Эта новость и ошарашила, и разожгла чувство ревности еще сильнее. Если бы Людмила не вырядилась, если бы обернулась ко мне, я еще опомнился бы. Но сейчас ее равнодушие просто взбесило.
- Ты прикатывала ко мне и с Данилкой, не помнишь? И вообще, откуда ты узнала, что я бухаю?
- Почувствовала, за километр разит.
- Тебя видел сосед из первого подъезда.
- Он дурак, мог и ошибиться, - пожала плечами Людмила.
- А ты умная, хитрая? У меня снова появились насекомые.
- А я при чем, - усмехнулась она. - Не надо где попало шляться.                .    '
- Значит, ты ни при чем, - тихо прошипел я сквозь зубы. Кровь толчками била в голову. - Где ты была вчера вечером?
- Дома, где же мне еще быть.
- Никуда не выходила?
-Нет.
- Вчера ты сама сказала мне, что оставила Данилку с матерью. Вот я и спрошу у нее.
- Пусть и выходила, не помню, - Людмила чуть замешкалась. - Если ты пришел устраивать скандал, то можешь закрыть дверь с обратной стороны.
- Та-ак, все ясно, - уверенность в том, что она приезжала ко мне, окрепла. - Куда ты истратила деньги, которые я тебе дал?
- Не твое дело, - вспыхнула она. - Они мои, как хочу, так ими и распоряжаюсь.
Я вспомнил, как она рассказывала, что бывший любовник, живущий этажом выше, часто выпрашивал деньги на бутылку. Сейчас, наверное, тоже что-нибудь купила тому офицеру за мой счет. Сделав шаг вперед, я ударил ее кулаком в лицо.
- Сволочь, на мои деньги поишь и кормишь своих хахалей?
Людмила отшатнулась назад. Затем схватила Данилку, прижала к себе. В глазах вспыхнуло презрение:
- Уходи, - выкрикнула она. - И больше не переступай порога нашего дома.
- Вот как, я тебе уже не нужен, - кулак снова опустился на подрумяненную щеку. Сын заплакал. -Сначала мы поедем и спросим у соседа, с кем ты приезжала.
- Никуда я не поеду, - закричала она. - Уходи отсюда.
- Нет поедешь, - я ударил еще раз. Накрутил длинные волосы на руку, потащил на себя. - Надо же поставить окончательную точку.
- Поедем, - вдруг согласилась она. - Только отпусти меня.
Ребенок был одет, он испуганно таращил глазенки на меня. Когда мы вышли в коридор, Людмила сунулась в соседнюю дверь, заколотила ладонями, ногами. Никто не откликнулся. Я врезал ей пощечину. Тогда она направилась к выходу из квартиры. Двор был пустой. Проскочив его, мы пошагали по немноголюдной улице. Людмила все время бегала глазами по сторонам. У проходной мясокомбината, она резко свернула влево, взбежала по ступенькам вовнутрь.
- Помогите, - закричала охранникам. - Он нас бьет.
Из-за стойки лениво вышел мужчина в форме, неторопливо оглядел всех с ног до головы:
- Успокойся, - взяв ее за руку и отводя в угол, посоветовал он. Обернулся ко мне. – Она же с ребенком.
- С-сука, - едва разжал я сцепленные зубы. – Я тебе верил…
- Больше не приходи, - нервно задергала подбородком Людмила. – Не открою.
- Сто лет ты мне… Сына жалко.
- Он не твой, понял?
- Ах ты… дрянь.
Не обращая внимания на загородившего дорогу мужчину, я шагнул было вперед. Затем развернулся и выскочил за двери проходной. По груди расползалось знакомое чувство пустоты.
- Он мой, - донеслось издалека. Запоздалый возглас пролетел мимо ушей, не затронув сознания..
Несколько дней я приходил в себя. Неожиданно проснулась дикая любовь к сыну. Днем и ночью маленький Данилка стоял у меня перед глазами. В который раз уже такое наваждение. В прошлые разбеги не находил себе места, даже мультики спокойно не мог смотреть, выключал телевизор. И теперь. Казалось, что людмила не следит за ребенком, бросила его, он, бедный, плачет день и ночь. Или вообще решила сдать в детский дом, зачем ей двое, без них жрать нечего. К тому же, она не соувсем нормальная. Я кусал зубами подушку, драл ногтями обои на стенах. Недаром люди говорят, что поздний ребенок самый дорогой. Данилка представлялся мне красивым, умным. Многообещающим из всех детей.. Гороскоп подтверждал надежды. Рожденный в год Собаки и в месяц Водолея, сын характеризовался как ученая Собачка, интеллектуал в своей среде. Значит, во что бы то ни стало, необходимо было дать ему достойное воспитание, поддержать на первых шагах. Разве Людмила могла по настоящему заняться им, если сама так и осталась ни на что не годной. Антон учиться бросил тоже.  Больше не выдержав жестоких пыток, позвонил куму с кумой. Что Игорь, что Светлана приняличсь успокаивать одинаково. Тогда попрозрачнее напомнил куму, что не только явлЯюсь крестным отцом его сына Максима, но и он крестил моего данилку. Игорь согласился поехать к Людмиле. Мы подошли к двери на четвертом этаже старого кирпичного дома в послеобеденное время. Звонили долго, то он, то я. Наконец, послышался шорох:
- Кто там?
Я сразу узнвал голос матери Людмилы, заторопился со словами:
- Откройте, мне поговорить надо.
- И не приходи больше никогда, - заволновалась старуха. – Избил Люду, а теперь шастаешь. Мы милицию вызывали. Участковый сказал, что если бы ты жил в нашем районе, он бы тебя посадил на несколько лет. Уходи, чтобы и духу твоего не было.
Мне хотелось крикнуть, что она с отцом  и раньше становилась поперек дороги дочери, мешая той найти свое счастье. Но сил хватило лишь на один вопрос:
- Елена Петровна, позовите Людмилу, я дам ей деньги, продукты и рубашку для Данилки.
- Нету Люды, нету. Уехала, - с надрывом в голосе залопотала старуха. – С Даней наУкраину, не знаю, когда приедут. Отходите, иначе у меня молоток под рукой. Я не Люда. В обиду себя не дам. Больше не тревожьте, по добру, по здорову.
Странные люди, испуганные на всю жизнь и пьянкками отца, и долгим грохотом кулаков любовников Людмилы в дверь, и, вдобавок, моей пьяной выходкой, закончившейся безобразной дракой. Прав я или не прав, для них не имело никакого значения. Неужели нельзя спокойно открыть дверь и так же спокойно объяснить, что данный субъект в данной квартире просто нежелателен.
- Пошли, - растерянно поморгав ресницами. Дернул меня за рукав кум. – Больше здесь делать нечего, вряд ли они откроют.
Это я понял и сам. Спустившись по лестнице, мы молча пересекли двор. На Буденновском проспекте кум притормозил. Обернувшись ко мне, участливо оглядел с ног до головы:
- Что собираешься делать дальше?
- Не знаю. Пора завязывать с бухаловом.
- Само собой. Я бы посоветовал переменить обстановку. Если, конечно, остались деньги.
Вечером этого же дня поезд Ростов – Адлер увозил меня из Ростова в желанное сердцу Лазаревское. Аркаша с женой отбыл в данном направлении немного раньше. Глядишь, доведется встретиться. Зря затеял скандал с Людмилой, теперь и впереди пустота, и сзади ничего, к чему тянуло бы вернуться. Получив постельные принадлежности, под равномерный стук чугунных колес я попытался уснуть. В восемь утра маленький, чистенький, аккуратный вокзальчик, уже без скромного памятника адмиралу лазареву, снесенного адыгами два года назад, примет в свои объятия, освежит лицо пряным субтропическим дыханием. А когда-то здесь была малярийная дыра, превращенная в здравницу усилиями этого самого Лазарева. От различных болезней адыги мерли как мухи. Коротка же память у малочисленного племени, теперь утюжившего прямые дороги небольшого поселка лакированными иномарками.
Дня три я старался не замечать ничего вокруг. Только море и горы, покрытые колючими корявыми деревьями с вкраплениями кустов ореха – фундука, барбариса, шиповника и дикой абрикосы. Затем потянулдо на танцы в расположенный на веоршине одной из невысоких гор санаторий «Тихий Дон». Внизу, на территории шестой поликлиники посреди поселка, танцплощадка пустовала. Всего года три назад я отплясывал на ней с женщинами разных национальностей. Даже лишил невинности, правда. По обоюдному согласию, студентку медицинского института из бывшего Куйбышева, чувашскую княжну. Теперь рассчитывать можно было лишь на сбившуюся с демократической ноги какую бабенку. Отдыхающие обособлялись, все больше семьями, замкнутыми компаниями. Два вечера я ловил удачу. Наконец, меня просто сняла давно наблюдавшая со стороны толстая симпатичная женщина. Если бы не полнота, она бы полностью удовлетворила мои вкусы. В данный момент ее подруга, стройная фигуристая болтушка, нравилась больше. А когда я узнал, что по гороскопу она еще и Рыба, то есть, самый подходящий по всем показателям знак, то сделал серьезную попытку переметнуться к ней. Опоздал. Буквально через два часа знакомства толстушка грубо заволокла в придорожные кусты и с поросячьим восторгом принялась тягать по необъятным телесам как грязную рубашку по стиральной доске. Я так и не понял, где у нее кончались половые губы и начиналдось влагалище. И то, и другое, Природой рассчитывалось, наверное, на слона. В течении нескольких дней я пробовал сорваться с крючка, пока не дошло, что пароъход давно отчалил от пристани. Еженочно информируемая обо всем, моя Рыба бросилась в объятия первому подвернувшемуся высокому худому колхознику с голосом гусеничного трактора на весенней пахоте. После танцевального марафона, крепко подпитые, мы уже снолшались в комнате женщин парами на близко стоящих скрипучих кроватях. Я долго не мог кончить. В конце концов, задрал жирные ноги толстушки себе на плечи и чуть не с яйцами влез в яростно клокочущую расплавленной лавой живую извивающуюся кишку. Ни о каком соприкосновении с твердой шейкой матки, присутствующей у простых смертных, речи быть не могло. Казалось, толстушка вся состоит из влагалища. Закатив глаза, она зашлась в таком долгом визге, что терзающие друг друга на соседней кровати мгновенно притихли. Выдернув член, я со злости впер его в задний скользкий проход. Толстушка уже ничего не соображала. Хоть рукой по локоть, хоть ногой по колено – реакция была бы одинаковой. Колхозник сполз с моей Рыбы, прошлепал босыми ступнями к столу. Плеснув в стакан вина, гулкими глотками осушил его.
- Ну ты, падла, как «Кировец», - вытерев губы, обратился он ко мне. – Если бы знал о твоих способностях, никогда бы не согласился жариться с тобой рядом. Всю малину обломал.
Рыбка восхищенно заскулила:
- Давай поменяемся? – окликнула она толстушку.
Та быстро прижала меня к бугристым телесам, дохнула в лицо резиновым облаком перегара:
- Ни за что, сразу умру. У-у, мо й пупсик, - она обхватила слюнявыми губами и нос, и сразу подбородок. – Никогда не испытывала ничего подобного. Я люблю своего мальчика.
Выдернув торчащий колдом член, я с трудом освободился от тяжелых объятий. Не стесняясь адамового вида, тоже направился к столу. Крепленое вино из бутылки было густым и липким, а местное виноградное из трехлитрового баллона прохладным, успокаивающим.
- В стакан должен влезть, - промычал присевший на стул колхозник, внимательнол приглядываясь к моей мужской гордости. – Сантиметров тридцать?
- Двадцать три, кажется, - мотнул я головой. – Не помню, еще в армии дурачились, у кого толще и длиннее. Со всей роты у меня второй.   
- А первый? – поинтересовалась Рыба. Толстушка громко скрипнула панцирной сеткой.
- У Витьки Жирова из Ставрополя. Но у него рост был под два метра. А третий у кривоногого татарина из Казани. Мы прозвали его метр с кепкой.
- Корявенькие обычно в корень растут, - хохотнула Рыбка.
- Пойдемте на море, - предложил я, чувствуя, что от невыплеснутой энергии и адского напряжения побаливает в паху. – Ночью вода теплая, волны мягкие, медузы светятся.
- С удовольствием, - сразу согласилась Рыбка, легко соскальзывая  с кровати.
На берегу толстушка, днем отгонявшая меня подальше, стесняясь своих форм, растелешилась и в первозданном виде принялась скакать вдоль кромки воды. Если бы кто подсмотрел эту картину, ошалел бы от страха – такими нелепыми были движения. Затащив ее в море, я вновь пристроился сзади, скользя ногами по галечному дну. Рыба с колхозником плескались рядом. Рассчитывать на нее я уже не мог, потому что грубоватый мужик ревностно следил за каждым нашим шагом. Толстушка тоже. С трудом доведя до конца свое дело – в воде половая щель показалась огромной пещерой – я выбрался на берег. Стуча зубами, натянул брюки и рубашку, ми устало поплелся за шампанским к коммерческому ларьку. Когда вернулся, Рыба с колхозникои занимались любовью далеко за бетонным бруском. Вскоре они ушли совсем. За ночь я несколько раз мотался в комок, оставляя тающую от любви и мягкого полусухого шампанского толстушку наедине с выброшенной волнами корягой. Утром девушка за забранным стальной решеткой окошком удивленно развела руками:
- Больше ни одной бутылки. Выодни попили весь запас…
В течении почти недели я драл толстушку, где вспыхивало желание. Неудовлетворенный, злой от предыдущих неудач и неприятностей, я мог прислонить ее к любой пальме в многочисленных курортных парках и, не обращая внимания на проходящих невдалеке по вечерним аллеям отдыхающих, оплодотворить стоя. Благо, юбки она носила широкие и короткие. Прекрасно сшитые костюмы, скрывающие ее формы, одевала только на танцы и в ресторан. Задрал подол, расстегнул ширинку, вжался в рыхлое тело и работай задницей. Кто в синих сумерках разберет, что мы не целуемся, а занимаемся любовью. Из-под каждого куста тоже доносился интимный шепот, глубокие животные стоны. Юг, море, бабы, вино, секс – для этого в благословенных местах и созданы курорты, чтобы человек мог расслабиться, уйти от повседневной домашней рутины, от забот. Потом купил билет на поезд до Ростова. Не предупредив  забывшую про все на свете толстушку, не чмокнув на прощание в щеку, впрыгнул в предвечерний вагони  уехал. Людмила теперь казалась куда лучше, словно курортная женщина вобрала в себя ее многочисленные недостатки. Будто преподнесла ее мне в лучшем свете.
Но Людмила, видимо, думала по иному. Снова к двери подошла ее мать и снова наотрез отказалась впускать в квартиру. Перед этим от ребятишек со двора я узнал, что никуда моя дорогая ненаглядная с Данилкой не уезжала, а все время находилась в доме. Больше я ни о чем не спрашивал, боясь услышать подтверждающие старые подозрения новости. Покрутившись возле двери, развернулся и поехал к себе. С завтрашнего утра нужно было выходить на базар. Деньги таяли сладкой ватой во рту, да еще не давали покоя заторчавшие шестьдесят пять ваучеров. Надвигался прохладный октябрь. Что-то принесет он в этот раз, какие новые чрезвычайные положения.
Ваучер продолжал медленно, но верно, падать. Ребята брали его с неохотой, и то, только тогда, когда на него был заказ от купцов. Аркаша со Скрипкой шевелилил руками и мозгами на своем месте. Семейный подряд тоже. Кажется, они проросли у входа в базар, уцепившись корнями в затоптанную миллионами ног каменную почву. Сникерс с Очкариком, с толстым Андрюшей и еще несколькими ваучеристами снова махнули в Брест за автомибилями. Лана на красивую белозубую улыбку ловила желавших продать или, наоборот, купить доллары, дойчмарки и другую международную устойчивую валюту. Рядом с ней мостился долговязый голенастый Владик с  большим рюкзаком за плечами и маленькой картонкой на груди. Тот, который ухитрился купить двухкомнатную в центре города. Смышленый парнишка, немного заносчивый, за что не раз получал по тыквовидной голове. И от клиентов, и от самих ваучеристов.
- Ну как отдохнул? – как всегда, по петушиному, боком, подскочил ко мне длинноносый Скрипка в стоптанных башмаках.
- Нормально. А ты никуда не ездил? – спросил я в свою очередь.
- В Белоруссию только, к своим родственникам.
- За бульбой. Пригнал, наверное, пару машин.
- Почему за бульбой, у нас своей хватает. Ездил по другим делам.
- Ясно. Что-то у Аркаши вид недовольный.
- Простыл, - пояснил Скрипка. – Приехал с моря и насморк подцепил.
- Вы меня обсуждаете? – откликнулся Аркаша.
- Ну, - ухмыльнулся я. – Скрипка рассказывает, как ты после Лазаревской кустотерапии СПИД подхватил. Теперь ростовчанок будешь заражать.
- Это ты у нас мастак заражать и надувать. А у меня со Скрипкой может быть лишь насморк, да старческий пердеж, - отрекся от СПИДа Аркаша. – Загорел хорошо, смотрю. Сколько баб натянул?
- Одну. И та не по вкусу.
- Баб выбирают не по вкусу, а по запаху. Помнишь анекдот, когда сын таскал отцу волосятины с мандятин?
- Ну и на чем остановились? – заинтересовался я.
- Сыну сто раз пришлось потрудиться. В сто первый принес, отец понюхал и говорит, эту, мол, не знаю, не пробовал. Женись.
Мы засмеялись. Я огляделся вокруг. Данко по крупному беседовал с коренастым незнакомым фраером в надвинутой на лоб кожаной кепке. Ощерив вставные зубы, тот доказывал что-то свое. Данко не уступал. Тогда коренастый толкнул его в плечо, цыган тут-же кулаком стукнул в грудь. Отскочив в сторону, фраер зажал в ладони коричневую наборную ручку, щелкнуло выскакивая тонкое жало ножа. Солнечные лучи заскользили по краю лезвия.
- Непорядок, - пожевал губами Аркаша. – Надо помочь Данко. Цыгане, как назло, подались на базар.
Быстро сдернув табличку, я подскочил к Данко. Саша Хохол зашел за спину фраера. Такие стычки случались на рынке частенько. Дело доходило и до резни. Коренастый, видимо, принадлежал к масти приблатненных. Не настоящих блатных, конечно, те редко ввязывались в ссоры. Покосившись по сторонам, он шагнул к цыгану, который тоже выдернул из косого кармана широких брюк складной нож. Мгновенно раскрыв его, чуть подал острием вперед. Ни криков, ни угроз, ни привычного мата. Тихо, по ростовски. Мимо ппроходили озабоченные люди, слышался девичий смех. Кто-то с кем-то ругался, молодая женщина вытирала плачущему ребенку слезы. Несколько минут мы стояли как вкопанные. Хохол подбрасывал на ладони похожую на молоток без ручки увесистую железяку, я нащупывал в сумке заточенную отвертку, Коля поглаживал под рубахой газовую «пушку».
- Дальше! – наконец, резко и гортанно выкрикнул цыган. Черные глазаналились кровью. Еще секунда, и он сцепится с фраером.
- Завязывай, корешок, - процедил сквозь сцепленные зубы Коля. – Здесь тебе ловить нечего.
Фраер и сам это понял, метнулся в сторону, выскакивая из-под опеки Хохла.
- Это даром не пройдет, - показал он золотые коронки Данко. – Я тебя все равно выпасу.
Мы разом надвинулись на него. Разбросав людей, коренастый отскочил к трамвайным путям, не переставая покачивать пикой. Снова остановился, ощерившись. Данко сорвался с места, за ним остальные. Фраер бросился бежать. Догнав его, длинноногий Хохол врезал по башке, Коля ногой по боку, цыган нанес удар снизу по лицу. Мне осталось только пинком подтолкнуть незадачливого скандалиста дальше, по пути его бегства. Угинаясь, тот боком поскакал вдоль путей и вскоре затерялся в толпе.
- Интересный ножичек, - рассматривая выкидную пику, перевел дыхание цыган. – На зоне, видно, делали.
Когда он успел выхватить ее у фраера, я так и не заметил. Скорее всего, тот выронил нож после того, как Хохол огрел по башке своей железякой. Но это уже детали. Минут через пятнадцать мы забыли об инциденте. Надо работать, иначе для чего тогда приволакиваться на рынок, в это скопище человеческих страстей. Трусливым здесь делать нечего, на испуг нас брать бесполезно. Мы по прежнему представляли более – менее организованную силу. Если, конечно, посмотреть со стороны. На самом деле давно отвечали каждый за себя.
Крутанувшись пару раз на мелких баксах, я намерился было сбегать за пирожками. Их продавали лоточницы на другой стороне трамвайной линии. В этот момент подошел деревенского вида невзрачный молодой парень. Хиреет нация, теряет свое лицо. На дореволюционных фотографиях крестьяне один к одному, личности с индивидуальными характерами, свободные, раскованные, сытые. Нынешние – ни рыба, ни мясо. Взгляды плутоватые, серые морды без выражений. Фальшивые. Впрочем, теперешний горожанин отличается не больно здорово. Разбавлен безудержно хлынувшим потоком деревенских  во времена революций, коллективизаций, хрущевских послаблений. Тысячу раз пытался доказать, что деревенский пастух тупее городского дворника, потому что последний все-таки крутится в более цивилизованном обществе. А с кого брать пример пастуху, коли барин в его селе появлялся в год раз по обещанию. Хитрее жизненной хитростью – да, но умнее – вряд ли. Мне приводили в пример Ломоносова. Но он и ему подобные единицы на всю крестьянскую дореволюционную Россию. Когда же правящая коммунистическая партия открыла двери во властные коридоры именно в первую очередь выходцам из деревень, то результат не замедлил сказаться. Где мы теперь со своей веками накопленной культурой? На мировых задворках. Любой пародист стремится передразнить Горбачева с его «правильной» речью. Недалеко ушел и Ельцын, разве что понастырнее, понахрапистее. А правление страной по прежнему на уровне старосты села, председателя захудалого колхоза. Того и гляди снимет башмак, да постучит им по  трибуне в Организации Объединенных Наций, или завиляет задом перед колями с клинтонами, забыв о принадлежности к высокочтимой до ленинского дьявольского переворота во всем мире нации.
- Сколько даешь? Только честно.
Вложив вруку два серебряных рубля, парень уперся испытующим взглядом мне в лицо. Одна монета тысяча восемьсот сорок первого года выпуска сохранилась хорошо, вторая, павловская, не представляла ценности, потому что надпись: «Не нам, не вам, а имени твоему», почти стерлась. Плохо просматривался и крест на оборотной стороне, составленный из первых букв имени императора.
- За Николая Первого четвертак дать можно, а за Павла как за лом. Это уже не монета, серебряный кружок.
- Мне предлагали пятьсот тысяч, я не отдал, - осклабился мужик, забирая монеты.
Господи, когда уже люди перестанут набивать цену таким вот примитивным способом. Неужели, прежде чем нести что-то на базар, трудно пройти в любой музей и проконсультироваться.
- За углом, на рынке, возьмут за миллион, - не дав ему договорить, заговорщически подмигнул я. – Ты не соглашайся, глядишь, кто купит подороже.
- А почему не берешь ты? – засомневался колхозник.
- У меня их мешок…
Потеряв всякий интерес к клиенту, я отошел в сторону, чтобы не ввязываться в долгий глупый разговор. Аркаша обхаживал двух молоденьких девчат с золотыми сережками, Скрипка прощупывал пальцами серебряный мужской браслет от часов. Когда Аркаша освободился, я тронул его за рукав пиджака:
- Ты не в курсе, почему над двуглавым орлом и над короной на некоторых российских монетах выбита шестиконечная звезда Давида?
- Сейчас предложили? – полюбопытствовал он.
- Нет, я вообще спрашиваю. На рублях Николая Первого и Александра Второго звезды уже восьмиконечные. А вот на монетах Александра Первого, к примеру, звезды  еврейские. Неужели еще Петр Третий, сын Голштейн – Готторпского герцога Карла Фридриха и русской императрицы Анны Петровны был членом масонской ложи? Или даже раньше – Петр Великий?
- Это ты спроси у них, у своих царей – императоров, - поджал губы Аркаша. – Масонская ложа тайн своих не выдает. Такая организация, что с ней лучше не связываться.
- Разве на этот счет нет никакой литературы? Я имею ввиду монеты.
- Есть. Спроси у Лени Вальдмана, с которым и ты, и я когда-то спекулировали книгами на теневом книжном рынке, и который теперь имеет собственный магазин «Феникс» на Соборном и прекрасную дачу в Хайфе в Израиле. Кстати, магазин у него не один, и не только в Ростове, как, впрочем, и у нашего общего тоже друга по книжным делам Геры Ходоса. А можешь подойти к другому Лени, который только что из Израиля припорхнул. У того вообще на любые темы.
- Вальдман с Ходосом не только не здороваются, но даже замечать перестали. А этого чудика что, иудеи не приняли?
- Выяснилась разница в исповедывании религий.
- А ты к какой тяготеешь?
- Ни к какой. Верю в Высший Разум. Он и есть Бог.
- Логично.
Оставшись без ответа на свой вопрос, я подался за пирожками. Солнце уже давно перевалило за полдень. Хотя множество медных листьев давно усеяло землю под раскидистыми каштанами, было довольно тепло. Народ ходил в пиджаках. Возвращаясь назад, я заметил, что ребята поменяли сосредоточенные выражения лиц на озабоченно – печальные. Значит, случилось что-то неприятное.
- Очкарик разбился, - подтвердил догадки Скрипка. – Игорь, что стоял с нами. Хороший парень был, спокойный. Не пил, не курил.
- Как это произошло? – спросил я, вспоминая высокого симпатичного ваучериста из группы Жорика Длинного.
- Выехали из Бреста на купленных машинах. В ночь, восемь человек. В колонне отец Игоря. Тот только что занял место в хвосте, а впереди пошел Сникерс. Навстречу «Урал». Видимо, ослепил Игоря фарами, он же вдобавок в очках. Да еще отстал. Когда спохватились и вернулись назад, у «жигулей» кабина сравнялась с капотом, а двигатель аж в салон влез. Удар был такой силы, что мощный «Урал» перевернулся.
- Отец Игоря, наверное, с ума сошел, - попытался представить я картину.
- Нет, поначалу вместе со всеми выдирал монтировками тело сына из машины. Представляешь, как живой, говорят, ни единой царапины. Только весь мягкий.
- Еще бы, мясо от костей отстало, - вздохнул Аркаша. – Отбивная.
Сникерс с другими перегонщиками стоял в стороне. Чувствовалось, что ребята еще не отошли от кошмара. Ахали кулечницы и пакетчицы, вечно поддатая Света стояла с мокрыми глазами. Очкарик никому не сделал плохого. Молодой, высокий, симпатичный, интеллигентного вида парень с белокурыми, гладко зачесанными волосами и внимательными голубыми глазами за прозрачными стеклами очков.Вот тебе и выгодный бизнес. Влетел на билетах Мавроди,решил попытать счастья на другом поприще. Сколько еще талантливых молодых ребят надут могилу в погоне за призрачным счастьем, в надежде вырваться, наконец-то, из вечной нищеты. А скольких убьют подонки. Или сопьются, останутся калеками. Не надо новой революции с шашками наголо, с пулеметами в упор, с Чапаевым впереди. Она уже идет, тихая, незаметная. Количество жертв, скорее всего, будет одинаковым…
Октябрь уж наступил. Гремит под ногами латунно – бронзовая россыпь листьев. Низовка с Дона пощипывает ступни прохладным дыханием. А базар бурлит по прежнему. Адский котел с чертями – правителями наверху. Кто высунулся – тому щелчок по носу, если, конечно, не успел скрыться в райских заграничных кущах, как руководители фирмы «СЕАБЕКО». Им уже ничего не страшно, жрут икру ложками, выписывают для забав Лещенко с Добрыниным. Последний во время гастролей часто рассказывает, как грохнулся на спину на скользких киевских подмостках его закадычный друг Миша Шуфутинский. Без устали повторяет, что он мужчина, не Киркоров, за одно выступление меняющий десяток костюмов, тем более, не обворованный гомик Пенкин. Врет, наверное, хотя застиранная рубаха колхозных расцветок, брюки не проглаженные, свисают с широкого тощего зада мешком из дорогого черного материала. Зато карманы набиты валютой, после концерта выбор королевы зала. Цветы к подножию, шампанское от благодарных поклонниц. Малина. Билеты до тридцати штук. Полтора часа поревел вполсилы и считай бабки, не ошибись.
К Людмиле я ходить перестал. Бесполезно. Тянуло к Данилке, ох как тянуло. Маленький еще, беспомощный. Слава Богу, что государство выдает бесплатный кефирчик с другими смесями. Иначе – хочешь, не хочешь – глотай, брат, как большинство взрослых сограждан, пустой картофельный супчик. Ваучер сник сморщенным членом у дряхлого старика. Ни слуху, ни духу. Кто-то говорил, что в Москве, вроде, продолжают принимать… по восемь тысяч рублей. Туда одна дорога около ста штук, овчинка выделки не стоит. Я продолжал приносить пакет на базар в надежде на лучшие перемены, на случай, наконец. А так в основном крутился как все, на том, что Бог подбросит. Общественная приватизация земли неизменно откладывалась Думой на туманное будущее. И без земельных ваучеров наварчик был. Вертись, не ленись, бери пример хоть с семейного подряда, хоть с рядом стоящих, и тогда можешь позволить себе на завтрак икорочку под японскую магнитофонную сурдиночку. Все возможно, если покрутить не тупой башкой по разным сторонам. И на Канарах отдохнуть, и вызвать на дом пятидесятидолларовую за час интердевочку. Или, на худой конец, снять мягкую смазлиыую хохлушечку, всего лишь за предоставление ей возможности переночевать в твоей квартире. На дворе не лето, в гостинице дорого, на вокзале жулик жуликом погоняет. Затаскивай в постель, наслаждайся бесплатным удовольствием. Так я и поступил. Когда за мелкими баксами в очередной раз подошла молодая симпатичная колбасница, включил долгое время пребывавший в резерве прием прожженного обольстителя. Заиграл словами, как виртуоз клавишами баяна. Бабенка клюнула, пожаловалась, что сегодня вряд ли успеет распродаться, что предстоит беспокойная с товаром ночь на забитом мошенниками ростовском вокзале. 
- Разве в городе нет знакомых? – с сочувствием поинтересовался я. – Не может быть.
- Были, у подруги. Но она в этот раз не поехала, а мне самой нкапрашиваться на ночлег стыдно. Да и пьют там.
- Проблема, - я нарочно растянул паузу подольше. – Если хочешь, поедем ко мне. Лишний диван имеется.
Женщина чуть приоткрыла пухлые губы. Плутоватая улыбка тенью  мелькнула на приятном лице. Она прекрасно поняла, что отдыхать ей на диване придется не одной. Я видел, как борется она с противоречивыми чувствами. Дома, на Украине, муж, голодные дети. Купон обесценился до такой степени, что им за позор обклеивать стены туалета – обои из простой бумаги стоят дороже.
- Сейчас так поступают многие из ваших, - ненавязчиво намекнул я. – И квартира с удобствами, с телевизором, и чаек горячий, и товар в целости – сохранности. Утречком с ясной головкой, без всяких проблем, прямо на рынок.
- А вы далеко живете?
О, эта дистанция через вежливое «вы». Конечно, ей двадцать с небольшим, мне почти полтинник. Но, пардон, я стремлюсь компенсировать возраст чисто городским воспитанием, дам вам больше, потому что вращался в элитарных обществах. А что, простите, дать можете мне вы, сударыня, кроме своего молодого тела? Бесконечные разговоры о ценах на колбасу и картошку? На выходки пьяного мужа и непослушного ребенка?
- Вторая остановка от площади Ленина по проспекту Октября. Пятнадцать минут езды на общественном транспорте, - чувствуя, что имя великого вождя пролетариата по прежнему внушает доверия больше остальных аргументов, намеренно включил я его в список ориентиров. – Остановка автобусов за твоей спиной, трамваев – троллейбусов тоже. 
- Не знаю, - она все еще боролась с внутренними чувствами. Наконец понизила голос. До этого вела себя раскованно, теперь была связан интимной тайной. – Ты долго здесь будешь стоять?
- Как обычно, до вечерних сумерек.
- Только не подходи ко мне, потому что несколько женщин – колбасниц из нашего поселка. Я приду сама.
- Я тоже не хочу, чтобы дома у тебя были неприятности, - согласился я. – Буду ждать на этом месте.
- Тогда поторгую подольше. Вчера, представляешь, пришлось отдать пару палок колбасы контролерам, а сегодня омоновцы потрясли одну из наших, - она уже полностью доверилась мне. – Стоять невозможно, один за другим.
- А вы работайте на пару. Одна в сторонке с товаром, вторая торгует.
- Бесполезно. Если не имеешь влиятельного любовника или не даешь взяток, все равно вычислят. Теперь каждый отвечает за себя.
Молодая женщина ушла. Таким как она, стремившимся сохранить достоинство и верность до конца, больше всего и не везет. Если отдадутся, то бесплатно. Недаром на Западе женщина, получившая за постель деньги, автоматически заносится в разряд проституток. Обходящиеся без подарков и покровительства, считаются порядочными. Вертихвостки с Украины давно без страха носят на шее по нескольку золотых цепочек, потому что сумели предоставить свое тепленькое гнездышко какому-нибудь члену из правоохранительных органов. Одна бывшая замухрышка располнела, озолотилась. Забыла, когда прятала доллары под юбку. А дома за двумя малыми детьми смотрит муж. И в то же время, как еще выскочить из грязи, заработать на кусок хлеба. Нашему правительству наоборот открыть бы границы, пусть тащат, снабжают более дешевой колбасой население тоже полуголодной России. Нет, надо платить. Хоть телом, хоть деньгами заимевшим власть на местах тупорылым. Зато для вывоза янтаря из Калининградской области, для воровства ценных металлов и нефтепродуктов из других районов России границы открыты настеж. Грабьте, дорогие недавние сограждане вкупе с жадными иностранцами, но к нам ничего дешевого, необходимого не завозите. Сами с усами...
День прошел буднично, если не считать бурной дискуссии ваучеристов вокруг старинной иконы. Ее приволокли два подозрительных типа, утверждавших, что «доска» шестнадцатого века. Скрипка тщательно обнюхал ее со все сторон, соскреб с угла слой краски.
- Рублев, о чем говорить, - издевался над ним Сникерс. – Или Феофан Грек.
- Но икона старинная, - мычал про себя Скрипка. – Мореный дуб.
- Да подделка это. Хороший реставратор за месяц десяток наштампует. Мореный дуб… Сам ты дуб дубом.
- Вообще что-то есть, - предположил со стороны Аркаша. – Краска в несколько слоев, не масляная. Дерево звенит.
- У тебя в башке, - не сдавался Сникерс. – Обычная сосна с деревообрабатывающего комбината. Полежала в специальном растворе и готово.
- А краска?
- Если надо, я тебе любой намешаю. Хоть на яйцах, хоть на цветочной пыльце, были бы знания и желание. Короче, кто хочет, тот пусть покупает. Настоящая икона шестнадцатого века стоит целое состояние, а ребятки просят за нее всего три лимона.
- Но мы же не знаем настоящей цены, - заартачился было один из парней. – Бабки нужны, вот и принесли.
- Слушай, брат, если бы ты был похож на дурака, я бы тебе поверил, - обернулся к нему Сникерс. – Но вы оба не те люди, чтобы не разбираться.
Этот аргумент оказался решающим. Ребята разошлись. Завернув икону в тряпку, типы потащили ее в центр юбазара. Спор вокруг необычной «доски» продолжался еще долго. Если бы Серж работал вместе с нами, а не ушел  на квартирный рынок, то и разговоров не было бы. Он разбирался в иконах котом в сметане.
Как всегда, вечер подкрался незаметно.Коммерческие ларьки быстренько задраивали уставленные разноцветными бутылками и пакетами зарешеченные витрины толстыми деревянными, обитыми железом, щитами, в окнах домов напротив зажегся свет. Площадь перед базаром заметно опустела. Только на другой стороне трамвайных линий, где банковали колбасники, рыбаки и овощеводы, по прежнему толпился народ. Лана расчитала последнего клиента с баксами, задернула замок на кожаной сумочке и наво стрила лыжи к стоянке автомобилей. Закончив курсы водителей, она вместе с матерью совсем недавно смоталась в объединенную Германию к отчиму. Тот перебрался туда года три назад. До сих пор не устроившись, жил на пособие по безработице.
- Представляете, - удивленно всплескивала она руками. – Угощаю сводного брата мороженым, а он отказывается. Так привыкли на всем экономить, что даже подарки боялись брать, словно потом за них придется расплачиваться. Но квартира обставлена, машина подержанная есть.
- Значит, у нас живут побогаче, - усмехнулся Аркаша. – Наверное, ты вообще показалась им дочерью миллионера.
- Естественно. Мы взяли с собой четырнадцать тысяч марок. На эти деньги можно неплохо устроиться. Но все равно их оттуда палкой не выгонишь. В первую очередь культура поведения. Везде чистенько, уютненько, никаких пьяных и уголовных рож, не говоря о забитых полках и возможностях. Если найти работу, то будешь жить как у Христа за пазухой.
- Почему не осталась? Нашла бы себе кого.
- Для этого нужно время, - нервно вздернула подбородком Лана. – Мне и здесь неплохо. Квартира есть, машину сама пригнала через три границы. Я не собираюсь отказывать себе даже в мороженом.
Похолодало. Сняв табличку, я прошелся взад-вперед по нашему участку. Ребята разошлись, а моя новая знакомая все не появлялась. В лучах прожекторов тусклым светом светились золотые главы собора, изредка позванивали пустые трамваи. Наконец, из поредевшего строя колбасников на другой стороне трамвайных путей выскочила молодая женщина, торопливо зашагала в мою сторону. Фигурка ровная, сбитая, отянутая потертыми джинсами. Короткие темные волосы заправлены под спортивную шапочку.
- Заждался? – запыхавшись, спросила новая знакомая.
- Нет, только что снял табличку, - ответил я. – Распродалась?
- Ну. Завтра на вокзал пораньше. В камере хранения у меня еще одна сумка с колбасой.
- Давай сейчас сгоняем?
- Зачем ее туда-сюда таскать. Тяжелая.
- Тоже правильно. А как тебя зовут?
Она назвалась. Взяв у нее пустую сумку, я направился к автобусной остановке. Сколько в жизни было встреч с незнакомыми женщинами, казалось бы пора уж вести себя раскованно, но до сих пор в глубине души возникает чувство неловкости, заставляющее говорить отрывистыми фразами, избегать прямого взгляда. Даже в автобусе, стараясь не показаться назойливым, незаметно отодвигался в сторону вопреки желанию уставшей подруги. Она совершенно не знала города и после площади Ленина с огромным памятником  вождю в электрическом свете не раз вопросительно посматривала в мою сторону. Я успокаивающе улыбался, вспоминая, что осталось в холодильнике из продуктов. По всему выходило, кроме чая с печеньем моей гостье рассчитывать не на что. Разве что телевизор уймет бурчание в животе. Не подавать же, в самом деле, на стол пакетный суп с куском хлеба и зубцом чеснока. Впрочем, недолго сварганить яичницу с луком. Яйца я, кажется, недавно покупал. Она при ее молодости переживет, а мне за долгие годы существования бобылем не привыкать. В крайнем случае, в комке на остановке можно купить ну очень большую плитку шоколада. Ничего, прорвемся, еще крепка коммунистическая привычка чпокать баб на дурнячка. Будем надеяться, что моя случайная пассия еще не успела поменять взглядов на жизнь.
Опасливо переступив порог квартиры, женщина задержалась у двери, дожидаясь, пока я зажгу свет. Я поспешно протянул руку к выключателю. Смущенно хмыкнув по поводу оставленных на диване газет и пепельницы с окурками, предлдожил пройти в комнату. Сделав еще один неуверенный шаг, она снова остановилась. Затем обернулась ко мне и засмеЯлась, показав ровные белые зубы:
- Все жду, когда раздастся выстрел.
- Не дождалась?
- Ы-ы. Не могу понять, с чего меня дернуло переться домой к ваучеристу. С какого бодуна. Возле подъезда только дошло, что среди ваших полно всякого жулья. Пришьют и скажут, что так и було.
- Ничего, все еще впереди, - успокоил я. – Ты пока располдагайся, а я включу телевизор и поставлю на плитку чайник. В октябре у нас, как сегодня, в к4вартире бывает прохладно, так что, не мешало бы согреться.
Смущенно покосившись в мою сторону, женщина прошла в комнату, опустилась на край дивана. Сумку зажала между ног.
- Много денег? – грозно сдвинул я брови. – Как посчитаешь – отдашь.
- Против ваших миллионов – копейки, - снова засмеялась она, сразу расслабившись. – Но мне действительно нужно подбить дебит с кредитом.
Забросив свой объемный кошель на ремне в шифоньер, я включил телевизор, прошел на кухню. Долго возился там, готовя яичницу, заваривая чай. Когда заглянул в комнату, хохлушка сгребала стопки сторублевок и другой мелочи, среди которой самой крупной купюрой была пятитысячная, обратно в сумку.
- А ты, дурочка, боялась, - выставляя на стол купленные по дешевке у ее земляков расписные фаянсовые кружки, подмигнул я. – Есть навар?
- Есть, конечно, иначе зачем сюда мотаться, - вздохнула она. – Но с долгами еще не рассчитаюсь. Я брала деньги у знакомых под проценты.
- Э, подружка, у нас многие крутятся именно на чужих. На том пока стоим. Давно занялась колбасой?
- Месяца нет. Бывшая одноклассница сманула. Муж не работает, потому что шахту законсервировали, а дочь кормить надо. Шестой год пошел.
- Дочка с мужем осталась?
- Ему доверять сейчас нельзя. Запил. Да и не расписаны мы. С мамой оставила.
- Значит, сейчас и он на твоей шее?
- В общем, да, если не повезет на случайный заработок. Разгрузить что, или помочь по строительству. Это те, кто как мой муж, постарше. А в основном ребята  помоложе чистят деревенские погреба с продуктами. Мода такая пошла.
Качнув головой, я снова подался на кухню, принес наготовленное. Женщина ела аккуратно, не поднимая головы. По телевизору прокручивали «Песню – 94». Слабенький состав певцов и певиц. Эстрадники посильнее завоевывали заграничные подмостки. Поющий в полном смысле слова не своим голосом зять Пугачихи умудрился удостоиться чести стать певцом года на престижной международной тусовке. Не без активной помощи тещи, конечно. Та и безглосого отца его, доморощенного Леля – дудочника, вытащила за уши на экраны телевизоров. Бывший любовник «звезды» Кузьмин из Америки снова вернулся в родные пенаты. Таких там своих достаточно. А вот Александра серова с ольгой Кормухиной услышишь нечасто. Певцы отменные. Но женщина внимательно вслушивалась в голоса, я не мешал ей, прихлебывая чай из кружки. Каждому свое. Кому мексиканские сериалы, а кому «Председатель» с Ульяновым в главной роли, или «Гамлет» со Смоктуновским, те же «Полеты во сне и наяву» с Янковским, «Пролетая над гнездом кукушки»… «Ностальгия» Тарковского. Давно не показывали подобных шедевров.
Музыкальная передача закончилась, пошли разборки в государственной Думе. Убрав посуду со стола, я присел на диван рядом со своей гостьей. Она чуть отстранилась.
- Начинается, - нарочито недовольно пробурчал я.
- А если так, я здесь, а ты на кровати. Пойдет? – предложила она, все еще не оставляя надежды сохранить супружескую верность.
- Что ж, был бы не против, если б имел постоянную женщину под боком, - рассудительно заметил я. – Но увы, милая, я голоден. Боюсь, вопреки воле обстоятельства  заставят посягнуть на твое тело. Кстати, не слышала нового анекдота про командующего четырнадцатой армией в Приднестровье генерала Лебедя?
- Расскажи. Лебедь мне нравится, как мужчина.
- Предупреждаю, анекдот мой, так что строго не суди. Итак, молоденькая журналистка любопытствует, мол, как вы обращаетесь со своими подчиненными? Лебедь отвечает: раскладываю на столе карту, даю задание, спрашиваю, ясно? Так точно, товарищ генерал. Выполнять. Журналистка, теперь уже с подвохом, мол, а с женщинами? Лебедь засмущался: ну как, наверное, пора работать.
- Уже пора? – пригасила улыбку хохлушка. – Ну что же, где у тебя ванная, товарищ генерал, горячая вода?
- Ни ванной, ни горячей воды. Холодный душ.
- Понятно. Как в четырнадцатой армии…
Она поднялась с дивана. Выключив свет в горнице, зажгла его в прихожей. Из крана в туалете зажурчала вода. Неторопливо раздевшись, я нырнул под одеяло на кровати. Прохладно, топить еще не начинали. Стуча зубами, поворочался на ледяной простыни. В таких пещерных условиях может и не встать, кожа на яичках превратилась в скорлупу от грецкого ореха. Вдруг вспомнилось, как одна из девушек – поэтесс, пока я точно так-же мучился, дожидаючись ее из туалета, неожиданно выглянула из-за ширмы в полном облачении.
- Пока, - помахала она ручкой, загремев ключом в дверном замке.
Это был капитальный облом. Если бы она справилась с замком, мне было бы стыдно встречаться с ней на литературных посиделках в Доме Союза писателей. Но Бог знает, кому в данный момент отдать кусочек сыра. Я с тревогой вфыглянул из-под края одеяла. Женщина как раз вошла в световое пятно от лампочки в прихожей. О, прекрасные округлые резиновые формы. Не с объемной дыркой между ног от широкого зада и тощих ляжек, а ровненькие полные ножки из аккуратненькой попочки. Это именно мое, потому и мне. Мы с кумом как-то порикопались к английской букве «даблъю», сравнивая ее с женским задом. В основном, бабы обладали задницами, похожими на эту самую «даблъю», но встречались с «раздаблъю», и уж совсем неприлично было быть владелицей «абдрабздаблъю». Хотя, конечно, не они виноваты. И все-таки, на этот счет моя гостья могла не беспокоиться, потому что попка ее точно умещалась в букву «поплъю», если бы таковая существовала в английском алфавите. Осторожно переступая босыми ногами по холодному полу, она прошла к кровати, легко нырнула под одеяло.
- Господи, прости меня, дуру, - прошептала она. – Стыдно, конечно, но что делать. Не бежать же посреди ночи на улицу. Этот… не отстанет…
- Да и свет погашен, - подсовывая руку ей под голову, подкинул я еще один аргументик. – Не переживай, знать будем только мы и Бог. Наверное, он не против, раз так получилось. Впрочем, он дал нам Жизнь, и мы можем распоряжаться ею сами.
- Не преступая заповедей.
- Да, но ты не венчалась в церкви, а я разведен…
Нашарив припухшие губы, я осторожно взял их в свои. Холод неторопливо переместился к ступням. Вскоре согрелись и они…
Женщина приходила ко мне в течении почти месяца. Смотавшись на Украину, торопилась обратно. Я помогал как мог – носил сумки, прятал у знакомых лавочников колбасу, чтобы в случае задержания не конфисковали всю. Она не просила поддержки деньгами, расчитывая лишь на свои силы. Да и я после загулов с трудом вставал на ноги. Пьянки прекратились, количество выкуренных сигарет сокращалось тоже. У нас образовалась почти семья. Кажется, она увлеклась мною. Мне тоже былдо приятно с ней. С каждым разом о Людмиле вспоминал все реже, но о Данилке не забывал никогда. В одну из очередных встреч мы лежали в постели и перекидывались глупыми фразами. Наконец-то затопили и в комнате было тепло.
- В первую ночь я испугалась, - хихикала она. – Думала, нарвалась на полового гангстера.
- Показалось долго? – удовлетворенно хмыкнул я. – Твой, наверное, как воробей.
- Да, он слабее тебя. Но дело не в этом, теперь мы почти не живем. Просто у тебя длиннее и я подумала, что пришел мой последний час. Кроме своего больше никого не знала.
- А сейчас как?
- Нормально, ничего особенного. Приятнее, конечно, но не так, как ахают бабы.
- Ну да, вам подавай такой, чтобы уши отлетали.
- Я же сказала, что разница небольшая, - женщина задумалась. Затем чуть развернулась в мою сторону. – Ты давно к своим не ездил?
- Что толку, - вздохнул я. – Не открывают. Каким стал Данилка, даже не знаю. Дети в этом возрасте растут быстро. Наверное, уже ходить учится, лепетать что-то.
Где-то с полчаса, не замечая, что подруга отодвигается все дальше, я распространялся на эту тему. Говорил, что и сам в детстве не получил достаточного тепла, потому что воспитывался в неполноценной семье. После революции и Великой Отечественной войны однобокость общества стала привычным делом, все больше отклоняющимся в негативную сторону. А Данилка еще маленький, в этом возрасте он просто обязан чувствовать рядом мужчину. Хотя бы лет до двенадцати, чтобы успел впиать мужское начало, не хныкал и не прятался за материнскую юбку по любому поводу. Иначе может вырасти сентиментальным гермафродитом, имеется ввиду характер, не способным отстоять свою точку зрения, тем более, вынести ее на широкий круг обсуждения. Семья у людей с однобоким воспитанием тоже редко складывается удачно. Преобладают ссоры и, как следствие, разводы, потому что парень или девушка никогда не слышали противолположной, более умудренной опытом, стороны. А что может дать одинокая мать, тем более отец. У них одна мысль – накормить, обуть, одеть, поднять на ноги. То есть, вырастить. А кем он станет, к чему у него склонности – способности, второстепенный вопрос, ответить на который просто нет времени.
Отобрав у меня часть одеяла, хохлушка отвернулась к стене.
- Ты что? – не понял я. Подумал, что утомил ее нудными рассу3ждениями. – Спать уже захотела?
- Больше я к тебе никогда не приду, - после долгого молчания еле слышно ответила она.
- Почему? Что случилось?
Но я уже и сам понял никчемность вопроса. Во первых, у нее почти такая же ситуация, во вторых, я слишком разоткровенничался о непреходящей тяге к своему сыну, в третьих, вернее, в главных, она, видимо, на что-то рассчитывала. Может быть, на совместную жизнь. В мыслях успела воздвигнуть воздушный замок. Ведь до этого вечера все протекало прекрасно. А я одним движением языка слизнул его, не позаботившись оставить хотя бы фундамент. Тогда оставалась бы какая-то надежда построить заново еще один, даже крепче прежнего, потому что откровения говорят о доверии. Но в том-то и дело, что я не просто откровенничал, а признавался в большой любви к своему ребенку. Чутким женским сердцем она поняла это сразу. Переубеждать, тем более, оправдываться представлялось не только поздно, но и бесполезно. Поэтому я встал с кровати, оделся, выскользнул за дверь. Комок на площади перед магазином работал на полную катушку. Выбрав самый дорогой ликер и необыкновенную шоколадку, я приплюсовал еще бутылочку коньяка, пошел обратно. Расставаться, так по человечески. Она этого заслужила, в первую очередь, преданностью.
Утром она ушла. Навсегда. Некоторое время я еще высматривал ее среди колбасниц, но женщина, видимо, перестала ездить в Ростов, променяв его на тот-же Таганрог. Цены везде одинаковые, а путь даже ближе. Странно, несмотря на ощутимую потерю, я совершенно бросил пить. Ребята одобрительно похлопывали по плечу:
- Есть характер, есть. Теперьб мы видим, что в роду у тебя были не одни холопы, а кое-кто покруче. Например, староста села.
В один из декабрьских дней ваучеристов облетела весть, что нахрапистого кавказца, начальника уголовного розыска районного отделения милиции, застукали на взятке.
- Подставили, - убежденно констатировал данный факт Саня Хохол. – Зацепил капитально одного из наших с базара, мол, будешь платить каждый месяц. А у того связи в областном управлении, может, родственник. Чекисты вручили меченые баксы, чтобы ввиде откупа передал мордовороту. Во время сделки приловили.
- Ты знаешь его? – спросил Скрипка.
- Знаю, но высвечивать не собираюсь.
- Теперь ему хана, работать, как пить дать, не дадут.
- На-ка, выкуси, - сунул Хохол кукиш под нос Скрипке. – Как пахал, так и продолжает. А начальника уголовки убрали. До пенсии, говорят, оставалась немного. Не будет наглеть.
- Если с каждого по соточке, по двести баксов, то наварчик приличный, - шмыгнул носом Сникерс. – Самые крутые из нас никогда таких денег не имели.
- Заметь, в среднем, - подсказал Коля. – Не считая прилдовов на месте, когда ты с клиентом не успел разойтись. Поэтому он и барражировал по нашим рядасм каждодневно. Другие пришли, пивком, там, сигаретами побаловались и отвалили, потому что понимают, закон спущен на тормозах. А если его придерживаться, в России нового ГУЛАГа не хватит. Всех безработных надо брать, которые ваучерами, долларами, тряпками, сигаретами занимаются. А жрать на что?
- Проблема посерьезнее, - пощипал губы Аркаша. – Идет спланированное разделение общества на бедных и богатых. Если грубо вмешаться в этот хаотичный процесс, то новой революции не избежать. Поэтому дают возможность нажиться любому посообразительнее тупого соседа. Подойдет время – и лавочку прикроют.
- И когда оно подойдет? – насторожился Скрипка.
- Тебя давно пора раскулачивать, - цыкнул слюной сквозь зубы Сникерс. – Пальто бы новое купил, брюки. Стоишь, нас позоришь. За копейку готов удавиться.
- Неправда, - защитил Скрипку Аркаша. – Недавно он одному оперативнику уступил для его сына старую скрипку за семьдесят тысяч. А цена ей под два лимона. И звучит – не сравнить с деревянными магазинными.
- Конечно, приобрел за червонец у какого бедолаги, а продал за семьдесят штук, - съязвил Сникерс. – Старый барыга, да чтобы свое упустил. Хотя, надо признать, своего рода подвиг. Писатель, вон, в который раз влетает на ваучерах. Сколько набрал, художник?
- Поменьше, чем у тебя билетов Мавроди, - огрызнулся я.
- Свои «мавродики» я уже вернул на перегонах машин, а ты заторчал капитально. Ваучеру полный капут.
- Действительно, вложил бы в инвестиционный фонд, чтобы совсем не пропали, - посоветовал Аркаша.
- В какой? – поднял я глаза. – Нигде не принимают, даже в Москве.
Приближался новый тысяча девятьсот девяносто пятый год. Два месяца я не пил и не курил. За это время успел приобрести магнитофон «Филипс». Ковровое покрытие на пол. На старый, залитый вином, затруханный пеплом, палас невозможно было смотреть. Купил обновы из одежды, обуви, взял в комиссионном хрустальную вазу. За три дня до события выбрал на площади пушистую сосну, правда, теперь с одной вершиной. Ребят по прежнему грабили в подъездах, встречали на улицах шакалы. У кого-то вырвали сумку с деньгами, кто-то попал в больницу, сорвался в пьяный омут сам. Меня пока Бог миловал, хотя давно заметил на родной площади перед магазином, сразу за которым стоял мойдом, дефилировавших туда-сюда базарных кидал. Контактов старался не заводить. Кивнул изджалека, перекинулся парой незначительных фраз и сразу домой, несмотря на настойчивое желание последних поговорить. Неприятные личности. Смущало и то, что они объявились в нашем районе. Да что с меня брать, самый бедный на рынке ваучерист. А если входил в штопор, то бабки летели в разные стороны как голуби. Подходи любой, кто жаждет выпить, все равно не вспомню, кому отдал пятидесятитысячную купюру на бутылку вина. Значит, спрашивать не с кого.
Перед самым праздником я увидел крутившегося невдалеке старшего сына Людмилы Антона. Подозвав к себе, с нетерпением начал расспрашивать об их жизни, о Данилке.
- Растет, - вежливо улыбался Антон. – По кроватке бегает.
- Не говорит еще?
- Нет, мама, папа, баба, «на» вместо «дай».
- Папа тоже? – обрадовался я. – А как Людмила? Замуж еще не вышла?
Никого у матери не было и нет. И не уезжала она никуда, бабка нарочно сказала, чтобы вы не приходили. Скандалов боятся.
- А теперь-то можно навестить? Соскучился. Я уж и курить бросил. Ты спроси у матери, если. Конечно, она думает отмечать Новый год дома.
- Дома, а где же еще. Ладно, спрошу.
Денег Антон не взял, умчался на рынок за покупками. Здорово успокоил он меня. Каждодневно преследовали навязчивые мысли,будто они уже опухли от голода. Оказалось, тревоги были напрасными. И Данилка растет, и Людмила ни о ком не думает. А сколько пришлось пережить, когда в мусорном баке напротив нашего участка кто-то обнаружил голенькое тельце закоченевшего довольно большого ребенка.
- Убить суку не жалко, - скрипели зубами ребята, пока милиция опускала трупик ребенка в полиэтиленовый мешок. – Вообще озверели бабы.
День прошел в повышенном настроении. Было предложение отдать шестьдесят пять чеков по тысяче реблей. Я отказался, надеясь еще если не продать подороже, то вложить в приватизируемые предприятия, дальновидно решив, что коли наметился спрос, то с расставанием со ставшим родным пакетом не следует спешить. Купил серебряного «кайзера» и тут же перепродал массивную цепочку за двойную цену. Оставлять себе хоть и красивый, но тяжеленный ошейник не имело смысла. Безвкусица. Даже для разбогатевших, в большинстве своем некультурных, лоточников, не говоря о «новых русских», качающих на бычьих шеях толстые золотые «веревки». С испанскими реалами связываться не стал. Да, золотые, да, восемнадцатый век, но слишком вид у них современный. Ни потертости, ни царапинки, будто только с матрицы. Примерил еще отличный модный костюм в крупную серую полоску. Он оказался сшит как по мне. Совсем недорого, за тридцать пять тысяч. От такого подарка отказался бы только дурак. И я спрятал его в сумку. В основном же пришлось работать на обычной мелочевке.
На другой день, где-то к обеду, подоспел Антон.
- Ну как? Потянулся я к нему. – Что сказала Людмила?
- Боится, вы опять начнете скандалить, - замялся тот.
- Да что я, зверь какой. Ну было, затмение нашло, теперь все позади. Данилку сто лет не видел. Принесу подарки, посидим, поговорим, отметим Новый год за банкой «Херши» и все. Спиртное брать не собираюсь.
- Я тоже говорил, она, ругаться, мол, начнете снова, - пожал плечами здорово вытянувшийся Антон. – Но вы все равно приходите. Мать я возьму на себе. Гостей мы никаких не ждем.
Покусав губы, я полдез было опять за деньгами, но Антон остановил:
- Не надо, вы лучше сами купите и принесете. Приходите, я с ней поговорю еще раз.
- Здорово против?
- Не так чтобы. Просто боится, я уже говорил. Ее еще никто не трогал, может, поэтому.
Антон убежал. Я долго думал, идти или не стоит. Вдруг Людмила за боязнью конфликта скрывает от сына, что хотела бы встретить Новый год в другой компании, а я со своими претензиями влезаю в ее личную жизнь. Сунешься вот так, а дверь опять как какому бродяге не откроют, и придется оплеванному возвращаться обратно. После такого отношения недолго и сорваться. Считай потом оставшиеся только на опохмелку копейки.
- О чем задумался, детина? – толкнул плечом Аркаша. – Это Людмилин сын приходил?
- Он. Навязываюсь в гости на встречу Нового года.
- Ну и как, пустят? Или снова от ворот поворот?
- Антон говорит, что Людмила до сих пор боится, как бы я чего не натворил. Но сам приглашает.
- А ты зайди посреди дня, сейчас, например. Сына проведать имеешь полное право. Она, само собой, пусть ведет себя как хочет, но Данилка твой. Ты же не сдернул, как ее первый, наоборот, тянешься. Продукты носил, деньги давал. На ее месте другая за счастье считала бы.
- Зато она не считает, - отходя от Аркаши, покривился я. Действительно, тупая, сосала бы потихоньку, как другие…
Но настроение от неприятных мыслей не испортилось. У них все нормально, и это самое важное, остальное можно пережить. Как сказал бы Скрипка, деньги будут целее. Ничего, первый контакт налажен, глядишь, после праздника станет покладистее. Время заплечивает все, даже душевные раны. Да, можно считать, что это отказ, но делать из нкего трагедию не стоит.
В обед принесли большое, два на два метра, писаное маслом по холсту художественное полотно. Картина оказалась старинной, краска в некоторых местах осыпалась. И все равно рисованный с возвышенности утренний пейзаж завораживал натуральностью, широтой, раздольем. Внизу медленная река, за ней заливной луг, а дальше березовые рощи, сосновые боры с золотыми куполами затерянного в них монастыря. Красота непорочная. Бабы с мостков полоскают белье, в примостившейся слева крохотной деревеньке на другой стороне реки по единственной улочке бредет пастух во главе стада из пяти коров. Над всем этим лазурное небо с парой ватных облачков. Ни фабрик, ни машин, ни мошкариных людских толп. Тишина.
- Где-то должна быть фамилия художника, - водил длинным носом по краям картины Скрипка. – Не может быть, чтобы ее писал неизвестный.
- Ты имеешь ввиду Эрнста? – подковырнул Аркаша. – Тогда посередке возвышался бы огромный фаллос, и по бокам пара мясистых грудей с коричневыми сосками.
- По моему, Неизвестного ты спутал с Кустодиевым, - возразил я. – Это у него бабьи телеса переползают через края полотен, а мужские морды с похмелья не опоносишь.
- Видали, как писатель оценивает истинное искусство! – притворно возмутился Аркаша. – А мы считаем этого пошляка интеллигентом, членом многочисленной секты тонких ценителей прекрасного.
- Он и есть член, - буркнул Скрипка, ставя картину «на попа». Обернулся ко мне. – Ты, член, как по твоему, чьей кисти может принадлежать это бессмертное творение?
- Шишкину точно нет, - ответил вместо меня Сникерс. – У того медведи давно бы задрали вон тех коров. Саврасову, если.
- Не знаю, - задумчиво ответил я. – Но картина хорошая. Если бы краска не осыпалась, стоило бы смело предлагать в любой музей, пусть даже художник и самоучка. А так, реставрация обойдется в копеечку.
- Ты прав, художник самоучка, - кивнул головой принесший картину высокий, интеллигентного вида, мужчина. – Пейзаж писал мой прадед, крепостной князей Оболенских из их имения под Козельском. Монастырь с куполами – ныне возрождаемая знаменитая Оптина Пустынь, где не раз бывали Толстой, Тургенев, Достоевский. За вот этими сосновыми борами имение Гончаровых, дочку которых в свое время взял в жены Пушкин. А с обрыва над рекой, откуда рисовал художник, козельчане обливали кипящей смолой орды Батыя.
- История, - уважительно посмотрел на мужчину Коля. – Неси в музей, здесь ты получишь копейки.
- Не взяли, - вздохнул тот. – Сами, говорят, на бобах. Да и фамилия, как вы правильно заметили, неизвестная.
- Оставьте себе, - досадливо поморщившись, сказал я. – Такая реликвия…
- Передавать некому, - мужчина принялся заворачивать картину в подобие простыни. – Жена посчитала за хлам, дети лишь о деньгах думают. Институт наш расформировали. Думал, среди вас ценители найдутся. Для нее нужны аппартаменты, не наши хрущевки – брежневки. Тогда бы смотрелась. Извините, досвидания.
- В Москву, на аукцион, - крикнул вдогонку Скрипка.
Мужчина не обернулся. В неглубоком снегу старая рама чертила углом узкую борозду. Я подумал, что он прав. Если взять вместо фотообоев, то они выходят из моды, а картина займет места ненамного меньше стандартного ковра. К тому же потрепанная. Умелые руки, конечно, вернули бы ей прежнее состояние. Но где их взять, и сколько они запросят теперь, коли вызов мастера по ремонту телевизоров на дом обходится в десять тысяч рублей. Всего лишь вызов, без ремонта.
А пейзаж мне знаком, я бывал на этом месте…
- Ну и где мы собираемся подводить итоги уходящего года? – перебил мои невеселые мысли Аркаша. – С Людмилой не договорился?
- Нет. Боюсь, снова не пустит, - вздохнул я. – Дома. Возьму бутылочку шампанского, включу телевизор и буду кайфовать. Кум звонил, но к нему тоже не поеду. У него нормально, компании тоже всегда приличные, и все равно нажираешься до поросячьего визга. Привычка не отставать от других.
- Одному встречать примета плохая, - сказал Коля. – Весь год пройдет в одиночестве. Я с бабами, несколько кандидаток отобрал.
- Тебе легче, молодой, неженатый, - завистливо покосился на него Аркаша. И снова повернулся ко мне. – Шампанского тоже не бери. Одного глотка хватит, чтобы развязаться.
- Это точно, - подтвердил Скрипка. – Вон, ребята начали уже отмечать, а ты и не смотришь. Продолжай так же. Лучше возьми трехлитровый баллон соку, закусочки хорошей и соси потихоньку. Или пригласи приличную женщину, пусть она пьет, а ты подливай. Смотри со стороны, да посмеивайся. Не будь дураком, пора за ум браться. Иначе снова с голыми руками придешь на базар.
- Пару бутылочек шампанского я уже припас, - радостно потер руки подскочивший Жан Луи Папен. – Какой без него Новый год. Сам Президент в конце поздравительной речи поднимет бокал, а я должен сок сосать? Не выйдет.
- Ты писателя не сбивай, - насупился Скрипка. – Ты что, не знаешь, что он уже алкаш? Ему хватит губы помочить, чтобы потом все бабки по ветру пустить. Алкоголизм, болезнь.
- Да перестань ты человека запугивать, - отмахнулся Папен. – Если бы писатель был алкоголиком, давно бы нажрался, а то как огурчик, смотреть приятно.
Свечерело. Я успел скинуть хохлам миллионов тридцать купонов, купленных еще с утра. Колбасники собрались уезжать. Завтра, в последний день старого года их, скорее всего, будет меньше. На границе таможенники пощипают крепче обычного, здесь местные контролеры – обэхээсэсники с омоновцами и базарной милицией. Каждому хочется украсить праздничный стол побогаче. Поэтому, какой толк нарываться на заведомую обдираловку. Лучше уж переждать дома, несмотря на моментальный расхват товара. У кого под рукой личная машина, тому еще можно попробовать проскочить между многочисленными постами нахлебников. А кто везет поездами да электричками, тот должен умерить свой аппетит. Я все-таки прошелся по рядам колбасниц в надежде увидеть среди них старую знакомую. Увы, после нашей последней встречи, она как в воду канула. Заводить новое знакомство с одной из ее коллег не было желания, хотя возможностей предоставлялось достаточно. Многие постоянные клиентки превратились из хороших приятельниц чуть ли не в близких друзей. Намекни, предложи, глядишь, какая розовощекая и клюнет. Иметь в своем активе связи с богатым ваучеристом любой из украинских челноков лестно. Во первых, никогда не подсунет фальшивых долларов, во вторых, всегда придержит нужную сумму в купонах, да еще по более низкой цене, в третьих, у него можно оставить часть товара, не боясь, что он с ним исчезнет. Ну и в заключение, почему бы не порадовать свое тело знакомством с новым мужчиной. Украинский сытный борщ тоже иногда приедается.
Помахав на прощание перчатками, Аркаша со Скрипкой уехали домой. Лана, Сникерс, Коля, Серый, семейный подряд обычно торчали до последнего. Я походил взад-вперед по заметно попросторневшему участку. Теперь можно рассчитывать лишь на баксы, да на редкого клиента с золотыми изделиями. Минут через пятнадцать как раз и подвалил один с «рыжьем». Это был лом. Разные сережки без камней, погнутые обручальные кольца, перстеньки, кусочки цепочек. Всего граммов восемнадцать. Осмотрев пробу. А где ее не было, провериыв металл на ляпис, я попросил Сникерса взвесить разношерстный набор. Заплатив тысячу рублей – обычная такса за весы – сложил лом в слюдяную обертку от пачки сигарет и рассчитался с невзрачным хмурым клиентом. Видимо, тот когда-то тоже пробавлялся золотишком. Подумал, что теперь придется ждать купца. В последнее время, в связи с недавним повышением цен на драгоценные металлы, они стали появляться реже. Ну что же, придется искать других. Вспомнился случай. Однажды один из сторонних купцов заказал мне двадцать граммов лома – у знакомого ювелира решил отлить настоящего «кардинала». Помотапвшись по ваучеристам, я за короткое время набрал нужный вес и помчался к заказчику. По подсчетам, навар должен был составить не меньше ста тысяч рублей. А дело было в начале года, когда доллар тянул на две с небольшим тысячи. Вручив пакетик, я подождал, пока клиент проверит поломанные изделия, среди которых выделялся корпус от золотых часов.
- Все четко? – спросил тот. – И проба, и вес? Мне разносортицы не надо. Учти, я добавляю к своему лому, потому что вся цепка будет весить граммов семьдесят.
- Как в аптеке, ты же сам смотрел.
- Я то смотрел, а что скажет ювелир?
- Тоже самое.
- Хорошщо, тогда мне нужно еще граммов тридцать. На крест с накладным Иисусом.
- Когда привезти? – пересчитывая бабки, нетерпеливо переступил я с ноги на ногу.
- Пожалуй, завтра к вечеру, часика в четыре. Сможешь?
- Об чем речь.
На другой день я был уже у клиента, который владел несколькими коммерческими ларьками, в том числе пристроенной к магазину забегаловкой, в которой разливали вино.
- Привез? – проводя меня в свою конторку, как-то равнодушно спросил он. Протянул громадную лапу. – Давай.
- Тридцать граммов, как договорились.
Я отдал пакет. Клиент сунул его в карман, затем вытащил из ящика стола маленький2 сверток, развернул его. Я сразу узнал свой, привезенный вчера, лом.
- Во первых, вот этот перстень и сережка с кулоном не пятьсот восемьдесят третьей пробы, а пятисотой. Это раз, - все так-же спокойно начал он. – Во вторых, до веса не хватает ноль три грамма. Как только заменишь низкопробку и дополнишь вес, так сразу получишь расчет за привезенный лом. А пока он полежит у меня.
Я похолодел. Золото было взято на комиссию у одного ваучериста, потому что свои деньги я успел пустить на чеки. По всему выходило, что попал между двух огней.
- Если этот щадящий вариант не устраивает, - постукал тяжелым кулаком по столу клиент, - я подскажу алкашам из забегаловки, чтобы накрыли тебя вооюбще. Сам понимаешь, за бутылку они родную мать удавят. И твоя базарная мафия не поможет.
Это была правда. Не только не появишься в этом районе, потеряешь доходные точки, но достанут и на базаре. Свои тоже не станут вмешиваться, потому что сделки у них проходят честно. А лом мой точно. Ни одного изделия не подменено. Наверное, кто-то из ваучеристов второпях принял пятисотку за пятьсот восемьдесят третью пробу. Некоторые изделия ребята брали на глазок, отдавали мне тоже. Недовес в три десятых грамма не такая уж крутая накладка. А может, кто и обул под нетерпячку.
- Базарная мафия всегда поможет, - с усилием взяв себя в руки, медленно сказал я. В данном случае любое замешательство могло закончиться печально. – А вот за низкопробку и за вес я поговорю кое с кем из своих серьезно. Не припомню ни одного случая, чтобы кто-то пошел на обман. Сразу кранты.
- Поговори, - ухмыльнулся здоровяк. – Даю тебе сорок пять минут. В пять часов у меня встреча с ребятами из рэкета.
Не знаю, как вышел из мрачной конторки, как вскочил в первый подвернувшийся «жигуленок». Дома вытащил из заначки новенькую личную обручалку с алмазной обработкой, идеальную цепочку и опустил на чашечки аптечных весов. Добавил до нужного веса прежний корпус от часов, снова выбежал на улицу. На счастье, на площади перед магазином столкнулся с Сэмом, казаком со второго этажа моего подъезда. Тот как раз пытался расколоть знакомого на бутылку вина.
- Куплю две, если смотаешься со мной, - крикнул я.
- Без пузырька смотаюсь, если что серьезное.
Сэм вразвалочку потащился следом. Клиента я застал уже готовящимся к  встрече важных гостей. Небольшой столик был украшен всем необходимым.
- Быстро прискакал, - взглянул он на часы. – Давай посмотрим, что в этот раз приволок.
Установив весы на краю стола, я скоренько заполнил чашечки изделиями и гирьками.
- Кроме корпуса все новое, - обратил внимание клиента.
- Вижу. А это кто? – здоровяк указал на дверь за  спиной.
Лохматый, заросший смоляной щетиной, черноглазый Сэм небрежно облокотился о лудку. Под распахнутой рубахой буйно кучерявились черные волосы.
- Телохранитель, - небрежно бросил я. – Не хотел брать, но кенты с базара приставили. Ты ж угрозами занялся.
- Головорез, - пропустив мимо ушей последнее замечание, согласился клиент. – На меня не поработает?
Сэм крепко саданул кулаком по лудке и с угрюмым видом принялся осматривать конторку. В данный момент его интересовало лишь одно, когда я закончу свои разборки, чтобы наконец опохмелиться.
- Нет, он работает на нас, - отклонил япредложение. – С ломом все в порядке? Или еще какие претензии?
- Чувствуется фирма, - со значением изрек здоровяк. – Претензий нет, получай расчет за вторую партию лома. Если понадобится еще, дам знать.
Забрав выложенную на стол пачку купюр, я пожал огромную ладонь клиента и не спеша вышел из конторки. В тот день мы с Сэмом еле отыскали двери своих квартир.
Сегодня за купленный у невзрачного парня лом волноваться было нечего. Наученный прошлым опытом, я прощупал его чуть ли не карманным миноискателем. Да и Сникерс дал бы маяк, если что. Взвешивал он. Постояв еще немного и поняв, что ловить практически нечего, а сумерки надвигаются скорым поездом Адлер – Санкт – Петербург, я снял табличку, пешком направился в центр города. Пришла пора тоже подумать о праздничном столе. В фирменном магазине «Океан» купил сочный осетровый балык, банку красной крупнозернистой икры, пару скумбрий холодного копчения, до того толстых и жирных, что оберточная бумага мгновенно сделалась прозрачной. Перейдя не слишком оживленную Большую Садовую, зашел в «Красную шапочку», взял шоколадный набор в пестрой коробке и «колбаску» заграничного печенья. Мысль о том, что спиртного нельзя покупать ни в коем случае, ни на минуту не полкидала голову. Несмотря на упорнейшее сопротивление всего организма, я подошел к прилавку с экзотическими винами, выложил бабки за бутылку дорогого французского шампанского. Упрямая натура, как у той паскудной старухи, которая при скандалах обзывала старика ржавым крючком. Тогда он решил ее утопить, взял и бросил с лодки в реку. Старуха тонет, уже захлебнулась, а палец все равно над водой согнутый в крючок. Или как чай пить, так обязательно наливаю кружку с верхом. Сам же потом вытираюстол и злюсь. До дома в переполненном автобусе доехал кое-как, вместе с активным большинством не заплатив за проезд. Сложив продукты в холодильник, пообедал и поужинал одновременно. Включил телевизор, программа хоть и насыщена развлекательными шоу, но серенькая, потихогньку приедается. А в начале перестройки Жванецкий, Шифрин, балетная труппа с ногами от ушей при «Ночном рандеву» Криса Кельми. Не оторвешься. Теперь Жванецкий исчез совсем, Шифрин после каждой репризы  жалко улыбается в надежде на жидкие аплодисменты, занудливым голосом запел про нелегкую судьбу всеми гонимого еврея. А длинными ногами стало возможным полюбоваться прямо за порогом собственного дома. Пропал интерес, уступил место растерянности и разочарованию по поводу прекрасного светлого будущего в стиле американо – европейского образа жизни. Невесело. Надо по телефону поздравить дочку с внучкой, пока их не расьтормошила веселая компания, да ложиться спать.
Утром я был уже на рынке. Настроение то ли праздничное, то ли повышенное. Как у всех людей, даже нищих. Им лафа, ни забот, ни хлопот, народ подобрел. Один, спозаранку навеселе, не успел загнать последнее обручальное кольцо, как тут-же отвалил бродяге пятитысячную купюру. Поделился сразу и радостью, и нуждой.
- А потом член без соли станет жевать, - с раздражением в голосе констатировал этот факт Аркаша. – Хоть убей, не понимаю таких поступков. Тупость поголовная, что ли?
- Последнее не жалко и разделить, - попробовал объяснить поведение мужика я. – Один хрен больше не прибавится.
- Но убавилось, на пять тысяч. Лучше бы своих детей порадовал лишним килограммом печенья, - покраснел от возмущения Аркаша. – Можно было обойтись сотней – другой рублей. С миру по нитке – голому рубашка.
- Загадочная русская душа, - шмыгнул почсиневшим носом Скрипка. – Не прикажешь, что хочу, то и ворочу.
Сердито посопев, Аркаша сплюнул под ноги, занялся пересчитыванием купонов. Затем повернулся к Скрипке:
- У нас писатель такой. Напоит, накормит свору подзаборных алкашей, в благодарность они его обворуют. Притащится с бодуна на базар с несчастной сотней тысяч рублей, накрутит какую-то сумму – слава Богу, талант есть, к нам клиенты реже подходят, чем к нему – и снова тасуется с отбросами обще6ства. Кого ублажает, никчемных людишек? Его слова, что они отобрали у предков имение, пустили в распыл всю Россию. Ничего полезного не сделали и не сделают, кроме как оберут до нитки и пропьют. Нет, опять к ним. Лучше бы внучку с сыном озолотил, коли самому деньги не нужны.
- Барская привычка, - поддакнул Скрипка. – На Руси всегда дуроломов было наывалом. Взять хоть Савву Морозова, на столах между бутылками танцевал и помогал революционному пролетариату. Дикость, необузданный характер, - он обернулся ко мне. – Смотри на Новый год не напейся. И без штанов останешься, и без квартиры. Могут и убить. Сам рассказывал, что кирпич в мусорном ведре нашел. Капли в рот не бери.
Зябко поежившись, я отошел от коллег поближе к дверям магазина. Подумал, что зря взял бутылку шампанского. Неужели не утерплю, два месяца держался. Значит, характер есть.
Торговля долларами и купонами шла вяло. «Новые русские» притормозили баксы в надежде на очередной скачок посленовогодних цен, хохлов, как я предполагал, приехало мало. В основном, люди несли последние золотые украшения, серебряные изделия, старинные вещи. Я купил мужской массивный серебряный перстень, правда, с инициалами, маленький золотой кулончик в один грамм весом и пару серебряных подстаканников. Аркаша выудил серебряную, сплетенную из тонких ниточек, кольчужку, непонятно для чего предназначенную, но весьма эффектную. Скрипка приобрел стеклянную, оплетенную серебряным орнаментом с замысловатой геральдикой, треугольную бутыль с вогнутыми боками. Вокруг нее разгорелась дискуссия. Кто-то предположил, что это греческая посудина, которую мореплаватели кидали в море, своего рода почтовый ящик. Или испанская, времен Колумба. Рыбки всякие, осьминоги, стекло зеленое, старинной варки. То, что посудина древняя, никто не сомневался, а вот латинские буквы на дне так и остались загадкой. После праздников Скрипка решил отволочь ее в музей. Все-таки реликвия, если, конечно, ее не выкупит любитель «жареного» Алик. Затем принесли карманные часы Павла Буре, правнук которого сшибал миллионы долларов, играя в хоккей за одну из профессиональных канадских команд. Вот и не верь после этого ученым, в отличие от «гениального» Трофима Денисовича Лысенко утверждавшим, что гены наследуются.
- Хорошие часики, - то и дело вытаскивал их из кармана Скрипка. – Как ты думаешь, пойдут за сто пятьдесят штук?
- Вряд ли, - попытался разочаровать я хитрого армянина, которому вещица досталась за восемьдесят тысяч рублей. – Шестьдесят не дадут. Дужка над заводом сломана, циферблат пожелтел, третья крышка вообще отсутствует.
- Найдем, почистим, подправим, - не сдавался Скрипка. – Главное, ход отличный, тихий, четкий, никаких перкебоев. Деду – часовщику отдам, он их мигом приведет в порядок.
Подошел клиент с немецкими марками. Все купюры с серебряными пунктирчиками сбоку лицевой и оборотной сторон. Двадцатимарочники украшены прелестными женскими лицами, приятно брать в руки. Я выкупил сто марок. Западногерманская валюта едва не опережала в росте американский доллар. Прав был Мстислав Ростропович, когда указывал на то, что побежденная страна живет богаче страны – победительницы в десятки раз. А его обзывали евреем, предателем. Впрочем, как и бедного Сахарова, впервые с трибуны новоявленного российского парламента бросившего в зал, что советские бомбардировщики накрывали с воздуха советские же позиции в Афганистане. То же самое происходит сейчас и в строптивой Чечне. Слава Богу, сначала додумались раздолбать дудаевскую авиацию на аэродроме близ Грозного, иначе москва была бы похожа сейчас на Берлин  времен конца Второй мировой войны. Возня с чеченцами теперь предстоит долгая, несравненно дольше, чем с афганскими душманами. Исламисты непримиримее христиан, вера их жестче. На базаре чеченцы изредка появляются тоже, но далеко не ровня остальным национальным группировкам. Прекрасные иномарки, великолепные костюмы, лица холеные, взгляды холодные. Если какой надумает подойти, то с предложением взять бриллианты, сразу большую партию. Да куда там. Со всех ваучеристов вряд ли соберешь нужную сумму денег.
- Отделять надо было. Немедленно, - как один высказывались на сходках ваучеристы после объявления начала военных действий в Чечне. – Вывезти всех русских с предоставлением тотчас жилья в России и перекрыть границы наглухо. Мало фальшивых авизо, пятидесятитысячных купюр? Или кровавых разборок в Москве, других городах? Всего три миллиона тонн нефти в год из всех чеченских скважин. У нас одна тюменская выбрасывает больше. Имперская мания, видите ли, Россия едина и неделима. Ну так получайте. Вокруг одни ленины, скоро послать будет некого. Тьфу, залез холоп на трон и готов весь мир к рукам прибрать.
Это выражали свое мнение абсолютно неполитизированные граждане, для которых деньги были главным мерилом всего. Что думали простые люди, догадаться не трудно. Но правительству возникшая проблема представлялась в ином свете. Разве жалко молодую поросль, когда выявилось столько лишних людей? Пусть воюют, гибнут, зато мысли остального народа отторгнуты от насущных проблем, от того, что творится в стране вообще.
Спрятав дойчмарки во внутренний карман дубленки, я осмотрелся вокруг. Ребята уже принялись отмечать Новый год едва ли не лучше конца приватизации. Взрывались петарды, хлопали пробки от шампанского. Обнаглеывшие поддатые ваучеристы в обнимку со штатными сотрудниками милиции и даже омоновцами сосали из банок пиво, рвали зубами вяленых рыбцов и, не снимая табличек, бродили вдоль коммерческих ларьков взад – вперед. Если кто из людей подходил с простеньким товаром, то сами менты помогали сбить цену. При клиентах с долларами, они смолчали или отворачивались в сторону, а с золотом настораживались, готовые в любой момент подхватить под руки нещзадачливого продавца, отвести в базарное отделение милиции, где тот,естественно, пытался откупиться. Время приближалось к четырем часам дня. Аркаша со Скрипкой ушли домой, напомнив мне на прощание о вреде пьянства. Коля несколько раз предлагал стакан с шампанским, но я твердо стоял на своей позиции, чем заслужил одобрение со стороны ребят. Подошли ваучеристы, работающие внутри базара. Гомон, громкие радостные восклицания усилились. У каждогоьна плечах болтались гнабитые деньгами сумки. Почему бы не повеселиться, не позволить себе глоток хорошего вина после всех, оставшихся позади, великих трудностей. После взлетов и падений, накладок и крупных успехов. Год завершился, второй, полный, не считая маленького хвостика из девяносто второго года, с сентября которого началась великая приватизация государственного имущества его истинными владельцами. Потеха. Созданное своими руками пришлось приватизировать самим же. Знакомые ребята все чаще похлопывали по плечу, предлагая то пива, то вина. Если объявится кто из друзей – литераторов, не устоять.  Поэтому я снял табличку, сунул ее в сумку и, стараясь остаться незамеченным, подался  в сторону автобусной остановки. На сегодня хватит и тех тысяч, которые удалось сбить, иначе при такой бурной радости с абсолютной потерей контроля, можно влететь капитально. За потехами ваучеристов кровожадно следили из толпы вокруг шакалы, алкашня и просто обыкновенная мразь, готовая перерезать горло за несчастную тысячу рублей.
Быстро свечерело. Город готовился к празднику. Вокруг, на протянутых поперек освещенных улиц проволоках, раскачивались поздравления, в витринах магазинов сверкали игрушками разряженные елки. Кажется, богаче, щедрее застойных и даже коммунистических времен, но что-то не так. Теперь к этой роскоши руки запросто не протянешь. Зайдя  в заваленный продуктами магазин на Ворошиловском проспекте, набрал в космиссионном отделе хорошего сыра, сухой колбасы, апельсинов, яблок, и не спеша направился на автобусную остановку напротив центральной городской больницы. Только сейчас вдруг заметил, что люди, в основном, одеты лучше прежних годов. Доюбротные пальто, джубленки, кожаные меховые сапоги, пушистые шапки. Народ, покап не слишком поздно, выставлял себя на показ, на многолюдных перекрестках щедро делился с нищими и стариками. Ближе к ночи этого уже не будет. Город опустеет, словно вымрет. По широким проспектам примутся носиться только шальные иномарки, карманы владельцев и пассажиров которых будут отягощены плотными пачками денег, да пистолетами со взведенными на всякий пожарный курками. Ростов есть ворота в Северный Кавказ. А в южных городах конфликты разрешаются тихо и мгновенно. Не как в северных – длинно и шумно с горой отборных матерных слов.
Автобусов не было непривычно долго. Ни государственных, ни коммерческих. Я успел промерзнуть. Пока прохлаждался на рынке, да болтался по магазинам, стрелки часов перевалили за шесть вечера. За спиной забавлялся рекламными огнями фешенебельный «Стефанель», рядом еще один коммерческий, для городской элиты. Наконец, легко подкатили сразу две «Аскании». Я с трудом втиснулся в битком набитый салон, одновременно пытаясь отсчитать положенные за проезд деньги. На государственном транспорте тоже забегали шустрые контролеры, обилечивающие пассажиров через одного. Дома быстренько умылся, поел и принялся готовиться к предстоящему торжеству. Пока накрывал на стол и переодевался, время подвалило к одиннадцати часам. Негромко клацал динамиками новенький «Филипс», переливался всеми цветами радуги полуяпонский телевизор, под ногами мягко шуршал богатый ковровый палас. Старый я засунул в угол. Все как у людей. Сделанные под старину бра на стене, настольная лампа, старинные иконы в углу, книжные шкафы забиты сочинениями Чейза, Дюма, Фейхтвангера, Ремарка. Один шкаф полностью заставлен русской классикой. В добротном костюме, в английской рубахе, в кожаных французских туфлях, я небрежно развалился на затянутом богатым турецким покрывалом диване. На кровать наброшено вьетнамское, с красивыми попугаями. На правой руке тонкое золотое кольцо с алмазной обработкой, на левой - перстень с пятью фианитами, на шее цепочка с объемистым, с распятым Иисусом, православным крестом. В комнате чистота и порядок, над головой тихо играет огнями хрустальная люстра, в засунутой в забитый одеждой шифоньер сумке восемьсот шестьдесят долларов крупными купюрами. Около миллиона рублей, шестьдесят пять пока не пристроенных ваучеров. Да еще двадцать баксов по единичке отдельно в кармане куртки. Нормально. Восемнадцать граммов золотого лома в заначке. На всякий случай, конечно, надо бы отложить на книжку лимончик. Мало ли что. Но сейчас об этом не хотелось думать. Главное, на столе не супчик, а икорочка, маслице, балычок, колбаска, экзотические фрукты, шоколад. Не "мерседес" под окнами, не трехэтажная дача в черте города, да и квартирка на первом этаже в старом хрущевском доме с сорванными дверями в раздолбанном подъезде. И все-таки. Оказывается, я еще живу, несмотря на пьяные загулы, кражу "друзьями" денег и вещей. Одиноко, правда. Негоже бы справлять Новый год в компании с самим собой. Кум звонил, приглашал, поэты - прозаики поздравляли тоже, дочка с внучкой не забыли. Можно хоть сейчас ехать к любому из них, не боясь быть непринятым. Было бы желание. А его нету, потому что это новый срыв, большие траты. Сердечко и без того не железное. Надо бы еще взяться за рукопись, помочь внучке и сыну встать на ноги. Жаль, что Людмила отказала в совместной встрече праздника. Обидно, да ладно, обойдемся. На подходе год Свиньи, он должен принести богатство. Поэтому, по совету знаменитых экстрасенсов, я и вырядился во все лучшее, не забыв нацепить на руку новенькие японские часы с поэолоченным браслетом.
Наконец на экране появился сам Борис Николаевич. Я выключил магнитофон. Нарисовался - не сотрешь, усаживаясь поудобнее, подумал я, отъелся что ли. Говорят, бухает изрядно. Эта мысль заставила невольно покоситься на стол. Специально старался забыть о купленной перед этим бутылке с шампанским, но в конце речи Президент будет произносить тосты. За державу, за дружбу, за благополучие в каждой семье и так далее. За державу и за благополучие в доме вмазать еще можно, а за дружбу вряд ли кто поддержит. Столько мерзкого успели узнать про бывшие союзные республики, что дай Бог не набить бы друг другу морды. И все-таки весь народ вздыбит полные бокалы, тем более, русак, для которого выпивка натуральная отдушина от переполнявших башку проблем. От масс отстраняться негоже, они поят, кормят, дают заработать. Начнутся тосты, звоны хрусталя, колокольные переливы. Церковь теперь единомышленник с государством. Да что я, не мужчина, не имею права сделать глоток со всеми вместе! Один глоток. Два месяца крепился, и ни разу не почувствовал тяги к вину. Продержусь и сейчас. Вскочив с дивана, я заторопился на кухню, времени до исторического события оставалось меньше минуты. Открыв холодильник, на ходу раскрутил проволоку с горлышка бутылки. Едва успел плеснуть в хрустальный бокал, как раздались малиновые куранты часов на Спасской башне Кремля. Обернувшись к иконам, я трижды с поклонами перекрестился и прикоснулся губами к освежающей,  пузырчатой, янтарной влаге. Отгремел бессловесный гимн России, телевизор взорвался перезвонами тонкостенных фужеров, громкими восклицаниями. На глазах у меня выступила влага. Бог с ним, с похожим на растолстевшего суслика Ельциным. Наверное, в роду, все-таки, побывал немытый монгол. Все они там, наверху, смахивают на откормленных сусликов: что Ельцин, что Черномырдин, что Шумейко. Один Гайдар - копия румяного губошлепого колобка. А Россия остается и будет жить века. И мы вместе с ней будем жить. Вытерев рукавом пиджака мокрые веки, я снова поднял наполненный наполовину бокал. Специально не наливал до краев, чтобы завершить на низком уровне. Отхлебнув пару глотков, сел и откинулся на спинку дивана. Да, многострадальна наша Родина, а сколько горя еще впереди. Моисей сорок лет водил евреев по безводным пустыням, пока последний из нации, помнящий рабство, не отправился к праотцам. Русский народ придется водить не менее двухсот лет. Хоть и понимающий допущенные ошибки, и тугодумный, но памятливый. При коммунистах хочешь работай, хочешь баклуши бей, без еды не останешься. За хлеб, квартиру, свет мелочью платили. А сейчас тысячами да десятками тысяч, кто ж захочет забыть. Из поколения в поколение передавать будут. Я перекинул ногу на ногу. Началось подобие новогоднего "огонька". За столиками в шикарном зале сидели уважаемые люди и потягивали шампанское, закусывая дымком дорогих сигарет. Обзор закрывала стоящая перед носом высокая бутылка. Отставив ее в сторону, я допил шипучку. По телу разлилось приятное тепло. Одиноко, черт возьми, и хочется курить. Соседи гуляют на всю катушку, аж стены вздрагивают. Надо же, никто из бывших собутыльников так и не постучал в дверь. По компаниям, наверное, разбрелись, подумали, чего заглядывать к пропившемуся писателю. Шакалы, морды бы набить, да посильнее. С улицы донеслась пьяная песня, веселится народ. Я пошарил по карманам в надежде отыскать завалявшийся бычок. Кроме носового платка да двух десятитысячных купюр больше ничего не было. Может, у соседа с третьего этажа попросить? Сын его курит. Заодно посмотреть, как живет после смерти жены. Окинув взглядом стол, я поднялся и, не выключая телевизора, пошел к двери. Всего несколько минут, чего зря щелкать кнопками.
      У когда-то работавшего со мной на базаре соседа дым в квартире стоял коромыслом. За неуклюжим раздвижным столом расположились человек пятнадцать молодых парней и девчат. Сам сосед балдел на краешке тахты. Кажется, не только он, но и пацаны обрадовались моему приходу.
- Прошу, - шустро освободил табуретку сын хозяина, объявил присутству -ющим. - Это писатель, русский дворянин. А мой отец польский дворянин. Они друзья, хотя часто спорят.
- Знаем, - откликнулись сразу несколько веселых молодых голосов. - Писателя весь поселок уважает. Сосед вложил в руку стакан с водкой:
- За нас, за дворян и за Россию. С Новым годом, - громко провозгласил он тост.
- Да, в общем-то, на минуту, - запротестовал было я. - Поздравить и попросить сигарету.
Сын тут же протянул пачку "Кэмела", отец понимающе кивнул:
- Знаю, ты завязал. Но сегодня самый главный праздник в году, во всем мире отмечают. Ты мой гость, мы единственные дворяне на пол Ростова, остальных не видели. А вокруг хамы, как говорил Киса Воробьянинов. Холопы. Упрекают нас, что предали царя. Что они понимают, тупорылые. Мы сами ратовали за революцию, да, за революцию, только бескровную, как в цивилизованных странах. Время пришло, потому что Франция, Англия, Америка повернули жизнь по новому. Мы тоже жаждали демократического строя. А что сделали эти самые холопы? Они не только уничтожили нас, они ввергли великую империю в первобытный хаос, превратив ее в единый концлагерь, в котором слово "товарищ" стало главнее слова Божьего. Теперь опомнились, не все, еще нам предстоит борьба. Не за свои растерзанные имения, их уже не вернешь, а за личные свободы.
После такой речи грех было не выпить. Пусть она скомканная, построенная на пьяных эмоциях, и все-таки доля правды есть. Конечно, не в устах какого-то поляка, предки которого исправно служили русскому царю не хуже татар, финнов и мордвы, хотя сосед прозрачно и намекал на родство со знаменитым Костюшко. Все-же проблемы затронул национальные. Сильно влияние блистательного .российского общества на умы нацменов, только им не следует выступать с русской позиции. Желательно, чтобы цыган оставался цыганом, а поляк - поляком. Русский, как Иисус Христос, должен нести свой нелегкий крест один. Таково его предназначение на грешной земле.
Я залпом осушил стакан, поставил его между тарелками с тонко нарезанными ломтиками колбасы и салатом. Кто-то услужливо подал маринованный огурец. Водка моментально заявила о своих правах, мысли о последствиях покинули голову. Устроившись рядом с соседом, я еще раза два прикладывался к граненому стакану. Потом начались танцы. Молоденькие девушки были без ума от моих раскованно -вальяжных телодвижений. Надо признать, танцевать я умел как никто другой, партнерши просто таяли в ненавязчивых нежных объятиях, забывая обо всем на свете. Но они пришли с парнями, цепко следящими за нашими действиями, поэтому я счел за благоразумное вовремя удалиться. Наклонившись к изрядно поддатому польскому дворянину, предложил продолжить праздник у себя на квартире. По стариковски, тем более, телевизор оставался включенным. За порогом нас догнал сын. Я сразу понял, что его послал кто-то из ребят покруче, из поселковых пацанячьих верховодов, потому что сам девятнадцатилетний отпрыск, успевший заиметь ребенка на стороне, не в пример отцу был щупловат и слабохарактерен.
- У тебя деньги есть? - спросил он, покосившись на спускающегося по лестнице родителя.
- Всего двадцать тысяч, - пошарил я в кармане. - Кстати, нам тоже не мешала бы бутылка хорошей водки и пачка добрых сигарет.
- Тогда дверь не закрывай, - засуетился сынок. - Я сейчас подскочу и мы сбегаем в комок.
Пропустив соседа в квартиру, усадив его за стол, я полез в шифоньер за сумкой. Пока возился с замками, вошел сынок. Перехватив жгуче завистливый взгляд, подумал, что сумку надо прятать в другое место понадежнее. Уж слишком ярки искры в темных глазах парня.
- Богато банкуешь, - кивнув на стол, направился тот к выходу. - Нам так не жить.
- Да, шикует писатель, - подал голос отец. - А когда он не шиковал. В такси ездит без сдачи, в коммерческих ларьках "Амаретто" под чистую выгребал. Если в загуле, весь поселок на ушах.
- Нам, папа, так не жить, - выходя за дверь, за которой стояли еще два парня, повторил сын. Защелкнув замок, я прошел на кухню, задумался в поисках подходящего места для сумки с деньгами. Из комнаты почудился звук осторожных шагов. Торопливо забросив капитал за холодильник и прикрыв его сверху куском подвернувшейся фанеры от посылки, вернулся обратно. Сосед спокойно сидел на прежнем месте. Шампанское по бокалам он уже разлил.
- А что же Людмила с Данилкой не пришли! - спросил он. - Или продолжают обижаться?
- Не знаю. Видел Антона на рынке, он сказал, что она боится нового скандала. Надо было, конечно, навестить, хотя бы поздравить, да надоело унизительное торчание перед дверью.
- Ясное дело. У тебя столько женщин было, ни одна не отказывала, а тут вдруг характер проявляет. Так ты по прежнему на базаре стоишь? Я почему-то думал, что в газете работаешь.
- Хожу иногда, жить на что-то надо, - помялся я. - Кстати, жена Папена до сих пор на тебя в обиде. Зимние сапоги на ремонт год назад забрал, да так и не принес.
- Набойки набить, - вздохнув, пояснил сосед. - Моя жена, царство ей небесное, пропила. Потаскала из дома достаточно.
Я вспомнил, как его бывшая супруга скупила по дешевке мебель и другие вещи у одинокого мужчины, квартира которого тоже была в нашем подъезде и у которого часто оставалась ночевать. Вскоре мужчина умер. В доме говорили, что она забрала его с собой. При жизни она часто жаловалась, что в ее падении виноват муж. Он приводил в дом друзей, подливал вина. А потом уже сама вошла во вкус. Она ненавидела мужа, хотя при нем твердила обратное. Наверное, просто боялась. Воровала ли она у меня, я не знал, потому что трезвый в квартиру не запускал, а пьяный ничего не помнил.
- Интересная была женщина, к сожалению, растерянная, - поддакнул я. - Давай выпьем, пока шампанское не выдохлось.
Мы выпили. Вскоре пришли гонцы, принесли бутылку водки. Опорожнили и ее. Потом послал еще. Шатался по кухне, не зная, куда приткнуть сумку. Затем забросил куда-то и отрубился. А рано утром пришел бывший зять соседа Андрей. Помню, как впуская его, тот воскликнул, что дверь почему-то открыта. С трудом поднялся со скомканной постели, пошел проверять, на месте ли деньги. Сумки не было.
- Все, звоню в милицию, - втискиваясь в комнату, объявил я. - У меня пропали бабки.
- У тебя же их не было, - повернулся ко мне сосед. - Много денег?
- Восемьсот шестьдесят долларов, девятьсот пятьдесят тысяч рублей и шестьдесят пять ваучеров.
- Ничего себе, - развел руками тот. - Тогда звони, если это поможет. Мы изрядно поддатые, разбираться вряд ли будут.
- Если сам по пьянке не спрятал, - выставляя на стол две бутылки водки, спокойно сказал Андрей. - Впервые ищешь? Сколько раз набрасывался на меня, на других, а потом находил.
Его слова возымели решающее действие. Я сразу успокоился, даже испугался, что проболтался про доллары. Наверное, удалось найти потаенное место и они сейчас лежат там. Искать при посторонних не стоит, пусть думают, что денег не было вообще. Пьянка продолжалась. Я уже почувствовал, что впал в запой. И все-таки после второго стакана принялся за поиски снова. Собутыльники сочувствующе цокали языками, не принимая участия. Сумка вскоре нашлась. Пустая. Она была заброшена в антресоль под потолком. Опять я подумал, что сам вытащил из нее деньги, перепрятал их в какой-нибудь угол. Устало плюхнулся в кресло. Мне услужливо подвинули стакан с водкой. На новеньком паласе блестели осколки от бокалов. Андрей взялся за гитару. Приходили и уходили в большинстве незнакомые люди, рекой лилось вино. Помню, когда со спиртным возникла проблема, уверенно подошел к шифоньеру, вынул из курточки двадцать долларов по единичке. Небрежно отстегнул несколько купюр. Сбегали, принесли водку, заявив, что баксы удалось пристроить с трудом. Если бы не узнали, что их дал писатель, то не отоварили бы вообще. Я посмеялся над тупорылыми коммерсантами.
Опомнился лишь двадцать пятого января. Собутыльники давно разбежались. В кармане нетронутых два доллара. Ни японских часов на руке, ни других побрякушек. Сердце работало громко и беспорядочно. Замирало, срываясь в бездну, вновь начинало неистово колотиться. С трудом поднявшись с дивана, я закрыл дверь, потащился в магазин. Брюки грязные, помятые, будто их только что вытащили из задницы негра. Рубашка порвата, старая курточка в потеках то ли липкой смолы, то ли подсыхающего дерьма. Хорошо, что еще догадался на второй день загула снять костюм и переодеться в повседневное. Продавщица долго крутила перед лупастыми глазами долларовую бумажку.
- Не возьму, - наконец, вынесла она приговор. – Может, ты подсовываешь липовую.
- На вторую, за две бутылки вина, - бросил я на прилавок еще один измятый доллар. - Я тебя когда-нибудь обманывал?
- Не обманывал, но ты пропился, - резонно заметила женщина. - Алкаш способен на все, лишь бы залить горло.
- Писатель, иди сюда, - позвали из-за столика. Я с трудом повернул голову, земля уходила из-под ног. - Пей, брат, ты никогда мне не отказывал.
Мужчина был абсолютно незнакомым. Рядом краснел пьяной мордой Петря, когда-то сорвавший с моей шеи две золотые цепочки, а потом вынесший из квартиры несколько икон. Тогда я еще что-то соображал. Хотел сделать ему, пожаловался владыке поселка Юрке Царю, Сэму. Но Петря клятвенно перекрестился, заверив парней, что оставил меня лежащим на полу в раскрытой настежь квартире. Парни засомневались, но зная его как нечистого на руку,перестали с ним здороваться. Еще существовали правила поведения в несущемся в пропасть обществе. Выпив залпом стакан вина, я еле успел выскочить на улицу - захлестало изо всех дыр. Организм продолжал бороться за выживание уже самостоятельно.
- Подожди минут пять, пусть успокоится, - авторитетно посоветовал за спиной дядька Лешка. -Потом глотай без опаски, иначе кранты. Я налью.
Через некоторое время вино действительно пролилось в желудок, не вызвав в нем бури негодования. Полегчало.
- Давай свои доллары, писатель, - протянул руку Петря. - Я договорился с продавщицей. Сказал, если что, отвечу сам.
Есть же такие люди, ни стыда, ни совести. Без мыла в задницу влезут. Я молча протянул баксы. Одну бутылку вина мы оприходовали сразу, вторую я сунул в карман. Впереди еще день, потом ночь, а денег больше ни копейки. Вдруг вспомнил, что так и не найдя заначки, бегал не раз по соседям, выклянчивая в долг под двойную отдачу. Вряд ли кто теперь войдет в положение. Покачиваясь, побрел домой. О еде не думал, даже хлеба не осталось, не то что купленных перед Новым годом деликатесов. Все сожрали, сволочи. Сворачивая за угол, услышал предупредительный возглас. Мимо, едва не сбив с ног, пронеслась группа пацанов.
- Пожар, что ли? - удивленно бросил я им вслед, ускоряя шаг.
На лестничной площадке перед моей, раскрытой настежь, квартирой, суетилась соседка.
- Тебя обокрали, дверь ногами выбили, - закричала она мне. - Я в милицию позвонила. Что же ты делаешь...
Как в тумане протащился в комнату. Первое, что бросилось в глаза, исчез новенький, сверкающий никелированными частями "Филипс". Секретер раскрыт, нет двух кляссеров с редкими марками. Шифоньер почти пуст. Ни костюмов, ни новых брюк, ни дубленки с курточками и плащами. С постели даже пододеяльник содрали. В магазин я ходил в старых башмаках, новые зимние сапоги и туфли уплыли тоже. От иконостаса осталась одна основная икона, прибитая к стене толстым гвоздем. Телевизор, палас да диван с креслами, облитые вином, с которых испарился турецкий комплект - вот все убранство. Книжные шкафы облегчены наполовину, унесли самое лучшее. Больше осматриваться не имело смысла. Я понял, что немецкий парадный кинжал в ножнах, серебряные подстаканники, набор монет и прочее не стоит искать. Как паспорт, водительские права, удостоверение журналиста. Документы лежали на одной из полок. Подперев дверь найденной на кухне палкой, я упал на постель. Все разгромлено, перевернуто, в квартире бардак хуже, чем у опустившегося алкаша. Часа через два приехала милицейская бригада. Оперативники полазали по комнате, поснимали отпечатки пальцев со стола и стульев и, посоветовав отнести телевизор кому из соседей, уехали. Я так и сделал. Позвал соседа слева, он унес мой отлично показывающий "ВЭЛС" к себе. Через два дня заскучал, забрал вновь. Начался отходняк. Колотило, выкручивало руки и ноги, липкий пот выжимался из тела, превращаясь в горячую испарину. И все-таки первоначально опустошенная маленькими глотками бутылка вина немного помогла. Я с трудом мог ходить по комнате. Днем, натянув старье, вышел на улицу. Надо встать, необходимо заставить себя подняться, иначе хана. Покружив часа два по поселковым улицам, подался домой. От голода, от пьянок и пережитого, мутилось в голове. Когда вошел в подъезд, едва не потерял сознания. Закрученная на проволоку дверь вновь была распахнута настежь. В этот раз украли телевизор и все, что показалось ценным. Даже носки с трусами и плавками, не говоря о домашних тапочках. И тогда я подпер дверь палкой, лег на кровать, закрыл глаза. Звонить в милицию было бесполезно, они, кажется, не думали приступать к активным розыскам. Идти к друзьям, к куму, к дочери, к собутыльникам, наконец? Чем они могут помочь? Удобно ли? Я приезжал, приходил к ним с деньгами, с подарками, всегда рассчитывая только на себя. Они привыкли видеть во мне эдакого удачливого интригана, способного делать бабки из воздуха. Не поймут, даже не посочувствуют. К Людмиле ехать нельзя, у нее свои заботы, мать с братом далеко, за тысячи километров. Неудобно, стыдно терять в один миг нажитый годами авторитет. Лучше как есть, чем уподобиться бомжу и просить на кусок хлеба. Я долго лежал в звонком одиночестве, по полу гулял стылый сквозняк. Двери в подъезде сперли еще осенью, дверь в квартиру разбита. На месте вырванных с мясом замков зияют дыры, пол после прокладки жековскими сантехниками новых водопроводных труб под ним опустился. На все нретензии местное начальство показало большую елду, мол, ты жилье приватизировал, ремонтом занимайся сам. Вдруг вспомнилось, что во время прихода корешков сына соседа, один из них долго расспрашивал про квартиру.  Наслышанный о частых убийствах одиноких хозяев, под приставленным к горлу ножом подписывавших нужные бандитам бумаги, я быстро сообразил, что дело запахло керосином. Мгновенно протрезвев, твердо заявил, что комнату завещал дочери, даже документы ей передал. Из кухни выглянул высокий крепкий мужчина, с кислым выражением на лице повел глазами по пожелтевшему от дыма потолку, по стенам. И вышел.
- Юле? У нее квартира есть, - недоверчиво ухмыльнулся парень с холодным выражением лица. -Лапшу вешаешь, писатель.
- Не Юле, а Наташе, - соображая, что меня давно прощупали, и что мужчина заказчик, похолодел я. - Наталье, понял? Ей девятнадцатый год. А всего детей пятеро, три дочери и два сына.
- Плодовитый... Ладно, замнем. Давай лучше вмажем.
Потом был еще день, когда я очнулся от тихого разговора. Приподнявшись на кровати, с удивлением обнаружил, что в комнате полно молодых парней и девчат. На засранном столе батарея бутылок, объедки, крутыми валами сигаретный дым поднимался к потолку. Я поднялся, придвинул к себе освобожденный кем-то стул. Их было много, полупьяных, крепких ребят. В незакрытую дверь то и дело выходили и входили новые.
- Наливай, - не понимая, как они очутились здесь, потребовал я, нутром чувствуя, что одно неосторожное слово или движение могут стать последними. Мне подвинули наполовину наполненный стакан. Зацепив его дрожащей рукой и глотнув, я сразу понял, что это простая вода.
- Нету, - развел руками подававший стакан. - У тебя нигде не завалялось лишнего червонца?
- Думаю, у вас было достаточно времени поискать, - насильно улыбнулся я. - И угостить хозяина не водой, а чем покрепче.
- Плесни, - разрешил кто-то сбоку.
И снова провал. Ни соседа, ни Андрея. В тот раз ничего не взяли, разве только то, что лежало не на виду.
Я валялся на кровати без мыслей, без чувств. Скоро утро смешалось с вечером, день с ночью. Приходили два оперативника из районного отделения милиции, задавали странные на мой взгляд вопросы. В основном их интересовало, откуда у меня доллары, имеются ли паспорта на украденные магнитофон и телевизор, на фотоаппараты. Не вставая, я указывал, где лежат бумаги, про доллары пояснил, что на раскрутку брал у брата, у дочери. Они действительно как-то продали в общей сложности баксов пятьсот. Бывшая жена часто ездила в Турцию за тряпками, иногда отстегивала баксы дочери, а брат был известным коммерсантом в Козельске, председателем кооператива. Остальные приобрел по сотке в банке, крутился на ваучерах. Как только набиралась нужная сумма от продажи чеков, вкладывал ее в доллары, потому что они постоянно растут. Знал ли я кого из друзей сына соседа? Да, одного. Он жил в нашем подъезде на третьем этаже. Потом его мать разменяла квартиру. А где они сейчас, вам, ребята, вычислить легче. У вас картотеки, прямые связи с паспортным столом, а у меня даже документы украли. Это ваша работа, за которую вам платят. С меня тоже не раз сдирали некоторые суммы на муниципальную милицию. Работайте, не ленитесь. А-а, у вас таких краж по десятку на дню, не успеваете. Но я твердо помню. Кто был в тот момент, когда исчезли деньги. Скажу больше, что думаю сам. Когда я вырубился, сосед открыл дверь сыну, и тот с друзьями выгреб из сумки все подчистую, не забыв снять с моей руки даже японские часы. Сынок соседа после этого забегал с корешком, тоже спрашивал, кто у меня был. Я сказал, что он с отцом и Андрей. В этот же день обокрали и бывшего зятя соседа, забрали электрогитару, усилитель, колонки, еще что-то.Так что, дело одних рук, вам остается только поинтересоваться, где живет сожительница сына соседа, которая родила от него ребенка, и в каком месте Ростова осел друг сынка и его бывший отец. Дома украденное они держать не будут.
Посещения оперативгников прекратились. Запомнились их беспомощность и сочувствующие взгляды. Понятно, ни денег, ни вещей теперь не видать как собственных ушей.
Прошло десять дней. Я уже не вставал даже за тем, чтобы попить из крана воды. Засунутую в почтовый ящик на двери газету не было сил читать. Просто лежал и все. Наступил сумрачный вечер. Простучали каблуками по лестнице возвратившиеся с работы жильцы. Никто из них так и не удосужился проведать, хотя до этого постоянно бегали то за деньгами, то за отверткой, то за лампочкой в подъезд. Надвигалась тихая ночь. На площадке перед дверью послышалась возня. Затем четкие негромкие голоса:
- Не выходил?
- Ни разу.
- Может, копыта откинул? Где ребята?
- На улице.
- Погнали, сейчас обсудим.
      Кто-то подергал за ручку и шаги удалились. Я вяло подумал, что это конец. Рядом с кроватью валялось остро заточенное длинное долото. Хватит ли сил порешить хотя бы одного шакала, нанести точный удар, пока они не набросятся озверевшей стаей. Надо, тогда кто-то из них сможет задуматься,  иначе вседозволеиность окончательно развяжет руки. Если правоохрани -тельные органы перестали заниматься расплодившейся мразью, то кто еще заступится, кроме самого себя. Под окном захрустел снег. Цепляясь за прутья железной решетки, кто-то взобрался на подоконник, толкнул закрытую на шпингалет форточку.
- Ни хрена не видно, - спрыгивая на землю, объявили юношеским баском. - Шторы задернуты, света нигде нет.
- Сразу надо было, сразу, - оборвал юнца хриплый мужской голос. - Все обыскали... Ни черта вы не искали. Под плинтусами, за книгами в шкафах. Должно быть золото, не один месяц на базаре стоял. Не может быть, чтобы все пробухал. Не верю.
- Да бухал он, по черному. Весь поселок поил...
- Заткнись, падла. Если не нашли, то надо было его дождаться, глушить, пока сам не признался бы. Есть у него золото. Первой пойдешь ты. Подойдешь к двери, постучишь, а когда откроет, тогда наша работа.
- Я боюсь, - откликнулся дрожащий девичий голос.
- Сука, жопу наизнанку выверну. Все, заканчиваем базар - вокзал, подойдут еще двое и начнем. Как раз будет самое время, никто не помешает, потому что заснут. Я пойду потороплю, а вы следите, ясно?
- Понятно.
Скрип снега затих. Я долго лежал не шевелясь, особого, животного, страха не было. Просто подумалось, что дверь и открывать не потребуется, садани покрепче ногой, сама отлетит. На одной палке, подставленной под ручку, держится. Надо было притулить еще что-то, тогда, пока они будут ломиться, можно в щель достать кого-то долотом. Я встал, перед глазами все поплыло. На дрожащих ногах добравшись до кухни, нашарил глазами еще одну доску от сорванного сантехниками пола. Вместо нее они присобачили новую. Подперев дверь, понял, что и эта дополнительная защита не поможет. Ну что же, знать пришла пора проявить мужское достоинство, не пристало подыхать молчаливым бараном под ножом мясника. Предки в гробу перевернутся. Дотянувшись до телефона, молчащего с самого Нового года, звякнул в милицию, сообщив, что в подъезде нашего дома затевают драку пацаны. Больше не хотелось представать беспомощным даже перед правоохранительными нашими органами.
- Когда затеят, тогда сообщите, - недовольно буркнули на том конце провода и повесили трубку.
Если бы сказал, что меня хотят убить, ответ был бы точно таким.
Менты приезжают после совершения преступлений, чтобы иметь возможность зафиксировать его, не подвергая свою драгоценную жизнь опасности. Иначе какой смысл бестолку жечь государственный бензин и трепать обмундирование. Затем дотащился до кровати, зажал в руке долото и приготовился ждать начала событий. В подъезде позванивала устоявшаяся тишина. Жильцы дома давно отошли ко сну, даже самые поздние любители американских боевиков. Неожиданно по ступенькам затопали быстрые ноги. Юношеский голос, тот, который перед этим оправдывался перед кем-то за окном, громко, с плачущими нотками, торопливо зачастил:
- Дяденька писатель, заблокируйте, пожалуйста, дверь. Скорее, скорее... они хотят вас убить... Дяденька, пожалуйста, закройтесь.
Дробный топот растворился на улице. Я не шелохнулся. Значит, меня, все-таки, уважают, коли решили предупредить. Ах ты, мать честная, пацанов вовлекают, зеленых еще. Твари поганые, приучают, мразье, и отвечать заставят их. Я закрыл глаза. Из темноты проступили яркие, как в американских клипах, молодые лица. Они начали менять выражение, словно пластилиновые, то и дело принимая различные образы. Страха абсолютно не было, наоборот, возникло любопытство. Картины возникали такие красочные, как на японских телеэкранах, что дух захватывало. Пацанов сменяли девчата, у которых тоже отрастали уши, носы, волосы. Лица превращались в неопасные звериные морды и снова обретали человеческие черты. Так продолжалось до тех пор, пока возле подъезда не зазвучали мужские голоса. Им отвечал испуганный девичий:
- Никого не видела.
- А ты что здесь делаешь? Ночь давно на дворе.
- Я... Я... Вышла подышать. Не спится.
- Никого, говоришь, не было?
- Нет. Может, раньше, я недавно вышла.
По порожкам застучали кованые сапоги. Двое мужчин толкнулись в одну дверь, в другую. Поднявшись по лестнице на второй этаж, постояли там и спустились снова.
- Значит, никого не видела?
Разговор затянулся надолго. Я догадался, что это подъехала милиция. Но встать объяснить или хотя бы посмотреть на девушку, чтобы запомнить и если все закончится благополучно, узнать у нее, кто задумал вломиться в квартиру, не хватало сил. Значит, все-таки решили проверить, а может, патрульная машина находилась поблизости. Я хотел было снова смежить веки, чтобы окунуться в интересные видения, как вдруг на потолке увидел словно нарисованную яркими сочными красками библейскую картину. Древний, каменный, с храмами, с колоннадами вдоль стен домов город. На мощеной булыжниками улице стоял одетый в римские, в греческие или другие национальные ниспадающие одежды молодой черноусый мужчина. Он протягивал руки к мальчику лет пяти - восьми, а ребенок не давался ему. Убегал и убегал. На другой стороне улицы почти неподвижно застыла небольшая кучка граждан -мужчин и женщин, тоже в длинных одеждах. Перемещения действующих лиц были настолько замедленными, что лишь после напряженного всматривания в картину удалось заметить незначительные изменения в их позах. Мужчина со скорбным выражением на мужественном лице тянулся к мальчику, а тот прятался в складках одежды женщины. Сотни раз я заходил в церкви, в храмы, в соборы, но нигде не пришлось увидеть подобной сцены. Что обозначала она, и почему люди в ней двигаются как в замедленном кино, было неясно. Я долго, очень долго всматривался в картину. Однажды довелось мельком посмотреть фильм Сокурова про Моцарта. В нем тоже один пейзаж на экране держался более получаса. Заснеженная голая возвышенность, в отдалении узкая полоска темных деревьев, за которой река. За рекой снова засыпанное снегом поле и черный лесной массив по краю. И вдруг на возвышенности на переднем плане возникли белые птицы, паря над землей, взмывая в небо. Так же легко, как возникло из ничего, все живое пропадало. Снова некоторое время однотонный пейзаж. Глаз не успевал засечь тот момент, когда слева чуть над землей приподнялся седой круг солнца. Вдоль полоски деревьев на лыжах прошел мужчина, призрачный как и птицы. Исчез. Опять слева кто-то невидимый разжег костер. Дым от него столбом поднялся над вершинами, загородил солнце. Оно пропало. Все изменения в пейзаже были едва уловимыми, и если смотреть на экран телевизора просто, то ничего, кроме печального пейзажа, не заметил бы. Так и сейчас, сцена в картине на потолке изменялась едва различимыми штрихами. Она не надоедала, наоборот, заставляла всматриваться с большим напряжением. И я смотрел, как мужчина с мучительной тоской хочет прижать к себе ребенка, а он все убегает, убегает. Затем картина начала бледнеть. Краски потускнели, размазались. И как только она растворилась на потолке совсем, край глаза ухватил на стене, возле которой стояла кровать, какое-то движение. По всей площади, превратившейся в киношное полотно, пульсировала прекрасная незнакомая жизнь. Изумрудные пальмы слегка покачивали широкими ветвями, коричневые стволы с мохнатыми ананасовыми наростами слегка изогнулись, песчаный ярко-желтый пляж, аквамариновое спокойное море плескало легкими волнами. Над всем этим великолепием лазурное чистое небо. Люди купались в море, они бродили между пальмами. Их было мало, в основном одиночки. В зарослях кустарника ворочались крупные, похожие на доисторических ископаемых - но только похожие, может быть, внешне - диковинные звери. Сначала я подумал, что все это происходит на другой планете - такой прекрасной виделась панорама. Приятное чувство тепла и спокойствия охватило все тело. Видение завораживало, притягивало к себе. Но мысли о том, чтобы перенестись в этот рай, не возникало. Одни пейзажи сменились другими, прекраснее прежних. В уши проникало неназойливое зудение, словно от работы кинопроектора. Оно то угасало, то чуть усиливалось. Оторвавшись от картины, я пошарил глазами по комнате. Звук исходил от окна напротив кровати, в комнате оно было единственным, трехстворчатым. Второе, более узкое, находилось в кухне. И вдруг заметил, что на поддерживавшей шторы узкой гардине, неторопливо крутится что-то вроде пропеллера с двумя небольшими лопастями. Понял назначение почти бесшумного устройства. Это передающая антенна, через нее невидимые сигналы превращаются в кадры на стене. Значит, я вижу картины загробной жизни. Когда-то, года три назад, после капитальной пьянки у одинокого, вскоре умершего, соседа справа, к которому бегала жена соседа с третьего этажа, я приполз домой, избитый им и его собутыльником, почти в невменяемом состоянии. Тогда вдруг ощутил рядом черную бездонную пустоту. Будто собираюсь пойти по ней - именно по ней - как Иисус Христос, могущественный, совершенно освобожденный от земных тягот и забот. Мною овладело непередаваемое чувство приятнейшего тепла и удивительного спокойствия. Так хорошо никогда еще не было. Я понял, что еще немного и улечу в астрал. Но вокруг было черно и пусто. Что там делать мне, привыкшему к земной суете, к постоянной беготне в людском столпотворении. Да, я властелин, смотрел на людей, на их проблемы снисходительно, понял, стоит меня увидеть народу и тот упадет на колени, станет взывать о помощи. Вокруг все равно было черно и пусто. Ни единого существа. И тогда я сам зашептал молитвы, прося Бога оставить меня среди людей, вспомнив вдруг, что сделал еще очень мало. Рукопись романа не дописана, детям ничем не помогаю, собственную жизнь еще не устроил. Я просил прощения за ошибки, молил Бога дать время опомниться, одуматься, сделать хоть что-то еще. Медленно, ох как медленно, возвращался я в себя. Кажется, ускорил этот процесс вошедший в оставленную открытой дверь сосед, капитально забухавший после недавней смерти собственной жены, привечавший в своей квартире чужую. Он воровато оглядел комнату. Его намерения не беспокоили, я вновь чувствовал холодные доски пола, на котором лежал, видел не черное бесконечное пространство, а знакомые предметы обихода. Сосед умер от воспаления легких. Крепкий, пятидесяти девятилетний мужчина, он так и не сходил вовремя в больницу, несмотря на активные уговоры всех соседей. До пенсии ему оставалось меньше года. Он мечтал о ней, как о манне небесной. А у меня родился Данилка.
И снова я не испытал страха, словно высшие силы ограждали меня от гадливого чувства. Наоборот, возникло любопытство. Подумал, чем питаются души умерших людей в потустороннем мире. И сразу на стене крупным планом возникли молодые и пожилые люди, грызущие сочные плоды, жарящие мясо, варящие что-то в котелке на костре. Веселые, беззаботные, они вели себя абсолютно свободно. Старики ловили рыбу, ухаживали за животными. Те, кто помоложе, целовались, обнимались. Любопытство простиралось дальше. Озабоченный сексуальными проблемами, вспомнил и про них, самых приятных из земных благ. Загорелые, красивые, стройные парень с девушкой разделись догола и принялись заниматься любовью без всякого стеснения. Они меняли позы, ласкали половые органы руками и губами, выгибались от наслаждения. Но до оргазма дело не доходило. Откинув длинные пышные волосы с лица, девушка сочувственно улыбнулась, в глазах мелькнуло искреннее сожаление. Снова нахлынули прекрасные пейзажи, от которых веяло спокойствием и размеренностью. Затем возле берега моря объявилась огромная рыбина. Она глотала купальщиков с искаженными от страха лицами. Когда человек  попадал в темную зубастую пасть, он уже смирялся с участью. Лицо практически ничего не выражало, было мертвым. Значит, мерзкое чувство не покидает людей и там. Через несколько кадров у рыбины распахнулось брюхо, проглоченные ею люди вновь оказались на свободе еще более веселые, жизнерадостные. Почему-то вспомнился средний брат, недавно вновь угодивший в тюрьму. Рыбина тут-же погналась за ним. Я видел, как брат изо всех сил пытается добраться до берега. Не успел. Медленно затянулся в пасть с тем же мертвым выражением лица. Больше рыбина, как остальных, его не выпустила. Может, не пришел еще срок. И снова яркие сочные краски удивительной природы, оперения райских птиц, шерсти животных, одежд людей. Неповторимый, никогда невиданный на земле калейдоскоп многоцветия, чистого, неизгаженного ни одним дымком, пятном нефти, асфальтовой шкурой. Ни машин, ни заводов, ни мусорных свалок,               
Я начал уставать, закрыл глаза. Пропеллер продолжал неназойливо зудеть. За дверью устоялась сторожкая тишина. Наверное, шакалы испугались неожиданного приезда милиции, поломавшего их планы. В комнате было темно и холодно, ноги снова начали мерзнуть. Положив согретое телом массивное долото под кровать, я подумал, что золото у меня действительно есть. Восемнадцать граммов, купленных в последний день уходящего года. Оно спрятано в заначке, его, теперь я точно это знал, так и не нашли, хотя перерыли всю квартиру. Надо только встать, пересилить слабость, апатию. Дел еще полно, ждут завершения. Не сказано последнее слово в начатом романе про нашу, разметанную революцией, гражданской и отечественной войнами, коллективизациями с перестройками, большую семью. Еще не встал на ноги носящий как и я не отцовскую фамилию - другую - сын. Наташу с Сергеем не видел больше десяти лет. Как они там, кем вырастают. Большие, поди, десятилетку должны уже закончить. Мне пришлось учиться одиннадцать лет, четыре последних года в вечерне - сменной школе, после работы на производстве. Но учился, и до сих пор тянусь к знаниям. А у старшей дочери пианино давно молчит, внучке два годика, вечные проблемы с деньгами, неурядицы в личной жизни. Эти хотя под боком, Аленка вообще в Ставропольском крае. Один раз приехала с бабушкой, приняла подарок и снова в неизвестности на долгие годы. Надежда, наверное, по-прежнему пьет. Мужчину излечить от алкоголизма еще можно, женщину - никогда. Странная судьба, бестолковая, как у многих, живших в коммунистическом обществе. Чего переживать, все было общим, даже женщины и дети, несмотря на толстый внешний макияж. Мастер в цеху драл жен подчиненных на заваленных железками верстаках, ректор в институте - на чертежах, член Политбюро - на залитой вином, измазанной осетровой икрой, белоснежной скатерти. А писатель где попало. Хоть в коровнике стоя, хоть в Доме Союза творческих работников на паркетном полу. Такая профессия. Все это, конечно, с одной стороны хорошо, но как выбраться из идиотского положения. Ни сил, ни особого желания. Полнейшее безразличие. Одни мысли, тягучие как патока, возбуждают земные желания.
Жужжание пропеллера немного стихло. Отвернувшись от стены, открыл глаза. Сначала за спинкой кровати появилась какая-то древняя старуха с клюкой. Изборожденное глубокими морщинами чистое лицо, глаза ясные, светлые. Посмотрела, неслышно отплыла в сторону. За ней другая, потом сразу несколько. А дальше очередь, толпа, внимательная, молчаливая, с добрыми улыбками. Стариков мало, с длинными седыми бородами, моложавыми лицами. Или безбородых. Все дедушки с бабушками высокие, сгорбленные, с палками, без них - чистенькие, аккуратненькие, не вызывавшие и намека на неприязнь. В толпе я вдруг увидел мать. Не родную, которая родила, а бабушку, воспитавшую с шестимесячного возраста. Она умерла почти тридцать лет назад, восемнадцатого февраля шестьдесят пятого года, чуть больше недели до юбилея. Младшая сестра родилась в этот же день и месяц, всегда испытывала неудо6ства с днем рождения. Мать стояла позади остальных с видом человека, которьй и хотел бы подойти поближе, но не знает, как это сделать. Рядом с кроватью, у изголовья, присела старая женщина вся в черном. Лицо волевое, голос уверенный. Нет, я не открывал даже рта, моя душа едва различимым звучанием начала диалог с ней.
- Кто это? - спросила душа. - Что они здесь делают?
- Они пришли посмотреть на тебя, на живого человека, - ответила старуха. - Мы очень скучаем по Земле, по людям. Нам редко удается выйти на контакт с вами, поэтому мы рады любой возможности.
- А почему вы выбрали именно меня?
- Так сложились обстоятельства. Мы постоянно прилетаем к людям, находимся среди них, следим за ними. Но изменить что-либо не в силах. Все должно происходить так, как этого хочет сам человек.
- Вы знаете будущее?               
- Нет, будущее нам неподвластно. Прошлое с настоящим - да.
Тогда я задал вопрос, интересовавший меня как и любого другого, неуверенного в себе, мужчину, в тех, с кем он жил. Голос своей души я слышал с легким напряжением разума, хотя в области груди чувствовались немного болезненные усилия. Сидящая рядом старушка отвечала отчетливо, ясно. Видимо, она занимала какой-то пост в поднебесной иерархии.
-Дети мои?
- Все пятеро твои. Дети хорошие.
- Да, да, - подтвердили из толпы. - Дети хорошие, все твои.
-Как живут Наташа с Сережей ?  Я давно их не видел.
- Ничего живут, - отвечала старуха. – Наташа выросла, умная девушка. Сережа долго болел.
Я вспомнил, как однажды на базаре  увидел бывшую жену. Она была в черном платке, взволнованная, Долго бегала глазами по ваучеристам. В тот момент я рассчитывался с клиентом за углом коммерческого ларька. Когда выглянул и увидел ее на другой стороне трамвайных путей, то снова спрятался за спины ребят. Неудобно было признаваться, что занимаюсь на рынке бизнесом, а может, подумал, что ей нужны деньги. Чего греха таить. В тот момент как раз закончился очередной запой. Она заметила меня, с какой-то женщиной, скорее всего подругой, пошла в нашу сторону. Как только затерялась в разделяющей нас толпе, я. вышел из-за ребят, влился в густой поток людей, спешащих вниз, к Буденновскому  проспекту. Один раз оглянулся, заметил ее, идущую следом, ускорил шаг. Очень хотелось встретиться, поговорить о детях. Сама бывшая жена давно перестала интересовать. Но не в такой неудобной обстановке. Тогда еще подумал, что случилась неприятность. Теперь понял, сын болел серьезно.
- А Данилка?
- Твой. Мальчик вырастет хорошим. Душа у него славная, мы знаем. Но к Людмиле не ходи.
- Почему? Она мне изменила?
- Да, - после некоторого всеобщего молчания ответил из толпы молодой парень, взяв ответственность на себя. - Она тебе ничем не поможет. Не ходи к ней. И тоже не помогай.
Совет показался неприятным. Людмила притягивала к себе беззащитностью, что-ли, неприспособленностью, неумением жить как другие матери - одиночки. Она отошла от мира, смотрела на него как бы со стороны. Бывшей жене не хотелось помогать из-за того, что после рождения первого ребенка она сразу уволилась с завода, на котором проработала всего год, и полностью уселась на мою шею. Мы тогда жили на частной квартире, я отстегивал из скудной зарплаты алименты. Чтобы заплатитъ за комнату хозяйке, прокормить, обуть, одеть новую семью, приходилось буквально через день ишачить на формовке по две смены. Мало того, после работы я нагребал на грузовом дворе цеха в мешок кокса, которым плавили чугун, дававший при горении неизмеримо большую температуру нежели простой уголь и, каждый раз преодолевая высоченный заводской забор, рискуя быть застреленным охранником, таскать на своем горбу домой. Таким образом удалось наворовать на две зимы. Потом из деревни примчалась  шестнадцатилетняя сестра жены и тоже угнездилась на плечах. Через полтора года родился второй  ребенок и я, после смены в литейном цеху, на овощной базе разгружал вагоны с картошкой, воруя ту же  картошку, помидоры, огурцы, свеклу и прочее для общего стола. Я все-таки заработал трехкомнатную квартиру на Северном массиве. После развода жена получила  просторную двухкомнатную в центре города, забрала все накопленные деньги, почти все вещи. Мне же досталась эта, в "хрущебе". Впрочем, жалел я не о потерянных ценностях, а о том, что только  вылупившийся выводок волнистых попугайчиков при переезде, наверное, перемерз в клетке и вскоре подох. Как перед разменом убежала нелюбимая женой собака.
Людмила редко просила о помощи, взвалив воспитание сына на себя, чем как бы даже оскорбляла мои отцовские чувства. Кажется, я таким образом повторял судьбу родной матери, родившей пятерых детей. Я воспитывался у бабушки, младшие братья в интернатах, сестры в кулинарных училищах. Но все, разъединенные, кто чаще, кто реже, тянулись к ее очагу, таскали варенья с соленьями, лопали за обе щеки купленные ею продукты. Доили. И постоянно ругали за то, что лезла со своими приказами -советами в давно сложившиеся семьи.
Старики продолжали двигаться сбоку кровати размеренной чередой. Парни и девушки, молодые мужчины и женщины подлетали к изголовью, за доли секунды меняли неповторимо прекрасные выражения лиц и, белозубые, чистые, тут же исчезали, чтобы уступить место другим. Каждый старался показать самое лучшее, самое прекрасное, чем обладал. Никогда среди людей не приходилось видеть таких удивительных эмоциональных выражений. Это походило на Каннский кинофестиваль мировых звезд первой величины, только во много раз ярче, гармоничнее. Девушка или женщина, продемонстрировав мастерство обаяния, перед исчезновением как бы принюхивались. Две подружки недоуменно переглянулись.
- Да, от меня пахнет едкими испарениями. Я давно не мылся, - согласилась моя душа. - А перед этим много пил. От меня воняет как от нестиранных носков. Когда встану, то почищу зубы, приму душ, постираюсь.
Они согласно кивнули головами, но до конца, кажется, не поняли. Подлетел долговязый, неприятного вида, парень. Прислонившись к стене, он с тоской и болью посмотрел на меня, силясь что-то сказать. Слова не шли, одно нечленораздельное мычание. Показалось, что это убийца, губитель людей. Возникло неприязненное ощущение. Парень задерживался, печальный, растерянный, одинокий. Я отвернулся.
- Он мне неприятен, - сказала моя душа старухе.
- Прогони его, - твердо посоветовала она. - Он курит.
С сожалением вздохнув, парень нехотя исчез. И снова калейдоскоп прекрасных лиц, каждое из  которых было само собой.
- Вам хорошо? - спросила моя душа. - Вы такие счастливые.
- Да, нам хорошо, у нас все есть, - отвечали все. - Но мы завидуем тебе. Ты живешь на Земле, она прекрасна. Мы с нетерпением ждем возвращения на нее.
Лица становились печальными, сожалеющими.
- Как вы, такие молодые, лопали на небо?
- По разному. Кто погиб в автокатастрофе, кто умер от болезней, кто убит, в том числе в бытовых ссорах.
- А как питаетесь?
- Как люди. Мы прилетаем за продуктами на Землю. Только все они как бы ненастоящие, незримые, что ли. Как и мы. Мы не испытываем острых удовольствий. Даже в сексе не присутствует оргазм, хотя живем земной жизнью. Все пресное.
Я вспомнил море, песчаный пляж, зеленые холмы, лужайки, тенистую прохладу пальм. Солнца, правда, не видел. Подумал, каким образом запускаемые с Земли ракеты проходят через небесную твердь. Неужели космонавты не видят этого мира. И понял, что твердь, скорее всего, расступается, пропуская космические корабли, а потом смыкается вновь. А космонавтфы во время отрыва корабля от земного тяготения испытывают такие перегрузки, что им дело только до себя. Впрочем, без перегрузок они бы тоже ничего не увидели. Ведь души бесплотны. Наконец, старуха уступила место воспитавшей меня матери. Она как бы подготовила меня ко встрече, чтобы я не испугался. Знакомые родные черты, тоскующее, изборожденное морщинами, лицо. Тихий голос, такой тихий, что различить его можно было с трудом.
- Я думала, что ты не выкарабкаешься после того, какостался один. Ведь я умерла, когда ты был в лагере. Помнишь последний мой приезд, встречу в комнате с решетками? Я так тосковала по тебе, так любила. И сейчас люблю  и тоскую.
Я все помнил. Посадили меня, восемнадцатилетнего пацана, за десять мешков ячменя, украденных из колхозного амбара. Перед этим я только что окончил курсы шоферов и сразу устроился работать в близлежащую к городу деревню водителем бензовоза. Но однажды не справился с управлением и со скользкой зимней дороги мой бензовоз перевернулся в кювет. Из смятой в лепешку кабины выдирал меня монтировкой шофер проезжающего мимо автобуса. Из распахнутой горловины цистерны хлестала солярка, сыпались искры от стоящего в кабине замкнувшего комбайновского аккумулятора, из бензобака вытекал бензин. Не помню, кто отсоединил злополучные клеммы, иначе взрыв был бы капитальным. Выдравшись наружу, я отошел в сторону с абсолютно тупым выражением лица, кажется, не успев даже испугаться. Шофер автобуса  разводил руками, очумело глядя то на кабину, то на меня. А потом председатель колхоза вынес решение восстановить машину за мой счет. Я с тринадцати лет пошел работать, кормил и себя, и мать. Жалкого заработка вечно не хватало, а тут этот удар ниже пояса. Я не раз видел, как колхозники воруют из амбара зерно. Подговорив среднего брата Славика, пришел ночью на усадьбу. Без особого труда мы проникли в амбар, загрузили десять мешков зерна в самосвал на стоянке автомобилей. Двигатель долго не заводился. А когда наконец разобрался в хитросплетениях проводов, температура на водяном датчике шустро поползла вверх. Надо было заливать в радиатор воду. Ведра нигде не оказалось, и я подался за ним в сторожку. Меня сразу узнали, ведро дали, но удивились, что я собрался ехать в город ночью на чужой машине. Когда за мной захлопнулась дверь, позвонили в милицию. Но мы и сами смогли добраться только до дамбы через пруд. Посередке нее провалились в глубокую колдобину и заглохли. Пешком, пять километров по зимнему стылому полю, мы дошли до города и разошлись по домам. Дня два никто из колхозников не подозревал, что в кузове самосвала лежат десять мешков с ячменем. Потом пришел забухавший хозяин машины, обнаружил их. Даже после суда я ничего не говорил матери, хотя родная мать знала обо всем с самого начала. Была она и на открытом показательном суде. Узнала мать о том, что случилось, когда я уже сидел в изоляторе. А потом был столыпинский вагон, переполненная маститыми уголовниками в полосатых одеждах центральная тюрьма. И трудовой лагерь общего режима. Все испытал: драки, штрафной изолятор с бетонными стенами без окон, обещания авторитетов замочить за украденный у них «тройной» одеколон, хотя мы с Сеней Бычковым, моим лагерным корешком, выпили свой, выменянный у вольнонаемных за хозяйственные сумки, связанные своими руками из капроновых нитей. А потом приехала мать со своей дочерью, моей матерью. Она жадно ловила мой взгляд, словно пыталась запомнить на всю жизнь. Я же больше радовался приезду родной матери, так и не выказав ей ответгных чувств. Вскоре пришла телеграмма, что женщина, воспитавшая меня с шестимесяч -ного возраста, умерла. Она, видимо, предчувствовала близкую смерть. Три дня не выводили на работу, я неприкаянно болтался между двухъярусными койками под сочувствующими взглядами заключенных. Освободился на один месяц и девятнадцать дней досрочно от полутора годичного срока. В нашем доме уже жили пущенные родной матерью квартиранты. Месяца через три крепко поругался. Ночевал на вокзалах, у знакомых, пытался уехать на Украину. А потом женился. Это был единственный путь остаться на свободе. 
- Все помню, - откликнулся я, как и при жизни матери озабоченный другими проблемами. – А как ты попала на небо?
- За мной прилетели.
- Ангелы?
- Нет, такие же души.
- Страшно было?
- Никакого страха. Они подхватили меня под руки и мы вознеслись на небо. Я все время следила за каждым твоим шагом. Сколько раз боялась, что упадешь и не поднимешься. Ты часто срывался, у тебя было столько женщин…
- Да, ты всегда была против моего знакомства с девчатами, называла их шалашовками. Говорила, вот принесут в подоле, тогда узнаешь.
- Я очень любила тебя. Безумно любила…
- Я знаю, - я помолчал. – Через сколько лет душа снова возвращается на Землю?
- Точно не могу сказать… Через двести лет.
- Да, через двести лет, - подтвердила старуха.
- А как вы входите в плоть? – снова обратился я к матери. – У меня есть рассказ, написанный еще давно. Там примерно такое содержание. Парень с девушкой идут по берегу молря. Девушка девственница, она уже знает, что между ею и парнем будет близость. Они шли купаться, глубокий летний вечер, почти ночь. Волны ласковые, теплые, с берега набегают запахи созревших фруктов, распустившихся цветов. Над морем зависла громадная Луна. Парень отошел раздеваться к коряге, девушка направилась к воде. И когда парень обернулся, вдруг увидел, что от громадной Луны, от моря как бы по лунной дорожке, к нему идет совершенно обнаженная девушка, прижимая к груди ниспадающую длинными складками одежду. Она шла к нему, но… но девушка была уже беременной. Я почему-то пришел к выводу, что грешные тела мы, люди, лепим сами, своими силами. А душу вкладывает Бог.
- В общем, ты прав, - ответила мать. – Только души влетают в тело ребенка уже при рождении. Через пуповину или через рот. Ты знаешь, когда новый человек делает первый глоток воздуха, он кричит от боли. Это душа занимает свое место.
- Значит, до этого момента тельце, хоть и бьется, все-таки живой кусок мяса? И больше ничего? Но почему? Может быть Бог защищает человека от преждевременных душевных травм?
- Этого я не знаю… А книги мы твои читали. Все.
- Вам понравилось?
Я подумал, что души следят за развитием людей в творческом плане тоже. В книге «Приемный пункт» о приемщике стеклопосуды я обращался к небу, к звездам, к смыслу жизни. К бесконечности Времени и Пространства.
- Да, читали, - подтвердили из толпы. – Понравилось.
- Допишу ли роман? – думая о том, что «Приемный пункт» вышел тиражом всего в две тысячи экземпляров, практически мизерным для широкого круга читателей, спросил я. – Будет ли иметь он успех?
- Допишешь, - был ответ. – Твои произведения разойдутся по всему миру большими тиражами. И еще напишешь.
- Сколько лет я проживу?
- Шестьдесят, - твердо ответила старуха.
- Шестьдесят, сынок, - подтвердила мать.
- От чего я умру? От инфаркта, - предположил я, вспомнив о своем не слишком здоровом сердце.
- От инфаркта, - подтвердила мать. Ее согласно поддержали.
- Но почему так мало? – запротестовал я. – Отец прожил шестьдесят восемь лет, матери скоро семьдесят три. Хотя бы семьдесят лет, или, как отец, шестьдесят восемь.
- А может, пятьдесят, сынок? – сказала вдруг мать.
- Да ты что! – возмутился я, прекрасно понимая, что она по прежнему любит, тоскует. Но чтобы родная женщина предлагала умереть раньше, это было по меньшей мере бесчеловечно. – Я не хочу покидать великодушную Землю до срока. Да, здесь тяжело во многих отношениях. Впереди неизвестность, новые мучения. Но Жизнь прекрасна, она неповторима в ярких образах, красках, борении. Я люблю свою маленькую Землю и хочу на ней жить.
- Хорошо, - вздохнула мать. – Я поговорю с Богом.
Я понял, что Бог – Великий Судья, что души зависят от его решений. Он распоряжается ими как… как Бог.
- Поговори, прошу тебя, - воскликнул я, сознавая, что даже бессмертная душа матери бесильна что-либо изменить. – У меня еще много дел, хотя я понимаю, что веду беспорядочный образ жизни, что мог бы совершить неизмеримо больше, если бы не был рабом дурных привычек.
- Я попытаюсь, - кивнула мать.
- А сколько проживет мой младший брат Владимир?
- Тоже шестьдесят лет.
- Тоже?! – я вдруг вспомнил признание душ, что будущего они не знают. Аналогия была слишком явной. – И тоже умрет от инфаркта?
- Да. Он не бережет себя.
- А средний брат Славик?
- Он уже умер.
Не согласиться с ответом было трудно. Средний брат провел в тюрьмах и лагерях почти всю жизнь. И сколько он протянет там, за колючей проволокой, особого значения в истинном понятии слова Жизнь уже не имело. Это действительно жалкое влачение судьбы обкраденного на самое главное – свободу выбора, действий – разумного существа. Хотелось задатьмасс у вопросоыв, но мысли беспорядочно перескакивали с одного на другое. Иной раз не успевал подумать о чем то, как души тут-же давали ответ. Видимо, они читали сигналы.
- Участвовали наши предки в Куликовской битве? – спросил я мать. – С татаро-монгольскими ордами?
- Нет, - ответила она.
- А в войне тысяча восемьсот двенадцатого года?
- Тоже нет.
- Странно, все наши поколения жили на русской земле. Хорошо, вожди в роду были?
Этот вопрос не был второстепенным. Я постоянно копался в родословной, выискивая в ветвях могучего древа дворян, графов, князей, то есть, наиболее влиятельные фигуры в истории Российской империи.
- Да, были.
- Мы хоть русские?
- Русские.
Лицо матери вдруг изменилось на более представительное, благородное. И тут-же, моменталдьно, его сменил следующий кадр. Я понял, что она уходит к родовым корням. Лица, лица, женские, почему-то мужские. Наконец, когда высветился властный образ дикого монголовидного существа мужского пола, я воскликнул:
- Но ты же монголка!
- Я русская, - задержавшись на мгновение, ответило оно. – Я русская, русская…
И снова калейдоскоп образов, первобытных, звероподобных. Затем пошли гигантские динозавры, ящерицы, растения, камни. Все дальше, стремительнее вглубь веков. Каждый предмет повторял, что он «русская, русская…».Скрипучими каменными или другими звуками. Конца превращениям не было видно. Яйца, непонятные организмы под низким, плотным, оранжевым небом. Снова светлый неведомый культурный слой, и опять то темная, то оранжевая мгла. Вода, вода… Я начал уставать, в глазах рябило. А мать, покачиваясь, перевоплощалась и перевоплощалась. Значит, души знали все о своем прошлом. Те же превращения демонстрировали и кое-кто из окружающих, воплощаясь то в египетскую царицу, то в длинноволосую гордую амазонку.
- Устал, - признался я.
Перемены прекратились. Мать медленно выходила из транса, обретая истинное лицо. Я понял, что души были царями и рабами, белыми и неграми, первобытными папуасами и президентами, мужчинами и женщинами. Они как бы проходили стадии развития, впитывая в себя самое лучшее, поднимаясь к загадочной вершине, Полному Абсолюту. Снова в изголовье запорхали души молодых людей разных национальностей. Негр спросил о чем-то на непонятном языке, я извиняюще ответил, что не понимаю. Он с сожалением улыбнулся, исчез Его место занимали китайцы, индийцы, арабы, европейцы – все представители многочисленных наций мира. Они были равны, они понимали друг друга. И все, буквально все, по доброму завидовали мне. Я видел это по выражениям лиц, по страдающим взглядам.
- Устал, - виновато улыбнувшись, повторил я.
- Ты отдохни, - ласково посоветовала мать. – Они удовлетворили любопытство, смягчили тоску по Земле. Улетают. Ты не обижайся, они пришли со мной, с моей неизмеримой любовью к тебе. Такой праздник им выпадает редко, очень редко. Я пока побуду здесь. Ни о чем не беспокойся.
Видения исчезли. Некоторое время я лежал с открытыми глазами. Усталость брала свое. Неназойливое жжужание вентилятора на гардине прекратилось еще до появления душ. На стене никаких картин, на потолке тоже. Тепло, уютно, спокойно. Я чувствовал, что вновь обретаю себя, свою сущность, что оставившие было силы постепенно возвращаются. Значит, не все еще потеряно, можно на что-то надеяться. Бог с ним, с украденным. Жаль, конечно, нажитого великим трудом, исканиями, мытарствами. Но богатства, видимо, не для меня, предназначение состоит в другом. Да, машина, хорошая квартира, крепкая семья, деньги – все это прекрасно. И в то же время Диоген жил в бочке, Сократ нищим бомжем ходил по древнегреческим городам, непонятый современниками, непознанный до конца до сих пор. Им были не нужны блага земные, они стремились к богатствам духовным. Люди это понимают, но пороки – жадность, зависть, стяжательство и прочие – не дают осмыслить истину в первой инстанции, толкают на грехи. Трудно, бесконечно трудно отказаться от благ. Да и нужно ли! Живи богато, но не преступай заповедей. Когда-нибудь придет и такое время. А пока за тягу к истине, к духовному богатству, человечество платит баснословную цену войнами, революциями, другими трагедиями.
Я пошевелился, тело слушалось. Онор уже не походило на измочаленную бесчувственную куклу, приготовившуюся быть вышвырнутой на свалку. Слабым ключом в нем забила жизнь. Захотелось пить. Но в этот момент на стену выплыло подобие овального колдобка с золотистыми лучами в разные стороны. Оно светилось, играло чистыми светлыми тонами.
- Хотя ты и ведешь аморальный образ жизни, но ты мне нравишься, - заявило оно добрым устойчивым голосом, останавливаясь над головой под потолком. Чуть заметные тени пробегали по лучам, по едва осязаемому лицу в центре овала. – Ты мне нравишься.
Я с интересом следил за сияющим кругом. Показалось, что это добрый ангел-хранитель. Неожиданно очертания резко изменились, потемнели. Проступило подобие изображаемого людьми на рисунках черта с рогами, длинным крючковатым носом и острыми колючими глазами. Но только подобие, образ немного был иным.
- Ты мне тоже нравишься, - сказал черт более грубым поставленным голосом. – Ты пьешь, занимаешься онанизмом, гуляешь по бабам, дерешься. Ты мой.
Я с раздражением уставился на него. Образ вызывал негодование, неприятие.
- Нет, - запротестовал я. – Я не твой и нравиться тебе не желаю. Уходи прочь.
Снова черт превратился в ангела и тот опять повторил, что я ему нравлюсь, несмотря на то, что веду аморвальный образ жизни. Неустойчив, похотлив, сластолюбив. Но все-таки хорошее во мне есть. За это я и нравлюсь. Его тут же сменил черт, повторивший первоначальное высказывание. Я сопротивлялся ему, не желал видеть. Перемены образов происходили несколько раз. Наконец, я встал и пошел на кухню попить воды. За спиной звучал смачный голос черта:
- Ты мне нравишься, - повторял и повторял он. – Ты мне нравишься, нравишься…
Я не мог отделаться от него. Нервно передергивал плечами, гремел железной кружкой, злился. А он все звучал и звучал. Наконец, начал иссякать. Зайдя в туалет, я пустил струю мочи в унитаз.Краем глаза заметил, что к двери подлетели два серебряных квадратика. Они словно подглядывали за мной. Один квадратик был немного ущербен с угла. Я понял, что это души. Им интересно наблюдать за всем, чем занимается человек. Чувство стыда сменилось снисхождением. Ну что же, коли вам доставляет удовольствие, смотрите. Стесняться не стоит, вы знаете неизмеримо больше, а вновь почувствовать земную жизнь нужно. Сами говорили, что такое событие  предосьтавляется редко. Вы тоже были людьми, просто за долгое время отвыкли от телесного бытия. Едва я закончил процедуру, квадратики сверкнули в воздухе и исчезли. Замолчал и голос черта. Нырнув под одеяло, я смежил веки. Впервые за десять дней так захотелось спать, что даже забыло затаившейся за дверью опасности. Впрочем, в подъезде давно устоялась сонная предутренняя тишина. Как и во всем доме. Даже на близком проспекте, шумном до поздней ночи, замерло движение одиноких торопливых автомобилей, на перекрестках не замечающих красных сигналов светофора.
Не помню, сколько прошло времени. Наверное, я проспал остаток ночи и весь световой день. Проснулся внезапно, от тревожного предчувствия. Вздрогнув, отшвырнул от лица одеяло, всмотрелся в черную тишину. Со стула рядом с кроватью встала вся в черном сгорбленная старуха, заспешила в прихожую. На кркесле за спинкой койки шевельнулась сложенная старая курточка. Из-под нее раздался тихий испуганный возглас. И тут-же я заметил стоящую в стороне, возле книжных шкафов, мать. Она прижала палец к губам, призывая к молчанию. Я сразу успокоился, поудобнее устроился в постели. За дверью слышалась негромкая возня.
- Пришли? – догадался я.
Мать молча кивнула, сделала неслышный шаг по направлению к прихожей. Вид у нее был спокойный и решительный. Я понял, что даже не имея при себе никаких средств обороны, бесплотные души способны навести на бандитов такого ужаса, что те вряд ли смогут что-либо предпринять. Перед их глазами начнут возникать страшные видения, икона в углу, скорее всего, оденется призрачным светом. Она старинная, культовая, за долгое время вобравшая в себя чудодейственную силу человеческого духа. Мразь не успеет прикоснуться ни к чему, как объятая ужасом бросится бежать. Так размышлял я, прислушиваясь к царапаниям по дереыву. Это продолжалось недолго, кто-то подергал заручку, тихие голоса перекликнулись межэду собой, заием соторожные шаги замерли за выходом из подъезда. Мать облегченно вздохнула, успокоился кто-то под курточкой. В комнате снова повисла тишина. Наверное, вторая ночь давно вступила в свои права. Откинувшись на подушку, я заложил руки за голову и поднял глаза к потолку. На нем уже шумела незнакомая жизнь. Мужчины и женщинызанимались делом, отдыхали, разговаривали, смеялись, дети игрались. Все как на Земле, только спокойнее, безоблачнее, что ли. Неожиданно подлетел разбитной парнишка лет четырнадцати - –естнадцати, в прочстенькой одежде. Он сел как бы на край небесной тверди, свесив вниз обутые в потрепанные башмаки ноги, внимательно посмотрел на меня. Лицо серьезное, восточное.
- Ты кто? – спросил я.
- Метис, - он улыбнулся и пояснил. – Помесь еврея с турком. Или мусульманский еврей.
- Как ты попал на небо? Ты же еще мальчик.
- Автомобильная катастрофа, - не слишком огорченно развел он руками. – Я служил у лавочника, на побегушках.
- Нравится тебе на небе?
- Не очень. Дожди выпадают два – три раза в год. Тогда для нас праздник. Понимаешь, здесь все ненастоящее, как бы мысленное, воображаемое. Еда, одежда, удовольствия, неприятности. Мы попадаем сюда в том виде, в каком застала смерть. Общаемся, живем как на Земле с той лишь разницей, что здесь все равны. Нет различий по рассовым, национальным притзнакам, нет зависти, других пороков. Поэтому и нет войн. Конечно, ссоры случаются. Но если душа убьет другую душу, ее отсылают на второе небо и она вернется на Землю гораздо позже.
- А через сколько лет вы становитесь людьми вновь?
- Через двести лет. Но можем не вернуться вообще. Все зависит от людей, как они себя поведут. Мы очень боимся атомной войны. Если планета погибнет, нам некуда будет возвращаться.
- Что же с вами станет тогда?
- Не знаю. К нам прилетит Красавица и начнет нас кормить. Я уже говорил, что еду мы достаем на Земле. Мы часто летаем к вам, но вмешаться, изменить что-то не в силах. Мы бесправны, можем смотреть на ваши действия только со стороны. Поэтому очень боимся войн и конфликтов. На Земле – рай, потому что все чувства, дела, естественные, плотские. Здесь – ад. Мы просто мысли, Разум, сохранивший накопленный прошлыми жизнями опыт. И снова возвращаемся на Землю, чтобы стать чище, может быть, исправить допущенные ошибки. На Земле – рай, здесь – ад.
Я вдруг подумал о смысле выражения «седьмое небо». Значит, если душа вновь совершит преступление, то она уже вернется не через двести, а через четыреста, даже через тысячу четыреста лет. Если на Земле рай, то это страшное наказание. И еще подумал о том, чьто Разум иногда воплощается в реальность. Ведь убить душу практически невозможно, а мальчик опроверг это. Впрочем, на Земле тоже губят души. Самое страшное оружие – слово. В Библии сказано, что вначале было Слово. Оно способно на все: и построить, и разрушить.
- Я видел одну как бы двуликую душу. Из ангела она превращалась в черта. И наоборот. Кто это? – спросил я.
- Как двуликий Янус, - нашел определение поточнее мальчик. – Да, у нас бывают такие, прилетают иногда. Я не знаю, кто это. Наверное, тебя просто предупреждали, чтобы ты задумался над своим поведением.
- А Бог к вам прилетает? Ты его видел?
- Да, видел. Но он прилетает нечасто. Посмотрит, даст указания  и снова улетит.
- Как он выглядит?
- Он похож на золотой круг с лучами. Человеческого лица я не видел. Это какплдотная плазма, сгусток мощной энергии
- Он добрый?
- Я бы не сказал. Он скорее злой. Справедливый, но беспощадный. Добрым назвать нельзя. Если душа ведет себя недостойно, он карает.
- Он правит вами?
- Да, он нами правит. Интересно было с тобой поговорить, такое случается редко… Все мы скучаем по Земле, по обществу людей. Ты, наверное, и сам это понял, когда общался с душами. Но от нас ничего не зависит, вся Жизнь в ваших руках. На Земле – рай, здесь – ад.
Мальчик растворился. Я задумался. Все-таки, миром на Земле правят евреи, наиболее умные из людей, прогрессивные. Они написали Библию, создали достаточно приемлемые для человечества законы, заповеди. Мальчик показался умнее других, растолковал жизнь душ доходчивее. Евреи создали масонскую ложу, сумев подчинить железным правилам даже немецкиъх рыцарей. Вольные каменщики – строители отбирали в малочисленные, жестко законспирированные ряды лучшие умы человечества, которые могли достичь совершенства только после прохождения тридцати трех ступеней развития. Недаром Гитлер обрушил на евреев всю националистическую костедробильную машину. Ведь они космополиты, не признающие разделения по нациям, по расам, а уважающие лишь Разум. Но как относиться к отдельным лицам еврейской ли, кавказской национальности, к тем же неграм, стремящимся при скудости ума, зато с присущей все пожирающей вокруг инфузории наглостью прибрать к рукам рынки торговли, прописать в непринадлежащих им домах свои многочисленные семейства и родственников, поражающих интеллигентного европейца, того же добродушного русского, первобытной жестокостью, нравами? Терпимо? Переселяться с плодородных, обработанных предками земель на суглинок или в дебри тропических лесов? То есть, подствавлять другую щеку? А почему евреи так не делают? Американцы тоже, наоборот, загнали коренных индейцев в резервации, хотя у них почти все президенты масоны. У англичан, французов, между прочим, тоже. Да, Гитлер не прав, за что поплатился. Но любое общество должно иметь национальную окраску, свою культуру, путь развития. Пока… Пока оно не поймет, что первобытный папуас и современный англичанин вылупились из одного яйца – человеческого. Необходимо создать условия, чтобы любой процесс развития проходил постепенно, иначе, как революция в России, он с треском провалится. Кстати, для космополитов – масонов Россия была идеальным плацдармом для осуществления замыслов. Многонациональна, терпима, природные богатства неисчерпаемы. К этому времени Европа с Америкой уже демократизировались, чуть ли границы не открыли. А тут под боком тысячелетняя империя, третий Рим. Но… всему свое время, как любому овощу. Даже в развитых странах о коммунизме пока мечтают. Пока. Он придет, потому что неизбежен. Опять же, как для него созреет тот или иной овощ – государство.
Возле кровати присела мать, посмотрела любящими глазами. Я вздохнул.
- Тяжело тебе, сынок, - тихо сказала она. Я по прежнему почти не раскрывал рта, лишь чуть шевелил губами. Душа сама разговаривала с ней, отчего в груди возникало некоторое напряжение.
- Не то слово. Сам пропил немало, украли. Кто вор, до сих пор не знаю. Друзья клянутся, что не они. Может, сосед с третьего этажа?
- Нет, сынок, он не брал.
- Он был здесь всю ночь. Открыл дверь, вошел его сын с кем-то из пацанов и выгребли деньги из сумки.
- Его сын тоже не брал, но оба знают, кто взял. Это друзья сына.
- Друзья сына? Я их знаю?
- Нет. Сам сын никто, пешка в их руках. После смерти матери они с отцом потеряли почву под ногами. Безвольные.
- Я хочу найти воров и отомстить.
- Прошу тебя, не делай этого. Ты не справишься, их много.
- Но меня обокрали, - запротестовал я. – В конце концов, ты знаешь, что среди ребят я последним не был.
- Знаю, но не трогай их.
- Что же ты предлагаешь, простить?
- Да, сынок. Все вернется.
- Они вернут, - подтвердила старуха, которая показалась главной. Она изредка появлялась в темной комнате. И твердо добавила. – Вернут все.
- Ненавижу, - промычал я, по прежнему считая виновниками ограбления друзей. – Что ждет сына соседа? Не работает, от армии отвертелся.
- Он сопьется, - ответила мать. – Он уже спился.
- А его отец? Я не могу снять с него вины. Он и прежде старался хлебать за мой счет, брал деньги без отдачи.
- Он скоро умрет.Недолго осталось.
- Сколько?
- Минуты, - резко сказала старуха.
- А мой так называемый друг Андрей, который много лет сидит на моей шее? Он тоже был здесь.
- Андрей не брал, - сказала мать. – Он уважает тебя, тянется. Он за тебя.
Странно было слышать эти слова. Я всегда считал Андрея с соседом нечистыми на руку, вообще все семейство не внушало доверия. Единственной связующей нитью были совместные загулы. После развала Союза писателей и прекращения деятельности областного литобъединения при нем, этих сдерживающих Факторов, культурно выпивать оказалось не с кем. «Друзья» же постоянно вертелись под рукой. Они открывали двери, выражая радость, готовность в ночь – полночь сбегать за спиртным, постоянно.
- Выходит, виноват я сам, - подвел я итог. – И спрашивать не с кого.
- Уехать тебе надо, - посоветовала мать.
- Да, уехать, - подтвердила и старуха.
- А эти, что топчутся в подъезде? Квартира открыта, замки поломаны.
- Они больше не придут, - сказала мать. – Они ушли.
- Доеду ли? Сил никаких, подняться не могу. И куда ехать посреди зимы. Ни денег, ни приличной одежды.
- Уехать надо, - повторила мать, покачиваясь. – Не пей, сынок. Уехать… уехать…уехать…
Я заметил такую особенность, когдадуши со мной разговаривали, то повторяли одно и то же по нескольку раз. Видимо, там, на небе, их чему-то учили, чтобы они лучше усваивали, заставляли зубрить урок. А что они накапливали знания, я почувствовал сразу.
- Может, к матери? – спросил я совета. – Доеду ли, сердце постоянно срывается. А тут еще боязнь замкнутого пространства. Как только поезд трогается, даже трамвай, не только поезд, сразу накатывает страх. Чувство такое, что случись неприятность, никто не поможет. По незнакомым улицам ходить боюсь. Откуда эта гадость. Может, оттого, что родился в лагере? С молоком матери впитал заборы с колючей проволокой.
- Пройдет, сынок, только не пей. Не пей, - сказала мать и снова закачалась. – Не знаю…не знаю… не знаю…
- Доедешь, - твердо поизнесла старуха.
- Ничего не случится?
- Доедешь, - повторила она.
- Не знаю… не знаю…, - едва различимым голосом продолжала плакать мать.
- Мать говорит, что не знает, - растерялся я.
- Она тебя любит, - спокойно пояснила старуха. – Любит, поэтому не хочет, чтобы ты ехал к родной матери. Ревнует.
- Люблю… люблю…, - еще пронзительнее застонала мать. – Ревную… ревную…ревную… .
- Что же делать, ехать или нет?
- Ехать… ехать… Я боюсь за тебя… Не пей…, - плакала мать. – Ехать… ехать… ехать… .
За окном посерело, неспешно надвигалось утро. Закрыв глаза, я долго лежал молча. Голос матери иссякал, уходил в пространство. Когда очнулся вновь, на улице занимался день, яркий, солнечный. В комнате никого не было. С трудом поднявшись, прошел на кухню, попил воды. Затем сунул руку в заначку. Сверток с золотом оказался на своем месте. Вытащив его, положил в карман брюк. Теперь нужно хоть немного прибраться, побриться, погладиться и ехать к ребятам на базар, если их еще не разогнали. Потом собрать чемодан, заскочиьть к Людмиле – должна, в конце концов, открыть – и сесть на поезд.
Ребята стояли на прежних местах, веселые, деловые, с табличками на груди. Они не узнали меня. Долго с сочувствием осматривали со всех сторон. Я постоянно одергивал старое измятое пальто, благо, оно было длинным, скрывающим потертые брюки. На выуженных из рухляди зимних сапогах не было замков, их заменили проволочные скрепки. Бесформенная шапка топорщилась в разные стороны клоками шерсти.
- Телевизор тоже украли? – скорбно поджал губы Аркаша, поеживаясь под добротным пуховиком.
- Плавки прихватили, не говоря о пододеяльнике, в который, видимо, заворачивали мой новенький «Филипс», - попытался я жалко улыбнуться. – Ничего не оставили, даже книги пошерстили.
- Знаешь кто? – сверкнул черными глазами Данко. Стоящий рядом его брат и другие цыгане сочувственно поцокали языками.
- Не помню, пьяный был в умат, - соврал я, чтобы не возбуждать ребят. – Виноват только сам.
- Говорили тебе, не бери бутылку, - укоризненно качнул головой Скрипка. – Не выпил бы и продолжал работать как люди. Парни и машины купили, и семьи перевезли в трехкомнатные в центре.
- Полбокала шампанского, - поддернул я сопли. – Э-э, братцы, на воротах Бухенвальда не зря было написано: «каждому свое». Значит, такова судьба.
- Дурак ты, а не писатель, - махнул рукой Скрипка. – Лучше бы детям помог да внучке, чем отдал заработанное трудом подзаборной алкашне. Пропили и спасибо не сказали.
- Скажи еще спасибо, что живой, - сплюнул в сторону Аркаша.
Мне повезло, я сдал золото подвалившему купцу по самой высокой цене. В кармане пальто было около пятиста тысяч рублей. Да еще доссоры забытая у Людмилы коллекция монет с медалями тысяч на джвести, если, конечно, ее не оприходовал Антон. Живем. Даже то обстоятельство, что на дворе уже середина февраля, а не начало, как я думал, и через два дня тридцать лет после смерти матери, не могла повлиять на и без того неважное состояние. Я держался на ногах, несмотря на красные круги перед глазами. Вспомнив, что дверь в квартиру закручена на проволоку, потащился к остановке транспорта. Теперь можно было заплатить и за билет, хотя никто в автобусе так и не спросил – ни билетерша, ни контролер на выходе. Наверное, их шокировал мой внешний вид. Что поддерживало в худющем теле жизнь, оставалось загадкой. Но я доехал. Сварил купленный по пути пакетный суп, с трудом похлебал, заедая куском вареной колбасы. Сухой хлеб в горло не лез. Затем собрал чемодан, покидав в него остатки белья. Кое-как прикрутив шурупами валявшийся на полу замок, присобачив на старое место задвижку от него, поробовал закрфыть дверь. Получилось. Конечно, стоит просто навалиться плечом и шурупы повылетают снова, да брать больше нечего. Присел на скрипучую кровать, руки противно дрожали, тело ходило ходуном от неровно бьющегося сердца. Немного отдохнув, вышел на середину комнаты, обратился лицом к темной иконе в углу, ощущая, что души матери и старухи пока еще не улетели.
- Господи, помоги добраться до далекого Козельска. Может быть, в кругу родных я оклемаюсь от вертепа, встану на ноги, - начал креститься я. – Господи, не дай помереть безродной собакой, помоги мне. Прости, грешен я, грешен. Прости и ты, мать, непутевого сына. Не было мне помощи, ни от кого. Всю жизнь сам, ахал, обеспечивал, стремился к лучшему, к светлому. А меня предавали, обворовывали. Заставляли поступать так-же. Но я шел своим путем, более трудным. Нахлебником никогда ни у кого не был. Прости, Господи, за то, что часто был неправ на этом пути. Прости, мать. Помогите.
Поклонившись, я взял чемодан и закрыл за собой дверь. На улице встретил завязавшего бухать Сэма, казака со второго этажа нашего подъезда. Пока ждал трамвая, вкратце пересказал о видениях, о душах. Я доверял ему. Среди казаков редко попадались позорные крысятники, способные обворовать того, за чей счет пьют. На них можно было положиться что в драке, что в других жизненных ситуациях. Не предадут, не оставят в беде. С одним условием, что увидели в тебе своего.
- Белка, - уверенно констатировал потолстевший Сэм. – Это накрыла натуральная белка. Ты поосторожнее, а то загремишь в Ковалевку. Один раз со мной тоже приключилось. После очередного запоя глянул в окно, а на балконе мужик. Думаю, как же он забрался туда, с земли высоко, лестницу же он с собой не притащил! Крикнул, эй, ты, мудила, дергай отсюда, пока по башке не схлопотал. Молчит, улыбается. Я пошел за молотком, когда врнулся, его уже нет. Страшно стало, думаю, пора завязывать.
- Но я не пил дней десять, - запротестовал я. – Картины яркие, краски сочные. И не разговаривал, душа сама говорила с душами, понимаешь? Тем более, о таких вещах, о которых люди только догадываются.
- Не знаю, - засомневался Сэм. – Может быть, особенно про седьмое небо. Но ты все равно завязывай. Так недолго и чокнуться.
- Само собой, - согласился я. – Заскочу к Людмиле и умотаю к матери. Буду там над рукописью работать.
- Правильно. Давай, желаю удачи.