Сотворение мира или три четверти хода

(совместно с Олегом Корневым)   
    
1. ПАВЕЛ

Лучше всего чувствуешь себя живым именно в болезни.
Белые стены, белое небо, белая вода. Белый ребенок. Белая пижама и тапочки. Нет, тапочек не было. Впрочем, как и ребенка. У сестры градусник во рту и потому она говорит преувеличенно четко:
-Покидать пределы запрещается. Особенно ночью.
Босые ноги ступают по чисто вымытому линолеуму. Идти тяжело, будто поднимаешься по ступеням.
-Направо, - говорит сестра за спиной. – Налево – женское отделение, а тебе – направо.
Между «направо» и «налево» дверь. Она открывается и исторгает из себя раскрасневшуюся тетку в парике антрацитового блеска – Кармен, променявшую на склоне лет кастаньеты на кастрюли. Тетка толкает перед собой тележку, накрытую белой простыней, и заполненную большими алюминиевыми баками, аляповато и нелогично расписанными: «1-е блюдо», «2-е блюдо», «компот». На простыне, среди баков и подносов с ложками, лежит человеческая голова. Красные сгустки на шее и свежевыбритом подбородке оттеняют синеву губ. Левое веко слегка подергивается.
-Отварилась? – спрашивает сестра.
-А, блин, - миллион презрений в этом «А», зато «блин» незаметно как многоточие. – Все равно все в дерьмо переведут.
-Опять Байрона к женщинам повезла?
-Доиграются, - равнодушно кивает Кармен.
Сестра подводит его к двери. Открывает. Шесть кроватей. Павел, по указующему персту сестры подходит к пустой и садится. Обрывок разговора:
-Можете вы представить себе Байрона, родившегося в Африке?
В ответ радостный смех. «Не могут», - удовлетворенно думает Павел и укрывается одеялом. Ему холодно.
Вполголоса вопрос:
-Почему к нам?
-Доктор сказал, что будет летальный, - заявляет сестра.
Павел не слышит этого. Что-то неопределенное и колючее мешает ощутить границы мира, они постоянно меняют свое положение, отчего кружится голова, а на душе одиноко, как перед казнью. «Помнишь Соленое Займище? – память услужливо подсказывает свои объяснения, то ли хихикая, то ли сдерживая слезы. – Там на тебя упала бровка».
Бульдозер проходил курган по траншеям, между которыми оставались бровки в метр шириной. По разноцветным напластованиям и вкраплениям бровки потом реконструировали сам курган, каким его строили древние. Практиканты попросили «зачистить клиента» и ты присел у костяка со скальпелем и кисточкой. Ты чистил левую глазницу, когда в спину тебе ударила земля. Земля бьет очень больно. Круглов выкопал тебя, как Абдуллу Верещагин, прошелся пальцами по твоим ребрам и позвоночнику и проговорил «везунчик», а декан, улыбаясь, тихо сказал: «А знаешь, Павел… ведь где-то ты согрешил».
-А может быть это страх перед беспомощностью? – издевается, акцентируя сочувствие, память. – Вспомни своего самого-самого друга Герасима, когда у его отца – учителя физкультуры, бывшего члена сборной по фехтованию, отказали ноги. Вспомни Герасима, когда родственники не усмотрели за бывшим чемпионом….
-Ты боишься быть честным, - чеканит память. – Она приехала к тебе, и все было ясно. Но старый друг уходил в армию – он свихнется потом, через много лет, и ты воспользовался этим, чтобы не сказать ничего. Тебе было некогда, ты развил бурную деятельность и не отходил от телефона. А когда посадил ее в автобус, поразился: «Какая она красивая…».
«Телефон, - подумал Павел. – Рядом с той дверью, за которой рождаются «1-е блюдо», «2-е блюдо» и байроны, был телефон».
-Лариса, здравствуй, - сказал он в трубку. – А я в «гепатитке»... Возле «Старта»… Пока.
Кинотеатр «Старт» присел на краю огромного оврага. Поэтому пьяные водители называли его «Финиш».
Павел вернулся в палату и упал на кровать. Тут же появилась сестра с градусником во рту. В руке, подобно знамени, она несла капельницу.
-А почему, - не выдержал Павел, когда игла нашла вену, - у вас градусник во рту?
-Да где ж ему быть? – удивилась сестра. – В кармане он поломается.
«Издевается», - понял Павел и вспомнил, как прошлым летом они втроем - он, Звягинцев и Перетокин отправились в Иловатку «пополнить экспедиционные закрома». В «Хлебе» был обед и они, подобно местным, уселись на завалинке. На них были вытертые джинсы и гимнастерки. Самый смелый из пацанов подошел к Павлу и поинтересовался: «Дяденька, а вы немцы или американцы»? Чуть позже они зашли в книжный магазин и Перетокин, взяв в руки толстое «Свиноводство. Проблемы и решения», спросил у продавщицы: «Нет ли у вас такой же, только на португальском»?
-Их расстреливали полусотнями, - говорил сидящий на кровати у окна старик. – И сбрасывали в затон. Лодки на веслах не ходили, только с шестами. Плыли прямо по телам. Воздух был страшный.
-Это где сейчас пляж? – спросил молодой на вид человек с козлиной бородкой. «Кажется, он представился Алексеем, когда я только вошел, - подумал Павел. – А тот, с внешностью холеного ленивого кота – Геннадием».
-Байрона вашего к главврачу забрали за хулиганство, - сообщила сестра. – Там в палате новенькая была, так она обмочилась.
-Да, пляж и Дворец культуры «Химик», - подтвердил старик.
«У него какое-то сложное имя. Нет, не могу вспомнить точно».
-Сюда на нерест приходила чуть не вся волжская рыба, - продолжал старик. – Потом перестала. А посреди Волги стояла хитрая баржа. У нее дно, в случае тревоги, раскрывалось, как ракушка. Туда свозили священников.
-И ересиархов, - пошутил Павел из-под капельницы.
-Да, - с пониманием взглянул на него старик. – Всех, кто проповедовал Бога, помимо красной пятиконечной звезды.
-Баржу-то потопили? – лениво спросил Геннадий.
-Потопили.
-А священников?
-Перед этим расстреляли.
-А баржу тогда зачем потопили?
-А по безалаберности.
-Вот ты, Артурыч, можно сказать видел страницы истории в натуре. А скажи честно, - Геннадий с ленцой улыбнулся. – Почему за царя воевал? Ведь дешевка был царь.
Павел повернулся и уставился на «Артурыча». Седые волосы ежиком, щеточка белых, как по угольнику, усов, шрам, «спина, как струна». Около восьмидесяти, а он и сейчас во главе церемониальной колонны на своем месте будет. Или в «психической атаке» с «трехлинейкой» наперевес. «Теодор Артурович, - вспомнил он. – Теодор Артурович Изенбек».
-Он был человеком. Не помазанником Божьим, конечно, но человеком, - четко и – видно – честно ответил Теодор Артурович. – До войны четырнадцатого года я бывал в Туркестане, в археологической экспедиции. Там мне довелось видеть то, что оставлял после себя Тамерлан. Оставлял, просто проходя мимо. А ведь он понимал, не мог не понимать, что это красиво, знал, не мог не знать, что ни он, ни его мастера никогда не смогут повторить такого, но…. Но при этом убивал чужую культуру, потому что так всегда поступают представители более… упрощенной и менее… красивой культуры. И когда в семнадцатом гобелены стали рвать на портянки, а кинжалом того же Тамерлана – вскрывать консервы, я….
-Истомин, - сестра с градусником там же вклинилась в палату. – К вам посетитель, да и капельница закончилась.
Она вынула иглу, и Павел вновь почувствовал себя человеком. Камешек ударил в стекло окна. «Генка»! – донесся с улицы хорошо поставленный женский вопль.
-Моя пришла, - радостно засуетился Геннадий. – Поесть принесла. Пойдем, Павел, на амбразуру.
Они спустились к заколоченной двери, в которой было проделано окошко.
-Вот так и беседуем, - улыбнулся вальяжный кот, хвост пистолетом. – В порядке очередности.
Над дверным проемом проходила труба. Павел дотронулся до нее: холодная.
-Разрешите, - он ухватился за трубу и, преодолевая вмиг напомнившую о себе боль, сунул ноги в окошко и оказался на улице.
-Здравствуй, Лариса, - сказал Павел.
Он хотел пошутить: мол, целоваться не будем, микробы, сама понимаешь, но Лариса смеялась и без подсказки. Она смотрела на него и хихикала, сдерживалась и не могла удержаться.
-Зачем у тебя печать вместо гульфика? – почти понятно смогла выговорить Лариса.
Павел осторожно посмотрел и пораженно развел руками. Действительно, на месте ширинки, на блеклой пижамной ткани желто-зеленого цвета, красовалась сочно-фиолетовая административная координата «Бол. №».
-Ты «бол» или там «бол»? – смех.
-Больница номер…, - и сразу мысль: «вот идиот».
-А зачем у вас здесь, - смех, - детские качели?
Павел огляделся. Меж фруктовых деревьев, были не только качели, но и железные крашеные горки, деревянные песочницы и даже миниатюрный бассейн «лягушатник».
-На случай второго пришествия, - рассеянно ответил он. – Филиал рая. Ты разве не знаешь? Всем праведникам роздали мобилизационные предписания: в случае второго пришествия вы обязаны в течение одного часа явиться в расположение филиала с праздничным настроением и предметами личной гигиены…
-Ты как сюда попал, праведник? - перебила Лариса.
-В августе мы были на Богдо. Вернее на Баскунчаке, но они так близко, что это не важно. Там на всю округу один пресный пруд – примерно, как два таких «лягушатника». На одном берегу пионерский лагерь, на другом мы. Почему-то никому не пришло в голову, что в августе лагерь должен работать. Только к отъезду у сторожа догадались спросить, но он по-русски плохо говорил.
-А ты?
-Что я?
-Скажи мне, Истомин, пожалуйста, по-русски, - только сейчас Павел понял, что смех у Ларисы рядом со слезами, что ситуация ей неприятна. – Приезжать к тебе?
-Нет, – он спрятал руки за спину, не потому что микробы, а потому что когда «они взялись за руки и…», то так проще. – Сюда приезжать не надо. Ну, неприятное место. Я выпишусь и сам приеду.
Она посмотрела Павлу в глаза и, вероятно, поняла.
-Ваши ягоды, - Лариса протянула Павлу сетку с арбузом, яблоками и виноградом и сделала книксен. – Истомин! Почему ты босиком?
-Из дома тапки не взял, а здесь они все не по размеру. Маленькие очень.
-А ты разве не знаешь, что праведники все, без исключения, низкорослые?
-Да, и любят смотреть на мир сквозь амбразуру…
В палату Павел вернулся довольный и удивленный самим собой, потому что после взаимного с Ларисой «пока», он широко шагнул за ней, уходящей, и сказал: «Я приеду. Только ты смотри не уезжай. Пожалуйста»! Лариса посмотрела на него, долго и серьезно, и согласилась: «Пожалуйста».
В палате ели арбуз и говорили о Боге.
-Я в диком восторге от Бога, - говорил Алексей, и арбузный сок стекал по его козлиной бородке, капал на пижаму. – Его долготерпение и доброта. Бесконечны они. Мы в больнице, а нам хорошо. А как хорошо нам бывает, когда мы здоровы и свободны! И Он дает нам шанс попробовать это. Всем нам, независимо от качеств. А ведь знает наперед, что все это мы переведем в дерьмо!
«Где-то я уже слышал такое, - подумал Павел. – Или читал. Точно, читал».
А началось все четыре дня назад, в экспедиции. Отдохнув в городе от соленых прелестей Баскунчака, они отправились на разведку по полям, подлежащим орошению. «Орошение – это, конечно, полный идиотизм, - говорил декан. – Но оно дает нам работу, потому что на орошаемом поле курган разрушается за год - три, и истина вместе с ним». Проснувшийся однажды утром, Павел внезапно понял, что болен и болен серьезно. Он мог вставать и ходить, однажды даже зацепил сорокалитровую флягу, чтобы ехать на «водопой», но перед глазами был туман и внутри был туман, и в голове. Два дня его еще возили, спрятавшегося в спальник в фургоне ГАЗ-66, сочувственно именовали «тенью отца Гамлета», но затем шеф вполне резонно предположил, что «разведка и так осложнена дождями и дорогами, и надо, тебя, Пашка, на трассу и до дома». Утром его посадили в первый же автобус до города. Было это обидно, но справедливо.
Едва добравшись домой, Истомин, как это обычно бывает после экспедиции, страстно, пересиливая густоту наступающего одурения, возжелал побриться и сразу, взглянув в зеркало, по тигриного цвета глазам поставил диагноз. Гепатит. В армии больше половины сослуживцев прошли через это, а ему повезло. И теперь…
Теперь понятно, почему выбравшись из автобуса, на одной из остановок он, подчиняясь неведомому чувству, купил целый пакет яблок, и ел их всю дорогу. На следующее утро было скучное посещение поликлиники со стремительной отправкой в единственную на весь миллионный город «гепатитку». Принимающий врач больно ткнул пальцами в подреберье и, получив на вопрос «где вы, по-вашему, заразились»? ответ «в археологической экспедиции», радостно поинтересовался: «Вы алкоголик»? Затем была сестра с градусником во рту, которая, открыв толстый гроссбух с трехцветной карандашной надписью «Поступив.», ненадолго задумалась, обнаружив по одному свободному месту в пятой и шестой палатах. Павел с интересом посмотрел на нее, но увидел явную озабоченность исключительно житейскими проблемами. Определила, конечно, в шестую. Вероятно, из профессиональной солидарности с Антон Палычем. Вся больница, как снаружи, так и внутри, была выкрашена в желтый цвет, а больные называли друг друга «лимонами».
-Присоединяйся, молодой человек, - махнул арбузной коркой ленивый кот Геннадий.
-Необычная штучка, - палец Теодора Артуровича указывал на зеленоватого, залитого прозрачной смолой скорпиона, на суровой нитке висевшего на шее Павла. – Он ведь не из Средней Азии?
-Он с Богдо. Они там все такого цвета.
-Сам поймал?
-У меня в дождь бессонница….
Спали все в одной палатке. Такие палатки назывались «зверинец» из-за своей вместительности. В четыре часа утра Павел проснулся. Дождь старательно падал и падал, настойчиво оставляя память о своей короткой жизни. Человек всегда помнит дождь: «Это было в четверг, шел сильный дождь». Павел одел «энцефалитку» - Потемкин подарил, «спасибо, Виталий Александрович», натянул сапоги и выбрался из палатки. За чахлой лесопосадкой, метрах в двухстах, находились остатки поселка солепромышленников, засыпанные песком фундаменты. Павел начал с самой низкой точки. Под мокрым песком, уходящие вверх, к макушке холма, были видны как на ладони квадраты и прямоугольники, видимый образ уже ушедшей жизни. Ручейки, стекающие с холма, сходились воедино в неглубоком овраге. Павел зачерпнул из лужи песок, развалившийся на ладони как разваренный рис, и открывший несколько монет и крестик, серебро и бронза. Это было не то, и он пошел вверх. У одного из холмиков, спрятавших кирпичи фундамента, Павел нашел клинок рапиры, ржавый и с обломанным острием. Им он стал переворачивать редкие камни, обнаженные дождем. Скорпион, первый увиденный Павлом, оказался смешным суетливым существом, несуразным и несчастным под дождем. Он возмущенно заметался, когда крыша-кирпич уехала в сторону. Безжалостное любопытство не умеющего спать под дождем человека злило скорпиона кончиком рапиры, и он метался, задрав хвост и растопырив клешни. Знай он, что Павла всего лишь интересует легенда о склонности к самоубийству доведенного до отчаяния скорпиона, наверное, изобразил бы что-нибудь трагическое. Но он не знал. Впрочем, через несколько минут Павлу ситуация прискучила и он отправил ядовитого в спичечный коробок - «на память».
-Так и нес, в кармане? – спросил Теодор Артурович, качая головой.
-Он сразу мне понравился, - пожал плечами Павел, не объясняя, что никогда не ждешь подлости от тех, кто симпатичен.
-А если бы укусил? – настаивал дед.
-Я не думал об этом.
-В молодости можно о многом не думать, - мечтательно согласился Теодор Артурович. - Молодой человек и старик всегда по-разному произносят «через пятьдесят лет» или «поживем-увидим», ведь так?
-И об этом я не думал, - смутился Павел.
-Вы студент?
-Да.
-Тогда не расстраивайтесь. У вас есть проблемы, занимающие время. Об остальном подумаете в старости. Это общепринятая практика. Я тоже не задумывался о таких вещах в двадцать.
-А сколько вам сейчас?
-Девяносто.
Павел недоверчиво посмотрел на долгожителя. Его длинная сухая фигура и внешность отставного диктатора, даже с поправкой на неумение Павла определять возраст по внешнему виду, тянула максимум на семьдесят.
-Не верите? – дед улыбнулся. – Наверное, мне просто было некогда стареть. А может быть, лень.
Арбуз был уничтожен, за ним другой, и за небольшим столом, подпираемым двумя кроватями, осуществилось священное действие преферанса. Население палаты, помимо Павла, Теодора Артуровича, Алексея и Геннадия составляли еще два представителя периодически образующейся человеческой формации, названных доктором Боткиным Homo Gipatitus. Именно они, прежде всего, и обращали на себя внимание - сразу два образца очень крупной породы людей. Первый улыбался золотыми зубами, нервным движением гладил белые волосы, был молод и плечист, отзываясь на имя «Шурик». Второй был Валера. Байрон. Во всех отношениях личность неприятная. Полнеющий недалекий обжора, больничный завсегдатай, третий месяц кричавший маленькой жене из окна палаты: «Манька, ты мне завтра курицу принеси! И арбуз». По утрам, накрывшись одеялом, он грел градусник спичкой, а вечерами молчком ел сало.
У Валеры был «тодос». Палата замерла.
-Показывай, - потребовал Теодор Артурович.
Валера отрицательно замотал головой и предложил играть.
-Да кто ж «тодос» играет, дурья башка? – закричал Геннадий, Изенбек сморщился, Шурик заржал, Алексей терзал куцую бородку, а Павел с недоверием рассматривал их всех, незаметно для себя проникаясь больничным идиотизмом. С первой же совместной с почвоведами экспедиции, наученный Потемкиным преферансу, он игру любил и уважал. И за четыре года полевой и студенческой жизни «тодос» ни разу ему не встречался.
Валера, не глядя ни на кого, выбросил туза.
-Снестись не забудь, - презрительно кинул Геннадий.
Игра в Валерином исполнении шла медленно. Шевеля большими, цвета подошвы, губами, он все время тасовал свои карты, перекладывал их по старшинству, дирижировал перед собой пальцем, просчитывая невозможные ходы справа и слева, тер глаза и моргал, иногда бросая мгновенные ненавидящие взгляды на всех остальных. Когда, в порядке старшинства сбрасывая на стол карты, он дошел до десятки, лицо его перекосилось и страдальческое «ой желудок»! сделало Валеру на секунду беспомощным.
-Давай в открытую, - сказал Геннадий. – Что он издевается?
Но Валера яро запротестовал.
-Мне, может, никогда в жизни больше «тодос» не сыграть! - кричал он.
При этом Валера отчаянно пучил глаза, размахивал свободной от карт рукой и вообще вел себя как человек, ставший героем, которому сказали: «а звезду вам занесут домой завтра». Периодически он морщился и хватался за живот.
-Меньше сала надо жрать! - зло бросил Геннадий.
-А никто не жрет. Никто не жрет, - повторял Валера, аккуратно складывая взятки и каждый раз пересчитывая.
Кармен вкатила в палату диетическую тележку. Валера, сложив десять взяток, обвел всех внушительным торжествующим взглядом, и обеими руками, с большого замаха, положил на стол двух тузов. «Стол освобождаем», - буднично сказала Кармен, и была едва не сметена с ног кинувшимся к двери Валерой. Дикий злорадный хохот заглушил его жалобный визг. Даже Изенбек вытирал слезы.
-Я о «тодосе» знаю только по рассказам, - с легкой завистью произнес Павел. – Двенадцать взяток!
-Зато Валера его через день играет, - рассмеялся Шурик.
-Он уже играл «тодос»?!
-Пытался. Но до сегодняшнего дня не сыграл ни одного.
Вечером приехали родители. Они привезли положенные арбузы, курицу, виноград и, конечно, тапочки. Мама переговорила с лечащим врачом и настоятельно просила Павла лечиться тщательно и добросовестно, потому как врач – доброй души человек – сказал, что «болезнь протекает у вашего сына в очень тяжелой форме». Отец, до этого молча и снисходительно куривший, вдруг оживился и сообщил, что приходили «опрыскиватели». «Какие опрыскиватели»? – переспросил Павел. «Дезинфекторы», - пояснил отец. «И что, ходили и опрыскивали»? Отец мрачно кивнул: «Даже кота опрыснули».
По лестнице ему навстречу пронесся, топая как Кинг-Конг, красный и злой Валера.
В палате, конечно, смеялись. Павел не удивился, он уже начал привыкать. Оказалось, что по прошествию часов, примерно, трех после ошеломившего всех победоносного «тодоса», обратили внимание на то, что Валера куда-то исчез. Стали искать. Нигде нет. Дело оборачивалось нехорошей стороной, узнай о пропаже врачи. Подключили соседние палаты. Наконец, устав от бессмысленных поисков, отправились всей толпой в ватерклозет на «парламент», покурить и обсудить кризисную ситуацию.
-Вышибут дурака, - мрачно сказал Геннадий.
-Да и черт с ним, - отмахнулся Алексей.
-Не вышибут, в рот косой, - сипло закашлялся бывалый и страшный, весь в татуировках, Витек из пятой палаты. – Куда его вышибут, если он, в рот косой, заразный? Врачей же потом и накажут. Они бараны, что ли? Пугают только.
-Он три месяца уже здесь отсиживается, - засмеялся Шурик. – Какой он больной? Он сало килограммами жрет! Ты вот сала съешь! Да у тебя печенка сразу выскочит и убежит! На фига ей такой хозяин.
-Мужики, - недобрым голосом позвал Витек. – Кто-то гвозди повыдергивал!
Он стоял у единственного на весь огромный туалет окна и держал, как сигарету, большой гнутый гвоздь. Раму заколотили после того, как один больной, спустившись через окно на козырек, расположенный над дверью в столовую, свалился с него на главврача и сломал тому ногу. «Ну, картина! - через полчаса, уже в палате рассказывал Шурик. – Открывает Витек окно, а на козырьке Валера. Сушится». «Как сушится»? – не понял Павел. «А так, - от полноты чувств Шурик раскачивался на кровати, как китайский болванчик. – Обделался он. Обделался! Не добежал! «Тодос» ему помешал, понимаешь? Ну, он постирался там, в умывальнике, и на козырек спрятался. Сушиться. А тут Витек. Лезь сюда, гнида, говорит. Тот ни в какую. Мы его втроем затаскивали. Пижаму мне порвал напрочь»!
До поздней ночи травили анекдоты. И смеялись неудержимо даже от самых глупых и пустых. Изенбек – глухо и интеллигентно, Шурик – раскатисто, в подушку, Геннадий – добродушно, с перерывами, Алексей – мычаще, видно щипал бородку. Постепенно к ним присоединилось тихое вкрадчивое повизгивание. Павел приподнялся. В свете уличного фонаря лоснилось довольством жующее Валерино лицо.
-Может, в преферанс? – громко спросил утром Алексей, хитро глядя на укрывшегося с головой Валеру. Но шутка энтузиазма уже не вызвала.
Дни больничные состояли из часов, но исчезали, как дым.
Однажды приехали Звягинцев и Перетокин. «Отстрелялись», - солидно говорил Герасим, а Славка с удовольствием рассказал, как стояли лагерем возле райцентра, имевшего в наличии необходимую принадлежность настоящего рая – кулинарное училище.
-Представляешь, - смеялся Перетокин. – Девчонки Му-Му похитили. Встаем утром – нет Герасима. Декан мне говорит: «Ты так мучительно вчера пассию себе выбирал, что не заметил, как та, с бантиком, Звягинцева умыкнула». «Да врет он все, - не выдержал Му-Му. – Им окно надо было починить. У них окно не закрывалось». «Конечно, не закрывалось, - неожиданно серьезно подтвердил Славка. – Им замуж надо. Что же оно у них закрываться будет»?
-Долго тебе здесь отлеживаться? – спросил Герасим.
-Врач сказала, еще недельки две, - пожал плечами Павел.
Собравшись уходить, друзья переглянулись, и Герасим вынул из пакета огромный, как блюдце, будильник.
-Это тебе. С днем рождения, так сказать. Хотели в разведке подарить, да ты поломался. Славка всю разведку в рюкзаке возил.
Павел посмотрел на циферблат. На белом поле, не занятом цифрами, связавшись хвостами, кусали друг друга две грандиозные крылатые змеи. Стрелки были сделаны в виде лопат. Вместо цифр шла надпись: «Деревня старая Ерзовка. Конец второго тысячелетия НАШЕЙ эры».
-Ты рисовал? – Павел посмотрел на Славку.
-Он за три дня все сделал, что после Богдо в городе отдыхали, - гордясь сопричастностью, признался Му-Му. – Хотели в разведке подарить. Чтобы день в день. Да ты поломался.
-Спасибо, - помолчав, оценил Павел.
День рождения в больнице. Это как прыгать с парашютной вышки – для себя ты уже парашютист, но только для себя. Четыре дня назад, проснувшись и не услышав привычного маминого «поздравляю», он решил, что, если принимать во внимание возраст, ничего это не значит. Перед завтраком он позвонил Ларисе и выслушал поздравления по телефону. «Приезжать не надо», - попросил Павел. «Стесняешься? Ну и глупо», - сказала она. Паломничество друзей и знакомых продолжалось весь день. «Поздравление человека, лежащего в больнице, доставляет своеобразное эстетическое наслаждение, - понял Павел. - Это все равно, что прочитать «Сердца четырех», посмотреть триллер или вырастить одно на весь сад корявое дерево». Приехавшие поздно вечером родители разумно не выделили этот день среди прочих. «Выздоравливай, - только и сказала мама. – Подарок подождет тебя дома». «Сегодня ты выглядишь вполне здоровым», - добавил отец. После родителей приехала Вика, одноклассница и хороший друг. «Посплетничать, - сказала она. – Пусть поздравляют тебя другие». Вика была настоящим талантом. Она могла любую мелочь преподнести так непосредственно и правдиво, что получалось произведение искусства. «Я легкомысленная»? – спросила она когда-то Павла. «Да, - ответил он. – Но твое легкомыслие можно преподавать в университетах, как философию». «Знаешь, что мне нравится в нашем с тобой общении? – спросила она Павла, когда он пришел из армии. – То, что у нас никогда ничего не будет». Павел, ошарашенный, промолчал. «Знаешь, что мне нравится в нашем с тобой общении? – переспросила она год спустя. – То, что ты никогда не делал никаких попыток». «Еще бы, - удивленно хмыкнул Павел. – Таких намеков не понимает только Перетокин». «Каких намеков»? Павел напомнил разговор. «Ой, - смеялась Вика. – Никогда мужикам нельзя говорить подобные вещи»!
-Последняя сплетня, - торопливо говорила Вика. – Ваш Звягинцев жениться надумал.
-Он ничего не сказал, - удивился Павел. – На ком?
-Не знаю. В таких вещах все суеверные.
-Павел, - из окна позвал Алексей. – Тебя ждем.
В палате был накрыт стол. Изыски диетического питания красиво покоились в позаимствованных из столовой тарелках. Посреди стола на большом – хрустальном! – блюде возвышался целиком сваренный куренок с гордо поднятой головой. По числу персоналий стояли рюмки, как и вместительный, из разноцветного стекла графин, наполненные благородного цвета влагой. «Чокнулись! – подумал Павел. – Если мы все это съедим, да еще запьем вином, то нашим печенкам конец». Павел откровенно растерялся.
-Садись, именинник! - торжественно воззвал Валера. – И не выдумывай ничего такого. У меня сегодня тоже дата – ровно девяносто дней в больнице. Видишь, как Манька расстаралась.
-Вот и чудненько, - сказал Алексей. – У каждого свой праздник.
-Свои похороны, - поправил Изенбек.
Павел сел за стол и понюхал рюмку. Пахло соком.
-Проверено! Полчаса банки перемешивал, - сиял золотыми зубами Шурик. – По-моему, цвет что надо!
-За именинника! – провозгласил Геннадий, быстро опрокинул рюмку и сморщился. – Вот черт!
Его глаза увлажнились. Павел еще раз понюхал рюмку. Сок, настоящий сок. Отпил. Приятное тепло разбежалось по телу. С подозрением оглядел сидящих за столом. Они ели и пили, шутили и смеялись. Павел потянулся к графину и наполнил рюмку. Медленно выпил, придираясь к вкусовым ощущениям. Сок. Но уже слегка зашумело в голове, наступило тяжелой пятой приятное расслабление и захотелось поговорить.
-Что с пальцем-то? – спросил Изенбек и только сейчас, глядя на то, как он держит вилку, Павел заметил, что у Теодора Артуровича тоже не хватает ногтевой фаланги мизинца. Забавное совпадение. Павел рассмеялся:
-А, это в экспедиции. Страшный Суд.
-Вы, Павел, хотите стать ученым?
-Ага, археологом, - просто согласился Павел.
-Как вы представляете себе науку?
-Пирамида, - Павлу удалось отпилить у куренка крыло. – Пирамида, по которой чем выше поднимаешься, тем дальше видно, но тем меньше ступеней остается.
-Вот как? – Изенбек отложил вилку и нож, промокнул губы салфеткой, покрутил беспокойными пальцами рюмку. – Что же делать, когда вершина достигнута?
-Не получится, - мотнул головой Павел, поедая крыло. – Подниматься на следующую стоит, только изучив каждый камешек предыдущей ступени. Так что времени не хватит.
-А если бы хватило? – Теодор Артурович сел на кровати по-турецки и привалился к стене.
Павел выпил еще рюмку и теперь, почему-то, ясно видел лишь внимательные глаза Изенбека, пристально изучающие его с другого конца комнаты. Все остальное сливалось в туман, но не мешало.
-Тогда бы я стал Богом, - серьезно ответил он.
-Вы, Павел, романтик, - сказал Изенбек, и в голосе его слышались сочувствие и зависть. - А вам не приходило в голову, что человек, поднимаясь по ступеням и изучая камни, занимается только коллекционированием камней? Что это нисколько не помогает ему понимать их?
-Понимать камни? – заинтересованно переспросил Павел.
-Да, - кивнул Изенбек. – Разве не для этого их изучаешь? Современный ученый – это коллекционер камней. Фактов, событий, объяснений и примечаний. А современная наука – собрание таких коллекционеров. Вообразите себе комнату, в которой живет ученый. Цель и смысл его жизни – коллекция. Он уставил всю комнату полками и шкафами, в которых хранит свои драгоценные находки. Он располагает их в строгой последовательности. В той, которая представляется ему единственно правильной, исходя из его образования и ума. Он гордится своей коллекцией и любит ее. И однажды он приглашает в гости другого такого же коллекционера. Но у того другой ум и другое образование, и он в пух и прах разбивает принципы расположения экспонатов и сам подбор. Они спорят. Примут ли они разумное решение? Имеет ли смысл их разумное решение, даже если оно возможно?
-Дело не в соке, - вдруг решительно произнес Павел.
-Что? – изумился Изенбек.
-Это самовнушение? Ведь сок настоящий.
И тут же резкость и определенность окружающей обстановки вернулись к нему.
-А у них на свадьбах, оказывается, есть еще один обычай, - быстро и радостно рассказывал Валера, откусывая от приличного куска сала. – Гость должен победить самого сильного борца деревни. А деревенька-то никудышная, там мужиков-то кот наплакал. Выходит тогда от них пенсионерка сморщенная. Я ей говорю, мол, уйди, старушенция, от греха подальше, поломаю. А она только смеется…
-Заборол? – Шурик навалился локтями на стол и, обычное дело, улыбался.
Валера доел кусок сала, запил из трехлитровой банки и поковырял в зубах, медленно обведя всех мутным взглядом.
-Черта с два я ее победил, - как будто и сейчас удивляясь давнему событию, проговорил он.
-Обделался, значит? – глядя в стол, спросил Алексей.
-Да иди ты, - отмахнулся Валера.
-А мне иногда снится сон, - Шурик зажмурился и, смеясь, помотал головой. – Как будто я тигр. Причем, людоед. Мне так страшно бывает, когда просыпаюсь, что я сам чуть ли не обделываюсь.
-А у меня знакомый был, - Алексей говорил тихо и безразлично. – Ему жена рога наставила, а он ей голову отрубил. Причем нанял для этого специального мужика. Но сначала несколько лет ловил.
-Ерунда все это, - миролюбиво сказал Геннадий. – Я одно время за рубежом вкалывал. В Дании. У меня там был дружок, так он на спор пил уксус и ел крокодилов.
«Бред какой-то, - думал Павел. – Они все пьяные. От простого сока. Если сейчас врач зайдет…». Он посмотрел на Изенбека, как самого разумного, но тот лежал на кровати, отвернувшись к стене и, похоже, спал. «Ну, вас всех», - решил Павел и тоже лег спать.
В день выписки, когда Павел с надеждой ждал утреннего обхода, к нему подошел Изенбек.
-Можно вас попросить об одном одолжении? – вежливо спросил он. - Вы не могли бы заехать в краеведческий музей, спросить Дору Львовну и забрать у нее одну вещицу? Она уезжает в отпуск…
-И передать вам?
-Нет. Видите ли, вещицу эту в больнице держать несподручно. Пусть у вас пока побудет?… Вот и хорошо. Вы ей скажите, что от Теодора Артуровича.
-Я могу к ней по дороге заехать.
-Нет. Ее сегодня на работе не будет, я звонил.
Павел пообещал и, поколебавшись, решился:
-Я хотел узнать… о соке.
-Профессор Фетимов научил. В экспедиции. Заставить змею плясать достаточно просто, если внушить себе, что ты этого очень хочешь. Ну, а люди – это даже не змеи, хотя укусы их бывают довольно ядовиты. Так что фокус вполне примитивен. Вы присутствовали на карнавале, приняв все за чистую монету. Но это не грех. Более того, только так и следует вести себя на карнавале.
-А распорядитель, конечно…
-А распорядитель, Павел, никогда не участвует в игрищах. Ему не нужны ни маска, ни роль. Он любит приходить потом.
В палату ввалился побелевший, и, казалось, осунувшийся Валера.
-Выписывают, - простонал он, лег на кровать и с головой укрылся.
-Больной Байрон! Тарелки верните! - донесся из коридора голос Кармен.
Выписка оказалась делом не простым. Пришлось ждать главврача, затем вещей. Домой он приехал поздно вечером.
Родители были рады, но непреклонны. «Нет, дружочек, - сказала мама. – Никакой жареной картошки. Год диеты, значит год диеты». Кот тоже соскучился и проявил небывалую для него любезность, запрыгнув на колени и дав себя погладить. Павел несколько раз звонил Ларисе, но трубку никто не брал. Родители упорно напутствовали его, предостерегая от опрометчивых поступков. «Мы завтра с работы прямо на дачу, - говорила мама. – Смотри, не нарушай диету».
Хорошенько выспавшись в родной и близкой обстановке, уже ближе к обеду, он отправился в краеведческий музей. Дора Львовна оказалась человеком занятым и неуловимым. Она постоянно просила подождать секундочку, минуточку или «вот здесь». К вечеру выяснилось, что «вещица для Теодора Артуровича» у нее не с собой, а дома.
-Но это не беда, - жизнерадостно говорила она. – Дома моя сестра Тамара. Я созвонюсь, и она отдаст ее вам.
-Хорошо, - согласился Павел. – Как мне найти?
-Улица Карла Маркса.
Павел остолбенел. Сестра Тамара с необходимой Изенбеку вещицей жила всего-то в получасе езды. На электричке.
Отказаться было невозможно, он так легко пообещал Изенбеку. К тому же сестра Тамара, как выяснилось, вместе с Дорой Львовной улетала через несколько часов. «К Ларисе не успею, - обречено понял Павел. – Ну, ничего, позвоню откуда-нибудь».
Сестра Тамара оказалась человеком бдительным. «Никто мне не звонил», - вредным голосом говорила она из-за двери. По лестнице проходили люди и с интересом Павла рассматривали. «Ну, так позвоните вы», - сердито упрашивал он, поражаясь своей способности выглядеть забавным. Наконец, когда долг обещания уже начал казаться Павлу не таким обязательным, дверь открылась и сестра Тамара, одарив его суровым взглядом, выставила за дверь какой-то донельзя пыльный и вытертый брезентовый мешок. «Спасибо», - сказал Павел, подобрал довольно весомый раритет и, ругаясь про себя, ушел.
К дому он подошел в начале двенадцатого. Ключ не шел в замочную скважину. Посветив себе зажигалкой, Павел увидел торчащие из замка волокна обломанных спичек. Делать было нечего, оставался только путь опрометчивого поступка - лезть через соседский балкон. Не спать же под дверью своей квартиры. «Знаю, что седьмой этаж», - сказал себе Павел. Соседи открыли сразу.
-Не пущу, - отказала Марья Ивановна, вся в бигуди, на руках спаниель Койот. – А если сорвешься?
-Тогда я у вас буду спать. Вот здесь на коврике, - Павел показал на коврик Койота. Тот недоверчиво тявкнул.
-Ладно, - пропустила Марья Ивановна. – Без меня не лезь. Я только котлеты переверну и подойду.
Павел прошел на балкон, поздоровавшись со всем семейством, досматривающим «Собачье сердце». Зная, что труднее всего заставить себя нырнуть в холодную воду, он с ходу перенес ногу через перила и, ухватившись покрепче правой рукой, попытался дотянуться левой до намертво вделанной в стену старой бронзовой вешалки. Дотянулся. Переведя дыхание, Павел крепко сжал бронзовые рога и стал переносить ноги, сначала левую. И тут мир подпрыгнул. Это было так страшно, что Павел зажмурился. Невыносимо было видеть резкий, короткий прыжок звезд, домов и светящихся окон, когда сам ты мгновенно уходишь вниз. Не открывая глаз, Павел услышал, как ударилась об асфальт старая вешалка. «Только бы никого не убила», - подумал он, раскачиваясь на одной руке, автоматически, помимо хозяина, мертвой хваткой успевшей вцепиться в ограждение балкона. Левая у него всегда была слабее. «Черт, - слишком ясно думал Павел, нашаривая правой надежду. – Сейчас грохнусь…. Говорят, бывает с девятого падают и ни царапины…. Там на мяч или бельевую веревку…. Да если и сломаю что-нибудь…. Опять в больницу… Родители…. Лучше в больницу…. Ларисе не позвонил, что она подумает?... Теперь не приедет…. На кладбище иногда легче приехать, чем в больницу - пальцы левой, не выдерживая начали выпрямляться, и Павел впервые в жизни почувствовал чистоту настоящего ужаса. – Лариса! Я люблю тебя. Только тебя. Помни, пожалуйста, всю жизнь: я люблю тебя! Я любил тебя всегда, даже до своего рождения я любил тебя. Главное помни, и сейчас, и в старости, и перед смертью вспомни, пожалуйста! Я…».
Пальцы левой руки, уже звеневшей во всех своих тканях, начали безвольно сползать и тогда, гортанно и натужно вскрикнув, он выбросил свою правую вверх, как будто метал гранату. Одновременно резко толкнул ограду ногами и, не веря самому себе, головой вниз свалился на балкон. Затем какое-то время сидел и, делая глубокие вздохи, по-детски беспомощно кривился. Руки нервно тряслись. Занавеска, движимая ветерком, гуляющим сквозь открытую балконную дверь, погладила его по щеке. Из темноты зала показались два встревоженных кошачьих глаза. «Знаю, что седьмой этаж», - наконец рассмеялся Павел. На соседнем балконе в свете луны обрисовался силуэт Марьи Ивановны. «Павлуша», - позвала она, глядя вниз. «Спокойной ночи, Марья Ивановна», - пожелал Павел. Соседка взвизгнула и убежала.
Он отправился в ванную и, раздевшись, забрался под холодный душ. Полегчало.
-Алло, - произнесла Лариса пароль ожидания.
-Лорка! Я…, - он хотел сказать «я люблю тебя». – Я не могу тебе дозвониться уже два дня.
-Ты, Истомин, негодяй, - мягко сказала Лариса. – Я сегодня была в твоей дурацкой больнице.
-Зачем?
-И мне сказали, что ты выписался вчера. Я ждала тебя вечером. Я приготовила торт. И теперь я его ем. Одна. А ты, Истомин, негодяй.
-Зачем ты была в больнице? Я же сказал, что сразу приеду!
-Я его почти съела. И не приехал. Теперь я буду толстая. Ты негодяй, Истомин. Если ты еще раз пообещаешь и не приедешь, я привыкну вечерами есть торты и стану как черепаха Тортилла. Хотя теперь я не буду готовить торты. Никогда. Ну, только если ты очень попросишь.
-Я Теодору Артуровичу обещал…
-Он тебе письмо передал. Так и сказал: «Не соблаговолите ли вы, прекрасная Лариса, передать нашему общему знакомому». Я его уже съела.
-Письмо?
-Какие были рыцари в царской армии! Ведь он был офицером, да, Истомин? Вот ты, Истомин, сразу видно, не был офицером царской армии. Ты был младшим сержантом в какой-то дыре, знаю. Ты спал в казарме, и у тебя не было кортика. У тебя был безобразный нож-штык, который выдают под расписку.
-Штык-нож.
-У тебя не было кивера, доломана и ментика. У тебя даже не было любимой кобылы в яблоках.
-Еще у меня…
-И самое главное, Истомин, у тебя не было шпор. Ни одной. Ты плебей, Истомин. Почему ты не офицер царской армии? Тогда б у тебя были конь, сабля и денщик, и мы бы с тобой повенчались тайно в деревенской церквушке. И ты бы стрелялся…
-С Му-Му.
-У тебя нет ни одного шанса. Ни одного шанса стать офицером царской армии. Но ты можешь искупить свою вину. Если ты очень попросишь меня приготовить еще один торт…
-Лариса! Я еще никогда в жизни никого так не просил! И никогда не попрошу…
-Попробуй только. Это даже не письмо, записка. Прочесть? «Одеяние воина норманнского типа X – XII века, Варшавский войсковой музей. Кувшин с рунами тюркского типа, X век. Золотая корона пастора Цвика, музей города Берлина. Ерунда». Истомин, что это значит?
-Ничего не понимаю. Он разве тебе ничего не объяснил?
-Теодор Артурович меня уверил, что вы юноша грамотный, пожелаете – разберетесь. Или он ошибся?
Павел положил трубку и вышел на балкон. «Вот здесь я висел, - улыбаясь, подумал он. – А теперь стою. Там я умирал, и здесь я живу. Как же хорошо нам бывает, когда мы здоровы и свободны! А насчет остального он не прав».
Утром, выйдя из дома, он нос к носу столкнулся с Алексеем.
-Привет, - нисколько не удивившись, сказал Алексей.
-Тебя вчера выписали?
-Сегодня.
-Так быстро добрался?
-Повезло.
-Я домой только вечером приехал.
-Теодор Артурович вчера умер. Сердце. А что они еще скажут?
-Когда?
-Вечером. «Собачье сердце» как раз заканчивалось. Смотрел?
-Как умер?
-Думали спит.
«Собачье сердце» я не смотрел, - подумал Павел. – Я с балкона падал».
-Ты здесь живешь?
-Работаю. Сантехником. Если что - обращайся.
Автоматически записал номер. «Когда Лариса шутила про Изенбека, он уже умер, - понял Павел. И похолодел. – Мешок. Мешок я вчера положил у двери, когда пытался вставить ключ. Потом пошел к соседям…. Без мешка». Павел побежал к соседям. Мешка у них, конечно, не было. Его не было, само собой, на лестничной клетке. Не было его и в квартире. «Все-таки обделался, - подумал Павел. – На моем месте офицер царской армии застрелился бы. Застрелился и точка».
Настроение было испорчено на неделю. Минимум – на целый день. А потом Павел забыл об этом, легко и беспечно, как о многом забывается в молодости, когда впереди столько времени, что кажется, оно позволяет искупить все

2. ИЗЕНБЕК

Вот тогда я умер в первый раз. Попробовать описать собственную смерть? Попробую. Типографскому рабочему не привыкать умирать. Свинцовые пары, травящий запах краски, шрифт «трактир», от которого устают глаза - уставали почему-то от «трактира» – это все не в счет. «Умираешь с каждой книгой, в первой ее букве, ведь проще набирать с конца», - говорил дядя. Смерть выглядят так: Гавана, февраль - он родился в феврале - жара такая, что у Стейница лопнули стекла в очках. Газеты так и писали: «от жары». В Гаване печатали газеты на бумаге из сахарного тростника, сладкой на вкус, неважно. Важно: двадцать третья партия и Чигорин выигрывает. Ему обязательно надо выиграть - и он выигрывает. Стейниц сломлен морально и жарой. Он уже смирился с тем, что Чигорин - чемпион мира. Одно усилие - и мир у его ног. Расплавленный кубинской жарой мир у его ног. У Стейница дергается рука. Он уже готов пожать руку новому чемпиону мира, поздравить с викторией, запереться в душном гостиничном номере и запить ромом терпкий вкус поражения - вкус, несколько подзабытый.
Чигорин пошел слоном. Родовые схватки матери, суета акушерок, белый свет, как копеечку он, конечно, не помнил. Тишину - это да. Растерянно щурящегося Стейница - пожалуй. Охнувший зал, что-то дрогнувшее в уголках губ Михаила Ивановича, ну и этот характерный шуршащий звук, с которым фигуры трутся о доску - Чигорин, как всегда, не ставил фигуры, а передвигал. Что увидел он, несостоявшийся чемпион мира? Смешную ошибку? Открытого короля, подставившего грудь под мат, последовавший через два хода? Или нечто большее чем смерть, потому что «мат» - это «смерть», а «шах» - это шах, царь, король, не мудрец, но бог, который может приказать шахматисту умереть вместе с ним? Потом был вопль сотен глоток, оборванные телефоны, телеграф, газеты, липкая ладонь Стейница, извиняющегося за свой досадный выигрыш. «Какая жалость! Какой досадный и ужасный конец великолепного матча», - набирал он статью, посвященную десятилетию той исторической встречи, сверх края заполняя свои неповторимые ощущения от невиданного им турнира штампами чужих мыслей. Не зная, радоваться или огорчаться сему курьезному совпадению: когда король умер, за тысячи верст от Гаваны родился он, полковник Теодор Артурович Изенбек.
Детство полковника прошло в типографии. Точнее, от детства в памяти осталось одно лето, когда отца срочно отправили в плавание и он, воспитывая характер сына, отдал его на три месяца дяде. Двоюродный дядя Теодора владел типографией. Дядя племянника не любил. Или: любил не так, как отец. Все лето Теодор проработал помощником метранпажа, как и его сверстники из не столь богатых семей. Набирать приходилось все: газеты, брошюры, путеводители, вкладыши, рекламирующие чудодейственную «вытяжку» доктора Калиниченко, помогающую при простуде и сифилисе, при родах, подагре и прочих неприятностях со здоровьем. Так Теодор научился грамоте и полюбил слова. Сложно не полюбить, когда за малейшую ошибку дядя наказывал нещадно, будто ты и впрямь каждой неправильно взятой литерой обижал не только слово «умбилик» к примеру, но и Слово, что было в начале всего.
Утирая пот, Теодор набирал незнакомые книги, помимо воли приучаясь любить перо и презирать шпагу. Читая о походах Александра Македонского, спалившего огромное книгохранилище Дария, о победах Юлия Цезаря, по преданию предавшего огню Александрийскую библиотеку, о гении Наполеона, не пощадившего Московский Кремль и древнейшие летописи, о жажде испанского конквистадора и монаха Диего де Ландо, велевшего бросить в костер кодексы индейцев майя. Каждый из этих завоевателей был уверен, что от бесконечности не убудет, если от нее отнять сто миллионов, или даже биллион. Теодор знал, что это не так. Слова истончались, слов становилось меньше. Исчезали одни, чаще начинали мелькать другие, похожие на ругательства: «война», «революция», «баррикада», «прокламация», «бомбист».
«Кто умнее, тот утрется, - любил повторять дядя. - Прочие предпочтут плюнуть первыми». Он получил образование джентльмена и спортсмена, но остался честным. «Бочка Диогена умнее Кремля», - говаривал он. Из года в год печатая книги себе в убыток, дядя с облегчением лишил себя состояния. Роскошный Страбон, изысканный Аполлодор, блестящий Вольтер, траурный Данте. Дядя отказался печатать листовки, воззвания и модные этим летом призывы к царю даровать Конституцию и Свободу. Конституция и Свобода - как совесть и честность считал дядя. Либо они есть изначально, либо их нет, потому что таким родился. Кто-то считал иначе. Они и подожгли типографию.
Пожарные качали помпу. Отблески огня метались от их надраенных до блеска касок к лицам зевак, пробегая в расширенных зрачках мальчика. До пожара две недели кряду набирали «Тысячу и одну ночь». Огонь стих под утро. От типографии осталась дверь, а на ней – прокламация. Проникнув сквозь оцепление, Теодор бродил мимо обгоревших ротаторов и растекшихся остатков шрифтов, когда грохот за спиной заставил его обернуться. Рухнула балка. Пыль слов, пепел сгоревших книг поднялся, приветствую догоравший рассвет. Теодор машинально поднял руку, загораживая глаза. Вскрикнул, завертелся на месте. Закричал, обжигаясь болью. Через несколько дней опухоль спала. Когда сняли бинты, на руке, повыше запястья, остался шрам. Отпечаток события - прикосновения к расплавленному свинцу. Три литеры из недонабранной книги: «шах».
Миролюбов рассмеялся.
-Ход ваших мыслей мне ясен. Однажды ваш взгляд падет на тот стародавний шрам, и вы с удивлением обнаружите, что буквы изменили свои очертания. «Мат», - прочтете вы, и в тот же миг испустите дух. 3анятно, не более. – Миролюбов вертел в руках офицерский револьвер с надписью на рукояти «Фиме от Стаса». - Вы сами-то играть пробовали? Не в шахматы, разумеется, не в шахматы.
Отец Теодора погиб в японскую войну, мать умерла еще при родах. После пожара в типографии дядя искал истину в вине, а нашел в сочинениях мадам Блаватской. Человеческая раса, по мнению Елены Петровны, состоит из мошенников и прирожденных идиотов, что, собственно, тоже не имеет значения. Опекуны почли за благо лишить племянника общества дяди - теософа. Ничтоже сумняшеся, приписав к возрасту Теодора два года, они сбыли его в морской кадетский корпус, благополучно забыв об этом раз и навсегда. Детство закончилось. Теодор стал морским офицером.
Будущий полковник быстро распрощался со службой, поступив в Академию художеств. Окна классов выходили в правильно круглый двор. За время обучения студиозусы совершали полный оборот вокруг двора, замыкая кольцо дипломной работой. Оказалось, что Теодор неплохо рисует, научившись штрихами, плавными линиями и резкими ломаными мазками отразить то, что не дано сказать слову. Профессор Фетимов пригласил его в археологическую экспедицию в Туркестан. Художником.
Теодор рисовал развалины исчезнувших городов, глиняные кувшины, за века растерявшие не только содержание, но и форму, захоронения древних кладов, давно оплакавшие своих хозяев, выбеленные зноем кости. Города не умирают, любил повторять Фетимов. Люди интуитивно мостят улицы и закладывают фундамент своих жилищ там, где это максимально удобно, сверяя свою смутную уверенность с ветром, солнцем, магнитным излучением земли, не постигаемым умом, но отлично ощущаемым давлением крови в жилах. Человек знает, где он чувствует себя хорошо и привольно, и строит там города. Выгоднее и дешевле возводить поселение на новом месте, нежели на развалинах старого, но люди стремятся к пепелищу и развалинам, не в силах обмануть своё шестое чувство. А еще Фетимов обещал научить ловить змей - искусство, усвоенное профессором за время бесчисленных своих экспедиций в Сарепте, местечке под Царицыном, где ужи, безобидные и занятные змеи, один раз в 78 лет становились ядовитыми.
Они остановились на постоялом дворе, в караван-сарае, и по утрам запахи базара будили быстрее, нежели голоса муэтдинов, созывавшие правоверных на утренний намаз. На базаре внимание Изенбека привлекли игроки в шахматы. Люди не обращали внимание на игравших, останавливаясь поглазеть на факира, заунывными звуками флейты гипнотизировавшего очковую кобру. Изенбеку вдруг показалось, что змею усыпляли не столько волнообразные движения факира, раскачивавшегося из стороны в сторону, и уж никак не музыка, а ходы шахматистов, также медленно и плавно двигающих фигуры по доске. Кобра, казалось, следила за игрой с не меньшим азартом, но более осмысленно, чем Изенбек. Один из игроков - старик с прокопченным солнцем лицом - потянулся к слону, подставляя своего короля под неминуемый шах. Припоминая никогда не виденное, Изенбек заворожено шагнул вперед, и небо перевернулось. Конь хлестнул копытом по лицу Изенбека, в глазах зарябило: черное - белое, черное - белое. Клетка. Блеснуло лезвие, кто-то закричал, кобра сделала выпад, вонзив зубы в неприкрытую шею. Так Изенбек умер во второй раз.
-Мы еле успели вас оттащить, - рассказывал будущему полковнику Ефим Шеметович, правая рука профессора и ответственный за экспедиционную кухню. - Как сейчас вижу: вы, будто зачарованный, идете к акынам, наступаете на гнилую фрукту, падаете чуть ли не под колеса телеги какого-то аборигена, а он опрокидывает шахматную доску, которая летит вам прямо в лицо со всеми фигурами. Надеюсь, вы не ушиблись? Ей-богу, они хотели вас зарезать! Вас и того мальчишку с телегой. Насилу отбили.
-Что стало с факиром? - спросил Изенбек. - Кажется, кобра его укусила?
-Не беспокойтесь за него. Эти шельмы обычно вырывают у змей зубы и кончают жизнь по большей части не от укусов, а от голода. Для здешних жителей змеи - слишком обыденное явление, чтобы подавать за это деньги.
Тягучими азиатскими вечерами, обрывающимися в кромешную тьму как лопнувший канат, Ефим учил Изенбека играть в шахматы. Ученик торопился, рубил неприятельские фигуры направо и налево, словно стрелял из орудия по эсминцам. Проигрывал. В последний день перед отъездом в Петербург, они уселись под кроной граната, и Ефим поставил рядом с шахматной доской стеклянный сосуд, прикрытый черным платком. Во дворе караван-сарая профессор Фетимов доказывал невидимым собеседникам, что открытия ныне доступны исключительно дилетантам, чему подтверждением служит бурная деятельность учителя школы из села Верхнее Салтово, обнаружившего давно разыскиваемые учеными захоронения хазар, а ныне лишаемого разрешения на раскопки за полную безалаберность в проведении оных. Изенбек взял королевскую пешку. Ефим достал пинцет и вытащил из банки ядовито-зеленого скорпиона.
-Видите, я кладу его на ту клетку, откуда ушла ваша фигура, чтобы взять мою пешку. Следующий скорпион ляжет на то поле, откуда мой конь атакует вашего офицера. Это не значит, что мы более не имеем права поставить на эту клетку другие фигуры. Ради Бога. Надо всего лишь взять сие живое, хотя и сонное создание природы и бросить его обратно в банку. Руками взять. Без помощи пинцета. Ваш ход.
-Укус, конечно, смертелен? - усмехнулся Изенбек.
-Конечно. Так что, сея погибель неприятельским фигурам имейте в виду, что вы загаживаете поле ядовитыми аспидами, которых в случае необходимости придется убирать голыми руками.
-Почему же вы бросаете скорпиона на поле, откуда пошла фигура, а не туда, на которой она побила неприятеля?
-Не вижу разницу между намерением и самим действием, - улыбнулся Ефим. - Если кто-то хочет полюбить - он полюбит, если кто-то не захочет умирать, он не умрет, пусть даже и забудет о своем желании. Но это так, слова.
-На что играем? - спросил Изенбек, встретив ироничный взгляд своего соперника.
-Проиграете - заедете к одному моему знакомому в Виленскую губернию. Я ему задолжал некоторую сумму денег, впрочем, весьма незначительную. Ее и передадите. Выиграете - сделаю из вас чемпиона мира, наподобие Стейница, - пошутил Шеметович.
Соперники старательно избегали столкновений. Шеметович наседал на флангах, и волей-неволей Изенбеку пришлось взять трех пешек, обоих ладей, слона и коня черных. Ефим аккуратно доставал из банки гадов, яростно пытавшихся дотянуться до пальцев владельца пинцета, и клал их на доску, сжимая кольцо вокруг Изенбекова короля, пока не объявил тому шах. Оставался один единственный ход, чтобы избегнуть мата. Поле перед королем было занято. Скорпион лежал на доске как собака, поджав под себя хвост.
-Здесь главное спокойствие, - небрежно заметил Шеметович. - Уверенность и презрение. К смерти ли, к жизни - не имеет значения. Впрочем, молчу. Ничью не предлагаю - вы еще можете выиграть.
Изенбек наклонился над доской. Размял пальцы. Капля пота, сорвавшись со лба, со звоном разбилась о доску, расплывшись по белому полю. «Мертв, но жить будет», - дядина поговорка. Отца Теодор помнил меньше. Задержав дыхание, он схватил дремлющую гадину за хвост и швырнул в банку.
Миролюбов поморщился.
-Честно говоря, о вашем пристрастии к русской рулетке, я наслышан. Когда к вам попали дощечки? Вы знаете, о чем я.
Посреди улицы лежал труп лошади. Ругаясь, брызгая слюной, кавалеристы объезжали его по тротуару, заставляя солдат и штатских жаться к стенам домов, лавировать между всадниками, рискуя попасть под копыта. Город бежал в одном направлении - в порт.
«Марковцы» грузились организованно, не торопясь, хмуро сплевывая на брусчатку и растирая плевки весенней грязью, налипшей на подошвы сапог. В горах грохотала гроза, напоминая отзвуки артиллерийской канонады, и вселяя надежду, что на подступах к городу держатся еще какие-то части, а, следовательно, еще есть время. Море презрительно и равнодушно бросало на пирс белые гребни волн.
Полковник Теодор Артурович Изенбек, спрятав руки в карманы, повернулся и пошел прочь от моря. Где-то играл граммофон. Полковник пошел туда, откуда неслась музыка.
Окна на первых этажах были забиты досками. «Руссо-Балт» 1912 года выпуска стоял у фонарного столба, уткнувшись в него разбитой фарой. Затянутый в кожу шофер, подняв на лоб защитные очки, сидел на подножке, вытирая руки о кожаные штаны. Ротмистр и штабс-капитан курили, облокотясь на капот. Мешок лежал на земле. Изенбек увидел потемневшие от сырости деревянные дощечки, подсвечник, пачки «керенок» и казначейских билетов Донского правительства. Наклонился и разглядел на досках насечки, похожие на буквы. Дерево изъел червь, углы у многих из дощечек были сколоты. Все они были соединены между собой солдатским ремнем, вдетым в одно из двух отверстий, пробитых, видимо, достаточно давно. Когда-то доски были покрыты лаком, но теперь он от сырости, либо от времени отстал, краска, втертая в процарапанные на древесине знаки, выцвела окончательно. Скорее всего, это была береза. Буквы - если это были буквы - походили на глаголицу. Интервалы между словами отсутствовали, строки были разделены параллельными линиями.
-Продайте мне их, - сказал Изенбек. - У меня есть фамильный перстень. Железный, но с бриллиантом. Бриллиант настоящий.
-Помилуйте, Ваше Высокоблагородие! - с издевкой воскликнул штабс-капитан. - Зачем вам деньги Донского правительства?
-Я говорю о дощечках, - сказал Изенбек. - Откуда они у вас?
-Не могу, - отрубил штабс-капитан. - Дощечки - не могу. Мы нашли их в имении князей Куракиных под Орлом. Я там был в четырнадцатом. С княжной водил знакомство. Знаете, такое белокурое ангельское создание с задатками стервозности, полученными в наследство от матери. За два дня до взятия нами Орла они были убиты. Все: старый князь, княгиня и этот ангел, падший, вероятно, еще в семнадцатом, на конюшне, с каким-нибудь кучером из дере­венских. Так что извиняйте - не могу. Память об ангеле.
-Хватит, штабс-капитан, - недовольно произнес ротмистр, оборачиваясь к Изенбеку. - Здравия желаю, господин полковник.
-Ефим? Ты? - удивился Изенбек.
-Не обращайте внимания на сказки, которые штабс-капитан любит сочинять исключительно на ходу.
-Почему это на ходу? - обиделся тот. - По-моему, не хуже, чем у Бунина. Но признаю - виноват, господин полковник. Похмелье-с.
-Я тронут, что вы меня еще помните, Теодор Артурович, - улыбнулся Шеметович. - Особенно если учесть некоторые нюансы нашего знакомства....
-Зовите меня Али, - перебил его Изенбек. - Так откуда у вас эти доски? Кажется, им не менее десяти веков.
Повисла пауза.
-Вы, вроде, собирались их купить? - спросил Ефим. - Я согласен, если только сойдемся в цене. Вижу, вы не собираетесь нынче умирать, раз делаете такие дорогостоящие приобретения. Ну, а если не собираетесь, то, значит, и не умрете.
Шеметович расстегнул кобуру. Достал револьвер, проверил наличие патронов в барабане. Усмехнулся и протянул револьвер Изенбеку.
-Один из семи? - спросил полковник, забирая револьвер.
-Ну что вы! В барабане шесть патронов. У вас есть пятнадцать шансов из ста.
Штабс-капитан присвистнул. Изенбек два раза провернул барабан. В глаза бросилась тщательно сделанная надпись на рукояти: «Фиме от Стаса». Взвел курок и приставил дуло к виску. Шеметович, не выдержав взгляда полковника, отвел глаза.
-Если позволите, займу у вас еще несколько секунд. А то и впрямь не успеем поговорить. Мало ли что. Вдруг красные сейчас из-за угла выскочат. Вы пари наше помните?
Изенбек, не отрывая револьвера от виска, зубами стащил перчатку с левой руки. Протянул ладонь Шеметовичу. На мизинце не хватало последней фаланги.
-Я выполнил ваше условие, - кивнул полковник и нажал на курок.
-Извините, что перебил, - перебил Миролюбов. - Почему вы просили называть вас Али? Вы что, перешли в ислам? Все, больше не буду, каюсь. Я весь внимание. Итак, в барабане не хватает одного патрона. Семизарядный револьвер, пятнадцать шансов из ста - практически ничего, как в кошмарном сне. Или вы научились заговаривать пули?
Сон. В слове «сон» шесть букв: сон-н-н-н. Лопается как струна. Самка скорпиона выбрасывает клинком хвост. Изенбек бросает гадину в банку. Уходит на свободное поле королем. У него нет пальца. Нет, палец есть, и укус синеет точкой, и Ефим, схватив Теодора за подбородок, поворачивает к себе, и пристально смотрит в глаза Изенбеку. «У вас зрачки расширены. Сыворотки нет. Сожмите руку в кулак». Мизинец оттопырен. Изенбек не властен над своей рукой. Дрожат капли на лбу. Он пытается сжать руку в кулак. Просто его знобит. Плюс сорок в тени, знобит. Протягивает руку, ладонью вниз. Шеметович достает нож. Хороший восточный тесак. Петербург, вокзал, отходит поезд на Вильно. Свист паровоза. Со свистом лезвие вонзается в плоть, рубит доску. Фигуры падают. Темень жуткая. Боли нет. Пока нет. «Вы бесшабашный человек, Теодор Артурович. Мат я вам всё-таки поставлю, но вынужден буду признать вашу викторию. Вы победили». Изенбек не соглашается. Упрямо качает головой. Боль. Ефим пробует с ножа кровь. Сплевывает. «Жить будете. Заражения нет». Бинтует Изенбеку руку. «Ефим?! - смеется Станислав-Мария, к которому крестьяне обращаются не иначе, как "батька». – Он еще не забыл, что должен мне? Не деньги – вас, Теодор. Или того, кто оказался бы на вашем месте. Шучу, конечно, шучу». Юзеф при упоминании имени Ефима морщится: «Он сумасшедший. Его отец служит попечителем городских кладбищ в Саратовской губернии. Если детство проходит в морге и среди могил, то старость проводишь в сумасшедшем доме». Станислав ходит в зипуне и щегольских сапожках, усы и чуб завиты, глаза веселые и холодные, как кокаин, не оторваться. «Он верит, что может стать чемпионом мира, как Ласкер. Верит, что есть запись идеальной партии, в которой непременно побеждают белые, непременно на определенном ходу, безотносительно силы и умения того, кто играет черными. Противник может менять Венское начало на Русское, защиту Филидора на защиту Каро-Канн - ничего не изменится. Каждый ход белых в геометрической прогрессии усиливает их позицию. Согласитесь, нельзя играть против пятнадцати ферзей на равных. По сути, эта партия - смерть шахмат. Разумеется, не мгновенная. У черных есть несколько десятков или сотен тысяч вариантов ходов, так что чемпионом мира Шеметович успеет стать. Последним чемпионом мира. Тут есть одна загвоздка. Невозможно постоянно играть лишь белыми. Ефим полагает, что пока его систему ходов не раскусят, он сумеет продержаться, сводя свои партии черными вничью. Для этого всего-навсего надо играть так, как будто играешь белыми. Естественно, только в том случае, если твой соперник не знает единственно верных ходов. Поэтому Ефим решил не принимать участия в мелких турнирах, рассчитывая сразиться сразу с чемпионом мира. Правда, для осуществления сего грандиозного замысла надо еще найти запись той совершенной партии». «А еще он владеет гипнозом, - мрачно добавляет Юзеф, - У баб в крынках скисает молоко, и начинают косить глаза». Станислав смеется: «Особенно на парней из соседней деревни». Изенбек привез из Вильно газеты: Германия объявила войну России. Братья собираются на войну. Станислав, насвистывая, ходит по двору, нацепив на нос пенсне графа Казимира, отчего его глаза кажутся выцветшими до белков. В шахматы с ним играть невозможно, потому что в рукаве у него всегда припрятана пара ладей, слон и немереное количество пешек. Порой он пропускает ходы, затем делает несколько подряд, незаметно переставляя ваши фигуры на удобные для себя клетки. На фронт он идет с конем и полной амуницией, как и его брат.
Осенью семнадцатого Изенбека вытолкнули из барака на утренний мороз, и повели под конвоем по свежему ледку к свежеструганной виселице. Заспанный солдат, зевая клубами пара, дергал застывшую на холоде веревку, проверяя на прочность. «У нас всё по закону. Не к стенке, чай, ставим», - сказал солдат, затягивая петлю на шее полковника. «Кто у вас главный»? - спросил Изенбек. «Скоро увидишь», - засмеялся солдат и ткнул пальцем в небо. Резной венский стул под ногами полковника был обшит бархатом и припорошен снежком. Солдат снял сапог, перемотал портянку, неловко влез ногою обратно в разбитый кирзач. «Ну, поехали, - вздохнул он. - А то к завтраку не успею». «Тебя как зовут»?, - спросил Изенбек. «Куба, - сказал солдат. – Куба Гасенча. Ординарец батьки».
-Развяжите ему руки! - услышали они повелительный окрик. - Негоже русскому офицеру умирать, не перекрестившись.
Станислав гарцевал на белом жеребце. Перетянутую ремнями шинель обрамляли красный шарф и офицерская папаха с розовым кантом. Изенбек размял отекшие пальцы. Станислав спрыгнул с коня. «Какой он офицер! - закричал Станислав, хватая Изенбека за руку. - Али его зовут. Каторжник, из анархистов. Вон видишь, на левой мизинца нет? На рудниках сатрапы рубили, чтоб нечем было курок нажимать, стреляя тиранов». «Так мизинцем разве жмут курок»? - удивился солдат. «Ты мусульманский пролетариат с собой не ровняй. Темный он, - объяснил Станислав и хлопнул Изенбека по плечу. - Здорово, Али»! Теодор Артурович посмотрел своему спасителю в глаза, потом на свинцовое низкое небо. «Извините, сударь, не имею чести быть вам представленным. Ошибочка вышла. Обознались». «Очень уж на офицера похож, - засомневался солдат. – Может, повесим, позавтракаем, а разбираться после будем, товарищ командир, а»?
Изенбек увидел, как у Станислава на скулах заиграли желваки. «Куба, неси Коран», - негромко приказал он солдату.
Солдат ушел, поминая упущенный завтрак. «Куба – литовский татарин. Продукт скрещения цивилизаций, - сказал Станислав и, помолчав, спросил. -Теодор, тебе не дорога жизнь»?. «Нет, просто я знаю ей цену», - ответил Изенбек. Станислав рассмеялся: «Глупо стоять с петлей на шее и рассуждать о высоких материях. Наполеон клялся на Коране. Шопенгауэр слыл последователем Будды. Декабрист Лунин, помещик и поэт, вступив в тайное общество, перешел из православия в католичество. «Что в имени? – кажется, так писал англичанин Шекспир? Я формирую мусульманский полк и мне нужен командир. Иудейский, польский и православный уже набраны, поэтому не предлагаю тебе стать иудеем, или католиком. «Полковник Али Изенбек» - это звучит! Причем, звучит гордо, как сказал бы кумир пролетарствующих интеллигентов Максим Пешков. А то, что солдаты поддерживают большевиков, так это временно. Если бы пришли не Ленин и Троцкий, а Ницше и Заратустра и подняли лозунг момента «Бог умер» - все бы пошли и за ними, потому что так проще, когда без околоточных и надзирателей».
-Вам, я вижу, война помогла стать философом, - усмехнулся Изенбек. - Вы кто по вере?
-Игрок, - улыбнулся Станислав. - Давайте сыграем, не зная правильных ходов. Если ход единственный - он уже верный. Солдаты обозлены на офицеров до предела и расправятся с вами, не раздумывая... Вот и Куба с Кораном. Ваш ход, Али.
-Представьте, что вы умерли. Мне это сделать легче, потому что мой папашка был попечителем городского кладбища в Царицыне, - говорил Шеметович, наливая полный стакан водки. - Не правда ли, чистилище должно напоминать этот шалман?
В ресторане продолжалась ночная пьянка. В клубах настоявшегося табачного дыма плавали офицеры, обнимающие накрашенных а-ля Вера Холодная портовых шлюх. Рыдал бородатый господин, похожий на Рябушинского, упавшего лицом в салат по-французски. Худой официант с вытянутой лошадиной физиономией и набриолиненным пробором собирал чемодан, разложив на свободном столике бутылки и столовые приборы. Гремел граммофон, за окном застыло бесцветное утро, не желающее уступать время дню.
-Умерли, либо отреклись от Господа нашего Иисуса Христа, - добавил штабс-капитан, отирая усы рукавом шинели.
-Мы вошли в Царицын в июне девятнадцатого в четыре часа пополудни. Ну, что сюда свозили пленных со всей округи и стреляли по ночам во дворе местной тюрьмы - это неудивительно. Что «чрезвычайка» печатала в газетах номера телефонов, по которым каждый сознательный мерзавец мог заложить с потрохами ближнего своего - тоже ничего необычного нет. Но они еще разделили все население города на четыре категории и каждой вычислили необходимый максимум домашней одежды, белья и прочего гардероба. Наш сосед, управляющий горчичным заводом, имел право держать в доме пальто одно, шапку меховую одну, пиджак, пять пар носков, три смены кальсон, пару галош или ботинок. Дамам и девицам вышло послабление. Первым полагалась лишняя простыня, вторым - излишек в белье. Все остальное реквизировалось и сдавалось в безвозмездное пользование жертвам контрреволюции. Штабс-капитан служил в контрразведке. Он не даст соврать.
-Сволочи, - подтвердил штабс-капитан, не закусывая.
Пыль. Стакан водки с пылью. Нет, только пыль. Английские аэропланы над головой, английские танки впереди тебя, наводящие ужас на красноармейцев и оставляющие позади себя густое марево июньской пыли. Звон колоколов, одиночные винтовочные щелчки, лошадиный храп. С середины реки с парохода шпарили из пулеметов последние из бегущих на север частей 10-й Красной армии. Пули ложились у берега, срубали стебли сухой травы на склоне обрыва, за которым начинался город.
-У меня аллергия на пыль, - пожаловался штабс-капитан, бродя по гулким пустым коридорам Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. - Море люблю, лиманы, ивы - я сам из Бессарабии родом. Якобинство чистой воды. Помните, в Париже, Марселе или где еще там аристократов и заговорщиков держали на баржах? А что, экономно. Камень на шею и ваших нет, ходить далеко не надо. Так и здесь. Большевики свозили недовольных на баржу посреди Волги. А подводные лодки? Представляете, перехватываем телеграмму в Москву от здешнего комиссара: «Пришлите миноносцы и подводные лодки». Смех! Тут же муть, а не вода. Нет, давай все, как во Франции. Это ж Робеспьеру предложили против Англии подводные лодки использовать?
-Насколько я помню, предлагали Бонапарту, - сказал Изенбек. - Робеспьеру предлагали бомбить англичан с воздушных шаров.
-Один хер разницы, - махнул рукой штабс-капитан. - Строго конфиденциально. Послезавтра прибывает Его Высокопревосходительство генерал-лейтенант Врангель, и ожидаем самого Главнокомандующего Деникина Антона Ивановича. Так что надо будет быстро провести очистку Царицына от попрятавшихся коммунистов. Работы хватит.
-От Ростова ехали, - вдруг сказал доселе молчавший, не представленный Изенбеку шофер. – «Руссо-Балт» - лучшая авто в мире! И на тебе – столб.
-А теперь представьте, что рассказал мне мой папаша, которого, кстати, я насилу разыскал, - изрядно захмелев, продолжал Ефим. - Это было в августе или сентябре восемнадцатого. Ночью заявляются к нему чекисты во главе с Борманом - он у них за главного был.
-Скрылся, шельма, - поморщился штабс-капитан и опрокинул в себя еще стакан.
-Говорит, вызывает тебя Чрезвычайный комиссар по хлебозаготовкам. Какие хлебозаготовки в полночь в морге? Прибыли в морг. Красногвардейцы нарубили штыками лед - глыбами, полный фургон - и поехали в степь. Глаза, как водится, черной тряпкой завязали, хотя и без того темень стояла страшная. Далеко, верст на тридцать углубились. Ссадили с машины, повели, по ступеням спускаться заставили. Чувствую, говорит, землей пахнет и холодно, как в могиле. А теперь представьте, Теодор Артурович, себя на месте моего папашки.
-Уже представил, - кивнул полковник, выпил и закрыл глаза.
-Привели, товарищ комиссар, - сказал сопровождающий и грубо стянул с Изенбека повязку.
-Хорошо. Иди.
Голос принадлежал, по-видимому, армянину или кавказскому горцу. В глаза брызнул свет факелов и на мгновение Изенбек ослеп. Когда свет рассеялся, полковник увидел троих - в шинелях, ремнях, портупеях, с красными звездами на фуражках. Один из них, сутулый, зашелся в кашле, отчего пламя затрепетало, разбегаясь причудливыми тенями по каменным стенам и сводчатым потолкам, выложенным красным кирпичом, с сырыми подтеками по углам.
-Лечить тебя надо, Александр, - с заметным акцентом сказал горец, покусывая длинные, прикрывающие верхнюю губу усы. - Ты с Клима пример бери. Ничего ему нипочем. Хоть английским шпионам объяви - и то не вспотеет.
-Ну и шутки у тебя, Коба, - безобидно отозвался третий, невысокий крепыш, как успел заметить Изенбек, с голубыми глазами.
-Коба? - встрепенулся штабс-капитан. - У нас в Бессарабии пророков, что по птичьему помету колдуют, «кобами» называют.
-А ты Троцкому скажи. Он шутить не будет, - ухмыльнулся Коба и, обращаясь к сутулому, кивнул в сторону Изенбека. - Покажи ему.
Сутулый жестом подозвал Изенбека к себе, присел и, приподняв одну из плит, которым был выложен пол, сдвинул ее в сторону.
Когда проваливаешься в колодец, летишь долго-долго, стремительно приближаясь к своему темному отражению в светлом квадрате воды, в котором кроме тебя - только небо. Это Изенбек помнил из детства. Здесь вместо воды был лед, а вместо тебя - голова красавца с пустыми безжизненными глазницами, хрустальней белизны и прозрачности кожей на лбу и щеках, губами цвета снега и бурыми разводами давно запекшейся крови по кромке шеи, с рваными краями, будто пилили тупым ножом. Густая шевелюра искрилась инеем, растекаясь во льду, по кубу ледяной замерзшей воды, заполняя узкое дно могилы. Сутулый со скрежетом поставил плиту на место. «Сможешь также заморозить»? - спросил он Изенбека. «Покажи ему, Клим, - сказал тот, что по виду был здесь начальником. Только тут Изенбек увидел, что пол в подземелье весь был выложен одинаковыми плитами, покрытыми толстым слоем каменной пыли, по восемь с запада на восток и с юга на север. «Поле Армагеддона», - подумал Изенбек.
-Да вы не бойтесь. Мертвые не кусаются, - усмехнулся Коба.
-Я не боюсь, - ответил Изенбек. - Я уже умирал три раза. Надоело бояться.
-Хорошо ответил, а, Клим, - кивнул комиссар и, обернувшись, сурово прикрикнул на крепыша. - Что ты там возишься, мудак?!
Из темноты провала, ведущего, судя по всему, в соседнее помещение, показался Клим. С нескрываемой брезгливостью он протянул Изенбеку отрубленные головы. Изенбек знал этих людей. Одного знал лично. Тошнота подкатила к горлу и вновь опала. Не может быть.
-Ермаков одним ударом отсек, - похвастался Александр. - В тринадцатом он так одного провокатора на каторге…
-Мясник твой Ермаков, - оборвал его Коба. - И кончит он как свинья. Сорокин по сравнению с ним ювелир. Не зря мы его командармом сделали. Хотя тоже свинья, убежден.
Это был некто Николай Александрович. Государь Император. Знакомая по сотням фотографий, кинохронике и профилю на червонцах голова Николая II Романова. Другой - скуластый, с калмыцким разрезом глаз – когда-то звался Лавром Георгиевичем Корниловым. Изенбек виделся с ним незадолго перед смертью генерала, убитого под Екатеринодаром шальным снарядом. Его тело было выкопано большевиками и - Изенбек это не раз слышал от пленных - лишено головы и сожжено по личному приказу командарма 11-й Красной Армии Сорокина. Это был он, генерал Корнилов. И - Государь, убитый красными в Екатеринбурге, исчезнувший в топях уральских болот, кажется, навсегда. Его голова.
-Бред! Бред! - стучал кулаком по столу штабс-капитан, требуя еще водки.
-Красные! Красные в городе! - закричал кто-то из солдат, вбегая в ресторан, сея панику среди посетителей, заставляя опрокидывать столы и стулья, бросая девок и водку бежать к выходу, бить стекла и морды друг другу.
-И красные - бред, - заключил штабс-капитан.
-Увы, господа, красные - это реальность, - констатировал Шеметович. - Ну что, полковник, на Царьград? Надеюсь, для нас на вашей посудине место найдется?
-Что было дальше с вашим родителем? - спросил Изенбек.
-Папашка мой потом вообще сбрендил. Говорит, тот, которого называли Кобой потом передумал. Государеву голову, говорит, здесь оставим, а Лавра Георгиевича не надо. Не такой большой человек, чтобы его к тем, кто тут лежит, приравнивать. Ну был военным министром, ну императрицу арестовывал, Керенского хотел свергнуть и историю вспять поворотить - так не получилось же, не ахти какие заслуги. Меня, смеется, в свободную могилу положите, как умру. Ты, показывает, по шее чикнешь и положишь. Александр чахоточный вряд ли переживет, да и Троцкого он не в меру любит. А меня, Клим, говорит, не забудь. Одна могила, показывает, пустая осталась - все, видать, проверили. Чувствую, смеется, для меня. А потом мешок дает, с головой Лавра Георгиевича. На, мол, выбросишь. Ну и так далее, как говорил Хлебников. Кстати, папашка мой лично с Велемиром знался, когда тот здесь в пехотном полку служил. Слыхали, что он себя после этого Председателем Земного Шара объявил? Не иначе, как после общения с моим папашкой. Штабс-капитан у нас большой поклонник современней литературы, сам стишки пописывает, так что не даст соврать. «Та-рам пара-рам тара-рапа, беседуя с небом на «ты», - ваши строчки, штабс-капитан?
-Почему мои? Велемира Хлебникова, - обиделся штабс-капитан.
В пустынных коридорах Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией было тихо, под ногами шелестели бумаги, обильно застилающие паркет этого некогда купеческого особняка, за окнами, на Александровской площади войска репетировали встречу Командующего Добровольческой армией генерал-лейтенанта Петра Николаевича Врангеля.
-Нет, серьезно, при красных здесь был ад, - сказал штабс-капитан, выбросил недокуренную папиросу и отер лоб рукавом грязно-синего цвета мундира. - Мы же получали донесения агентов: у мужчин повально наблюдалась импотенция, у женщин - не представляете - пропали месячные! Нецензурная брань на каждом шагу и обязательно с упоминанием Святого Причастия и Божьей Матери. Полк китайцев здесь стоял - так они полгорода приучили к марафету. Ко мне уже с утра ходоки идут. «Видел здесь при большевиках сатану, - на полном серьезе один утверждает. - Проживал он в доме Гусевой по Балтийской улице, ежедневно появлялся на службе - в отделе распределения жилья остронуждающимся пролетариям. Просителям угрожал наганом, с которым не расставался ни днем, ни ночью». Зачем сатане наган, спрашиваю? Кого стрелять - ангелов или аэропланы? Молчит. Кстати, строго конфиденциально, между нами. Король Георг наградил Петра Николаевича Врангеля орденом Михаила и Георгия за взятие Царицына. Англичане так расчувствовались, что пригласили личного представителя генерала Деникина в Константинополь обсуждать судьбу проливов. А вы говорите городишко, эка невидаль, тоже мне Красный Верден! Босфор с Дарданеллами за него обещают! А представитель американской миссии генерал Долл который месяц в Царицын просится. Как он говорит: «чтобы сделать определенные наблюдения, представляющие интерес для моего правительства».
-Что еще нового сказывали? - спросил Изенбек.
-Да ерунду одну, - вздохнул штабс-капитан. - Жара как в пекле. Любой свихнуться может… Видели, дескать, в тайном подземелье в Сарепте, местечке под Царицыным, отрубленные головы Государя Императора, Корнилова Лавра Георгиевича, Пушкина Александра Сергеевича и Македонского, значит, Александра Филипповича. Хорошо, говорю. Особенно вам с Македонским повезло. Опознать сможете, в случае чего. Могилу его уже две тыщи лет ищут, найти не могут - это я в «Ниве» вычитал, до войны еще. Только как же вас большевики, открыв секрет этакий, живым выпустили? А они ему, оказывается, захоронить в лед их поручили, как в Кунсткамере. Ну, он придумал, что дело это долгое, на неделю растянется. Приставили к нему чекистов и держали в тюрьме неделю, а по ночам, соответственно, на работы в подземелье возили. А тут восстали рабочие полки, которых на фронт отослать хотели. В сентябре, действительно, было в городе выступление против комиссаров, мы проверяли. Напоролись чекисты в темноте на восставших, постреляли друг друга, а наш герой сиганул во тьму и полгода по чердакам прятался. Я протокол допроса порвал. Господина приказал гнать взашей, да еще арестом пригрозил за преднамеренное введение в заблуждение органов контрразведки. А вот информацию о том, что жильцы дома на Воронежской улице прячут коммунистов, проверять будем и немедленно. Собирайтесь.
Изенбек нажал на курок. Щелчок. Осечка. Штабс-капитан перекрестился. Ефим шумно выдохнул воздух, развел руками.
-Поздравляю. Вам везет, как утопленнику.
-Не будем об утопленниках, - сухо произнес Изенбек. - На пароходе мало мест, поэтому стоит поторопиться.
-Похмелиться бы, - прохрипел штабс-капитан. - Все ж Россию покидаем, не бабу какую, чтоб им пусто было.
Спустя час они вышли на улицу. В ресторане, пустом и разгромленном, ветер играл занавесками, улица так же была безлюдна и неприветливо молчалива. Шеметович остановился.
-Идите, мы вас догоним, - махнул он водителю «Руссо-Балта», придерживающего вдрызг пьяного штабс-капитана. - Дайте пистолет. У вас дурная привычка оставлять при себе чужое оружие. Когда-нибудь она вас погубит.
Изенбек достал револьвер. Высыпал из барабана патроны. Один вставил обратно, остальные спрятал себе в карман.
-Вы слишком дорого запросили за товар, - Изенбек кивнул на мешок, лежащий между ним и Ефимом. - Пожалуйте сдачи. Стреляйте, Ефим.
Он два раза прокрутил барабан и протянул револьвер Шеметовичу. Тот усмехнулся, но оружие взял.
-Может потом? А то так и не успею сделать из вас чемпиона мира.
-Самое время, - покачал головой Изенбек. - О вашем помешательстве на шахматах я уже наслышан. Вы ж все-таки не объяснили мне, откуда взялись дощечки, которым полторы тысячи лет как минимум. Не говорите, зачем нужен был тот фокус с отрубанием пальца, признаюсь, весьма болезненный. Ведь никаких скорпионов не было, верно?
Шеметович рассмеялся, как показалось Изенбеку, несколько натянуто.
-Один был. Ваш ли, нет - не знаю. Самому любопытно. Но за сеанс гипноза прошу меня простить. Со всяким бывает. Не думал, что вы так легко поддаетесь внушению. Даже боль не может вывести вас из состояния транса. Это очень редкое явление, полковник, поверьте мне на слово. О досках чуть позже, пока же хочу сказать вам, Али, Теодор Артурович, как хотите, что совсем не желаю вам зла. Теперь я вижу, что вы не боитесь смерти, а, следовательно, вам можно довериться. Я нашел то, что искал, полковник. Чтобы вы поверили, что я не пьян, открою вам один секрет - у револьвера сточен боек. Я не хотел, чтоб вы погибли из-за глупой шутки. Не следует испытывать судьбу по пустякам. Смотрите.
Шеметович приставил пистолет к виску, нажал на курок и рассмеялся. Осечка.
-Вы оставили там один патрон? Он, конечно, окажется седьмым, но я, дабы вы убедились, выстрелю в себя еще… А насчет досок…
Тело Шеметовича отбросило в сторону, и только после этого пространство разорвал звук выстрела. Крови не было. «Полковник Изенбек? - переспросил Корнилов. - Генерал Марков отзывался о вашем отце с большим уважением. Они, кажется, познакомились в японскую? Определяю вас в марковский полк. Будете командовать артиллерийской батареей. Идите». Изенбек вышел из штаба. Плохое место, хотя Екатеринодар виден как на ладони. Скучное нагромождение домов, переплетение улиц, как червей, свист. Знакомый звук. Свистнувший оскверняет рот на сорок дней, кажется, так в Коране? Изенбек оглянулся. Мир рассыпался на куски, забив глаза землей, нос - едким запахом гари, а уши – взрывом. Изенбек опередил смерть на полминуты. Сарай, в котором помещался штаб, был разнесен на куски, и только мертвое тело генерала, присыпанное мусором, нисколько не пострадало.
Крови не было. Шеметович лежал на мостовой, сжимая в руке револьвер. Лицо Ефима было спокойным, как перед доброй улыбкой. Полковник достал из кармана шинели кольцо. Поцеловал, надел Ефиму на палец, нажавший курок. С парохода что-то кричали и, сразу после того, как Изенбек взбежал по трапу, последовала команда отдать швартовы. Ощетинившееся пулеметами судно отдалялось от берега, взяв курс на Константинополь. Красные так и не появились.
Штабс-капитана и шофера на пароходе не оказалось. Обнаружив на верхней палубе укромный закуток, Изенбек высыпал содержимое мешка. И, сложившись пополам, метнулся к поручням. Желудок вывернуло наизнанку, спиртное ударило в мозг, и Изенбек зло засмеялся. На потемневших от времени, со сколотыми краями и письменами от края до края досках лежала голова Лавра Георгиевича Корнилова. Перегруженный пароход взобрался на очередной вал и вновь ухнул в бездну. Голова покатилась по палубе, сорвалась и тихо скрылась внизу, среди белогребенных волн, уносимых на северо-запад, в Россию.
Константинополь встретил разноязычным говором, неприкаянностью и полным отсутствием смысла в действиях всех и каждого, пребывающих в нем от рождения или временно. По вечерам офицеры спорили о том, надолго ли Врангель укрепился в Крыму, пили, следили за действиями поляков и успехами полупартизанской армии Булак-Балаховича, мусульманский, иудейский, католический, православный и буддийский отряды которого громили тылы безбожников-коммунистов. С утра солдаты и офицеры шли из лагеря в город нищенствовать, на подработки и просто бродить по бесконечным переулкам и площадям, или же сидеть у моря и исследовать горизонт. В один из таких летних дней двадцатого года на константинопольском базаре полковник услышал заунывные звуки флейты и увидел дядю. Тот отрастил бороду, обмотал голову чалмой и осунулся лицом. Кобра поднималась из мешка, раскачиваясь из стороны в сторону в такт движениям своего хозяина. Изенбек, вытянув шею, искал шахматистов. Седой сотник предлагал ордена, кто-то сбывал из-под полы краденое, суетились торговцы фруктами и тряпьем. Игроков не было видно. Позже Изенбек узнал, что в этот час телеграф отстучал сенсационное известие: красные разбиты под Варшавой.
-Что толку в теософах, если Блаватская всего лишь повторяет и иллюстрирует сказанное Екклезиастом: «Число глупцов бесконечно», - говорил дядя, приглашенный племянником в ближайшую ресторацию. - Ты продал фамильный перстень?
Изенбек пожал плечами, огляделся. Заведение было излюбленным местом сбора русских эмигрантов, из самых бедных. Толстый турок за стойкой улыбался и разводил руками, показывая, как он сожалеет, что не может дать сотнику выпивки в кредит.
-Я его обменял.
-На что можно обменять память? - ехидно вопросил дядя. - Я вижу у тебя только старый мешок, притом достаточно легкий.
-На страх, - ответил Изенбек. - Теперь я не боюсь потерять то, чего у меня нет и, надеюсь, не утрачу то, что имеется. Я даже не опасаюсь лишиться тех досок со старыми письменами, что лежат у меня в мешке. Разумеется, не следует искушать судьбу понапрасну, а потому я всегда ношу их с собой, но без страха.
Дядя заинтересовался было дощечками, но едва взглянув на них, покачал головой. «Выбрось», - сказал он, возвращая мешок племяннику. Сотник стукнул кулаком по стойке. Турок воздел руки к небу, выпрашивая защиты у Аллаха. Щека сотника была изуродована сабельным шрамом.
-Ты думаешь, что страх смерти - уже смерть, страх потерять друга или любовь равнозначен самой потере. Это не так. Страх умереть заставляет быть осторожным, страх потери заставляет ценить то, что имеешь. Не верь тем, кто утверждает, что факиры вырывают у змей зубы. Только твой страх заставляет кобру слушаться тебя.
Сотник выхватил револьвер. Перегнувшись через стойку, схватил турка за грудки и притянул к себе. Их бросились разнимать.
-Уйдем, - сказал дядя, поднимаясь и подхватывая мешок с коброй. – Змеи от шума становятся нервными, а это опасно для факира.
Кто-то отвел руку сотника. Выстрел. Дядя покачнулся и рухнул на стол, роняя мешок, замарывая кровью выцветшую и ветхую чичью, скрывавшую худое, иссохшее тело.
Изенбек закрыл ему глаза. На берегу выпустил кобру, тотчас же скрывшуюся среди камней, и навсегда покинул Константинополь.
Миролюбов вздохнул.
-Дядю вашего, конечно, жалко. Но уговор дороже жалости. Надеюсь, теперь вы объясните, зачем я вам нужен?
Работа подвернулась в Брюсселе. Ковровая фабрика заказала эскизы орнамента в восточном стиле. Полковник снял комнату и мастерскую. Спустя какое-то время Изенбек убедился, что он не может расшифровать надписи на дощечках. Тогда и понадобился Миролюбов.
Юрий Петрович считая себя свободным журналистом, собирал эмигрантские сплетни для местных газет, интересовался шахматами, чаем и историей.
-Еще чай у вас есть?… Жду, а пока продолжу. Ласкер за доской похож на Канта пополам с Гегелем, раздумывающего - разрушить неосторожным ходом мироздание, или повременить? Дать людишкам наиграться вдоволь в любовь, войну и политику, или к чертовой матери... пардон. Эммануил предпочитает сигары. Ставлю два против одного, что Капабланка сманил его проводить матч за звание чемпиона мира в Гаване именно сигарами. Ласкер не выиграл ни одной партии! Хосе Рауль разбил его по всем статьям, хотя сам только что кровать не выносил на сцену, чтоб и здесь не дай Бог не пропустить ни одной юбки. Как будто он из женщин черпает свои безумно красивые и гениальные ходы. Я, кстати, сам в шахматы играть не умею, но разбираюсь в них не хуже Капабланки.
-Я был в Гаване, - сказал Изенбек, размешивая краски. - Давно. До рождения.
-Полковник, вы много пьете, а когда пьёте, вы фантазируете. Но я ставлю на Алехина. Он сейчас живет в Париже. Говорят, он помнит и знает все партии, сыгранные за последние двадцать лет. Я пишу с него портрет Святослава Храброго. Вы - мастер кисти, я - художник слова. Но в этом заштатном городишке нет даже копии Лаврентьевской летописи! Приходится мотаться в Париж и Лондон по каждому пустяку. Мне надо читать подлинники. Почувствовать на языке вкус эпохи, цвет слов, проникнуть в язык эпохи, в идею. И уж оттуда вынырнуть со слепком образа, чтобы вдохнуть в него жизнь.
Изенбек молча выслушал тираду Миролюбова и спросил.
-Вы знаете древние языки?
-Я пел в церковном хоре! - обиженно воскликнул Юрий Петрович. -Я знаю абхазский, аварский, адыгейский, алтайский, чувашский, чукотский, якутский, тувинский, туркменский, удмуртский и еще двадцать два языка, потому что я знаю кириллицу, которая их и породила. Знаю клинопись, кипрский, албанский, сирийский, армянский и греческие нотные знаки, изучив мать этих языков - глаголицу. Собственно, по моему выстраданному убеждению, кроме кириллицы и глаголицы более ничего знать не требуется, чтобы знать все.
-Глядя на вас, этого не скажешь, - не поверил ему Изенбек и Миролюбов счел за благо переменить тему разговора.
-О главном забыл! Троцкого погнали с комиссаров обороны. Теперь Красную Армию будет возглавлять Климка Ворошилов, хормейстер из Луганска. Потом он сидел, потом клепал пушки в Царицыне, а при большевиках командовал армией. Туп, но храбр. Попомните мое слово - Советы долго не протянут.
Перед следующим приходом Миролюбова Изенбек прополоскал рот дешевым виски и бросил мешок с дощечками на видное место.
«Я посмотрел на доски и онемел. Всего их 35, на каждой - по две дыры для скрепления с помощью шнура, причем часть скреплена как книга, а другая - как календарь. Изенбек не проявляет к ним интереса. Он плохо знает русский язык, много рисует, от него часто несет водкой иди дешевым виски...». Хватит, чтобы убедиться, что мы знаем о вас все?
Изенбек еще спал, когда появились незваные посетители. В предутренней мгле лиц пришедших он не запомнил. Запомнил ботинки фабрики «Скороход», часы «Павел Буре» на цепочке, запах дешевого одеколона, щетину на щеках, победившую тупое лезвие бритвы. Руки в карманах - привычку всех шпиков.
-Не надо анализировать, полковник. Да, мы прочитали дневники Миролюбова и решили, что вы тот человек, что нам нужен. Родина вас не забудет. Нам необходима информация об эмиграции: планы, встречи, разговоры.
-Чем же вам не подошел Миролюбов? - удивился Изенбек. - Я не знаком даже с Петром Николаевичем Врангелем, хотя мы с ним почти соседи.
-Вы бывали в Царицыне? – быстро спросил один из чекистов.
-Вы подразумеваете последний круг ада?
Пришедшие переглянулись, и один из них сказал:
-Церковь у нас отделена от государства.
-А мечеть? Видите ли, я мусульманин.
Кажется, пришедших было трое. Древний обычай иезуитов - ходить втроем.
-Так вы отказываетесь помочь нам? – догадались чекисты.
-Весьма сожалею, но мне это неинтересно.
К удивлению полковника его оставили в покое.
-Вы слышали новости из Буэнос-Айреса? - говорил Миролюбов, перерисовывая знаки с дощечек. - Капабланка проиграл двадцать седьмую партию, у него был час времени и хорошие шансы на победу. Он думал над решающим ходом пять минут и позволил Алехину форсировать ничью. Хосе-Рауль проигрывает три-пять и целыми ночами пропадает у своей новой пассии, местной певички, надеясь, видимо, активной половой деятельностью восполнить пробелы деятельности умственной. Между прочим, я из-за ваших досок совсем забросил поэму о Святославе. Россия теряет нового Пушкина, приобретая никому не нужного Карамзина.
Юрий Петрович прилежно копировал письмена, пытался их расшифровать, пил чай, а также обедал и ужинал у Изенбека. Полковник позволял работать с досками только в своем присутствии, а, уходя, запирал Миролюбова на ключ. После встречи с посланцами далекой России, Изенбек поставил решетки на окнах. А потом появилась Фрия.
Она составляла букеты в магазине «Розы и рододендроны», где Изенбек получил заказ на оформление витрины. Он пригласил ее поужинать. Она была не замужем, но отказалась. Он набросал ее портрет мелкими и нервными штрихами на обрывке ватмана. Порвал и, преодолевая слабость и отвращение, посетил улицу красных фонарей. Не помогло. Утром он пришел за расчетом. Фрия подошла первой и спросила о мизинце. Он рассказала ей о Туркестане, экспедиции, змеях и Константинополе. О змеях она знала больше его - Фрия изучала биологию в университете во Фрайбурге. Ее отец был немцем, мать - француженкой из Эльзаса. Фрия любила фильмы с участием Мэри Пикфорд и Лилиан Гиш. Героини этих актрис были нежны и беззащитны перед грубой мужской силой. Судя по рассказам Фрии, выходило, что только женщины и змеи убивали тех, кого любят.
Изенбек подарил Фрии собственноручно сделанную копию Мадонны Конестабиле. Облику Богоматери он придал черты, в которых Фрия без труда могла бы узнать себя. Но глаза он оставил такими, какими их увидел Рафаэль. Глаза Марии были полны любви и понимания, нежности и готовности помочь. Но главное, эти глаза умели ждать.
Фрии портрет не понравился. «В глазах Мадонны должна быть гордость, - осудила Фрия. – Гордость и торжество».
Фрия и Миролюбов не встречались, о досках Изенбек старался не говорить. У Фрии была девичья грудь, тонкая талия и узкие бедра. «Я не смогу заняться с тобой любовью так, как ты это делал с другими женщинами, - сказала она, когда Изенбек задернул шторы и потушил свет. - Я - не другая. По-другому не будет». Она разделась, легла на живот и отвернулась. Изенбек обнял ее за плечи, она вжалась ему лопатками в грудь. «У тебя шрам на руке - прошептала Фрия. - Трезубец, треугольник, крест». «Шах», - перевел он. – «Король». «Трезубец перевернут, а крест - египетский, с перекладиной поверху. «Мат». По-латыни значит «безумие». Правда, что яхта «Астарта», записанная на барона Отто Баутемаса, принадлежит ГПУ, господин полковник»?
Последняя фраза принадлежала человеку, спустя три недели, в Берлине, представившемуся Максом.
-Фрия - зовите ее так, «возлюбленной» - рекомендовала вас как хорошего специалиста в морском деле, знакомого с устройством любого класса судов. Вы в совершенстве знаете русский и немецкий, прекрасно рисуете, и к тому же являетесь агентом ГПУ.
-Я хорошо разбираюсь в устройстве судна, прилично рисую, но не работаю на политическую разведку Советской России. У меня другие интересы, - ответил Изенбек. – Хотя мне предлагали. Не думайте, что я уж совсем никому не нужен. Просто…
Где-то падал снег, сияли огни - Берлин встречал Рождество. Трещали дрова в камине, брызгая огненно-красными искрами. Ситуация была бы забавной, если бы не Фрия.
-Али, ты должен меня понять, - говорила Фрия, сменяя Макса. - Да, у меня было задание познакомиться с тобой, затащить тебя в постель, а затем сюда. Наша агентура в Москве сообщила, что ты работаешь на Советы. Нам надо, чтобы ГПУ знало, что мы знаем, что ты их агент, и знало, что мы пытались тебя завербовать.
Изенбек подумал, что он никогда не станет великим шахматистом.
Десятки и сотни людей целыми днями продумывали ответные ходы других сотен и тысяч таких же умников и делали контрходы, чтобы на полкорпуса, на шажок опередить соперника ради каких-то сиюминутных целей, которые забывались неделю спустя. Мир напоминал трехмерные шахматы, где только пешки ходили внизу, а остальные фигуры бились в пространстве куба. Станислав-Мария, шулер. Это было его изобретение. Ферзь, слон и ладья могли ходить на восемь клеток вверх над доской. Король и конь могли достигать края куба в несколько приёмов, и лишь пешки были обязаны существовать в одном измерении - прямо и вперед.
-Али, открой глаза, - говорила Фрия. - Люди делятся на тех, кто в Книге Бытия может стать буквой, словом, строкой, или, как Христос, Наполеон и Александр Македонский страницей или целой главой. Все остальные - запятые, знаки вопроса и восклицания, пробелы между слов. Те, у кого нет души изначально - таких большинство - обречены на то, чтобы прожить камнем, растением, пылью несказанного слова. Сегодня в Германии так думают все. Поступок, действие - вот что отличает Человека от его подобия, которое переполняет улицы городов. Не совершившие в жизни ничего, недостойны даже ада. Или ты считаешь, что родился для того, чтобы выдумывать орнаменты ковров фабрике «Тапи»?
-Ваша беда в том, что вы берете на себя роль судей, будучи пригодными всего-навсего в наблюдатели без права голоса, - с грустью отвечал Изенбек Фрии. - Не в силах за внешним увидеть скрытое, в простом - бесконечность. Пожалуй, я соглашусь. Из-за тебя, Фрия.
Хотя ему казалось, что он согласился из-за дощечек.
-Вы меня все время обманываете, - жаловался Миролюбов. - То вы говорите, что нашли их в имении князей Куракиных под Орлом, то вдруг оказывается, что они валялись у вас под ногами в имении дворян Задонских в Курской губернии. То вы Теодор, то Али. То вы меня пугаете сказками про агентов ГПУ, то про немецкую разведку. Не скрою, это меня развлекает, но я нисколько не приближаюсь к расшифровке текста. Ради сомнительного удовольствия прочесть то, о чем наверняка все и так знают, я не поехал в Париж! Вы не слышали? Пропал вождь белого движения генерал Кутепов. Исчез бесследно, как в воздухе растворился! Ходят слухи, что последний раз его видели в Марселе, на борту яхты барона Баутемаса «Астарта».
Изенбеку передали билет до Софии. В Бургас он прибыл в бурнусе, чичье и феске, неотличимый от сотен турецких бродяг-безработных. В порту он подошел к нужному человеку и произнес условленную фразу. Его взяли на рыбацкий сейнер мотористом.
Судно было зафрахтовано через болгаро-немецкую фирму. Приняв на борт несколько человек, тщательно скрывающих свои лица за шарфами, поднятыми воротниками и натянутыми до бровей шляпами, сейнер вышел в море, держа курс на восток.
Рослые охранники с непробиваемо угрюмыми физиономиями сопровождали каждого из членов команды. Разговаривать запрещалось, обедали порознь. На третьи сутки, к вечеру, прямо по курсу показались очертания гор. Встали на якорь. Вскоре к ним подошел катер под советским флагом.
Море успокоилось. Изенбек через иллюминатор выбрался на палубу. Небо поглотило все звезды, кроме Полярной. Фонари на обоих судах были потушены. Ни души. Чиркнула спичка и кто-то, буквально в двух шагах от Изенбека раскурил трубку. Изенбек успел заметить усы, фуражку, рукав френча защитного цвета и кольцо на указательном пальце. Фамильный перстень Изенбека, оставленный им Шеметовичу в марте двадцатого года.
Распахнулась дверь, и во тьме рубки возник силуэт. «Товарищ...», - запнулся голос, явно не решаясь назвать собеседника каким-либо именем. «Арсений, - услышал Изенбек знакомый кавказский акцент. - Товарищ Арсений». «Товарищ Арсений, он согласен». «А куда он денется, как говорил Троцкий», - хмыкнул куривший.
Они ушли. Изенбек спустился к себе в каюту тем же путем, как и выбрался оттуда. Примерно через час катер отчалил. Еще через трое суток Изенбек сел в Бургасе в поджидавший его черный «Хорьх».
-Встретились, - сказал он.
Фрия обняла и уткнулась носом в его плечо. Макс похлопал Изенбека по руке.
-Мы думали, что им понадобится переводчик, однако русские приплыли со своим. Но ничего. Зато вы узнали, что такое настоящая жизнь, узнали, как делается история.
-Ты присутствовал при встрече, которая изменит мир, - прошептала Фрия.
Изенбеку было немного жаль девушку, и он промолчал.
В экспрессе, закрывшись в купе, он поцеловал ее в холодные, со вкусом осеннего ветра, губы.
-Ты веришь, что у меня есть душа? - доверчиво спросила она. - Я способна на поступок. Я делаю историю.
-Я знаю, что делаю историю, когда люблю тебя, - ответил Изенбек. - Ты должна родить двух наших детей - мальчика и девочку. Это будет наше участие в истории. Делая то, что приносит радость и не причиняет боль, ты не менее изменяешь мир, чем великие первооткрыватели и считающие себя великими полководцы.
Фрия отстранилась и взглянула на Изенбека снисходительно и недоуменно.
-Ты хотел бы сделать из меня служанку? Отправить на кухню, запереть дома, чтобы я нянчила твоих детей, и каждый вечер раздвигала ноги, удовлетворяя твою похоть?
-Это были бы и твои дети.
-Беременный бог”, - хорошее название для эпатажной пьески. Не лучше, чем «Дьявол-импотент». Если хочешь, трахни меня в зад, как обычно. Возьми деньги и потребуй у проводников еще одно купе. Места есть - твои братья-славяне как скоты предпочитают ездить в общем вагоне.
У Миролюбова стали появляться успехи. Первая же дощечка, поддавшаяся пониманию, становилась книгой. Мифы, быть может более древние, чем греческие, и не менее поэтичные, обретали плоть - слова, и кровь - когда Миролюбов зачитывал результаты дешифровки рун, волнуя слух именами русских богов - Свентовита, Велеса, Сварога - старшего бога Рода божьего, Хорса, Стрибога, Вышеня, Леля, Крышеня, Коляды, Белояра, Цветича, Перуна и Мокоша. «Ущьту и славу поюще бозем... се бо те молеинь творяще, омоем се телеса наши... Господин полковник, мы на пороге научного открытия первостепенной важности»! «Которое, не иначе, куда-нибудь повернет мировую историю», - обычно в таких случаях усмехался Изенбек. Миролюбов сердился и приводил примеры, когда внезапно обнаруженные тексты сотрясали мир: «Письмо Зиновьева», за которым последовал разрыв дипломатических отношений Великобритании с Советской Россией. «Завещание Петра Первого», перессорившее Россию с Европой, «Протоколы сионских мудрецов», всплывшие 7 сентября 1903 года в петербургской газете «Знамя», чтобы спустя два года вбить первый клин в основание той шаткой конструкции, которая рухнула в семнадцатом окончательно. «Но ведь все это – подделки», - смеялся Изенбек. Миролюбов не верил. Не хотел верить.
В Германии к власти пришли национал-социалисты. Все цыгане страны прошли процедуру дактилоскопии мизинца левой руки. В Москве в параде на Красной площади приняла участие колонна советских шахматистов. Сборная Италии стала чемпионом мира по футболу, а дуче в очередной раз на археологические изыскания потратил больше, чем на армию. В Бельгии разразился экономический кризис, поскольку король Леопольд как был полковником русской армии, так им и остался. Изенбек целыми днями просиживал дома, без заказов и денег. Просматривая записи, сделанные Миролюбовым, расставил на доске шахматные фигуры и принялся бездумно делать ходы, изредка сверяя передвижение черных и белых пешек, слонов, коней и ферзей с текстом мифа. «Вот так, - подумал Изенбек. – Шеметович, Шеметович, неправильный гений. Где-то в окопе, под пулеметным огнем ты понял то, что никогда не поймет правильный не гений Миролюбов. Миф надо играть, а не переводить. Миф – шифровка, партия – ключ, а результаты…».
- Вы неплохо стали играть, - признался Миролюбов. - Конечно, вашим именем улицу не назовут, вы не Эйве и Алехина вам не победить. Но прогресс очевиден, уж поверьте мне как теоретику.
-Завтра начнется война, - задумчиво произнес Изенбек, играя сам с собой очередную партию. – Не знаю с кем и надолго ли, но завтра начнется война.
Он еще раз посмотрел в дощечки и, поразмыслив, слегка изменил положение фигур.
-Вы бредите, - поставил диагноз Миролюбов. - Все войны начинаются весной, либо осенью. В крайнем случае - поздней осенью, или же в начале лета. В разгар курортного сезона воюют только негодяи и мудрецы.
Изенбек изучающе посмотрел на Миролюбова, затем – внимательно – на доску. Нахмурился. Усмехнулся. Смахнул с доски фигуры. Закрыл глаза и зажал ладонями виски.
-Что вы будете делать завтра?
Юрий Петрович почесал затылок.
-С утра зайду в редакцию за гонораром. Потом поеду на ипподром и поставлю двадцать франков на «Аристократа». Пообедаю в «Пале-Рояле» и приду к вам.
-Гонорар вам не дадут - займете у редактора. Ставьте не на «Аристократа», а на «Лихого». Обедать будете в «Кристине», а ко мне придете послезавтра утром. Выздоровевшим.
-За кого вы меня принимаете! - обиделся Миролюбов. - В «Кристине» никогда не прожаривают бифштексы - я там сроду не обедал и обедать не буду.
Через день Миролюбов ворвался к Изенбеку, потрясая газетами.
-В испанском Марокко восстание! Генерал Франко объявил войну республиканскому правительству в Мадриде.
-Что вчера не зашли? - сухо спросил Изенбек.
-Гонорар не дали, мерзавцы! Занял немного, поставил на «Аристократа» и проиграл. С горя пошел в «Кристину» и отравился непрожаренным бифштексом. Как видите, я оказался прав - мясо там готовить не умеют.
-Кто выиграл скачки?
-Лихой, - скривился Миролюбов.
То же самое чувство Изенбек испытал в 1942 году в Вене. Александр Алехин давал сеанс одновременной игры офицерам вермахта. Алехин играл вслепую. Что толку знать о событиях, когда ты не в силах на них повлиять! Изенбек знал, как будет ходить Алехин. Знал, но не видел, как избежать поражения, к которому его подталкивали безукоризненно четкие, но все же далеко не идеальные ходы чемпиона мира. Алехин сражался сразу с тремя десятками соперников. Изенбек дважды заставил чемпиона мира задуматься, раз улыбнуться и покачать головой. «Вам мат через три хода», - сказал Алехин, двинул слона и пошел дальше вдоль столов, число противников за которыми, для чемпиона мира стремительно уменьшалось. Одноглазый эсэсовец с железным крестом на груди принимал поздравления: Алехин согласился на ничью.
-Вы сегодня в ударе, Отто, - Изенбек пожал руку одноглазому.
-Не самая моя лучшая партия, - усмехнулся Скорцени.
Юрий Петрович закончил копировать текст с дощечек.
-Наша беда в том, что мы не знаем, в какой последовательности следует это читать. Представьте, что вам известны ходы, ведущие к победе, но нет ни малейшего представления, какую фигуру двинуть раньше другой. Нужен ключ. Причем такой, что его невозможно утерять. Что-то вечное, как скала, камень, миф, легенда… А не такая вот ерунда!
И Миролюбов отбросил в сторону дощечку, на который было вырезано кольцо и отсутствовали буквы.
Изенбек попытался выложить из дощечек квадрат.
-Вы заметили, что у многих досок сколоты края? Число знаков на строке разнится, количество строк не всегда одинаково. Одни дощечки исписаны с обеих сторон, другие - с одной, - говорил Миролюбов, машинально следя за действиями Изенбека. - Почему именно квадрат? Вы свихнулись на шахматах. Не можете представить поле для игры иным - круглым, вытянутым, в виде звезды, или, если уж на то пошло, бабочки. Хорошо, что вы не архитектор. Иначе мы бы жили в квадратных квартирах квадратных домов города-квадрата.
Город.
-А если это город? - спросил Изенбек сам себя. – «Вечный город, но не Рим», семь букв. Помните тот английский кроссворд, что мы разгадывали на днях?
-Вавилон? Предположим. Хотя города разрушают, покидают, их сжирает огонь, засасывают пески, но, предположим, - воодушевился Юрий Петрович. – «И мы должны были наши грады кругами ставить», как сказано в досках. «Влесовой книге», как назвал их я. План любого населенного пункта похож на разбросанные как попало прямоугольники кварталов, разделенные кривыми линиями улиц. То же самое впечатление возникает с высоты птичьего полета. Правда, для этого наши с вами предки должны были уметь летать. А может быть, как на востоке надо идти по улице, читая нараспев текст дощечки, пока скол не покажет, в какую сторону свернуть? Или на зданиях были какие-либо знаки, конфигурация которых соответствовала определенной дощечке, а номер дома - номеру страницы в книге? Или...
Миролюбов фантазировал еще с полчаса, а, иссякнув, с подозрением уставился на Изенбека.
-С чего вдруг вы заинтересовались досками? Хотите под своей фамилией дать информацию о сенсационном научном открытии?
Изенбек был вынужден предложить Юрию Петровичу водки.
Миролюбов привез географические атласы и карты с планами древнейших городов мира, обобрав подчистую парижские букинистические лавки. Александрия, Иерусалим, Багдад, карта города Вавилона, составленная по шумерским клинописным табличкам, план Трои согласно раскопкам Генриха Шлимана, Дамаск, Афины, Мемфис, Дельфы, построенные так, как указал оракул, Византий, Спарта, Элия Капитолина, какой она была и осталась в замыслах императора Адриана, Иерихон, каким он не мог не быть, и Новгород, каким он был, Самарканд, Карфаген и столица инков город Чичен-Ица. Не то.
Не надеясь на прозрение Миролюбова, Изенбек поехал в Варшаву.
Станислав-Мария, поседевший и погрузневший, встретил его в своем роскошном особняке, пол которого был выложен черно-белым паркетом, и сразу ударился в воспоминания.
-Очень рад. С тех пор, как умер Пилсудский, в Варшаве не с кем поговорить. Мне его не хватает. Маршал меня любил. Помню, еще в двадцатом году сказал министру-террористу Борьке Савинкову, что Станислав может сегодня быть русским, завтра - поляком, послезавтра - вообще негром. Какой был игрок! Он один меня понимал. Ну, еще Генерал. Вы не знали? Да, я был в Испании советником у Франко. Помните фразу Генерала о пятой колонне? Моя идея. Хорошая была игра. С одной стороны Франко, Муссолини и Гитлер, с другой - республиканцы и Сталин, с третьей - англичане и французы, которые всегда играют за всех, но за себя в особенности, с четвертой - анархисты, которые верят, что игра идет по-честному.
-Я не об этом, - сказал Изенбек. - Я о вашем друге Ефиме.
Станислав-Мария сделал вид, что не услышал.
-Мы с вами не виделись с того самого дня, когда вы сбежали от меня к Корнилову. Мусульманский полк я все же сформировал, хотя и без вашего участия. Поручик Сашка Рощин командовал. Помните такого? Я звал его Али. Хотел предать суду за то, что подрался с командиром еврейского отряда. Передумал. Я вообще, как вы, надеюсь, заметили, истреблял только негодяев, которых действительно не может носить земля.
-Это вы подослали ко мне чекистов? - в лоб спросил его Изенбек. - Слишком быстро они оставили меня в покое.
Станислав-Мария взглянул Изенбеку в глаза и рассмеялся, хрипло и заразительно. Изенбек улыбнулся, неожиданно для себя.
-Вы легко поддаетесь влиянию, - заметил Станислав-Мария. – А еще вы должны помнить, что полк, где и вам довелось недолго послужить, был передан под мое командование самим Львом Давидовичем Троцким. Чекисты - обычные люди. Только слишком часто любят менять правила игры в свою пользу. Просто я хотел проверить, также легко ли вы расстаетесь с иллюзиями, как прежде.
-И что вы для себя решили? - напрягся Изенбек.
-Что вы, мой полковник, можете задавать вопросы. Вы здесь для того, чтобы спросить, не так ли? Но начнем с того, что спрашивать буду я. Представьте, что я… ну, скажем, Миролюбов. Расскажите о себе. Вы сами-то играть пробовали? Не на доске, дорогой полковник, не на доске…
-Значит, это там, в Царицине, - неосторожно вслух догадался Изенбек, вспомнив «Поле Армагеддона» папаши Шеметовича.
-Точнее, в Сарепте, - разулыбался Станислав-Мария. – «Я хочу говорить с тобой о другом чужеземном городе, который называется Библос. Каков он? Кто его богиня? Расскажи мне о Бейруте, о Сидоне и Сарепте». Знаете откуда это?
-Нет.
-Папирус фараона Анастаси I, ему три с половиной тысячи лет. А помните пророка Илию? Третья книга Царств: «И было к нему слово Господне: встань, и пойди в Сарепту Сидонскую, и оставайся там; Я повелел там женщине вдове кормить тебя. И встал он, и пошел в Сарепту». Помните, полковник, что он сделал там?
-Воскресил человека. Ребенка.
Станислава-Марию нашли мертвым на углу улиц 3 Мая и Французской. Говорили, что это дело рук гестапо, подозревавшего «батьку» в связях с советской разведкой. Брат его Юзеф был убит семнадцатью годами ранее теми, кто подозревал в «батьке» агента польской, германской и французской разведок. Сам Станислав-Мария был убежден, что сдаваться надо тогда, когда видишь мат. Независимо от того, кому он грозит - тебе или твоему сопернику. Известие о смерти Станислава запоздало, и Изенбек узнал о нем одновременно с новостью из Мексики, где наемный убийца разрубил ледорубом голову Льва Давидовича Троцкого.
Изенбек пытался мыслить рационально. Он брал у Фрии книги, посвященные изучению головного мозга, читал о смерти, как о процессе, происходящем в организме. Ничего. Под руки попала книга об африканских охотниках за головами. Удивляясь самому себе, прочел. Подсказки не было.
Тогда он взялся за историю. Царицын и Приволжские степи. Половцы, хазары, огузы, сарматы, савроматы. Страбон, Геродот, Олеарий, Диакон… Стоп. Ипатьевская летопись: «…ис того же леса потечет Волга на восток и втечет седьмьюдесят жерел в море Хвалинское»… Такое «коленце» Волга образует именно в районе Сарепты. Стоп. Странная карта XVII века Посольского приказа, где из одной точки вытекают четыре реки, крестом. Над точкой единения надпись «Царицын град», и от нее стрелками указаны направления течения и названия: Волга, Дон, Днепр. Причем Волга – два раза. В обе стороны от Царицына. Вверх и вниз. Стоп. Лупу сюда. Хорошую, сильную «цейсовскую» лупу. Есть. Точка, из которой вытекают реки – голова. «Мертвая голова». Череп. Голгофа.
Фрия занимала высокий пост в службе безопасности Тысячелетнего рейха. Детей у нее не было. Работа Фрии заключалась в том, чтобы следить за пробелами между слов, запятыми и стирать пыль ненужных строк с чистой страницы Книги Бытия, рассчитанной на десять веков и начатой с белого листа в январе 1933 года. «Ты не представляешь, как трудно читать страницы, на которых отсутствуют знаки препинания и пробелы между слов. Почти невозможно, - невозмутимо серьезно сказал Изенбек в июле сорок первого года. - Кстати, я тут недавно слушал лондонское радио. Они утверждают, что несколько десятков человек в какой-то приграничной крепости - по-моему, в Брест-Литовске – сковывают несколько дивизий немецкой армии. Тех самых, что не хватило, чтобы с ходу взять Киев и не дать Сталину перегруппировать войска. Несколько десятков «пробелов», если пользоваться твоей терминологией, заставляют переписывать страницу заново - теперь вам не удастся завершить русскую компанию до наступления холодов и перейти на следующую страницу, где будет описано покорение Индии.
-Согласись, это забавно, - продолжал Изенбек. – Один ваш агент в этом самом Брест-Литовске продал Германии половину России и всю ее историю с потрохами. А теперь эти самые «потроха» ломают там же всю историю рейха.
Изенбек даже сверхчеловека мог вывести из себя.
-У тебя типично русская совесть, - разозлилась Фрия. – Пойми…
-Все это я уже слышал, - перебил ее Изенбек. – «История делается сейчас, мною и моими друзьями и начальниками». Ты говорила нечто подобное осенью тридцать первого года. Когда будущий фюрер Адольф Гитлер на рейде Батума встречался с Генеральным секретарем Коммунистической партии большевиков...
-Чего ты хочешь? - в ужасе прошептала Фрия. - Никогда, слышишь, никогда не вспоминай об этом!
Изенбек выдержал ее взгляд. Сверхчеловек тоже боится смерти. Часто - сильнее, чем все остальные.
-Я хочу служить в германской армии. На Восточном фронте. Направление – Сталинград. Специальность – разведка.
«Марковцы» носили черные погоны с белыми кантами, фуражки с тем же сочетанием цветов, что означало «Смерть и Воскрешение». Полковник Али Изенбек скончался 13 августа 1941 года. Врач, которого Миролюбов доселе ни разу не видел, показал соответствующую запись и объяснил, что присутствие при сожжении покойного категорически запрещается, а в проведении обряда похорон тех, у кого не осталось близких родственников, комендатура, как правило, отказывает. Все свое имущество покойный завещал Юрию Петровичу. Дощечек там не было.
-Если со мной что-нибудь случится, не пытайтесь сразу опубликовать результаты вашего прочтения текста дощечек. Подождите, - перед смертью предупредил его Изенбек. - Во-первых, сейчас не до того, а, во-вторых, это может закончиться весьма плачевно для вас, Юрий Петрович.
-Не пугайте. Волю больных следует уважать, но ради науки я готов на все! - запальчиво отвечал Миролюбов. - Сколько же мне ждать, по-вашему?
-Давайте договоримся об условном знаке, который вы получите, когда придет время. Например, им будет железный перстень с бриллиантом. Хотя бриллиант не обещаю - всякое может случиться. Но перстень гарантирую.
-Вы так говорите, будто собираетесь жить вечно, - попытался пошутить Миролюбов.
-Не собираюсь. Я читал Экклезиаста.
Какое-то время он работал в отделе по учету и классификации материальных ценностей на Восточных территориях. «Одеяние воина норманнского типа X - XII века, Варшавский войсковой музей, - записывал Изенбек. - Кольчуга, шлем, остатки щита, сабля, копье, булава, стремена, медальон с изображением Христа, серебряная чаша. Обнаружено в 80-х годах прошлого века в Каневском районе Киевской губернии. Собственность рейха… Кувшин с рунами тюркского типа, Х век. Новочеркасский краеведческий музей. Надпись не расшифрована. Обнаружен при рытье окопов летом 1942 года. Собственность рейха». Сослуживцы Фрии достойно справились с непривычной работой: не убить, а создать нового человека. Новое имя, новая биография. Изенбеку присвоили офицерское звание и обрядили в черную форму. «Смерть без Воскресения».
Группа армий «Дон» неумолимо приближалась к Сталинграду. Немцы вышли к предгорьям Кавказа, когда Изенбек услышал о сеансе одновременной игры, который давал Алехин. Изенбеку не составило труда добиться командировки в Вену. Он проиграл. Изенбек понял это, когда вернулся на фронт.
Царицын – подсказка, ключ, мертвая голова – в который раз умирал.
Белый слон метался по улицам обезумевшего в пламени города. Десятки бомбардировщиков с ревом иерихонских труб волнами накрывали разрушаемый ими город, стирая его с лица земли. Сквозь стекло в кабине второго пилота Изенбек видел, как исчезало различие между домом и улицей, как превращались в пыль целые кварталы и покрывали собою площади и скверы, на которых факелами пылали иссушенные августовским зноем деревья. Белое облако взлетевшей на воздух мукомольной фабрики накрыло слона. На пристани метались перепуганные лани и зебры, горела ладья - корабль, на котором, собирались, но так и не успели эвакуировать из города зоопарк. Пылала разлившейся нефтью река, тонул пассажирский пароход «Иосиф Сталин», тонули люди, гарь стелилась к солнцу, обволакивая город в белую ночь. Цейтнот. «Фюрер приказал взять его к 25 августа, - сквозь непрерывный плач моторов донесся голос пилота. – Через два дня будем праздновать победу. Здесь решается исход войны. Мы делаем историю»! Через два дня на северной окраине Сталинграда танки вышли к реке, желтой и мутной, как и говорил штабс-капитан. Пиррово безумие: танки горели десятками, застревая среди развалин домов, где, как рыбы в воде, чувствовали себя снайперы и бронебойщики. От реки немцы были отброшены невесть откуда появившимися матросами.
Пилот ошибся. Исход операции могли бы решить танки генерала Гота, захвати он Ергенинские высоты. Тогда бы Гот смог прорваться в заволжские степи и пройтись по тылам Красной Армии, перекрыв потоки каспийской нефти на север. Но когда до Сарепты оставалось полчаса хода, поступил приказ перенести направление удара на Сталинград. Гот исполнил приказ, похоронив в руинах города свои танки. «Судьба войны могла быть решена, если Гот взял бы Красноармейск», - оплакивая упущенную возможность, позже напишет начальник немецкого Генерального штаба Курт Теппельскирх.
В ставке Изенбек узнал, что германские войска перевалили за Кавказский хребет и двигаются на Грозный и Туапсе. Местный горский князь подарил фюреру белого скакуна, которого следовало незамедлительно доставить в Берлин. Кто-то кричал по телефону, убеждая, что прорываться надо было с юга, а не перебрасывать армию генерала Гота с одного участка фронта на другой. Майор с лицом школьного учителя из провинции убеждал радиста, что он - вновь назначенный комендант того, что осталось от города, и требовал соединить его с командующим. Радист не слушал и в очередной раз просил невидимого собеседника в трубке повторить, куда фюрер приказал водрузить германский флаг - на Эльбрус, или на Эверест? На столе пожелтевшая и запыленная лежала подшивка «Народного обозревателя», «боевого листка национал-социалистического движения Великой Германии». Пальцы листали ничего не значащие для Изенбека страницы. 10 сентября: «Если верить высказываниям пленных – даже старшим офицерам и комиссарам, Сталин сам руководит городом, носящим его имя. По меньшей мере – он сам побывал в Сталинграде, чтобы убедиться в готовности города к обороне и призвать большевистское руководство к ожесточенному сопротивлению». 31 августа: «Город, носящий мое имя, никогда не должен попасть в руки врага», - заявил Сталин на собрании большевистских военных курсантов в Красноармейске, пригороде Сталинграда». «В Сарепте Сидонской – могила пророка Илии, - думал Изенбек. – А что похоронил в Сарепте Сталин, переименовав ее в Красноармейск»?
В этой войне стрелять Изенбек так и не решился. Нельзя стрелять в свою память. Нельзя не потому, что невозможно, а потому, что потом невозможно жить.
Город лежал на высоком берегу, обрывом спускающегося к реке, которая, перед тем, как круто повернуть на юг, делилась здесь на два рукава. Остров между ними и вся бескрайняя равнина, была покрыта растительностью, потерявшей на солнце сочность цвета. Деревья, особенно на острове, были редки и плюгавы, хотя если плыть к ним ночью, а не смотреть с высоты противоположного берега при свете дня, казались стеной, о которую грозило разбить течение реки, обмелевшей за лето, но достаточно бурной при внезапно налетающих порывах горячего степного ветра. Изенбек вышел на берег. Стянул с себя мокрую одежду. Проверил дощечки. Прорезиненная ткань надежно защитила их от мертвящего действа воды. В эту ночь было на редкость тихо. На той стороне реки серели развалины города, вспыхивая в свете сигнальных ракет, далеко бил пулемет, изредка разрезали воздух и тишину линии трассирующих очередей. Здесь это считалось тихо. Проблуждав с час, Изенбек приметил подходящее дерево с едва приметным дуплом, и спрятал там дощечки. Потом он пошел к реке, тщательно отмеряя шаги. Его увидела бакенщица, когда он, дрожа от утренней прохлады, пытался влезть в отсыревшую серую гимнастерку. Он сдался патрулю, моряки-балтийцы сказали Марии - бакенщицу звали Марией - что это уже третий диверсант за ночь. Изенбек объяснил, что он не диверсант. Он пришел без оружия. Работал учителем русского языка в Бельгии, пока не попал на фронт, чтобы сдаться при первой подвернувшейся возможности. Фамилию Изенбек придумал, немецкую. На линии фронта не стали бы долго разбираться, зачем здесь оказался Теодор Артурович Изенбек, полковник Добровольческой армии генерал-лейтенанта Врангеля.
Его отправили в лагерь. Зимой, когда все было кончено, и немцы стали сдаваться десятками тысяч, Изенбека мобилизовали в переводчики и отправили в Сарепту. «Красноармейск», - гласила черная надпись на белом фанерном щите посреди пустынной дороги. Мёрзлые трупы германских солдат валялись на улицах, еще более устрашающего вида оставшиеся в живых ходили на работы - разбирать завалы, которые, похоже, уже никогда не смогли бы стать городом. В один из дней Изенбека вместе с другими военнопленными втолкнули в помещение с высокими, как в храме или дворце, потолками, узкими длинными окнами, побеленными и посеребренными морозом стенами. «Это кирха, - объяснил словоохотливый русый немец из местных, как и Изенбек числившийся переводчиком. - У меня мать русская, а иначе бы с другими депортировали еще в сорок первом, в августе, по указу товарища Сталина».
В ту зиму стояли страшные холода, за сорок. Пленных построили в колонну, и повели на станцию. Изенбек поднял голову и увидел крест. Нет, это было всего лишь отражение площади, на которой находилась кирха, расходившиеся крестом улицы, дворы, черная змейка пленных. Небозеркало. «Давно такого не было, - пояснил собеседник Изенбека. - Как предприятия понастроили, заводы всякие. Дед сказывал, что летом, в жару особенно, такое бывало. С земли себя в небесном колодце видишь, как в хрустальной чистоты ключе - у нас здесь родники из земли бьют. Видать, сражение с пылью-гарью что-то переменило в природе, вот эффект и вернулся».
Изенбек на ходу негнущимися от холода пальцами на клочке бумаги зарисовывал план небесного града, сохраняемый в веках благодаря то ли причудливому климату, то ли складкам местности, близости пустыни и моря, реки и гор, солевым озерам и тоннам пыли, переносимым с места на место степными ветрами, когда свист, мощью и инстинктивным ужасом сковавший тело, ударил сверху. Сил хватило только на то, чтобы защитить лицо от небесного огня. Земля вдруг исторгла из себя сказочно красивый фонтан снега, пламени и камня. Изенбек упал и увидел перед собой китайский ковер, висевший над его кроваткой в далеком детстве. Синие и зеленые драконы танцевали какой-то сложный церемониальный танец, покусывая друг друга за крылья и печально улыбаясь. В следующую секунду он уже бежал к месту взрыва. Он даже успел увидеть хвост самолета, уходящего под землю сквозь этажи коридоров, выложенных шлифованным камнем и обнаживших сейчас свои темные подземные тайны. В одном из коридоров подземелья Изенбек увидел клавесин. Крышка была открыта, как будто кто-то только что играл на нем, и пыль и мелкие камни сыпались прямо на клавиши, порождая музыку хаоса. Наконец крупный камень из свода пещеры упал прямо в их середину, и все стихло.
-Цел, ни царапины, - радостно вскрикивал подбежавший полунемец, зачем-то оттягивая руками на груди шинель.
-Ходы подземные? – хрипло спросил Изенбек.
Первые колонисты еще двести лет назад вырыли, - похвастался немец. - Несколько километров, наверное, накопали. При Емельке Пугачеве это им здорово помогло от погони уйти и матерьяльное имущество схоронить. Милиция, правда, все лазы замуровала лет двадцать назад. Как только деникинцев из города выбили, или чуть позже. А так всем знаменитостям, кто в гости заезжал, показывали, - тут немец сбавил голос. - Троцкому Льву Давидовичу, когда он еще Красной Армией командовал, Калинину, председателю ВЦИК, Белобородову, который царя порешил, первому красному офицеру Ворошилову, и самому товарищу Сталину, когда он по приказанию товарища Ленина занимался у нас хлебозаготовками. Да вы ранены! У вас кровь…
-Будем латать, - весело заявил хирург лагерного госпиталя. - Скажи спасибо, что полруки не оттяпаем!
После операции Изенбек, отходя от боли, обнаружил, что исчез старый шрам от ожога полученного в типографии дяди.
-Дядя потом смеялся, что за минуту до смерти «шах» должен был превратиться в «мат», - рассказал Изенбзк. - За минуту много что можно успеть. Так теперь и не узнаю, когда смерть придет.
-Пришлось срезать, - беззлобно пояснил хирург. - Ничего, мы вам с задницы туда кожу приделали. Еще сто лет проживете. Там у каждого кожа крепкая и, главное, толстая. Везде бы такая была - человеку цены бы не было. Хотя и так все засрали, куда ж еще?
И смачно сплюнул.
Изенбек отбывал срок в Казахстане. Он так и не открыл, кто он такой. В сорок восьмом пленных немцев стали отправлять на родину. «Али»! - окликнули его забытым именем на одном из пересыльных пунктов, затерянных среди бескрайне однообразной степи. Это была Фрия.
-Макса казнили вместе с фон Штауфенбергом и адмиралом Канарисом, нашим шефом, за участие в покушении на Гитлера. Меня отправили в Освенцим - начальницей женской охраны. Уже три года, как я здесь. У тебя, в России. Почему ты так смотришь, Али? Я сильно изменилась?
Она сильно изменилась.
-Нет, - через силу улыбнулся Изенбек. - Внешне — нет.
-Что-то происходит внутри, когда убиваешь сам, или посылаешь кого-то на смерть, или просто боишься помешать это делать другим. Что-то от тебя самого убывает. Знаешь, я потом стала спать с заключенными. С теми, кому предстояло назавтра умереть. Ну, как обычно спят муж с женой, понимаешь? Может, благодаря мне они чуточку легче прощались с жизнью, как ты думаешь? Я ведь была очень красивая, правда?
Изенбек обнял ее. От нее пахло степью.
-Ты стала больше задавать вопросов. Чем больше спрашиваешь, тем меньше совершаешь глупостей. Жаль только, что когда один спрашивает, другому волей-неволей приходится отвечать.
-Помнишь портрет Марии, который ты нарисовал? Ты был прав тогда, Али, - сквозь слезы улыбнулась Фрия. – Мадонне ничего не остается в этом мире, кроме ожидания.
Утром Изенбек пошел к начальнику лагеря.
-Я - полковник Теодор Артурович Изенбек. Служил у Корнилова и Врангеля в артиллерийском дивизионе. Работал на германскую разведку. Являюсь одним из организаторов похищения главнокомандующего русскими вооруженными силами в эмиграции генерала Кутепова. В Россию проник с единственной целью - вернуть фамильную драгоценность, железный перстень с бриллиантом.
Начальник лагеря посчитал его сумасшедшим.
Изенбека повезли в Москву, в знаменитую Лубянскую тюрьму.
-Откуда ты знаешь про перстень? - беззвучно, одними губами, спросил его большеголовый генерал в пенсне, с глазами навыкате, как у рыбы, пришедший поздно ночью в камеру, куда бросили Изенбека. - Ты был...?
-Осенью тридцать первого, - кивнул Изенбек. - На рейде Батуми.
-Ты псих, - с облегчением выдохнул генерал.
Изенбек улыбнулся и покачал головой. Осторожно достал из-под нар кусок белой рубахи правильной квадратной формы, с чернильными пятнами вместо черных клеток и фигурами, с любовью вылепленными из хлебного мякиша. Взял с доски пешку и показал её генералу.
-Скажи Кобе, - Изенбек поставил пешку на прежнее место. – Пусть не надеется на Клима. Особенно после смерти. Если он забыл, то скажи ему: восемнадцатый год, Царицын.
-Я помню. У меня хорошая память.
Изенбек, по такому случаю приодетый в добротный, кем-то ношеный пиджак, такие же брюки и ботинки, стоял перед Иосифом Виссарионовичем. Дача Сталина. Ни звука. Бесшумно, мерно, как змея, раскачивался из стороны в сторону маятник больших напольных часов. Хозяин выглядел скверно. На столике из карельской березы лежал журнал «Вопросы языкознания».
-Перстень подарил моему деду Митрополит Московский Филарет. Память, хоть и чужая. Зачем вам чужая память, товарищ Сталин? Вы со своей-то не знаете, что делать, зачем вам еще чужая?
-Я знал, что ты придешь. Был один такой, не помню фамилии. Штабс-капитан, кажется. Во всем сознался. Что кольцо он украл у мертвого, которого застрелил какой-то полковник. Кольцо полковник оставил, а что-то другое с собой унес. Взамен, значит.
-Там были дощечки. С письменами. На них записан ход игры. Шахматной партии, в которой всегда побеждает тот, кто играет белыми, - сказал Изенбек, глядя Сталину глаза в глаза.
-Трубка куда то подевалась... Не эта, любимая. Ежов пытался со мной играть. Николай Иванович. Не получилось. Он еще детей любил, Народный комиссар. Мертвых детей. Своих не было, так он мертвых любил. Плохой человек. Проиграл мне на тридцать седьмом ходу. Почему ты в тюрьме сказал, что я - пешка? Кто тогда король, если я - пешка? Уж не ты ли, господин полковник?
-Не я. Пешка может стать ферзем, если этого захочет игрок и не заметит противник, - не моргнув глазом, ответил Изенбек. – Для этого нужна самая малость. Надо начать игру. Я знаю, зачем в подземелье немецкой колонии собраны на доске тридцать одна фигура. Нужна тридцать вторая.
-Тебе нужна моя голова? - улыбка Сталина потонула в густых усах. - Мессинг - факир, фокусник - за пять лет до Победы угадал, когда мы выиграем воину с Германией. Точно угадал - на неделю ошибся. Что можешь ты, полковник?
-Я могу начать игру. Я знаю первый ход. Я знаю, почему операция под Сталинградом названа вами «Уран». Вы же не хотите просто умереть как все, Иосиф Виссарионович?
Сталин нахмурился. Мешки под глазами набухли, как набухают тучи молниями перед грозой.
-И каким же будет твой первый ход, полковник?
-Устроюсь инженером в город вашего имени, - усмехнулся Изенбек, а уже у дверей, за которыми его ждал конвой, полуобернувшись, сказал. – А ваша голова там не нужна. Она могла там оказаться и в двадцатом, когда мой друг Станислав-Мария и ваш сокамерник Юзеф Пилсудский напрочь переиграли вас под Варшавой.
В феврале 1953 года Изенбека выписали из «психушки». В стране раскручивалось «дело врачей», якобы намеревавшихся извести крупнейших руководителей партии и правительства. Госбезопасность проверяла сумасшедшие дома, выискивая невинные жертвы убийц в белых халатах. Изенбек подозревал, что все эти громкие процессы над медиками были затеяны ради того, чтобы выпустить из больницы его, Изенбека, не внушив никому подозрений, но не стал делиться сим открытием с окружающими. Он даже не знал, сколько времени пробыл среди белых стен, больных и санитаров с их ежедневными, из века в век, болезненными уколами. Может быть - Изенбек не исключал и такую возможность - его поместили в клинику сразу после укуса скорпионом во время археологической экспедиции в Туркестан с профессором Фетимовым. Или он застрелился в Новороссийске, в двадцатом. Или умер в Брюсселе в августе сорок первого года. А может он просто плод фантазии неких сил, выдумавших легенду его жизни для того, чтобы обосновать находку дощечек с русскими письменами и скрыть их божественное, неподдающееся логике появление? Но, главное, не делиться подобными мыслями с окружающими. Изенбек устроился чертежником в строительное управление - то, что он прилично рисовал, было реальностью, данной коллегам Изенбека в ощущениях и представлениях.
В марте умер Сталин. На панихиде в Елоховском соборе в Москве патриарх Алексий I сказал: «Великого вождя нашего Иосифа Виссарионовича Сталина не стало. Упразднилась сила великая, нравственная, общественная сила, в которой весь народ наш ощущал собственную силу». Слова эти были написаны почти за сто лет до Иосифа Виссарионовича смерти - на кончину Митрополита Московского Филарета. Коба все-таки украл чужую память.
В ноябре того же года журнал «Жар-птица» из Сан-Франциско объявил, что начинает публикацию результатов расшифровки текстов недавно обнаруженных в Европе старинных уников – «дощек с ценнейшими на них историческими письменами о Древней Руси». Расшифровки, осуществленной журналистом Юрием Миролюбовым. Журналистом и историком.
Юрий Петрович написал, что оригиналы досок были выкрадены нацистами, боявшимися нового доказательства древности славянской культуры. Что он успел скопировать три четверти всего текста, а сфотографировать вообще всего одну дощечку из тридцати пяти исключительно из-за дурного характера Изенбека, который интересовался только работой и живописью, и к тому же пил, как лошадь.
Осенью 1961 года Изенбек уходил на пенсию. В одну из ноябрьских ночей его подняли с постели и вызвали на работу. Изенбек успокоил Марию – его жену, которой он сдался в сентябре 1942 года, звали Марией - и ушел. Он знал, что случится этой ночью.
Набережная была оцеплена солдатами. Суетились гебешники в штатском, визжали лебедки, матерился Александров, начальник Гидростроя. Тридцатиметровый памятник Сталину повалили на землю. Долго и мучительно резали идола на части. Торопились - надо было закончить к утру, чтобы не успели подтянуться жители окрестных домов. Мало ли что - могли и вступиться за Иосифа Виссарионовича, самого большого в мире памятника. Распиленного Сталина погрузили в машины. Звезду Героя Советского Союза, вырезанную из груди генералиссимуса, забрал себе Александров. На полдороге вдруг сняли оцепление. В машине, где ехал Изенбек, кроме водителя остались лишь двое в штатском. Они свернули на проселочную дорогу и двинулись вдоль каких-то унылых безжизненных строений, тяжело подпрыгивая на ухабах. Свернули к реке. Проехали по мосту, попетляли среди деревьев и затормозили на берегу. «Здесь - самое глубокое место в фарватере», - показал Изенбек. Выкатили голову из кузова, сбросили на песок. Черты лица хранили уверенность руки скульптора, медь ловила лучи восходящего солнца и, казалось, что Иосиф Виссарионович впервые в жизни покраснел, досадуя на свою беспомощность. Вскоре подошел катер. Люди в штатском обвязали голову тросом - получилось нечто вроде повязки на глаза, как у греческой богини судопроизводства. Катер потащил голову за собой. Примерно на середине реки трос отцепили. Катер развернулся и ушел вверх по течению, в сторону города, который уже двенадцатый день как потерял свое прежние имя - Сталинград, и приобрел новое, придуманное сумасшедшим поэтом Велемиром Хлебниковым полвека назад.
Чужую смерть описывали многие. Некоторые умудрялись описать свою. Воскресение давалось много трудней. Что интересного может быть после смерти? Интересно то, что испытываешь впервые, а не то, к чему возвращаешься, так и не умерев. Возвращение - всего лишь географическая и этическая иллюзия. Вернуться невозможно никуда и ни к кому. И все же попробую. Вернуться можно так: перина, чистый цветной свет - всех цветов радуги, из которой собраны витражи. Воздушное одеяло, что еще? Еще под-подушка. Место под подушкой называется «под-подушка», и там можно спрятаться от голоса. «Максимилиан»! - ну, к примеру, Максимилиан. Это зовут тебя. Будут ругать. «Максимилиан, ты зачем обманул дядю Иосифа? Ты его обманул, Максимилиан! Что ты ему обещал»? Это мама. «Я не обманул, я – выиграл»! –кричишь ты и просыпаешься. Или так: «Ваше Королевское Величество». Воскресение - это когда к тебе до завтрака обращаются «Ваше Королевское Величество»! После завтрака ты - принц, дофин, но до завтрака можно обращаться и так. Отец разрешил. Отец в последнее время ходит хмурым, но только когда отворачивается и не видит тебя. А еще до завтрака можно поиграть с дядей Иосифом в шахматы. Они хрустальные и звенят, когда делаешь ход. Особенно нравится ходить королем. От него звук, как будто мажут губы любимым вареньем. Ни с чем не сравнить. Ах, полковник, вы думаете, что сходите с ума? Ах, если бы всё было так просто, мой дорогой полковник! Воскресение - это когда тебе пять лет и ты уже полковник королевской гвардии - гвардии твоего отца. После завтрака начинается жизнь. Учителя, противный учитель музыки, хотя про него и говорят, что он лучше всех в королевстве играет в шахматы. Врут, наверное. Музыкант он никакой. Как можно играть в шахматы и не слышать, что плохо понимаешь музыку? Но это после завтрака. А пока можно лежать в постели и думать, как в саду поют скрипки. А еще можно приказать выпороть садовника, потому что в саду шумят и мешают думать. Конечно, приказать понарошку. Или приказать по-настоящему и сразу отменить приказ. Дядя Иосиф обиделся, что в прошлый раз я пошел пешкой, а потом, через два хода, передумал и пошел назад. Он говорит, что передумывать нельзя и ходить нужно один раз и бесповоротно, хотя сам уже третью ночь крадучись пробирается в комнату Катерины, которая отвечает за мои тапочки и горшок, и уже трижды получает от ворот поворот. Шум - это его месть, чтобы я расстроился и забыл думать. Покажу ему язык, как делают мальчишки на улицах, когда подглядываешь за ними из кареты. Ах, мой дорогой полковник! Воскресение - это не когда крошится брызгами цветной свет, и рушатся под прикладами ружей витражи. И не тогда, когда во дворец врываются люди с пиками, в красных фригийских колпаках, грязными пальцами рвут нежнейшую тюль, хватают тебя как был, в ночной рубашке и босиком, и волокут за собой. И то, что ты не видишь, как ударом мясника отсекают голову вступившемуся за тебя слуге и воровато суют в карман хрустальные фигуры коней и пешек - это еще не Воскресение. Не Воскресение сидеть одному и дрожащими руками бояться тронуть тысячелетия, лежащие на столе. Лампа освещает дощечки, изрезанные непонятными словами и больше всего хочется прочитать их, но ты не имеешь на это времени. Ты сравниваешь дощечки и, наконец, путаешься сам – в какой руке настоящая, а в какой сделанная тобой. Потом ты пишешь и пишешь историю, в которую, ты знаешь, никто никогда не поверит, но ты не можешь отдать настоящую, ведь нет больше страны, нет истории. А потом ты все-таки отдаешь одну из той руки, где подлинные. Только одну, ведь для правильного прочтения достаточно и ее. Ты кладешь дощечку в стопку других, ненастоящих и радуешься – неотличима. Юрий Петрович поверит. Он умеет это делать.
И уж никак не Воскресение, когда тебя везут через весь город к громаде тюрьмы, со страшным скрипом, от которого забываешь шесть нот из семи, отпирают запоры и бросают в каменный мешок, где уже умер свет и предстоит жить тебе, один на один с тишиной. Возможно, подобные события и можно назвать Революцией, но ни в коем случае не Воскресением. Скажу больше: это смерть, полковник.

3. ЛАРИСА

И потянулись будни.
Такие важные в своей обреченности тысячами мелочей, которые легко выскакивали из головы, оставляя в памяти неясные шумы, обрывки разговоров, контуры лиц однокурсников, что совсем скоро перестанут ощущать в тебе свою причастность к тому общему и важному, но необременительному и необязательному в этой важности, какими были и останутся в их жизни студенческие годы. Шар, дверца в который захлопнется с выдачей дипломов и последней общей, всем курсом, гулянке. Захлопнется не только для Ларисы. Для всех.
Будний день в раю: просыпаешься от мысли, что можешь проснуться. Открыть глаза и не забыть ту, прошлую жизнь, что оборвалась в день вашего знакомства. Какая мука помнить свои дурацкие влюбленности, имена парней, которые нравились, целовали тебя в холодных, но всегда душных подъездах - всё, что было до него. Выбросить эту ересь, все эти возможности ложного выбора из головы.
Первое октября, первый день последнего учебного семестра. Лекций у отца сегодня нет, поэтому в университет придется ехать не на антикварной, помнящей ландо и пролетки «Шкоде», а на автобусе. Сорок минут от центра. Не успеваешь даже толком накраситься.
В раю, стоя у зеркала, невозможно заметить, что поправилась на пару килограммов, в раю нет экзаменов, босоножки не жмут и Му-Му, встретив на остановке, моментально отпадает от длинноногой блондинки и сразу к тебе: «Лорка, привет, смотрела вчера «Соседку» с Фанни Ардан»? Причем здесь вчерашнее кино, когда у блондинки грудь восьмого размера? «Она рядом с тобой - как мебель на фоне Ниагары. Не котируется! Прекрасно выглядишь». Неуклюжий комплимент, но приятно.
И сразу вспомнила июльскую ночь в экспедиции, языки костра, сливающиеся с зарей, себя, засыпающую на плече Истомина, Перетокина, спящего в обнимку с бутылью вермута и Звягинцева, бубнящего самому себе детские анекдоты. Герасим всегда смеялся очень громко. Павел азартно пересказывал статью из журнала о когда-то сенсационной, а теперь никому не нужной и неинтересной встрече Гитлера со Сталиным у берегов Грузии осенью 1931 года. Что делали? Да в шахматы играли и пили теплое грузинское вино. Люди ничуть не изменились оттого, что Адольф пил с Иосифом теплое вино. «Не в те шахматы играли», - невпопад буркнул Герасим.
«Научу я мышонка держать фрикадельку и ложку… Жми, парень, жми на гашетку», - где-то на краю оврага тоскливо солировал Хрипунов и добивал гитару Ханов. «Вы, придурки, дадите нормальным людям поспать или нет»?! – выпрыгнула из палатки разъяренная практикантка.
Спать. Через два часа подъем, завтрак и раскоп. Павел провожал Ларису, уже давно клевавшую носом заплатки снов. Звуки были чисты и невесомы, и в паузах песенного пароксизма 6ыло слышно, как в деревне, которую река приютила в десятке километров от лагеря, поют петухи и мычит корова в ожидании дойки.
-Я думаю, Пашка ее сегодня того..., – растолкав Перетокина, тихо, как ему казалось, сказал Герасим. – Большое дело!
-Ни в коем случае, - спросонья, но как всегда безапелляционно заявил Перетокин. – Ставлю завтрашний завтрак, что нет. Чтобы Пашундель, да в первый же день знакомства? Да еще и в Равноденствие?
Тут Герасим посягнул на вермут, и друзья слегка заспорили.
Осколки сна просыпались на мягкую, плачущую росой траву. Лариса остановилась и взглянула на Павла.
-Как ты думаешь, Му-Му прав?
-Знаешь, как мы зовем его пьяного? Лысый вепрь Ы.
-Ответ не принят.
-Он ошибся. По времени. А вообще он всегда прав.
-Пока.
-Спокойной ночи.
Павел кивнул и пошел обратно к костру. Топить Му-Му в завтраке Перетокина. Бедный Герасим.
За час до подъема Павел добрался до своей палатки. На его спальнике, свернувшись калачиком, дремала Люська. Павел, удивленный, прикурил от догорающей свечи и спросил: «Заблудилась»?
Люська каждый год ездила в экспедиции, хотя специализировалась не на археологии, а на Илиодоре, знаменитом царицынском иеромонахе, водившем дружбу с Григорием Распутиным, удостаивавшимся аудиенции у Государя Императора Николая Александровича и передававшем привет всем царицынцам от Наследника Престола царевича Алексея. В экспедиции Люська больше всего любила сидеть в «камералке», инвентаризировать находки и цеплять к ним бирки с номерами. На кургане она откопала череп кочевника, взяла в руки, как тот Гамлет, и громко обратилась к начальнику экспедиции: «Александр Федорович, а вдруг это открытие? Может, я нашла череп Святослава, из которого печенеги сделали чашу для вина? Или голову Николая Второго? Илиодор писал, что после революции он лично видел в Кремле заспиртованную голову царя, которая потом куда-то пропала». Декан, в который раз с изумлением воззрился на Люську и нежно, чтобы не обидеть, ответил: «Ты главное, Люся, копай. Профессор Фетимов еще в начале века утверждал, что открытия в наше время доступны только тем, кто копает». «Люська, да это же твой череп! - закричал Перетокин. – Улыбка твоя»! Он хотел было добавить о ее предках, погребенных в степях, но не успел. «У меня все черепа инвентаризированы», - окинув его презрительным взглядом, отвечала Люська.
-Привет, - Люська открыла глаза, улыбнулась и задула свечу. – Она сказала, нужно успокоить мальчика.
-Мальчик – кто? – Павел привык к ночным экспедиционным розыгрышам.
-Попросила успокоить и помочь. Я не против. Ты мне нравишься. Давно. Лариса может баловаться с мальчиками, папа не возражает. Но любить она не умеет.
-А ты?
-А я не Лариса.
-Люся, сходи в «камералку», - помолчав, сказал Павел. - Замени черепок. Ничего не потеряешь.
Ох, сука! Лора, Лорка, Лариса…
Герасим и Перетокин, к утру отчудившие по полной программе, взяли заключительный аккорд. Стараясь не разбудить, они вынесли Павла из палатки, и понесли к оврагу.
Павел открыл глаза. Он парил над землей. Секундная эйфория: «как птица». Выбросить руки вперед, предотвращая падение, помешал брезент. Он был все еще в спальнике, который, перевернув, держали над оврагом два верных друга. Хохот в лагере стоял невообразимый.
На раскопе Павел увидел Ларису. Она слушала Люську и смеялась. Черенок лопаты треснул и почти переломился в его руках. Непростительный грех. Все-таки четвертый сезон в поле.
Лариса подошла и, положив руку на плечо, спросила:
-Как леталось, сударь?
-Спасибо, миледи. Уж не знаю, что она тебе сказала, но Люська в спальнике – виртуоз, – Павел не выдержал и грубо добавил. – А теперь убери руку.
Он повернулся и пошел в лагерь.
В такой ситуации всегда спиной ждешь, когда позовут и все выяснится. Лариса не позвала.
Мужское воспитание. Мать их бросила, ее и отца. Михаила Петровича в университете прозвали «Мандарином». Не столько из-за того, что он вел Историю стран Азии и Африки, сколько за восточный разрез глаз, неторопливые движения и всегдашнюю улыбку китайского чиновника, в нередкие минуты неудовольствия ответами студентов на семинарах, за долю секунды превращавшие мандарина императорского дворца в Пекине в джагуна армии Чингисхана. Особенно чтил и боялся папашу-мандарина Славка Перетокин. Однажды, когда речь зашла о государствах Тропической Африки, Перетокин похвастался, что его родитель в начале семидесятых принимал непосредственное участие во встрече высокого гостя - президента Центральноафриканской империи Жана-Бедэля Бокассы, позже прославившегося тем, что он поедал своих политических противников самым непосредственным образом. И Перетокин изобразил лицом и руками процесс поедания. В то время Бокасса полюбил учение Маркса-Ленина как единственно верное, и приехал в Советский Союз просить кредитов. А еще он любил целоваться, облизав губы доброй дюжине официальных лиц, встречавших его в Волгограде. На банкете, устроенном в честь президент-императора, Бокасса через переводчика пояснил, что его поцелуи являются залогом не только долгой и крепкой дружбы между двумя народами, но и, как это точнее выразиться, способствуют повышению мужской силы у объектов его поцелуев, потому что президент, в свободные от изучения трудов Маркса минуты, занимается черной магией африканских шаманов. И если у обцелованных им официальных лиц в ближайшее время появятся дети, то он, Бокасса, готов стать им крестным отцом, как непосредственный участник акта зачатия. Долгая и крепкая дружба завершилась после того, как французские парашютисты взяли штурмом президентские покои строптивого императора и открыли президентский холодильник, где и нашли головы и другие части тел местных диссидентов. Что же касается мужской силы... «Ты когда родился? - невинно поинтересовалась Люська. - До или после поцелуя»? Перетокин, стесненный присутствием преподавателя, сквозь зубы проскрежетал: «От этого дети не рождаются». «Ну не скажите, - так же серьёзно возразил Михаил Петрович. - И мандарин может стать самым опасным фруктом в мире, если им умело воспользоваться...».
-Дурдом выходят? – мрачно пошутил водитель, притормаживая на остановке.
Город, уступив волжские берега везде, кроме центра, конторам и предприятиям, карабкался по оврагам и холмам, и считал своим географическим центром университет - белое каре зданий на лысой вершине холма. Из центра сюда ходили трамваи, с юга, от Сарепты, электрички. И, разумеется, автобусы. Чуть в стороне от храма науки плыли два серых корабля-казармы специального медицинского учреждения номер семнадцать. Две эскадры сошлись на горе и приготовились к бою. Дурдом чуть выше, туда труднее добраться, но легче попасть. Зимой в нем запотевают окна, потому что там на полную катушку работает отопление. Новорожденный университет зимой покрыт инеем даже внутри. Во все стороны на сотни метров пустырь и снова город. Самые бородатые анекдоты - о студентах, принявших корпуса больницы за университет и наоборот. Студенты подрабатывали на ночных дежурствах в «психушке», сын главврача учился на романо-германской филологии. Люська рассказывала, как она устроилась в больницу уборщицей: «Мою полы. Сидит девушка на кровати. Убери ноги, говорю. Не уберу, говорит. Убери ноги. Не уберу. Убери ноги! Не уберу! Дура, прости Господи! Знаю»! А вы говорите – сумасшедшие!
В последний день, перед самым отъездом, по давней экспедиционной традиции, должен был состояться «Страшный Суд» и посвящение практикантов в археологи. Павла выбрали царем Суда, и Перетокин с Герасимом, посадив его в носилки, носились по раскопу, пугая всех грядущими казнями. Носились, пока не выбросили на границе раскопа в сухую и колючую траву. Да так, что Павел потерял часы. Он присел, протянул руку, к блестевшему в траве браслету, и - и теплая липкая боль обожгла глаза. Лопата с коротким скрежетом вошла в его руку. «Е-мое, - шепотом сказал Перетокин. – Ты чо, дура, ошизела?»! Павел поднял глаза. Дурой была Лариса. «Я думала, там змея», - растерянно проговорила она. Все вокруг засуетились, потом долго останавливали кровь, не давая Павлу подняться, Александр Федорович принес бинт, Лариса плакала, Люську поливали нашатырем, Му-Му держал на ладонях разбитые Пашкины часы, разрубленную пополам змеиную шкуру и нереально чужую теперь фалангу мизинца. «Я змею хотела убить. Ты не думай…», - сквозь слезы повторяла Лариса. «Ты красивая, когда плачешь», - он был искренен в этот момент.
-Какая любовь! – заорал Перетокин. – Ромео и Джульетта!
-Убогий ты, Славка, - пожалел друга Му-Му.
Главный корпус. Над головой нависают с фронтона бетонные лики мыслителей, готовые сорваться и придавить всякого, осмелившегося тягаться с ними в попытке добраться до неба, такого ясного и близкого здесь, на горе, откуда город и Волга как на ладони. Десять десятков километров от поворота на ГЭС, в год смерти Сталинграда перегородившей Волгу, до Сарепты, химзаводов и гряды Ергеней, бросив реку, резко уходящих в степь.
Однокурсники, знакомые, улыбки, поцелуи, приветствия. Звягинцев, рассказывающий о длинноногой блондинке восьмого размера. «Не показывай на себе», – шутит Ананьев. Александр Федорович, что курит в сторонке и уже не помнит, как тебя зовут. Перетокин, кому-то орущий, что взятый в прошлом году учебник вернет хоть завтра. Недовольное лицо ректора на втором этаже, за шторой. Тараканов, как всегда спокойный и вальяжный. «Как мало человеку мало», - разумно и нежно втолковывает крепкий Ханов томной высокой шатенке. Фалалеев с профилем Текумсе курит трубку. Настя Шуйская привычно демонстрирует последнюю моду первой профессии. Вика, бывшая одноклассница Павла, направляется к Ларисе.
Вика училась на заочном. У нее были бабушка, брат и отчим, всю жизнь изобретавший вечные двигатели, и потому она не захотела терять работу в Областной библиотеке и переводиться на дневное. Павел не раз пользовался ее служебным положением, выискивая среди гулких стеллажей книги, которые выдавать на дом не полагалось.
-Истомина ищешь? - усмехнулась Вика, оглядев Ларису с ног до головы. - Здесь он. Хороший, говорю, у тебя вкус, Истомин. Я бы сама с ней переспала.
-Ты о ком? - спросила Лариса, припоминая, когда же они успели так близко подружиться, чтобы Вика столь откровенно начала пересказывать свой разговор с Павлом.
-О тебе. Спрашивает: «Это совет»? Предостережение, говорю. Смотри, Афанасьева, губы у него холодные. Простудишься.
-Не беспокойся. Мне гланды вырезали. Еще в пятом классе.
-А я не беспокоюсь. Ничего у вас не получится.
-Я так безнадежна?
-Не в этом дело. Ты разве не заметила, что Истомина либо любят, либо ненавидят? Он редкий человек. Он искренний.
-От слова «искра»?
-От слова «человек».
И тут она увидела Истомина.
-Просматривал недавно источники по средним векам, - говорил ему Звягинцев. - Рукопись монаха одного. Люди, по его мнению, это магниты с одинаковыми полюсами, а поле непонимания, вражды и дурости, что возникает между ними, и есть дъявол.
Остановились.
-Здравствуй.
-Привет.
Утром практиканты разъезжались по домам. День был залит солнцем и тоской, предшествующей пустым словам прощания. Александр Федорович шутливо перекрестил экспедиционный «ГАЗ» и ушел клеить амфору. Волейбольная площадка с вытоптанной травой, крепко сколоченный обеденный стол, угольный круг кострища – это и есть жизнь. В шортах и рубахе с оторванными на Страшном Суде рукавами не требуется помощь, чтобы легко вскочить в кузов. Найти и потерять человека, которого любишь – это и есть жизнь. «Прости. Я сделала тебе больно», - Лариса попыталась улыбнуться. Не получилось. «Ничего. Пройдет. Теперь пройдет». Грустно. Она поняла, что поздно врать: «Я в тебя, кажется, влюбилась». Он улыбнулся двусмысленности фразы: «Я тоже». Она не решилась его поцеловать. «Прощай». Рай не вечен. «Прощай».
В раю нет дурости, вражды и непонимания. В раю Вика должна сказать, что не было у нее ничего с Истоминым. Ни поцелуя, ни... Нет, поцелуи, может, и были, она что-то говорила, но не более того. И Люська... да и Люськи никакой не было. И даже ее Илиодор - фикция. Нарушив затянувшуюся, в полторы секунды паузу, Звягинцев спрашивает, как продвигается Ларисин диплом. Русско-британские отношения. Воспоминания о главе Кабинета министров Временного правительства Керенском. Том самом, что при штурме Зимнего дворца бежал, будто бы переодевшись в женское платье.
-Карнавал, - усмехнулась Вика. - Не было у нас ничего с Истоминым, Афанасьева. Не комплексуй. Правда, Пашка?
В раю нет дьявола. И поэтому вы сейчас не в раю.
Прозвенел звонок - и народ неторопливо потянулся внутрь, лениво и привычно, словно впереди была вечность. Огромные пустые холлы оживали, широкие лестницы, выложенные мрамором, снисходительно стирали свой мрамор под каблуками в пыль, легко вибрировали стекла и металлические перекрытия потолков. На второй этаж, потом налево, мимо приемной ректора, потом свернуть в коридор, тесный и темный, и пройти в другой корпус, до деканата, стенда с расписанием занятий исторического факультета и трубы батареи центрального отопления, где любили собираться на переменах зимой, когда стекло и бетон промерзают основательно и, кажется, навсегда.
-Англичане помогли бежать Керенскому летом 1918 года в Англию. Англичанам Керенский Александр Федорович признался, что у него есть документ, в котором ясно сказано, что Николай II хотел заключить мир с Германией 2 марта 1917 года - если бы в тот же день его не вынудили отречься от престола. Английские историки признают, что Временное правительство могло удержаться у власти, заключи оно мир с немцами. Но Керенский не стал этого делать. И до самой смерти в эмиграции повторял одну и ту же фразу: «Мы никогда не ошибались»!.
-Метал! - громогласно объявил Перетокин, остановившись у стенда с расписанием. - В четверг «Спецкурс», «История государства и права», «История философии» и «Метал».
-Может, «Историю металлургии» ввели напоследок? - предположил Герасим.
-Каких металлов? - удивился подошедший декан.
-Серебра, золота, иридия, - пояснил Перетокин. - Вести будет почетный металлург с завода «Красный Октябрь». У них все слово «металл» пишут с одним «л».
-Металогика! - догадался Федор Федорович. - Есть такой предмет. «Метафорическая логика». Хороший преподаватель, из Питера выписали на месяц. Три лекции, потом зачет.
-Расписано все, как в гробу! - чертыхнулся Перетокин, зачеты не любивший.
-А еще Марина Мнишек, жена обоих Лжедмитриев, хотела продать Поволжье персидскому шаху Аббасу за помощь в борьбе с Москвой. Англичанин Штаден в 1612 году внес в британский парламент «проект обращения Московии в английскую провинцию», а некто Меррик вообще предлагал присоединить волжские земли к Соединенному Королевству вооруженным путем, - говорила Лариса, понимая, что часто слова служат только фоном к чему-то важному, что говорится без слов.
Вспомнились записки графа Салтыкова, опубликованные в «Памятнике Отечественных муз» за 1827 год: «Общество, состоящее из восьми особ и двух провожатых, отправилось из Москвы 1797 года июня 26 числа; больных было двое, влюбленных один, все прочие в хорошем положении». Хорошо им, «всем прочим».
-Я вас всех приглашаю на свадьбу, - неожиданно сказал Герасим. - Женюсь? Женюсь! В автобусе только что познакомился.
-Ты же месяц назад жениться собирался, - удивился Павел.
-Это все в прошлом, - отмахнулся Му-Му. – Приглашаю всех! Придете?
-Придем.
-Я не... Придем.
-Разумеется, придем.
А ля гер ком а ля гер. Просто Дартаньян и три мушкетера.
А ведь это и есть рай.
А потом потянулись будни.
В четверг утром раздался звонок.
-Паша, тебя! - крикнула мама, сорвав процесс созерцания потолка над кроватью, предшествующий процедуре вставания, чистки зубов и прочему ежедневному ритуалу.
-Сон глупый приснился..., - Лариса помолчала. - Никакой. Глупый и все. Приснилось, что я умерла. Смешно, правда? Помнишь, на истории литературы рассказывали, что Чехов, почувствовав приближение смерти, сказал «наконец-то» и попросил жену разлить шампанское? Приснилось, что я всю ночь пила шампанское и закусывала мороженым. Как в Люськином анекдоте: «Дура. Знаю»... Сегодня в краеведческом конференция. Ты будешь
Конечно, пришлось идти.
Здание музея было одним из немногих, уцелевших в войну. Смотрительница направила Павла в зал флоры и фауны, где проходило заседание секции краеведения. Первое, что он увидел, был белый лес. Огромные секвойи и магнолии со снежной белизны листьями, лианы, лотосы и опахала древесных папоротников, выполненных в негативе.
-Халтурщики, - привычно кивнул старик в казачьих шароварах и косоворотке, пристроившийся у самых дверей. - Во дворе целое лето на солнце хранился, всё собрать не могли. Вот он и выцвел. Безобразие.
Павел заметил Ларису и стал осторожно пробираться меж стульев, в основном пустовавших. Среди чучел медведей, дроф и лис разместилось не более десятка краеведов.
-Для того, чтобы получить разрешение на деятельность в России, гернгутеры подожгли и сами же потушили замок Дорнбург - имение матери императрицы Екатерины, которая с тех пор стала неслыханно благоволить к братьям, - у докладчика были умные, но, несмотря на возраст, шальные глаза замученного второгодника и высокий лоб то ли мыслителя, то ли человека, злоупотребляющего спиртным. - Скорее всего, это легенда придумана недоброжелателями гернгутеров. А вот факты. 13 марта 1766 года представитель братского общества в Петербурге подал в Министерство, ведавшее иностранными поселениями в России, бумагу о выделении колонистам тысячи рублей на строительные нужды. 21 марта Указ о выделении денег, подписанный Екатериной, уже лежал на столе царицынского коменданта. От Царицына до Петербурга полторы тысячи верст. Столько проскакать на перекладных за восемь дней возможно только в том случае, если Указ был доставлен императрице немедленно и тут же ею подписан.
-Этого я не знаю, а вот тот, рядом с чучелом орла - Осип Карлович, - шепотом объяснила Лариса. - Вслед за академиком Баллодом он считает, что Царицын возник «явно на месте более древнего поселения», а не в 1589 году, как гласят дошедшие до нас документы.
Павел хотел было изучить вид за окном, но оказалось, что это всего-навсего заросший травой двор и высокая кирпичная стена с нанесенным аэрозолью напоминанием: «Стасу от Фимы».
-Семен Андреевич, постоянно доказывает, что название Царицын идет от татарского «Сары-су» - «Желтые пески». «Волга» по финно-угорски значит «Белая вода», а «рекой» древние индийцы называли дом. Следовательно, Царицын-на-Волге - это «Желтые Пески в Доме Белой Воды», - продолжала Лариса. – Не отвлекайся. За столом сидит Лев Данилович. Он сегодня председатель.
Лев Данилович встал, прокашлялся и возвысился над трибуной.
-… название города, острова и реки идет от одной из дочерей, а может и жен хана Бату, дворец которой стоял как раз на том самом месте, где позже был заложен фундамент храма Иоанна Предтечи. Якобы царева дочь влюбилась в пришлого монаха-христианина и была утоплена в реке, ставшей «Царицей». Дворец Батый приказал перенести на другое место. Брат Батыя Сартак, сочувствующий христианам, приказал выстроить на том месте церковь, которую видел монах-францисканец Вильгельм Рубрук во второй половине октября 1254 года: «Строили большую церковь на западном берегу реки и новый поселок», - Лев Данилович оказался оратором в высшей степени занудным. - Тот самый Рубрук, что на вопрос татарских мудрецов «почему Бог создал половину вещей дурными» ответил: «Это ложь. Кто сделал зло, тот не Бог». Пока мудрецы раздумывали над словами францисканца, Рубрук добавил, что «все, что только существует, хорошо», на полтысячи лет опередив в этом Вольтера, также признававшего всё существующее разумным.
-Бедняга Вольтер, - прокомментировал Павел.
«Изыди», - написала на программке Лариса. «Изыду, изыжу. Изыдиваю исправляться. Когда перерыв? Хочу пирожков», – приписал Павел.
-Сейчас будет выступать Илья Викторович, - предсказала Лариса.
-… убежден, что Царицын остров в древности назывался Церера, или Цецера. По крайней мере, на одной из средневековых венецианских карт он обозначен именно так. Церера - богиня произрастания и созревания злаков, одно из древнейших италийских божеств. Она же насылала на людей безумие.
-Николай Николаевич, - прошептала Лариса. - Смешной такой. Говорит, что в немецких колониях на Волге было принято давать прозвища по цвету волос человека, или же его росту, причем обязательно среднего рода.
Николай Николаевич. Нечто «Лысое и Приземистое».
-Я начну с впечатления академика Ивана Лепехина от посещения Царицына: «Бедные жители его питаются от посева дынь и арбузов, и ни в каком другом посеве жители не упражняются». “Царицынские жители одержимы бывают цингою, чахоточною, крымской ломотной горячкою и лихорадкою, зубной болью, оспою и прочими разными болезнями, кому какая приключиться может, - сообщал императрице Екатерине комендант города. – Из вредных имеются гадины: черепахи, змеи, ужи, лягушки, ящерицы, временами бывает саранча, и всегда – слепни, комары, мошка». «Город, где нет ни мало-мальски сносной гостиницы, ни даже порядочного постоялого двора, - вторил ему некогда популярный сочинитель Всеволод Крестовский. - Если бы спросили меня, чем достопримечателен город Царицын, я не обинуясь и притом смело бы молвил вам: мошкой и воблой. Сии суть альфа и омега, весь эрфикс благоухания царицынской жизни». «Над Волгой шелестели дикие ветры, и всё пространство над домами угнеталось злобой и скукой, - писал о Царицыне Андрей Платонов. - Вышел на придорожный рынок Пухов - воблы сменять на запасные кальсоны - и плохо ему стало. Где-то пели петухи - в четыре часа пополудни - один мастеровой спорил с торговкой о точности безмена, а другой тянул волынку на ливенской гармошке, сидя на брошенной шпале. «Где тут заводы подводные лодки делают»? - спросил Пухов гармониста-мастерового. «А ты кто такой»? «Охотник из Беловежской Пущи», - нечаянно заявил Пухов, вспомнив какие-то старинные чтения…». Печально, коллеги. И только благодаря первопроходцам в Царство Справедливости и Свободы прирожденным пролетариям Исаю Лерману, Якову Ерману, Абраму Юхвиту, Рувиму Левину, Михаилу Бендерскому и Иуде Каварскому…
-Безобразие, - сплюнул дедушка в казачьих шароварах.
-… жить в Царицыне стало лучше. Жить стало веселее, - сурово добавил Николай Николаевич. – «Вторая колыбель революции», - как назвал Царицын председатель Совнаркома Алексей Иванович Рыков. Еще здесь служили в армии Андрей Андреевич Жданов, главный мыслитель партии при Иосифе Виссарионовиче, и Велемир Хлебников, нетрадиционный поэт. Хлебников придумал словосочетание «волго-град» и провел в местном Доме Науки и Искусства вечер футуристов, который газета «Царицынский вестник» определила как «балаган» и «сумасшедший дом». «Дом Цереры», если воспользоваться терминологией Ильи Викторовича. «Битва за Царицын», выигранная полководцем всех времен Иосифом Виссарионовичем Сталиным, оказалась самым ярким эпизодом его участия в Гражданской войне.
-А кто Красной Армии в штаны под Варшавой наложил? – вопрос деда с лампасами повис в воздухе и остался без ответа.
-… Красный маршал Климент Ефремович Ворошилов и командарм Семен Михайлович Буденный познакомились с будущим генералиссимусом в Царицыне. Город, где в 1918 году вспыхнуло первое и единственное в истории страны антисталинское восстание, вошел в историю Второй Мировой войны с именем Сталина и попрощался с ним в ночь с 10 на 11 ноября 1961 года, утром проснувшись Волгоградом. «Белым Городом», как сказал бы Семен Андреевич.
Объявили перерыв. Народу, как ни странно, прибавилось.
-Я сейчас, - шепнула Лариса и направилась к Льву Даниловичу. Тот взял её под руку и, расчерчивая воздух замысловатыми знаками и каббалистическими фигурами, увел в коридор.
-Смотрите, что здесь написано, - кто-то тронул Павла за плечо. - Корреспондент одной из петербургских газет обнаружил святого отца Илиодора в русском консульстве в Норвегии. «Всё спокойно, везде тихо, и вдруг среди этой тишины разлается истерический голос: «Не принимают! Как это не принимают? Кто смеет не принимать? Я узнал, что здесь есть русские люди, я, как в Бога, верую в русского человека, а меня не принимают? Это позор, позор»!... Все смотрят на человека со злобными глазами, крикливым голосом и приходят в недоумение, а передо мной встает Царицын...». Не думаете, что ад – это всего-навсего истошный хамский крик, разрушающий гармонию?
Павел обернулся. Мужчина с шальными глазами и лбом выпивающего мыслителя, листал журнал, искоса поглядывая на Павла.
-Не думаю, что все так просто, - ответил Павел. – Когда я изучал номадов…
-Номады – это религия?
-Номады – это кочевники. Они поклонялись смерти от меча. Поэтому и тот, кто убивал мечом, и убитый попадали в рай. Самое смешное, что родственники убитого мстили за это.
-Вообще-то, я атеист, - улыбнулся собеседник Павла и представился. – Михаил Сергеевич Прямой. Директор этнографического комплекса «Степная Сарепта».
-Я там живу, неподалеку.
-Вы учитесь?
-На историческом.
-Приходите к нам работать.
-Спасибо, - Павел изо всех сил старался казаться умнее Люськи. – Только… Насколько я помню, Сарепту основали гернгутеры, верящие в писания Святых Апостолов и почитавшие Мартина Лютера и Яна Гуса – людей, скажем так, достаточно верующих. Ваш атеизм не мешает руководить религиозным заповедником?
-То, что люди не верят в Бога, еще не значит, что они не верят ни во что.
-Например, в дьявола?
-Например. Кто-то из классиков говорил, что дьяволу только и нужно, чтобы в него перестали верить… В ваших глазах я вижу иронию. Вы, стало быть, не верите?
-Нет.
-Не обманывайте себя, - мягко посоветовал Михаил Сергеевич. – «Если все да, то я нет», - кажется, так говорил апостол Петр? – ухмыльнулся он. - Я заметил, что рядом с вами сидела прелестнейшая девушка. По тому, как близко она подносила к глазам программку, я делаю вывод, что зрение у неё отнюдь не идеальное. Если вы не обратили внимания, то скажу, что светофор на углу музея не работает. День сегодня достаточно жаркий, а напротив нас, через дорогу продают вкусное мороженое. Прелестные девушки обычно неравнодушны к вкусному мороженому.
-Вы это к чему? - не понял Павел.
-Если дьявола не существует, значит, вы не поверите, что невинную девушку может сбить машина.
Председатель объявил перерыв законченным и попросил тишины. Михаил Сергеевич извинился и пересел на первый ряд.
Лариса не возвращалась.
-Мой доклад будет посвящен «Влесовой книге», - скромно объявил очередной выступающий. - Тем тридцати пяти березовым дощечкам с письменами, которые никто никогда не держал в руках за исключением Юрия Петровича Миролюбова, считавшего себя историком, химика по образованию.
Аккуратная белесая бородка, коротко стриженые волосы цвета ржи, тонкие губы, играющие полуулыбкой, прямой римский нос. Имя и фамилию докладчика Павел прослушал.
-Интересный факт: рукописи химика Миролюбова прокомментировал биолог Парамонов, специалист по систематике двукрылых, а издал человек, занимавшийся ассирийцами, которые к славянам и русским имеют косвенное отношение. Итак, мой доклад посвящен некоему артефакту, о существовании которого Миролюбов молчал тридцать лет и три года - с двадцать четвертого по пятьдесят седьмой.
-Масон, - удовлетворенно крякнул старик в шароварах. - Безобразие.
-Обнаружив дощечки у морского офицера-артиллериста Изенбека, Миролюбов пятнадцать лет их переписывал, причем так и не переписал до конца, тринадцать лет расшифровывал, причем так и не расшифровал, и пять лет тянул с публикацией, причем напечатанным оказалось совсем не то, что потом, после смерти Миролюбова, обнаружили в его архиве.
«Ерунда. Зрение у нее, действительно, не идеальное, – об этом Павлу постоянно напоминал мизинец левой руки. - Сон, мороженое, светофор – это ничего не значит». И все же ее не было.
-Он, кажется, сфотографировал дощечку, - перебил председатель.
-Чего проще - сфотографировать, - улыбнулся докладчик. - Но Юрий Петрович сделал снимок не дощечки, а своей прориси букв с нее. Один снимок за пятнадцать лет. «Подчеркиваю, что о подлинности дощечек судить не могу», - признавался химик Миролюбов. Его сомнения поддержали наши историки: «Трудно найти среди средневековых хроник даже самого низкого уровня произведение столь же убогое по мысли, сколь бедное при обращении к конкретным историческим фактам». А теперь позвольте сказать несколько слов о полковнике Изенбеке, который, вероятно, и является подлинным автором «Влесовой Книги». Как охарактеризовал его Юрий Петрович: «Он плохо знает русский язык, много рисует, от него часто несет водкой иди дешевым виски».
Павел выскочил на улицу. Яркий свет брызнул в глаза. «Скорая», толпа зевак, санитары и милиция, кровь - всего этого не было. Лариса и Костя, брат Александра Федоровича, стояли на крыльце и ели мороженое.
-Истомин, что такой испуганный? Ты прекращай этот бред слушать, -погрозил пальцем Костя, очень обижавшийся, когда в экспедиции его называли «Чемоданом». - Краеведы кому хочешь мозги набекрень сдвинут. Люди, краеведу плохо! Да не человеку, а краеведу Истомину! Между прочим, я знаю, где продается отличный коньяк.
Когда Павел и Лариса вернулись в зал флоры и фауны, заканчивал свое сообщение Яков Анатольевич.
-… мир помнит Гернику – город басков, который фашистская авиация за один день превратила в прах вместе с пятнадцатью тысячами жителей. Европейцы знают, что в Дрездене под английскими бомбами погибло сто тридцать пять тысяч человек. В Хиросиме и Нагасаки американцы убили двести двадцать тысяч японцев. Но уже никто в мире не помнит, что в Сталинграде только за один день бомбардировки, двадцать третьего августа тысяча девятьсот сорок второго года, погибло людей больше, чем в Гернике, Дрездене, Хиросиме и Нагасаки вместе взятых. И самое страшное то, что это начинаем забывать мы. Хотя объявленную в тот день воздушную тревогу никто до сих пор не отменял.
-Папа называет его Святой Иаков, - шепнула Лариса. – Ходит по стеклу, спит на гвоздях и считает, что Царицыну два миллиона лет.
-Хороший мужик, - согласился Павел.
В университете о пропущенной лекции никто толком сказать не мог. Герасим безуважительно отсутствовал, Перетокин на вопрос о металогике покрутил пальцем у виска и мрачно сказал: «Пашундель, это гений. Серый заурядный гений». Так Славка говорил только о Достоевском, Хармсе и Толкиене, но ни о ком из живущих. А Люська, сделав огромные глаза, честно призналась, что ни слова не поняла. Зная Люськины способности, Павел не нашел в этом ничего удивительного.
-А задание дал, - испуганно сказала она. – Всем. Мне? После каждой его лекции письменно отвечать на один и тот же вопрос: «Типология страхов у дошкольников при обучении их игре на пианино». А сам об этом ничего не рассказывает!
Преподаватель оказался молодым, в очках с золотистыми дужками и волевым подбородком боксера. На лекцию он явился в белой рубахе с желтыми запонками и женской части курса явно нравился.
-Повторяю! – громко и празднично говорил преподаватель. – Не надо меня конспектировать! Соглашайтесь со мной или не соглашайтесь. Предпочтительнее второе. Я не дам вам ни капли знания. Мало того, я постараюсь разбить то, которое уже присутствует в вас. Это знание подсунули вам другие. Его вбили, втиснули, втолкнули, подложили во сне. Вы же сами чувствуете, насколько оно вам чуждо. Особенно на экзаменах. Почему? Потому, что это – не знание. Это – информация. Конечно, информация необходима. Но! Только тогда, когда человек ее ищет. Только когда им движет потребность знания. И перед ним не стоит вопрос принятия или непринятия чего-то узнаваемого. Удобоваримости. Угодности или не угодности информации. Потому, что он понимает. Когда же в человека информацию вбивают, он, вместо понимания, приобретает навык, умение. Разница ясна? Например, умение считать. Во времена Пифагора не было арифметики, алгебры и начала анализа, но, тем не менее, был Пифагор, которого не понимают даже современные математики. Почему? Да потому, что Пифагор знал. Он учил себя знать. А современные математики учатся в университетах решать задачи и выполнять прочие типовые действия. То есть учатся быть калькуляторами. Исключения, конечно, бывают, не поймите меня неправильно. Но! Калькулятор может решать только то, что вкладывается в него изначально. Ну не умеет он самообучаться! Но! Для математика навык не так страшен, как для историка. Есть несколько профессиональных категорий, которым навык наиболее опасен. Это: управленцы, врачи, историки, актеры и спортсмены. Причем представители первых трех категорий, у которых знание заменено навыком, очень опасны для общества. Вы относитесь к одной из групп риска. Почему? Потому, например, что такой историк не сможет вовремя поставить диагноз родной стране: фашизм. Помешает навык, или привычка…
Дверь открылась и в аудиторию, в сопровождении декана, вошел ректор. Александр Федорович что-то тихо объяснял, ректор бодро улыбался. Он остановился у самой двери и оттуда, свысока, смотрел в яму амфитеатра, на студиозусов и преподавателя.
-Традиционные методы доказательств в любой современной науке являются, прежде всего, проявлением инстинкта самосохранения, стремлением обеспечить органическую жизненность формы и содержания науки как социального феномена, - невозмутимо продолжал преподаватель. - А потому и традиционные аксиомы должны рассматриваться всего лишь как торжественные заявления для научной публики, которая симпатизирует тривиальным идеям и общим положениям, не имея точного представления о цели и направлении доказательства. Соответственно, для современной науки и конкретных ее представителей, как социальной категории, самодостаточным и, что важнее, самоценным является факт наличия в обществе другой категории, которую мы и называем научной публикой. Я думаю, что симбиотичность существования данных двух категорий очевидна, и отдельных доказательств не требует, ибо инстинкт самосохранения в традиционной науке проявляется еще и в том, что качественно новый результат, то есть открытие, всегда тщательно готовится для общественного мнения. Умы, соответственно, постепенно привыкают к благоразумным решениям. Конфликта не происходит. Напротив, имеет место устраивающее обе стороны перераспределение благ.
Ректор покивал и удалился, уводя с собой декана.
-Таким образом, - подытожил преподаватель. – Каждый выбирает себе стезю и совесть. Можно быть Пифагором, а можно – научной публикой. Перерыв пять минут.
-Где ректор взял этого хулигана? – с удивленной улыбкой спросил Герасим на парадном крыльце, куда все выбежали перекурить.
-В Питере, - сказал Перетокин.
-Какое там «не нравится»! Я душой отдыхал после философии. Так бы слушал и слушал. До конца лекции.
Павел не стал ничего записывать. Ему было ясно, куда хочет достучаться преподаватель, но совершенно непонятно, как по таким лекциям можно сдать зачет. Поэтому в конце лекции он подошел к преподавателю.
-Отсутствовали? – улыбнулся тот. – Может быть, это и лучше.
-Мне, наверное, тоже нужно после каждой лекции что-то описывать? – спросил Павел.
-Ну, в общем-то, да, – преподаватель, казалось, за время вопроса-ответа уже поставил Павлу диагноз. - Вы знаете, что такое бомбаст?
-Нет.
-Тогда опишите, пожалуйста, в чем, по-вашему, разница между ответом на правильный вопрос и ответом на вопрос неправильный. И, если сможете, сформулируйте определение, что такое невысказанный вопрос. Хорошо?
-Опять ничего про обучение на пианино не говорил, - чуть не плача, жаловалась Люська.
-Люсинда! – заорал Перетокин. – Тебя в детстве учили играть на пианино?
-Нет. На виолончели учили.
-Ты человек конченый! – обрадовался Славка.
Люська догнала их на автобусной остановке. «Тут Витек окно открывает, - говорил Павел. – А там Валера…». Лариса смеялась: «Дурак ты, Истомин. И шутки у вас в больнице соответствующие».
-Я человек конченный, - обречено сказала Люська.
Павел с Ларисой переглянулись.
-Хотела… Правда думала, что Пашке со мной лучше будет… Я, Паша, тогда на раскопе Ларисе сказала, что ты похож на молодого Илиодора… Поэтому она и смеялась… А ночью… Я перед этим ночью к твоему Пашке в палатку приходила, сказала, что… Папа тебе не разрешает… А мне можно… Чтобы я с ним… Что это ты меня к нему…
-Делегировала? - тихо спросила Лариса. – Ну, ты, Люся, и дрянь!
-Все равно ты любить не умеешь… Так и думала, что вы меня не поймете!
Лариса, покраснев и сжав губы, со всего размаха влепила Люське пощечину.
-Теперь понимаем?
Люська разрыдалась, закрыла лицо руками и побежала через дорогу.
-Еще под машину попадет, - пробормотал Павел.
-Добрый ты, Истомин. Не по адресу добрый.
В автобусе они почему-то молчали.
Квартиру Афанасьевых можно было использовать как наглядное пособие по изучению истории стран Азии и Африки. В точности, до последнего, выпавшего из кладки камня, макет пирамид Джебель Баркаля, изготовленный из нубийской глины. Выполненная в полную величину копия гранитной стелы Таньидамани, несущей на своем лице самую длинную из известных надписей на нерасшифрованном мероитском языке. Статуэтки Апедемака и Хатор, Амона и Хапи, Себиумекера и Тахарки, Офое и Огиву, ибисов и носорогов. Керамические сосуды с настолько тонкими стенками, что их называют «яичная скорлупа».
Павел заинтересовался бронзовым грифом, сжимающим в лапах свернутую кольцом веревку. Одно его крыло было вытянуто вперед, другое опущено вниз.
-Что это?
-Такого грифа изображали над головами правителей Мероэ. Гриф символизировал душу царя, веревка – власть над «кругом земным».
Павел удивленно хмыкнул. В армии, перед самым дембелем, сослуживцы заболели татуировками. Самой распространенной была надпись латинскими буквами «Memento mori” и под ней – парящий орел, держащий в когтях человеческое сердце. «Memento mori” – помни о смерти.
-Знаешь, что отец больше всего ценит в своей коллекции? – Лариса, открыв шкаф, достала стоящий среди хрусталя шар, размером с небольшое яблоко, и, улыбнувшись, – Ева - протянула Павлу. – Привез из Китая.
Поверхность шара, изготовленного, по всей видимости, из кости, была покрыта замысловато вырезанным узором. Местами прорези были сквозными, и через них было видно, что внутри первого шара находится второй, такой же, под ним – третий и так далее. Павел насчитал шесть шаров.
-Мастер делал их один внутри другого, ничего не разрезая и не склеивая. Это могло продолжаться очень долго.
-Я читал о таких…
-Не о таких. Этот уникален. Посмотри сквозь него на солнце…
Башни. Башни и стены. Башни и стены, покрытые радугой. Город, спрятавшийся под куполом радуги. Первым делом хотелось засунуть палец в полость шара, пощупать эти сияющие семь ручьев, ощутить их кажущуюся бархатистость, поймать на ладонь и попробовать на вкус радужную гранулу. А затем хотелось бежать. Бежать туда, где из окна можно каждое утро видеть радугу, где, протяни руку, и семь цветов отдадут тебе семь вод, и ты умоешься ими. И так каждый день, и каждый вечер. Каждую ночь. Нет, ночью нет солнца…
-Если посмотреть сквозь него на солнце в день летнего солнцестояния, то над городом, прямо через радугу падает снег. Снег и радуга. Когда я первый раз увидела, то чуть не умерла…
В начале ноября, перед праздниками, декан попросил заполнить анкету. Ректорат интересовало, как пятикурсники представляют своё будущее. Оказалось, никак. О том, что делать после окончания университета, всерьёз еще никто не задумывался. Будущее мерцало где-то между июнем и сентябрем следующего года, а ближайшие девять месяцев длилось настоящее, до того всех устраивавшее, что не предполагало мыслей о будущем. 9 месяцев. Три четверти года. Родить можно. И не только диплом. Правда, с тех пор у многих однокурсников Павла что-то неуловимо малое изменилось в глазах, и всё дольше и труднее стали разглаживаться линии, волею Бога и природы бороздившие лоб всякий раз, когда человек начинал о чем-либо думать.
На праздники, о смысле которых давно перестали вспоминать, неожиданно ударил морозец, сковав лужи и организмы, и все живое устремилось к теплу. Родители Перетокина в очередной раз убыли в командировку, и трёхкомнатная квартира оказалась в полном распоряжении Славкиных друзей. «Объявляю закрытие полевого сезона открытым, - громогласно объявил Перетокин. – Явка без уважения приравнивается к оскорблению действием». «Уважением» традиционно именовалась стеклотара, хотя бы на долю процента наполненная це-два-аш-пять-о-аш.
Прикупленные по случаю торжества напитки автономно остались в троллейбусе, которым друзья после необязательно-официозной части программы праздника ехала на квартиру к Перетокину. «Чемодан», как самый представительный, отправился в депо выручать позабытые градусы, остальные, потирая раскрасневшиеся носы и щеки, заполнили безразмерную прихожую, до смерти перепугав хромого Перетокинского вороненка, залезшего по такому случаю под шкаф и норовящего оттуда клюнуть в ногу всякого, беспечно проходящего мимо.
-Он мне порвал чулок! - завизжала длинноногая блондинка восьмого размера, прицепом явившая свой лик и другие части тела вслед за Герасимом.
-Чулок - это так романтично! - закатил глаза хозяин квартиры. - Можно, я буду звать вас Пеппи? Дебюсси, это Пеппи. Пеппи, там Дебюсси.
Ворон Дебюсси проорал нечто невразумительное. Блондинку звали Дина, и она принесла с собой бутылку дорогого шампанского. Запах спиртного ворон не выносил.
-А почему у тебя такая редкая фамилия? - заинтересовалась Дина. - Вот у меня фамилия не редкая, а у тебя редкая.
Перетокин сложил руки на груди и подсел поближе к блондинке.
-И какая же, смею полюбопытствовать?
-Я Карамазова.
-Кара...
-... мазова.
-Ага. А где ваш брат?
-Я одна у папы с мамой.
-Нет, что ни говорите, а я марксист, - объявил Герасим. - Только Маркс мог войти в словарь крылатых латинских слов и выражений с фразой «Cacatum non pictum” - «Нагажено - не нарисовано».
-Ты почему такой серьезный? - спросила Лариса, прижавшись щекой к плечу Павла.
-Католики полагают, что существует убежище для тех, кто между адом и раем. Когда Вергилий нашел Данте, он провел его через ад и рай. После чего Данте захотел вернуться на землю, в повседневную жизнь. Я пытаюсь понять – почему.
-Между адом и раем. «Между» – это церковнославянское и германское «межа», то есть «лес». «Земную жизнь пройдя до половины, я заблудился в сумрачном лесу». «Комедия», позже названная «Божественной».
-Истомины, не томитесь! - закричал Перетокин и врубил на полную мощность «Прокол Харум». – «When we sleep, we die...». Пеппи, оставь Дебюсси в покое!
-Хорошо, - согласилась покладистая Дина. - Где у тебя макароны?
-Не надо про макароны! - перекрестил ее Перетокин. - А то сейчас Люся заявится. Помните, как она в экспедиции готовила?
Лариса взглянула, снизу вверх, Павлу в глаза.
-А если и вправду заявится?
-Убивать ее что ли?
-Я её макаронами штаны к дереву приклеил, так они неделю висели, - похвастался Герасим.
-А зачем штаны надо клеить к дереву? - удивилась блондинка, приглашенная им на тур танца.
-Эротический символ, - шепнул ей Герасим. - Представь, что дерево, это...
-Представила, - томно прошептала в ответ подруга Му-Му.
Появился Константин Федорович. В одной руке он держал забытую в троллейбусе сумку, другой сжимал локоть Люськи.
-Свершилось! - застонал Перетокин. - О, сколько раз говорили мне: Слава, не упоминай имена всуе, ибо кто знает, когда Господь Наш исполнит твои пожелания и явит пред очами упомянутых тобой агнцев.
-Ты не рад меня видеть? - обиделась Люська.
-Агнцев – это фамилия? - спросила Дина.
-Очень рад тебя видеть, просто очень. Как Илиодор?
-Наш чемоданчик сломал весь график движения городского автотранспорта, - рассказывал Константин Федорович, помогая Люське снять куртку, - Правда, полностью уничтожить его содержимое не смог целый трампарк. Зато обратно мы ехали эксклюзивно, отдельным маршрутом, невзирая на рельсы и провода.
Зачем троллейбусу рельсы? - осведомился Перетокин.
-Трезвым остался только водитель трамвая. Даже два. Они постоянно норовили свернуть на рельсы. Профессиональная привычка. Но Люська им не давала. Так и не дала.
-Она что, ложилась на них?
-Я с ними заговорила!
Константин Федорович прошел на кухню.
- А где Истомины?
-Целуются в ванной.
-Катрин Денёв рядом с тобой - как диван-кровать на фоне Ниагары, - прижавшись к Дине, Герасим перешел к решающему этапу соблазнения. - Не котируется!
-А кто это? - облизнула она пересохшие губы.
-А ведь мы с тобой ни разу не целовались, - Лариса подняла голову и улыбнулась.
Свершилось. В окружении моющих средств, кранов горячей и холодной воды, черной зеркальной плитки, которой были выложены стены и потолок — свершилось.
-У тебя губы холодные.
-Это единственный мой недостаток?
Провела ладонью по его глазам.
-Нет. Наверное, нет. Но остальные я забыла.
-Осталось всего ничего. Забыть те, которые будут.
-Не будут. До тебя ничего не было, и после тебя ничего не будет.
-Не будем обещать.
-Ты не понял. Я вовсе не хочу сказать, что я сильная и потому не смогу жить без тебя, уйду в монастырь и тому подобное. Не это. Я даже представляю, как выхожу замуж... не за тебя. Рожаю детей, блюду верность мужу, с которым проживу сто лет и умру в один день. Всё это означает только одно - иллюзию. И вывод отсюда тоже только один - что потом наступит реальность, в которой будем только мы. Я и ты.
-Ты веришь в...
-Я верю в реальность, которая где-то существует. Пока мне кажется, что это она и есть.
-Истомины, чем вы там занимаетесь, когда всё давно налито по рюмкам? К тому же Люся сегодня еще не мыла руки!
-Константин Федорович! От вас я такого не ожидала!
-Как ты мог поверить Люське, Истомин?
-Афанасьева дорубает Пашке пятый палец.
-Причем все — мизинцы.
Сразу после второго бокала вина Дина заявила:
-Давайте выпьем за любовь.
-Пить за любовь – верх пошлости, - вынес вердикт Герасим.
Перетокин чуть не поперхнулся.
-Ты смелый человек, Карамазова!
-Никто не знает, что такое любовь, - покраснела Дина.
«Чемодан» обнял Дину за плечи:
-Любовь - это когда не видел человека лет пять, а потом он звонит и просит приехать, потому что ему плохо, так плохо, что дальше некуда, и ты посылаешь всех и едешь, и не исключаешь возможность, что тобой просто вытрут ноги. Едешь и всё. А нелюбовь - это когда у тебя полгода не было бабы и ты готов на стенку лезть, а потом звонит твоя нелюбовь и говорит «хочешь, я приеду, милый»?, а ты отвечаешь «да знаешь, я, собственно, не настаиваю». Отвечаешь, конечно, про себя. А вслух хлопаешь в ладоши и кричишь: «Я вас любил, любовь еще быть может»! - вот это и есть нелюбовь.
-И вместе им не сойтись.
-Потому что у каждого своя Голгофа.
-Любовь, братцы, - весело сказала Лариса, – это когда ты готов простить все, что угодно. Но не можешь простить ничего.
Герасим, чему-то усмехнувшись, потянулся за бутылкой.
-Есть хороший красный портвейн. Массандровский.
-Может, лучше «Черный доктор»? - поколебавшись, предложил Ларисе Перетокин. – Отец меня, конечно, убьет, но так и быть...
-Лучше белого. И до дна.
Когда морозы уже перестали удивлять, а снег еще не успел наскучить, Павел решил воспользоваться неосторожно брошенным приглашением Михаила Сергеевича Прямого, и зайти в музей. Здравый ум, который все подмывало дополнить определением «так называемый», подсказывал, что надо думать о будущем. Ладно, будем думать.
Музей представлял собой комплекс зданий на площади Свободы, давно требующих реставрации. Немецкие колонисты поселились здесь в 1765 году, чтобы обращать калмыков, исповедующих ламаизм, в христианскую веру. Но не слишком в этом преуспели. Полистав скудную литературу по данному вопросу, Павел понял, что они особо и не старались. 1769 год: в колонии проживает почти две сотни братьев, миссионерством занимаются трое. Затем в калмыцкую степь выезжают в 1780, 1816 и 1823 годах. Не густо для тех, кто несение света истинного учения считает делом всей жизни. Зато благодаря экономическим льготам, дарованным Екатериной, торговля и ремесла процветают. Континентальная блокада английских товаров, введенная в России под давлением Наполеона, позволила разбогатеть сарептским горчичным фабрикантам. Герой Отечественной войны 1812 года подполковник Федор Буксгевден и председатель Российского Библейского общества Игнатий Фесслер годами живут среди братьев, восхищаясь их трудолюбием. «За первые 65 лет существования колонии здесь не было ни одного самоубийства, ни одного незаконнорожденного», - с удовлетворением отмечают проверяющие губернские чиновники.
Первого августа 1822 года Александр I объявляет масонов вне закона, а через год запрещает гернгутерам заниматься миссионерской деятельностью. Сарептяне срочно шлют в степь проповедников, чтобы отчитаться о проделанной работе: крещено 25 язычников-буддистов, роздано 300 экземпляров Евангелия, переведенного на калмыцкий. Архивы сгорают в грандиозном пожаре, уничтожившем полколонии, и установить, чем же занимались братья в свободное от коммерции и нечастых наездов в степь время не представляется возможным. Император выделяет колонистам огромные деньги - сто тысяч рублей - на восстановление и вскоре таинственно умирает в Таганроге, или, по другой версии, одевается в рубище и уходит в скит под именем старца Федора Кузъмича. Сарепта постепенно приходит в упадок. На церковных службах в кирхе «калмыки высказывали больше интереса к религии, чем сами колонисты», - язвят петербургские газетчики, называя колонию «оазисом сытого довольства». В 1877 году Александр II лишает сарептян льгот и, спустя 15 лет, братья объявляют свою миссию в России оконченной. Колония превращается в заштатный уездный городок, который, тем не менее, позже посещают Сталин, Троцкий, Ворошилов, Председатель ВЦИК Калинин, Председатель Госплана и главный проводник идей коммунизма - если под оным понимать Советскую власть плюс электрификацию всей страны - Глеб Кржижановский, и первый нарком обороны Павел Дыбенко, чья жена, Александра Коллонтай, тоже требовала введения коммунизма, но только для женщин. Сарепту переименовывают, дабы не вводить в искушение распаленные революцией умы, немцев после начала войны выселяют, и вот уже плененные под Сталинградом немецкие офицеры и сам доктор Геббельс не догадываются, что безликий Красноармейск, пригород Сталинграда, и есть некогда знаменитая немецкая колония Сарепта.
В центре площади возвышался монумент погибшим в Гражданской и Отечественной войне, и было разбито подобие парка. У здания райвоенкомата, где ранее доживали свой век незамужние и одинокие сарептские сестры, толпились стриженные наголо призывники. Из бывшей кирхи изгоняли на грузовиках торговцев, что обжили храм после того, как в нем закрыли кинотеатр. Дирекция располагалась в двухэтажном длинном строении, которое многие еще помнили как венерологический диспансер, хотя возведено оно было под приют для холостых братьев. По скрипящей ветхостью лестнице Павел поднялся на второй этаж и налево от стенда с призывом, достойным какой-нибудь канцелярии ангелов: «сдать всю историю 1877-1917 гг. ко 2 июля», открыл первую дверь.
-Я видел Троцкого. Теперь можно и умереть, - услышал Павел.
Он спросил, где можно видеть директора. Взлохмаченный молодой человек засуетился, три раза поправил очки, добившись, что они все-таки свалились на заваленный бумагами стол, отложил в сторону ветхую газету с выцветшим шрифтом, и пустился в подробные, но бестолковые объяснения. Минуты через полторы Павел догадался, что надо зайти в соседнюю комнату.
-Как же, как же, конечно, помню! - широко улыбнулся Михаил Сергеевич. - Кажется, Лев Данилович?
-Павел Яковлевич, - еще раз представился Павел.
Стену за спиной директора украшал портрет императрицы Екатерины до пояса, но в натуральную величину и со скипетром.
-Вы у нас уже были? - поинтересовался Михаил Сергеевич.
-Да, в детстве в кирху ходил. Пока еще в ней был кинотеатр.
-Вот видите, как издавна вы связаны с нашей Сарептой! - воодушевился директор. - А я как раз листаю Ивана Аксакова, его «Письма из провинции»: «Необыкновенно странное впечатление производит эта немецкая добродушная республика в глуши России». Как сказал, а?!
-Я насчет работы, - сказал Павел.
-Ну да, конечно. А знаете, что написали о колонии «Саратовские Губернские ведомости»?
-Когда? - мрачно спросил Павел.
-В 1856 году. «Нюхайте табак сарептский - он делает человека добрее...». Нет, не то... а, вот: «Мысленная республика под пером красноречивого Платона не стоит сего добродетельного общества в существенности»! Или послушайте, что пишут эти, в высшей степени, вруны, - директор закрывал пальцами половину названия и Павел сумел разглядеть только часть – «…три четверти хода»: «Красноармейский район славного своим прошлым Царицына имел до революции свою историю, пришедшую сюда, как это ни странно не с востока, что соответствовало бы извечно установившемуся порядку, а с запада, от родственных по славянскому происхождению чехов. Обремененные усталостью от издержек крестоносного католицизма, чехи и иже с ними, возжелавшие спасти Христа от нечистых рук, честно решили, что Табор выше Рима, и назвались, переиначив на свой лад древнее учение Мани, «моравскими братьями», за что были причислены к сонму еретиков…». Нет, каковы, а?
-Разве они в чем-то соврали? – спросил Павел.
-А послушайте-ка вот это: «…Зачем же именно сюда так упорно стремились гернгутеры? Какой-либо действительной миссионерской деятельностью среди калмыков они не проводили. Построили мощный экономический центр. Но к чему это обилие подземных ходов, сооружаемых не просто надежно, а как будто на века? Никто не знает сейчас, сколько десятков или сотен километров скрытых землей галерей и залов прячет под собой Сарепта. По воспоминаниям известно, что ходы достигали Ергенинских гор, уходили в Заволжье и терялись в калмыцких степях. Что искали…».
Павел решил, что директора надо бить. Его же оружием.
-До указов Александра I здесь был рай. Колония обеспечивала братьев всем необходимым до самой смерти. На кладбище их ждали одинаковые надгробия, различающиеся между собой только порядковыми номерами, ведь в смерти колонисты должны быть равны, как в жизни. Выращивали они при жизни виноград, табак, горчицу, чуть ли не сахарный тростник, тамариск, который местные жители называли рай-деревом. Вода была такая, что астраханский губернатор, пять лет страдая лихорадкой, за три недели пребывания в Сарепте, вылечился совершенно. Водились бабочки, которые исчезли во всех других уголках света. Двугорбые верблюды, породу которых безуспешно пытались вывести в Египте, здесь плодились как кролики.
-Так вы по поводу работы? - догадался директор.
Но Павла уже понесло:
-Чистые мощеные улицы, обилие зелени, удобные дома, водопровод. «Жители живут здесь долго и наслаждаются здравием», - как писал в своих «Ученых путешествиях по России» академик Фальк. Фрейд в Сарепте умер бы от тоски: парни и девушки до брака уединяться не могли даже для бесед о прекрасном, а в брак многие не вступали вовсе, или вступали поздно, да и то, как свидетельствовал Петр Симон Паллас, «с позволения главнейших начальников». Гернгутерами были учителя Гавриила Державина, придумавшего современное значение понятия «Родина», Александра Герцена, разбудившего декабристов, и даже Наттаниэль Бумпо, «Зверобой» Фенимора Купера, был гернгутером, - все это Павел выпалил очень быстро, проглатывая паузы и знаки препинания.
Директор радостно закивал:
-А помните, как он сказал: «Слово – только пустой звук, и никакого вреда от него быть не может»? Это когда Зверобой выменивал пленников на шахматных слонов. Кстати, вы играете в шахматы?
Павлу неожиданно захотелось соврать. С лестничным скрипом отворилась дверь, и в образовавшееся пространство просунулась взъерошенная голова в очках.
-Михаил Сергеевич! Там опять… ход нашли. А в нем клавесин.
-Думаю, мы с вами поладим, - заторопился директор и протянул руку. - У вас верное понимание истории. Сработаемся. Обязательно заходите. А что у вас с мизинцем. Несчастный случай?
-Удачная любовь.
-О темпора, о море! - ввернул директор. - Вы знаете перевод?
Унылой белизны многоэтажки, со всех сторон обступившие невысокие сарептские строения, прозрачной чистоты воздух, смягченный близостью Волги, шпиль памятника, напоминавший опрокинутый в небо колодец, засасывали и лишали воли, заставляя бесконечно кружить по площади, искать покинутый смысл и уснувшую тайну в этих серых громадах камней, из которых первые колонисты строили себе дома посреди враждебной голой степи.
-Тут раньше был памятник Сталину. Иосиф Виссарионович стоял спиной к кирхе, спрятав руку за отворот шинели. Как Наполеон.
Взъерошенный молодой человек, любитель сам себе читать вслух старые заметки о Троцком, переминался с ноги на ногу, поглядывая на Павла.
-А до революции на этом самом месте находился колодец с родниковой водой. В университете, вроде бы, кто-то занимается Илиодором?
-Моя однокурсница. Большой талант. В определенной степени.
-Илиодор говорил, что видел колодец, который вырыли Кирилл и Мефодий, когда в наших краях они обучали хазар письменности.
-Он еще заспиртованную голову царя видел в Кремле, - усмехнулся Павел. - Вас Михаил Сергеевич послал?
-Нет, я сам. У нас плохая звукоизоляция и поэтому я слышал ваш разговор с директором. Вы очень здорово говорили. Прямо как Лев Давидович, когда он здесь в восемнадцатом за полчаса пленных «марковцев» переагитировал в красноармейцев. А Прямого мы уломаем.
-Тебя как зовут?
-Мирон. Есть еще такой сорт яблок – «мироновка», - улыбнулся «троцкофил».
-Кончил он плохо, Мирон. Твой Лев Давыдович. С ледорубом в голове, - вздохнул Павел. – Какой ход вы там нашли?
Мирон посмотрел на Павла, как Блаженный Иероним на вавилонскую блудницу - с интересом.
-Седьмой уже. Вы занимались подземными ходами?
На следующий день Павел встретил Ларису в университете и рассказал ей о посещении музея и своем разговоре с Прямым.
-Ничего удивительного в упадке Сарепты нет. Они даже свой курорт с лечебными водами назвали в честь того Шенбрунна, где Александр I и Наполеон заключили союз против Англии. А гернгутеры ее, мягко говоря, не любили.
Павел помнил теорию Ларисы. Начиная, по крайней мере, с конца раннего средневековья, только две силы определяли ход европейской истории, разыгрывая между собой бесконечную тайную партию, неясную и неведомую обывателю, подчиняя себе историю мира. Россия и Англия. Или Англия и Россия. А все прочее – только тень их борьбы, искры от скрещенных клинков и призраки их замков. «Что Франция и Германия? – неприятным голосом переспрашивала Лариса. – Франция умела выигрывать войны, но сразу после триумфа теряла все. Немцы, одерживая блистательные победы в сражениях, войны всегда проигрывали. Нет, могли, конечно, отхватить Эльзас и Лотарингию, но потом начиналась война, в которой они лишались большего». Лариса называла Британию «европейским дирижером» и считала, что если бы не Россия, то весь мир давно бы уже говорил на одном языке, английском. «Кто был заинтересован в Первой Мировой? – упрямо говорила Лариса, вслушиваясь в свои мысли. – И кто к ней был готов? Только Британия. Она всегда воевала руками других народов или их предателей. Кто больше всех проиграл в той войне? Конечно, Россия. Она просто погибла. Англия стравила русских и немцев, ослабив Германию боями во Франции. К этой войне Британия готовилась долго и упорно. Ни одного талантливого полководца во Франции и России, ни одного умного военного министра. Хорошие союзники? Подходящие. Зато у немцев разведка гениальна, Генштаб – бесподобен. Но война на два фронта. Англия дирижировала подрывной деятельностью германской разведки. Заметь, немцы, воюя с Россией, переправляли через линию фронта революционеров. Что это как не опыт колониальной войны? У Германии почти не было такого опыта. Он был у Англии. Это единственная европейская держава, которая в двадцатом веке не проиграла ни одной войны. И никогда не имела такого позора, как русско-японская. Кстати, ты знаешь, что хваленые японские крейсера, уничтожившие русские эскадры, были сделаны британцами? А знаешь ли ты, что своим главным стратегическим врагом буквально до июня сорок первого Сталин считал Великобританию? А знаешь ли ты, что декабристы готовили захват и передел американского континента? Российско-Американской торговой компанией, созданной еще Павлом I, ставящей перед собой задачу превращения Тихого океана во внутренние воды России, заправлял Кондратий Рылеев. Завалишин принял на себя пост правителя так никогда и не основанной колонии «Росс» в Калифорнии. Батеньков вообще должен был возглавить все русские колонии на американском континенте. Декабристы получали неплохие дивиденды от акций компании, и им было выгодно ослабление Штатов. Поэтому их и не устраивал Александр I. Кстати, смерть его была внезапной и таинственной. Новый император Николай Павлович устраивал их еще меньше, и они пошли на восстание. Но восстание провалилось, а американцы именно Николая I попросили посодействовать в упорядочивании границы между США и британской Канадой. А Штаты? Ведь они смогли подняться только во время Первой Мировой, пока Англия старательно уничтожала Россию, своего главного врага. А помнишь ли ты, что Александр I считал своей целью приведение Англии «к пониманию идей мира и человечности»? И что не случайно американский президент Томас Джефферсон называл Россию «нашим самым сердечным другом», а Александр I говорил об «искреннем и глубоком интересе», который он питает к процветанию Соединенных Штатов”? И что в августе 1814 года англичане сожгли Капитолий и Белый Дом, и только успехи русских войск в Европе помешали им довершить разгром Штатов? «Европа и весь мир должны быть обязаны России», - писали тогда американские газеты”.
-Ты слишком вольно обращаешься с историей, - заметил Павел.
-Не более, чем ты со мной. А сарептяне просто поверили, что Наполеон - мессия. «В священных книгах искали доказательства его божественности и не стыдились печатать своих изысканий»!
-Журналист Воейков, журнал «Сын Отечества», 1813 год.
-Спасибо, я подсмотрела. Ну а если учесть, что какое-то время в России даже государственным гимном был английский «Боже, храни короля», то в упадке братства почитателей антихриста Бонапарта нет ничего удивительного.
-Как у тебя выходит всё просто.
-А у женщин всегда как в жизни: просто и без границ.
-Он спросил, занимался ли я подземными ходами. Я сказал, что мой первый ход - это ты.
-А я думала - Люська. Ты же ей сначала поверил, а не мне.
-А Карфаген всё равно должен быть разрушен.
Регистрация была назначена на десять утра. За Павлом машина заехала в восемь, когда город еще спал, радуясь выходным. «Теперь за женихом»? - зевая, спросил водитель. «Сначала в морг, потом в ЗАГС»,- ответил невыспавшийся Перетокин. «Зачем в морг»? - сон с водителя как ветром сдуло. «Если жених еще дрыхнет, я за себя не ручаюсь».
Герасим встретил их с неестественно бодрым видом, в тапочках, трусах, но в пиджаке и при галстуке, всем своим видом укрепляя намерение Перетокина до ЗАГСа завернуть в морг. Поехали все-таки к Дине.
-Убеждал родственников, что свадьба как ритуал давно себя изжила. Не убедил, - пожаловался будущий муж. - Особенно это застолье с подарками, принародными поцелуями и последующим раскрепощением за счет водки.
-Не люблю ходить на свадьбы, - пожал плечами Павел. – Молодых жалко.
-Да общения просто хочет народ, - вмешался водитель. - Собраться и расслабиться. Покричать песни, повеселиться от души, людей повидать. А без спиртного и повода это делать разучились. Не получается на трезвую голову.
-Водка - это традиция! - важно произнес Перетокин. - Мир, пределы которого в тебе самом. Чем больше пьешь, тем шире мир. Одно неудобство - на следующий день, пока мир восстанавливает то, что растратил накануне, он весь умещается в таблетке аспирина.
-Ну, это ты брось, - не согласился водитель. - Я одного клиента возил, так у него с похмелья, знаешь, какой мир был? С ванну! Он как-то полную ванну коньяка налил и лежал в нём, пока не отошел. А после не выдержал и опять напился.
В ЗАГСе на каждую пару отводилось определенное время - четверть часа. Учреждение, как конвейер, каждые 15 минут штампующее новую семью. Наступил черед Герасима и Дины.
Вышла строгая женщина, с намертво приклеенной улыбкой на губах, помаду на которые, похоже, наносили с помощью трафарета и в этот раз несколько промахнулись.
-Герасим Звягинцев и Дина Карамазова!
-Девушка, вы ошиблись! - замахал на неё Перетокин. – Герасим любил Му-Му, а Карамазову звали Дмитрий.
-Как записано, так и объявляю, - отрезала женщина.
Получив согласие жениха и невесты на вступление в брак, их подписи и подписи свидетелей, и коротко поздравив присутствующих со столь неординарным событием в их жизни, под марш Мендельсона повели фотографироваться. В центре поставили новобрачных, по бокам выставили свидетелей и родителей, а Перетокина, разлегшегося у ног супругов и намотавшего на голову как чалму, ленту свидетеля, подняли и увели на край кадра.
-Поверните голову, пожалуйста, - фотограф коснулся мизинцем подбородка Ларисы. - Вот так. И улыбнитесь. Вы чудно улыбаетесь. Хорошо. Внимание, снимаю!
«Конференция, «Влесова Книга» и Изенбек, - вспомнил Павел. - И еще страх. Страх потерять человека, которого любишь».
-Турин Викентий Аверьянович, - представился фотограф, когда все вслед за новобрачными потянулись к изукрашенному колокольцами и лентами кортежу, - Надеюсь, у нас будет время поговорить. Я тоже приглашен на свадьбу. Фотографом.
Дома у Герасима гостей и виновников торжества ждали накрытые столы, хлеб-соль, Вика и «Чемодан».
Потянулось веселье. Перетокин залез под стол, укусил длинноногую Дину за коленку, украл у невесты туфель, и сам же был вынужден танцевать лезгинку с ножом в зубах. При этом Константин Федорович просил соседей по столу отобрать у Славки нож, иначе Перетокин нож проглотит и в сервизе будет недокомплект. От укушенной Дины потребовали исполнить танец живота, но она отказалась, поскольку сейчас на диете, но зато может исполнить танец головы и что-нибудь спеть. Вика и Лариса укутали Павла в простыню, положили в старую коляску, обнаруженную на лестничной клетке, и показали будущим родителям, как надо пеленать «малыша», а изрядно к тому моменту поддавший Константин Федорович принес полную кастрюлю воды, вылил на Павла и показал, как выглядит младенец, который обделался с ног до головы. За любознательность «Чемодан» был выведен Перетокиным из квартиры, прислонен к мусоропроводу, где получил задачу следить за правильным функционированием данного агрегата, пока не протрезвеет. А Павла отправили в ванную — сушиться.
-Не побеспокою? - улыбнулся Викентий Аверьянович, вымыл руки и поинтересовался. - Ну и как вам тут у нас, в чистилище? Не удивляйтесь, Лариса рассказала мне о вашей концепции мироздания, навеянной «Комедией» Данте.
-Вы так спрашиваете, как будто я здесь проездом, а вы - принимающая сторона, - усмехнулся Павел. - Ничего. Весело.
-Ваша подруга призналась, что вы живете в Сарепте, которую даже в её не лучшие времена называли «райским местечком». Ну а что тогда же представлял из себя Царицын, мы оба слышали на конференции. В Царицыне – чума и холера, в Сарепте не болеет никто. Это сейчас все перемешалось, как в чистилище.
-Это просто гигиена. Ее же немцы придумали, - пошутил Павел.
Они закурили.
-Мой отец был журналистом-международником, - сказал Викентий Аверьянович. - По Мексике и Центральной Америке. Я был еще ребенком, когда он брал интервью у Юрия Петровича Миролюбова.
-Вы знали его лично?! - Павел от изумления чуть не свалился со стиральной машинки, на коей восседал всё это время.
-Встречал пару раз. К сожалению, интервью не пропустила цензура, и оно так и не было напечатано. Хотя вещи говорил интересные. Кстати, он утверждал, что Изенбек умер не в оккупированной фашистами Бельгии, а значительно позже. Я видел Миролюбова году в пятьдесят седьмом - пятьдесят восьмом. Он был уверен, что полковник еще жив. Видите это кольцо? Юрий Петрович доказывал, что его прислал Изенбек. Сразу после смерти Сталина.
Это был обыкновенный железный перстень в виде обвивающих друг друга змей. Вероятно, раньше он был с бриллиантом или другим драгоценным камнем, но сейчас камень отсутствовал, и когтистые зажимы в углублении хватали своими лапами пустое пространство, воздух.
-Миролюбов вам его подарил?
-Расстался без малейшего сожаления. Он очень хотел, чтобы в России признали его заслуги как историка. Ученый мир рассудил иначе.
-Я лежал в больнице с одним дедом. Он потом умер, в конце сентября. Его звали Теодор Артурович Изенбек.
Фотограф несколько секунд пристально изучал глаза Павла. Казалось, он нисколько не удивился, и только попытался найти в них ответ на еще не заданный свой вопрос.
-Вы видели его документы?
-Его все так называли.
-А «все» видели его документы?
-Не знаю, - признался Павел.
-Я встречал на своём пути уже с десяток «Изенбеков». Пересказывающих подробности своих бесед с Миролюбовым, живописующих в красках туркестанские экспедиции и походы барона Врангеля. Может, он вам оставил что-либо, подтверждающее правоту его слов?
Павел отвел взгляд.
-Нет. Не оставил.
-Я так и думал. Извините, но я, в отличие от вас, нахожусь на работе. Надеюсь, мы еще увидимся. Визитки, к несчастью, я все раздал, так что в случае чего адрес можете взять у Ларисы. Найти не сложно - у меня там салон.
Фотограф улыбнулся, кивнул и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Чувство, будто тебя с поличным уличили в воровстве.
Гости уже забавлялись танцами, спрятав за гардинами догорающий зимний день.
Подбежала Лариса, схватила Павла за руки, закружила.
-Он такой умный, Викентий Аверьянович! Прямо как ты! Говорит, что его имя означает «Непобедимый Победитель»! А еще спрашивает, что такое, по-вашему, ад? Я отвечаю: это место, куда ссылают тех, кто ест. И там все друг друга едят. Пока ты сушился, мы только и делали, что ели, ели и ели! Ага, он говорит, значит, в раю собираются те, кого едят? Знаете, говорит, что получается? В аду выживает сильнейший, а в раю - никто, потому что когда те, кого едят, начнут бесконтрольно размножаться, они изведут райские кущи и умрут с голоду
Появился «Чемодан», помятый, но протрезвевший.
-Я видел крокодилов, - сообщил, он. - Они действительно зеленые. Ползали по мне и норовили защекотать до смерти. У всех были малехонькие фотоаппаратики и каждый пытался пролезть мне в рот и сфотографироваться на память в желудке. Чуть не облевался, честное слово!
В понедельник должен был состояться зачет по спецкурсу. На автобусной остановке продавали елки. Народ, переминаясь с ноги на ногу и скрипя снегом, с завистью поглядывал на лесных красавиц и клял свою предусмотрительность, из-за которой приобретенные загодя, неделю парившиеся в духоте квартир елки и сосны уже не могли составить никакой конкуренции этим, еще утром украшавшим собой лес и служившим приютом какому-нибудь беличьему семейству. Родители Павла тоже хотели поставить дома елку «для ощущения праздника», но дальше разговоров дело не шло, и Павел решил сделать им подарок. В конце концов, зачет можно сдать и последним. Гордый своим поступком, Павел не стал дожидаться вечно занятый лифт, поднялся на свой неблизкий этаж, обметая широкими сосновыми лапами стены, и увидел Алексея.
-Так это ты в сто четырнадцатой живешь? - коллега по несчастью даже не успел скрыть растерянность от нежданной встречи. - А у меня плановый обход. Краны текут?
Они вдвоём установили елку, и пока Павел заваривал чай, Алексей пошел в туалет проверять краны – «для отчетности.
-Менять надо, - сказал он, - Труба так проржавела, что скоро рассыплется.
-У меня зачет сегодня, - покачал головой Павел.
-Дело святое, - с облегчением, как показалось, согласился Алексей. - Я после зайду.
-Хорошо, - решил Павел. - Чтобы тебе два раза не ходить - ремонтируй, а я побежал. Только дверь не забудь захлопнуть.
Алексей, уткнувшись бородкой в стакан, пил чай, отхлебывая маленькими глотками.
-Знаешь, что Алёнка, которая с градусником всё ходила, сказала, когда привела тебя к нам в палату? Что у тебя летальный исход будет. Ты и выглядел соответствующе. А умер Артурыч.
Неоднократно вспоминая больницу, Павел для себя решил, что именно мысль о Ларисе спасла его тогда.
-Было одно обстоятельство, - улыбнулся он. - Оно и помогло.
-Изенбек?
-Ладно, мне пора. Не залей соседей.
-Обижаешь.
После зачета Павел поехал к Доре Львовне в музей. Странно, что он так легко и сразу забыл о «вещице», переданной ему на хранение Изенбеком, забыл напрочь, словно память, стыдясь ротозейства своего хозяина, оберегала Павла от переживаний по поводу пропажи. Не бриллианты же были в мешке. А если бриллианты? Нет, это всё отговорка. Надо пойти и признаться, что ты идиот и тупица, который потерял чужую вещь и малодушно воспользовался смертью того, кто её тебе доверил. Понимал, конечно, что горю близких Теодора Артуровича - для Павла, не смотря на сомнения фотографа, он по-прежнему был Теодором Артуровичем Изенбеком - не поможет известие, что последний человек, которому при жизни доверился Изенбек, оказался рас... растяпой, если мягко выразиться.
Павел поднялся по знакомой уже мраморной лестнице к столику смотрительницы. Оказалось, что Дора Львовна в музее больше не работает. «Она уехала. Вместе с сестрой. Продали квартиру и уехали. Сказала, что навсегда и очень далеко. А вы не родственник им будете»?
-Не дай Бог таких родственничков, - невесело пошутил Павел.
Родители очень удивились, узнав о приходе слесаря. Никаких особых изменений в работе сантехники замечено не было, трубы стояли на месте, и сливной бачок сливал по-прежнему исправно.
-Хуже не стало, - сделал вывод отец.
-Даже не наследил нигде! - восхитилась мама.
Позвонила Лариса.
-Мы с Диной ходили к Викентию Аверьяновичу за фотографиями. Он сказал, что уже готовы - ну, мы и не удержались. Дина здорово вышла. Славка смешной получился. А ты какой-то нефотогеничный, Пашка. Я даже чуть не расплакалась, когда увидела.
-Зато тебя он обхаживал как кинозвезду.
Лариса засмеялась.
-Ты меня не узнаешь. Дина даже завидовала, а уж она человек ничуть не завистливый. Викентий - художник от Бога! Такой, какая я получилась у него, я никогда не была и не буду. Я могла бы, наверное, быть такой, если бы отец в молодости не пил, а мать меня любила по-настоящему. И если бы я никогда, ни разу не соврала себе и другим. И еще куча всяких «если». А он смог увидеть, какой я могла бы быть.
-Ты мне нравишься такой, какая ты есть.
-Ты необъективен, Истомин. Ты видишь только лучшее во мне, а не то, что на самом деле. Между тобой и Викентием нет никакой разницы. Вы оба приукрашиваете действительность, то есть меня.
-Что еще сказал твой фотограф?
-Ничего. Он торопился. То ему надо снимать, как «скорая» столкнулась с грузовиком, то как подростки под лед провалились, то слесарь выпал из окна седьмого этажа где-то у вас в районе.
-Какой слесарь?
-Откуда я знаю? Викентий сказал, он на Арамиса похож.
В жилищно-эксплуатационном управлении никаких плановых обходов квартир не проводилось, и подходящие под описание Павла Алексеи у них не работали. В морге, помолчав в трубку, спросили, кем Павел приходится потерпевшему. «Он в нашем доме краны ремонтировал», - ответил Павел. «Шутите? - хмыкнули в трубке. - Шутить в милиции будете. Туда и звоните». В милиции первым делом поинтересовались: «Из квартиры что-нибудь пропало? Нет? Значит, отбой». Тут же позвонили из больницы и обязали сдать кровь и получить справку о полном и окончательном выздоровлении. Срочно.
-Как дед умер, так они сразу и выписались, вся палата, - объяснила сестра.
Градусник изо рта она, наконец, убрала.
-На следующий день только этот, с фамилией музыканта, и остался. Полежал неделю и тоже исчез. Даже за справкой не пришли.
-Помните Алексея, с бородкой такой? На Арамиса был похож. Он вчера с балкона упал.
-А еще жениться обещал! – огорчилась сестра. - Знаете, посетитель, все, кто на мне жениться хотел, уже умерли. Какая-то я смертноубийственная.
Кармен без парика оказалась рыжей, как «Женщина, сидящая на скамейке» Моне.
-Я сама этого полковника к телефону позвала, а через час он коньки и отбросил.
-С чего вы взяли, что он полковник? - поразился Павел.
-Ну и гадость я курить стала! А всё полезнее, чем «Беломор»! Да у меня самой муж – полковник. Да, вот так живешь, болеешь, подходишь к телефону, говоришь «отдайте обязательно, когда принесет не спрашивайте, мне они более не понадобятся...», а потом раз - и нету человека. Подожди, ты же Истомин? Подожди здесь…
Через полминуты она вернулась в парике, раскрасневшаяся, обмахиваясь конвертом.
-Нашла. Дедок сразу после того звонка тебе написал, а потом сразу и помер. Не ищи, говорит, он сам придет. Чуешь? А я за километр чую. «Второе блюдо» убегает, - и, затушив сигарету прямо о ладонь, «Женщина на скамейке» побежала ловить «второе».
Дома и впрямь ничего не пропало. «Жениться обещал… Я в диком восторге от Бога... Его долготерпение и доброта... Бесконечны они... У меня был знакомый. Ему жена рога наставила, он ей голову отрубил... , - кроме этих обрывков фраз, брошенных Алексеем в больнице, ничего другого не вспоминалось. - Голову отрубил. Причем нанял для этого специального мужика». В детстве пугаешь себя страшными сказками, а когда вырастаешь и сказки превращаются в реальность, их уже не боишься. И потому становишься беззащитным. Чего страшатся в детстве? Дворового облезлого пса, от укуса которого полагается двадцать уколов в живот. Зубного врача. Потеряться в чужом городе. Струсить в присутствии девчонок. За плохое поведение в школе пропустить занятие по музыке или по футболу - при условии, что ты безумно любишь занятия по музыке или футболу. Быть похищенным цыганами. Почему? Случаи похищения цыганами детей редки, а страх повсеместен. Или страх - это наказание за несовершенное и предупреждение о неслучившемся? Страх- это указатель на развилке, который подсказывает верный путь только в детстве. Потому-то детские страхи так отличаются от страхов взрослых».
За стеной соседский мальчишка разучивал гаммы: До До До Ре Ми До До... До свидания? Достоевский. Послезавтра - Новый год. Лариса…
Павел лег на диван и распечатал конверт. Бумага старая, желтая, с водяными знаками. Почерк здорового человека, аккуратный, без наклона. И первая фраза: «Милостивый государь!
Ведь вы Павел, ожидаете от меня именно такого начала. Труднее всего начать, поэтому я начну так, как будто продолжаю. И простите за шутку с соком. Наверное, она показалась вам нелепой. Это один из любимых розыгрышей профессора Фетимова, с которым в молодости я побывал в Туркестане. Вы напомнили мне профессора своим рассказом о том, как ловили скорпиона. Вы почти жалели его. Так и Фетимов жалел змей. Не удивляйтесь, жизнь сводила его со многими людьми, он умел много необычного. Странно, но профессор ловил змей с закрытыми глазами. Мало того, он с ними говорил. А затем выпускал. Вы не поверите, но стоило ему уйти от лагеря и заговорить, как пески вокруг него начинали кишеть змеями. На запястье профессор носил браслет из змеиной кожи, изготовленный им из первого пойманного гада. Он не разговаривал с ним. Он его убил. Профессор не сомневался, что змеи знают это и его сила дисциплинирует их. Хотя убивал он и некоторых других змей, уверяя, что отличает тех, которые могут убить человека когда-нибудь от тех, кто не сможет никогда. Вы будете читать это письмо, когда я для вас уже умру. Ведь вы уже знаете это? Не берусь отгадать имя вестника, но им станет кто-то из наших общих знакомых. Это не гадание на кофейной гуще, это взгляд изнутри. Вы мне напомнили профессора Фетимова, а он утверждал, что надо убить змею, в которой готов увидеть себя. Дощечки вы, скорее всего, утеряете. Бог с ними, не расстраивайтесь. Они нужны не больше, чем плащ факиру…».

4. МАКСИМИЛЛИАН
(глава скоро будет добавлена)


5. ЛЮСЬКА

Велико искусство задавать вопросы. Нет в этом равных детям и идиотам. И те, и другие задают вопросы правильные, но неправильно понимаемые. И те, и другие подразумевают невысказанный вопрос. И те, и другие получают неправильные ответы. Потому что идиоты - это перманентные дети. И потому, что те идиоты, которые берутся отвечать, уже забыли, каково это – быть ребенком.
Велико искусство давать ответы. Никто не сравнится в этом с энциклопедиями и гадалками. И те, и другие знают все. И если в энциклопедии нет ответа, значит, вы взяли в руки не ту книгу. А если молчит гадалка, значит, она умерла.
Но самое великое искусство – задать вопрос и самому ответить на него. Недосягаемой вершины в этом достигли Платон и Алкуин, Бхагават Гита и Краткий курс ВКП(б), дети и энциклопедии. И если вы не нашли у них взаимосвязанных вопроса и ответа, то.… Зачем вы, собственно, что-то искали?
Павел удобно устроился на балконе и перечитывал свои ответы на, в общем-то, безобидную шутку питерского «хулигана».
-Надеюсь, что пройдет год, и хотя бы некоторые из вас вспомнят мои вопросы и перечитают свои ответы. Знаю по себе, это помогает бороться со старостью, - говорил тот. – Даже если только один сподобится на это, значит, я приезжал не зря.
Затем он собрал зачетки, и всем, ничего не проверяя и не уточняя, поставил зачет. «Для себя вы это писали», - мрачно сказал он, когда Люська сунулась с отпечатанной на машинке аккуратной стопкой листков. «Дурак он, - обижалась потом Люська. – Я три дня в читальном зале просидела, и три ночи печатала. Для себя, выходит. Да я это все и так знаю…».
Но перед этим была последняя лекция.
-Истина – это вовсе не то, что легче всего доказать, - говорил преподаватель. – Это то, что делает все проще и понятней. Металогика не претендует на истину и не скрывает этого. Но она не любит, когда на нее совершенно беспричинно претендуют любые другие науки. Есть общепринятые темы, которые большинством безапелляционно признаются правильными. Например: человек произошел от обезьяны. Это, как вы знаете, не доказано со времен Чарльза Дарвина. И ничего, мнение существует и по сей день. Ведь это даже гипотезой язык назвать не поворачивается. Гравитация. Яблоко падает с башни. Но ведь это не доказывает ничего, кроме известного каждому с детства непреложного факта: вещи падают сверху вниз. Попугай не понимает, что он говорит. Это-то откуда известно? Может быть, кто-то из зоологов состоял в такой великой дружбе с попугаями, что они ему во всем сознались? Вы историки. Сколько насчитывает человеческая история? Вроде бы правильно, два миллиона лет. В Африке нашли останки людей и примитивные каменные орудия труда, датируемые двумя тысячами тысяч лет. Отсюда вывод: какие мы разумные! Уже два миллиона лет думаем! Да ничего подобного! Биологи провели исследования ДНК тех останков из Африки. Те, кто изготовлял скребки и рубила из камня два миллиона лет назад настолько отличались от нас, что не дали бы даже совместного потомства с современным человеком! Представьте себе таксу и ирландского волкодава. Они дадут потомство. И у русской псовой борзой с мопсом будет потомство. Каким оно будет, другой вопрос. Вы только вдумайтесь: те, кто два миллиона лет назад уже жил разумной, в нашем понимании, жизнью не имеет к нам никакого отношения! Это не наша цивилизация! У нас горы макулатуры заполнены надеждами и страхами встречи с братьями по разуму, и всем безразлично, что планета Земля породила уже, по крайней мере, две разумные жизни, две формы самосознания! А, может быть, все зависит от языка, на котором берешься это описывать? Я, вы понимаете, говорю не о национальном языке, а логическом. Вдумайтесь! Любую математическую задачу можно сыграть и решить на рояле. Всякую социальную проблему можно изобразить и спрогнозировать с помощью детских кубиков. Чуть-чуть отвлекитесь от общепринятого и вы поймете, что любой из нас есть не более чем химическая реакция, а мораль – социально навязанный набор катализаторов этой реакции.
Преподаватель подержал себя за нос.
-Металогика – наука новорожденная и в настоящее время, так сказать, только начинает держать головку. Однако она является попыткой создать науку нового типа, так как принципиально отличается от всех прочих способами построения и обоснования системы знаний и совокупностью приемов и операций практического и теоретического освоения действительности.
-Понятно, - с места согласился Му-Му.
-Там, где традиционная школа манипулирует вечными «Что? Где? Когда?», металогика находит постоянно изменяющиеся системы. Три лекции, конечно, не дают никакой возможности изложить просто основные понятия. Поэтому я и попытался на двух лекциях, так сказать, на пальцах, объяснить вам то, с чем металогика никак не согласна. А теперь также упрощенно и еще более кратко попытаюсь объяснить… некую идею… из которой металогика и проистекает.
Он опять подержал себя за нос.
-Велико искусство задавать вопросы. Так считали еще древние. Желание задать вопрос – страшная сила. Иногда человек рискует жизнью, чтобы задать вопрос. Но! Получив ответ, он остывает и успокаивается, хотя затем, в течение своей жизни, будет задавать их еще и еще. Почему бы, не задавать их сразу? Непрерывно? Это и предлагает металогика. Что такое «стол»? А каков он у тебя? Из какого дерева сделан? Как? Кем? Где росло то дерево? А где, которое его породило? Какая птица сидела на нем? Какая кошка съела птицу? И так далее… Так мы подходим к первовопросу… Не мы, конечно, нам не хватит времени… Но! Возможно задав один вопрос, получить все ответы. Что мешает? Согласие с ответом. Не верь, не бойся и спроси. Спроси себя. Спроси все. И еще. Можете это воспринимать как шутку, но металогика допускает на вопрос «что такое стол»? ответ «он у меня коричневый…».
Зазвонил телефон и Павел оставил бумаги и воспоминания.
-Привет, болезный! – прозвучал жизнерадостный голос, и Павел представил желтеющую золотом большую улыбку.
-Шурик?
-Йес! Дай, думаю, позвоню нашему тяжелобольному, может, он уже профессором стал! Ты как насчет того, чтобы вечерком отметить где-нибудь выздоровление?
-С соком?
-С кумысом! От белой лошади! Или ты еще на строгой диете?
Павел растерялся. «Велико, наверное, искусство отказывать», - догадался он.
-Да можно бы… Но сегодня никак не получится.
-Йес, - с пониманием заржал Шурик. – Смотри, не перетрудись! Нам физические нагрузки противопоказаны. Пиши телефон.
В последнее время Павел даже не пытался анализировать свое отношение к Ларисе. Все и так было ясно. Слова «я тебя люблю», так и не произнесенные ни разу, ушли в подсознание, нашли там свое место и стали принципом. Чем «я, кажется, в тебя влюбился» отличается от «я тебя люблю»? Смыслом предлагаемой человеку архитектуры мира. Первое ясно показывает невысказанный вопрос, сразу лишая отношения вечности и обязательности. Второе – это клятва непогрешимости. От первого можно отказаться: «мы настолько по-разному видим мир», «если бы я знал, что ты настоящая неряха», «не сошлись характерами», наконец - «она такая дура»! От второго отказаться невозможно, потому что оно не подразумевает вопросов, напротив, - это гарантия ответов. Всех ответов. Всяких. На любые вопросы жизни. Ответов всегда в пользу того, кому ты говоришь «я тебя люблю». Любовь – это случайность. Но стоит ли произносить клятву? Стоит. Правда, только тогда, когда ты прожил с человеком всю жизнь и, не нарушив клятву ни разу, можешь совершенно искренне повторить перед смертью. А если не можешь? Тогда остается только чистосердечно пустить слезу. Или набить себе морду. Или, если ты Бог, прожить все заново, ничего не боясь.
Павел впервые увидел Ларису осенью и был поражен: «Мечта. Мечту нельзя трогать руками». Весной он вернулся из армии и щенячий восторг, вызванный возможностью вольного распоряжения своим временем и пространством, переполнял его постоянно. Видимо, подсознательно он тогда не хотел любви, не хотел обязательств. Можно было – нужно, нужно! – весело проводить время с друзьями и вином, с подружками. Последних хватало, Павлу как-то везло на них, они тоже боялись обязательств. Некоторые из них хотели, конечно, замуж, может быть многие, может быть, все. И Павел, возможно, представлялся кое-кому нормальным мужем. Но общий фон запоздалой инфантильности и показного легкомыслия обращал внимание на достижение иных результатов. Легко встречались, легко расставались, сказывалась молодость, позволяющая не утруждать себя фатальным определением «поживем-увидим». Воздух был звонким, шаги – яркими, проблемы – пронзительными. Хотелось оставаться свободным. Внутреннее осознание утверждало притягательность независимости и уникальность собственного обаяния. Личная мечта существовала вокруг, жила в глазах и жестах и противилась сопряжению. Брак, супружество – разве это не подчинение внутреннего идеала принятому извне? Не сопряжение никогда еще в природе не сопрягаемого? Не примирение чуждых времен и пространств? Не убийство привычного? Не жертва ребенка, которую он осознанно приносит мудрецу? Нет? Тогда не стоит и пробовать. Вот Павел и не пробовал.
До мельчайших штрихов и капризов света и тени помнил он первую встречу. И каждую последнюю. Учиться с человеком на одном курсе, это, значит, знать человека в лицо. Знать человека в лицо, это не значит знать человека.
Первый день занятий после двух лет службы. Смешно, но он начался с физкультуры. Смешно, но преподаватель построила всех и заставила бегать по кругу. На улице шел дождь, и бегали в спортзале. Смешно, но чуть впереди бежит девушка, появившаяся из твоего детского сна. Не смешно – можешь смотреть только на нее. «Да, ноги, конечно, - думал Павел, вернувшись на балкон и пристально вглядываясь в сверкающее колено Волги, такое манящее этим утром. – Интересно, какому дураку не нравятся длинные стройные ноги? Легкая изящная фигура. Один раз я спросил ее, почему ты не носишь джинсы? Я не пробовала, - ответила она. У нее тонкие-тонкие щиколотки и потому икры напоминают строгие подарочные букеты, которые продавщицы обожают упрятывать в серебристые чулки глянцевых фантиков. Я не люблю высокий каблук, так средний. Смех. Когда Лариса смеется, в ее глазах – рай. Осиная талия. Да. Но определение глупое – осиная. У Ларисы, смешно даже, лучше. Она умеет выглядеть вне эпохи. Ее одежда служит ей с благоговением и безоговорочным почитанием. Лариса не только вне эпохи, она вне погоды, вне настроения. Она всегда… Когда она поправляет волосы… Все это просто нравится. Нет, конечно, не просто. Просто настолько не просто, что просто… В общем, это действительно, нравится. Но что нравится настолько, что, точно знаешь уже сейчас, никогда не сможешь забыть, несмотря ни на что? Я знаю, помню и понимаю. И никогда об этом никому не скажу. Потому что тогда я стану беспомощным. Но себе? Себе сказать, конечно, можно. А можно увидеть. Даже не закрывая глаз. Можно вспомнить. Вот. Увидел и вспомнил. Тонкие сильные ладони, тоненькие-тоненькие щиколотки и, конечно, волосы. Волосы пяти или семи цветов, вернее оттенков. Самое начало теплой цветовой гаммы, которое Ван-Гог выбрал для своих «Подсолнухов». Лариса стоит и улыбается, поправляет волосы. Она упорная аккуратистка. Все должно быть прекрасно в ней. Все. Но ты видишь только ладони, щиколотки и волосы.
-Привет? – спросила трубку Лариса.
-Привет, - сознался Павел. – Знаешь, Лариса, у тебя волосы пяти цветов.
-Они за лето выгорают на солнце. Но к весне я всегда становлюсь монотонной.
-Не надо, - попросил Павел.
-Надо, - ответила Лариса. – Я не смогу сегодня приехать. Не получается, честное слово. Дина просила помочь.
-Меня возьмите, я тоже помогу.
-Спасибо, но это женские дела. Извини. Давай завтра приеду. Или приезжай ко мне.
-Завтра не могу, мне к шефу надо с дипломом.
-Что, уже написал?
-Черновик.
-Ну и как, влияет? - Лариса имела в виду тему дипломной работы Павла – «Влияние античной мифологии на культуру народов Восточной Европы раннего средневековья».
-Влияет, - вздохнул Павел. – Но не всегда. Понимаешь, интересная штука получается…
-Извини, Павел, бегу. Потом объяснишь.
Два года учились на одном курсе и не смотрели друг на друга. Вернее смотрели, но как на прочих. Старались, по крайней мере. А потом была Ерзовка, куда Александр Федорович вывозил практикантов, студентов, закончивших первый курс и обязанных по программе ознакомиться с археологией полевой, то есть физически тяжелой, пыльной и фантастически прекрасной. В число практикантов попала Лариса, которая не прошла «посвящение» ни после первого, ни после второго и третьего курсов по причине афро-азиатских командировок отца и наличия огромного аквариума с макроподами, привезенными из Китая Михаилом Петровичем экзотическими рыбками. В первый же вечер у костра хулиган Перетокин сжег ее тапочки. Пряжки, раскалившиеся докрасна, мерцали в огне, и все смеялись, потому что Люська, притащившая к костру спальник, тут же разбила на нем банку варенья, а Славка в это варенье сел. Тут в круг света вошел честноглазый Истомин и спросил: «Хотите, покажу фокус»? «Хотим»! – восторженно заревела практика. «Раз, два, три»! – проговорил Павел и на спины бывших первокурсников упал водопад. В шрапнели разлетающихся практикантов метнулась Лариса от ледяного холода ключевой воды, вцепившегося в лопатки, но сразу же, охнув, упала, наступив на стеклянный клык Люськиного варенья. В кустах за деревьями девчонки лупили здоровенного Му-Му, пытавшегося смыться с сорокалитровой флягой, а Павел склонился над Ларисой и спросил совсем о другом: «Идти можешь»? «Нет», - удивилась Лариса. «Тогда поехали», - Павел взял ее на руки и отнес к палатке. Сто метров забавного пути он извинялся за глупую шутку, проникновенно интересовался наличием бинта и йода, а, осторожно поставив на ноги, сказал: «Я тебя жду. Ты мне нужна». А потом были языки костра, сливающиеся с зарей, Лариса засыпала на плече Павла, и тихо бормотали Му-Му и Перетокин:
-Что делали?
-Да в шахматы играли и пили теплое грузинское вино.
Вот и выпал свободный вечер, которому не рад. Диплом написан, а Лариса вынуждена помогать свеженькой новобрачной, ничего не понимающей в домашнем хозяйстве.
Павел с надеждой посмотрел на телефон.
-Шурик, - позвал он. – А без кумыса не обойдемся?
-Йес, - ответил ночной тигр-людоед. – Без кумыса никак не обойдемся. Ты когда-нибудь пробовал настоящий кумыс?
-Да, - Павел вспомнил, как проезжали мимо кумысолечебницы, и шеф привез оттуда, от знакомых, два ящика искрометного ледяного молока. Экспедицию спустя время идентифицировали так: «Еруслан? А, это когда кумыс пили»! - Откуда у тебя кумыс?
-Сестренка привезла из Палласовки. У нее там брат. Шутка.
Палласовка – граница с Казахстаном. Там соляное озеро Эльтон, торчащее своей гигантской неопрятной линзой из-под земли, немереное число некопаных курганов, и живут верблюды, даже белые.
-Жди, - обреченно вздохнул Павел.
«Сестренка» Шурика оказалась классической старшей родственницей слегка непутевого, холостого, «близко за тридцать», положительного героя кинематографа. Лет ей было под сорок, но сходство с Шуриком имела феноменальное.
-Кушайте, Павлуша, - ласково говорила она переполненному румяными пирожками и еле дышащему гостю. – Вы так слабо кушаете.
На стенах комнаты, по обычаю великосветских и деревенских домов, висели фотографии орденоносных героев и прекрасных дам, среди которых, неограниченно исполняя первостепенную роль, разбрасывал блики цветов государственного флага Андорра-ла-Вьеха, вышитый на шелковом полотнище роскошный дворянский герб. Перехватив удивленный взгляд Павла, Шурик, нарушая свойственность натуры, совершенно серьезно процитировал, интонируя со скучной нежностью экскурсовода: «Герб фамилии Бекетовых представляет щит, разделенный диагонально, от левого верхнего к правому нижнему углу, на две части. В первой из них, правой, в красном поле изображена выходящая из облака рука, облеченная в золотые латы и держащая шпагу. В левой же части щита в голубом поле представлен страус, держащий в лапе золотой шар. Гербовый щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом с короною, над которой в нашлемнике повторена эмблема руки, вооруженной шпагою».
-Интересная штука получается, - прошамкал через очередной пирожок Павел. – Правая часть щита является зеркальным отражением так называемого флага Бедфорда, под которым американские колонисты когда-то начали восстание против Британской империи. Один к одному. Подожди, но твоя фамилия – Бекет?
-Я потомок черкесского бека! - напел Шурик перефразированную строку популярной в экспедициях песни. – «Российская родословная книга» производит дворян Бекетовых от черкесских беков. Племянник небезызвестного тебе астраханского губернатора Платон Петрович Бекетов умер холостым, но природа взяла свое и он оставил после себя сына, которого скромно поименовал Федором Платоновичем Бекетом, во избежание кривотолков и недоразумений.
-С Федора Платоновича началась династия военных Бекетов, - пояснила «сестренка». – Здесь их портреты. Кавалергарды, гвардия, флот, морская авиация, артиллерия. А Шура вот с детства мечтал быть парашютистом. Добился своего.
Павел сидел за столом и, удовлетворенный отменой пытки пирожками, расслабленно слушал историю бесконечно воюющей побочной ветви дворян Бекетовых. Рассказывала «сестренка», а Шурик с удовольствием улыбался и в наиболее драматические моменты повествования изображал ружейную пальбу и артиллеристскую канонаду, безнадежный вой последний раз пикирующего бомбардировщика, страшный выдох тонущего эсминца или пьяный оскал безумия штыковой атаки.
Невзначай извлеченный из холодильника кумыс был потрясающ. «Снег и радуга», - вспомнил Павел. Снег и радуга, которые пьешь. «Приезжайте в гости, - сказал он потомкам черкесских беков. – Правда, кумыса не обещаю». «Ты говорил, что твой батя делает вино из арбузов и одуванчиков. Согласен на одуванчики», - заявил Шурик.
Павел успел на последнюю электричку. В совершенно пустом вагоне сидел Михаил Сергеевич Прямой и, уперев локти в колени, читал книгу, однажды уже продемонстрированную Павлу. «Что-то там или три четверти хода».
-Вы только послушайте, что пишут эти маньяки, - сразу предложил он подсевшему Павлу, не ответив на приветствие и не поднимая головы. –«“…тридцать три года назад в Красноармейском районе города Волгограда в стране, носившей тогда гордое административное имя Союз Советских Социалистических Республик. Город этот на памяти людей уже два раза переименованный, был тихий, но промышленный. Тихий потому, что нынешний его статус провинциального миллионера никак не соответствовал четырем векам, прошедшим в войнах и восстаниях, промышленный - оттого, что промышляли здесь в немыслимых количествах трактора, химию и черную икру. Так было не всегда, лишь последние лет примерно пятьдесят, после того, как разрушенный до фундаментов и почти убитый, он был восстановлен из своего собственного пепла, как птица Феникс. Он и до этого, бывало, разрушался и горел, горел и разрушался, но всегда отстраивался заново, ибо свято место пусто не бывает и природа здесь не терпит пустоты. А место, похоже, действительно было свято, так как жили здесь люди не каких-то там восемьсот пятьдесят, и даже не три или четыре тысячи лет, а, судя по остаткам погребенной под гаражным кооперативом палеолитической стоянки, ровно семьдесят тысяч, а может и более. И, что самое интересное, жили здесь не шумевшие о себе, не желавшие славы любой ценой, а тихо и с разумением делавшие свое дело. Это были неандертальцы, валившие без лука и копья буйволов на пропитание, древние гномы бронзового века, насыпавшие своим вождям курганы высотой в три человеческих роста, савроматы и сарматы, оставившие истории свои курганы в Европе, Азии и Африке, и даже одного римского императора, хазары, чье имя, наряду с египетским Сфинксом, стало синонимом загадки, огузы, печенеги и половцы, нагайцы и ордынцы, и многие другие, - народы, чье имя известно каждому, умеющему отличить Бабеля от Бебеля. Но даже такие воистину знатоки вряд ли смогут сказать что-нибудь вразумительное о жителях приволжских степей, и это загадка».
Михаил Сергеевич прервал чтение и посмотрел на Павла.
-Здравствуйте, Лев Данилович, - сказал он.
-Павел Яковлевич, - автоматически поправил Павел.
-Кстати, Павел Яковлевич, - сосредоточенно о чем-то размышляя, проговорил Прямой. – А вы с авторами не знакомы? Они тоже в университете учились. Или учатся.
Павел рассмотрел фамилии на обложке и отрицательно покачал головой.
-Ну, как же, - неподдельно расстроился Михаил Сергеевич. – Один такой кучерявый в очках, а другой бородатый, все время носит с собой «Энциклопедию кино».
-Нет, не знаком, - подтвердил Павел.
-Странно, - недоверчиво взглянул на Павла директор музейного комплекса. – Они даже живут в Сарепте.
Павел пожал плечами.
-Постойте, - Прямой начал быстро листать страницы. – Вот тут…
-Извините, - севшим голосом проговорил Павел, углядевший в суматохе шелестящих страниц, смеющееся Ларисино лицо. Он протянул руку и, повторив «извините», извлек из книги фотографию. Лариса сидела на ажурном венском стуле, являющемся непременным атрибутом мастерской фотографа начала века. Соломенная шляпка, коралловые бусы, пепельного цвета платье а ля Вера Холодная. Небрежно положив руку на округлую спинку стула, стоял, одетый Чарли Чаплиным, Викентий Аверьянович Турин.
Михаил Сергеевич пожевал губами и осторожно забрал у Павла фотографию, спрятав ее в книгу.
-Мне доверили нажать на кнопку, - отчего-то покраснев и глядя в сторону, проговорил он. - Знаете, договорился с Викентием о встрече, он делал фотографии для новой музейной экспозиции, приезжаю, а там ваша знакомая. У Викентия коллекция костюмов полнее, наверное, чем в Большом Театре. Даже я не устоял. Сейчас увидите.
Он достал из внутреннего кармана пиджака фотографию и стыдливо протянул ее Павлу.
-Ролан Барт называл фотографию инструментом превращения истории в природу, - пояснил Прямой. – И сообщением без кода, которое способно передавать чистую информацию, не искаженную никакими правилами трансформации. А Мишель Турнье… Впрочем, это не важно.
Михаил Сергеевич, как поток чистой информации, выглядел обожествленно. На троне из черного дерева, ножки которого оканчивались львиными лапами с выпущенными когтями, а подлокотники были украшены изображениями растений и антилоп, восседал, проникнув хрустальным взором в бесконечность, в царском платке немесе с богиней-коброй Уаджет во лбу и с полосатым посохом и бичом в скрещенных на груди руках, Дом Великий Михаил Сергеевич Прямой. «Пер-аа» – Дом Великий. Для близких и потомков - просто Фараон. Грудь фараона закрывал красно-золотой воротник – богиня Неехбт в виде грифа, распростершего крылья. В когтях пернатый хищник сжимал иероглифические знаки вечности, похожие на греческую «омегу». От бумаги еще исходил слабый, но характерный запах реактивов.
-Перепутали, - сказал Павел.
-Вы о чем, вы о чем? – встрепенулся Пер-аа сарептской династии.
-Посох надо было держать в правой, а бич в левой руке.
-Вы точно знаете? – спросил Прямой.
-Определенно, - заверил Павел.
Михаил Сергеевич расстроился.
-Викентий скотина, - сурово осудил фараон. – Фотограф он, конечно, первостатейный, но с его образованием только на рынке торговаться.
-А что он закончил?
-МГИМО.
-МГИМО?! И работает фотографом?
-Я бы не назвал это работой, - подбирая слова, медленно произнес Михаил Сергеевич. – Я бы назвал это коллекционированием.
-Камней?
-Почему камней? Лиц, образов, портретов. Людей. Извините, мне выходить. Ларису, Лев Данилович, я проводил домой. Точно до двери. Приятно было пообщаться.
Родители уже спали. На столе они оставили Павлу ужин и записку «Позвони Ларисе». Насыщенный пирожками и кумысом, Павел отправил ужин в холодильник и посмотрел на часы. Второй час ночи. Он лег спать.
Когда ночью приходит страх, человек пугается не меньше, чем наяву. И успокаивается, пробуждаясь. Когда ночью приходит счастье, человек, просыпаясь, напротив, расстраивается. Выражаясь языком мастеров фотографии можно сказать, что сон – это негатив яви во всем, даже в эмоциях, при удаленном в закадровое пространство смысле. Во сне Павла было все, кроме Ларисы. Это испугало его. После Ерзовки она снилась ему каждую ночь. Причем испугался Павел еще во сне, потому что бесконечное разнообразие мира явно предполагало отсутствие какой-то важнейшей его части. Проснулся Павел с удовольствием.
В областной библиотеке, куда Павел приехал после отчета перед шефом, он встретил Ларису.
-Слушай, Истомин, - быстро говорила радостная Лариса. – С Диной вчера ничего не получилось. Случайно встретила Турина. Он зазвал меня к себе, фотографироваться. У него гигантская костюмерная. Смотри.
Лариса протянула ему пачку фотографий и Павел взял ее, принявшись внимательно разглядывать. Афродита. Флора. Фауна. Немезида. Кармен. Афина. Жанна Дарк. Амазонка. В платье пятнадцатого века. В наряде времен Анны Австрийской. Эпохи французской революции. Девушка в кокошнике. Барышня – подружка Наташи Ростовой. Синий чулок. Нефертити, и даже боярыня Морозова.
-Честно говоря, не нравится мне это, - признался Павел.
-Не будь дураком, - слегка обиделась Лариса. – Турин очень хороший человек и чудесный мастер. Он, кстати, все фотографии сделал в двух экземплярах. Один – тебе.
-Премного тронут.
-Скуксился, - осудила Лариса. – Послушай лучше, как красиво Мишель Турнье сказал о фотографии: «Она бесспорно является эманацией реальности, в то же время единосущна моим фантазиям и находится на одном уровне со вселенной моего воображения. Фотография переводит реальность в плоскость мечты, она осуществляет метаморфозу превращения реального объекта в его собственный миф». А Ролан Барт…
-…Называл фотографию инструментом превращения истории в природу, - подхватил Павел. – И сообщением без кода, которое способно передавать чистую информацию, не искаженную никакими правилами трансформации.
-Ты занимался фотографией?
-Встретил вчера Прямого. Которому вы доверили нажать на кнопку и который тоже общается словарем Турина. Он сам захотел стать фараоном?
-Тебе не понравилось?
-Он слишком выразителен в этой роли. Можно подумать, что человек нашел свое призвание.
-По-твоему, это плохо?
-По-моему, это попахивает шизофренией. Найти себя в картинке, которая никогда не станет реальностью.
-Нудный ты сегодня, Истомин.
Лариса взяла у Павла фотографии и, покраснев - как Прямой вчера, удивился Павел - спрятала их.
-Папа хочет поговорить с тобой. О работе.
-Прямой зовет к себе. Не рай, конечно, но рядом с домом.
-Папа предлагает тебе вакансию у него на кафедре.
Павел удивленно уставился на Ларису. Остаться работать в университете – мечта многих выпускников. Для большинства — неосуществимая.
-Неудобно, сама понимаешь.
-Я здесь не при чем, как и наши с тобой отношения. Им нужен выпускник университета, молодой специалист. А неудобно не найти себя даже на картинке, которая никогда не станет реальностью. Папа сегодня на кафедре и у тебя еще есть два часа, чтобы успеть все с ним обсудить. И не дави меня взглядом, Истомин.
-Хорошо. Зайду в отдел редкой книги и поеду.
Отдел редкой книги был закрыт. Тогда Павел отправился к Вике и обрисовал ей ситуацию.
-Как называется? – переспросила Вика.
-Российская родословная книга.Вика ушла и через некоторое время вернулась: «Такой книги у нас нет. Есть «История родов русского дворянства» 1886 года. Если хочешь, иди, девчонки тебя пустят». Девчонки, действительно, пустили и вручили Павлу два тома столетнего возраста. В разделе «русское дворянство не титулованное» Павел нашел Бекетовых. Наряду с прочими представителями славного не титулованного рода присутствовал в книге и один из племянников астраханского губернатора Бекетов Платон Петрович. Был он, кстати, при жизни председателем Московского общества истории и древностей, и книгоиздателем. Вот только о том, что после себя оставил внебрачного сына Федора, не было сказано ни слова. Вообще у астраханского губернатора было три племянника и, согласно книге, все они умерли холостыми. Герб фамилии в книге выглядел тускло и неинтересно. У Шурика шелковое полотнище, красочное и тщательно вышитое, внушало уважение само по себе, притягивало внимание и заставляло относиться к нему как к произведению искусства, существующему независимо от передаваемого им смысла. Невзрачно прорисованный типографией герб, напротив, предлагал прочесть себя и узнать. Рука с мечом, та, что выглядывала из короны, венчающей герб, что-то напомнила Павлу. «Ну, конечно, - вспомнил он. – Именно так в средневековых хрониках рисовали Экскалибур, меч владычицы озера, который держала над водами таинственная рука. Король кельтов Артур, с помощью друида Мерлина, которого звали Амброзий, заполучил этот меч и объединил кельтов под своей властью для того, чтобы противостоять англосаксонскому вторжению в Британию. Опять Англия. Все дороги ведут в Рим. Черта с два! Все дороги ведут в Британию».
На кафедре Павел встретил Люську, ответственную за сдачу курсом педагогической практики.
-Истомин, ты в каких классах уроки проводишь? - с ленивым подозрением большого чиновника спросила Люська.
-В шестых, - легко ответил Павел и вспомнил свою беспомощность на единственном проведенном им уроке, когда тридцать несознательного возраста лиц с недоумением внимали его предложению сравнить колониальную политику России и Англии и сделать соответствующие выводы. Ирина Петровна, милая женщина и мудрый штатный историк шестых классов, сказала после урока, сочувственно глядя на Павла: «Это же математическая спецшкола. Они все воспринимают прямолинейно. Без напряжения могут пересказать учебник, легко запоминают даты… Понимаете, история, как наука, это математика, построенная на базе общей теории множеств с доминирующей при этом абстракцией актуальной бесконечности. Причем, построенная без единого математического термина». И, глядя на вытянувшееся лицо собеседника, печально пояснила: «А математикам ближе абстракция потенциальной осуществимости. Но на ней историю, как науку, не построишь». Пока Павел судорожно пытался запомнить услышанное откровение, оживившаяся Ирина Петровна предложила: «У нас в школе одна учительница преподает историю в первых классах. У нее своя методика, основанная на абстракции отождествления. Все подается в игровой форме, на наглядном материале. Результаты очень интересные. Давайте вы у нее консультантом побудете. Она, знаете, боится впасть в детство, потому что, говорит, такой способ формирования понятий свойственен детям от природы. А насчет практики не беспокойтесь». И учитель истории, обученный учениками шестых классов разновидностям математических идеализаций, сдала Павла с рук на руки другому учителю, способ обучения которой более понятен детям, нежели ей самой. «Послушайте, Павел, - сказала педагог-новатор. – Я им рассказываю о чем-нибудь, а затем прошу нарисовать и дать название из нескольких слов. Рисовать можно только что-то, намекающее на предмет, но не сам предмет. Вот тут листочки, просмотрите, пожалуйста, если вас не затруднит, и скажите, что они пытались изобразить». Павел разложил тетрадные листки огромным веером. Рисунки, по большей части, оставляли желать лучшего. Каракули читались почти все. «Жук охлаждающий» было написано рядом с разноцветной длинношеей черепахой на колесах. «Скучный скелет» - над длинной вереницей людей, проходящих через всю страницу. «Бинтики, бинтики» – вверху листа, занятого почти полностью синей окружностью, подписанной для ясности: «мокрое место». «Сдаюсь», - сдался Павел. «Жаль, - искренне расстроилась педагог. – Значит, что-то я делаю не так. Мы говорили о древнеегипетских фараонах». «О фараонах! - закричал Павел. – Бедный Прямой»! «Как вы сказали? Бедный прямой»? – и учительница что-то быстро записала себе в тетрадку. «Это один знакомый, - смущаясь, пояснил Павел. – Он по случаю оделся фараоном и был счастлив». «Это не важно, - сказала учительница. – Очень ценная ассоциация».
Михаил Петрович Афанасьев спас Павла от Люськи и педагогических воспоминаний. Пригласив потенциального родственника и коллегу в кабинет, Михаил Петрович плотно закрыл дверь, и сказал: «Мне безразлично, что кто и где может сказать и скажет. Я читал черновик вашего диплома, мне нравятся ваша логика и стиль. Мне вы подходите. Вы согласны»? «Йес», - почему-то ответил Павел. Выйдя из кабинета, он был остановлен инертной секретаршей Леной, которая абсолютно безразлично поведала ему, что звонила Лариса, и просила ему, Истомину, передать, что сегодня вечером она, Лариса, очень-очень занята с Диной и чтобы он, Истомин, не обижался. «Истомин не обижается, Истомин огорчается», - твердил Павел про себя, выходя из университета. На крыльце, большом и многоступенчатом – как раз на второй ступени, отметил Павел - стояли Дина и Герасим. «Дама с собачкой», - как уже прозвал их Перетокин. «Добрый день», - сказала Дина, а Му-Му предложил: «Поехали к Славке. Потемкин сегодня прилетел». «Ларисе позвонили»? – спросил Павел. «От Славки позвоним».
Потемкин нисколько не изменился за время, прошедшее после полевого сезона. Те же габариты регбиста, толстые стекла очков и неувядаемая жизнерадостность хорошо осведомленного в житейских делах оптимиста.
-Пашуня, - обрадовался Виталий Александрович. – Горшок принес?
Все рассмеялись. Однажды в экспедиции их накрыло дождем с градом. Работали на двух курганах, расположенных в километре друг от друга. Ливень был такой, что, как потом обрисовала Люська, между струй дождя невозможно было просунуть лезвие ножа. На одном кургане были Павел, Славка и Люська, а на другом Потемкин, Александр Федорович и Му-Му. У Славки была шинель, и они втроем спрятались под ней, держа ее на вытянутых руках. Стоять при этом пришлось на коленях, потому что градины били больно, как шайбы. «Какой-то неправильный град, - ойкала Люська при каждом попадании. – Циклопический». Дождь быстро прошел, и тут же выглянуло солнце. «Красотища какая»! – восторженно закричал Перетокин, глядя на поле, от края до края усыпанное еще не растаявшими, переливающимися на солнце, градинами. Земля выглядела, как очень сильно запачканный мучной клейстер с тающими вкраплениями стекла. Копать было невозможно, и, чтобы занять себя, Павел, прямо из грязи, слепил горшок. «Похож», - оценила Люська. «Очень», - подтвердил Славка. Он оторвал кусок миллиметровки и, сделав аккуратный факел, обкоптил горшок. Они полюбовались на свое творчество и отложили в сторону. Через полчаса пришел совершенно мокрый Потемкин. «Собираемся. Машина по такой грязи не пройдет, в лагерь пешком пойдем, - объявил он и, увидев горшок, просиял. – Из какой ямы»? «Из насыпи», - невозмутимо пояснил Славка. Потемкин взял горшок и удивился: «Тяжелый»! Он завернул его в энцефалитку, и нес всю дорогу до лагеря, перекладывая из руки в руку. Полный неповрежденный горшок, единственный на всю курганную группу! Когда до лагеря оставалось метров десять, Люська молча взяла у Потемкина его ношу и далеко забросила в лесопосадку. Виталий Александрович громко удивился, и перечислил все вспомнившиеся в этот момент буквы алфавита.
-Не принес, - ответил Павел. – Люська принесет.
Восседая во главе веселящегося стола, Потемкин передавал всем приветы от знакомых и незнакомых почвоведов, рассказывал анекдоты и брезгливо морщился от анекдотов Перетокина, которые тот специально для Виталия Александровича собирал исходя из принципа наибольшей физиологической омерзительности.
-Хотим у себя в институте музей сделать, - говорил Потемкин. – Вот приехал вашего шефа просить, может, выделит чего-нибудь из случайных находок. Мы же с вами половину страны объездили, но вас все знают, как же, археологи, а мы - так, скотинка рабочая, почвоеды.
-Кто нас знает? – улыбаясь, проговорил Герасим. – До сих пор с архитекторами путают.
-Что в музее собирать будете? – спросил Павел.
-Вестимо! - заорал Перетокин. – Экскременты.
Два года назад копали в Калмыкии. На курган, как всегда, заявились местные, полюбопытствовать. Одна тетенька, шустрая и глазастая, заприметила в траншее желто-белые карбонатные вкрапления. «Не нужны вам что ли? – спросила. – Так я на память возьму». Потемкин чистосердечно пояснил: «Только храните в холодильнике, завернутыми в вату. Иначе они рассыплются». «Это кто ж они такие»? – заробела тетенька. «Останки некогда обитавших здесь животных», - пояснил Виталий Александрович. «Какие еще останки»? «Известно какие. Останки жизнедеятельности», - с умным видом сказал Перетокин. «Говно что ли»? - ужаснулась тетенька, а Люська невозмутимо поправила: «Экскременты. Это у живущих – говно, а у умерших – экскременты».
Выбравшись из-за стола, Павел позвонил Ларисе.
-Приезжай к Славке, - благодушно пригласил он. – Потемкин приехал.
-Я же сказала, сегодня не могу, - возразила Лариса.
-Так ведь Дина здесь. С Му-Му. И уходить не собираются.Лариса долго молчала в трубку, и Павлу вдруг захотелось плюнуть на все и уехать домой.
-Я не могу сегодня, Истомин. Правда, - услышал он. – Мне очень жаль. Извини.
-Пока, - очень спокойно сказал Павел и повесил трубку.
На улице почему-то сразу расхотелось ехать домой. «Надо было позвонить Шурику, - разозлился на самого себя. – Впрочем, заехать можно и без звонка. Все равно по пути».
-Проходи, - обрадовался Шурик. – А мы тут с товарищем капитаном пиво пьем.
На столе, прямо под красно-синим шелком герба лежала истерзанная вобла. Под столом пузырился пустыми бутылками деревянный ящик. «Домой надо было ехать», - понял Павел. Но «товарищ капитан» с удовольствием познакомился, обстоятельно, перед зеркалом, в три приема, водрузил на себя фуражку с высокой тульей, и ушел, крикнув от порога: «реванш в четверг».
-А ты злой, - совершенно трезво объявил Шурик. – Обреченный злом.
Павел пожал плечами и махнул рукой.
-Пива выпьешь?
Шурик открыл холодильник. Заполняя наполовину все его хозяйственное нутро, тускло лучились бронзовыми пятаками пробок пивные бутылки.
Павел взглянул на герб и подумал: «Лучше водки».
-Может водки? – спросил Шурик и понимающе улыбнулся.
-Давай, - решился Павел.
Через пять минут Шурик наполнил рюмки из ледяной с длинным горлышком бутылки и они, выпив, стали поглощать горячую яичницу, соленые грибочки и оставшиеся после визита «сестренки» пирожки.
-Ты в Рязани учился? – спросил Павел.
-Рязань – красивый город, - ответил Шурик. – Уютный. Девчонки там замечательные.
-У нас тоже ничего, - буркнул Павел.
-Да ладно тебе, - засмеялся Шурик. – До свадьбы заживет.
Они повторили, и мир на глазах стал улучшаться. «Может, и вправду у нее важное что-нибудь, - подумал Павел. – Еще ревновать не хватало».
-Я в детстве тоже десантником хотел быть, - сказал он. – Или летчиком. Или, на худой конец, космонавтом. Но лучше всего, мне кажется, летать на планере. Слышишь воздух, дыхание и пульс. Думал даже в дельтапланеристы записаться.
-Не пробовал?
-Нет. К нам в десятом классе историчка новая пришла. Вредная, как Баба Яга. Она нам диктовала свои конспекты и заставляла заучивать наизусть. Знаешь, как она называла историю? «Объективная наука о прошлом, формирующаяся в субъективном настоящем». А наукой она считала «множество субъективных мнений, сложившихся по объективным причинам».
-А ты?
-А я с ней ругался.
-А она?
-А она ставила мне двойки.
-А ты?
-А я поступил в университет на исторический.
-А она?
-А у нее был рак.
В молчании закончили первую и начали вторую бутылку.
-Слушай, а вы в университете старославянский язык учили?
-Да.
-А древнерусский?
-Ты это к чему?
-Какой из них древнее?
-Древнерусский, Шурик, это разговорный язык наших предков. Русских. Говорили они на нем. А старославянский – это литературный язык, грубо говоря, изобретенный Солунскими братьями Кириллом и Мефодием для записи переведенных с греческого языка церковных книг и богослужения славянами Моравии. Очень долгое время у славян играл ту же роль, что и латынь с греческим у европейцев.
-А церковнославянский?
-А церковнославянский – это произошедший от старославянского под влиянием славянского разговорного.
-А какой древнее?
-Ну, сам посуди. На древнерусском говорили. На старославянском читали и молились. Да и то, только с 988 года, с крещения Руси. Понял?
-А кириллица?
-Чего кириллица?
-Она древнее?
-Кириллица и глаголица – это два способа написания букв. Глаголицу изобрел Кирилл, а кириллицу – его ученик.
-Наоборот.
-По-твоему ледокол «Ленин» сам Владимир Ильич строил? Древнерусские тексты все записаны кириллицей, старославянские – и глаголицей и кириллицей.
-А какие древнее?
-Которые глаголицей.
-А ты бы прочел?
-Нет.
-Ты двоечник?
-У меня другая специализация.
К этому времени водку уже давно запивали пивом. Мысли и языки путались, намерение казалось действием, а действие – субъективным мнением. Потом Шурик азартно рассказывал о своем бесконечном десантировании, подробно объясняя, как надо укладывать парашют, как держать тело. Затем они с пивом ушли смотреть телевизор, потому что там «плыл корабль». После этого они сидели на кухне, куда-то пропало электричество, на столе горела свеча, и Шурик, понуро кивая спящей головой, иногда вскидывал веки, чтобы расслышать разошедшегося Павла.
-Понимаешь, когда изучаешь мифы, причем мифы совершенно разных народов, прошедших разными путями и временами, то складывается впечатление, что все мифы, все сказки вышли из одного общего корня. Была первоначальная история о чем-то, которая, пересказанная тысячи раз, переведенная на тысячи языков, видоизменяемая условиями жизни тысячи лет, породила все то многообразие мифологий и эпосов, которых известны тысячи… на сегодняшний день. А ведь известно ничтожно мало! Огромное количество народов потерялись в истории вместе со своими мифологиями, сказками, знаниями. Какие-то были уничтожены, какие-то вымерли от эпидемий, какие-то деградировали, какие-то все забыли. Мало того! Складывается впечатление, что, как бы это так сказать… Знания передавались садовниками что ли… Или уборщиками в храмах… Понимаешь, существует высокоразвитая цивилизация, донельзя обремененная знаниями. Рядом другая, скажем так, попроще… Прислугу в храм набирают из тех, которые попроще. Они, соответственно, начинают понимать язык. Дома их спрашивают: «Ну, о чем говорят эти богатенькие гордецы»? И храмовый чернорабочий начинает на свой лад излагать… например, иерархию потребностей по Маслоу или практическую философию Канта. И все это воспринимается как руководство к действию! Терминами, использованными Кантом, они называют своих богов, пирамида Маслоу для них – сакральный символ, глянешь со стороны – цивилизация!
Конец речи он произносил про себя, направляясь домой, когда Шурик вырубился окончательно и бесповоротно. Дверь открыл отец и, осуждающе покачав головой, скрылся в спальне. У Павла хватило сил умыться и дойти до кровати.
Утром его разбудил телефон.
-У тебя нет моей зачетки? – спросил Перетокин.
-Издеваешься? – разозлился Павел.
-Какой издеваешься? Я зачетку не могу найти!
-На кой черт тебе сейчас зачетка? Найдешь еще, успеешь.
-Ты совсем спятил? – заорал Перетокин. – «Гос» сегодня, зачем мне твое «успеешь»?
Павел оторопел. «Точно, - вспомнил он. – Экзамен-то сегодня. Ну, идиот»! Он дал себе пять минут под холодным душем, затем обжегся горячим чаем, лихорадочно оделся и, хорошенько пробежавшись, запрыгнул в автобус. Сойдя на остановке, Павел встретил Ларису.
-Привет.
-Здравствуй.
-Ты прячешься от меня?
Лариса шла молча.
-Так нельзя, - сказал Павел.
-Слушай, Павел, - Лариса рассеянно улыбнулась. – Вот пройдет время, ты женишься, у тебя будут дети… И однажды ты встретишь меня на улице… Ты узнаешь меня?
Павел остановился и взял Ларису за локоть.
-Мне уйти?
-Как хочешь.
«Гос» он конечно сдал. Что-то спрашивали, что-то отвечал. Это было не важно. Важно было одиночество, свалившееся вдруг и невпопад. Возле общаги он увидел Люську с двумя подружками. «Истомин! - закричала она. – Пойдем с нами. У нас есть коньяк, тебе полечиться надо». Павел был согласен «полечиться».
-Микробы мутируют…, - Люська начала тост.
-…в эпохи дестабилизации человечества, - подсказал Павел.
Люська выпила.
–Вы мне можете, конечно, не верить. Но обратите внимание на то, что все эпидемии приходятся либо…
-…на время больших войн, либо на периоды религиозных метаморфоз.
-Именно поэтому мудрые древние стремились…
-…к постоянству в религии. Вещаешь как оракул, - одобрил Павел.
-Да, - согласилась Люська. – Помнишь металогику? Что он спросил тебя, Пашка?
-Первое. Что такое вопрос правильный, - начал перечислять Павел. – Второе. Что такое вопрос неправильный. Третье. Что такое вопрос подразумевающийся. И в чем их различие.
-Ты ответил?
-Первое. Объективное мнение, сложившееся в прошлом и формирующее субъективное настоящее. Второе. Объективное мнение, сложившееся в прошлом и формирующее субъективное настоящее. Третье. Объективное мнение, сложившееся в прошлом и формирующее субъективное настоящее.
-По-твоему, различия нет?
-Знаешь, как называется то, что ты сейчас сказала? – Павел внимательно посмотрел на Люську.
-Как? – она оторопела.
-Объективное мнение, сложившееся в прошлом и формирующее субъективное настоящее. Мысли Иллиодора для тебя – фактор субъективный?
-Фактор, - согласилась Люська.
-Молодец! – одобрил Павел и поднялся. – Спасибо, девчонки! Век вашей доброты не забуду.
Девчонки загрустили и маслеными голосами завели «Вот пуля пролетела и ага».
В девять утра в дверь позвонили. Павел, дожевывая бутерброд, щелкнул замком и увидел Ларису.
-Здравствуй, - скромно сказала она. – Ты пригласишь меня в кино?.. Тогда пойдем.
И показала билеты.
Фильм, который хотела посмотреть Лариса, шел только в одном кинотеатре, в Сарепте, только одним сеансом на десять часов. «Спаси и сохрани». Взгляд Александра Сокурова на историю, описанную Флобером. Фильм не привезли. Пошли титры: «Мой друг Иван Лапшин». Начало Павел пропустил. «Встречаются и прощаются все одинаково, - думал он. – Расстаются по разному». Они расставались в большом полутемном зале, заполненном чужими людьми и пустыми креслами. Чем не картина мира? Настойчиво звучала музыка бездомных оркестров, актеры то и дело поглядывали в камеру, лишая зрителей привычного удовольствия от подглядывания в замочную скважину. Любовь не складывалась и на экране, но почему-то там все были счастливы. Счастье проглядывало сквозь усталость и необязательность героев. Лапшин Павлу понравился. Убежденностью апостола в победу добра. Люди выздоравливали возле него, контуженного. Он умел убивать зло.
Вспыхнул свет, и оборвалась музыка. Немногие зрители, разомлевшие после невольной медитации, потянулись к выходу.
-Он гений, - сказала Лариса. - Гений и всё.
У неё были заплаканные глаза.
-Кто? Режиссер? - не понял Павел.
-Викентий. Он сказал: «Не веришь, что фотографии могут ожить, пойди посмотри эту картину». Так оно и есть. Пошла и поверила. Там же всё, всё так выстроено, прекрасно и четко, как...
-Мы же шли на «Спаси и сохрани»? - удивился Павел.
-Неважно. У Сокурова фотография цветная, а у Германа – черно-белая, - отчужденно сказала Лариса. – Лапшин – это Христос. Зевс, Один, не имеет значения. Он один живет сам по себе, остальные – вокруг него. Даже те, кто не любит его. Он один имеет силы любить. По настоящему. Остальные если и любят, то мертвых. Он – стержень, вокруг которого вращается мир.
Говорили не о том. Это легче. Павел не находил слов, которые не показались бы Ларисе пустыми и фальшивыми.
-Мой автобус.
-Можно тебя поцеловать? - осведомился Павел. - Как правильно сказать: «напоследок» или «на прощание»?
Она подставила щеку.
-Не знаю.
-Не в эту, в правую.
Павел вспомнил Борхеса: «Ударившему тебя по щеке можешь подставить и другую, лишь бы при этом ты не испытывал страха».
-Но без страха? - усмехнулась Лариса.
-Воздастся.
-Нет, Павел, не воздастся. Это – все.
Зашипели сжатым воздухом двери. Она засуетилась, запрыгнула на подножку, взмахнула рукой, прощаясь, и отвернулась. Павел потянул носом запахи июньского полдня. Пахло летом, пылью, прибитой недавним дождем, и городом с его выхлопными трубами. Конец.
Защита диплома растянулась на две недели. Павел попал в одну из последних групп. Му-Му получил свою заслуженную «пятерку», Перетокин нахамил одному из экзаменаторов, не увидевшему разницы между Илионом и Троей, диплом Ларисы похвалили, присоветовав, как само собой разумеющееся, поступать в аспирантуру.
-Ничего удивительного, - голос Люськи дрожал как перед казнью. - Еще Ницше говорил: «Если женщина обнаруживает научные склонности, то обыкновенно в её половой системе что-нибудь не в порядке».
Павел не прореагировал. Он, Люська и еще пара-тройка их однокурсников курили на лестнице, дожидаясь своей очереди. Выбежала инертная секретарша Лена. Растерзав младенцев, экзаменаторы жаждали свежей крови. Крови Павла.
За столом, покрытым сине-белым сукном, сидели Осип Карлович, Семен Андреевич, Илья Викторович, лысый и приземистый Николай Николаевич, и Яков Анатольевич. Председательствовали Лев Данилович и декан.
Александр Федорович кивнул, приветствуя «идущего на смерть», и сложил большой и указательный пальцы в круг. Кольцо. У американцев - «О'кей», по-арамейски – «Галлилея».
Лев Данилович вынул из кармана очки, дунул на стекла и вытер об рукав.
-Истомин Павел Яковлевич! - торжествующе провозгласил он, и только после этого поднес очки к глазам и сверился с лежащим перед ним списком. - Хм, действительно: Истомин Павел Яковлевич.
-Наша гордость, - улыбнулся декан.
-Вы это же говорили про Перетокина, - сухо заметил Лев Данилович.
Павел встал за кафедру. Секретарша Лена с отсутствующим взглядом налила в стакан воды и поставила перед Павлом.
-Уважаемые председатель и члены экзаменационной комиссии! Тема моей дипломной работы..., - начал Павел.
-Скажите, молодой человек, - перебил его Осип Карлович. – Почему вы заинтересовались влиянием именно античной мифологии на культуру народов именно Восточной Европы раннего именно средневековья?
-Ой! - в ужасе выдохнула Люська. - Извините.
-Мне показалось интересным проследить влияние античной мифологии на культуру народов Восточной Европы, пока она не была подмята под себя именно христианством, - вежливо ответил Павел.
-Маркс прав: в основе наших устремлений всегда лежит интерес, - пробурчал Осип Карлович. - Спасибо.
-Я ознакомился с вашей работой и должен признать, что ваши лингвистические построения достаточно своеобразны. Особенно насчет лабиринтов и идолов, - подхватил эстафету Семен Андреевич. - А как вы относитесь к высказыванию Иосифа Виссарионовича Сталина о вопросах языкознания, поднятых академиком Марром: лингвистика - это гадание на кофейной гуще?
-В статье «К некоторым вопросам языкознания» Сталин признавал, что и у Марра есть «отдельные, хорошие, талантливо написанные произведения». Следовательно, из кофейной гущи тоже можно извлечь пользу, если делать это талантливо, - улыбнулся Павел и строго добавил. - Я считаю лингвистику точной наукой.
-Я предпочитаю чай, - поморщился Лев Данилович.
-Леночка, распорядитесь! - попросил декан.
-Ну, предположим, - Илья Викторович заерзал на стуле, сложил руки на груди и прищурился. - Вот вы упомянули о баклаге, найденной в 1942 году под Новочеркасском при рытье окопов, и пропавшей в войну. Одну и ту же надпись некоторые дешифровали как «важнейший посланник Ант Ушу, проживающий у двустенного города Саркела», другие прочитали её же «это дешевое мягкое плохое серебро»; третьи – «мужественный был воспитанник Кайсыка». Вы согласны с переводом «глиняный удобный кувшин». Буквы одни, но каждый их читает по-своему. Где же истина?
-В содержимом баклаги, - серьезно ответил Павел.
-Ответ принят, - объявил Лев Данилович и победоносно оглядел присутствующих.
-Вы хотите сказать, что истина досталась номадам? – пошутил Николай Николаевич.
-Исхак ибн ал-Хусейн описал Неких Хозяев Истины, коих, числом шесть он нанял на багдадском базаре, - сказал, глядя в окно, декан. - Несуразность и комизм их сущности заключался в том, что когда они рассказывали совершенно фантастические истории о себе, они говорили правду, хотя все считали это враньем. Когда же они пересказывали чужие, сочиненные кем-то истории, им начинали верить.
Николай Николаевич улыбнулся:
-Как вы думаете, где стояла хазарская столица Итиль, которую до сих пор не могут найти, несмотря на все старания археологов?
Люська громко застонала.
-Светлана Алексеевна Плетнева утверждает, что единственным объяснением таинственного факта исчезновения развалин города с мощным, многовековым культурным слоем, может быть перекрытие его современным крупным городом. Цитирую: «Вполне возможно, что таковым был Волгоград-Царицын».
Николай Николаевич поскучнел.
-Светлана Алексеевна Плетнева - крупнейший специалист по хазарской археологии. Больше вопросов нет.
Прокашлялся, подав голос, Яков Анатольевич:-Скажите, кто из античных героев вам более других пришелся по душе?
-Эней, - взяв секунду на размышление, ответил Павел. – Эней, сын Афродиты.
-А в вашей сегодняшней, повседневной жизни себя кем ощущаете?
-Орфеем, - вздохнул Павел.
-Можно выйти? - жалобно пропищала Люська.
-Нельзя, - отрезал Лев Данилович. - Яков Анатольевич, вы желаете еще что-то спросить
Яков Анатольевич пошамкал губами.
-Тогда последний вопрос, - бойко произнес Лев Данилович. - И приступим к обсуждению диплома Людмилы... где она у нас...?
Лев Данилович достал очки и дунул на стекла.
-Здесь. Людмилы Саввишны, - загробным голосом отозвалась Люська.
-Людмилы Саввишны, - закивал Лев Данилович. - Так в чем же, дорогой наш Павел Яковлевич, заключалось влияние этой самой мифологии на эту нашу культуру?
На следующий день, в четыре, вручали дипломы. В подвале, где находилась археологическая лаборатория, Перетокин распечатал литровую бутылку шотландского виски, подаренную папой по случаю окончания университета. Му-Му поинтересовался, как прошла защита. Прошла.
-Люську обозвали «талантом, подающим надежды», - рассказывал Павел. - Только, говорят, вы мысли свои связно изложить не умеете, а так вы гений. Яков поцеловал её в лоб, а Данилыч чуть не прослезился.
Стаканов не было. Пили из горлышка.
-Постой, а как у нее тема диплома звучит? - поперхнувшись, спросил Перетокин.
-»Образы...» чего-то в чём-то «... и Илиодор».
-Глядишь, лет через девять мемуары о Люське будем писать, - поддакнул повеселевший Герасим. – Я её, кажется, почти люблю.
-Сам-то как отбарабанил? – и, расплескивая виски, Перетокин замахнулся бутылкой на мышь, скромно сидевшую на ручке бронзового сарматского котла.
-Нормально.
Виски допили уже после окончания торжественной части по дороге к автобусу. Все торопились. На шесть вечера был заказан зал ресторана «Радгост».
В автобусе Павел крепко держался за поручни, старательно удерживая равновесие.
В пять он был у Ларисы. Дверь открыл Михаил Петрович. Ларисы не было дома.
-Вы договаривались? - удивился он. - Она бы меня предупредила.
Они не договаривались. Снег и радуга. Михаил Петрович развел руками.
-Ничем не могу помочь. Это надо смотреть утром, перед восходом в день летнего солнцестояния. Не позже. Ко мне приезжал мастер. Сказал, что у них в Китае не возникает такого эффекта, как у нас, чтобы снег и радуга одновременно. Растрогался, - Михаил Петрович взглянул на Павла. – Может быть, кофе?
Павлу стало стыдно за свое состояние.
-Нет, спасибо, - отказался Павел, открыл дверь, чтобы уйти и, неожиданно для самого себя, добавил. – Водочки бы?
-Знаешь, Павел, - вздохнул Михаил Петрович. - Из личного опыта могу сказать: не помогает.
Дверь закрылась.
-До свидания, Михаил Петрович, - бодро попрощался Павел.
Он поехал к Шурику. На полпути опомнился и решил сначала позвонить. Автомат с готовностью сглотнул жетон, и отключился. Больше телефонов поблизости не было. Разозлившись, Павел решил явиться без предупреждения.
У дома Шурика под раскидистой яблоней стояли медицинский «рафик» и милицейский «УАЗ». Пожилой майор грыз яблоко.
-Родственник? - вопросом на вопрос ответил он.
-Знакомый.
-Сердце, - сказал майор. - Самолетом сегодня из Москвы доставили. Родственникам сообщить можете?
-Могу. У него сестра в Палласовке.
Майор присвистнул, запустил огрызком в черную лопоухую дворнягу, и пошел к машине.
«Тигр-людоед… Йес… Самому так страшно, когда просыпаюсь…, – вспоминал Павел ожидая связи с Палласовкой. - Шестеро было в палате. Изенбек, Алексей, теперь Шурик. Остались я, Геннадий и Валера. Ничего себе статистика»!
Переговорив с «сестренкой», и, чувствуя себя разбитым и преданным, отправился в «Радгост». На крыльце ресторана сидел Перетокин и курил сигару.
-Пашка, ты где пропадаешь?
-Давно гуляете?
-Ты чего такой серьезный?
-Лариса здесь?
-Не здесь.
-Шурик погиб. Сердечный приступ.
Перетокин внимательно посмотрел на Павла.
На крыльцо вышел Му-Му. Мягкий студнеобразный Му-Му.
-Пашка, - расплылся в улыбке Герасим. – Пашка.
-Своих еще узнает, - прокомментировал Перетокин. – Стоять. Место!
-Дай закурить, - предложил миру Му-Му и укусил Славку за плечо.
-Фу! – скомандовал Перетокин и выдал Му-Му сигару.
Тот открыл рот и укусил ее.
-В их больничной мафии падеж продолжается, - объяснил Славка Герасиму.
-Кто?
-Шурик.
-У меня дурацкое чувство, - сказал Павел. – Чувство вины.
Му-Му свел глаза к переносице и удивился.
-Дайте огня, - попросил он.
-Тебе лечиться надо, - посоветовал Павлу Перетокин. – Электричеством.
Перетокин зажег спичку и Му-Му запыхтел, окутавшись клубами дыма.
-Выпей, - посоветовал Герасим. – Поспи и все пройдет.
-Алексей, который упал с балкона, говорил, что врачи ждали летального от меня, - говорил Павел. – А умерли Изенбек, Алексей и Шурик.
-Да мало ли…, - начал Перетокин, но тут сигара у Му-Му зашипела и взорвалась, отчего Герасим стал похож на Ганнибала.
-Славка? – робко спросил он.
-Прости, брат. Шутка, - сказал Перетокин.
-Штрафную! – закричал народ за столиками, когда друзья вошли в зал.
Люська с улыбкой королевы троллей поднесла Павлу изящный фужер в пол-локтя длинной. Павел смело влил в себя что-то цвета вина, с первого глотка понимая: градусность не соответствует предложенному объему.
За столиками было весело. «Весело, - подумал Павел и удивился. – Все мы подсознательно надеемся, что уже завтра станем друг другу чужими людьми. И все, что нас делало разными и непохожими, что, напротив, сближало и, наверное, роднило, все это исчезнет. И игра пойдет по иным правилам, в которых каждый считает себя докой». Он смотрел на теперь уже бывших сокурсников и удивлялся. Есть Славка и Герасим, есть Люська и Вика, которую тоже воспринимаешь как сокурсницу, а есть и те, которых помнишь только по имени или фамилии, или, того еще интереснее, по кличке.
Павел увидел Ларису. Она стояла в компании однокурсниц и оживленно что-то рассказывала.
-Сударь, вы танцуете? – на плечо легла Викина рука.
-Плохо.
-Обожаю неуклюжих кавалеров.
Павел поднялся.
-Я, конечно, понимаю, что это не мое дело, - с обстоятельным легкомыслием говорила Вика, положив руки на плечи Павлу. – Мне кажется, что у тебя сейчас не самое легкое время в жизни. Это все потому, что ты неправильно понимаешь ситуацию. Статистика утверждает, что на девять мужиков приходится десять баб. Статистика врет.
Павел смотрел Вике в глаза. Никогда не поймешь, когда она шутит, когда говорит серьезно. Это ее оружие и развлечение.
-На самом деле все еще хуже для нас и лучше для вас. Понимаешь, женщины так устроены, что любят коллективно. Нет, есть, конечно, и такие, которые могут полюбить мужика просто так. Вот никто не любил его, а она полюбила. Но это редко. Чаще всего проявляется бабская натура. Раз какая-то там любит его, то и я тоже буду его любить. А если две полюбили, то обязательно найдется и третья, и четвертая.
-Ты это к чему?
-К тому, чтобы ты не делал себе трагедию. Ты внимательно посмотри на зал. Ползала потенциальных невест. Если захочешь, здесь себе вообще гарем набрать можешь. А скажешь, что хочешь жениться, то очередь до остановки выстроится.
-Ты прямо как «скорая помощь», - Павел улыбнулся.
-Нет, я просто за чистоту игры. Я же знаю, что ты сейчас все равно пойдешь к Ларисе. Поэтому хочу тебе сказать, что на дуэль надо идти, только если тебя на нее вызывают. У вас же, насколько я понимаю, не было даже ссоры.
Павел проводил Вику до столика и вышел из ресторана. Лариса стояла метрах в тридцати, возле такси, и говорила с двумя молодыми людьми, один из которых, кучерявый очкарик, держал ее за руку, а другой – черный и с бородой листал том «Энциклопедии кино». Все трое, глядя в энциклопедию, над чем-то смеялись. В такси, рядом с водителем, сидел Турин. Он увидел Павла и приветственно сделал ручкой. Лариса посмотрела на Павла. Хотела улыбнуться, понял Павел. Села в машину. И все.
Павел смотрел на удаляющееся такси и внутри, где-то за грудной клеткой, поднималась злость. Двое Ларисиных знакомых остановились рядом с Павлом.
-Я тогда пришел из армии, - говорил кучерявый очкарик, тщетно пытаясь прикурить на ветру. – В первый же день занятий Дорбинян затащил меня к себе в «общагу» пить чай. У него не было ногтевых фаланг на мизинце и безымянном пальце правой руки. Как сейчас помню, он здорово читал Тарковского.
-Я с ним учился потом во ВГИКе, на сценарном, - кивнул бородатый. – У него все также не хватало пальцев.
Очкарик наконец прикурил и они двинулись дальше.
-По-моему, это излишество, когда не хватает двух фаланг, - вызывающе сказал Павел.
Двое переглянулись и, повернувшись, критически осмотрели Павла.
-Я же говорил, - сказал бородатый.
-Ты говорил! Это я говорил, - притворно возмутился очкарик, и они засмеялись.
-Пашундель, - открылась дверь и на крыльцо вынесло гуттаперчевого Му-Му. – Пойдем чай пить. Там такой торт! Дай сигарету!
Герасим забрал у Павла всю пачку и затолкал его в ресторан. Ему вновь почему-то налили штрафную, потом еще одну, потом он пил с кем-то наперегонки, потом «за тех, кто в сапогах», потом просто пил. Потом кто-то нажал паузу.
Когда пауза кончилась, Павел увидел Люську. Они вдвоем подходили к его дому. Судя по мертвым фонарям на бульваре, было далеко за полночь.
-Ты, Истомин, когда трезвый – человек, - обиженным голосом говорила Люська. – А когда выпьешь, просто скотина какая-то. А все отчего? Оттого что мне не веришь. Я же говорила тебе. Она не умеет любить. А ты не поверил.
Люська крепко держала его за руку. Павел даже не шатался. Они остановились у подъезда. Люська спросила: «Может до квартиры довести»? Павел, преодолевая пьяное мельтешение мира, вдруг увидел серьезные Люськины глаза. Тогда он замотал головой и замычал: «Неправда все это. Обман». По щекам потекли слезы, но она улыбнулась.
-Пойдем, - трезвея от беспомощности, сказал Павел.
Они поднялись к Павлу домой. Люська заварила крепчайший кофе. Она налила Павлу большую кружку. Из такой хорошо в жару пить квас. Протянула Павлу.
-Обмани меня, - попросила она. – Обмани.

6. АМБРОЗИЙ

Говорили, что Папа тоже родом из Калабрии. Сикст IV тогда был рыбаком, и звали его Франческо Альбисколо. В порыве гордости жители Сан-Гермины, забытой Богом горной деревушки в отрогах Аспромонте, где в день Святого Амброзия у Пьетро и Марии Греко родился сын, готовы были на время забыть исконную неприязнь к жителям прибрежных равнин, которых называли «мокроходами». Кстати, выражение «забытый Богом» также приписывалось калабрийцам, за что священник в Сквиллаче публично пригрозил им анафемой, ибо забыть может лишь имеющий память, а у Бога нет памяти. Взгляд Бога - это взгляд ребенка, впервые открывшего глаза, и только дьявол вынужден быть горбатым, таская на себе груз воспоминаний о вечности. Не то чтобы прихожане поверили преподобному отцу Джузеппе, но отношение к Пьетро Греко как-то незаметно изменилось, хотя все помнили, что сгорбил его не абстрактный груз воспоминаний, а вполне конкретная ель, поцеловавшая молодого лесоруба в плечо, когда Мария считала третий месяц беременности. Здесь, в узком носке Апеннинского сапога, норовящего пнуть Сицилию, жители были либо лесорубами, либо пастухами.
Мокроходы могли еще помогать пиратам, грабившим суда, проходившие через Мессинский пролив, а что делать в горах, где от Тирренского моря до Ионического расстояние на один полет эха от крепкого словца рыжебородого кузнеца Луиджи Тариго, правнука знаменитого пирата Лукино Тариго и уж совсем отдаленного родственника императора Фридриха Барбароссы, со своими ландскнехтами некогда штурмовавшего перевалы Аспромонте на пути к вечному городу императора Константина. Впрочем, отпрысками бесславно закончившего свой путь императора здесь называли всех рыжебородых и веснушчатых, потому как считалось, что солнце метит только тех, кому уготовано счастья выше самой высокой корабельной ели. Ежели, конечно, этому не повредит отсутствие ума. Тут уж солнце бессильно.
Пьетро так и остался правым плечом ближе к земле, чем левым, а Мария в предрождественские теплые морозы родила мальчика и назвала Амброзием, что значит «бессмертный», в честь святого Амброзия Медиоланского. Хотя кузнец Луиджи утверждал, что Амброзием звали Мерлина, волшебника из валлийских сказок, односельчане отмахнулись от столь сомнительных аналогий, припомнив кузнецу его прибрежно-императорское происхождение.
Амброзий родился рыжим. Волосы Пьетро были черны, как густая июньская ночь, Мария была русоволоса, а рыжим был только Луиджи, от сказок которого, как подозревал Пьетро, и могла забеременеть Мария. Чтобы развеять подозрения, ей ничего не оставалось как забеременеть вновь, и разродиться девочкой, аккурат на девятый день после того, как душа покинула Пьетро, вылетев из левого плеча - того, что ближе к небу - и затерялась среди перевалов, умчавшись в сторону то ли Тирренского моря, то ли Ионического. Смерть Пьетро была воспринята как должное, ибо рождению должна соответствовать смерть, хорошему улову в Неаполе - пустые желудки жен и детей рыбаков в Бари, а южной стороне мира, отошедшей согласно папской булле Португалии - её зеркальное отражение, отныне и навеки закрепленной за испанцами. Мокроходы никогда не станут умными, так как весь ум Бог подарил жителям гор, а грозный отец Джузеппе никогда не поменяется ролями с добрым кузнецом Луиджи Тариго, потому что у каждого своё место и нельзя стать тем, кем тебе не суждено стать по праву рождения.
Мария назвала девочку Витой и взвалила на свои плечи заботу о доме и детях, опустившись, как считали односельчане, так, что ниже и некуда. Она спускалась на побережье и меняла дрова и уголь на рыбу. Дабы компенсировать нелюбовь к мокроходам и не нарушать равновесие Вселенной, к рыбе горцы относились положительно и охотно её покупали. В принципе, они были людьми незлобивыми и даже прощали кузнецу прибрежное прошлое его предков, от которого те вынуждены были отречься в день, когда герцог решил очистить побережье от пиратов. От виселицы Лукино Тариго не спасли ни рыжая борода, ни вырезанные из кости шахматы, раздобытые им где-то на востоке. К Луиджи по наследству перешло и то, и другое. Амброзий любил перебирать странные на вид фигуры всадников, останавливающих на скаку коней, шутов, как здесь на французский манер именовали слонов, королей и их дам, пешек или барабанщиков, подающих сигнал о начале сражения. Луиджи научил его простейшим правилам - в основном из желания найти повод почаще являться в дом Марии. Сначала Амброзий играл один, но когда коса сестры, любовно выпестованная цветом ночи, достигла пояса, а глаза перестали удивленно взирать на мир и стали взирать на него кокетливо, Амброзий поделился знаниями с Витой. Вечными зимними вечерами, когда все пути из селения были отрезаны Тирренскими и Ионическими ветрами, в холодных спорах выясняющих своё превосходство количеством путников, сбитых с ног, Вита с братом разыгрывали истории из жизни сеньоров, герцогов и графов, шутов и барабанщиков, пожертвовавших всем ради своих возлюбленных. Удивительно, но выигрывала всегда сестра.
В Светлую субботу перед Христовой Пасхой отец Джузеппе, раздавая как обычно щедрые обещания насчет будущей загробной жизни, усмотрел мальчика, оскверняющего храм еще недавно запрещенной игрой. Острое зрение, которым отличался отец Джузеппе, позволило определить, что позиция на доске схожа с одной из мансуб - этюд, в котором отец Джузеппе тщетно пытался разобраться вот уже несколько недель. Когда мальчик взял ладью белых, но пожалел даму, ферзя, отец Джузеппе так расстроился, что вместо цитаты из Послания апостола Павла к Коринфянам, разразился панегириком о жертве, которая есть не что иное, как «дар, предназначенный Богу», не приносить который - грех, и не принимать - тоже грех. Тут отец Джузеппе смутился, решив, что его могут неправильно понять, и конец проповеди был скомкан. Мария с дочкой и сыном ждали его у входа в храм. Отец Джузеппе смотрел в зеленые, изумрудно-зеленые глаза Виты и чувствовал, что слова Марии, желавшей видеть дом преподобного отца прибранным, кошелек полным, а своего сына грамотным, удивительно соответствовали потаенным желаниям самого Джузеппе. Мольбы Марии были вознаграждены обещанием взять Амброзия себе в услужение. Разумеется, без оплаты. На следующее утро отец Джузеппе пожалел о своём решении, приписав его всеобщему размягчению душ после Страстной недели, но отменять не стал.
-...очень многие лица обоего пола пренебрегли собственным спасением и, отвратившись от католической веры, впали в плотский грех с демонами, инкубами и суккубами, и своим колдовством, чарованиями и заклинаниями причиняют...,- каждый день глашатаи зачитывали на площади буллу нового Папы Иннокентия VIII «Summis Desiderantes».
Амброзий колол дрова, топил печь, в костеле стирал пыль с распятия, в первую очередь заботясь о ногах Иисуса, где она скапливалась особенно часто, сопровождал отца Джузеппе в набегах на рынок, приводивших в отчаяние местных торговок.
-Дьявол небольшого роста, с тонкой шеей, худым лицом, черными глазами, морщинистым лбом, выступающей челюстью, тонкими губами, скошенным подбородком, козлиной бородой, мохнатыми ушами, щетиной вместо волос, впалой грудью, с горбом на спине и в грязной одежде, - убежденно тараторила большегрудая жена лавочника, косясь на черную сутану отца Джузеппе, от которого Амброзий отставал обычно прилавков на шесть. - Опять не заплатил, святой отец!
Амброзий уже выучил наизусть все 194 задачи из трактата Николо ди Сан-Николаи “Bonus socius” - первого в Европе рукописного произведения о шахматах, решил большинство этюдов из анонимного “Civis Bolonie”, знал, что французский «шут» - это английский «епископ» и немецкий «гонец», собственноушно слышал от пономаря рассказ об одном монахе ордена доминиканцев, которому приснились шахматы, ставшие людьми, и понял, что единственный путь к решению мансубы вел через жертву ладьи и дамы со стороны белых.
Выпало так, что трибунал Святой инквизиции прибыл в Сквиллаче в то самое время, когда отец Джузеппе получил донос. В горном селении, что расположилось как раз там, где ветры с запада, несущие ересь вальданов, встречаются с восточным сирокко, пропитанным ложью сарацинской веры, объявилась ведьма по имени Мария.
Подпись отсутствовала. Грамоту в селении не знал никто, но писарь в городском магистрате поспешил доложить, что бумага была составлена по просьбе кузнеца Луиджи. Сельчане вспомнили, что Пьетро, женившись, стал горбуном, сын переставляет с белого на черное странные костяные фигуры, а у дочери в глазах отражается неземное зеленое небо. Но горцы - люди незлобивые. Они припомнили также страстные взгляды Луиджи, преследовавшие Марию при каждой их встрече, рассказы кузнеца о валлийском волшебнике Мерлине, рожденном, как известно, от инкуба, и его, Луиджи, мокроходском происхождении. К тому же прадедушка кузнеца пиратствовал отнюдь не в Мессинском проливе, что еще можно простить, но плавал к сарацинам и дальше - в ныне покинутый Богом город Константинополь. Марию же сельчанам было жалко. Да и рыбу она старалась выбирать отменную.
После службы отец Джузеппе оставил Амброзия в церкви.
-Сын мой, - сурово начал святой отец. - Я внял мольбам твоей матери и принял тебя в своем доме. Подозреваю, что здесь не обошлось без вмешательства дьявола, ибо ни до, ни после, я не опускался до выполнения просьб подобного рода. Более того, вспоминая твою сестру, понимаю, что был наверняка околдован ее бесовскими жабьего цвета глазами. Да и в твоих способностях к шахматам есть что-то от Люцифера.
-Люцифер означает по-латыни «утренняя звезда», - прошептал мальчик. - В «Апокалипсисе» от Иоанна Христос именует себя «звездой светлой и утренней». «Акафист богородице» называет также Пресвятую Деву «звездой, являющей солнце».
Отец Джузеппе схватился за спинку скамьи, дабы не упасть.
-Где ты нашел сие мерзостное греческое сочинение?
-У вас в сакристии, - опустив голову, еще тише ответил Амброзий.
-Христос вообще не читал книг! - провозгласил отец Джузеппе. - Только книгу пророка Исайи в Назаретском храме. Но, оставим. В святую мать нашу, инквизицию, поступил донос, косвенно затрагивающий и меня. Твое пребывание в этом доме более нежелательно. Я написал аббату монастыря в Таррагоне. Отправишься завтра. Но сначала ты должен поставить подпись под этой бумагой.
-Я, Амброзий Греко, сын Пьетро и Марии Греко, чистосердечно сообщаю Святому трибуналу, что не раз замечал свою сестру, Виту Греко, насылающей порчу на хлебные злаки, виноград на лозах и плоды на деревьях, препятствующей способности мужчинам и женщинам исполнять супружеский долг... Что такое «супружеский долг»? - поднял голову Амброзий.
-Если ты откажешься, я не смогу объяснить инквизиторам причины твоего внезапного отъезда. Я не хочу, чтобы твои способности развеялись по ветру вместе с бренной плотью, - сухо произнес отец Джузеппе, и направился к выходу.
Святой Григорий говорил, что тоска от дьявола. А еще дьявол стремится искушать добрых, потому что злыми он и так владеет. Инквизиторы надели на ноги Луиджи «испанский сапог», и кузнец сознался. Они раздели его, обследовав тело на предмет тайных знаков, но ничего не нашли. Ночью Луиджи сломал засовы и ушел в сторону моря, оставляя на девственном осеннем снегу мокрые от крови следы. Говорили, что они вели к Тирренскому морю и к Ионическому одновременно, то есть он ушел в обе стороны сразу, подтвердив свое двуличие. На утро, выдавшееся сухим и морозным, огромный костер взвился до верхушек самых высоких деревьев, осветив заспанные лица солдат и хмурые - жителей селения, пришедших попрощаться с Марией и ее дочерью. Был зачитан донос кузнеца и бумага подписанная Амброзием. Кукушка мерно отсчитывала то ли дни, то ли века, оставшиеся до Второго Пришествия.
Через год сан-герминцы забыли Марию и Виту. Только у тех, кто успел поймать предсмертный взгляд девочки, полный тоски, стали рождаться дети с зелеными прожилками глаз, в которых всегда отражалось такое же неземное небо.
Обоз, с которым ехал Амброзий, прибыл в Рим поздно ночью и уехал еще до хвалин. В памяти Вечный город остался серыми тенями огромных размеров и воем голодных псов. В северной Италии не осталось даже собак, съеденных осажденными вальданами. Папские войска добивали остатки еретиков, которых запрещалось брать в плен под страхом смерти. От Генуи до Марселя на берег то и дело выбрасывало трупы, которые, видимо, соблюдая ватиканский запрет, боялись клевать всеядные вороны. В Марселе влажная зима одарила Амброзия лихорадкой, и дальнейший путь запомнился сном. Нетронутое золото мандариновых деревьев в Сен-Жени-де-Фонтен сменялось белым серебром яблонь в Жероне, вросшие в землю романские замки - застрявшими в небе шпилями готических соборов Барселоны, встретившей Амброзия боем тамбуринов, что возвещали о выселении евреев и мавров, не пожелавших принять крещение. Земля Королевства Кастилии и Арагона обволакивала вкусным воздухом, в котором разлили парное молоко, так что каждый выдох давался с трудом, и давался только потому, что за ним должен был неминуемо последовать вдох. Монастырь находился в предместьях Таррагоны, знаменитой проведением Вселенского Собора 1091 года и узкими улочками, как в пропасть обрывающимися в главную площадь города. Монастырь обладал солидной библиотекой, пополняемой из Барселоны, которая слыла интеллектуальным центром побережья, вплоть до Геркулесовых Столбов.
Настоятель принял Амброзия приветливо, вспомнив, как они вместе с отцом Джузеппе проходили посвящение в монахи в Монте-Кассино, монастыре ордена бенедиктинцев, расположенном, как поговаривали, на месте святилища языческого бога Аполлона. Отец Настоятель определил юноше келью, и время полетело от вечери к заутрене, от часа первого до девятого семимильными шагами. Шахматы здесь почитали игрой людей образованных, зачитывались только что поступившей рукописью Анонима из Геттингема предлагавшего новую, на французский манер, запись ходов. А еще здесь были манускрипты Зайраба, Наима, Джабира и Абдаллаха Хорезми, превозносившие основателя теории шахмат некого ал-Адли, умершего в безвестности в конце девятого века, Абульфатха Ахмана Сиджани, сохранившего для потомков 287 мансуб, в основном безымянных, рукопись Али Шатранга, сильнейшего игрока империи Тамерлана, для которого хан велел построить «королевский город» Шахробию, и равным с которым можно было поставить лишь ниспровергателя и революционера Месаньи, предложившего ладье меняться с королем местами и назвавшего это «рокировкой». Амброзий узнал, что арабская версия игры, называемая «шатранг», имеет в истоках индийскую «чатурангу», где четверо игроков играли одновременно и не выигрывал никто, но всегда был проигравший, узнал, что даму называли «ферзем» и это означало «мудрец», что пешка не всегда могла становиться ферзем, а сам «мудрец» еще недавно ходил как «аль-фил», слон, по диагонали, но умел перепрыгивать через клетку, как конь, который был конем везде и всегда, у всех народов.
Разумеется, Амброзий арабского не знал. Но, во-первых, и к счастью, знать и понимать - это одна и та же сторона двух разных медалей, и язык шахмат был понятен без перевода. А во-вторых, переводчиком Амброзию стал послушник Септимий, как-то с ходу проигравший Амброзию 114 партий - по одной на каждый ряд в кладке стен Иерихона, что произвело на обоих сильнейшее впечатление. Септимий знал арабский, греческий и еврейский языки, и сразу после проигрыша вызвался обучить Амброзия двум из них. Амброзий показал новому другу шахматы, подаренные ему кузнецом Луиджи Таригой. Септимий разглядывал фигурки, цокал языком и объяснял, что испанские мастера вырезали коней без всадника, пешка у них была пешкой, а не барабанщиком, а ладья напоминала крепостную башню, но отнюдь не корабль с воинами и щитами по бортам, по три с каждой стороны. Амброзий рассказал, что прадед кузнеца был пиратом и, от Палермо до Козенцы славой путешественника не уступал знаменитому Марко Поло, а славой грабителя превосходил Фридриха Барбароссу. Шахматы Лукино Тариго привез откуда-то с востока, но откуда - кузнец забыл. Потому что, как известно, ничего не забывает только Бог, у которого нет памяти, а есть мир, лежащий перед ним каждой пядью пространства в каждом мгновении времени.
Пронесся слух, что некий итальянский еврей из Генуи, которого все считали погибшим, вернулся с трюмами, полными золота и пряностей, и теперь номинал новых монет, отчеканенных из вест-индийского золота, будет определяться по запаху, а самая мелкая будет пахнуть типографским шрифтом - в Испанию пришло изобретение Гуттенберга.
Дядя Септимия Бенджамин Винсент одним из первых в Барселоне обзавелся типографией и теперь страстно желал превратить слова в литеры, а литеры в деньги. Если брать по одной монете за мысль, то не грех и себя почувствовать умным человеком. Люди образованные имеют деньги и увлекаются шахматами - значит, умные должны сделать деньги на моде. Дядя с племянником сошлись на том, что легче и быстрее составить сборник из ста задач, где каждая будет сказкой. Партии забываются, их красота тает в воздухе быстрее эфира, а мансубы - только искусственные построения, и не одна партия не приведет к такому расположению фигур, которые предлагают арабские мудрецы. Белый король всегда побеждает и никогда не соглашается даже на ничью, словно насмехаясь над реальной жизнью, где все наоборот.
Амброзий выбирал из манускриптов мансубы, менял фигуры на пешки, записывал вырисовывающиеся позиции в партиях, которые никто никогда не играл. Но чем больше появлялось задач, тем больнее напоминали они деревушку Сан-Гермину, затерянную среди темных полей и белых вершин Аспромонте в подошве итальянского «сапога». Каждая из позиций вела к мату в несколько ходов, но в одной оставались живы Мария и Вита, погибал же кузнец и отец Джузеппе, в других на доске оставались Пьетро, Луиджи и Вита, а попадал под удар сам Амброзий, в третьих не умирал никто, но партия неминуемо приводила к пату.
Жизнь в монастыре шла своей чередой. О папских указах, запрещавших читать античных авторов, стали понемногу забывать, и отец Настоятель поручил Амброзию выполнить заказ влиятельной дамы из Таррагоны. Открытие Кристобалем Колоном - это имя теперь знали все - Нового Света разбудило интерес испанцев к осмеянной и почитаемой Атлантиде.
Книгопечатание оставалось с одной стороны дорогой, а с другой - низкой забавой, и труд рукописца еще был в цене. Амброзий переписывал Платона. Перелистывал рукописные страницы, пахнущие пылью, которая есть ни что иное, как прах умерших слов, думая о том, что в шахматах нет ни мужчин, ни женщин, но только тяжелые и легкие фигуры. Он погружался на дно тяжелых платоновских мыслей, которые значили совсем не то, что слова, в которые он их прятал, тем обрекая на бессмертие.
Атлас - так по-гречески звучало имя Атланта, был первым из царей Атлантиды. Он был сыном бога морей Посейдона и родоначальником царского рода, чья власть простиралась над миром. Столицу атлантов окружали кольца из вод, текущих от моря. Кольца были разделены между собой земляными валами и сверху перекрыты настилами, так что плавание по ним должно было напоминать путь в подземном коридоре, - писал Платон в диалоге «Критий». Валы, в свою очередь, были заключены в камень белого, черного и красного цветов, так что сходство с подземным лабиринтом было полным. Царский дворец находился в центре острова. Стены вокруг наружного кольца были покрыты еще и медью, а стены дворца – «орихлаком, испускающим огнистое блистание». Кроме того, на острове били источники с целительной водой, холодной и горячей. Вода текла в купальни, что были построены отдельно для царей, для простых людей, для женщин, и для коней. Поразительным было то, что символом Атлантиды являлась, по существу, круглая шахматная доска, состоящая из сорока девяти клеток. Причем вертикаль и горизонталь образовывали крест, где крайние клетки были белыми, а центральная отсутствовала. Символ, как догадался Амброзий, это не более чем знак договора или, по-другому, знак благодарности за подсказанный ответ на загадку. Беда в том, что Амброзий пока не знал, в чем заключается сам вопрос.
Город окружала равнина, равнину - горы. «Там было большое количество многолюдных селений, были реки, озёра и луга, доставлявшие пропитание всем родам ручных и диких животных, а равно и леса, огромные и разнообразные, в изобилии доставлявшие дерево для любого дела». От моря до городской гавани сквозь кольца был прорыт прямой канал, по которому день и ночь шли суда, и на них отовсюду прибывали купцы. По периметру равнина была окружена рвом и валом длиной в десять тысяч стадий. «Урожай снимали по два раза в год, зимой получая орошение от Зевса, а летом отводя от канала воды, источаемые землей».
Каждый из десяти царей имел власть не только над людьми, но и над законом, отношения же царей между собой регулировались традицией. На стеле, что стояла в храме Посейдона в столице Атлантов, самый первый из царей, Атлант, оставил письмена, излагавшие историю острова, учившие улаживать споры и конфликты. Цари проливали на стелу кровь священных животных в благодарность богам за дарованную мудрость, о которой знали только они и никто более. Платону же было известно, что в случае нападения чужеземцев каждый из царей должен был выставить двух верховых коней с двумя всадниками, воина с малым щитом, способного сойти с коня и биться в пешем строю, возницу, который мог управлять упряжкой, двух гоплитов, по два лучника и пращника, по трое камнеметателей и копейщиков. Итого шестнадцать фигур одного цвета. Всего же войско Атлантов состояло из миллиона шестисот тысяч бойцов.
Амброзий очнулся, разбуженный Септимием. Настоятель отпускал их обоих в Барселону. Рукопись сборника ста задач была готова, а дядя предупрежден. По дороге, долгой и безопасной, Септимий обещал рассказать о найденной им рукописи некоего Исхака ибн ал-Хусейна с длинным названием «Груды жемчугов с описанием знаменитых городов в любом месте». Были там и описание некоторых партий, что были играны в Багдаде, Хорасане, Хорезме, Мекке, Вавилоне, Дамаске и еще много где. Кроме того, Септимий заканчивал перевод поэмы местного раввина Авраама бен-Эзры, сочиненной в XII веке и посвященной шахматам.
Амброзию хотелось взглянуть еще раз на волшебный город Барселону, но он без видимого сожаления отказался от поездки, увлеченный тем, кто был для Аристотеля другом, но не истиной - Платоном. Септимий вынужден был отправиться в путь один.
«Более всего Атланты следили за тем, чтобы на вечные времена сохранить одно и то же число мужчин и женщин... красивых телом и добродетельных душой», - далее писал Платон в своих «Законах». Они относились к неизбежным определениям судьбы и друг к другу с разумной терпеливостью, презирая всё, кроме добродетели, не пьянели от роскоши и богатства, которые, становясь предметом забот, как известно, обращают мир в прах и пепел. Но когда унаследованная от богов доля ослабла, и возобладал человеческий нрав, они забыли самую прекрасную из своих ценностей. И тогда Зевс, бог богов, блюдущий законы, «решил наложить на них кару, собрал других богов в славнейшую из своих обителей, утвержденную в средоточии мира, из которой можно было лицезреть всё причастное рождению, и обратился к собравшимся с такими словами...», - на этом обрывался диалог «Критий».
Платон, а позже и Иосиф Флавий, ссылались на египетских мудрецов, считавших, что «светила, движущиеся в небе и кругом Земли, уклоняются с пути и через долгие промежутки времени истребляют всё находящееся на земле посредством сильного огня и, отчасти, вследствие огромного количества воды». Атлантида была поглощена пучиной за одни сутки. Возможно именно тогда, если верить римскому историку Марку Теренцию Варрону, «звезда Венера изменила свой цвет, размеры, формы, вид и курс, чего не было никогда ни до, ни после этого», а на небе появилась Луна, которую прежде люди не видели, как убеждает нас смотритель Александрийской библиотеки Аполлоний Родосский. Ужас, сошедший с небес, лишил людей памяти, а вселенский потоп оставил на месте страны Атлантов море, «несудоходное и недоступное по причине обмеления, вызванного огромным количеством ила», - писал Платон.
Скрипторий закрывался, и Амброзию пришлось возвращаться в келью. На землю упала ночь, тьмой высветив Сириус, «Звезду Пса», как её именовали египтяне, созвездие Диоскуров, Близнецов, чьей сестрой была несчастная и принесшая столько бед Елена, красноватую точку Марса - греческого Аполлона, которого римляне превратили в бога войны. Из кельи световой дорожкой манила на небо Селена, Луна, где-то за холмами управлявшая движением приливов и отливов, и что-то бормотал Селинос, бог рек и ручейков. Шум протекающего у стен монастыря ручья напоминал латынь. Может потому, что в такт ему Амброзий читал обязательную перед сном молитву, а может потому, что Селинос был римским богом. Помолившись, Амброзий решил еще раз обратиться к мансубе, так и не решенной ни им, ни отцом Джузеппе, лицо которого стало блекнуть и стираться в памяти Амброзия. В тишине, разбавленной стрекотом сверчков, он на удивление быстро нашел необходимые ходы, согласившись с жертвой дамы и ладьи. Король противника, избегнув мата, вернулся на исходное поле. Древний мудрец смеялся над Амброзием и предлагал всё начать сначала, но уже без двух фигур, потерянных в пустых, как казалось, ходах, в пустом времени, затраченном на них. Облака текли по диску Луны арабской вязью, как сны, струившиеся перед глазами всегда слева направо, но никогда - с севера на юг. Храмы в Древнем Израиле были ориентированы строго на север, и даже двери легендарного храма Соломона, в котором пол был выложен белыми и черными квадратами, также находились в северной стене. С севера, из Барселоны, завтра возвращался Септимий.
-Пойдем, - сказала Вита, соткав себя из лунного луча. - До утра я научу тебя верить.
Амброзий послушно пошел за сестрой, всё глубже погружаясь в сон, напоследок отметив, что в снах люди стареют так же быстро, как в жизни, а в ересь впадают еще быстрее.
Наутро привезли Септимия. Стражники, сопровождавшие тело, сказали, что зажав рукопись под мышкой, тот пробирался узкими улочками Барселоны, карнавалом отмечавшей рождение инфанта, песнями и шутовскими плясками пытаясь заглушить бой тамбуринов, до сих пор стоявший в ушах. Смеющиеся маски окружили Септимия, желая подшутить над пугливым монахом. Одна из масок вырвала титульный лист будущей книги и превратила его в воздушного змея. Юноша потянулся за листком, пытаясь догнать змея, но кто-то, смеясь, подставил ногу. Мир взмахнул бумажным хвостом и камнем врезался Септимию в висок. Септимий упал на мостовую, ударившись о каменный выступ. Слова, слетевшие с губ Септимия перед тем, как душа покинула его, никто не услышал. Рукопись осталась цела, если не считать титульного листа, затерявшегося над крышами города, и ныне передана Бенджамину Винсенту, который приходится ближайшим и единственным родственником погибшему.
«Черную мессу проще всего справить на карнавале», - некстати вспомнил Амброзий пословицу, слышанную от одного венецианца.
Не зря в древности человеческую речь сравнивали с собачьим лаем. Слово, как и собака, не может долго жить без хозяина. Три года спустя слова, выроненные перед смертью Септимием, подобрал некий Лусена, поклонник морализаторского сочинения Якоба Цессолиса, в своём труде перемежавшего шахматные ходы с поучениями и цитатами. Лусена издал под своей фамилией компиляцию «Посвящение Даме» и она оказалась первой в Европе книгой о дебютах. Однако в своих полутора сотнях задач и одиннадцати дебютах сам Лусена был отнюдь не мудрецом, а, скорее, барабанщиком, передающим неведомый ему сигнал, к тому же сильно исказив его смысл. Лусена рекомендовал усаживать своего партнера так, чтобы ему мешал свет, но прежде того обильно напоить и накормить противника, чтобы голова его ослабела. Книга начиналась посвящением инфанту, сыну Фердинанда Арагонского, благодаря рождению которого, отмечавшемуся по всей стране веселым карнавалом, Лусена услышал некие слова, подтолкнувшие на столь неожиданный для него труд.
-Дай Иисус Христос и нам всегда так в шахматы играть, чтобы после, как Адам, в блаженстве вечном пребывать! - цитировал он своего кумира Якоба Цессолиса, заодно высказывая и восхищение сборником задач, изданным в типографии местного издателя Винсента без титульного листа.
Амброзий не мог разделить восторгов Лусены. Он уже не интересовался шахматами. Совершенно равнодушно отнесся к рукописи монаха Конрада фон Амменгаузена и трактату Томаша из Штитне. Даже не пролистал Кэкстона, издавшего, как свою, французскую версию труда Цессилиса. Ну а когда о шахматах начали писать аптекари - Дамиано в Португалии и Якоб Меннель в Германии - Амброзий и вовсе перестал садиться за доску. Аптекари, эти алхимики здоровья, путающие яды и настойки, все партии приводят к мату, не только черных фигур, но и посетителей своих заведений, а это уже слишком.
Что же до произведения «Посвящение Даме», посвященного в действительности отроку, сыну короля Фердинанда, то в приведенных там дебютах, кроме прочего, не хватало одного – «подножки», или, по-итальянски, гамбита. Партия должна начинаться с жертвы фигуры, дабы ошеломить противника и либо внести замешательство в его стан, либо усыпить бдительность. Вопрос в том, какой фигурой пожертвовать. У индийцев, родоначальников шахмат, корни слов «погребальная ладья» и «змея» одинаковы. Змеей, олицетворявшей мудрость, был Септимий, научивший Амброзия языкам и прививший вкус к книгам. Но Септимий был и ладьей, принесенной Амброзием в жертву своей страсти к тем же книгам. Амброзий искренне полагал, что его отказ отправиться в Барселону вместе с Септимием, и был причиной столь трагических последствий.
Вскоре Лусена отбыл восвояси, напоследок заметив Амброзию, что согласно Оригену «нельзя быть другом Христа и змеи, дружба с Христом должна быть враждой к змее». Но выражение «дать подножку» Лусена запомнил. «Dare il gambetto».
Платон помещал Атлантиду на западе, за Геркулесовыми Столбами. С его легкой руки океан стали называть Атлантическим, считая, правда, что он омывает Ойкумену, обитаемую землю, со всех сторон, как с запада, так и с востока. Но почему Аристотель, сам ученик Платона, сказал «Платон мне друг, но истина дороже»? Почитаемый в арабских землях философ аль-Фараби писал, что Платон не позволял себе демонстрировать знания и раскрывать их всем людям. Он изобрел метод символов и загадок, чтобы не достались знания тому, кто их не оценит, или использует не по назначению. Свою Академию Аристотель называл «лицеем», «ликеем», в честь Аполлония Ликейского, подсказавшему Парису, где искать похищенную Елену, дочь Зевса и Немезиды – в Трое.
Житие Александра Македонского «Александрия», приписываемая племяннику Аристотеля Каллисфену, утверждала, что Александр служил «Аристотелю единому, учителю своему». Александр пошел на восток и дошел до Индии, где встретил старейшину «наго-мудрецов» Дандама, с иронией попросившего у Завоевателя бессмертия. «Сим я не владею, потому как смертен», - честно ответил царь. Александр искал бессмертие, и ему было все равно, даруют его золотые яблоки Гесперид, солнечная колесница Атлантов, или чаша змеи.
Индийский маг Сфинкс, прозванный «Каламос» - этим словом он приветствовал всех встречных - перед смертью посмотрел на лоб Александра и произнес загадочную фразу: «Мы встретимся в будущем году в Вавилоне». Тогда Александр повернул назад, почему-то намереваясь повторить маршрут аргонавтов. Язону не хватило смелости перед лицом соплеменников объявить о неудачном исходе экспедиции, и он похвалялся раскрашенной золотой краской овечьей шкурой. Александру просто не хватило времени. Он умер ровно через год после пророчества Сфинкса, в Вавилоне, успев перед смертью отправить письмо своему учителю: «Ты был не прав, когда опубликовал то, что было известно только устно. В чем я буду превосходить других, если глубочайшее знание, которое ты мне сообщил, будет известно многим? Я превосхожу всех остальных не во власти и силе, а лишь в тончайших отраслях знания. Прощай». Последнее, что произнес Александр перед смертью, было слово «Геракл», «сильнейший». Геракл, похитивший яблоки Гесперид, дарующие вечную молодость, так и не найденные Александром, заблудившимся в лабиринтах мира. После смерти Александра Великого, в Египте и Греции возник культ бога Сераписа, владыки наводнений, имя которого означает «Священный Бык» или «Священная Змея», и которому стали посвящать лабиринты. И в храмах Эллады зазвучала заупокойная молитва египтян: «Я змея. Я умираю и рождаюсь вновь».
Лабиринтом был знаменит царь Минос, по преданию имевший змеиный хвост. Сын Зевса и Европы, «Широкоглазой» дочери троянца Агенора, Минос судил души мертвых в Аиде. Лабиринт охранял отпрыск Миноса, быкоголовый Минотавр, прозванный «Астерием». Греческое «лабюринтос» значит «камень». Двусторонний топор эллины называли «лабрис». Лабрисом, как рассказывают мифы, Прометей ударил Зевса за то, что царь богов проглотил дочь Океана Меотиду, испугавшись, что она родит нового властителя неба. Арабские мудрецы называли Зевса «Абу-ль-Башар», «отец людей». Посягнувший на его божественную жизнь Тезей, сын Энея, был прикован к скале. Он посмел взять в жены Персефону, богиню царства мертвых, обманутую Зевсом, который овладел ею, обернувшись змеем. Тезей, как и Прометей, был освобожден Гераклом. Тезей пробрался в лабиринт и убил Минотавра-Астерия ударом кулака. Возвращаясь домой, Тезей забыл сменить на своем корабле черный парус на белый, парус победы над Минотавром. Эней, решив, что его сын погиб, бросился со скалы в море. Так Тезей убил своего отца, даровавшего сыну смертную жизнь. Сказание о Миносе, Тезее и Минотавре - это всего лишь символическое сообщение о поисках Атлантиды, посланное в форме мифа.
Отец Настоятель терпеливо и со вниманием выслушал Амброзия. Конечно, тихим обесцвеченным голосом сказал отец Настоятель, он нисколько не сомневается в компетенции Амброзия, тем более, что святой Бенедикт требовал особое внимание уделять ученым занятиям и доверять ученикам. Однако выводы, основанные на мифах, правильны не более недоказанной теоремы, и только Бог и Апостолы изъясняются аксиомами.
-Брат мой, с помощью логики разум человека может доказать всё что угодно, - помолчав, сказал отец Настоятель. - Можно доказать, что Бога нет, -тут он перекрестился. - Но действительность будет ежемгновенно опровергать логические построения. Зенон утверждал, что черепаха будет вечно преодолевать половину половины половин отмеренного ей отрезка пути и никогда не доберется до финиша. Но черепаха переступает запретную черту и завершает путь, невзирая на логическое доказательство невозможности оного. Не в этом ли заключается один из доводов в пользу существования Бога? Мир стареет. Глоссы и сентенции, комментарии и цитаты вытесняют живое и непосредственное познание мира. Цистерцианец Бернард Клервосский призывает христиан быть «жонглерами Господа», а францисканец Бертольд Регенсбургский включает евреев, жонглеров и бродяг в семью дьявола. Посмотри, яблоки созрели, - улыбнулся отец Настоятель и протянул руку к ветке, тяжело склонившейся над ним. – «Малум» по-латыни - яблоки. «Зло» тоже произносится как «малум». Чтобы выяснить, что между этими двумя понятиями нет связи, не надо бежать за Библией. Достаточно протянуть руку.
Египетские жрецы показали Геродоту статуи сменяющих друг друга верховных египетских правителей, числом триста сорок одна, свидетельствующих, что жречество существует около десяти тысяч лет, а Диоген Лаэртский вычислил, что такое же количество времени жрецы ведут отсчет солнечных и лунных затмений, начав отсчет с потопа, некогда захлестнувшего землю. Они же рассказали греческому мудрецу Солону, что после катастрофы, поглотившей Атлантиду, уцелели «самые примитивные и неграмотные, пастухи и скотоводы». По крайней мере, эти слова Солона записал Платон. Псевдо-Гиппократ расшифровывал: пастухи и скотоводы - это кочевники, «бездомные скитальцы» или, по Прокопию Кесарийскому, «обитающие в тележках». До времен Платона существовал народ, называвшийся так. Грекам он был известен под именем савроматов, «собакоголовых», чьи земли начинались севернее Меотидского озера. Геродоту было известно, что севернее Меотиды жил народ киммерийцев, оградивших свою землю широким рвом и валом «от Таврийских гор до самой широкой части Меотийского озера», длиной до десяти тысяч стадий. В Библии эти земли считали подвластными племени Рош. «Рос» по латыни «роса», по-кельтски «озеро». Аммиан Марцеллин так называет траву, растущую на берегу реки Ра, а германцы - коней. Реку Ра арабы по традиции именуют Итиль, «собачья река». У народов, живущих на ее берегах ныне, она - Волга. Сына египетского бога Гора, олицетворявшего север, изображали с головой собаки. Елену, сестру Диоскуров, также нередко представляли в виде собаки. Греческие мифы рассказывали, что Атлант был сыном Азии, дочери Океана, и держал небо за Меотийскими водами. Земли за Меотийскими водами позже стали называть родиной любимых богами гипербореев, у которых греки позаимствовали Немезиду, богиню мести и правосудия. Геродот указывал на странность их календаря, который насчитывал двести шестьдесят дней в году. Аполлоний Родосский утверждал, что яблоки Гесперид росли на берегу озера Тритон, которое видели аргонавты, в поисках Золотого Руна заплывавшие в Меотиду. Ближайшее к нему озеро, которое греки могли называть Тритон - Хазарское, или Каспийское, многие же величают его морем. Слово «руно» по-готски означает «тайна».
Великий Эсхил вложил в уста Прометея, похитившего у богов огонь, мысль, что где-то здесь, за Меотидским озером родится новый властитель неба. Прикованный Зевсом к скале, Прометей указал «той, у которой тысяча имен2 богине Исиде, что по-гречески звучит «Ио», это место: «Ты выйдешь к перешейку Киммерийскому, к воротам узким моря. Безбоязненно пересечешь теснину Меотийских вод, и вечно среди смертных славной памятью об этой переправе будет имя жить. На материк придешь Азийский из Европы. Поток у кромки двух материков проплыв к восходу солнца... бойся одноглазых конников из рода аримаспов у Плутонова потока золотого обитающих... тебя он в треугольную и выведет ту землю». Одноглазые – циклопы – дети Урана, первого из богов…
-Я не желаю ничего слышать, - поморщился отец Настоятель. - Епископа Гранады едва не сожгли на костре за чтение нехристианских книг. Великий инквизитор и епископ Толедский собственноручно предал огню восемьдесят тысяч экземпляров Корана и других арабских книг, исключая медицинские. Я порицаю последователей Лютера, но согласен с Цвингли. Разум, содержащийся в книгах, есть «блудница дьявола, только позорящий и оскверняющий то, что говорит и делает Бог». Да, Атлантиды нет только там, где её не ищут.
-Последователь Платона Крантор при посещении Египта видел сделанную жрецами точную копию колонны, стоявшей когда-то в Атлантиде, - смиренно преклонив голову, с вызовом отвечал Амброзий. - Иосиф Флавий утверждает, что колонн было две, из кирпича и из камня, и стоят они в стране Сераим. Аполлодор рассказывает, что колонны стоят на пути из Фракии в Индию. Сераим - страна, название которой переводится как «меж камней». Речной путь в столицу Атлантиды пролегал меж камней, покрытых сверху настилами - лабиринту, шириной в одну галеру. Стелы, на которых изложена история атлантов, стоят там, где некогда была Атлантида. Они уцелели после потопа, раз их видели египетские жрецы, рассказавшие о том философу Крантору и Иосифу Флавию.
Амброзий перевел дыхание, облизав непослушным чужим языком пересохшие бесчувственные губы. Поднял голову. Отец Настоятель спал. Тень яблони делала его сон нечутким и спокойным. На следующий день, весьма ветреный, он сказал Амброзию, что лабиринт символизирует путь человека к истине и Богу, и такой трактовки символа вполне достаточно. Лабиринт, начертанный на полу Собора в Шартре, носит название «Путь в Иерусалим», и верующий должен пройти на коленях все его тридцать три круга. К тому же никто не отменял указы короля Карла V от марта и сентября 1520 года, предписывающие посылать на костер всякого, кто усомнится и начнет комментировать и дополнять Священное Писание. Для его же блага Амброзий освобождается от своих «атлантических» занятий. Ныне и присно на него будет возложена забота о послушниках, еще не знакомых с монастырским уставом. И не надо искать неизведанных путей в Индию. Португалец да Гама доказал, что если плыть всё время на восток, то, обогнув Африку, попадешь в Индию, а если на запад - то в Вест-Индию. Индия везде, где её ищут. Да и та знатная дама, что заказывала свод об Атлантиде, давно забыла о нем, сбежав с каким-то моряком. Кажется, его зовут Фернандо Магеллан. Или что-то вроде того.
Годы утекали, стороной обходя монастырь, но стачивая тела и лица его обитателей. Амброзий разменял пятый десяток отмеренных ему лет, по шкале Гонория Августодунского перейдя из стадии зрелости в стадию старости. Мир становился меньше ростом.
Амброзий поймал себя на мысли, что он забыл о Христе. Книги подточили в нем веру, в книгах можно было найти объяснение всему - просто не все книги можно было найти. Буллы, которые так любят издавать Верховные Понтифики, Папы, на латыни значат всего лишь «шарики», «камешки». Амброзию они напоминали игральные кости, при помощи которых Аполлон научил Гермеса искусству гадания. Под Гермесом греки понимали «груду камней», а египтяне произносили его имя, когда хотели сказать: «человек родился». Именно в городе Гермеса - Хемени или Гермополе, что в стране Рааб, как в Библии назывался Египет, Платон родился заново. Как явствует из «Хроники» византийца Георгия, считавшего себя Амартолом, «грешником», Платон пробыл в Египте от трех до тринадцати лет, «беседуя с египетскими и еврейскими мудрецами, и многому у них научившись». Платона на самом деле звали Аристоклом, он был лишь прозван Платоном, «Широким». Рааб, «Широкая» - так звали одну из красивейших женщин Иерихона, хозяйку постоялого двора, которая сорок лет вела безнравственный образ жизни. Сменив Ра на Яхве и приняв иудейство, она вышла замуж за Иисуса Навина, чтобы родить младенца Иезекииля, пророка, увидевшего Бога и предсказавшего приход Мессии. Но по-сирийски Христос - Фарисатха, «Тот, Кто Распространяется, Расширяется, Широкий». Следовательно, Христос в первом своем пришествии был Платоном? За такие мысли Амброзий уже был достоин аутодафе и вечного мучения в аду. Хорошо, что Господь подарил человеку благо забывать свои мысли.
Отец Настоятель давно умер, а других слушателей, таких же внимательных и доброжелательных, Амброзий не приобрел, если не брать в расчет камни, Луну, юных послушников, ходивших за своим наставником шумной гурьбой, транжиря песок времени в лишних движениях и вопросах, да неграмотного идальго Иньиго Лопеса де Ринальде из замка Лойола, что на западной границе испанской Наварры. Хромой Иньиго, или Игнасио, как звали его в монастыре, получил увечье на службе у Карла V, задумавшего отобрать южную Наварру у французского короля, успел побывать в Иерусалиме, и теперь желал обрести хоть какие-то знания, без которых его вере приходилось туго.
Амброзий рассказывал им о походах во славу Христа к граду Иерусалиму, о явлении святого Георгия в облачении рыцаря с красным крестом на белом плаще, о святом Граале, сосуде, из которого ел и пил Христос на Тайной Вечере, и в который Иосиф Аримафейский собрал кровь Иисуса, капавшую с распятия. С тех пор Грааль, отождествляемый с рогом изобилия, содержимое которого дарует бессмертие, искали всегда и всюду и в особенности в этом преуспели рыцари Круглого Стола. Его видел в призрачном замке Корбеник сэр Персиваль Уэльский, в юности ходивший в шутовском колпаке, а потом унесший Грааль в Индию. В замке Корбеник сэр Персиваль видел и шахматы из слоновой кости, красные фигуры которых в ответ на ход белых двигались сами. В эти шахматы играл и благородный рыцарь из рыцарей Ланселот Озёрный. После того как, убив змея, Ланселот лицезрел святой Грааль, он 24 дня и 24 ночи лежал без сознания. Если подумать, то и Круглый Стол короля Артура являет собой вариант идеальной шахматный доски, на которой благородные фигуры были бы одинаково удалены от центра, то есть равны друг перед другом. Однако, срезая углы, Артур уменьшил площадь клеток, на которых стояли крайние фигуры, и увеличил владения фигур, ближайших к королю, что невольно породило новое неравенство, в конце концов расколовшее его лагерь и послужившее причиной гибели. Потому Грааль - это еще поиск недостижимого равенства по рождению, по способностям и возможностям, что доступно лишь богам. А в среде людей даже Папа признает деление на сословия, коих либо десять, соответствующих чинам ангельским, либо двадцать восемь. В последнем случае монахи-бенедиктинцы находятся на шестой ступени, а братья-доминиканцы - на последней, сразу за крестьянами послушными, крестьянами мятежными и женщинами, независимо от того, послушны они или нет.
Послушники внимали Амброзию разинув рты, и через них, подозревал Амброзий, вылетало то, что влетало через уши. Только один юноша, звавшийся в миру Диего де Ландо, всегда сидел с крепко сведенными скулами. Он был самым младшим из всех послушников. Амброзий знал, что Диего всего лишь мучается зубами, но факт остается фактом - он был самым понятливым из всех. А может, у него просто была хорошая память.
-Где обитает Бог? - спрашивал Амброзия один из послушников.
-Повсюду, - отвечал Амброзий.
-Но везде - это значит нигде? - вопрошал другой.
-Бог бестелесен, а, следовательно, не локализован. Пока не локализован, - улыбка трогала лицо Амброзия.
Желторотые юнцы не были знакомы даже со «Светильником» Гонория Августодунского - настольной книгой каждого уважающего себя философа.
-На каком языке надо говорить с Богом?
-На языке молитвы. Бог понимает мысли людей, а из слов - только слова молитвы.
Крепко сжав пальцы, поднимал руку Диего.
-В Евангелии от Иоанна сказано, что в храм у горы Елеонской книжники и фарисеи привели женщину, замеченную в прелюбодеянии. И увидели Иисуса, который «наклонившись низко, писал на земле». Книжников, по-гречески «грамматиков», у Марка и Матфея Иисус называет лицемерами. В Послании к Колоссянам апостол Павел призывает также опасаться философов. Почему Христос сам пишет, но запрещает писать другим?
-Что касается твоего вопроса о причинах нелюбви Христа к фарисеям и книжникам, то разница между ними в том, что Христос писал не чернилами на скрижалях каменных, но Духом Бога Живого на плотяных скрижалях сердца.
-Христос писал пальцем на песке, как говорит о том Иоанн, - пожал плечами Диего и сел на место.
-Христиане и есть письмо Христово, как повествует о том Второе Послание апостола Павла к Коринфянам. В Послании к Римлянам Павел говорит: «Приветствуйте Филолога и Юлию, и всех с ними святых». Как видишь, и среди грамотных есть святые, - улыбнулся Амброзий, скрывая за улыбкой отсутствие нужных слов.
-Книги нам закрыли путь в Землю Обетованную, - прошептал Игнасио. - Книги и небо.
В день Святого Георгия, выпавший на воскресение, когда напоенная ароматом весны природа начинала, по выражению вагантов, «маить», стряхивая последние крошки холодного ветра, тут же склевываемые воробьями, одуревшими от забытой уже духоты, Амброзий отправился в Барселону.
Празднично одетые синьоры и пышно наряженные дамы шли в церковь. Мелькали черные сутаны бенедиктинцев, выбеленные - цистерцианцев и серые - доминиканцев и последователей святого Франциска Ассизского. Звенели шпоры, цокали копыта, бряцали латы, колокольный звон мешался с гулом толпы и криками нищих обитателей паперти. Портовый аромат чужеземных пряностей перебивал другие запахи, присущие большому городу. У кого-то срезали кошелек, набитый золотыми дукатами, кто-то и так отдал бы последние деньги за один только благосклонный взгляд хорошенькой донны. Амброзий услышал голос, от которого потемнело в глазах. Присвист от потерянных зубов, хрипотца от морской соли, въевшейся в нёбо, годы, заставившие язык ворочаться медленнее, чем прежде - ничто не могло помешать вспомнить место, с которым был неразрывно связан хозяин этого голоса.
 -Осия взял в жены блудницу, Исайя ходил нагим, Иеремия носил на шее ярмо, а Седекия на голове - железные рога, Иезекииль лежал 390 дней на левом боку и 40 на правом, а Ной напивался допьяна, - хихикал и кривлялся нищий кривой старик с всклокоченными грязно-белыми патлами и вытекшей пустой глазницей, уродством напоминающий Гефеста и Вулкана вместе взятых. - Аллилуйя!
Толстый купец брезгливо сплюнул и отошел подальше, дрожа складками пурпурного плаща из легкой восточной ткани.
-Мудрость мира сего есть безу-у-мие перед Богом. Бог избрал глупых, чтобы посрамить му-у-дрых, - заблеял вслед старик.
-Ты рыжий! - шепнул старик Амброзию. - Я тоже был рыжим, пока не продал все цвета мира за желание видеть его таким, каков он есть. Мир состоит из двух цветов - черного и белого. Возжелай жену ближнего своего - черная клетка. Спасай свое тело, ибо оно есть единственное пристанище души - тоже черная. Белых клеток всего десять, монах. Так сказал Христос в Нагорной проповеди. Остальные черные, а ты — рыжий.
-Ты не узнаёшь меня, Луиджи? - спросил Амброзий, и в тот самый миг его глаза навсегда изменили свой цвет, приобретя зеленоватый оттенок. - Когда-то ты был кузнецом в Сан-Гермине, что в Калабрии. Ты научил меня играть в шахматы.
-Шахматы, - захихикал кузнец. - Давай сыграем в разноцветные шахматы, монах. Одни клетки белые, другие зеленые, третьи желтые, пунцовые и ультрамариновые. Будут и черные. Тогда можно будет выбирать ходы, монах. Не ставь пешку на черное, ножки будут болеть, - запричитал он. - Сапоги жмут ножки барабанщика, монах! Не ставь на черное!
По немощеным улочкам, скрадывавшим шум шагов. Амброзий спускался к порту. Старик ковылял за ним.
-Подожди, монах! Я исходил весь свет в поисках смерти, но Господь похоронил мою смерть в Калабрии, в теснине меж двух морей, одно из которых Тирренское, а другое я запамятовал. В местности без названия, далеко отсюда, жители первого встретившегося мне селения сказали, что у них в пещере живет Бог.
Амброзий остановился. Взглянул на жалкую фигуру кузнеца.
-Да. Бог. В пещере темно и Бога никто не видел. Но Он говорил с поселянами на известном им языке, давал советы, всегда мудрые, и утешал нуждавшихся. Когда Его спрашивали: «Ты Бог»?, Он отвечал: «Бог». «Ты даруешь нам спасение»?, вопрошали Его. «Дарую», отвечал Он. «Наши посевы гибнут. Пусть пойдет дождь». «Пусть пойдет», соглашался Он и, действительно, небо разверзалось ливнем. Я пошел в пещеру ночью. В селении все давно спали, и даже звезды на небе попрятались, дабы не видеть моё сомнение. «Оживи Марию», попросил я Господа. Он молчал. «Ты не в силах этого сделать», засмеялся я. «Ты можешь только вызывать дождь и слякоть, пугая доверчивых селян. Ты не можешь вернуть к жизни Марию, как не смог остановить меня в тот день, когда писарь в городском магистрате взял сребреники и сочинил за меня донос. Ну, так хотя бы сделай из ночи день, чего проще! Да будет Свет»!, засмеялся я и взмахнул рукой, словно помогая Господу разогнать мрак. «Да будет», услышал я Слово Господа, и в ту же секунду вспышка невероятной яркости ослепила меня, а под пальцами я почувствовал Его длань, теплую и мягкую. Глаз вытек с кровью. Но Господь пожалел меня и второй оставил. И тем единственным глазом я лицезрел Того, Кто Был Там. Утром же я увидел, что своим неосторожным движением руки я убил Господа. Знаешь, на кого был похож Бог?
В пятницу, называемую католиками днем рыбы, Амброзий навсегда оставил монастырь. До ворот его провожал послушник Диего. По щекам юноши катились холодные, похожие на крупный весенний град, слёзы. Позади оставались пропитанные шагами Амброзия дорожки в монастырском дворе, стены узкой кельи, пахнущие словами молитв, прочитанных на ночь, пыльные рукописи скриптория, забывшие Амброзия так же, как и других монахов, которые веками читали и переписывали их мертвые слова. Позади оставались уговоры, недоумевающие взгляды, намёки на то, что Амброзий нашел в старых манускриптах свой Грааль - истину, которая давно покинула монастырские ворота. Говорили, что он сошел с ума, что очень изменился, вернувшись из Барселоны, что претендовал сам занять должность Настоятеля монастыря, только вот новым Папой избрали не калабрийца, а флорентийца Джулио Медичи, взявшего себе имя Климент VII, что послушник Диего, любимый ученик Амброзия, грозится более не брать в руки книг.
Уменьшаясь, мир оставался прежним. Цвели апельсиновые и яблоневые деревья в Нарбонне и Сен-Дени-де-Фонтен, прозрачный воздух, который, казалось, можно было вдеть в игольное ушко, пьянил в Жероне и Монпелье, в Авиньоне незаконный Папа Климент VII собирал войска для борьбы с законным Папой Климентом VII, окопавшимся в Риме. Северная Италия обезлюдела, выжженная армией императора Карла V, помогавшего одному Клименту против другого. Выли собаки, вороны клевали выброшенные на берег трупы еретиков, как называли друг друга приверженцы одного и другого Пап. Ничего не менялось.
В Геную Амброзий вошел через северные ворота. Обошел церкви Сан-Сиро, Сан-Лоренцо, Сан-Амброджо, Сан-Джорджо и оказался на рынке, где торговали невольниками. Татарки стоили от 120 до 150 монет, за славянок просили от двух тысяч.
-Тебе и твоей молодой жене необходима рабыня для ухода за домом, - знатная синьора уговаривала своего великовозрастного сына. - Татарки выносливы в работе, черкешенки отличаются здоровьем и силой, русские, то есть которые из Московии , выдаются красотой и сложением. А лучше бери сразу трёх.
Амброзий попытался поговорить с русоволосой курносой невольницей, чьё платье кричало о дальнем пути в грязном трюме каравеллы. Но в её глазах жил испуг, а на языке - память о Вавилонской башне, разделившей народы на тех, кто понимает тебя, и тех, кого твои слова оставляют равнодушным.
В таверне, что неподалеку от костела Святой Марии, рядом с Цитаделью, Амброзий узнал, что Адам и Ева говорили по-немецки.
-Англичане - пьяницы, французы - неженки, нормандцы - хвастуны, бургундцы - тупицы, ломбардцы - трусы, римляне - склочники, сицилийцы - тираны, фламандцы - обжоры, брабантцы - вспыльчивые головорезы все до одного а, немцы - неотесанные распутники. Но, тем не менее, Адам и Ева говорили по-немецки, как утверждала святая Хильдегарда из Бингены! - стучал кружкой, требуя еще пива, подвыпивший школяр.
-Молодежь ничему не желает учиться, шептал Амброзию его случайный сосед по столу, поминутно утирая тыльной стороной ладони слезящиеся глаза. - Весь мир стоит вверх ногами, слепцы ведут слепых, и заводят в трясину. Осел играет на лире, быки танцуют, батраки идут служить в войско. Григория Великого, Иеронима, Августина, Бенедикта Нурсийского можно встретить на постоялом дворе, под судом, на рыбном рынке. Лия бесплодна, Мария суетлива, Катон зачастил в кабак, а Лукреция стала уличной девкой. То, чего стыдились, превозносят. Всё отклонилось от своего пути.
-Выпьем за Присциана, клявшегося на распятии, что чем человек моложе, тем проницательнее! - взгромоздясь на стол, поднимал бокал бородатый шкипер, пропахший рыбой. - Клянусь шляпой Господа, черт меня дери!
-У дьявола было девять дочерей, которых он выдал замуж. За матрон - Щегольство, за бюргеров - Ростовщичество, за купцов - Обман, за слуг - Притворство, за крестьян - Святотатство, за рыцарей - Разбой, за монахов - Лицемерие, - лукаво подмигивал Амброзию бродячий жонглер, кутавшийся в длинный черный плащ. - Не сыграть ли нам в шахматы, святой отец?
-Отчего же, - поколебавшись, отвечал Амброзий. - Хотя Бернард Клервосский и писал, что надо брезговать шахматами также, как костями, но относилось это только к рыцарям Ордена Храма. Король Кастильский Альфонс Мудрый не пренебрегал игрой, и даже оставил о ней значительный рукописный труд, который я имел удовольствие пролистать. Давайте сыграем. Только нам понадобится три десятка участников, из коих шестнадцать будет свитой и половину оной я отдаю вам. Еще нужна королева, два башенных стража, два рыцаря и два лучника. Те же фигуры понадобятся и вам. А пол в сём приятном заведении уже являет собой попеременное расположение белых и черных квадратов.
-Сдвигай столы! - в восторге закричал жонглер и разразился заразительным хриплым хохотом. - Шкипер, вы будете моим лучником! Хозяйка! Поднеси еще пива, и я сделаю тебя королевой!
Опешившие, но крайне заинтригованные посетители исполнили указания обоих королей. Шкипера поставили на клетку коня. Он сделал один ход, растолкав горланящих студиозусов, и рухнул на поле с3, погрузившись в мертвецкий сон, в котором и пробыл до конца игры. Сосед Амброзия, став башенным рыцарем, как только представилась возможность, пошел в атаку и быстро погиб, предпочитая неблагодарной роли участника удобное место стороннего наблюдателя. Школяр, объявивший немцев неотесанными распутниками, из пешек прошел в ферзи, стал дамой и, под одобрительные возгласы собравшихся, был облачен в старое платье служанки, извлеченное Хозяйкой из заросшего паутиной сундука. Жутко обидевшись и не на шутку разозлившись, он вытащил шпагу и заколол бы по-настоящему короля-жонглера, если бы тот спешно не ретировался с поля боя и вообще из таверны, кстати, не уплатив по счету. Партия закончилась легкой потасовкой и быстрым примирением с последующим шествием по ночным улицам и распеванием веселых и непристойных песен, сочиненных графиней Беатрис де Диа: «Напомнить бы ему сполна прикосновением нагим, как ласково играла с ним груди пуховая волна...», и далее, что просто невозможно повторить, не введя в соблазн всякого, не привыкшего к столь грубым словесным забавам.
Наутро о происшедшем знал весь город, Новый и Старый. Этот случай затмил собой давнюю историю, приключившуюся с испанцем Лусеной, автором известного шахматного трактата «Посвящение Даме». Лусена разъезжал по городам, читая лекции о дебютах и давая сеансы одновременной игры на 3-х, 6-ти и 9-ти досках. В Генуе он, как обычно, объяснил, что прорываться необходимо на дамском фланге, ибо, чем скорее вы обнажите своего короля, тем быстрее проиграете, призвал отрешиться от робости и немедленно приобрести репутацию шахматиста, сыграв с ним, Лусеной, за вполне скромную сумму местных лир, уплаченных наперед. На второй и восьмой досках Лусена достаточно скоро проиграл, на остальных партии шли к ничьим. Когда он подошел к шестой доске и увидел, что дама противника находится под ударом, то не раздумывая взял её пешкой. «Dare il gambetto”, - засмеялся соперник и в его хриплом хохоте Лусена почувствовал подвох. «Вы, я вижу, веселый человек, сударь», - нервно улыбнулся Лусена. «Ты тоже, приятель, - хмыкнул незнакомец. - Мастер подшутить над пугливыми монахами в узких и тесных переулках. Гросс-мастер»!. Лусена вздрогнул. Незнакомец поманил его пальцем и когда Лусена непроизвольно поддался и наклонился вперед, незнакомец произнес то самое слово, что слетело с уст мертвого Септимия много лет назад. Лусена скончался через пару дней от жесточайшей лихорадки, разорвавшей внутренности его, вдохнув в себя слово, произнесенное мертвыми устами, а незнакомец исчез, оставив на доске шарики серебристой ртути. По крайней мере, так заявляли очевидцы, которых всегда больше, чем событий.
Амброзий ночевал на площади перед Дворцом Коммуны в Новом городе, где летом собирались бродяги и нищие. Здесь его разыскали и привели к герцогу, который пожелал, чтобы во дворце была разыграна партия, подобная той, что услаждала взор мужланов в таверне. За герцога играли пажи, одетые в серебряную парчу, за Амброзия - юные нимфы, в золотых одеяниях свиты богини Дианы. Амброзий проиграл, чем весьма обрадовал герцога.
Амброзий остался при дворе, развлекая герцога и его многочисленных приближенных забавными рассказами, вычитанными из древних свитков, и представлениями «живых шахмат». Если поверить Гонорию Августодунскому, что сны берутся подчас от Бога, а порой от дьявола, то сон монаха-доминиканца Франсуа Колонны, которому приснились «живые шахматы» в одну из ночей 1467 года, был наверняка навеян Господом, увидевшим свою смерть от руки кузнеца Луиджи Тариго в безымянной пещере, и пожелавшего оставить после себя эту божественную игру. «Так и наш Господь Иисус Христос, единорог духовный, снизошел в утробу Девы», - до утра обливался слезами, проснувшийся в ужасе, робкий и наивный монах.
-Платон говорил, что после потопа, завершившего историю Атлантиды, остров был занесен илом, сделавшим море в тех местах несудоходным. Греческие мифы свидетельствуют, что Ил, внук Зевса и Электры, дочери Атланта, основал Трою там, куда Гераклу, к примеру, приходилось добираться из Фракии «многими степями Европы», - рассказывал за обедом Амброзий.
-Любезный, подай бужоле, - морщилась герцогиня, отведав белого вина. - Правда, святой отец, что вы сию сентенцию вычитали у Аполлодора, знаменитого сочинением «Об афинских гетерах»?
-И «О Богах», сударыня, и о богах, - учтиво раскланивался Амброзий.
-Убивать греков - это меньше, чем ничто, - пренебрежительно заметил герцог и щелчком пальцев подозвал слуг. - Несите кабана, лентяи! И берегитесь, если я замечу, что вы недостаточно проворно работали вертелом, и мясо с боков подгорело! Византия дала христианскому миру одно - золотую монету, которую некоторые до сих пор называют «безант».
-Алан Лилльский наоборот признавал, что все латинское убого, - уклончиво ответил Амброзий. - Но вернемся под стены Трои, которые защищал прибывший из Египта Мемнон, и под которыми, как гласит легенда, грек Паламед, внук Посейдона, изобрел шахматы, чтобы развеять скуку своих воинов. Кроме того, Паламед изобрел алфавит и числа, научил людей наблюдать за небесными светилами и определять курс кораблей, а также ввел обычай питаться три раза в день.
-Хороший обычай, - одобрил герцог, и гости согласно закивали.
-Этрусский лабиринт называли Троей, и не зря после смерти Паламеда, побитого камнями по наущению завидовавшего ему Одиссея, греки забыли путь туда. А может быть, это произошло потому, что богиня Афина росла с дочерью Тритона Палладой, и после смерти последней изготовила статую подруги, которую Зевс низверг на земли Илиона вместе с богиней безумия Ате. После падения Трои, пишет Страбон, «варварами и греками овладела прямо-таки какая-то страсть к захвату чужих земель».
-Род безумия, - согласилась герцогиня. - Не желаю бужоле!
-С тех пор на берегах Меотиды и Понта Эвксинского греки основали города Борисфениду, Ольвию, Никоний, Пантикопей, Нимфей, Киммерик, Феодосию, Кепы, Германассу, Фанагорию, Китей, где построили храм «богу гремящему», и Горгиппию, где соорудили храм Посейдона, Танаис, Тиру, Тиритаку, Херсонес - этот построили по совету Дельфийского оракула, Керкинитиду, Патрей, Порфлий, Илурит, Диоскуриаду и город Мирмекион, от слова «мирмекс» - муравей, родину героя Ахиллеса, погибшего под Троей и похороненного на острове Левка, что в устье Дуная.
Многие из гостей заснули прямо за столом, сам герцог клевал носом, и только герцогиня требовала все новые и новые сорта вина.
-Ил, на древнееврейском «песок», произносится как «холь, соль. «Страна, покрытая илом», «страна соли» - вполне возможно, что речь идет об Атлантиде.
-Не говорите мне о евреях! - закричал, затопал ногами герцог, перебудив гостей и вновь доказав истину Платона, что нельзя быть очень добрым и очень богатым. На евреев, греков и слуг доброта герцога не распространялась.
-Святой отец, неужели нет более пикантных тем? - несколько громче, чем обычно спросила герцогиня, неуверенно поднимаясь с кресла. Ее покачивало. - Мы лишим вас сладкого!
-Прорицатель Тиресий был лишен зрения за то, что открывал людям сокровенные тайны богов, - поклонился Амброзий. - По одной версии. По другой это случилось вследствие того, что прорицатель принял сторону Зевса в его споре с Герой. Тиресий сказал, что ежели исчислять любовное наслаждение в десять частей, то лишь одна часть выпадает на долю мужчин, остальные - на долю женщин. Не лишайте же мужчин того немногого, что им нравится - порассуждать о вещах априори неразрешимых и бесполезных с житейской точки зрения.
-Как это мило! Девять десятых! - захихикала герцогиня, направляясь в сторону услужливо распахнутых дверей, ведущих во тьму, благоухающую прохладой. - Все в сад, к шахматам! А герцог за мной!
-Строиться! - закричал герцог. - Трою не найдут никогда! Вспомните Овидия: «Посейдон у Трои скупой к берегам все воды направил, моря вид сообщил он земле»! Ай да образованный сукин сын ваш герцог, негодяи! Еще вина!
Амброзий полюбил со вкусом приготовленные блюда и научился разбираться в тонких переливах ароматов содержимого винных погребов. Не пропуская ни одной юбки, он читал женщинам канцоны Бертрана де Борна и Бертрана де Вентадорна, выучил наизусть пять песен, что успела сочинить графиня Беатрис де Диа, похвалялся духовным родством с Арнаутом де Морейлем, умершим в ХI веке, увидел разницу между менестрелями и миннезингерами, между трубадурами и труверами, и приписывал себе непристойности, сочиненные неким монахом из Монтадона. «Любовь меня к себе зовет, но за мечтами не поспеть. Я не познал любви щедрот, познать их мне придется впредь», - мурлыкая под нос эти, или похожие похабством строки, Амброзий с легкостью, невиданной в его возрасте, соблазнял блудниц и девственниц в Генуе - городе, беспрестанно сдающимся на милость победителя, будь то король Французский, герцог Миланский, либо простой монах ордена бенедиктинцев. Правда, монах был рыжим и родом из Калабрии, а это многое значит. Как-то раз к герцогу пришел рыцарь Святой Девы Марии Игнатий из Лойолы. Он просил денег на учреждение «общества Иисуса», с помощью которого намеревался «покорить мир в духовном смысле этого слова». Но рассказы тихого и скромного с виду полумонаха-полуидальго о борьбе с ересями и пороками, о табличке Исиды, на которой клялся еще Платон при посвящении в тайны египетских жрецов, найденной при разграблении Рима воинством императора Карла V одним кузнецом, продавшим ее библиотекарю собора Святого Марка кардиналу Бембо за немалые деньги и отпущение всех грехов, не произвели особого впечатления. Амброзий узнал, что Диего сбежал из монастыря и прибился к доминиканцам в Толедо, убавив себе года. Герцог, по наущению Амброзия, Лойоле отказал.
Благодетель Амброзия требовал все новых развлечений, но Амброзий отказался играть с ним в шахматы. Чтобы вновь сразиться с Амброзием в качестве игрока, герцог должен был участвовать в партиях пешкой, затем ладьей, конем, слоном, мудрецом и королем на стороне Амброзия и на стороне его противника поочередно в двенадцати партиях. И только в четырнадцатой герцог снова мог стать игроком. В Генуе многие сыграли с Амброзием по одной партии, значительная часть - по три-четыре, некоторые - по шесть-семь, отдельные настойчивые любители шахмат сопротивлялись девять-десять партий. Выдержавших двенадцать-тринадцать можно было пересчитать по пальцам одной руки. Четырнадцатую с Амброзием сыграли герцог, раз за разом участвовавший лишь в проигранных партиях, и некий испанский дворянин, смеявшийся заразительным хриплым смехом. Он говорил, что не проигрывал и не играл ни в одной проигранной партии с тех пор, как Сатурн соединился с Юпитером, всячески отрицая родственные связи с неким жонглером, завсегдатаем сомнительных таверн в южной части города. Герцог проиграл четырнадцатую партию также быстро, как и все те, в которых он был одной из фигур. Игра с испанским дворянином выдалась упорной, но на сорок девятом ходу, в проигрышной для Амброзия позиции, его противник попросил отложить партию, однако больше никогда не появлялся.
Герцог, раздосадованный пренебрежением к его гениальности, вскоре охладел к монаху, и Амброзий вынужден был покинуть некогда гостеприимный двор. Поговаривали, что после его отъезда герцог, никогда не бывавший на войне, стал заговариваться, в беседах то и дело упоминая Сципиона, которому он приказал двинуть слонов на левом фланге при достопамятном штурме Карфагена и о барабанщике Квинтилии Варе, что благодаря быстрым герцогским коням так и не прошел в мудрецы. Какая роль оказалась не по плечу герцогу - пешки или короля, так повлияв на его умственное здоровье, ведал только Бог.
Амброзий ничего не терял, покидая Геную. Воспоминания о приятных минутах соблазнения дев, о канцонах и терсинах, одно цитирование которых погружает тебя в блаженство, остаются в памяти навсегда подобно тому, как вкус изысканных блюд на всю жизнь запоминает кончик языка. Бог не забывает ничего, потому что у него нет памяти. Человек помнит многое, потому что она у него есть. Амброзий шел пешком вдоль моря и холмов Аспромонте, в детстве казавшихся ему горами, приближаясь к самому узкому месту в носке Аппеннинского сапога. Зияли каверны - провалы в земле, полузатопленные водой, которыми так была знаменита Калабрия. Амброзий знал, что это «дельфы», лона Земли, и знал, что первыми дельфийскими оракулами были гиперборейские жрецы. Но чтобы научиться предсказывать будущее, не надо быть оракулом в греческих Дельфах. Надо всего-навсего родиться в Калабрии. На ночлег Амброзий остановился в Сквиллаче, на постоялом дворе, уже чувствуя дуновение знакомых ветров, то ли Тирренских, то ли Ионических. Мир старел, ветра множились, как кролики, играя запахом лавра, священного растения богов Диониса и Аполлона, по поверьям очищавшего души от пролитой крови. На следующий день предстоял путь в Сан-Гермину. Перед тем, как покинуть Сквиллаче, Амброзий зашел в церковь, где много лет назад отец Джузеппе приметил его за разгадыванием мансубы «Водяное колесо». Амброзия пропустили в сакристию, и он, перебирая старые бумаги, наткнулся на строчки, написанные арабской вязью. Заинтригованный тем обстоятельством, что сарацинская рукопись неведомым образом оказалась в захолустном Сквиллаче, далеком от образованности больших городов, Амброзий бегло просмотрел пожелтевшие ломкие страницы, которых до него касались, быть может, только руки корсаров, раздобывших их на каком-либо сарацинском судне, пущенном ко дну у африканских берегов. Сначала шел отрывок из Аристотеля, а затем следовало сочинение под названием «Китаб акам ал-марджан фи зикр ал-мада-ин ал-машхури фи кули макан». «Груды жемчугов с описанием знаменитых городов в любом месте». Воспоминание о Септимии затуманило взгляд Амброзия и он не заметил невзрачное скорпионоподобное насекомое, как предполагал все тот же Аристотель, живущее в книгах. Что-то кольнуло в палец. Луч света проник в хранилище и Амброзий увидел Виту, постаревшую, но по-прежнему красивую.
-Аве! - приветствовала его сестра. - Пойдем к Марии. Луиджи и Пьетро с отцом Джузеппе и отцом Настоятелем ждут тебя.
Амброзий улыбнулся, и душа покинула его тело, вылетев из уст, как бывает всегда, когда она устремляется к небу. Он умер мгновенно, не разглядев причину смерти, увидев решение мансубы, в которой король получал мат на том самом поле, где стоял вначале. А может решение задачи было напечатано в рукописи араба Исхака ибн ал-Хусейна.
Амброзия похоронили в Сан-Гермине, между Пьетро и кузнецом Луиджи Таригой, вернувшимся в родное селение, чтобы встретить смерть, от которой он так безрассудно сбежал когда-то. К немалому удивлению сан-герминцев, к ним внезапно зачастили знатные дамы и развязного вида девицы, девушки и пожилые матроны со всей Италии, но, в основном, из Генуи. Они утверждали, что являются матерями сыновей и дочерей, чьим отцом раз за разом оказывался Амброзий. Некоторые из селян тут же заявили, что Амброзий на самом деле мокроход, ибо только они ведут столь безнравственный образ жизни, и потому заслуживает перезахоронения на побережье Тирренского моря. Или Ионического. Другие подчеркивали, что жизнь Амброзия есть подтверждение учения Сигера Брабантского, отрицавшего посмертное воздаяние и считавшего, что счастье достижимо в этой, земной жизни, в которой человек получает по заслугам и награду и наказание. Учение было признано еретическим, сам же Сигер был предан суду инквизиции и убит во время следствия, что весьма условно можно считать счастьем. А, следовательно, и Амброзий заслуживает посмертного суда с последующим сожжением останков, дабы мокроходам неповадно было. Но горцы люди незлобивые, чем выгодно отличаются от жителей равнин. Они оставили все как есть, и более того, поставили на могиле Амброзия камень, выбив на нем слово: «Ты...», после чего споры о продолжении надписи разделили селение на два непримиримых лагеря, и эпитафия осталась неоконченной. Сию надпись селяне объяснить не могли, и это сильно поколебало уверенность в том, что жители гор умнее населяющих побережье.
Слава Амброзия росла, раздуваясь до невероятных размеров, пока, наконец, не вылилась на страницы популярного романа, сочиненного одним французом, который так и не решил, кого из своих героев он списал с Амброзия - Гаргантюа или Пантагрюэля?
В день, когда память об Амброзии обрела запах типографского шрифта, смешавшись со звуками парижских мостовых, за много миль от Европы, в Индии, которую теперь называли по имени капитана Веспуччи Америкой, Диего де Ланда, миссионер ордена доминиканцев в Мани, древнем городе индейцев майя на полуострове Юкатан, приказал конквистадорам спалить храм, где хранились священные книги язычников. Огонь превратил в пепел истории о Великом Змее, упавшем вместе с небом на Землю, о черном боге войны Эк-Чуахе, имевшем хвост скорпиона, о том, почему майя называли себя «людьми Цаб» - созвездия Плеяд, о числе «ноль», изобретенном именно ими. Огонь испепелил календарь, который индейцы вели пять миллионов сорок одну тысячу семьсот семьдесят восемь лет только до Рождества Христова, и год в котором состоял из двухсот шестидесяти дней.
-Книги эти не содержат ничего, кроме суеверия и вымыслов дьявола, - записал Диего в дневнике. - Мы сожгли их все. Во славу Иисуса. Аминь.
А в небе смеялся «змей с яркозеленым оперением», бог-творец Кецалькоатль, бог ветра, письменности и науки, пришедший с востока, из страны Тлилан-Тлапаллан. Шел теплый дождь, и били молнии, от которых, согласно преданию, оберегает дерево лавр.
Как известно, человек не умирает сразу после смерти, а живет еще некоторое время в незавершенных делах, в своих потомках и в памяти близких, в поступках тех, кому он при жизни сделал добро, пока не получает вечный и абсолютный покой. Правнук Амброзия Джоакино Греко, прозванный «Калабрийцем», принес славу итальянской школе шахмат, затмив испанцев и заткнув за пояс немцев, французов и англичан. В четырнадцать лет он победил своего учителя, одного из сильнейших игроков того времени Леонардо да Кутри, чей портрет увековечила кисть великого Муссини. В девятнадцать Джоакино написал свой первый шахматный трактат, особо указав в разборе одной из партий, прерванной на середине, что не может привести окончание, «дабы себе не повредить». Джоакино играл в Риме, Париже, Мадриде и Лондоне и все его имущество заключалось в шахматной доске с необычным набором фигур, где пешки были барабанщиками, а ладьи напоминали отнюдь не крепостную башню, но корабль с воинами и щитами по бортам. Еще он постоянно носил с собой старый задачник этюдов, изданный в Барселоне неким Винсенте. Разуверившись в том, что в Старом Свете вообще возможно разыскать достойного противника, Джоакино уехал в Вест-Индию, соблазненный посулами одного испанского вельможи, смеявшегося заразительным хриплым смехом. Они пропали без вести. Отчаявшись разыскать могилу знаменитого земляка, сан-герминцы воздвигли ему камень на том же кладбище, где был погребен Амброзий, вместо имени, дат рождения и смерти выбив шахматную доску с фигурами, все из которых были пешки. Вышедший в 1750 году трактат «Опыт шахматной игры анонима из Модены», на деле принадлежащий перу почитателя таланта Джоакино Греко Эрколе дель Рио, не вносил ничего нового в теорию игры, кроме, пожалуй, одного. На основании тщательного анализа произведений XV -XVII веков, где речь шла о шахматах, и выборочного исследования жизненных путей их авторов, «аноним» дель Рио делал вывод, что не только в дебюте игры необходима жертва фигуры, гамбит, но и кратчайший путь к мату неприятельского короля не может быть иным, как через жертву. Возможно, более ценную, чем сам…

7. АННА
Их чуть было не бросило на валун, о который сразу за поворотом разбивалась толща воды. Успели затабанить. Нос все же зацепило, вал развернул байдарку, окатив лицо и грудь. Метров десять пришлось пройти кормой вперед. Горн оглядывается. Капли блестят на её ресницах, она утирает их ладонью и беззвучно смеется. «Испугалась»? - Павел старается перекричать глухой рокот реки, усиленный скалами, отвесно уходящими к ленте неба. Два вскинутых вверх пальца, средний и указательный. «Виктория». Победа.
В начале июля Герасим и Перетокин укатили в экспедицию, Вика уехала на море с друзьями-туристами, и город окончательно стал чужим. Устройство на работу затянулось, дневная жара до последней капли съедала силы, накопленные за относительную прохладу ночи. К вечеру чувствовалась опустошенность, которую многие заполняли пивом, оккупируя кафе и террасы набережной. Михаил Петрович старался быть вежливым и доброжелательным, но было видно, что он переживает за дочь. К тому же само его присутствие, голос, разрез глаз - всё напоминало Ларису. Один раз они даже столкнулись в коридоре. Она улыбнулась и прошла мимо, едва не задев локтем, но, уже за спиной, обернулась и сказала: «Здравствуй»! Михаил Петрович потом объяснил, что Лариса уезжает в Москву поступать в аспирантуру, и пришла оформить документы.
Анна снимает шлем, бросает на дно байдарки. Пепельно-серые локоны падают ей на плечи. Стэм кричит, чтобы она не выделывалась - Павел всё равно не оценит. Он же весло держит как Рыцарь Печального Образа шпагу, или что там у него было, готовый поразить всякого, кто вторгнется в его эмпиреи. Анна согласна быть Санчо Панса. «По габаритам не проходишь», - смеется Стэм и двумя безобразно мощными гребками уходит на целый корпус вперед. На тихой воде спорить с ним бесполезно. Стэмом его прозвали за умение из каждой ситуаций высекать улыбку - немаловажное условие в походе, когда в течение двух недель по двадцать часов в сутки видишь одни и те же физиономии.
В конце июля Михаил Петрович, декан и ректор одновременно оформили отпуска, и жизнь в университете окончательно и бесповоротно застыла на отметке «ноль». У знакомых байдарочников, собирающихся рвануть куда-то на Урал, неожиданно оказалось свободное место. Заполнить пустующую вакансию по дружбе предложили Павлу. Он согласился не раздумывая. Предупредил инертную секретаршу Лену, что исчезает по неотложным делам, оставил записку окопавшимся на даче родителям и уехал. Ларисе он решил не звонить, оправдываясь тем, что избавляет себя и её от последнего, никчемного разговора и ненужных слов прощания.
Впереди, насколько хватает глаз, их ждет спокойная вода. Анна просит рассказать о городе, который она видела лишь проездом. О Волгограде. А что рассказывать? Змея, вытянувшаяся вдоль правого берега Волги. Зимой, сидя на лекции, взгляд притягивает к пейзажу за окном, и часами рассматриваешь белые стелы домов, трубы заводов, бег электричек, ледяную равнину Волги и, до края, пойму и лес, срисованные с картин импрессионистов. После занятий всем курсом спускались к автобусной остановке. Часть сворачивала к хмурой громаде общежития, большинство же делились на тех, кому на север, в центр, и на юг, в Сарепту. Или-или. Так и стояли двумя компаниями по обеим сторонам дороги. Потом, южной компанией ехали домой, редея на нечастых остановках. Павел сходил одним из последних, на конечной. А на утро так же ехал обратно, собирая по пути однокурсников, с которыми будто и не расставался. И так пять лет подряд, с перерывами на каникулы, армию, болезни и плохое настроение, когда никого не хотелось видеть и потому приходилось пропускать занятия. «Здорово! - восхищается Анна. - Университет на горе - это здорово. Что запомнят те, которые учились в центре, где машины, гарь, пеленки на ближайших балконах и теплое пиво на переменах? А у вас в памяти на всю жизнь останутся река, небо, и город – бесконечность, которую можно обнять руками. Здорово».
Сплавляться предстояло на трех байдарках. Со Стэмом первым номером шла Евгения - массивных объемов женщина в джинсах, разрисованных автографами её невероятного количества друзей, обладательница густого прокуренного голоса и русой, до пояса, косы. Двое других были кандидатами биологических и смежных с нею наук. И еще Анна, прибалтийская принцесса. По деду – шведских королевских кровей. В общем-то, кроме фамилии, призналась Анна, королевского у дедушки практически ничего не осталось, и последние сомнения составителей генеалогического древа рассеялись, когда перед войной Август Горн женился на актрисе драматического театра из Риги, навсегда опорочив себя в глазах ревнителей чистоты королевской крови. В поезде Стэм из ивовых прутьев сплел Анне заколку для волос, похожую на терновый венец в миниатюре. Стем уверял, что это корона.
Река петляет меж скал, покрытых красно-желтым мхом. Дождей в этом году выпало мало и течение, несмотря на третью категорию сложности, не особенно бурное. За очередным поворотом скалы расступаются, открывая вид на долину. Макушки елей подпирают низкое небо, которое здесь одного цвета с березами, и потому кажется, что облака в этих краях стекают на землю извилистыми рябыми ручьями. Анна только что окончила школу, но гребет она сильно и уверенно, почти ни в чем, не уступая Павлу. Говорит, что всю жизнь тоже хотела стать историком. Но не решилась. Поэтому будет хирургом. Павел усмехается: «По-твоему, историком быть труднее»? Страшнее, отвечает Анна. Хирург режет одного конкретного человека, причем, чтобы помочь ему. Историк изучает кровь и грязь всех поколений и эпох, и помочь никому ничем не может. Он уже не исправит Бухенвальда, Герники и Карфагена. Анна не знает никого, кто мог быть историком. «Ты знаешь меня», - поправляет её Павел. «Ты не похож на историка. Никто не похож. Помнишь, как зародилась хирургия? Сначала резали трупы, чтобы понять, как устроен человек, что и как в организме работает. А когда разобрались, стали лечить живых. Так вот: историки до сих пор режут трупы». Павел усмехается: «Работа историка заключается в том, чтобы поставить диагноз обществу, которое было прежде. Зачем диагностика трупу? Чтобы на его примере лечить живых. А, ты не знаешь ни одного примера, когда историки вылечили бы общество? Это потому, что самое примитивное человеческое общество гораздо сложнее человеческого организма...». Анна его перебивает: «Ерунда. Просто историки тоже люди и подвержены мнению других людей: правителей, идеологов, родственников, в конце концов. И вследствие этого несут в себе предрассудки общества, породившего их. Не может же хирург изучать человека, разрезая самого себя».
Павел и Анна догоняют байдарку кандидатов наук, застрявшую на мели. Приходится вылезать, выгружать вещи, помогать кандидатам, потом себе. Павел злится. Сопливая принцесса, едва успевшая поменять свидетельство о рождении на паспорт, спорит с дипломированным специалистом. Пока Павел толкает байдарку, Анна держит спальники, рюкзаки – свой и Павла – весла и палатку. Тяжело ведь, а вид на себя напустила, будто в парк на свидание пришла. Наконец, можно плыть.
«По-твоему, историк должен изучать только то, что произошло достаточно давно? - спрашивает Павел, продолжая прерванный спор. - Так как не может отказаться от предрассудков и традиций, свойственных обществу, в котором ему приходится жить»? Анна оборачивается к Павлу: «Он может. Иначе как понимать слова Иисуса: «Тот, кто не возненавидел своего отца и свою мать, не сможет быть моим учеником, и тот, кто не возненавидел своих братьев и своих сестер и не понес свой крест, как я, не станет достойным меня»? Павел морщит лоб: «Что-то не помню такого. Библия»? «Нет. Евангелие от Фомы. Знаешь, что означает его имя? Близнец. Близнец Неверующий. Тот, который хотел потрогать раны Христа».
С поезда они сошли на ни чем не примечательной станции, обрамленной таким же бесцветным городком, в котором гусыни с выводком и толстые индюки и не думали уступать дорогу нежданным пришельцам с огромными рюкзаками и веслами в не по-крестьянски натруженных руках. На берегу, где стали собирать байдарки, к Павлу с заговорщицким видом подошел Стэм и сказал, что есть дело. По давней традиции сплавщиков, перед выходом на маршрут надо задобрить духов реки, дабы под килем всегда было подобающее количество футов. Подвел к молодой, усохшей в этом году березке в ногу толщиной, вручил пачку лезвий «Нева» и попросил вырезать из дерева идола, который и будет их оберегать от всяческих неприятностей в пути. Посочувствовал, что не сможет помочь – резчик должен быть один. Таков закон. Павел развеселился. Понятное дело - самому не раз приходилось давать подобного рода задания посвящаемым в археологи практикантам.
Дело оказалось нелегким. На него ушли остаток дня и ночь. Лезвия крошились в руках, в кровь резали пальцы и, к утру, Павел на ощупь знал каждое углубление, малейший сучок, любой поворот волокон треклятого полутораметрового истукана. На рассвете, кутаясь в одеяло, пришла Анна. Взяла обломок лезвия. «Дух рассердится, - покачал головой Павел. - В каждом племени должен быть только один шаман». Несколькими точными движениями девушка придала грубым чертам истуканьего лика мягкость и более-менее осмысленное выражение. «Дух никогда не обижается на шамана, - усмехнулась Анна. - Он боится только того, что к шаману придет женщина и ему некогда больше будет шаманить. Дух боится остаться один. И потому мстит женщинам. На севере они быстрее стареют, хотя живут дольше. В этом и заключается месть».
Идол, вбитый в прибрежную глину, был принят на «ура», а залитые «зеленкой» и йодом руки Павла торжественно застрахованы на две банки тушенки. Спуск на воду прошел без осложнений, если не считать нечаянно оброненной заколки, сразу же унесенной рекой.
Река словно берет второе дыхание. Берега вновь становятся отвесными, погода портится. Начинается гроза. Дождь падает крупными, увесистыми каплями, зарядив, по-видимому, основательно и надолго. Но сразу же опровергает первое впечатление, через минуту превращаясь в мелкую и противную водяную пыль, неотличимую от брызг. «Можешь смеяться, - говорит Анна, - но люди делятся на тех, кто пьет водку и тех, кто предпочитает бег трусцой. Это не я придумала. Один англичанин сказал. Причем те, кто каждое утро стоит у пивных ларьков в надежде опохмелиться, на самом деле тоже бегают трусцой. Просто им не сказали, что, бегая трусцой, получаешь удовольствия больше, чем от водки и пива. А тот, кто «пьёт горькую», может ни разу в жизни не брать в рот спиртного. Это стиль жизни такой – «пить горькую». Историки - я имею в виду официально признанных историков - политики и торговцы все «бегают трусцой». Они знают, как надо, как будет правильно и полезно. Иисус не знал. И Магомет, и Будда. Поэтому они ошибались. Иуда - разве не ошибка Христа? А если это не ошибка, то просто паскудство - не протянуть руку тому, кто падает в пропасть». Павел кивает: «Тебе хочется быть доброй. Поэтому ты считаешь, что Бог должен быть добрым. Бог не может быть ни добрым, ни злым. Бог не может ошибаться, потому что он не может лгать. Протянуть руку – значит исправить. Но функция Бога – его наличие, которое обязывает не совершать ошибок. Иначе ему не интересно. Он же играет не оловянными солдатиками. Он вообще не играет. Он – это Правила. Человек может, конечно, называть правила паскудством. Особенно если противник сильнее». Анна перестает грести: «Противник»? Павел смеется: «Да не верю я в Бога! И Правила и противник – все внутри человека. Внутри меня, внутри тебя, внутри Стэма. И любить-то надо уметь себя. Выборочно. Чтобы не было паскудства». Анна упрямо повторяет: «И все-таки Бог добрый». Павел не спорит: «Добрый, добрый. А мы по его образу и подобию… Доброта у нас только разная. Прометей и Орфей. Были такие у греков. Прометей подарил людям жизнь, не задумываясь о паскудстве Зевса, который ежедневно посылал к прикованному к скале Прометею ворона, чтобы тот выклевывал ему печень. А Орфею десять раз сказали: когда спустишься в Аид, спасешь Эвридику и полезешь обратно, не оглядывайся, иначе навсегда останешься там. Орфей оглянулся. Его хватило только на то, чтобы подарить Эвридике надежду. Пришел этакий герой: я тут со всеми договорился, пойдем домой. А ей, между прочим, второй раз умирать пришлось». Анна сердится: «Орфей был смертным и спасал он, в сущности, чужого человека. Это подвиг. Прометей был богом и спасал своих детей. Это обязанность. Орфей – герой, Прометей – неудачник. Люди его не ценили, боги не любили, даже своей Эвридики у него не было. Никого, кроме ворона». Павел соглашается: «Быть героем легче, чем быть собой».
Примерно на пятый день пути к вечеру подошли и разбили лагерь у деревни, раскинувшейся по обеим сторонам реки. Это был последний населенный пункт на ближайшую сотню километров, и общим советом решено было дождаться утра и пополнить быстро таявшие запасы продовольствия. Уже собрались укладываться, когда появились трое парней. У одного на руке была намотана велосипедная цепь, другой поигрывал массивным охотничьим ножом. «Да мы не разбираться пришли, - охотно пояснил третий, вращавший на пальце ключи от мотоцикла. - У вас девчонка красивая, у нас танцы. Позвать пришли. Покатаем и привезем. Чего боитесь? Или рылом не вышли»? Стэм воткнул топор в бревно, вытер руки о рубаху. «Убедительно излагаешь. Давай отойдем, потолкуем». Веснушчатый, с велосипедной цепью процедил: «Толковать надо, когда толк есть». «Ноженосец» выругался, сунул палец в рот, сплюнул: «Опять до кости рассёк. Ну, наточил, батя»! И набухавшая было злость отпустила, ушла, когда Анна намеренно, как тогда, в коридоре, до «здравствуй» это сделала Лариса, задев Павла локтем, подошла к парню, от неожиданности чуть не выронившему ключи, улыбнулась и сказала: «Знаешь, как мы сегодня на байдарке накатались? И с веслом я за день натанцевалась выше крыши. Хочешь, просто поговорим? А то нам завтра полсотни километров пройти надо». И всё. Атмосфера разрядилась, гроза прошла мимо неевклидовой кривой. Веснушчатый задумчиво почесал живот: «Полсотни пройдете. Если не опрокинетесь. Еще никто не сплавлялся, чтобы не опрокинуться. Река дальше быстрая». Старший понял, что надо брать инициативу в свои руки: «Мокрец нашелся. А кто на плоту к порогам зассал идти? Пушкин»? Анна поморщилась: «Вы всегда так друг с другом общаетесь? Теперь понятно, почему танцы там, а вы здесь. Меня зовут Анна. Так звали бабушку Христа». «Чего»? - удивился «Ноженосец». «Вы сектанты, что ли»? – спросил Веснушчатый. «Отдыхаем мы», - пояснил Стэм.
Потом Анна вернулась к костру, где её ждали Стэм, Павел, доктора и Евгения, подбежал Веснушчатый, пообещал наутро принести струганины и, захлебываясь от восторга, напомнил, обращаясь к Анне: «А ведь ты струхнула, признайся, когда я рассказывал, как мы с братаном на кабана ходили ни с чем»! Стэм ухмыльнулся, покосился вслед удаляющимся парням: «О чем беседовали? О кабанах»? Анна рассеянно смотрела на костер. «Не помню. Правда, не помню. С каждым человеком есть, о чем поговорить. Им было смешно. Наверное, я шутила. У меня хорошее чувство юмора». Павел встал, стряхнул с колен налетевшие пылинки золы. «Не заметил. Что-то за неделю - не заметил». Улыбка скользнула по губам Анны.
«У тебя есть девушка»? - неожиданно спрашивает Анна. «Нет, - голос дрогнул. – Сейчас нет». Нос байдарки врезается в подводный валун, и они зачерпывают бортом воды. «Ты не умеешь врать, - вздыхает Анна. - Голос выдает. А тех, кто не умеет врать, легко обмануть. Они верят тому, во что лжец ни за что не поверит. И своей верой лжецам обижают много хороших людей. Некоторых – смертельно». Павел невесело усмехается: «Замкнутый круг»? Анна качает головой: «Любой круг можно разомкнуть. Жаль, что часто слишком дорого стоит - разомкнуть круг». Павел с усмешкой интересуется: «И где таких мудрых, как ты, выращивают»? Анна достает зеркальце и пускает в лицо Истомину солнечный зайчик. «Я не мудрая, я — случайная».
Дальше плывут молча, изредка прерывая монолог реки короткими фразами: «Табань слева... Камень прямо по курсу... Стэм говорил, чтобы здесь ближе к берегу шли...». Небо разрывает каскад молний. Где-то впереди грохочет гроза. Павел замечает, что байдарка дала течь. Чертыхается: «Пропороли всё-таки. Причаливаем - заплатку ставить будем». Вытаскивают байдарку на берег. «Я сейчас приду, - отдышавшись, предупреждает Анна и, преодолев секундное колебание, спрашивает: Если бы ты знал, точно знал, что жить тебе осталось ровно сутки, как бы ты их потратил»? Павел пожимает плечами и усмехается: «Книги бы сдал в библиотеку. Знакомым, которым тыщу лет звонки откладывал, позвонил бы. В Эрмитаж бы сходил, если б успел, в Третьяковку. Людей, которые дороги, повидал. Говорить ничего бы не стал, так, перекинулся бы парой слов. Пива бы попил. Кота покормил». Анна отводит взгляд: «А я, знаешь, была бы в этот день такой… шлюхой... Но кота бы тоже покормила».
Три дня назад перевернулась одна из байдарок кандидатов. Не вписались в ущелье, наскочив на плиту, скрытую нависшими над самой водой ветвями ольхи и оказались в реке. Хуже всего в такой ситуации потерять не рюкзак со спальниками, или продукты, а весло. Увидев мелькнувшие в бурунах алюминиевые лопасти, Анна сорвала с себя спасжилет и, не раздумывая, прыгнула в ледяную воду. Павел на ходу развернул байдарку, едва сам не опрокинувшись, схватил девушку за руку и направил корму к берегу. Байдарку кандидатов вынесло на отмель, вслед за ней вылезли сами потерпевшие, рюкзак с вещами успели подцепить шедшие сзади Стэм и Евгения. Весло было спасено, Евгения растерла Анну водкой, кандидаты приняли внутрь, и начали сокрушаться по поводу утонувшего трехкилограммового шмата сала. «Дура! – зло кричал Стэм на Анну, отказавшуюся от спирта. – Вода – семь градусов. Считай, у тебя уже воспаление»! Анна согласилась одеть все шерстяное, что было найдено в рюкзаках. «Еще раз снимешь жилет - на первой же станции купим тебе билет и отправим домой, - беззлобно предупредил Анну Стэм. - А вообще, я бы на тебе женился». И, поймав ироничный взгляд Евгении, отправился помогать кандидатам сушить вещи.
К вечеру у Анны покраснели щеки, в глазах появился нездоровый блеск, гребки стали тяжелыми и редкими. После ужина Стэм отозвал Павла в сторону. Павел впервые видел его смущенным. «Я на флоте служил, на севере, - издалека начал Стэм. - Если вдруг оказался за бортом, то минут через семь обычно автоматически подхватываешь воспаление легких, а на двадцатой можешь смело заказывать бушлат из дуба. Но есть одно средство...». Стэм неожиданно разозлился: «Спасать ее надо. Я уже стар, да и Женька может не так понять. Доктора и сами на ладан дышат, но им что, они выкарабкаются. Остаешься ты». Видя, что до Павла доходит с трудом, вздохнул и выложил: «Даём ей стакан водки с перцем и закутываем в спальник. Ты раздеваешься и ложишься вместе с ней. Её может спасти тепло. Тепло человеческого тела. Обнимаешь её покрепче и до утра считаешь звезды. Нашкодничаешь - убью! Или заразиться боишься? Тогда пешочком до станции. Билет за мой счет». Павел огрызнулся: «Нашкодничаю. Когда выздоровеет».
Он обнял Анну. Она положила голову ему на плечо, прижалась к Павлу, и её дыхание бросило в дрожь. Своим хрупким, еще нескладным несколько телом она напомнила Ларису, какой он запомнил её в полутемном коридоре университета. «Не дрожи так, - прошептала Анна. – Чувствую себя маленькой девочкой...». «Ты спи, - оборвал её Павел. – Быстрее выздоровеешь». Он принимал в себя её жар, струившийся от груди, бедер и острых лопаток у него под ладонями и видел Ларису, которая сидела здесь же, в палатке, рядом с улыбающимся полковником Изенбеком, ела торт и говорила: «Ты плебей, Истомин. Какое отношение ты имеешь к Парижу? Никакого. Потому что в знаменитом Синопском сражении линейным кораблем «Париж» командовал герой Крымской войны адмирал Истомин, которому ты даже не седьмая вода на киселе и вообще не родственник». Павел открыл глаза. В окошко бились о марлю комары и светила выщербленная луна. Анна спала, крепко обняв Павла. «Каждый сам должен знать верные ходы, - неторопливо и нараспев рассказывал Изенбек. - Ты хотел бы прочесть дощечки, играть белыми и иметь в соперниках генерала Франко, маршала Юзефа и Буденного Семена Михайловича со всей его Первой Конной? У тебя более достойный соперник. Он знает все твои ходы, но ты можешь и обязан выиграть. Профессор Фетимов часто любил мне цитировать одного китайского философа, не знавшего, что он философ: «Если искренен в том, что чувствуешь, то нет несчастий, которые не одолеешь. Если есть цель в том, за что взялся, то нет дела, которое не выполнишь. Ведь если выполнено дело, то разве оттого, что пренебрегал важным и приписывал важность тому, чем следует пренебрегать»? Нет, это говорила Анна. Перед тем, как показалось ущелье и байдарка кандидатов, замешкавшись, вдруг рванула вперед, чтобы через пару десятков секунд всплыть вверх килем. Лариса ёрничала: «Истомин, неужели ты и вправду праведник? Тогда почему ты праведник со всеми, кроме меня»? Павел открыл глаза. Рассвет был еще серым и робким, но это уже был рассвет. В реке плескалась рыба, на затекшем за ночь плече, прижавшись к нему щекой и ладонью, спала Анна. Павел осторожно расстегнул «молнию» спальника, коснулся взглядом обнаженных рук и груди девушки и выскользнул наружу. Стэм разводил костер. «Ну как»? – буркнул он. «Температуры вроде нет», - решил Павел. Подошла Анна. Она на самом деле выглядела здоровой. «Ты и я, - задумчиво сказала она. – А и Б. Теплый сон. Как в Крыму». Павел взглянул на Стэма. «Ал-Хусейн описывал народ, у которого видевшие один сон считались родственниками». Стэм изобразил Квазимодо: «И какой Собор Парижской Богоматери вы посещали вдвоем этой ночью»? Анна с грустью взглянула ему в глаза: «Мы искали всю ночь снег и радугу. Не нашли». И, не взглянув на опешившего Павла, пошла к палатке. Стэм одобрил: «Молодцы. Хорошо, что не нашли».
Клей крепко прихватывает резину. Можно двигаться дальше. Подходит Анна, берет Павла за руку. «Пойдем, - говорит она. – Увидишь». Они взбираются по пологому склону к зарослям орешника. «Смотри». Павел вздрагивает. Холодные желтые зрачки зверя зорко следят за людьми. Лапа волчицы зажата капканом. Ржавые зубья глубоко впились в шкуру. Волчонку всего несколько недель. Он лежит рядом, поскуливая и по-собачьи прижимая уши. «У меня не хватит сил разжать капкан, - объясняет Анна. - Если мы так и оставим ее здесь, они оба умрут». Шерсть у волчицы встает дыбом. «Она укусит. Убьет каждого, кто приблизится к ней», - говорит Павел. Волчица ростом с овчарку, только лапы и челюсть выглядят массивней. Скалит зубы, видя, как Павел присаживается на корточки в опасной близости от волчонка. «Не бойся, - шепчет Анна. - Я тебе буду помогать». Подходить не хочется. Кажется, что и спасжилет насквозь пропитался потом, и сапоги. «Я сам», - хрипло говорит Павел. Приближается со стороны, где нет волчонка. Запах леса. Если она сейчас кинется на Павла, то не спасет уже ничего. Его шея, ничем не прикрытая, в нескольких сантиметрах от морды зверя. Даже руку не успеешь выставить. Волчица глухо, не разжимая зубов, рычит. «Не делай резких движений, - за спиной шепчет Анна. - Не смотри ей в глаза и не бойся». Павел пытается разжать охотничьи клешни. Волчица дрожит, её тело подается назад, готовясь к прыжку. Зрачки суживаются и замирают. Капкан клацает и раскрывается. Волчица отдергивает лапу. Павел как пружина, кубарем отлетает в сторону, краем глаза успевая заметить, как волчица, схватив детеныша за шкирку, смешно подпрыгивая на трех лапах, скрывается в зарослях. Анна целует Павла в губы. «Я знала, что ты сумеешь, - успокаивает Анна. - Потому что ты сильный. Только не знаешь об этом». У Павла трясутся руки, подгибаются колени, по лицу градом льётся пот. «Уйди, пожалуйста, - просит Павел. - Я...» . Анна улыбается: «Ты не веришь, что можно гордиться человеком, у которого поджилки дрожат от страха? Можно. Я же не поджилками твоими горжусь, а тобой. А поджилки и впрямь у Шварцнеггера больше… Я тоже когда-то боялась. Темноты, оставаться одной, мышей и молнии. А в пятом классе мы с девчонками ездили в загородный лагерь. Погода стояла холодная и я простудилась. Не успевала по ночам просыпаться, чтобы добежать до туалета. Старшие девчонки, а я была самой младшей из всех, меня за это били. Что может быть страшнее, когда люди, которых ты считал своими друзьями, ни за что бьют тебя по лицу»? Павел, удивившись, представил, как он шершавым волчьим языком лизнул Анну в щеку: «Страшнее – пройти мимо. Мимо Перетокина, Му-Му, волчицы. Мимо Изенбека, Ларисы. Мимо тебя».
Утром их разбудило присутствие где-то поблизости железной дороги. Оказалось, что когда вчера, уже в темноте, искали место для стоянки, не заметили ажурных пролётов моста, скрепившего берега реки. Здесь же проходила трасса, останавливались на ночлег и мыли своих красавиц водители дальнобойных грузовиков. Поминая, как они разжигали отсыревшие дрова, кандидаты выменяли у шоферов двухлитровую флягу бензина, вернувшись с одним из них, толстым и лысым усачом лет сорока, который представился Эдуардом: «У меня дядя тоже большой ученый. Зовет меня «Старшим Эддиком». Произведение, мол, такое есть. О конце света. «Братья начнут биться друг с другом, родичи близкие в распрях погибнут, тягостно в мире... век мечей и секир... бурь и волков». Что-то в этом роде». Павел от неожиданности обжег губы чаем: «Вы читали исландские мифы»?! Эдик постучал кулаком по голове: «Я похож на сдвинутого? Дядя все уши прожужжал... А недавно мужика одного с ящиком подвозил. Ну и темный, говорит, народ тут. В одной глухой деревушке ему поведали, будто у них поселился бог. В пещере живет, с местными беседует и желания их по мере сил выполняет. Спрашивают Его: любит Катька Иванова Леху? Отвечает: любит. Леха этот идет к той Катьке, объясняется с ней, через неделю свадьбу играют. Другие кланяются, дождь требуют. «Будет дождь», - обещает Бог. И впрямь, через неделю деревушку чуть вообще не смыло. Сильно, видать, требовали». Стэм смеется: «И как же он выглядит, Бог этот»? Эдик улыбается в усы: «В пещере темно, не видно. Так мужик, которого подвозил, взял фонарь мощный и ночью шасть в пещеру. «Бог, ты здесь»? - спрашивает мужик. «Здесь», - отвечают над самым ухом. Мужик на пару шагов отошел на всякий случай и светом-то и саданул в темноту». Байдарки кандидатов уже на воде. Стэм и Павел собирают палатку. Евгения и Анна домыли посуду. «А надысь книжку читал, детектив. Там парень на дело ехал, а ему западню приготовили, девчонку смазливую выставили у дороги, чтобы он только притормозил. Дальше у них всё отработано. Ну, парень раз - и сворачивает в сторону. Все в панике - операцию отменять надо. А он, оказывается, в городок заехал, чтобы в мечети помолиться и жизнь свою Аллаху вручить. Вышел он из мечети, тут шавка его и цапнула за ногу. Он за ней. Не догнал, конечно. Сел в машину и дальше поехал. Аккурат до той девицы», - продолжал без умолку тараторить Эдик. «И что ж мужик твой увидел, когда свет в пещере зажег»? - спросил Павел. «Шавка та и была предупреждением Аллаха. Только парень не понял его... Мужик? В пещере попугай жил. Обыкновенный попка-дурак. Вру, необыкновенный. Индонезийский. Умный, стервец. Слова с лету запоминал. Как туда, в глухомань эту, попал - неизвестно. Мужик его в ящике вёз. Мне показывал. Знатная птица. Сам белый, клюв - во! И говорит без акцента, как шпион. Что ж, спрашиваю мужика, ты всю деревню надежды лишил? Кто им дождь вызывать будет? У них, может, смысл в жизни появился, а ты его отнял. А зануда индонезийская злорадно так подтверждает: «Отнял, отнял»! Мужик хитро на меня смотрит и предлагает купить попку. За полтора ящика водки. Тридцать бутылок, значит. Да иди ты, говорю». Стэм и доктора прощаются со словоохотливым водителем. Павел ждет Анну. У Эдика ясно-голубые глаза, и невозможно понять, шутит он, или говорит правду. «Поехали, - предлагает он Анне. - Я птицу-то выкупил. Здесь он, у меня в кабине. Я бы и сам крюк сделал, да там машину бросать надо и пять километров по лесу топать до пещеры. До завтрашнего утра успеем туда и обратно смотаться. В крайнем случае, к вечеру точно вернемся». Анна растерялась. «Я не могу, - она беспомощно оглянулась, ища поддержки. - Нам идти надо». Эдик кивнул и отвернулся: «Понимаю. Извини, если что не так. Свидимся. Пока». Он махнул рукой и, ни разу не обернувшись, поспешил к мосту, исчезнув так же внезапно, как и появился.
Анна снимает с руки тонкое белое колечко и бросает в воду. «Я соврала. Первый раз в жизни - соврала. Не сделала то, что хотела сделать. Могла поехать с Эдиком - и не поехала. Боялась обидеть Стэма, Женьку, тебя». Павел морщится: «Брось. Придумал он всё. У него лицо сказочника. Брата Гримм, Шарля Перро и Ганса Христиана, вместе взятых. Такие честные глаза плута последний раз я видел...». Ну да, в палате. У Валеры, Алексея, Шурика и Геннадия. Даже у Изенбека не было таких честных глаз. «Он говорил правду, - упрямо повторяет Анна. - Может, впервые в жизни. И птицу эту он за тем выкупил, чтобы говорить правду. Зная, что ему никто не поверит». Разбивает веслом своё отражение в реке. «У нас во дворе в классики любили играть. Помню стишок один детский: «Раз шагнула - потеряла, два шагнула - испугалась, три шагнула - обманула, чуть колечко не замкнула, но всё сделала не так, снова делай первый шаг...». Ты меня, наверное, дурой считаешь? Строит из себя взрослую, а сама детские стишки наизусть помнит». Они плывут по протоке, среди камышей. Впереди маячит байдарка Стэма. Доктора опять застряли и просят помощи. «Моисей был ребенком, - говорит Павел. - И Лао Цзы, и Гермес, и даже Рюрик среди прочих значений своего имени имеет и это – «ребенок». Ты хоть в детстве в классики играла, а мы в армии уже верблюда курить учили. Он у нас на базе жил, комбат сам поймал. Вовкой звали. Обоих. Комбат как напьется – катается. Как катается – падает. Как падает – мы кросс бегаем. В противогазах. Чтоб жизнь медом не казалась. Сунешь Вовке - тому, что почеловечнее - сигарету в пасть, он затянется пару раз, дым из ноздрей выпустит, пожует сигарету и выплюнет. Здесь, главное, вовремя увернуться». Анна смеется: «Вам сколько лет было? Двадцать»? Павел задумывается: «Около того. А тут командир дивизии полк проверять приехал. Видит, рядом с истребителем верблюд стоит, сено жует. Что за нарушение устава? Ему подсказывают: это не простой верблюд, товарищ генерал, а курящий. Талисман полка. Вывели Вовку, сунули сигарету. Он дым выдохнул, морду уморительную состроил и плюнул. Комбат еле увернулся. Все хохочут. Комдив интересуется, кто тот фокусник, что верблюда курить научил? Сержант наш видит, что комдив аж слезы от смеха утирает, думает, сейчас отпуска домой за смекалку и юмор выдавать будут. Делает шаг вперед, кричит: «Я»! Мы с Вовкой молчим. Комдив сквозь слезы и говорит: «Объявляю вам, товарищ сержант, за издевательство над животным десять суток ареста. Еще кого курить выучите - под трибунал пойдете». Комдив у нас сам только что курить бросил и запах табака на дух не переносил... Ты зачем кольцо утопила»? Анна не отвечает. «Обручилась с рекой»? Кивок. «Расскажи мне о Ларисе, - неожиданно просит Анна. - Ты с ней во сне разговаривал, когда мы вместе... когда я болела». У Павла першит в горле. «Есть вещи, о которых невозможно рассказать. Не получится, чтобы не опошлить. Это как...». Анна привстаёт, едва не опрокинув байдарку. «Радуга! - шепчет она. - Смотри, радуга»!Ё
Кажется, что она растет прямо из реки. Столб света, в обхват руками, уходит ввысь, плавно поворачивая к берегу, тянется снова к земле, скрываясь за высоким холмом. «Руками не лапать! - кричит Стэм. – «Аня и Паша были здесь» не писать, на память куски не отламывать»! Байдарка Павла приближается к искрящейся водяной пылью радуге. Сквозь неё видна река, лес и холмы, раскрашенные сумасшедшим художником. Гениальным до сумасшествия. Анна протягивает ладонь. Байдарка пересекает невидимую черту и эффект пропадает. За радугой такие же река и лес, как и прежде. Павел оглядывается. Стэм, Евгения и доктора еще радуются, видя радугу, Павла и Анну с веслами из сапфира и хризопраса, в яхонтово-агатовой байдарке, скользящей по хризолитовому яспису реки, в одеждах из фарсиса, берилла, халцедона и сардоникса, топаза и аметиста, всех двенадцати камней, положенных в основание Нового Иерусалима, как о том сказано в Откровении и у Иезикииля.
И - секундное замешательство, предшествующее вздоху разочарования. Нет никакого Нового Иерусалима. И Иезекииль давно умер. И Откровение дано, мягко говоря, не всем. «У меня раньше смешная мечта была - подвиг совершить», - признается Анна. «Как Муций Сцевола, Александр Матросов и Чипэнддэйл», - ехидно замечает Павел. «Как Ризайаке - богиня такая была у финнов и эстонцев. Богиня первой весенней травы и покровительница оленей. Чтобы олени жили, Ризайаке должна умереть, как богиня травы. Когда олени и Ризайаке вместе с ними начинают ранней весной погибать от голода, она вновь возрождается, как богиня травы. Эстонская Ромео и Джульетта одновременно. Они тоже с тех пор, как умер Шекспир, никак не могут соединиться в жизни, а не в смерти». Чуть не наскочили на торчащий на локоть из воды железный прут, непонятно каким путем занесенный сюда. «У тебя был кто-нибудь»? - спрашивает Павел. Анна вздыхает: «Я, мне кажется, не умею любить. Не научилась еще. Но я стараюсь». Павел пытается выглядеть серьёзным: «Получается»? Анна бросает на него мимолетный, через плечо, взгляд: «Смеешься? А вот получается! Теперь – получается».
Вечер сжигает остатки затянувшегося дня. Послезавтра должны добраться до... Стэм водит пальцем по карте, забыв название конечного пункта маршрута. Кандидаты предлагают объявить ушедший день Днем Биолога. Запасы спирта, предназначенные для растирания, остались не оприходованными и, согласно инструкции, требуют уничтожения. Растираться спиртом здоровым людям глупо, а сказать, что они его вылили - никто не поверит. Остается один выход - внутрь. Развести чаем и - внутрь. Евгения предлагает обменять его завтра на вино из ягод. На неё машут руками. До завтра еще дожить надо. Евгения предлагает обменять спирт на хлеб. Стэм и кандидаты приходят к выводу, что Женька сама не знает, чего хочет, вина или хлеба, а потому лишается права голоса. Большинство голосует за спирт и День Биолога.
«Ну и гадость»! - голос Анны срывается. Она запивает разведенный спирт чаем. В глазах появляются блёстки, щеки рдеют. А может быть это от близости огня. Кандидаты и Стэм пьют чистый спирт и после восьми вечера по традиции не закусывают. Павел и Евгения торопливо сооружают себе бутерброды из остатков хлеба, сыра и огурцов. Отблески пламени на плотной стене деревьев, подступающих к реке, играют пьесу из репертуара театра Кобуки. Тихо. Невнятным шумовым фоном доносится гул реки. Стучит и обрывает своё шифрованное послание дятел. «Завтра пороги, - предупреждает Стэм. - На чемпионате страны в прошлом году мы с Женькой выдали двойной тулуп. В воздухе, вместе с байдаркой. Приз зрительских симпатий наш был бы, точно. А так - предпоследнее место в общем зачете. Зато представьте - плывешь по бездонному небу в шлеме из алтайской воды»!. Павел ломает ногой прогоревшие дрова. Искры утягивает небо, засиженное мотыльками звёзд. «У нас в Сарепте есть река, которая течет в обе стороны сразу. Карл Бэр в середине прошлого века писал, что с Ергеней – это горная гряда вдоль Волги, в переводе с калмыцкого «Горы Свободных» - стекают две реки с совершенно противоположными течениями: на запад и на восток, причем в начале весны они бывают довольно странно соединены собою при истоках». Один из кандидатов поддакивает: «Бэр был еще и биологом. Миграции сельди в Каспии исследовал. И называл русских поваров людьми без всякого воображения и, что еще хуже, без органа вкуса». Второй его поправляет: «Этот пассаж сочинил Александр Дюма-отец». Первый соглашается: «Дюма так Дюма. Историки - те же беллетристы. Пишут не о том, что было, а о том, что им кажется». Анна сидит, обхватив колени руками. «Странный у нас поход… За неделю впервые в жизни успеть соврать, влюбиться, испугаться, попробовать спирта, обрести друзей и потерять иллюзию и...», - Анна замолкает. «Невинность, - не успев произнести слово, Стэм получает такой толчок в бок от Евгении, что у него перехватывает дыхание. – Да я не о том! Влюбиться, испугаться, обмануть и раскаяться, то есть признаться в страхе, лжи и любви и есть потерять невинность, свет очей моих! Стать Адамом, отправленным из рая в бессрочную командировку. А ты что подумала»? Анна прячет лицо в колени: «И жить после этого, как Адам, еще девятьсот тридцать лет? Зачем, когда всё уже было? Снова и снова повторять пройденное, чтобы стать отличницей? Не хочу». Кандидаты поднимают тост за долголетие. «Мне бы в мои тридцать шесть уверенность, что всё уже было, - обняв Евгению за плечи, мечтает Стэм. – Статуи Свободы не было. Женщины, на которой не заметно, бледнеет ли она, краснеет ли, загорала в бюстгальтере, или без...». Евгения объясняет: «Раньше он все в Копенгаген просился. На русалочку посмотреть. Восемь лет назад попал в Данию. Ночью пошел к русалочке. Видит – двое хулиганов ей голову отпиливают. Подрался. Половины ребра лишился. Да и с головой с тех пор что-то».
 Один из кандидатов решает поддержать разговор: «Когда я был в Африке, в племени одном, в Гвинее, меня женить хотели. Иначе, говорят, съедим. Я, чтобы отвязались, беру журнал, показываю красотку на обложке и развожу руками: моя жена. Они журнал пролистали – «Пари-матч», там страниц под сто - нашли штук сорок фотографий женщин, спрашивают: твои? Соглашаюсь. А что делать, съедят ведь, серьезно съедят». Небо постепенно затягивает тучами. «Помогло»? - смеется Павел. «Женили», - пожимает плечами кандидат. «Так у вас жена – негритянка»? – восторженно удивляется Анна. «Жена у меня с Вологды. Любил я негритянку».
Стэм, решив пройтись перед сном, зацепил растяжку и рухнул на одну из палаток. На ночь пришлось устраиваться вчетвером в двухместной. «Не спи, - услышал Павел близкий шепот Анны. - Я видела твою ладонь. У тебя линия жизни длинная-длинная. Успеешь выспаться». Павел с трудом борется с Морфеем: «Завтра день трудный. Сегодня он был какой-то резиновый, а завтра будет трудным». Стэм ворчит во сне и командует табанить справа. «Я сейчас скажу чепуху, и ты будешь смеяться. Я никогда не видела радугу. А сегодня увидела. Смешно, правда»? Но Павел уже спит.
Утро приветствует Стэмом, бодрее, чем обычно занимающимся зарядкой, кандидатами, жадно проглатывающими воду, Евгенией, пробующей на вкус гречневую кашу, и Анной. Павел умывается, черпая пригоршнями студеную воду. Несфокусированный размытый мир приобретает четкие очертания и границы. Но лишь на минуту. Подходит Анна, напевая что-то на литовском. Или на эстонском. В руках она держит зацелованный кострами чайник. Словно бы невзначай задевает Павла локтем. Удерживая равновесие, Павел бьёт рукой по воде. Брызги виснут на ресницах, и ойкумена вновь становится зыбкой и призрачной. Анна, не оглядываясь, набирает воду для чая. Павел ждет. Анна подходит, протягивает ему чайник: «Ты хочешь помочь»? Павел оглядывается. В лагере, на вид, все заняты делами. Вкус ее губ. Она закрывает глаза: «Ты в них читаешь всё, что я хочу сказать. Я же не могу постоянно молчать, когда ты рядом. С тобой тяжело. У тебя в голове гарем из двух женщин».
А потом, когда спускаешь байдарку на воду и встречаешь её взгляд, впервые за две недели начинает покалывать в висках и дрожат руки. Даже тот мизинец, которого нет.
Он неловко поставил рюкзак на пол, стянул кроссовки, ветровку и майку. В квартире ничего не изменилось, но по отдельным, неуловимым постороннему признакам понял, что родители окончательно вернулись с дачи и, значит, через час-полтора должны прийти с работы. Лег на диван. Кот, почувствовав настроение хозяина, неслышно прошел мимо, повел хвостом и устроился под столом, отвернувшись, дабы не смущать.
Три раза звонил телефон. Третьего звонка Павел не слышал. Душ окутывал тело паром и сонмом капель, и было жаль, что так не может продолжаться вечно. «Теодор Артурович! - позвал он. - Хотя, какой к черту Теодор Артурович, причем тут Теодор Артурович? У Теодора Артуровича был револьвер с шестью, или, на крайний случай, одним патроном в барабане, и он мог единственным движением пальца поговорить с судьбой и услышать её приговор. Щелчок, осечка».
Звонил Геннадий. Ну конечно, кто же еще. Им всем срочно понадобился Павел. Сначала Алексею, упокой его душу, затем Шурику, царство ему небесное, теперь Геннадию. Осталось Валере заявиться - в стоптанных ботинках и перекрученном галстуке, с проклятиями в адрес неработающего лифта и таксиста, прикарманившего сдачу. И будет полный набор. В покер играть можно. Каре из четырех тузов. Или шестерок, без разницы.
Звонил Геннадий. «Я насчет Шурика. Срочно. Надо срочно поговорить, - в голосе старого знакомого слышались истерические нотки, и в другое время Павел бы удивился. - Где нам встретиться? Я буду через полчаса, скажи где». Павел насчитал двадцать семь различных узоров на обоях. «В Сарепте, на площади, напротив памятника. Вы узнаете меня по темному плащу и усам. В руках я буду держать газету «Солдат революции» за двадцать седьмое октября...». Дал отбой.
Если стоять на мосту через канал, то будут видны Дворец Культуры «Химик», арка первого шлюза, построенная пленными немцами, и Ленин, сжав в левой руке кепку, намеревающийся перейти Волгу вброд. Бетонный Владимир Ильич сменил на посту-пьедестале бронзового Иосифа, распиленного за одну ночь и сгинувшего бесследно. Правда, те, у кого в друзьях числились водолазы, очищающие русло реки от песка, шептались, что на голову товарища Сталина можно наткнуться в фарватере, причем Иосиф Виссарионович приобрел еще более монументальный зеленоватый отлив, став... мудрее, что ли? Канал, о котором грезили еще Петр Великий, турецкий султан Селим II Рыжий, Александр I, и Лев Давидович Троцкий, направивший группу изыскателей для проведения необходимых геодезических работ, которая была арестована по личному указанию Народного Комиссара Сталина и едва не расстреляна на барже смерти. Канал был прорыт за рекордно короткий срок после победы над Германией. Волжская вода соединилась с донской спустя 661 год после того, как крестоносцами был сдан сарацинам город Тир, день в день. Канал был открыт для судоходства спустя шесть веков, шесть десятилетий, один год, один месяц и одну ночь после падения Сидона, когда рыцарям-тамплиерам не помог даже святой Георгий, скакавший с волками во главе наступающей колонны воинства Христова.
«Давно не виделись, - поздоровался Геннадий. - Где усы и газета»?
Выглядел он неважно. Молодая мамаша выгуливала малыша, у ларька постоянные клиенты сего злачного места сбрасывались на пиво. «Дощечки у тебя? - в лоб спросил Геннадий. - Я не виноват, Шурик сам полез. В Москве уже, в гостинице. Шурик первый предложил кончать. Одного. Это он, говорит, Алексея порешил, а теперь и до нас очередь дошла. Ну и сговорились. Не то, чтобы я не поверил. Но он же игрок, надо было усыпить его подозрения. Звоню, а этот десантник хренов подумал, что я сдаю его...». Павел перебил: «Кому»? Геннадий опустил голову: «Узнаешь. Если не повезет - узнаешь. Ну а когда Шурик меня к стене отшвырнул, я понял, что мне кранты. Шкаф толкнул. А Шурик... В общем-то, крови не было. Лежит и смотрит на меня удивленно. Как же так, я десантник, а ты меня... Дощечки у тебя»? - повторил Геннадий. «У меня», - и ложь ничего не изменила, хотя ей поверили и приняли руководством к действию. Геннадий вздрогнул, по-детски шмыгнул носом и, будто сделавшись меньше ростом, доверчиво признался: «А у меня ключ есть. Ты сам дощечки не прочтешь, ключ нужен. Точнее, не у меня, а у одного человека. Но свести вас могу только я». Павел смотрел на него: «И что будет? Мертвые восстанут из могил, а города - из пепла»? Геннадий снисходительно, как младшему брату, ответил: «Не держи меня за идиота, ладно? Если бы меня натаскивал не этот умник, а Изенбек, то я уже давно… Собственно, это не имеет значения. Если ход единственный, он уже верный». Над ухом дипломатично кашлянули, и Павел поразился, как побелело, превратившись в маску лицо Геннадия. «Добрый день, Павел Яковлевич». Это был Мирон. «Прямой вами очень интересовался. Вы обещали зайти, а прошло уже полгода. Я с Людмилой познакомился. Очень культурная девушка», – страшно смущаясь, выдал Мирон. «Люська что ли? С красным дипломом закончила, - согласился Павел. - Как поживает Лев Давидович»? Мирон закивал: «Еще она на виолончели мне классиков исполняет. А Льва Давидовича вы зря не любите. Вот вы не в курсе, что вторая пятилетка была провозглашена «безбожеской», а Сталин постановил, что к Первому мая тридцать седьмого года, цитирую «имя Бога должно быть забыто на территории страны». Лев Давидович был с ним полностью согласен». Геннадий, посмотрев на часы, поднялся. Мирон наскоро попрощался, уже на ходу предупредив: «У нас скоро праздник. Приходите»! Павел догнал Геннадия и, предчувствуя вопрос, пояснил: «Это Мирон. Научный сотрудник и почитатель Троцкого. А еще сорт яблок такой есть – мироновка». Геннадий неопределенно хмыкнул. «Слушай, а ты на сестре - той, что в больнице с градусником постоянно ходила - жениться, случайно, не обещал»? На лице Геннадия впервые появилось подобие улыбки: «На Аленке-то? А кто ей не обещал? Веришь, женился, если бы лет на двадцать моложе был. Мне с женой так не было, как с ней». Он вновь принял озабоченный вид: «В Москву лететь надо. Завтра же. Я утром, когда договорюсь... позвоню утром. Дощечки не забудь». И он быстро зашагал в сторону автобусной остановки.
«Он сумасшедший, - подумал Павел. - Он всего-навсего сошел с ума. Шурик... «Мне так страшно бывает, когда просыпаюсь, что сам чуть не обделываюсь от страха». Бред какой-то».
На светофоре остановилось такси с затемненными стеклами. «Кажется, пергамент выделывают из бараньей кожи»? - спросил невидимый Павлу Гамлет. «А также из телячьей», - отвечал собеседник. «Ну, так бараны и телята верят в прочность пергамента», - усмехнулся спрашивающий. Зажегся зеленый. Геннадий пошел прочь от остановки, голосуя проносящимся мимо машинам. Такси притормозило почему-то в левом ряду. Геннадий подбежал к водителю, наклонился что-то сказать, но ноги его, оторвавшись от земли, прыгнули выше головы. Такси сорвалось с места вслед за «Москвичом», убившим Геннадия. Кто-то закричал, завизжали шины, вычерчивая на асфальте, вокруг Геннадия, плавные полосы. Крови почти не было.
Павел оказался дома. Остальное память выплюнула, как несущественное: собравшуюся у тела толпу, вой сирен, сердитый окрик бабки «ты, милок, на ту сторону пойдешь, или как истукан здесь стоять будешь, вид загораживать»? Родители еще не вернулись с работы, и Павел не разуваясь, прошел на балкон, облокотился на перила и глянул вниз. «Теперь они там втроем не только в покер, но и «пульку» расписать могут. Валеры не хватает, «тодос» играть некому. Или меня».
Присутствие в чужой смерти: река несет байдарку по узкому руслу, прижимая к отвесной стене отшлифованных веками пород. Приходиться отталкиваться веслами, чтобы не вжало, не расплющило о скалы. Стэм и Евгения, постоянно идущие первыми, на этот раз отстают. Анна что-то кричит, но в грохоте воды Павел не слышит её. Они упираются веслами, у Павла сил больше, и потому корма отрывается от скалы, байдарку разворачивает. Волна бьёт в лицо, и на секунду слепнешь, еще слепой чувствуешь, как меняет угол земное притяжение, давит на грудь. Понимаешь, что падаешь, кормой погружаясь в реку, и прозреваешь только затем, чтобы увидеть Анну, ее глаза, сливающиеся с небом, байдарку и скалы, заполняющие собой всё вокруг за мгновение до того, как мир станет белым, обратившись в речную пену, проникнет в легкие и выест зрачки. Смерти не видишь. Видишь Анну. Мертвую.
Зазвонил телефон. Лариса.
-Если бы это была Дина, я бы решила, что ты плачешь… Завтра уезжаю. Буду писать кандидатскую, и есть московское мороженое. Тебе противно со мной разговаривать?
-Да нет. Приятно.
-Понимаю, что ты не сильно огорчился. Люська, Вика...
-Спасибо.
-Папа сказал, что твой диплом – это, практически, готовая диссертация. Ты мне, между прочим, так о нем ничего и не рассказал. Расскажешь?
-У папы спроси.
-Вика мне тут полдня мозги вправляла. И ведь никому из твоих друзей не докажешь, что ты дурак, Истомин. Они привыкли считать тебя умным. Им так удобнее.
-А себя ты кем считаешь? После лета, экспедиции, раскопа, после твоих поездок ко мне в больницу, после всего — кем?
-Мне простительно. А ты искренний, тебе грех. Ты в университете работаешь, нравишься всем, все тебя…
-В университете я больше не работаю.
-Ты... ты и вправду дурак? И куда же ты пойдешь?
-Тебе это будет неинтересно.
-Ты, вообще, серьёзно со мной говоришь?
-Я говорю с тобой, как с человеком.
-Ты говоришь со мной как с дурой.
И сразу – неинтересно. Толковать надо, когда толк есть. По-настоящему живешь там, где жизнь: спасжилет вытолкнул его на поверхность. Байдарку переломило пополам. Он хотел крикнуть, позвать, но подавился водой, вода с размаху хлестнула его по лицу, оглушив и сделав беспомощным, и презрительно выбросила на отмель.
Стэм, большой и сильный, всхлипывал, кулаком размазывая по щекам слезы. Женька потухшим взглядом рассматривала гальку, кандидаты - Виктор Андреевич и Борис Семенович - молча и бессмысленно чистили картошку.
Её бросило на скалу вместе с байдаркой, из которой так и не успела выбраться. Её несло еще, по камням, метров сто, пока Стэм и Евгения не подхватили ставшее легким и податливым тело. Делали искусственное дыхание, разрезали мокрые рубашку и джинсы, растирая бесчувственные теперь ноги и руки на случай, чтобы она не простудилась, если очнется, если воскреснет. Потом дошли до трассы и увезли её в город, где было составление актов, милиция и врачи. Потом был Вильнюс - она жила в Вильнюсе - мать, работавшая официанткой в ресторане, белые, прозрачные губы, лишние в своей обреченности слова, исхлестанные ненавистью взгляды и горе, которое они разделили. Был поезд обратно и Стэм, сначала глотавший водку, как Слово, а позже, как кипяток, вопрошающий, почему река не отпускает его, его и Женьку, заставив ту сделать аборт, простудившись в воде, после чего Женька, русоволосая красавица из ансамбля народного танца, худая, как тростинка, располнела и потускнела, почему? Потом, постепенно, всё ушло.
-Что ты сказала? - переспросил Павел. - Прости, я не расслышал.
-Я сказала «прощай», - повторила Лариса.
-Не болтай глупостей, - но сначала повесил трубку.
Она не перезвонила.

Но это будет потом. А здесь, на берегу, Павел сложил рюкзак Анны - вещи не утонули - в байдарку, которую упорно чинил и собирал весь день. Обычные женские вещи - носки, пуловер, куртка, косметичка, плюшевый заяц, умещавшийся на ладони, майка, белье, зубную щетку, записную книжку с телефонами и адресами - сложил в байдарку, спустил на воду, взял бензин, выменянный у шоферов, и облил байдарку бензином. Темнело, но никто не думал ставить палатку, или готовить ужин. Факел поплыл по реке, медленно удаляясь, языками света рассекая сгущавшуюся черноту ночи. «Я люблю тебя. Я люблю тебя сильнее, чем брат, и не так, как любят невесту. Я люблю тебя, а остальное - жизнь, смерть, сомнения и уверенность, потери и обретения - это лишнее. То, что помогает, но не меняет истины этих слов - я люблю тебя... Господи, какую чепуху я несу. Как тяжесть, как крест... Разве это шепчут на ухо любимому человеку? Нет. Все проще. Я - это ты, а ты – это я, и потому мы не умирали... Но ты – лучше».

8. АЛ-ХУСЕЙН
Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Да продлит Аллах всевышний существование твоё, о, сын избранных господ и благочестивых имамов, святоч веры и избранник Аллаха среди всех созданий! Да продлит Аллах твоё счастье и да умножит все блага для тебя, перевернувшего первый лист этой книги, да причислит тебя к тем, чьими деяниями он доволен и чьё положение в мире он сделал своим украшением.
И я, скромный переписчик своих мыслей и впечатлений, несмотря на все испытания, выпавшие на мою долю, не могу сказать, что был обделен милостью и вниманием Аллаха. Величали меня двадцатью семью именами, которыми меня звали и ко мне обращались, как, например, багдадец, хорасанец, палестинец, египтянин, чтец Корана, суфий, святой, отшельник, аскет, паломник, переплетчик, купец, меняла, имам, муэдзин, чужестранец, книжник, игрок, ученик, учитель, ездок, посланец, мудрец, житель Магриба, знаток наследственного права и адаба, погонщик ослов, толкователь шатранга. Всё это произошло от разнообразия стран, в которых я жил. Не осталось ничего, что случается с путешественниками в пути, чего бы я не испытал, за исключением нищенства и святотатства. Я учился праву, чатуранге и адабу, был аскетом и отшельником, и других учил праву и адабу. Я проповедовал в мечетях и возглашал азан на минаретах. С суфиями я ел вареную пшеницу и вареное мясо, с матросами поленту - жирную кашу из муки, масла и меда. Прогоняли меня из мечетей, бродил я по степям и терял дорогу в пустынях. Одно время я был благочестив до святости, а иногда приходилось есть и запретное. Владел я рабами, а случалось, и сам таскал на голове корзины. Служил судьям и вельможам, обращался с речью к султанам и визирям. По дорогам я хаживал с разбойниками и сбывал краденые товары на рынках. За плату я переплетал книги, о которых мечтали и цари, покупал у реки за дорогую цену воду. Ездил я в паланкинах и на конях, погонял слонов и верблюдов, ходил пешком в самум и среди снегов. Одевался я в царские одежды, не раз бывал и нагим. Я испытал на себе искусство срезающих кошельки и научился таланту быть гребцом на галерах. Упомянул я столько всего, чтобы заглянувший в мою книгу знал, что я сочинял ее не наобум и составлял не наудачу. Я начинал эту книгу, не зная малого, и заканчиваю, не зная почти ничего. В 354 год хиджры весна вновь повела войска злаков в сады и цветники, застав меня в северной четверти мира, в стране ал-Хазар, под планетой Зухал, под созвездиями ал-Мизан, ал-Каус и ал-Акраб.
Наша судьба подобна участи мяса на доске мясника, участи пешек при игре в шатранж, участи цветка на проезжей дороге. Счастлив тот, кто подобно пешке не видит дальше одного хода и потому постоянно чередует белые и черные дни своей жизни. Относительно себя скажу, что из фигур мне ближе всего конь, который и сам не знает, черным или белым выпадет следующий за этим день, но уверен, что всегда может поменять ход. Но пока судьба медлит выбрать цвет смерти, мои верблюды нагружены тюками с парчой, газом и тафой, сосуды под завязку наполнены финиками и шербетом, сундуки доверху забиты индийским жемчугом и египетским фаянсом. Сами хазары не производят ничего, кроме рыбьего клея, но в ал-Байда всегда можно встретить купцов из Ас-Сина, везущих мускус, шафран и камфару, булгар, предлагающих по доступным ценам заячьи и собольи шкурки, и ар-разанийя, которые могут достать и продать с немалой выгодой для себя любую вещь на свете, но в основном промышляют торговлей невольниками из числа людей русоволосого племени сакалиба.
Я прошу извинить за небрежность, если таковая попадется в моём сочинении, ибо от неё не может избавиться тот, кто пишет книгу на ходу, превращая пройденные фарсанги в строки, а дни - в страницы, и для кого каждый лист может стать последним, а каждая буква - смертельной. Как сказал Абу Таммам, «спины верблюдов - моя родина», или, у него же, «и двигался я на запад так, что не находил и упоминания о востоке, двигался я на восток так, что забывал про запад».
Ранним утром в начале весеннего месяца Джумада ал-ахира мы покинули Баб-ал-Абваб, «Двери Дверей» или «Ворота Ворот», город, который местные жители называют Дербендом. Позади осталась Великая стена, возведенная полководцем всех времен Зул-Карнайном против северных варваров йаджудж и маджудж, которые накануне Страшного Суда вырвутся из-за неё и выпьют всю воду из Тигра, Евфрата и Тивериадского озера, в последние годы, кстати, сильно обмелевшего. «Повеленное Аллахом наступит, и не просите, чтобы оно ускорилось», - гласит Коран, и мы, воздавая молитвы и ничего не требуя взамен, уже несчетное количество дней движемся вдоль берегов Горганского моря, которое каждое утро приветствует нас одинаково спокойной и необозримой гладью. Некоторые это море называют Хазарским, а евреи - Каспийским, «Серебряным». «Белой» или «серебряной» монетою, «шэлэгом», называют здесь наши дирхемы, которыми я щедро расплатился на хазарской заставе с начальником пограничной стражи, взамен получив сладкие улыбки в такой мере, что, имей кто-либо возможность добывать из них патоку, он сделался бы самым богатым сахарозаводчиком в Багдаде. Сверх того, нас одарили тарджуманом, переводчиком, который должен сопровождать наш караван до столицы. Зовут его Ибузир Гляван, а должность у него - фурак, «князь», низшая в каганате.
Если прав Ибн-Хордадбек и в подлунном мире действительно существует 930 дорог, то последняя из них окончательно истончилась в Семендере, бывшей касибе, столице хазар на берегу Горгана. Всё, что мы видели за Семендером, а название это, кстати, означает «Вход» или «Крайняя Дверь», дорогой назвать нельзя, если только не принять во внимание, что наш мир - одна большая дорога, по которой катится время.
Семендер - достаточно крупный город, окруженный садами и виноградниками. Живут здесь в основном мусульмане и христиане, люди бедные, но доброжелательные к иностранцам, если только они не лазутчики. Здесь же находится тело арабского военачальника Абд ар-Рахмана аль-Бахили, умершего триста лет назад, и тогда же заключенного в большой стеклянный сосуд, наподобие египетских саркофагов. Рассказывают, что в те времена хазары боялись воинов ислама как воды, считая их неуязвимыми, пока один из них, проверяя очевидное, не выпустил стрелу в сторону арабского войска, поразив аль-Бахили точно меж глаз. Теперь его тело служит хазарам средством для вызывания дождя и, судя по обилию зелени, довольно успешно. Я расспрашивал о рыбе, каковая, если верить Али Абдул Хасану Масуди, ежегодно приплывает в хазарский город Ирам-зат-ал-Имад, что означает Ирам-с-Колоннами или Город-с-Колоннами, давая отрывать у себя с боков куски своего мяса, отчего целую неделю все горожане от мала до велика буквально объедаются рыбой. Надо мной посмеялись, однако подтвердили, что некоторые виды рыб под силу вытянуть из моря только нескольким верблюдам, и то, если их при этом сильно хлестать бичом. Это еще более укрепило меня в мысли, что Масуди есть «адиб накис ад-акл», то есть литератор в высшей степени скудоумный, и лишь бессовестные льстецы могут утверждать, что побережье Горгана он объездил более чем в одном направлении. По-моему, он вообще нигде не был.
В хазарском алфавите отсутствует буква «алеф». Письмо хазар идет от русов - воинственного народа, который живет вблизи них и считает себя «детьми росы». Хазары пишут слева направо и буквы у них не соединяются между собой. Варвары, что и говорить. После каждого слова они пишут знак подобный тому, что христиане ставят на могилах своих единоверцев. Хазары считают, что, написав слово, убиваешь его, и хоронят свои слова на бумаге, пергаменте и прочих пригодных для этого предметах. Каждое написанное слово они не употребляют в устной речи более одного раза, так как мертвые слова, если их подолгу держать во рту, могут заразить смертью. Поэтому они стараются поменьше писать, чтобы не онеметь совсем. В алфавите их 21 буква, и тех, кто пользуется этим письмом, они называют иудеями - народом, получившим в удел слова. Я тут же вспомнил одну из сур Корана, где сказано, что только мертвые получают у Аллаха удел, но вовремя смолчал и, скрыв своё смущение, спросил у нашего тарджумана, набиравшего воду из источника, у которого мы остановились, что за надпись обводит горло кувшина, как петля? Он рассмеялся и ответил, что это зависит от того, какой сегодня день недели, ибо в хазарском письме смысл одних и тех же слов в пятницу не таков, как в четверг, а по субботам их даже евреи не читают, откладывая это дело до понедельника. «Это дешевое мягкое плохое серебро», - перевел он надпись, добавив, что вчера прочитал бы её как «важнейший посланник Ант Ушу, проживающий у двустенного города Саркела», а завтра те же буквы сложатся во фразу «мужественный был воспитанник Кайсыка». Я подивился и мы, отпив из кувшина холодной хрустальной чистоты воды, двинулись дальше.
Но пора рассказать о себе и описать ту местность, по которой мы продолжаем путь благодаря Аллаху. Трава здесь выше человеческого роста и питается, вероятно, звуками шагов, которые крадет на лету. Шесть моих дромадеров нагружены тюками, сундуками и амфорами, если будет уместно употребить здесь это красивое греческое слово, похожее на крик птенцов птицы сба. Сопровождают меня шесть слуг, нанятых на багдадском базаре за весьма щедрую плату. Их имена Сулейман, Илйяс, Юсуф, Нух, Лут и Якуб и все они хорошие собеседники, с которыми не лень коротать длинные летние вечера, когда глаза уже спят, а уши еще бодрствуют. Сулейман рассказал, что когда он женился на девушке из приличной коптской семьи, то за одну ночь выстроил для любимой дом, и притом так тихо работал, что не разбудил даже соседей, очень чутких до чужого счастья. Лут поведал, что его жена, женщина жадная и хвастливая, не видящая дальше вытянутой руки, наоборот, разорила дом Лута до такой степени, что ему самому приходилось ночевать в пещере, а Илйяс сделал вывод, что лучшие женщины - это вдовы, у которых для бедного путника всегда найдется кусок хлеба и кувшин масла. Потом пришел сон в образе белой, краснощекой, черноволосой, пышнозадой гурии, прекраснейшей из женщин, и я заснул.
Наш тарджуман и сопровождающий Ибузир Гляван высок ростом, широк в плечах, волосы его длинны, нос прям, а губы поджаты. Одет он в короткую, но просторную куртку типа туники, поверх которой наброшен плащ из грубой шерсти. Вооружен он кривой саблей из хорошей стали, кистенем, как здесь называют железный шар на крепкой веревке, луком и стрелами, чьи острия выглядывают из деревянного колчана с золотой обкладкой. Птиц этот хазарин сбивает на лету, зоркостью глаз превосходя любого из нас. На указательном пальце он носит железный перстень с круглой печаткой, на которой выдавлено изображение двуглавого грифона, а само кольцо искусно выполнено в виде обвивших друг друга железных змей. Поясной ремень, как я узнал, показывает, какое место в государстве отведено его обладателю. Гляван всего лишь фурак, и потому по обе стороны от пряжки у него крепятся по три медных бляхи с нанесенными на них очертаниями капителей колонн. Конь под ним пегой масти, красив, и во всём слушается своего хозяина.
Когда-то из внутренней Скифии, со стороны гор Имаус, вышли три брата. Старший из них, Хазарик, занял страну Берсилию и род его стал называться хазарами. В Берсилии водится рыба, которую румы называют берзитикон, и отсюда пошло имя той страны. В стране рыб хазары поселились еще до хиджры, и я слышал, что первыми о хазарах узнали армяне. Где расположены горы Имаус доподлинно неясно, но латинянин Марцеллин говорит, что народы за Меотийским озером издавна одеваются в одежды из шкурок лесных мышей, сшитых вместе, а такое количество этих мерзких животных водилось только у филистимлян, когда они похитили Ковчег, на котором первые люди спасались от потопа, нахлынувшего на землю. Ковчег по преданию находился на горе, которую называют «небесною», Мазис, Арарат или Тогарма. И хотя нынешние правители Хазарии и именуют себя «сынами Тогармы», но утверждать, что хазары одевались в шкуры мышей потому, что пришли с Ковчега, или унесли Ковчег с собой в Берсилию, я бы не решился. Хазары не знают, что значит имя их народа. Одни рассказывают, что идет оно от слова «хаз» - «кочевать, передвигаться», другие настаивают, что от слов «собака», «народ севера», «тысячи» или «бесчисленные». Сами хазары считают себя савирами, «сбившимися с пути», а соседи называют их акацирами, причем у одних это значит «белый хазар», а у других «черный». Путаница происходит и с названием их крепости Саркел, которое означает то «Белый Дом», то «Желтый». Хазары - как язык, на котором они говорят, умирающий в письменах и живущий только в молчании.
Феофан Исповедник, аристократ по рождению, ставший дервишем, автор «Вселенской хроники», читанной мною во дворцах Константинополя, говорил, что хазары - великий народ, а дербендский правитель Шахрияр был уверен, что хазары и русы - суть враги всему миру и особенно арабам. Великий аль-Бухтури утверждал, что «уважение в ал-Ираке возрастает к тому, кто торговал в хазарских городах Хамлидже и Семендере», а армянин Моисей Каганкатваци видел, как они ели мясо нечистых животных и без чувства меры наполняли свои ненасытные чрева вином вперемежку с молоком верблюдиц, напоминая вздутые бурдюки.
Хазары в основном мусульмане и христиане, но малая их часть иудеи. Фурак Ибузир Гляван рассказал, что когда-то савиры верили всем, приходящим к ним, и по пятницам ходили с мусульманами в мечеть, по субботам с евреями - в синагогу, по воскресеньям с христианами - в церковь. Савиры были согласны с каждой из этих религий, пытаясь таким способом найти истину. Но Муса, Иса и Мухаммед тянули каждый к себе и требовали сделать выбор в пользу только одного из них. Природа человека, говорили они, не терпит пустоты, а поклонение всем есть поклонение себе, то есть никому, ибо человек сам по себе никто, и только тот, кто обретет Бога вовне и примет Его в себя, есть всё. Тогда каган назначил семь судей - по два от каждой из трёх религий и одного от идолопоклонников, почитавших предков и Солнце, которое считалось прародительницей хазар и коней. Семеро мудрецов решали все дела в каганате, но иудеи старались в спорах выгородить евреев, кадий выносил приговоры исключительно в пользу правоверных, а представители христиан предавали проклятью любого преступника кроме тех, кто поклонялся Христу. Хазары же считали братьями и тех, и других, и третьих, и охотно шли сразу в три разные стороны. Женщины их каждый раз с радостью давали своим мужьям вкусить блаженство, только переспав поочередно с мусульманином, иудеем или христианином, плоды пашен и садов доставались хазарам в четвертую очередь, и даже в песнях лишь каждое четвертое слово было хазарским. Один их каган запретил букву «я» и с тех пор хазары говорят о себе, как о других. Другой каган ввел в обычай писать «смерть» и «дорога» одним знаком, и хазары теперь уступают дорогу иудеям, мусульманам и христианам, ибо смерть у них в почете. А потом пришел рахдонит, по-арабски «ар-разанийя» - «знающий путь».
К вечеру седьмого дня пути от Семендера мы достигли Итиля, «Черной реки». Казалось, что тысячи рек скрутились кольцами вокруг одной, главной, шириной превосходящей Тигр, Евфрат, Нил и любую другую из виденных мною, а я видел их столько, сколько волос на моей голове и голове моего верблюда. Острова, эти узкие полоски земли, окаймленные стеной густых камышовых зарослей, делали водные лабиринты еще прекраснее. В бледно-алых лучах заката воды напоминали гранатовую диадему, потерянную кем-то посреди степей. «Нахр-ал-Хазар, - сказал Ибузир Гляван. – Хазарская река».
Когда стемнело, мы разожгли костер. Искры потянулись к небу, расцвеченному двадцатью семью созвездиями. Сатурн-Зухал стоял в Водолее, мерцали Миррих и Зухра - Марс и Венера. За ужином слуги вновь принялись развлекать меня своими неправдоподобными историями. Наступил черед Нуха. Раньше он был виноделом и жил весело и в достатке, так как вино притягивает деньги и предполагает веселье, веселье не обходится без друзей, друзья приводят женщин, а женщины оказываются беременными, и каждый раз - от Нуха, как самого богатого из друзей. В общем, женился Нух достаточно поздно, но виноделия не бросил. Следовательно, веселья не убавилось, друзья не перевелись, женщины не изменились, и беременность осталась свойством их природы. Кончилось это тем, что законные сыновья Нуха видя, как вино превращается в деньги, а деньги - в дым, подговорили внука Нуха, доверчивого Нана, лишить дедушку мужской силы. Нан сделал так, как ему велели, за что и был Нухом предан проклятию, и теперь где-то скитается, а Нуху стало достаточно одной женщины, да и той много. Якуб, плут и обманщик, всем яствам на свете предпочитавший чечевичную похлебку, предположил, что надругательство над Нухом произвел не внук Нан, а Нана, одна из многочисленных женщин Нуха, пытаясь таким простым методом отвратить Нуха от распутства и привить ему единобожие, ибо каждая женщина считает себя богом одного вполне определенного мужчины, а не частью ребра, каковой на деле она и является, если верить акль аль-Китаб, христианам и иудеям - «людям писания».
«Река - Бог человека», - вдруг вмешался Ибузир Гляван, и все смолкли. По словам фурака, некогда правители сопредельных стран посылали к хазарам за защитой, ремесленники и мастера селились в Хазарии добровольно вследствие справедливости и безопасности жизни здесь, а император Рума, страны стран, послание к кагану запечатывал золотой буллой на треть более тяжелой, чем свои письма к Папе всех христиан и императору народа франков. Хазарский каган миловал восстававших против него, как это случилось с Иоанном, главным над христианами Готии, Буланом, поднявшим иудейский мятеж в Саркеле, и Леведией, сахибом мадьяр, одного из хазарских племен, уведшим свой народ на запад. И так было, пока не пришел тот, кто знал путь и называл себя Служителем Бога.
Мужчин хазары хоронят на спине, а женщин на боку. С воином всегда кладут его коня, потому как по верованиям хазар душа до своего вселения в человека, жила в коне, а конь без хозяина, что тело без души. Покойников, у которых при жизни отсутствовала душа, они сжигают, считая, что в противном случае мертвец, ал-баст, выйдет из могилы, и будет искать живых, дабы убить и завладеть душой убитого, хотя бы и после своей смерти. Поэтому в могилы не кладут ничего, способного служить оружием убийства, а если и кладут саблю или меч, то только сломанным. Однако с женщинами разрешено хоронить ножи, которыми те владели при жизни, и без которого невозможно раскроить материю, чтобы сшить одежду, приготовить обед и перерезать пуповину родившегося ребенка. Оттого женщины здесь во сто крат опаснее мужчин. Юноши и девушки здесь с детства знают своих избранников. Жрецы хазар умеют по челу и ладоням читать судьбы людей, и потому браки у них никогда не распадаются, если только не родится ребенок, без знака, у которого даже жрецы не могут прочесть судьбу. В последнее время таковых становится всё больше.
Мы ехали по степи, набухшей цветами и травами, значительно отдалившись от реки, когда земля упавшей радугой вдруг вспыхнула у нас под ногами. Это была соль, обычная каменная соль, белая и красная, синяя и разных других цветов. Вероятно, здесь раньше проходило русло Итиля, или же это были следы того потопа, о котором сказано в Коране. Я спросил о том Ибузира, но он, лишь усмехнувшись, ответил: «Слова - тень истины. Ты хочешь исказить искаженное, записать истину словами, что делать не следует, ибо непосвященные прочтут их как тень тени, а не как истину тени». Но едва я успел записать это, как, подчиняясь приказу Ибузира, мы попадали с верблюдов наземь, опустились на колени, преклонили головы и потупили очи.
Впереди ехали всадники, которые держали зажженные свечи и золотой щит, при свете дня слепивший каждого, кто смотрел на него. Позади, на значительном расстоянии, двигалось войско, тьмой доспехов затмевавшее горизонт. А между ними был он, Великий Каган Хазар, перед которым все встречные должны были падать ниц и подниматься не раньше, чем он и его войско скроется из виду. Как сказал бы поэт, равный Абу Таммаму, «и свет вел тьму, и свет был ничем, а тьму можно было потрогать». Повинуясь любопытству, не раз отводившему меня от добра, я поднял голову и к изумлению своему обнаружил, что не вижу кагана. Конь был пуст, а на спине его звенело седло, обшитое зеркалами. Фурак Ибузир грубо ткнул меня лицом в землю, и я набил себе холмик на лбу.
Своим подданным каган показывается раз в четыре месяца, трижды в год. Каган не может править более двух раз по двадцать лет, а при возведении на престол царь набрасывает на шею кагана шелковую петлю и давит до тех пор, пока тот не начинает задыхаться. Тогда спрашивает его царь, сколько каган желает править»? И ответ кагана и есть его судьба, а по прошествии означенного срока кагана умерщвляют и избирают нового. «А что если царь несколько сильнее, чем надо, сдавит петлю»? - спросил я. «Загляни в свои глаза, и это будет ответом на твой вопрос», - усмехнулся фурак.
Озадаченный, я впервые за время нашего путешествия вынул доску и расставил фигуры. Заметив крайнюю заинтересованность моего спутника, я объяснил, что это шатранж, усовершенствованный вариант индийской чатуранги. Сражаются здесь двое игроков, под началом каждого шестнадцать фигур шести родов: царь, мудрец, слон, корабль, конь и пешие воины. «Чью судьбу ты будешь играть? - глядя мне в глаза, задал вопрос хазарин. - Мою судьбу, судьбу того кагана, что уже не царствует, но еще правит, или свою собственную»? Я рассмеялся и успокоил его, сказав, что это не камни для гадания, а всего только абстрактные фигуры, и игрок не преследует иной цели, кроме как получить наслаждение от остроты своего ума, красоты позиции, выстроенной им, и превосходства над соперником. «Ты изложил сейчас смысл жизни любого из разумных людей, - кивнул Ибузир. – Следовательно, ты играешь судьбой человека, пользуясь тем, что знаешь правила или смысл»? Объяснять маджусу, язычнику, что судьбы людей в руках Аллаха, и он один знает правила, было бесполезно, и я заторопился продолжить путь. К вечеру следующего дня мы достигли ал-Байды, касибы, главного города хазар.
С высокого итильского берега мы увидели раскинувшуюся, будто на ладони хазарскую столицу, окруженную высокой белой стеной, и я еще подумал, что как по расположению линий на ладони, так и по расположению улиц на обеих сторонах реки можно прочитать судьбу ал-Байды. От размышления меня отвлекли мои слуги, упавшие мне в ноги, причитающие и молящие не губить их. Заинтригованный, я выслушал их просьбу. Оказывается, они были крайне напуганы рассказом Ибузира о преследованиях, которым в не столь давние времена подвергались правоверные в ал-Байде или Итиле, как называли свою столицу сами хазары. Узнав о гонениях на иудеев в некоем Баб-ал-Бабунадже, Городе Ромашек, каган приказал разрушить в Итиле минарет и казнить муэдзинов, сказав, что если бы он не опасался за судьбы евреев, живущих в халифате, он расправился бы с каждым из мусульман Хазарии. Слуги молили меня, пока мы находимся здесь, называть их еврейскими именами, и я, пожав плечами, согласился окликать Сулеймана, Илйяса, Юсуфа, Нуха, Лута и Якуба Соломоном, Илией, Иосифом, Ноем, Лотом и Иаковом. Хорошо, что они не додумались сменить клички верблюдам. Бедные животные не выдержали б столь изощренного надругательства над их природой.
Переправившись через неширокий приток Итиля, мы въехали в город. Ибузир объяснил, что с наступлением весны каган отправляется объезжать свои владения, а большинство жителей - тех, что не заняты торговлей - также покидают столицу, отправляясь обрабатывать поля и пасти скот. Зато летом и весной в Хазарию прибывают купцы со всех сторон света, поэтому мы с некоторым трудом нашли свободные места в хотеле - так здесь на еврейский манер называют шатры для приезжих в торговой части города. Хозяин - толстый и лысоватый булгарин принял нас радушно, упомянув, что в Итиле-ал-Байде - я заметил, что именно так стал называть столицу хазар, Итилем-ал-Байдой – «Черно-Белой», имеется до трех десятков мечетей, при этом минарет в крупнейшей из них высотой лишь на самую малость уступает дворцу кагана. Чтобы польстить хозяину отеля, я напомнил ему, что в прошлом веке Исхак ибн-Кундудж, хазарин по происхождению, приняв ислам, проявил себя храбрым воином и стал одним из руаса, начальников войска халифа. Булгарин, оглянувшись, шепнул, что если б христиане и мусульмане объединились, владычеству иудеев в каганате наверняка пришел бы конец. Памятуя о том, что здесь каждый может оказаться шпионом ишада, царя, я вежливо улыбнулся и поспешил заснуть богатырским сном, который кое-кто называет «хазарским».
Нас разбудил утренний намаз и мы, наскоро позавтракав, заторопились на базар. Он находился в восточной части города, называемой Сарашен, и населенной торговцами, нищими, ремесленниками, музыкантами, игроками в кости и прочими проходимцами с одной шестой части суши, которую занимает Хазария.
На базаре все обсуждали внезапное исчезновение русских купцов, в одну ночь снявшихся с якорей и покинувших пределы каганата. Цены на черные лисьи шкурки и мех рыси подскочили до ста дирхемов. Рабы стоили гораздо дешевле, чем в Багдаде и Бердаа, а рыбу всех сортов и размеров отдавали почти задаром. Огромный красный мурзум весом чуть ли не в полторы сотни минов предлагали за пол-даника, и столько же просили за лошадь, или барана. Если и есть земной рай, то он существует на этом базаре. Плоды гранатовых, айвовых, яблоневых, абрикосовых, ореховых, инжировых деревьев громоздились горами, сладость местных дынь сводила скулы, а от сочной, до рези в глазах, мякоти арбузов, падали замертво мухи и осы, от которых даже в раю не бывает покоя. Мне пытались всучить овцу, которая ягнится два раза в год, волка, умеющего ловить рыбу своему хозяину, и зеленую птицу сба, передразнивающую человеческую речь до содрогания противным голосом. Я едва не купил единорога - огромного и нескладного, с рогом в три локтя, преклонившего голову на колени грустной и юной наложницы. Владелец единорога - печенег, из тех, кто сочетается со своими женами исключительно на дорогах, объяснил, что девственниц эти страшилища чувствуют носом и с ними они тихи и кротки как котята. Я признался, что давно вышел из девственного возраста, и потому вынужден отказаться от покупки. Когда я рассматривал сидящего в клетке муравья величиной с упитанного щенка, вроде того, что некогда был подарен шейхом Омана Ахмедом ибн-Халилом халифу аль-Муктадиру, меня тронули за плечо и, обернувшись, я увидел пропавшего с вечера и вновь невесть откуда появившегося Ибузира Глявана. Он сообщил о желании ишада, хазарского царя, который здесь не подотчетен даже кагану, видеть меня во дворце. Честь, оказанная простому и никому неизвестному купцу, обязывала незамедлительно отправиться в путь. Отдав необходимые указания слугам, я поспешил вслед за фураком. Проезжая мимо беднейших рядов, где торговали рыбьим жиром, хлебом и рисом, Ибузир показал мне худолицего юношу в рваной одежде, предлагавшего покупателям мучные лепешки, и сказал, что этот нищий - ближайший родственник кагана, и сам станет каганом после смерти нынешнего, если, конечно, примет иудаизм. На мой вопрос, откуда у моего спутника такая осведомленность в делах престолонаследия, Ибузир, не взглянув в мою сторону, произнес сквозь зубы: «Я его брат».
Терзаемый Иблисом, Сатаной и Дьяволом одновременно, каган решил выбрать веру своему народу, и послал к христианам за епископом, а к иудеям за раввином. Раввин, муж ловкий и искушенный в спорах, спросил епископа: «Что скажешь ты о Моисее и откровенной ему Торе»? Тот ответил: «Моисей - пророк и Тора – истина». Тогда еврей сказал кагану: «Он сам подтверждает истинность моей веры. Спроси же его, во что он верует»? Каган спросил и христианин ответил: «Я говорю, что Мессия Иса, сын Марьямы, есть Слово, и что он открыл таинства по повелению Бога». Тогда еврей сказал кагану хазар: «Он говорит о том, что мне неизвестно, а сам меж тем только подтверждает истинность моей веры». Епископ против этого не смог возразить ничего дельного. И послал каган к мусульманам, и те направили ему человека ученого и разумного, который и камень мог заставить поверить в правильность слов Пророка. Но еврей подослал к нему убийцу, и тот отравил его. Еврей же склонил кагана к своей вере, и стал царем, ишадом, и с тех пор каган и его приближенные - иудеи, и не могут они противиться воле ишада, потому что ученик по отношению к учителю своему никогда не станет учителем, а ишад всегда остается учителем веры для кагана.
Выслушав мой рассказ, Ибузир рассмеялся и, сказав, что все было не так, поведал мне истинную историю обращения хазар.
Пришли к народу румов послы хазар и сказали: «Вы - великий народ и от Бога царство держите. Вашего совета спрашиваем и просим от вас мужа книжного. Если переспорите евреев и сарацин, то примем вашу веру». Христиане прислали к кагану Философа, и поднял чашу каган, сказав: «Пью во имя единого Бога, создавшего всякую тварь». Философ, чашу взяв, ответил: «Пью во имя единого Бога и Слова Его, от которого вся сила их исходит». Иудей, муж лукавый и коварный, сказал Философу: «Вы из книг притчи берете. Мы же несем мудрость в груди, как будто проглотили ее, не гордясь так Писанием, как вы». Сказал на это Философ: «Отвечу тебе так: если встретишь мужа нагого и скажет он тебе, что много одеяний и золота имеет, поверишь ли ты ему, видя, что он гол? Так и я тебе говорю: если проглотил всякую премудрость, то скажи нам, сколько родов было до Моисея, и сколько лет который род власть держал»? Не мог иудей на это ответить и умолк. Другие же, стоящие возле кагана, спросили Философа: «Как может вместить Бога в утробу свою женщина, что не может и взглянуть на Него, а не то, что родить Его»? «Безумны те, кто говорят, что не может Бог вместиться в человека, ведь он вместился и в куст огненный, и в облако, и в бурю, и в дым, когда являлся Моисею и Иову, - отвечал Философ. - Как сказал Моисей в своей молитве, «в громе камней и звуке труб не являйся к нам больше, милостивый Боже, но вселись в утробу нашу, сняв с нас наши грехи». Снова спросили иудеи: «Не противитесь ли вы Богу, поедая свинину и зайчатину»? Отвечал им Философ: «Первый Завет заповедывал: «Ешьте все, как зелень травную», ибо, учил Павел, «для чистых все чисто, а у оскверненных и совесть осквернена». И познал каган, что вера христианская истинна, и повелел, чтобы тот, кто хочет, крестился.
Аллах видит, я терпеливо выслушал речь Ибузира, лишь заметив, что отсутствие толкователя Корана заметно обеднило эту весьма интересную дискуссию между христианином и иудеем. «И о том шла речь, - кивнул Ибузир. - Один из советников кагана спросил Философа: «Почему вы не признаете Мухаммеда? Ведь он очень восхвалял в своих книгах Христа, говоря, что тот родился от девы, сестры Моисея, что он пророк великий и воскрешал мертвых и всякий недуг исцелял силой великой». Философ ответил: «Если Мухаммед пророк, то как можно верить Даниилу? Он ведь сказал: «Перед явлением Христа прекратятся все видения и пророчества». Мухаммед после Христа явился. Как может быть он пророком? Если наречем его пророком, то Даниила отвергнем».
На это я процитировал Коран, который не принуждает выбирать религию, но указывает, что только правоверные идут по дороге прямой, по пути тех, кого Аллах облагодетельствовал, и лишь они не собьются с дороги и не заблудятся, как савиры. Касательно Даниила я упомянул, что он именуется «мужем рапаитским», то есть обитателем царства мертвых, а я бы не стал доверять там побывавшим, ибо они знают цену слов.
Дворец кагана и царя находится посреди реки, на острове, примыкающим к западной части города, которая называется Хамлиджем, Городом Счастья иди Царским Городом. С восточным, Сарашеном, обитатели которого не принадлежат к верхушке общества, остров соединен лодочным мостом. Обе части города обнесены высокой стеной и кроме неё из камня построен лишь дворец кагана, церкви, синагоги и мечети. Хазары живут в войлочных шатрах, деревянных домах и землянках. Дворец кагана необычайно красив. Лестницы приводили нас в длинные коридоры, из которых мы поднимались в башни и спускались в бесчисленные сады. Стражи сменялись через каждую сотню шагов, но лица их оставались одинаково непроницаемы. Фурака Ибузира сменил улыбчивый черноволосый кундур-каган, визирь правителя. Он окурил меня благовониями, дабы очистить мои мысли от дурных помыслов, и пригласил в покои ишада. Скамьи для гостей находились в значительном отдалении от трона, в свете семисвечников блистающего золотом, и я смог разглядеть только длинные локоны и седую бороду ишада, правителя государства, берущего дань с двух десятков окрестных народов, а с остальными, еще неподвластными ему, обращающегося как с будущими рабами.
-Из Сарагоссы мы попали в Барселону, где живет благочестивая иудейская община, состоящая из людей умных и образованных, - бубнил, обращаясь к ишаду, какой-то купец, видимо из евреев, рядом с которым меня усадили. - Далее три дня до Нарбонны, города, служащего издревле центром, из которого иудейское вероучение распространялось по всем странам. Евреев числится там до трехсот человек. Потом мы прибыли в Марсель, город величайших раввинов и ученейших людей. Из Марселя мы добрались до Генуи и оказались там на четвертый день пути. В этом городе живет только один еврей. Далее...
Мое знание еврейского языка значительно превосходило мое терпение. Ишад меня не замечал, и я принялся разглядывать пол, походивший на доску для игры в шатранж.
У кагана хазар столько жен, сколько народов ему покорны, и еще шестьдесят с чем-то наложниц, каждой из которых полагается свой евнух из числа людей племени сакалиба. Когда каган умирает, его хоронят в особом дворце, к северу от Итиля, в одной из его комнат. Каждая комната обита золотой парчой, и в каждой роют могилу, дно которой посыпают красной охрой, белой негашеной известью и черным порошком для глаз. В какой именно комнате похоронен каган, не знает никто из-за того, что всем участвовавшим в обряде отрубают головы. Под стенами дворца хазары пускают воды подземной реки или озера, которые есть поблизости, чтобы не добрались до могилы ни шайтан, ни человек, ни черви, ни насекомые, и этот подводный склеп, где лежит каган, они называют «раем». При таком почитании вод, хазары не умеют управлять кораблями и не имеют их.
-В Константинополе живут две тысячи евреев-раввинистов и пятьсот караимов, не признающих Талмуд, но ищущих истину только в стихах Святого Писания. Жилье первых, весьма ученых, отделено от последних особой оградою. Греки же бьют на улицах тех и других, не отличая хороших от дурных.
Ишад сделал знак, чтобы рахдонит замолчал, и неожиданно обратился ко мне:
-Почему исмаэльтяне всех евреев, хабров, называют неверными, а всех неверных, кяфиров по-вашему, называют евреями?
Чтобы польстить ишаду, я отвечал следующим образом:
-Потому, что нет более жестокой вражды, чем вражда между братьями. Кабиль, сын первочеловека Адама, убил своего брата Хабиля. Хеба из рая попала на землю уже врагом Адама, и примирить их смогла только вера в Аллаха.
-Ты считаешь нас братьями? - с усмешкой спросил ишад. - У евреев нет братьев, потому как сказал Ездра: «Прочие народы, происшедшие от Адама, ничто, но подобны слюне и все их множество уподоблено каплям, капающим из сосуда». Авеля убило то, что он приобрел, ибо Каин на нашем языке значит «приобретение». Из того, что судьбой дается в удел, приобрести можно только знание. С верой надо родиться, а рождаются с верой одни евреи. Что до Евы, то сказано в Торе: «Семя жены сотрет главу змея». Женщина не может быть врагом мужчине, как не может мизинец на правой ноге быть врагом всему телу, но может помочь, или помешать догнать истинного врага.
-О, царь! - с поклоном отвечал я. - Вы, иудеи, говорите «сафа ахад» - «язык един», но я говорю с тобой на другом языке, и ты говоришь со мной на другом, в котором я понимаю все слова и каждую букву, но вижу совершенно иной смысл. Не будем спорить о том, о чем невозможно договориться.
Ишад смотрел на меня так, как смотрят, когда не слушают собеседника, а изучают. Губы его источали улыбку, а глаза - лед, и я подумал, что так происходит с теми, у кого мысли расходятся со словами.
-Когда кагану Булану явился во сне ангел и передал ему благословение Господа, а тот выстроил шатер, ковчег и светильники, взял имя Самаэль, что означает «Бог - Моя Надежда» и привел свой народ под покров Шехины, то царь Эдома и царь исмаэльтян прислали к нему мудрецов, чтобы склонить кагана перейти в их веру. Священник тогда сказал: «Вера Израиля более истинна, чем вера исмаэльтян», а кадий ответил: «Вера Израиля более истинна, чем вера христиан». Исмаэльтяне не братья, но и не враги нам. Если бы я здесь не сдерживал русов, не давая ходить им в Каспийское море, они в одночасье уничтожили бы всю вашу страну до Багдада включительно. Мы обнаружили крест на теле этого подлого червя, замышлявшего убить меня. Я имею в виду фурака Глявана.
Думаю, в тот момент у иерихонской ослицы выражение лица было умнее, чем у автора этих строк.
-Мы не хотели поднимать шум, хватая его в городе. Несмотря на свой низкий чин, он принадлежит к знатному роду и его арест мог вызвать волнения черни, - не сводя с меня глаз, продолжал ишад, и вдруг резко перевел разговор на другое. - Ты знаешь Ибн-Хаукаля?
-Я слышал, что он путешествовал по всем странам ислама от Индии до Кордовы, и по просьбе Абу Искаха Исхатри переписал набело его «Книгу Климатов», - осторожно ответил я.
Но тут наша беседа, едва начавшаяся, была неподобающим образом прервана, ибо вбежал раб ишада, восклицая: «Доставили, по твоему повелению, Светлейший! Доставили»! В распахнувшиеся двери тронного зала вбежали воины из охранной тысячи царя, и вошел старец, по обличию своему не хазарин, в длинном белом одеянии до колен, поверх которого одето было алое, туго подпоясанное в тонкой талии. Ростом превышавший любого в зале, он подошел близко к трону, и, широко расставив ноги в красных высоких сапогах, быстро и свысока сказал:
-Ты зачем собак убил, тварей моих?
Ишад, поерзав на троне, ответил так же быстро, но с опаской:
-Умрешь, волхв, сам умрешь!
Старец удивленно, как на двухголовую птицу, посмотрел на царя.
-Знаю я, царь, - титул в его произношении звучал презрительно, как «раб». – Ты бы о народе своем подумал! Мой дед твоему прадеду имя дал, да ничему вы здесь так и не научились!
Тут вернулся отлучавшийся куда-то рахдонит и сделал царю какой-то знак, наподобие тех, которыми тайно переговариваются нищие на базарах Дамаска и Бухары. Увидев знак, ишад заулыбался зло и крикнул старцу в лицо:
-Разрушен город твой, волхв, нет больше реки твоей, нет больше страны. Моя это земля
Старец же, спокойно и отрешенно глядя ишаду в глаза, глубоко о чем-то задумался. Ишад, сначала сильно нервничавший, постепенно успокоился и заулыбался.
-Отпускаю тебя, - разрешающе взмахнул он рукой, на что старец, будто встрепенувшись, сделал шаг по направлению к нему. Ишад, изменившись в лице, пронзительно и неподобающе закричал и позвал охрану, кинувшуюся со всех сторон к странному старцу.
-Змеи! – вдруг раздался истошный вопль, и тронный зал превратился в бедлам.
Взглянув себе под ноги, я с ужасом увидел расползающиеся клубки огромных змей. Дабы обезопасить себя от щекотки, ибо прикосновение гадов вызывает у нормального человека приступы неудержимого смеха, я обхватил руками колонну, поддерживающую потолок, и чинно и неторопливо приблизился к ее верху. Здесь было довольно удобно и прохладно, а главное – хорошо видно то, что происходило внизу. Трон был пуст, лежал на боку, и об него спотыкались обезумевшие иудеи. Постепенно все образумились, и лень снова воцарилась в движениях дворцовой охраны, как будто привыкшей к подобным странностям. Мне любезно помогли спуститься, потому что пальцы мои замерзли настолько, что отказывались разжаться. Странно, насколько в одной и той же комнате может быть жарко внизу и холодно наверху.
Ноги мои двигались не очень успешно и, не успевая бежать за собственными мыслями, я не заметил, как очутился в хотеле. Слуги мои уже вернулись с базара в один голос превознося мою мудрость, шепнувшую мне на ухо наименования товаров, наиболее ходовых в здешних краях, за которые мы начали получать хорошую прибыль. Звон монет несколько успокоил мои нервы, а ужин окончательно вернул мне спокойствие духа. В рыбе, что водится в этих реках, нет мелких косточек даже в голове и во рту. Она вроде овечьего курдюка, нашпигованного куриным мясом, нет, не куриным, а таким, что приятнее мяса жирного барашка и во сто крат вкуснее него! Ее вялят ломтями, и становится она лучше всякого мяса, и не нужно эту рыбу не варить и не жарить, а есть такой, как она есть, достигая наслаждения, сравнимого разве что с созерцанием обнаженного тела райских гурий. И надо же было такому случиться, что в момент столь благостных размышлений шайтан в обличье хозяина караван-сарая, этого дырявого шатра, сквозь крышу которого можно по звездам читать ночь, шепнул мне, что может предложить красавицу, которой я в жизни не видел и не увижу нигде. «В Хазарии девушки красотой превосходят вкус рыбы и запах самого душистого чая, пьянят, как молоко молодой верблюдицы и слова самой искренней молитвы», - облизываясь, говорил булгарин, и желание, разрывавшее мои одежды, заставило меня позабыть о том, что название их народа идет от слова «булга» - «мешающие правду и ложь». Наскоро записав на эти листы мой разговор с ишадом и все, чему я был свидетелем во дворце, я поспешил за хозяином нашей обители. Юсуф как раз закончил свой рассказ о первой жене и начал излагать историю о сыне от второго брака.
На город опустилась ночная мгла, опечаленная близкой прохладой реки. Разогретая за день пыль уже дремала в предчувствии утренней сырости. Идти пришлось недолго. Получив причитающуюся ему плату, мой провожатый, не оглядываясь, припустил назад. Колокольчик над дверью сказал «дон», и я вошел внутрь.
Девушка, судя по всему, была предупреждена о моем появлении. Это было несколько не то, что я ожидал, но в первые мгновения я, действительно, был сражен наповал дугами ее бровей, алостью рта, точеностью носа, мраморной белизной кожи, мягким шелком волос и глубиной темных очей. К несчастью, у нее были длинные ноги, узкие бедра, и отсутствовал всякий намек на живот, как нечто выпирающее, а не плоское. Но за этим исключением, видит Аллах, она была самой прекраснейшей из женщин, рядом с которой я могу поставить только Зухру из Багдада, Зулейку из Дамаска, Лейлу из Хорасана, Мириам из Сидона, Ружу из Александрии Египетской и девушку, имя которой я так и не узнал в Кустантинийи, городе императора Константина. Горели свечи, нежно пружинили ковры под ногами, струился дым благовоний, плескалось вино в кубке, поданном мне Севергелиной - так звали мою царицу - и означало ее имя «Любовь Невесты».
Первым делом я поинтересовался, привлекаю ли ее, как мужчина, ибо мне был памятен случай с одним из храбрейших воинов полководца Мервана по прозвищу «Глухой», двести лет назад разбившего войско хазар и, дойдя до Итиля, принудившего кагана принять ислам. Мерван пообещал тому, кто первым войдет в крепость Хамзин, считавшуюся неприступной, подарить самую красивую наложницу из числа пленниц. Когда крепость была взята и храбрец, выбрав прекраснейшую из смертных, взял ее за руку и сказал «это она, да ублаготворит Аллах эмира», та ударила мечом, отрубила храбрецу голову и бросилась вместе с ней в пропасть. Вот какие истории случаются там, где мужчина хочет завладеть женщиной без ее согласия.
-Снимай сандалии! - рассмеялась Севергелина, скинула одежды, предлагая мне войти в рай, и потушила свечи. Это была единственная фраза, сказанная ею по-арабски. Я знал по-хазарски еще меньше, но наши тела не интересовали наши способности к языкам. Ее знание обнимало меня, и мое вливалось в нее, нам не нужны были слова, которые, как сказал мудрец, всего лишь тень истины и истина тени.

Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Мудрый сын радует отца и нежно любящий отец восхищается разумом сына, ибо Аллах дарует ум, когда настает пора говорить, и добавляет слух, чтобы слушать. Когда же нет ни того, ни другого, происходит то, что случилось со мной, сыном ослицы с разумом муравья, если судить по размерам.
Я очнулся лежащим на улице, в сточной канаве. Вокруг стоял безобразнейший шум, проникавший в меня как через воду. Вздымались клубы черного дыма, бежали люди, их сбивали обезумевшие под всадниками кони. Русы штурмовали город. Они пришли под покровом ночи, на красных ладьях с черными парусами. Ишад бежал с остатками гвардии, и столица оказалась беззащитной перед мечами варваров. Но главное, что пропали мои дощечки, мои письмена, книга книг, ради которой я и совершал такое далекое и опасное путешествие! Конечно, не та книга, что вы сейчас держите в руках, лениво перелистывая страницу за страницей и забывая прочитанное быстрей, чем всё, что еще не успели пробежать глазами. Нет, другая, единственная книга, подаренная халифом Харуном ар-Рашидом своему сыну халифу ал-Мамуну, сказавшему однажды: «Все боится времени, а время боится пирамид».
Я торопился сюда, в город, горящий как страницы, чтобы потерять все, избегал неизбежного и упрашивал непреклонных, снаряжал караван и обещал прибыль, обводил вокруг пальца хитрецов и прикидывался простаком, считающим деньги, писал о том, что меня не интересовало, и изображал из себя того, кем я не был. Я хотел выглядеть отражением, будучи зеркалом, а стал отражением собственного зеркала. Зеркало зеркал - вот кто я. Раки аль-бутуль. Девственный дурак.
Конечно же, их похитила эта блудница Севергелина, предложенная мне шпионом ишада, хозяином караван-сарая, хитрым, как укус змеи, чьи речи вскружили мне голову и разбудили низменные инстинкты – сладостные, как все низменное. Опоив меня вином и своим телом, она украла смысл моей жизни, начертанный на этих трех десятках дощечек из дерева халанж, подарив бессмысленность моему существованию.
Мне больше нечего скрывать, и незачем таиться, и я еще могу успеть поведать то, что никого не интересует. Во времена Харуна ар-Рашида, умевшего слушать сказки не считая дней, в Багдаде объявился египтянин, факир и дживишгар, знахарь и маг, языком жабы, положенным под левую грудь спящей девушки, выведывавший тайные мысли, и смеявшийся заразительным хриплым смехом, вызывавшим улыбки без желания их владельцев. Он объявил, что может обыграть в шатранж любого, потому как из двух одинаково сильных ходов видит лучший, а из двух слабых - единственно верный. Многие пытались проучить его, некоторые сговорились намять бока, а один или двое намеревались выпустить его знания вместе с кровью в безлунную ночь. Он обыграл первых, нанес поражение вторым, и поставил мат третьим, а затем развесил на базаре дощечки с записью идеальных ходов, пригодных для каждой партии в любой точке времени, кроме смерти, и каждом шаге пространства, чтобы всякий мог разглядеть знаки, прорисованные острием ножа на дощечках из дерева халанж. С той поры в Багдаде все партии стали заканчиваться вничью, ибо когда двое делают правильные ходы, выигрывает кто-то третий. Азарт умер, интерес исчез, ум ослеп, красота зачерствела, мысль угасла, острословы потупели, игроки приуныли, время остановилось, как часы. Увеличилось число самоубийств, и снизилась рождаемость, из-за того, что мужи не могли, а в юношах проснулась апатия, и упало желание. И тогда халиф повелел египтянину покинуть город, а багдадцам - забыть ходы партии, на что последние с радостью согласились, а египтянин рассмеялся и предсказал, что сын халифа отправится к горизонту у черной реки, к городу безумцев, где найдет содержимое кувшина, разлитое по стенам. А еще египтянин подарил халифу те дощечки, забрав три из них, где были записаны первые семь ходов, чтобы тот не смог ни с кем поделиться его подарком. Однажды сын халифа халиф аль-Мамун, собрав войско, пошел в Египет, где протекала река Нил, на всех языках называемая Черной, и неподалеку от города Циона, что на греческих картах обозначен как Танис, жителей которого с почтением величают безумцами, проник в пирамиду, где хранилась мумия, что по-арабски значит «кувшин». Мумия фараона Хуфу - «Того, Кто Принадлежит Горизонту». Но египтянин не открыл путь, коим он вошел в пирамиду, и аль-Мамуну пришлось пробивать ход наудачу, а она улыбнулась халифу внутренней стороной рта. Делая лаз, воины разбили в пыль три плиты, на которых были записаны первые семь ходов той идеальной партии. Остальные халиф приказал стереть со стен гробницы, дважды оказавшись единственным хранителем бесполезного и обладателем никчемного, ибо, когда не знаешь смысла первых ходов, нет нужды знать и последующие.
Эти дощечки я получил от Ибн-Хаукаля в обмен на все то, что я знал об Индии, Магрибе, Руме и ал-Джарби - странах севера. Ибн-Хаукаль ходил прямыми дорогами, любил писать о том, чего не видел, и говорить о том, чего не знал. Он переработал сочинение больного Исхатри и выдал его за два - свое и Исхатри. Он был шпионом халифов и мог без стука проникать в любую комнату дворцов Багдада, открытых ему все дни в году, кроме четных. Он побывал в Кордобе и от тамошнего визиря халифа Абд-ар-Рахмана согласился доставить послание хазарскому царю, которое, разумеется, прочитал и заучил наизусть. Это единственное, что он умел делать хорошо. Так я узнал, как хазары обратились лицом к иудаизму, и понял, где мне искать недостающие семь ходов.
Во времена Харуна ар-Рашида при дворе кагана появился Обадия, «Служитель Бога», приведший за собой изгнанных из Константинополя евреев Колена Симонова. Он уговорил кагана принять веру сынов Израиля, выстроить дома собрания и дома учения, собрал множество мудрецов сионских и каган дал им вволю золота и серебра, чтобы они объяснили ему двадцать две книги Священного Писания, как они их понимают. Он построил Итиль-Хамлидж так, что улицы стали клетками доски для игры в шатранж, а дома - фигурами, числом шестнадцать. Если двигаться по городу в определенном направлении, то можно было прочитать содержание той абсолютно правильной партии, сыгранной между Аллахом и пророком Мухаммедом, один из которых сотворил прошлое этого мира, а второй – его.
И вот теперь, в нескольких шагах от цели, я метался по сжираемому пламенем городу, тщетно пытаясь запомнить расположение умирающих домов и поглощаемых хаосом улиц. Я пробирался сквозь толпы людей, терявших свое имущество, сквозь крики детей, терявших родителей, сквозь кровь, потерянную ранеными, сквозь смелость, брошенную трусами. Мои волосы видели, как стираются линии на моих ладонях, моя память пряталась в пятках и скулила воспоминаниями детства, когда я бежал в горящий дом за волшебным словом «пожалуйста», за которое отец обещал купить мне мою первую книгу, высмотренную в лавке торговца подержанным и ненужным. Отец погиб, спасая в своем доме моих братьев и сестер, и мне больше некому было сказать «пожалуйста», кроме Аллаха. Сердобольный торговец подарил мне ту книгу, с которой я и покинул ставший для меня пустым город, поклявшись научиться видеть то, чему предстоит свершиться, и никогда не опаздывать к тому, что прошло. Я кусал себе ногти ужаса зубами отчаяния оттого, что все повторялось, записывая на ходу эти строки вместо того, чтобы запоминать направления улиц, каждая из которых могла стать послед...

Всякий пророк мудрец, но не всякий мудрец пророк, говаривал Ибн-Рушд. И вот я, считавший себя умнее Ибн-Хаукаля, хазарских шпионов, их ишада и всех тех, кто дал мне деньги на путешествие и снабдил товарами, рассчитывая на прибыль, я стоял оборванный и разутый на берегу Итиля, посреди развалин ал-Байды, и обозревал догорающие остатки Хамлиджа, дворца кагана. Пленных подводили к предводителю русов - надменному бородатому ал-маджуси, чье лицо, поцелованное мечом, навсегда сохранило о том воспоминание. Кинув безразличный взгляд на пленника, он делал знак, одним продолжая жизнь, а другим возрождая смерть. Я стоял в толпе таких же несчастных, сжимая в руках эту рукопись и тупо повторяя последнее оставшееся в памяти после удара кистенем еврейское слово: «Итиэль — Бог-со-мной».
Меня вытолкнули к русу. Он оглядел меня со лба до коленей, и я поразился синеве его глаз, в которых, казалось, отсутствовали зрачки. «На Страшный Суд грешники будут призваны голубоглазыми», - некстати вспомнилась 20-я сура Корана. К предводителю русов подошел один из воинов и, скаля черные зубы, что-то сказал, указывая в мою сторону. Я узнал его. Это был невольник, виденный мной на базаре. Рус кивнул, и человек с черными зубами вытащил из-за пояса короткую секиру. На ее лезвии я разглядел следы крови - письмена, говорящие о том, сколько моей голове оставалось жить в согласии с моей шеей. Выходило, что короче некуда. «Аллах акбар и он знает, что делает», - прошептал я и приготовился к смерти.

Прошло три дня, как прошла вечность.
Сейчас мы сидим у костра и поглощаем грубую пищу русов. Последний огонь Хазарии, последний очаг Итиля лакомится троном ишада, нагревая мои колени и лоб, слепя глаза и заставляя думать о времени. Еще три дня назад я кланялся этому великолепному седалищу, а сейчас оно шипит и смеется, охваченное языками пламени, которые быстро и нагло щекочут его. Сверху на царственные обломки падают капли бараньего жира, подобно слезам погибшей Хазарии, ибо Святослав, как зовется халиф русов на их языке, приказал стереть Итиль с лица земли. Верные его воины так помыкали рабов трое суток, что сейчас любой хазарин, возвращающийся из Ас-Сина или Рума, не узнавая местности, равнодушно проехал бы мимо. Мы едим жареную баранину и запиваем ее водой из родника, который бьет из земли рядом с костром. Еще три дня назад родник этот был прекрасным фонтаном перед дворцом ишада, теперь же он звонко и упрямо журчит, выискивая себе новое русло в попытке добраться до Итиля – Черной реки.
Напротив меня, через огонь, сидит сам Святослав. Необычайно крепок он телом, лицом же схож со старцем, виденным мной при непонятных обстоятельствах во дворце ишада, хотя халифу русов едва удастся свои года сосчитать до трех десятков. За его спиной к ночному небу возносятся, подобно минаретам, два высоких и мощных каменных столба. В одном из них я с трудом узнаю колонну, на которой так сильно замерз. По непонятной для меня причине столбы избежали уничтожения. Святослав не говорит со мной. «Язык твой в его руках», - сказал он мне три дня назад, указав на надменного бородатого ал-маджуси, Сфенкла, и с тех пор только иногда внимательно поглядывает в мою сторону.
Три дня продолжался страшный пир русов, называемый ими «тризна». Три дня праздновали они смерть Итиля, веселясь и скорбя, убивая плененных хазар и что-то разыскивая.
-Слово, - коротко ответил мне Сфенкл, когда я спросил его о причине поисков. – Слово, в котором буквы «жизнь» и «смерть» написаны одним знаком. Посмотри на эти холмы. Когда-то здесь жили те, кто знал Слово.
Русы не взяли в Итиле ни дирхема, огнем, мечом и землей уничтожив все, кроме памяти о еще недавно цветущем городе. Долго ли проживет она, если даже мои мысли поменяли свой ход, став короткими и быстрыми, как полет стрелы, выпущенной в упор?
Сразу после разрушения дворца ишада, в первый же день после штурма, между двумя каменными столбами русы нашли заваленный камнями и замурованный ход. Плененные хазары, непрерывно сменяя друг друга, до захода солнца успели пробиться сквозь камень. Сфенкл, взяв с собою пару воинов, спустился под землю и через некоторое непоименованное по часам и минутам время появился один в таком диком состоянии, какое я наблюдал только в Индии у бешеных слонов в период свадеб. «Берсеркр», - обнажив свои черные зубы, уважительно и со страхом бросил Олаф. Он не рус, но из еще более северных земель. «Варяг», - зовет он Сфенкла, не выговаривая слово «ферязь». Сфенкл же, приказав трем десяткам пленных взять инструменты и следовать за ним, с двумя воинами вновь спустился под землю. Появился он к концу второго дня, когда солнце почти укрылось за горизонтом, и снова один. Святослав внимательно посмотрел на него, но Сфенкл лишь отрицательно покачал головой. Тогда Святослав поднял меч над головой, и в лагере умолкли все звуки.
-Мы догоним царя Георгия и убьем его, - тихо и спокойно сказал он. – Мы уничтожим любого хазарина, попавшегося нам на пути. Разрушим их города и крепости и ничего не возьмем из них. Это месть. Послезавтра утром начнется охота.
Ближе к полуночи Святослав что-то быстро написал при свете костра и отдал свиток одному из воинов. Тот снял с себя все вооружение, оставив лишь нож. Вся дружина попрощалась с ним как с умершим, и он, вскочив на лучшего коня, ускакал.
Сфенкл говорит со мной по-гречески, ибо только один этот язык ведом нам обоим. Воины зовут его Свенельдом и мой язык, воздав хвалу Аллаху, что сделал его без костей, все более и более привыкает к грубому языческому наречию этих людей. Теперь и я буду именовать Сфенкла, как и другие – Свенельдом.
Знание Свенельдом языка греков безупречно. Иногда он смеется над моим александрийским выговором. Свенельд добр, насколько добрым может быть волк. Но не убивает он меня по другой причине. Ибо я являюсь его самым большим богатством.

«Аллах акбар и он знает, что делает», - прошептал я и приготовился к смерти. Внезапно Свенельд, отстраняя человека с секирой, подошел ко мне и выдернул из рук письмена. Не понимая арабской вязи, он быстро просматривал свитки, роняя части моей истории в грязь. Каждый свиток я провожал глазами, прощаясь с ним, как с близким мне человеком. Очень скоро между носками его забрызганных грязью Итиля сапог и моими босыми ногами образовалась горка дней моей жизни. Она складывалась в недели, месяцы и годы, ее можно было потрогать и ощутить невесомость того, что я прожил. Я смотрел на пергамент у меня под ногами и понимал, что с последним свитком, небрежно оброненным Свенельдом, неизбежно закончится и моя жизнь. Что я при этом ощущал? Хотелось улететь птицей Семаргл и найти себя. Невозможность избежать смерти сделала мир прозрачным и холодным, и пальцы могли пощупать безысходность, ибо она пропитала воздух. Та часть меня, что должна пройти по волосу, вдруг заявила о себе, и я увидел мир ее глазами. Связь пространства и времени истончилась и замерла, готовая разорваться. Тогда я сжал кулаки и, посмотрев на восток, понял, что действительно, на самом деле, готов умереть. Мир, залитый солнцем, подбадривал меня. «Большое дело», - говорил он. «Равноденствие», - вспомнил я. Но мне было все равно. И я посмотрел Свенельду в глаза.
Он стоял и пристально рассматривал один из моих свитков. Шрам на его лице побелел, а глаза стали как песок. Я узнал свиток, который рассматривал он. В нем я описывал партию, сыгранную мною с одним визирем, интересную тем, что, находясь практически в безвыходном положении, он послушал совета своей жены Диларам, и, пожертвовав мне две ладьи, сумел отыграться. Посреди свитка был красивый рисунок с изображением положения фигур в середине этой партии. Его-то сейчас так пристально и разглядывал Свенельд.
-Ферязь, - сказал он, посмотрев мне в глаза, и указывая пальцем на одну из изображенных на рисунке фигур.
-Аль-фирзан, - безразлично согласился я.
-Конь, - сказал он, показывая на другую.
Тогда я приблизился к действительности и попытался продержаться в этом мире еще немного.
-Аль-шах, аль-фил, аль-фарас, аль-рох, аль-беизак, - говорил я, водя пальцем по рисунку.
Свенельд жестом показал мне, чтобы я подобрал свои пергаменты и отправился за одним из воинов к ладьям, в русский лагерь. Я еще стоял какое-то время, не в силах сдвинуться с места, но когда следующего за мной принесли в жертву мечу, быстро собрал свитки и легко, как ребенок, изредка спотыкаясь, поспешил за провожатым.
С тех пор прошло три дня. За это время мы нашли общий язык - греческий, общий интерес – шатрандж, и общее дело. Я рассказал ему все. О дощечках, хриплом египтянине, Харуне ар-Рашиде и его сыне. «Ты – волхв», - усмехнувшись, обозвал меня Свенельд непонятным словом, уже слышанным мною во дворце ишада. Я не стал спорить. Волхв так волхв.
 не склонен считать Свенельда варваром, ибо ему свойственен свой строгий и аскетический адаб. Он не халиф, не сын халифа, но воспитатель и воевода халифа Святослава. Хотя мне кажется, что о себе он говорит не все. Может быть потому, что говорить приходиться в основном мне, а Свенельд лишь задает вопросы. Правда иногда это позволяется и мне.
-Чего ты хочешь, Свенельд?
-Иногда мне кажется, что я мечтаю о неосуществимом и пытаюсь достичь невозможного.
Он игрок. Не в игру, предназначенную для развлечения простонародья – шашки, не в азартную бессмыслицу, заключающуюся в хлопанье по столу разрисованными листами бумаги, не в еще более ничтожные кости, и даже не в совершенно странную, виденную мною у болгарских купцов и популярную у русов, называвших ее невразумительным словом «чапаев». Он игрок в шатрандж. Причем таких игроков я в своей жизни не только не встречал, но даже и не помышлял, что такое возможно. Он аль-фирзан. Ферязь, как говорит сам Свенельд. Святослав, конечно, аль-шах, король. Но есть ли на игровом поле более слабая фигура, чем король? Угроза ему заставляет ужасаться, смерть его тут же прекращает партию. Поэтому все защищают его, ведь конец игры – это смерть всех фигур. Весь мир для Свенельда – игровое поле, время – правила, победа – смысл. Знает он и о единственно правильной партии в шатрандж, самой логичной, самой прекрасной и неповторимо истинной. Партии, которая, будучи переведена на язык человеческой речи, откроет человеку глаза и лишит его тайн, ибо будет он знать и понимать все на свете, и в могуществе своем сможет отказаться от зла. И если я искал запись этой партии, дабы достичь седьмого неба, а в конце своей личной игры спокойно пройти по волосу и отправиться в рай, то Свенельд преследует иные цели.
На утро четвертого дня русы собрались в дорогу. Бросив свое смешное по сравнению с тем, что имел, имущество на ладью – так русы называют свои корабли – я вернулся к большому черному пятну золы, оставшемуся от великолепного трона ишада. Насколько хватало глаз, везде царили запустение и печаль, нарушаемые лишь одевшимися в копоть колоннами, веселым родником, бьющим из-под земли, и вытянувшейся в змею флотилией русов. Через несколько дней здесь вырастет трава, и даже я, очевидец событий, не узнаю местности. Пройдет несколько лет и халанж, наиболее распространенные в этих краях деревья, поселятся там, где жили люди. Среди этих березовых рощ затеряются даже высоченные каменные столбы, оставленные русами. Но такова, видимо, воля Аллаха и не мне пытаться додуматься, что Он этим хочет сказать.
Меня позвали с ладьи. Уходить не хотелось, но я был всего лишь пленник. Я повернулся, и тут что-то блеснуло у меня под ногами среди золы, разносимой ветром. Это была корона. По форме своей она напоминала венец, сплетенный из стебельков травы, обратившейся в золото. Тончайшие золотые нити были переплетены между собой столь тщательно и затейливо, что напоминали буквы, поспешно брошенные рукой писца на пергамент. Я увидел ее сразу всю и со всех сторон и замер, пораженный. Как сейчас она стоит у меня перед глазами, вся до мельчайших подробностей. Кое-где на ней были разнообразной формы узелки, одни нити были толще, другие тоньше. Мрачная догадка мелькнула у меня в голове: «А не ее ли искали русы»? Не к месту вспомнился Аль Фараби: «Никогда не приближай золота к сердцу своему, к желудку, печени и разуму». И когда уже спина наклонилась, рука протянулась, глаза загорелись, пальцы задрожали, а губы разомкнулись, чтобы издать вопль радости, нога, теперь обутая в красный сапог победителей, помимо воли и разума, нагребла на корону сверху кучу золы, а другая, делая шаг, придавила. Воистину только одна правая нога моя ведает, что делает левая.
Олаф подал мне руку, и я легко перебрался через борт, едва не упав в воду вместе с этим язычником.
Мне позволили сидеть у мачты, где я никому не мешал своими раздумьями. Странное дело, я мог вспомнить все семьдесят семь имен меча и сорок прозвищ копья, названных Антарой ибн Шаддадом, и не мог вспомнить ни одного имени короны, кроме венца. Представляю, как обрадовался Ибн-Хаукаль если бы узнал, что моя память, подобно хазарам, начала терять в дороге слова.
Олаф сказал, что мы идем к Семендеру, бывшей столице каганата. Он очень плохо говорит по-гречески. Беседовать с ним не интересно. Но сейчас я вынужден был обратиться к нему с вопросом, потому что заметил на парусе изображение птицы очень похожей на орла.
-Мои предки, - сказал я ему, - носили имя Бену Абс, и их знаком был орел – «укаб».
Тогда Олаф объяснил мне, что на парусе изображен не орел, а сокол, «рах», и сказал, что слово «рус» имеет то же значение. Я вспомнил в который раз страну пирамид, где сокол считался олицетворением фараона и за убийство этой птицы карали мучительной смертью.
Едва солнечный зной уступил место другой напасти - кровососущим насекомым, с ладьи Святослава вернулся Свенельд. Отдав приказания воинам и отослав Олафа, он подошел ко мне. Мы разговорились.
-Хочешь знать, что я видел под землей в Итиле? - неожиданно спросил он, хотя я и не помышлял задавать ему вопросы, заранее предугадывая нежелательные в моем положении ответы.
-Рай? - предположил я, пытаясь блеснуть неведомым для этих варваров остроумием. - Ты увидел реку, в которой хоронят несуществующих хазарских каганов, ишада и джавашгира, который умеет превращаться в змей? Джавашгиров мы еще называем магами, а вы — волхвами.
Свенельд схватился за рукоятку меча и уставился на меня так, будто видел впервые, хотя я уже более трёх дней натираю ему на глаза мозоли своим присутствием. Он не успокоился, пока не выпытал у меня полнейшего описания того, чему я был свидетелем и невольным участником во дворце ишада. А затем замолчал, надолго задумавшись.
-Волхв знал те ходы, которые ты ищешь, - нехотя объяснил Свенельд и поправил себя. - Мы ищем. Но он перешел реку и теперь его ни о чем не спросишь…. Там под землей есть река. Она течет в обе стороны. Простому смертному невозможно достичь её берега, хотя он близок так, что его можно ощупать взглядом. Только избранный богами сможет пересечь её.
Видевший по самым скромным подсчетам полмира, я так и не вник, какую же религию исповедуют русы, а потому спросил прямо, как и положено храбрецу:
-О каких богах говоришь ты? Нет Бога, кроме Аллаха, поверь мне.
Свенельд внимательно изучил мои глаза и, вероятно, обнаружив в них склад недюжинного ума, показал мне перстень, на котором был изображен витой, словно оплетенный змеями, трезубец,
-Триглав: Рождение, Время, Смерть, - сочувствуя моим способностям познавать этот мир, объяснил Свенельд. - Тот, кто найдет сходство и познает различие, будет избран ими.
-Как раз здесь все просто…, - начал я.
-Вспомни свои слова перед тем, как соберешься умереть, - пожелал мне Свенельд.
Мы шли какими-то протоками, и ширина русла местами не позволяла использовать весла. Тогда воины не гребли, а упирались ими в дно и отталкивались, надсадно вскрикивая.
Засыпая донельзя замученный событиями последних дней, я страстно желал увидеть во сне хоть какую-нибудь гурию, пусть даже худющую и белобрысую. Такая и заявилась. И я был зол и неистощим.
Олаф опять подшучивает над моим ростом. Нет нужды говорить о том, насколько это неуместно. Он вообще один из самых тупых людей, встреченных мною на дороге жизни. Он еще совсем молод, у него даже не растет борода. Но когда утром в нас с берега послали стрелу, он поймал ее на лету как пчелу. Олаф подарил стрелу мне, с улыбкой сказав, что печенег с такого расстояния попадет в муравья, а уж в мой лоб – тем более. Честно говоря, он прав, стрела почему-то хотела встретиться со мной. Я сунул ее в середину свитка и забыл о ней.
Вообще часто приходится останавливаться. Оказывается, эта бескрайняя степь, простирающаяся по обе стороны реки, расцвеченная лишь оазисами березовых рощ, населена многочисленными племенами, которые укладываясь спать еще не знают, с кем они будут враждовать утром. По пути, кроме хазар, нам встречаются и другие отряды. К одним выходит Святослав, к другим Свенельд, третьих убивают. Хазар убивают всех. Я не видел еще ни одного их отряда, достаточно многочисленного, чтобы сразиться с дружиной русов. Оказывается, русам удалось обмануть шпионов ишада, приблизившись к ал-Байде двумя отрядами. Один шел обычным путем, через Танаис, другой спустился к хазарской столице по Итилю, покорив перед этим народы, живущие в верховьях реки. Кстати, узнал я забавную вещь: Святослав прежде чем напасть, всегда посылает врагу три слова: «иду на ты», предупреждая о своем намерении. Он начинает сражение, принимая первый удар на себя, но в разгар битвы в тыл или фланг противника ударяет Свенельд. Это решает исход противостояния. Благодаря такой тактике, Святослав не проиграл еще ни одного сражения. «Выигрывает тот, кто начинает партию», - усмехнувшись, сказал Свенельд.
Он постоянно расспрашивает меня о Диларам и о партии, проигранной мною из-за ее вмешательства в ход игры. Как я понял, интерес его вызван тем, что русы придают сверхъестественное значение своим ладьям. Новорожденные у них помещаются в кроватки, сделанные в форме ладьи, пьют они из ковша той же формы и даже умершего хоронят, сжигая его в ладье. Поэтому Диларам, пожертвовавшая двух ладей для победы, вызывает у него прямо-таки нездоровый интерес. Человек он странный.
-Ты дядя Святослава? – задал я ему вопрос.
-Ля архама бейна-л-мулук, - ответил он мне по-арабски с улыбкой. – Нет родственных связей между царями.
-Ты когда-нибудь думал о вечности? – спросил однажды Свенельд. – Не о вечности рая или смерти, а о неизмеримости идеи жизни?
-Жизнь не идея, - возразил я ему, недоумевая.
-Разве? – мрачно усмехнулся Свенельд. – Умирая, человек не так уверен в этом, как при жизни.
-Откуда ты знаешь? – заинтересовался я. – Человек уходит из жизни не оглядываясь. Неужели кто-то рассказал тебе о своей смерти?
-Там, где стоял Итиль, всегда жили люди. Разные племена и народы многие тысячи лет населяли эту местность. Одни приходили и уходили, другие понимали и ужасались. Но были и такие, кто, однажды поняв, не стремились бесконечно уточнять. Они имели силы узнать и перейти реку. – Свенельд закрыл глаза. – Ты желаешь найти путь. Путь единственный и неповторимый. Что он для тебя, спасение или успокоение?
Я задумался. Как можно гяуру, неверному, объяснить смысл пути? Язык един, но даже родные братья порой не понимают друг друга и видят разницу между соколом и орлом больше, чем она есть. Я могу спасти себя и в этом обрести смысл, а могу успокаиваться тем, что спасение невозможно. Может быть, поиски мои - лишь отсрочка перед последним озарением, способным убить помимо смерти? Нет, сказал я себе, этого не может быть. Есть вера, и есть знание, которое помогает не разувериться, не потерять путь, еле видимый в сумерках обыденных заблуждений. Вера в знание и есть знание веры. И наоборот.
-Путь – это путь к спасению, - твердо сказал я.
-То есть само спасение?
-Спасение – завершенный путь.
-Чем завершается путь?
-Спасением.
-Как его увидят окружающие тебя люди?
Я пожал плечами:
-Моей смертью.
-Узнают ли они о твоем спасении?
-Нет, никогда.
-И ты говоришь, язык един?
-Язык – да, но не время, - кивнул я.
-Значит, люди живут в разных мирах? Значит мы, способные сейчас общаться, коснуться друг друга рукой, даже убить, мы находимся в разных мирах, разном времени?
-Если мой мир прекратит существование для тебя с моей смертью, но не с твоей, значит наши миры замкнуты. В моем мире живут мои родители, дети, книги и мысли, мои свитки и мой умбилик, которым я наношу на пергамент мои мысли. И мое время. И ты. Мое время пересекло твое, и поэтому мы можем общаться, но ты не жил в моем мире изначально, и потому наши миры разойдутся рано или поздно.
-Это ты так думаешь, - усмехнулся Свенельд. – Ты смешной. И еще совсем молод. О чем мы сейчас говорили?
-О пространстве, - ответил я, задетый упоминанием о моем возрасте.
-Ты даже не умеешь слышать. А берешься видеть. Мы говорили об избытке времени.
Семендер, так же, как и Итиль, был полностью уничтожен. «Крайняя дверь» – русы сломали ее. Штурм и уничтожение я наблюдал с высокого холма, расположенного недалеко от города. Оказалось, что находиться в убиваемом городе и наблюдать такое убийство со стороны – вещи совершенно разные. Осадные машины русов прямо с ладей бросали за городскую стену пылающие искры, которые, разбиваясь, начинали пожирать здания. Другие машины, подведенные ближе к стенам, разрушали их. Когда город стал похож на яйцо, брошенное в плавильную печь, русы устремились в него. Я спустился к ладьям. Гарь и копоть, крики и плач, надежда и смерть - я помнил то, что сейчас происходило на городских улицах, и не хотел повторять заученное. Я видел много городов в своей жизни, видел следы войн на их улицах, видел пленных, обращенных в рабство, победителей, грабивших побежденных, но не видел войны просто уничтожающей. Русы стремились сделать невозможное, - изменить время, переписав одну из летописей истории и, убив память, изменить мир. Много лет они жили с хазарами в мире, обменивались посольствами, торговали. Что произошло потом? Чем хазары заслужили такую кару?
Вечером из разрушенного города вернулся Свенельд.
-Ты не знаешь первых семи ходов? – еще раз спросил он.
-Я даже не знаю, кто начал партию, - с горечью ответил я.
Свенельд бросил на меня косой взгляд и замолчал, задумавшись.
-Разве вина царя распространяется на весь народ? – спросил я.
-Каждый народ заслуживает своего правителя, - недовольно буркнул Свенельд. – Молчание смерда делает его пособником владельца. Невежественный человек не может стать учителем, заблуждающийся – пророком. Глупость не спасает от ответственности, как рождение – от смерти. Царя можно убить, но народ, избравший его, изберет другого.
-В чем вина ишада?
Свенельд смотрел на меня, как будто видел впервые.
-Это долгая история. Там, где стоял Итиль, жили волхвы. Иногда туда приходили чужие племена и, получив разрешение волхвов, селились. Разрешение давалось, если пришельцы принимали имя, данное им волхвами, и соглашались не строить из камня.
-И каково имя первого из народов, пришедшего сюда?
-Анты. Еще греки помнили их под этим именем.
-А если пришельцы вели себя, как захватчики?
-Тогда приходили мы. Наши деды и прадеды.
-Ишад ослушался волхвов?
-Он убил их.
-И потому пришли вы?
-Да. Но мы опоздали.
-А когда сюда пришли вы?
-Ты не понял. Нас изгнали отсюда.
-Волхвы?
Свенельд утверждающе кивнул.
-Они ваши цари?
-«Рус» значит «сокол». Только тот, кто не связан никакими земными путами, может быть свободным. Когда-то русами называли только волхвов. Они жили здесь всегда и не нуждались в словах. Подобно хищным птицам они видели землю свысока. Добычей их была истина. Они знали все. Умели все. Они отвечали за всех прочих, их жизни и смерти. Отвечали своим вечным существованием. И если волхв оказывался не прав, допускал ошибку, он умирал. Это был их главный закон. Царь не имеет права на ошибку. Остальные назывались славянами, ибо были хозяевами и рабами слов. Славяне могли строить города, если была нужда, но не на русской земле. Приходить к волхвам можно было только на ладьях. Чтобы ничего не оставить после своего ухода.
-Но ведь они пускали чужих на свои земли?
-Не разрешая строить из камня и выполняя определенные обязанности. Они пускали и нас. Вернее тех из нас, кто согласен был стать чистым. Чистым пергаментом, чистым листом бумаги, девственным песком, белоснежной холстиной. Такие задавали себе совсем другие вопросы и ждали других ответов. Ты можешь представить себе интересы вечного существа?
-Неужели таких было мало? Вечность…
Свенельд удивленно посмотрел на меня.
-Завтра ты лишишься всех своих интересов. Всех! И может быть, когда-нибудь ты поймешь что-то неведомое другим.
-Мне не верится, что можно в одночасье лишиться всех своих интересов. По крайней мере, некоторых из них…, - я вспомнил Севергелину и легкие мои, выдохнув воздух, наполнились грустью. - Для этого нужно полностью изменить мою природу.
-Даже этого было бы мало. Был только один путь – изменить пространство и время человека. И они умели это делать.
Я усмехнулся. Свенельд, глядя на меня, тоже.
-Как я уже говорил тебе, ты не знаешь ничего, - он пренебрежительно хмыкнул. – Ты думаешь, что человек играет партию с кем-то? С судьбой, роком или богами? Не надо слишком хорошо думать о себе. В конечном итоге это вредит здоровью.
Он вынул из моих бумаг стрелу и, повертев ее в руках, сломал.
-Наши предки верили, что каждый рождается, разделенный на две половины. Одна из них рождается телесно и в начале пути не знает ничего, не умея даже ходить. Этой половине принадлежит все пространство, время ее ограничено. Природа другой половины прямо противоположна, время ее абсолютно, но пространство мало. Зато она знает все. Она неограниченно мудра и чиста. Цель человека – стать целым и неделимым, стать самим собой. Стать героем, кстати, гораздо проще.
-Как можно объединиться с тем, кого не видно, не слышно и поговорить с кем абсолютно невозможно? Кого невозможно понять?
-Так же, как ты пытаешься понять волю Бога. Только поставь вместо Бога себя и пойми, чего ты хочешь.
-Если ты подскажешь, то, конечно, попробую, - пошутил я. – Мне довелось читать «Рисале» Ахмеда ибн-Фадлана ибн-аль-Аббаса ибн-Рашида ибн-Хаммада об обычае русов сжигать жен умерших воинов вместе с ними. Но истинно ли это известие?
-Истинно все, что не несет в себе лжи. Любящие друг друга муж и жена надеются таким способом встретиться в другом мире. Там, где они не умерли.
Свенельд бросил мне две половинки стрелы и ушел. Я выбросил их за борт. Одна из половинок тут же утонула, а вторая уплыла. Я хотел было вывести из этого какую-либо философскую сентенцию, как говорят латиняне, но заснул.
Каждый спящий когда-нибудь просыпается. Кроме тех, конечно, кто умирает во сне. Проснулся и я. Рядом со мной сидел Олаф и оперением стрелы, сестры вчерашней, поломанной Свенельдом, щекотал мой нос.
-Свенельд зовет тебя в город, - проговорил он, улыбаясь.
Как я уже говорил, у меня не было желания еще раз лицезреть мертвый город. Неважно какой – Семендер, Итиль, Рим, Константинополь, Тир или Сидон. Но, назвавшись пленником, следует подчиняться, ибо только животное имеет счастье быть тем, кем оно родилось. Человек же именует себя сам. Просто иногда имя, принятое ради спасения жизни, оказывается тяжелее смерти.
Мы шли по земле, еще источающей дым. Вокруг, подобно муравьям, сновали пленные хазары, растаскивая фундаменты своей жизни. Я смотрел в их глаза и видел там желание быть живыми и ужасное осознание невозможности этого.
Олаф подвел меня к огромному стеклянному шару, стоящему на куче зеленых веток и приказал ожидать здесь Свенельда. Я узнал в нем саркофаг могучего Абд ар-Рахмана аль-Бахили. Тело отсутствовало, и было извлечено, возможно, совсем недавно, потому как шар блистал девственной чистотой как снаружи, так и изнутри. Мало того, вверху и внизу его были отверстия, коих не может присутствовать в саркофаге. Внимательно присмотревшись, я увидел на стекле тончайшую линию, разделяющую шар на две половины по горизонтали. Оказывается шар, путем вращения верхней половины, можно было разнять надвое. Коснувшись его поверхности, я обнаружил, что он гораздо горячее окружающего воздуха, особенно вокруг отверстий вверху и внизу и линии разреза посередине. Вероятно, русы разделили его пополам, чтобы извлечь тело славного военачальника и тем самым лишить эту провинцию дождя. Назначение отверстий я понять не смог.
-Ты хотел найти себя? – раздался за спиной голос Свенельда.
Я обернулся. Рядом с воспитателем халифа Святослава стояли Олаф и китаец - судя по одежде, плененный в Семендере ремесленник. Свенельд подошел ко мне вплотную.
-Ты не знаешь первые семь ходов партии? – в который раз спросил он меня очень тихо. Я, не задумываясь, кивнул. – Но ты уверен в том, что их упорядоченность имеет значение, а вероятность – неизменна. – Я снова кивнул. – И ты считаешь, что человек может отказаться от зла? – Я молчал и смотрел ему в глаза. – Но при этом надеешься на подсказку? Хотя знаешь неизмеримо больше тех, кто верит другим? Подчиняясь традиции, ты ищешь ответ, потерянный кем-то? Ты хочешь найти себя, приобретя чужое?
Теперь он улыбался. Олаф и китаец, по знаку, поданному Свенельдом, начали откручивать верхнюю половину шара. Нехорошие предчувствия пробежали внутри меня, порождая оцепенение.
-Я не знаю первых ходов, - в который раз ответил я, внятно и торопливо. – Мне не нужно ничего чужого. Я лишь стремлюсь к истине.
-Как она выглядит? – улыбка Свенельда становилась все опаснее и опаснее. – Узнаешь ли ты ее, встретив лицом к лицу? Не пройдешь ли мимо?
Олаф и китаец, с трудом сняв верхнюю половину шара, аккуратно положили ее на траву.
-Человек не может пройти мимо своего рождения и собственной смерти… - начал я, но Свенельд перебил меня.
-А что торопит человека, что подстегивает его, заставляя идти? – он взмахнул рукой, и Олаф с китайцем взяли меня за локти. – Тень человека, его Время, его суть и душа. – Меня оторвали от земли и поместили в нижнюю половину шара. – У человека слишком много пространства, которое он ощупывает руками, попирает ногами, видит глазами и даже съедает! Посмотри на время, пойми его, научись жить в нем и ты увидишь…, - верхняя половина шара встала на свое место и, несколько раз повернувшись вокруг меня, замерла. – …Себя. Стань временем.
Я метался в стеклянной тюрьме, безуспешно пытаясь разбить толстые стены, царапая их и разбивая пальцы, проклиная мучителей и взывая за помощью к Аллаху. Обессилев, я сел и задумался. «Это сон. Это точно сон, – решил я. – Это пройдет». Я стал смотреть на оставшихся на свободе. По приказу Свенельда они извлекли из моего мешка свитки и стали поочередно обматывать их вокруг шара. Начали они снизу и постепенно буквы, когда-то начертанные моей рукой, закрывали окружающий меня мир, подобно водам великого потопа. Открытыми остались лишь два отверстия – вверху и внизу, и я догадался об их предназначении. Оставшиеся свитки через верхнее отверстие упали на меня, а затем шар поднялся и, раскачиваясь, начал двигаться. Я понял, что, подобно высокопоставленному вельможе, отныне буду двигаться на носилках. И подобно рабу буду привязан к ним. И мне стало жалко всех джинов на свете, а более всего – еще не родившихся.
Так время приобрело вид букв. «Стань временем…».
День я был не в состоянии воспринимать окружающий мир. Видеть я мог только небольшой участок неба через верхнее отверстие и скромный кружок земли через нижнее. Когда стемнело, и вид сверху перестал отличаться от вида снизу, шар перестал раскачиваться. Я ощутил, как затекли у меня конечности. Оказалось, что в моем мире можно подняться в полный рост и даже вытянуть руки над головой. Можно даже сделать два шага. И даже три, если поменьше. Нет, четыре или пять, но очень маленьких, как у ребенка.
«Был один человек из знатных химьяритов по имени Сабит. И был этот Сабит одним из приближенных йеменских царей. И однажды Иблис приказал дивам похитить Сабита и унести его по воздуху. Дивы опустили его на вершине высокой горы и оставили его там на двадцать дней. После этого пришел к нему Иблис в образе старика и сказал ему: «Преклонись предо мной и будь покорным моим велениям». Сабит так и сделал. Иблис спустился с ним с вершины горы, усыпил его и совокупился с ним. Потом сам Иблис заснул, приказав совокупиться с ним. После этого у Сабита волосы опустились на лоб, как у женщин, а на конце волос повисла вошь. Иблис принес ему платок, перевязал ему лоб и сел возле него, а вошь бросил ему в рот и тот проглотил её. Иблис сказал ему: «Кто хочет насладиться долголетием и не иметь врагов, должен есть это животное». После этого он приказал Сабиту убить царей и назвал ему их имена. Сабит спросил его: «Если я всё исполню и послушаю твоего приказания, что мне за это будет»? И ответил Иблис: «Ты сделаешься хаканом, вся эта область будет принадлежать тебе, и ты будешь начальником всего народа».
Я проснулся в холодном сухом поту от голосов, перебивая друг друга рассказывавших какую-ту историю. Столбы света, проникая в мою обитель сверху и снизу, окрасились в синий, напоминая, что в мире существует такое понятие, как вечер.
-Утверждают, что ромеи часто терпели поражение в теснинах Мизии. Видя всё это, император Никифор отправил патрикия Калокира к тавроскифам, которых в просторечии называют русами, с приказанием вручить им золото и привести их в Мизию с тем, чтобы они захватили эту страну. Святослав поднял на войну всё молодое поколение тавров и прочно овладел страной мизян.
Голос, несомненно, принадлежал Сулейману, моему слуге - если хоть кто-то мог поверить, что у заточенного в шар пленника вообще могли существовать слуги. Стараясь не воспринимать шумы лагеря, укладывающегося спать, я стал прислушиваться.
-Ромейским послам Святослав ответил надменно и дерзко: «Пусть тотчас же ромеи покинут Европу, на которую не имеют права, и убираются в Азию. Мы вскоре разобьем свои шатры у ворот Византия». Император набрал отряд из храбрых и отважных мужей, назвал их «бессмертными» и отправил к Святославу посольство, предлагая ему единоборство и говоря, что кто из них победит, тот и будет властелином всего. Но тот не принял вызова и добавил издевательские слова, что если император не желает более жить, то есть десятки тысяч других путей к смерти, пусть он и изберет, какой захочет. Святослав пошел к столице ромеев, воюя и разбивая города, что стоят и доныне пусты.
Конечно же, все были здесь - Сулейман, Илйяс, Юсуф, Нух, Лут, Якуб и их безразмерной длины языки, поспешавшие впереди своих хозяев. Русы еще громили хазар, а мои слуги уже мечтали о походе на Константинополь! Зная характер этих лжецов, я не сомневался, что они с не меньшим успехом, чем у меня, устроились на службу к Свенельду и Святославу, и наверняка успели сменить свои прежние имена на каких-нибудь Семена, Илью, Осипа, Николая, Льва и Якова.
-Император, покрытый золочеными доспехами, подъехал верхом к берегу, ведя за собой многочисленный отряд сверкавших золотом вооруженных всадников. Показался и Святослав, приплывший по реке на скифской ладье; он сидел на веслах и грёб вместе с его приближенными, ничем не отличаясь от них. Одеяние его было белым, в одно ухо была вдета золотая серьга, украшенная карбункулом, обрамленным двумя жемчужинами. Сидя в ладье на скамье для гребцов, он поговорил немного с Государем и уехал.
Дождавшись полнейшей тишины, рассказавшей о том, что все кроме дозорных и моих болтунов уснули, я стал тихим голосом звать моих слуг. Я рассчитывал упросить их развинтить мой саркофаг и, осторожно покинув лагерь, спастись бегством, обещая щедрое вознаграждение по возвращении домой. Никто мне не ответил. Возвышая голос, я постепенно перешел на крик, но к моему величайшему изумлению, меня никто не услышал. Или не захотел сделать этого.
-Но вот один из воинов, вырвавшись из фаланги ромеев, сразил Сфенкла.... Когда же Святослав направлялся на родину и проходил через земли печенегов, многочисленного кочевого племени, которое пожирает вшей и большую часть жизни проводит в повозках, то они заранее подготовив засаду, перебили почти всех русов и убили вместе с прочими Святослава, взяли его голову и сделали чашу из черепа, оковав его, и пили из нее...».
-И похоронили его без головы, подобно Иоанну Предтече.
-Всемогущий с удивительной предусмотрительностью обращает благополучие людей в противную сторону, тем самым напоминая им, что они смертны, недолговечны и не должны возноситься выше положенного. Ведь были уже люди, которые, достигнув успеха и отличившись в битвах, оскорбляли провидение тем, что осмеливались провозглашать себя богами. Примерами могут служить сыновья Алоэя, которые пытались взойти на небо, Навуходоносор Вавилонский, воздвигший сам себе статую, а также сын Филиппа Александр, повелевший, чтобы его называли сыном Амона.
Когда сквозь верхнее отверстие шара я увидел, что небо начинает светлеть, провожая ночь, тогда только перестал кричать. И уснул. Приснилась мне Диларам. Была она обнаженной и вместо тела имела большие песочные часы, в которых песчинками перекатывались мельчайшие золотые короны. «Стань временем», - пела она, маня за собой и ускользая. Я бросился за ней и внезапно почувствовал себя маленьким золотым венцом, проскальзывающим сквозь тонкую стеклянную талию, просыпая при этом лучезарные блики. Не успев удариться о тысячи таких же, успокоившихся внизу, я вновь стал короной, пролетающей из верхней полусферы в нижнюю, и снова я не достиг дна, и повторялось это бессчетное количество раз, пока у меня совершенно не закружилась голова, а тошнота не подступила к горлу. Когда показалось, что больше не выдержу и нити, из которых я сплетен, разлетятся по всему свету, достигая самых дальних звезд и самого глубокого ада, я проснулся. Шар покачивался, как и вчера. В верхнем отверстии было чистое дневное небо, в нижнем – трава.
-Какой он, Таматарха? – раздался голос Нуха. – Город Изгнания?
-Город купцов, - отвечал Илйяс. – Русы построили его недалеко от греческой колонии Фанагория и удачно там торговали. Тьмутаракань, называли они его. Сейчас в нем очень сильный хазарский гарнизон.
-Его тоже разрушат до основания? – спросил Якуб.
-Да.
-Почему вы ничего не берете в хазарских городах? – Лут всегда говорил торопливо и нараспев.
-Хазары больны и болезнь их неизлечима. И тот, кто позарится на их тень, заболеет сам.
-Каковы проявления такой болезни?
-В потомках зреет мягкость, а в их царях – глупость.
-Как избежать этой болезни?
-Как и любой другой.
-Излечима ли она?
-Да.
-Пытались ли хазары излечиться?
-Ровно сто лет назад князь русов Рюрик с воеводой Олегом на трехстах шестидесяти пяти ладьях двинулся на Царьград. Триста шестьдесят ладей во главе с Рюриком осадили город, а спустя время вернулись в землю русскую в количестве трехсот шестидесяти пяти.
-Воевода Олег на пяти ладьях останавливался у хазар?
-Да. Одновременно Константинополем сюда были посланы два учителя – Философ Кирилл и Мефодий. Где-то здесь первый из братьев, имя которого переводится как «маленький господин», выкопал самый глубокий на свете колодец. Второй, имя которого «сыщик», нашел останки святого Климента, которого когда-то казнили, привязав к якорю в форме креста. Имя его по-гречески означает «виноградная лоза», а по-латыни – «милостивый». Святые мощи братья увезли в Рим, а колодец остался здесь. К тому времени братья уже придумали письмена для славян и хотели сослужить такую же службу для хазар.
-Хазары не приняли их письмена?
-Как раз в это время хазары приняли иудаизм и перестали хоронить своих умерших в земле, отправляя их водами вечной подземной реки туда, откуда Мефодий вернул святого Климента, пройдя через колодец Кирилла. А еще был рахдонит, по-арабски «ар-разанийя», «знающий путь». Он учил, что буквы нужны только мертвым, ибо их удел – память, и потому у хазар больше нет книг.
Я слушал слова моих раньше таких недалеких слуг и недоумевал: может быть, шар искажает звучание слов, попадающих в него, а может быть в силу своей природы саркофага, он съедает бессмыслицу, порождая великое? Тогда, если правы давно умершие греки и мысли действительно живут отдельно от людей, я должен прислушаться разумом к теням мира и любая загадка откроется мне, а вопрос подскажет все свои ответы.
Я восстановил в памяти известное мне положение фигур на восьмом ходу той самой партии между смыслом и истиной. Как найти первые 7 ходов, зная положение на восьмом? Может ли человек понять логику Бога, отдаляясь при этом от общеизвестного к принятому? От принятого к первому? От первого к единственному? От себя самого – к Богу? Я нарисовал на стекле игральную доску, а из маленьких кусочков свитка сделал фигуры. Расставил их, как должно им стоять на восьмом ходу и задумался. Но понимание ускользало от меня, а когда казалось, что нечто осмысленное намеком только что посетило разум, память подводила меня, заменяя осознание неудовольствием. К тому же мне мешало постоянное ритмичное покачивание моего паланкина-саркофага, сбивающее с мысли и смещающее со своих мест фигуры. Когда ночь спрятала от меня рисунок доски с узором фигур, я разозлился, и стал громко кричать, требуя света. Никто по-прежнему не слышал меня. Я выбросил через нижнее отверстие шара пищу, спущенную мне через верхнее. Тогда, время спустя, на веревке из верблюжьего волоса мне спустили лампу, старую и бронзовую. Почему-то было тихо вокруг, и я не слышал обычного шума военного лагеря. Впрочем, это не мешало мне. Несколько раз исступленное бешенство, вызванное своим бессилием, посещало меня, и тогда я разбрасывал фигуры, размазывал рисунок доски по шару и колотил по стенам тюрьмы. Иногда я опрокидывал лампу и, оказываясь в полнейшей тьме, лихорадочно искал ее, и разжигал. У меня была вода в небольших мехах, и я бесконечно пил ее и лил на голову. Впрочем, это не помогало.
Я не сразу заметил начало дня. А когда заметил, то потушил лампу и заново нарисовал доску, расставив на ней фигуры. Всего две. Белый и черный короли заканчивали ТУ партию, и только их я оставил на доске в положенных им местах. Долго смотрел на них, а затем начал добавлять фигуры, играя партию наоборот, с конца. Наверное, так человек перед встречей с Аллахом вспоминает свою жизнь, от последнего мгновения до первого. Проходя шаг за шагом от каждого следствия ко всем причинам, он усваивает свой самый главный урок непредвзятости, ибо в конце всего нечего терять. Даже чести. Ибо великая объективность пустоты обезоруживает.
Наступление темноты теперь не заботило меня. Я зажигал лампу и двигал фигуры. Однажды я вновь услышал голоса:
-Нет больше города Таматарха, Города Изгнания. Хазары сами сожгли его, а затем укрылись в цитадели. Но русы разрушили ее, оставив только храм Иоанна Предтечи.
-Язычник Святослав пожалел храм из-за матери христианки?
-Креститель родился в день летнего солнцестояния. Святослав разрушил Итиль в его день и потому благодарен ему. Еще его впечатлило, что Крестителя хоронили без головы.
-Гробница пророка Йахьи, которого христиане называют Иоанном Предтечей, находится в мечети Омейядов в Дамаске, первом городе, восстановленном после потопа. Городе, где на горе Касъюн в «Махарат ад-дам», Пещере крови, Каин убил Авеля. Городе, построенном Адамом и Евой, после изгнания их из рая.
-Сам пророк Мухаммед назвал Дамаск раем и обошел его стороной, сказав, что «человеку лишь раз дозволено входить в рай, а я хочу войти в рай небесный».
-Много веков назад, когда правитель Дамаска, царь Сирийский собирал свое войско, то имел он тридцать два царя, и коней, и колесницы.
-И пошел, и осадил он Самарию…
-Основала же Самарию царица Семирамида, что по-гречески означает «Горная Голубка». Та, что крылом указала Ною путь к земле обетованной.
-Куда далее двинется Святослав?
-Далее – Саркел…
-Константинополь…
-Мизия…
-Ты еще помнишь слова? – услышал я голос Свенельда.
Я открыл глаза. Свенельд со Святославом стояли в нескольких шагах от меня, а я, подобно птенцу птицы Рух, возвышался над ними, восседая в нижней половине шара, стоящей на столе из мрамора. Вероятно, это был зал дворца, если судить по обилию колонн и украшений.
-Мы уже перешли реку?
-Мы всего лишь в Царьграде, - ответил Свенельд и продолжил. - У тебя был достаточный срок, чтобы укрепиться в заблуждениях или победить их. Расскажи нам об избытке времени. Расскажи нам о первых семи ходах.
-Я нашел пять из них. Очередность оставшихся зависит от того, белым или черным принадлежит право первого хода.
Они переглянулись и, подойдя, вытащили меня из шара. В темном углу зала стоял маленький столик для игры в шахматы. Меня усадили за него, и я рассказал им об избытке времени.
-Все равно, - Святослав нервно повел плечами. – Это мой путь. А вдруг он ошибается?
-Значимость хода определяется знанием, силой и целью. У вас есть все это. Но правильно ли вы держите доску?
-Я пойду с тобой, - сказал Свенельд Святославу. – Он не ошибается.
-Все равно, - повторил Святослав. – Дело сделано. Это мой путь. Пусть каждый идет своим.
..Хасан Басри называл мудрецом того, кто сведущ в каждом знании. Я хотел стать сахибом аз-заманом, господином своего времени, и я стал им. У Аллаха каждая вещь имеет свою меру, и время также отмерено каждому по раздельности и всем вместе, чтобы хватило на всех и еще осталось мудрецам.
Муэдзин созывал правоверных к намазу, когда я, немытый и нечесаный как айар, оборванец, в лохмотьях и со сбитыми ногами вошел в круглый город Багдад. Там, в ночлежках квартала Сук-ал-Аттарам меня разыскал Ибн-Хаукаль. Его глаза горели от предвкушения. Он ждал от меня рассказов о аджаиб, диковинках. О человеческого роста обезьянах, по словам Ибн-Хордадбека обитающих в северной четверти мира, о холодах, при которых если испускаешь воду из носа, то борода покрывается как бы стеклом, так что его нужно ломать, пока не согреешься или не придешь в жилье, о женщинах, зачинающих от глотка степного ветра и дуновения воды.
-Я видел в Джурджане, что на берегу Горгана, беженцев из Хазарии, - глотая слова, опережавшие мысли своего хозяина на целый порядок, тараторил Ибн-Хаукаль. - Давно, лет десять назад. Они говорили, что русы разрушили их города Итиль и Семендер, ишад бежал, а некий воин по имени Гляван объявил себя хазарским каганом Георгием и укрепился в Готии, что по ту сторону пролива от города Самкуш ал-Йехуд, который все называют Таматархой.
Что я мог сказать ему? Что Хазарии больше нет и даже хазарских могил невозможно найти, потому что они своих мертвых хоронят в реке, как рыб? Что Иблис подсказал мне, как умрет Святослав, но царь русов не захотел прислушаться к моему предупреждению и умирать по-другому? Что Свенельд сжег ладьи как в той партии, сыгранной Диларам, и ускользнул от мечей печенегов, обманув смерть, но, как я слышал, лишь на время? Что Олаф ловил смерть руками, но однажды и он не увидел вторую стрелу, пущенную вслед первой, и когда одна из них оказалась в его пальцах, вторая смерть пронзила ему глаз, который вытек мне на ладони? Что в крепости Саркел я видел колонны, кои местные жители в избытке находили в округе - поваленные, но по-прежнему величественные, теплые внизу и холодные сверху - и встретил «любовь невесты», Севергелину? «Ты успела отдать дощечки ишаду»? - спросил я, и она ответила «нет», потому что русы уже начали штурм города, и хазарский царь исчез словно дым, будто его и не было так же, как и кагана. Тут подошел Олаф и, заглянув в лицо девушки, спросил, хазарского ли она происхождения. Севергелина не смогла второй раз подряд сказать «нет», потому что это слово, которое она берегла пуще всего на свете, не отказывая даже тем, кто требовал от нее ее тела, она израсходовала на меня, и в её языке больше не было слова «нет». «Да», - ответила она, и тогда Олаф перерезал ей горло ножом из Куйябы, с которого я собрал теплую кровь девушки и соединил ее с холодной кровью Олафа, промыв его глаз, когда Олаф рухнул к моим ногам, пронзенный второй печенегской стрелой. Как всё это я мог рассказать Ибн-Хаукалю, сборщику поверхностного и хранителю малозначительного? Как ему объяснить, что я вижу его смерть, которая наступит через два года, в Иерусалиме, среди трущоб нижнего города, на полпути от квартала Бет-Заит до моста через Тиропеон, когда он будет пересказывать встречу со мной человеку, так похожему на хазарского ишада?
-Ты знаешь, почему Масуди назвал свое сочинение «Зеркало времени»? - спросил я его. - Я раскрыл секрет Масуди. Он нигде не был - ни в Магрибе, ни в ар-Руме, ни в ал-Андалусе, ни в ас-Сине. Нигде. Он сидел у себя дома, смотрел в зеркало, придвинув к нему половину доски, и играл в шатранж. И знал все, что происходило и происходит в подлунном мире, потому что он был сахибом аз-заманом и не нуждался в том, что можно измерить в фарсангах, чем можно стереть копыта верблюдов и башмаки их погонщиков. Для этого всего лишь надо знать ходы той единственной партии, которую играют в джанне Аллах с пророком Мухаммедом. Я знаю их ходы. Все, кроме двух.
Ибн-Хаукаль засмеялся, а смеялся он неприятно, как скрипит несмазанное колесо телеги, или кричит раненая птица сба.
-И это говоришь ты, беднейший из бедных, по сравнению с которым чистильщик отхожих мест выглядит как эмир? Посмотри на себя, обладатель собственной глупости и единственный наследник своих неудач! Что можешь знать о могуществе ты, пребывающий в грязи?! Да если бы я, не выходя из дома, имел бы хоть малейшее представление о том, сколько через неделю будут стоить финики в Хорасане и каков в следующем году будет урожай кишмиша в садах Адена, я стал бы самым богатым человеком в халифате, затмив славою Масуди, Исхатри и тебя, вместе взятых и умноженных натрое!
Что еще я мог объяснить Ибн-Хаукалю? Что в следующем году горсть кишмиша будет стоить один тассудж? Он все равно не поверил бы мне в моем теперешнем положении, да и держать в голове подобного рода знания не представляет никакого интереса. Я пожелал Ибн-Хаукалю не гулять поздно ночью по Иерусалиму, но он опять ничего не понял. Жаль, я совершенно не желал ему зла, но если кто-то не хочет видеть очевидного, то что толку рассказывать ему о тайном?
В последний день месяца мухаррам я стоял на площади Самарканда, касибы провинции Маварранахр, на краю Маамурта, которую греки называют Ойкуменой. Я заканчивал писать свою рисале, записку о происшедшем, чему я был никчемным свидетелем и лишним участником, ферзем и пешкой. Мне не довелось побывать только шахом, но я знаю, что где шах, там, как считают русы, всегда караулит смерть, «мат», а мне надо еще успеть встретить ту, которая родит от меня дочь, сын сыновей и внуков которой, названный Тимуром и охромевший, завоюет полмира, усеяв его трупами, хотя мог бы покорить его весь. Я стою здесь, чтобы этого не случилось. Мои знания умрут вместе со мной, но то, что я видел, что радовало мой глаз и услаждало слух, от чего восторгался мой язык и пел мой нос, и запомнили пальцы, останется жить в моей дочери и её сыне, и в сыне этого сына, и в их детях, и в тех, кто придет за ними. Вероятно, я недостаточно разбирался в прекрасном и ценил истинно великое, чтобы сына сыновей моей дочери уберечь от способности привносить в этот мир что-то иное, кроме пота, крови и слёз, но такова уж моя участь и полмира - не малая за него цена. После того, как намеченное случится, мне останется только найти последние два хода, для чего я должен решить, фигуры какого цвета начали эту партию. Если вы думаете, что белые, то оглянитесь вокруг себя и загляните в глаза другим, чтобы понять: белый - это цвет смерти. Я не хочу умирать, хотя понимаю, что переход в подобное состояние находится где-то рядом. Чтобы перехитрить смерть, я пойду…».

ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕПИСЧИКА И КОММЕНТАРИИ К СОЧИНЕНИЮ ИСХАКА ИБН АЛ-ХУСЕЙНА «ГРУДЫ ЖЕМЧУГА С ОПИСАНИЕМ ГОРОДОВ В ЛЮБОМ ВРЕМЕНИ», СОХРАНИВШЕМУСЯ В ЕДИНСТВЕННОЙ РУКОПИСИ В СКВИЛЛАЧЕ:
Если и имеется какое-либо из благ, приносящих пользу в жизни, воскресающее умершее и ублажающее живущее, что учит одно одобрять, а другого гнушаться, то это история. И в мое время происходило много необычайных и чудесных событий: на небе являлись устрашающие видения, разражались бури, проливались ливни, случались ужасные землетрясения, бушевали войны и по всей вселенной бродили вооруженные полчища, города и страны сходили со своих мест, так что многим казалось, будто наступает перемена жизни и к порогу приближается ожидаемое пришествие Бога-Спасителя. Я же решился умолчать о полных ужаса и достойных удивления событиях, но поведать читателю о сочинении, с которым он, бесстрашно преодолев лень и зевоту, имел смелость только что ознакомиться.
Мир - это аль-мираж, лестница, по которой можно подниматься вниз и спускаться вверх, а можно выбрать себе ступень и стоять на своём. Есть люди, которые не различают любые цвета за исключением белого и черного, а Исхак ибн ал-Хусейн видел все цвета, кроме этих. Потому в его труде перемешаны правда и её противоположность в таких пропорциях, что невозможно отличить одну от другой, хотя истина как всегда плавает на поверхности, а ложь и выдумка гнездятся внутри. Но подобно тому, как одни любят соленое, а вторые требуют кислого, так и читатели делятся на тех, кому подавай Масуди, Исхатри, Ибн-Хордадбека и Ибн-Хаукаля, и тех, кто книгой книг считает сочинение «Альф лайла ва лайла», что писалось тысячу и одну ночь. И тех, и других пытался ублажить Исхак ибн ал-Хусейн, и даже третьих, здесь не упомянутых, которых его слуги Сулейман, Илйяс, Юсуф, Нух, Лут и Якуб потчуют историями из Корана, Библии и сочинений византийского историка Льва Диакона, описавшего последние годы и смерть предводителей русов Свенельда и Святослава. Впрочем, сведения о жизни византийца до того скудны, а факты, им собранные, так сомнительны, что вполне возможно, что его «История» и вправду могла быть придумана шестью различными сочинителями, фантазия которых ненамного уступает воображению Соломона, Илии, Иосифа, Ноя, Лота и Иакова.
Однако есть еще и четвертая категория читателей, забытая нашим адибом - те, кто приветствует смешение несомненных фактов и других, которые родились в голове автора и там бы и умерли, если бы острый умбилик, омфалос или калам не перенес их на бумагу или пергамент. Такие люди верят в сказки лишь в том случае, если доподлинно уверены, что это сказки, и готовы простить любую фантазию сочинителя при условии, что сочинитель докажет, что это фантазия. Не желая терять даже последнего из немногочисленной когорты читателей сего произведения, я помогу ему, взамен потребовав самую малость, о которой и говорить не стоило, если бы не вполне совершенные законы нашего мира, за каждую подсказку требующие плату, пусть часто и насквозь символическую.
Прикоснитесь подушечкой левого мизинца к последнему слову этой рукописи, замкнувшему в себя черную пустоту бездарно прожитых дней, в которые вы не мечтали о неосуществимом и не пытались достичь невозможного. Произнесите три раза вслух последнюю фразу: «Не мечтал о неосуществимом, не пытался достичь невозможного». И вы увидите, как на прочитанных вами страницах исчезнет всё, что навыдумывал автор и останется лишь то, что было в действительности. Среди прочих зерен чистой истины останется и вера хазар в умирание слов, написанных на бумаге, и запрет произносить эти слова вслух. Трижды нарушившему сей запрет, грозило суровое наказание: смерть. Это и будет ваша плата. Вы расплатитесь жизнью за истину – не чрезмерная цена, не правда ли? Впрочем, если вы поверили во всё вышесказанное, неужели вы до сих пор и вправду убеждены в том, что никогда не мечтали о неосуществимом и не пытались достичь невозможного?

последнее слово
касаться здесь …БОМБАСТ…


9. ВИКЕНТИЙ

День начинался с перекура.
Они сидели спиной к Лысой горе, подставляя лица и руки солнцу, поднимавшемуся над Волгой. Шифер жадно впитывал упущенное за ночь тепло и вскоре гвозди, крепившие листы к балкам, начинали жечь пальцы, ищущие воздуха сквозь рваные раны рукавиц. Павлу нравился запах крыш так же, как еще не так давно нравился запах раскапываемых курганов.
-Хорошо! – говорил Павел.
-Ага, - соглашалась бригада.
Весь октябрь лениво томило солнце. Черными неровными клиньями уходили на юг галдящие не по делу птицы. Время вязко текло от утра к пяти вечера, когда надо было заканчивать работу, слезать с крыши и расходиться по квартирам до следующего утра. Когда говорить было лень, а делать нечего, смотрели на Волгу.
-С Астрахани сухогруз идет, - определил Павел.
-Ага.
-А от Самары – танкер.
 -Ага, - вновь согласилась бригада.
И ахнула. Из невидимого, закрытого краем крыши, пространства, нервной цаплей с нелепыми крыльями быстро и судорожно взлетел к золотому небу непривычный к полету бюстгальтер.
-Ого! – оценила бригада.
-Хозяйку бы!
-Слушай, не женщина – богиня!
-Мадонна!
-Джоконда! Мечта поэта!
-Канэчно, хачу!
Даже пролетающий над головами клин ошарашенно замолчал, кажется, подавленный неожиданной грацией набивающегося в сородичи существа. Замыкающий стаю, ворон резко спикировал на бюстгальтер и быстро клюнул, отчего тот, навсегда разлученный с небом, мягко и подавленно опустился к ногам Павла.
Бюстгальтер повесили на антенну, написав на каждой чашке большими буквами “любовь”, и долго еще потом вздыхали.
Перекур заканчивался, и снова принимались варить смолу, раскатывать толь, матеря антенны, крышу, и начальство. Или же снимали старые листы шифера, материли потревоженных ос, стелили новые, вбивая гвозди в крепкие дубовые балки. Старый шифер сбрасывали вниз и замирали, дожидаясь сухого пистолетного выстрела разлетевшегося вдребезги листа, криков воробьев и галок, покидавших засиженные ими пирамидальные тополя.
После обеда на чердаке раздался грохот, знакомый голос вспомнил адрес, по которому он хотел бы всё это зреть, в облаке пыли на крышу вылезла обиженная Дина, пожаловалась, что порвала чулки и показала где.
-Мадонна! – оценила бригада.
Тут же показались физиономии Перетокина и Му-Му. Они ругались и требовали сатисфакции. Бригада замерла. Удобно устроившись, пришельцы начали жарить мясо и открывать бутылки теплого грузинского вина. Бригада, удовлетворившись двумя бутылками «Кинзмараули», бережно завернутыми в бюстгальтер-путешественник, вежливо откланялась.
-Почему люди не летают? - разомлев, томно спросила Дина.
-Люди летают, - не согласился мрачный Перетокин. - Но недолго и недалеко.
-Смотря куда лететь, - язык Герасима заплетался. - Здесь хорошо. Здесь этот... Карлсон жил. Из сказки. С пропеллером. Теперь Пашка живет. Без пропеллера.
-Без сказки, - пожалела Дина.
-Ухожу я отсюда, - признался Павел. - Последнюю неделю крыши крою. На днях Мирона встретил, из музея. Так у него приятель в морге работает. Обещал посодействовать.
-Ты будешь работать в морге? - испугался Герасим.
-Что здесь такого? - вступился за Павла Перетокин. - Место хорошее, перспективное. Чистое. Как в роддоме.
-Нет, - засмеялся Павел. - На областном радио у приятеля Мирона знакомые. Там и буду работать. В отделе происшествий.
-А причем тут морг? - Герасим предпринял решающую попытку поддержать разговор.
-В морге интересно, - глаза Мирона затуманились. - Постоянно новые люди, новые лица. Вы не думайте, вам понравится. Вот увидите.
-Общего много, - сказал Павел, вспомнил встречу с Мироном. - Новые встречи, новые люди, у каждого своя история на лице написана. Муж пришиб жену, жена - мужа. Маруся отравилась, дети пошли по дорогам, матросы - по воде.
-За них и выпьем, - и Перетокин поднял стакан.
-За матросов? - обрадовалась Дина. - Я всегда любила матросов. У них такие ленточки на фуражках!
-За них. За тех, кто ходит по воде. И спит лицом в салате.
Последняя часть тоста относилась к Му-Му.
Вечером Павел пришел домой, встал под душ, радуясь растекавшейся по телу усталости. Лег с книжкой на диван. Читать не хотелось. Позвонила Люська. Она работала в школе, доказывая детям, что Александра Ивановича Герцена разбудили не декабристы, а Иван Иванович Экк, гернгутер из Сарепты, обучавший будущего провозвестника русской революции музыке. «Если бы не Герцен и Экк, революции в России не было бы, - категорично заявила Люська и тут же спросила. – Все бомжуешь?». Голос Люськи был полон любви и сострадания. «Не хочу я на тебе жениться, - разозлившись, подумал Павел. – А работать буду на радио».
Радиокомитет располагался на последнем этаже небоскреба в центре города. С ноября на город опустилась осенняя хлябь, тучи, идущие из Заволжья, плыли тяжело, едва не задевая верхушки деревьев, и потому под категорию «небоскреба» подпадали даже пятиэтажные «высотки».
Павел вставал в шесть утра, бежал на электричку или автобус, чтобы к половине девятого оказаться в прокуренном кабинете редакции информации, где ему выделили стол и кресло. Скрипела дверь, всякий раз заставляя чертыхаться и обещать лично принести масло и смазать петли, заглядывал редактор с неизменной улыбкой и вопросом «аспирин у кого-нибудь есть»? Дым очередной сигареты наслаивался на стены, девушка Ася, отвечавшая за культуру, постоянно забывала выключить кофейник и, заливая стол и бумаги, емкими идиоматическими выражениями высказывала негодование по данному поводу. Потом, конечно, извинялась. Однажды Павел ей посоветовал:
-Самый загадочный из найденных египетских иероглифов, состоит из двух частей. Некоторые читают его как «рыба» и «бурав». Ты когда хочешь выругаться, говори: «Рыба. Бурав». И всё пройдет.
-Рыба. Бурав, - задумалась Ася. – «Бурав» - это понятно. «Рыба» - термин из игры в домино. Домино - это кости. Кости - это черное и белое, инь и янь, мужское и женское начала. Кажется, я догадалась. Ты хочешь со мной переспать?
-Да, - ответил Павел. – «Да» - это согласие. Согласие - это решимость. Решимость - это воля. Воля - это мир минус представление о нём, как сказал бы Шопенгауэр. То есть сомнение. Сомнение - это скорее «нет», чем «да». Нет, не хочу.
Ася не обиделась.
В Управлении Внутренних дел Павел поддерживал связь с капитаном Кислицким. Утром Павел получал от него сводки происшествий за истекшие сутки, обрабатывал и выдавал в эфир. Сводки оригинальностью не блистали: «В гостинице «Гранд-Отель» повар Василий Гаврилов в пьяном виде зашел в посудную комнату и повздорил с официантом Степаном. Гаврилов ударил Степана в грудь, а тот, в свою очередь, огрел Гаврилова по голове чайником. Разлившийся кипяток попал на спину посуднице Матрене, получившей ожоги шеи. Дерущихся разнял персонал гостиницы... Конторщик астраханской икряной фирмы Духовский получил по подложному чеку десять тысяч рублей и скрылся из города. Было установлено, что Духовский находился в Царицыне, где пьянствовал в саду «Конкордия», израсходовав значительную часть похищенных денег, и «арендовал» певицу К., пообещав ей четыреста рублей. Получив деньги, певица К. бросила своего временного мужа и отправилась в магазин покупать бриллианты, где и была задержана... На железнодорожной линии Царицын-Грязи на двадцать три тысячи рублей ограблен артельщик Северного Банка Борисов. Захватив деньги, грабители на ходу соскочили с поезда и скрылись в лесу. В ограблении подозревается шайка Васьки-Реалиста, восемнадцати лет от роду, бросившего шестой класс реального училища и начавшего промышлять разбоем на участке Новороссийск-Тихорецкая-Армавир-Царицын... Казак Семен Битюговский заявил, что прошедшую ночь ночевал в доме терпимости на Клинской улице, а когда ушел, обнаружил пропажу часов с цепочкой стоимостью пятнадцать рублей… К пяти годам тюрьмы приговорен Петр Б., убивший жену свою Евдокию. Сделав дело, убийца явился в полицию, где рассказал следующее: «Ушла жена от меня. А я её любил, и без неё напала на меня тоска. Она же велела через подругу передать: не вернусь, не хочу, не люблю. Выпив для смелости сотку водки и взяв кухонный нож, пошел за ней сам. Встал на колени и стал уговаривать вернуться. Спрашивал, зачем же, Дуся, ты за меня замуж выходила? Отвечает: «по глупости». А теща стоит неподалеку и говорит: «Ничего. Не таких еще жены бросали». Сделался тут со мной порыв, выхватил я нож и...», - так однажды со скуки Павел выдал в эфир уголовную хронику за 1912 год. Подмены никто не заметил.
В следующий раз Павел воспользовался документами Святейшего Синода XVIII века: «Протопоп Степан Максимов после панихиды склонил к прелюбодеянию свою куму Ирину Чикину, которая сначала отказывалась, говоря, что это грех, но была сломлена аргументом протопопа Степана: «Какой же это грех? Я литургию отслужу, и греха на тебе не будет». Прознав о содеянном, муж Ирины донес в Синод, и Максимов был расстрижен – за то, что сразу после такого дела осмелился литургию служить… Софья Степанова обратилась в Священный Синод с просьбой о позволении ей вступить в четвертый брак. Первый муж ея, драгун Иван Иванов умер на первом году супружества. Второй, лекарь Иван Гак, через четыре года совместной жизни, сбежал в Гамбург, где, оказалось, уже имел одну жену. Третий муж, канцелярист Иван Наумов, тоже умер. Несмотря на то, что законы позволяли только три брака, Синод дал Софье Степановой согласие на четвертое замужество, порешив второго супруга – лютеранина и многоженца – за супруга не считать». Редактор одобрительно крякнул и, почесав ладони, попросил не заостряться на эротике.
Так прошла зима. Когда Павел раздумывал о том, не выдать ли в эфир уголовную хронику за один из мартовских дней 168 года до нашей эры, позвонил Кислицкий. Он предложил поучаствовать в ночном рейде.
-Прокатимся в сторону Калмыкии, посмотрим, как народ себе лбы расшибает. Вопросы есть?
Вопросов не было.
Водитель милицейской машины - сержант с подходяще-издевательской фамилией Дерзкий, за глаза называл Кислицкого «Борменталь».
-Я кино раз смотрел, - пояснил Дерзкий. – Там доктор один, Борменталь, из собаки человека зазря сделал. А Кислицкий этих собак и домушников всяких отлавливает и из них честных граждан лепит. А они опять в собак превращаются. Цирк!
-Мне тут хроника древнеримская на глаза попалась, - сказал Павел, когда наконец появился Кислицкий. - Сто шестьдесят восьмой год до нашей эры. Послушайте: «Близ холма Януса произошла драка. Трактирщик ранен... За продажу народу мяса без предварительного осмотра властями, мясники приговорены к штрафу... Меняла Аусидий бежал, захватив с собой значительную сумму денег клиентов, доверивших их ему...».
Кислицкий обернулся.
-Не надоело? Сегодня к нам еще один историк заходил. Краевед, - осудил капитан. - Яков...
-Анатольевич?
-Во-во, азиатской наружности. Сказал, что может указать место, где похоронен Гайдн.
-Композитор? – уточнил Павел.
-Псих, - пояснил Дерзкий. – Его без головы похоронили.
-А ты откуда знаешь? – засмеялся Кислицкий.
-А у меня дружок был. Тезка его. Андрюхой звали. Он про композитора этого все выведал. Жалко помер.
-Гайдн?
-Андрюха. Его пчела в шею укусила. Я посоветовал ему холодное к шее приложить. А он, помню, курить хотел. Сунул голову в ручей. Тут его экскаватором и переехало.
Накануне моросило, а ночью резко похолодало, и пошел снег. Поземка предательски замела дороги, скрыв лужи, к утру превратившиеся в лед. Стемнело быстро, мощные фары едва пробивали белую завесу мглы. Сержант свернул на калмыцкую трассу, и многоэтажки неожиданно расступились, выплюнув машину в степь.
-Андрюха говорил, что как этого психа послушаешь, на пиво тянет, - и Дерзкий выжидательно посмотрел на капитана.
-Наполеон не пил пива. Но Гайдна любил, особенно его оперу «Сотворение мира». Как и наш Павел Первый, кстати.
-Масон? – спросил Кислицкий.
-Конечно, - подтвердил Павел. – Только это роли не играет. Его все любили, а особенно женщины. Кроме собственной жены. А жене Павла Первого он давал уроки игры на клавире.
-Ну и что? – заинтересовался Дерзкий.
-Так, к слову пришлось. Александр Первый очень любил масонов. Поначалу. А клавир – всегда.
Показался пост автоинспекции, скворечником нависавший над шоссе,
шлагбаум и милицейский «Опель» с включенной «мигалкой».
-Вернее, краевед сказал, что знает, где захоронена голова Гайдна, - заговорил Кислицкий. - Где-то в наших краях.
-Могилу Гайдна вскрыли в восемьсот двадцатом. Головы там уже не было. Притащить ее сюда могли… Могли! В восемьсот двенадцатом под Царицын был послан отряд французских шпионов из семи офицеров, с целью «организовать восстание и повторить историю Петра III». Они, вероятно, ее и принесли. А Яков Анатольевич случайно не знает зачем?
-Знает.
Машина остановилась, и капитан вышел.
-Бред какой-то, - вынес свой вердикт Дерзкий. - Могу спорить на ящик пива, что Борменталь все это выдумал, чтобы посмеяться над нами.
-С чего ты взял? - удивился Павел.
-Я Кислицкого как рентген вижу, - авторитетно заявил сержант.
-Никаких происшествий, - вздохнул капитан, возвратившись. - Даже странно: в такую погоду - и никаких аварий. Ладно, поедем на вокзал.
Ветер усилился, снег мокрыми хлопьями бил в лобовое стекло.
-И что стало с теми французами? - продолжил прерванный разговор Кислицкий.
-Всех взяли. Кроме одного майора. Никаких бумаг при них не нашли, что не помешало отряду без труда проехать через полтора десятка российских губерний по тылам русских войск. Александр Первый приказал поступить с ними «по всей строгости существующих законов».
-Чего он, козел, слепит? - ругнул сержант догоняющий их фургон. – И так ни хрена не видно. Вот так же на той неделе ребята с дежурства возвращались. Тут на дорогу бабка на полной скорости вылетает. Они ее – всмятку. Посидели, перекурили, вмазали. Выходят. Глядь, а это кролик. А Леха, который за рулем был, поседеть успел. Теперь налысо побрился.
-В августе в Сарепте при мне мужика одного машина сбила, - рассеянно произнес Павел. - Геннадием звали. Не помните такой случай?
-Мало ли кого сбивают. У нас этих жмуриков по штуке на день.
-А под Новый год другой мой знакомый из окна выпал.
Капитан изумленно взглянул на Павла.
-И еще один приятель у меня был. Шурик, десантник. Разрыв сердца.
-Цирк! - буркнул Дерзкий.
-Интересное совпадение. Все эти дела закрыты. По указанию начальства. Скажу больше...
Но больше капитан ничего сказать не успел. Непреодолимая сила бросила его вперед, припечатав лицом к стеклу. Павла толкнуло было туда же, но в последний момент отшвырнуло в сторону. Дерзкий, неестественно вывернув руку, выкручивал руль, пытаясь притормозить юлой завертевшийся мир. Диктофон, взмыв вверх, ударил Павла по зубам, дав понять, что они куда-то падают. Крыша больно стукнула по затылку. Капитан откинулся назад, оставив на лобовом стекле кровавым абрисом отпечаток лица. «Столько любить - и недолюбить ни разу, - мелькнула нелепая мысль. - А ведь не было такого, чтобы я познакомился на улице, хотя там столько красивых! Одни условности. Вся жизнь сквозь условности». А потом пришла боль.
Пробив ограждение, машина рухнула с моста, в грязно-белую пустоту, колесами вверх, подставляя подбрюшье мокрому снегу.
Вначале была пустота.
-Ты слышишь меня? - спросил Голос.
-Конечно! Я - здесь, - ответил Другой.
Как детство прошла бесконечность.
-Как ты думаешь, слово - это знание? - проговорил Он.
-Знание - это истина, - задумалась Она. - А слово всегда несет в себе искажение. Слово - это тень знания.
-Но слово несет в себе и уточнение!
-Да. Потому что слово - только часть знания, а часть - это всегда и правда, и неправда, и «да», и «нет», и смысл, и бессмыслица. Это — познание.
И опять была пустота. Но теперь в ней были шепот и смех, Вопрос и Ответ, звук и тишина.
-Ты слышишь меня? - опять спросил Голос.
-Конечно! Я - здесь, - повторил Другой.
-А... где? - в вопросе были надежда и требование, ожидание и нетерпение, молчание и крик.
-Смотри!
И стало светло.
Пустота наполнилась безграничным числом мельчайших огоньков, превратившись в Свет; и они увидели себя: Брат и Сестра - абсолютно похожие друг на друга, каждый из которых был самим собой.
-Ты кто? - в один голос спросили они, засмеялись и одновременно ответили:
-Я - Часть Тебя!
И не было больше пустоты, а был Свет и Они в нем.
-Мое любопытство, когда я услышала тебя, спросило «какой ты»?, а мое удивление, когда я увидела тебя, ответило «ты - это не я»! А у тебя есть Удивление и Любопытство? – смеясь, спросила Сестра.
-Да, и еще Радость и Гордость, - всерьез ответил Брат. - Радость оттого, что я точно такой же, как ты; и гордость оттого, что я - не ты.
Им было хорошо вдвоем, им - абсолютно одинаковым и совершенным в своей различности. Ведь каждый из них теперь по-новому владел своей пустотой.
Может быть, прошла бесконечность, а может быть миг, - ведь Время не измеряется ни тьмой, ни светом, ни одной пустотой, ни их множеством. А затем из пустоты в пустоту протянулась рука и, встретив там другую, замерла.
-Мы слепы без рук, - через тысячу бесконечностей сказал один из них.
-Мы слепы друг без друга, - сразу же возразил Другой.
Тогда они измерили Время друг другом и поняли разницу между «когда» и «никогда».
-Мне всегда хочется быть «когда», - улыбнулась Сестра.
-А мне никогда не хотелось обратного, - пошутил Брат.
-А есть ли что-нибудь кроме нас? - спросило Время.
-Точнее - вне нас? - заинтересовалось Пространство.
И свет взорвался разнообразием цветов, и в бесконечной радуге вещества целое становилось меньше игольного ушка, а частица малого увеличивалась до границ мира. А Брат и Сестра стали Огнем и Водой, Воздухом и Землей, Законом и Хаосом, Истиной и Словом.
Пораженные они уселись друг напротив друга.
-Что это было?
-Это проявились свойства. Свойства веществ и явлений.
-Послушай, а есть что-нибудь выше?
-Давай попробуем.
На поверхность планеты выплеснулся Океан, огромный как сама планета, но не имеющий формы, - ведь он всего лишь форма для других и содержание для самого себя. Океан наполнился водорослями, и разнообразие их форм и расцветок соответствовало безграничности Фантазии, а способы существования - ограничились Реальностью. Добавились кораллы и губки. Появились маленькие образования, жившие кочевой жизнью. Они становились все больше и живее, пока сами не почувствовали себя живыми.
-Это чудесно, - воскликнула Эмоция.
-И очень перспективно, - подтвердил Рассудок.
Живые существа, все более усложняясь и совершенствуясь, начинали доминировать, - окружающий мир становился их ареной, сценой, фоном. Они вышли из океана, освоили океан воздушный, и приступили к познанию самого интересного океана: эмоций, чувств, впечатлений и воспоминаний.
И жизнь их становилась все более жесткой.
-Ты не боишься? - спросило Сомнение.
-Нет, но я чего-то жду, - сказало Предчувствие.
Первая хищная рыба проглотила проплывавшую мимо рыбешку и довольно застыла, выискивая новую цель среди изобилия окружающей пищи.
-Это плохо, - тихо проговорило Белое.
-Это - жизнь, - надменно усмехнулось Черное.
-Да, это принцип их существования, - вкрадчиво поправило Серое.
Бездушие безразлично промолчало.
-Так не должно быть, - изрек Закон.
-Им воздастся, - усмехнулся Хаос.
Птица с перебитым крылом подошла к краю скалы, попыталась взлететь и камнем упала вниз. Глаза закрылись, тело несколько раз ударилось о скалу и остались только перья, багряными листьями летящие вверх.
-Она не мучилась, - сказала Жалость.
-Это гордость, - не согласилась Любовь.
Брат и Сестра вновь сидели напротив друг друга.
-Жизнь прекрасна, - сказала Сестра. - Прекрасна как звезда. Но иногда тяжела и пуста, как космос.
-Да, если не стремиться к звездам, - согласился Брат.
-И где же наша звезда?
Прошла бесконечность, как время.
-Разум.
Зверь, макушкой почти достававший до верхушек деревьев, рыдал в ночи. У его ног лежал такой же, но уже ушедший. Все они уходили - большие, сильные, с сильными чувствами и большой волей к жизни, покрытые панцирями и оснащенные бивнями; предназначенные для борьбы. Они уходили, а приходили другие - мягкие телом, вырастившие себе руки из лягушачьих лап, взявшие камни и палки, сделавшие силу из своей слабости, обремененные осознанием греха и разобщенные разумом.
-Эта игра не для маленьких, - Сестра удивленно посмотрела на Брата.
-Ничего, - напряженно сказал Брат. - Мы введем строгие правила.
Он взял карту Жизни и расчертил ее квадратами. Половину сделал белыми, половину — черными.
-Твой ход, - предложило Предательство.
-Ходи первым, - сдалась Жертва.
Классическое начало - е2-е4 - и Авель лежит на земле, а над ним с ножом в руке стоит Каин.
-Кто избавит их от боли? - спросил Судья.
-Мы дадим им Ад и Рай, - ответил Адвокат.
Пешка несмело передвинулась на одну клетку - и воскрес Осирис. Он посмотрел на мир чистыми глазами, улыбнулся, как бы прощая неверие и смерть, - и воцарился праздник, и исчезли печаль и унижение.
-Они не осознают, что такое бесконечность, - презрительно бросило Высокомерие.
-Иногда они понимают бесконечность сиюминутности, - поправила Простота.
Черный конь перепрыгнул через пешечный строй и колесницы индоариев, ведомые Агни, лавиной выплеснулись на берега Сарасвати. Отводя угрозу Апокалипсиса, из-за белых пешек вышел слон, смешались языки, и гимны «Ригведы» укрепились дравидийскими словами.
-Они выдумывают богов по подобию своему, - восторженно воскликнула Сестра.
-Они нуждаются в богах, - понял Брат.
И тут же черный слон разрезал игровое поле по диагонали и обретшие богов люди - такие разные всегда и чуждые - объединились самым сильным чувством своим - бессилием. Бессилием перед тайной, страхом перед сильнейшим, ужасом перед своим одиночеством.
-И все-таки они рабы, - угрюмо сказал Брат.
-Просто они нас любят, - кокетливо произнесла Сестра.
Черный конь прошествовал на середину доски, угрюмая рука ударила в солнце, и небеса упали на землю, и огромная волна затопила мир, и нашла каждого человека, и забирала их в лоно свое. Но вторая рука выбрала суденышко, кокетливо подхватила и, слегка прищелкнув пальчиками, отбросила его на горы Араратские. И пошли по Земле потомки Ноя, Девкалиона и Ут-Напишти.
-Странно, но истово верующих спасает вера, - потупив глаза, прошептала Сестра.
-Но мы-то верить не можем, - искренне удивился Брат.
-Дадим им спокойствие, - предложила Ложь-Во-Благо.
-Боюсь, они выросли из такого подарка, - возразила Мечта.
Но запылали костры, и треск поленьев на площади Цветов в Риме был реквиемом Сильному Духом, а благословляющий возвращение блудной овцы запах ладана пел хвалебен Слабому Телом (говорят, что в тот момент он точно знал: и все-таки она вертится).
И плакала Сестра...
-Они слепы!
-Нет, просто в радости они хотят поделиться ей с другими. В будни они заняты дележом пищи. И только в горе они смотрят внутрь себя.
-Но видят там только горе.
-От того, что слепы.
-Это жизнь, - тихо проговорило Белое.
-Это – сказки, - надменно усмехнулось Черное.
Белая королева легко сошла со своего трона и - королева! - слегка погрозила точеным пальчиком. Как ей хотелось сделать иное! И возникла Древняя Эллада, где боги играли в кости со смертными, где они обессмертили Сизифа наказанием, и где хотя бы каждый четвертый год смертные могли не убивать друг друга.
И смеялся Брат, и смеялись люди... А по Земле, в свой Великий Поиск отправились чудаковатые и смешные, но самые рыцарские - рыцари, маленькие мальчишки-наследники престола и девчонки из чудесных стран, безбородые обманщики и бородатые джины-пенсионеры, отважные истребители львов и неповторимые хранители колец, бароны с длинными немецкими именами и многие еще другие - те, которых любят в трезвом уме и твердой памяти, в детстве и в болезни....
Вернулась боль.
-Ну и хиромантию я сейчас видел, когда сознание потерял! Святое писание какое-то, - разбитыми губами беззвучно смеялся Кислицкий и промокал платком кровь. - Будто лечу, лечу в пропасть, а дна нет и нет.
-Правда, что у фараонов египетских родные брат и сестра как муж и жена жили? – спросил Дерзкий.
Левую ногу, казалось, жгли раскаленными углями. Левую ногу, и где-то под сердцем. Неожиданно заработал диктофон: «Дадим им спокойствие...». Павел зашвырнул его подальше в снег.
-А я не помню ничего, - объявил Павел.
-Да бабы тебе снились, - уверил его Дерзкий. – И пиво.
Опять больница, глаза родителей, слякоть за окном. Шла весна. Ушиб ноги и перелом ребра заживали медленно. По дому, выписавшись из больницы, передвигался на костылях. На улицу не выходил. Приходили Славка, Герасим с Диной, Вика. «Чемодан» зашел. Принес коньяк и напился. Звонила Люська. Рыдала в трубку. «Может, жениться»? - предположил Павел. Забежала Ася с радио и рассказала, что Павла посылают в Москву, на курсы переподготовки и повышения квалификации. И еще из зарплаты вычли стоимость диктофона. «Я на секундочку», - заверила Ася и осталась стоять у входной двери. У нее были короткая, под мальчика, стрижка, узкая талия и губы, вымазанные вареньем. Впрочем, варенье оказалось дорогой французской помадой. «Целовалась, наверное», - решил Павел. «Ты хочешь со мной переспать»? - улыбнулась Ася. «Уже, – идиотом загудел Павел, роняя костыли. – Уже сплю». Он зацепил Асю правой рукой, ища левой опору. Вешалка обломилась, и они рухнули на пол. «Ребро»! - заорал Павел. «Да быстрее же», - прошептала Ася. Под ворохом одежды, упавшей с вешалки труднее всего оказалось расстегнуть на Асе бюстгальтер. Что на нем написано, Павел прочитать не успел. «И так сойдет», - решил он.
-Рыба! Бурав! – отдышавшись, сказала Ася. - Больной, вам противопоказано!
-Я и не нарушаю, - пожал плечами Павел. - Я женюсь на тебе. Ты мне одну медсестру напоминаешь. Вернусь из Москвы и женюсь.
-Завидую медсестрам. А если обманешь?
-Тогда не женюсь.
Все остальное было слишком долго объяснять.
В иллюминаторе бесконечной чередой сменяли друг друга квадраты полей, отделенные границей лесополос, обретающие, по мере истончения снежного покрова свой исконный цвет — грязный.
-Не люблю самолеты. Тошнит и есть хочется. Вот пароходы другое дело, - услышал Павел знакомый голос.
Валера положил кейс на колени, произвел в нем некие манипуляции и извлек на свет бутерброд с салом.
-Привет, - только и смог произнести Павел.
Валера перестал жевать.
-Мы знакомы?
-Я Павел, - растерялся Павел. – Мы в больнице вместе лежали. Помните? Гепатит.
Валера поперхнулся.
-Какой гепатит?
-Изенбек, Алексей, Шурик, Геннадий…
-Морфлот, Аддис-Абеба, бомбаст. Не морочьте мне голову. Сала хотите?
-Спасибо, не надо. Извините.
На Валере был приличный, но мятый костюм, лицо лоснилось удовольствием и сытостью. Когда объявили посадку, Валера еще раз подозрительно оглядел Павла и бочком направился к выходу.
Учеба в Москве вышла необременительной. К десяти утра следовало являться на занятия, где ставили голос, «прививали» культуру речи и слова, рассказывали байки из личной практики и, в наушниках, прокручивали «классические» репортажи. Потом бросали в объятия москворецких переулков и куполов церквей, людского круговорота центральных площадей и подземных переходов, подтверждавших хайдеггеровское определение жизни как «бытие-к-смерти». В Москве таковое бытие заканчивалось далеко за полночь, когда город отдыхал от людей, а люди - от себя. Павел сделал учебный сюжет о запахах Москвы. На Арбате пахло пивом и туалетом, на Тверской, ближе к Кремлю, плотными портмоне днем и проституцией к вечеру, Чертаново продолжало благоухать новостройкой, а Садовое кольцо – мусоркой и остаточным от троллейбусов электричеством. Красная Пресня весной исторгала из себя холодный запах мяты и недосказанности, которые всегда живут там, где легко умирать, Ростокино с его Яузой, огородами и лягушачьими концертами на закате аккумулировали обычный деревенский амбрэ, а Выставка Достижений Народного Хозяйства заставляла подозревать, что у тебя насморк. Красная Площадь пахла оружием пролетариата, елисеевскими сушками и свиной кожей правительственных лимузинов.
В последний день занятий будущим журналистам и репортерам предложили поучаствовать в массовке на съемках в «Останкино».
-В пять быть у павильона «А». Там не сложно: сиди, пей «минералку» и выражай бурный восторг по поводу всего происходящего. Пропуск выпишут.
Фанерные декорации были расписаны таким образом, чтобы зритель мог без труда перенестись в мечтах в лабиринт Минотавра, либо в хоромы графа Шереметьева, не почувствовав разницу. Толпилась массовка, бегал режиссер, в собственных шнурах путались операторы, лучились спокойствием осветители и пожарник. Столы были помечены номерами, начиная, почему-то, с двадцать четвертого. Легкие плетеные стулья, бутылка минеральной воды, стаканы, три бутафорских зеленых яблока на тарелке. Режиссер дал команду, массовка захлопала, Павел налил в стакан воды и огляделся. Вошел приглашенный в студию гость, ведущий, в малиновом костюме-тройке его облобызал и потребовал еще аплодисментов. Взорвалась лампа.
Съемку прервали, режиссер дал команду оставаться на своих местах. Осветители засуетились, операторы расслабились, пожарник попросил Павла подсобить и повесить огнетушитель на декорацию. Античная колонна, не выдержав надругательства огнетушителем, завалилась на бок. Заискрил провод.
На Павла накричали и посоветовали не вмешиваться. Пожарник, взяв его под защиту, пообещал, что прикроет эту лавочку к чертовой матери. Операторы вышли в коридор покурить. У одного из них на руке не хватало двух пальцев. Он сел верхом на подоконник, достал из золотого портсигара папиросу и громко сказал: «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». «Сидя на красивом холме, видишь ли ты то, что видно мне»? – произнес Павел. «Мы знакомы»? – агрессивно усомнился оператор. «Во Христе», - кивнул Павел.
Примчался помощник режиссера, которого обозвали «девушкой-хлопушкой», и известил о готовности к съемкам. Торопливо затушив сигареты, народ потянулся на площадку. Старуха в кринолине и с напомаженным под вуалью лицом зацепила Павла клюкой и стала выспрашивать, где находится павильон «С». Павел объяснил. Под аплодисменты, предназначенные гостю программы, Павел добрался до своего столика. За соседним сидела Лариса.
Она изменилась. Он постоянно гнал мысль, что они вот так просто, случайно могут встретиться на улице, в метро, у памятника Александру Сергеевичу, на остановке. Похудела? Или черты лица стали жестче, оставив прежними одни глаза. Она густо, мучительно покраснела и встала, порываясь уйти.
-Сто-о-оп! - закричал режиссер. - Девушка, опуститесь на место! Всё сначала!
Снова захлопали, и ведущий, с трудом скрывая отвращение, в третий раз расцеловал гостя, ответившего взаимностью.
Павел взял стул и пересел к Ларисе.
-Говорить нам собственно не о чем, - она запиналась на каждом слове.
-Не о чем говорить - не говори, - Павел разозлился, но поправился. – Можно я тебя поцелую? Больше всего хочется тебя поцеловать.
-Ты искренний или дурак?
-Да. Но я слишком долго ждал. И мне даже, честно говоря, сейчас безразлично – легко ли тебе.
-Я тебя ненавижу.
-А я тебя.
-Дурак.
-Плебей. Не уходи.
-Аплодисменты! - потребовал ведущий.
-Стоп! Перерыв пять минут! - разрешил режиссер.
Они посмотрели друг на друга и остались сидеть. Ей очень шло это платье. Ей шло кольцо в виде серебристых сплетенных змей и рубиновые сережки, и дрожащие губы, выдававшие близость слез.
-Я не люблю тебя, Истомин.
-А я тебя.
-Я ухожу.
-Иди.
-Ты выглядишь сегодня полным идиотом, - признался гость, вытирая лицо рукавом.
-А как я еще должен выглядеть, общаясь с полным кретином? - огрызнулся тот и протянул гостю носовой платок. - Не марай реквизит.
Лариса встала.
-Подожди, - попросил Павел. - А потом? Что будет потом?
-А что было до этого?
-Это важно?
-Это важно.
-Глупая ситуация, - сказал Павел. – Лариса, я люблю тебя.
-Я не верю тебе, Истомин.
-Выйди за меня замуж и, когда нам будет по сто лет, я повторю тебе эти слова.
-Ты думаешь, я соглашусь?
-Я знаю, что да.
Павел поднялся.
-Сто-о-оп! - закричал режиссер. – Молодой человек, опуститесь на место! Всё сначала!
-Пойдем.
Лариса попыталась улыбнуться.
-Ты негодяй, Истомин.
-На амбразуре даже негодяй - праведник. Пойдем.
-На амбразуру?
-У меня зуб о ваше яблоко сломался, - сообщил гость.
-А мы сможем уйти?
-Мы же смогли прийти. Пойдем.
По их лицам плыли дома, ветви деревьев. Рижский вокзал цвета сумерек и первых фонарей.
-Ты можешь убить Турина? – глядя себе в глаза, сейчас живущие в мутном зеркале трамвайного окна, спросила Лариса. – Да или нет?
-Да.
Квартира Турина напоминала антикварную лавку, скрещенную с фотоателье и выставленную на всеобщее обозрение. Стены были задрапированы бархатом, мебель, по случаю вывезенная из прихожей короля Людовика XVI радетелями свободы, равенства и братства; выложенный черной плиткой потолок, софиты. На полках вместо книг стояли ряды каталожных карточек и надписанные бобины с пленкой. Викентий Аверьянович, облаченный в атласный, расшитый золотыми иероглифами халат, блаженно улыбался, сидел посреди комнаты и курил кальян.
-Добрый вечер, Павел Яковлевич, - приветствовал его Турин. – Располагайтесь. Чувствуйте себя как я.
Турин вздохнул, близоруко прищурился и прикрыл глаза ладонью. Вынул откуда-то из халата пистолет и, подчиняя себе беззащитный крик Ларисы, выстрелил. Снова нажал на курок.
Все одуванчики Тевтобургского леса ударили в грудь. Они закружились бешеным хороводом, соленые и нежные, как ветер, грубые и пряные, как земля. Мягкость окружающего мира хвойными лапами обнимала лицо, было легко и холодно. «За»! - проголосовала вселенная пушистым зонтичным карнавалом. «Но», - поправилась тут же колким укусом в грудь. Мир стал белым и немым. Осужденный на падение послушно коснулся щекой пола. Взгляд вобрал в себя лишь тонкие сильные ладони, тоненькие-тоненькие щиколотки и, конечно, волосы. Волосы пяти или семи цветов, вернее оттенков. Самое начало теплой цветовой гаммы, которое Ван-Гог выбрал для своих «Подсолнухов».
-Чувствуйте себя как я, - вздохнул Турин, близоруко прищурился и прикрыл глаза ладонью. – Интересное, Павел, начинается между прочим. Вы читали Наполеона? Помните: «Каждый человек достоин своей головы»? А вы, Лариса?
Турин отставил кальян в сторону, поднялся и, поманив Ларису и Павла за собой, открыл дверцу секретера, ответившую на прикосновение его пальцев расслабленной «до».
-Египтяне называли это «глаза Гора», ведь так? – Турин протянул им чаши, залитые рубиновым цветом. – Сей сосуд вырезан не из черепа Святослава, не из головы Гайдна и даже Лавр Георгиевич Корнилов здесь не при чем. Это Алексей. У вас, Павел, в руках макушка Геннадия. А вы, Лариса, пьете из Александра.
Вино было морозным и безвкусным.
-Шучу. Шутят либо от большого ума, либо по незнанию. Надеюсь на первое, хотя подозреваю второе.
Турин уронил чашу на стол, предназначенный для игры, и она разбилась, смешав красным белые и черные квадраты мраморного игрового поля.
-Я уже создал три четверти хода. Не верите? Убедитесь.
Отделенная на одну клетку от извечной мечты стать «ферзем», замерла в стойком одноногом движении черная пешка. Другая пешка закрывала короля. Парадный строй белых фигур застыл в вечном спокойствии начала партии за пределами доски.
-Кто из вас кто? Один закрывает жизнью монарха, другой стремится стать мудрецом. Или палачом. В данном случае это одно и то же. «Что написано в нашей книге», – кажется, так начинали свой день гернгутеры? Хотя никакой книги никто у них никогда не видел. Три четверти книги. Вот они.
В углу, распятая на штандарте екатерининских времен, висела кольчуга. На ремне черной сморщенной кожи держались, оттеняя ржавый блеск стали, деревянная фляга и корона, сплетенная из тонких золотых нитей.
-В этой кольчуге Свенельд вошел в Царьград. Из этой фляги пил царь Георгий. Эту корону никто никогда не носил. Она принадлежала волхвам. Пространство. Время. Воля. Не хватает Слова. Где дощечки, Павел Яковлевич?
-У меня их нет.
-А где они?
-У Валеры.
-Мой генерал! – восторженно воскликнул Турин. – Отдайте же мне мои дощечки!
-Лекарство работает? – осведомился Валера, появляясь в комнате.
-Дощечки?!
-Дощечки?
-Дощечки!
-Помните, Турин, однажды я лежал в больнице. Там были Изенбек и наши солдатики. Все было готово, когда к нам в палату положили этого… гимназиста. Положили потому, что он должен был умереть. Так считали доктора. Но умер Изенбек. Вместо того, чтобы передать нам дощечки. Пока мы приходили в себя от этой последней шутки полковника, дощечки пропали. Я сразу установил, что они у этого… студента. Изъятие было поручено Алексею. Но Алексей погиб. Я сам наведался домой к студенту. Дощечек там не было. Алексей думал, что он хитрее всех. Думал, сам прочитать сумеет. Мало того, так же решил и наш десантник, который, если начистоту, Алексея и порешил. Из-за дощечек. Подбил Геннадия прямиком к вам, поговорить по душам. Стратег!
-Я бы согласился, - ухмыльнулся Турин.
-Знаю. Геннадий испугался и Шурика завалил. Как он его осилил, если дощечек и в глаза не видел, не понимаю. Только дощечки к тому времени у меня были. Александр их у сестры хранил. В Палласовке. Так что Геннадий, вроде как лишним оказался. Извините, - скромно и даже несколько застенчиво сказал Валера. – В дощечках я, понятное дело, ни черта не понял. Стал думать, кто их прочесть сможет, кроме вас, конечно. Вот тут-то меня и осенило: а казачок-то наш - засланный! Шурик, царство ему небесное, со студентом этим немало водки выпил. Изенбек, можно сказать, за студента смерть принял. С чего бы это? Вы вот все, Викентий Аверьянович, белыми фигурками, как придется, распоряжаетесь, как будто на доске вы один играете.
-А нет второго игрока. Давно уже нет. Запишите, Байрон, а то забудете. Игроками были кельты. Друиды. Помните: Стоунхедж, Ольстер, Тристан и невеста, Артур и Моргана, Верцингеториг? Шучу, его вы не знаете. Больше двух тысяч лет назад они до нитки ограбили Рим, захватили чуть ли не всю Элладу, кроме храма Аполлона в Дельфах. Это им адресовано Послание Павла к Галатам, это в честь их племени названа Богемия, это они, в конце концов, веками хранили головы побежденных врагов в храмах. Свои сокровища они прятали на дне озер, воевали нагими, украшали оружие изображениями змей, хотя в Ирландии змеи не водились. Я был в Рокпертюзе. Мрачное зрелище. Каменные, выше моего роста, пилоны, и ниши, заполненные черепами. «Они говорят загадками, лишь делая намеки на суть вещей», - сообщил их современник. Они играли по кругу. И однажды круг замкнулся. Две тысячи лет назад предки славян и нынешних британцев сыграли в Богемии, иначе – Моравии, бесконечную партию за обладание Истиной. Иначе – миром. Одни оборонялись, другие тоже. Но победил Змей.
Валера, слушавший Турина, раскрыв рот, облизнулся.
-Славяне закрепились в своем мире, окружив его реками, а кельты были разбиты наследниками Рима. Но как Рим, покорив Иудею, пропитался идеями христианства и стал подставлять щеки, так и англосаксы, разбив Артура, переняли идею реванша. Реванша над миром. Они уже не знали тайны, сохраненной друидами, не помнили игры, они придумывали нелепые правила и смешные исключения. Они думали, что играют. Нет, Байрон, давным-давно нет другого игрока.
-А кто игрок?
-Я, мой генерал.
-А может он? Может студент играть должен? А вы фигуры битые со стола убирать? Откуда он мог знать, что дощечки у меня? Вы бы определились между собой, а то мне невдомек, кому доски-то преподнести? Чтобы не прогадать вчистую.
-Быдло вы, Байрон, - миролюбиво сказал Турин. – Народ требует чуда? Хотите, сделаю вас импотентом? Или крысой? Ладно, летим в Сарепту. Закажите места.
-Вот я дурак! - пробормотал Валера.
-В день Сатурна и не такие откровения приходят в голову, - посочувствовал Турин. – Тому, у кого она есть.
-А с этими что будем делать?
-С собой берем, мой генерал. Пешечки-то нужны. Лекарства хватит?
-Гарантия! – самодовольно ухмыльнулся Байрон.
В детстве каждую осень и поздней весной улицы благоухали запахом жженых листьев. Он выбирал редкие оставшиеся одуванчики из куч прелых листьев, и, спасая их от огня, приносил домой и сохранял между страницами своих детских книжек. И тогда он уже не боялся Бабы-Яги, драконов и темноты. Обычно листья жгли по субботам, утром, или, чтобы освободить выходной, по пятницам после обеда. Ленты дыма беспечно змеились к небу, ужасно хотелось сунуть голову в дым и открыть глаза. Самое трудное - открыть глаза. Зачем - Павел уже не помнил.
Он открыл глаза и запах исчез. Голова была заполнена шумом моря, каким его слышишь, когда закладывает уши. Чужие голоса: Льва Давидовича, Якова, иже с ними, Турина, Фотографа, Валеры... нет, Турин и есть фотограф. Все, кроме своего собственного.
Николай Николаевич язвит: «Вы читали Эвлия Челеби? Воспроизвожу по памяти: «Даже такой заблудший король, близкий к тому, чтобы стать миродержцем, как король Москвы, и тот боится калмыков, каждый год шлет им дары и сделался их братом». Турин смеется: «Так же сильно в Европе боялись кельтов. Страбон писал, что «весь их род помешан на войне», и даже их имя «скотты» производят от глагола «нападать». Осип Карлович возмущенно машет руками: «Варвары! Славяне, в отличие от них, всегда были добродушны и гостеприимны. Помните Феофилакта Симокатта: «С оружием обходиться не умеем и только играем на гуслях. Не зная войны и любя музыку, мы ведем жизнь мирную и спокойную». Опять Турин: «Ну да! Мирную и спокойную! Две нации меченосцев. Римляне переняли у кельтов длинный железный меч, а русские мечи покупали во всех столицах мира на вес золота». Игнорируя Турина, Семен Андреевич продолжает: «Вообще-то, у Эвлия Челеби важно другое. «Если скажешь калмыку: «Давай посмотрим в обе стороны, он глядит, поворачиваясь всем туловищем. Умирать, как и долго жить для народа бени асфар, как именуют калмыков, беда. Некоторые из них живут до трехсот лет. Все они едят умерших, но делают это по жребию, и кроме жребия, который у них четырех цветов - синий, красный, черный и зеленый, нет над их мертвыми никакой власти».
Вы в самолете. Ты, Валера, Турин, возвращающиеся откуда-то краеведы, Лариса. Она сидит в соседнем кресле, на расстоянии вытянутого мизинца. Но у тебя нет мизинца. Иллюминаторы задрапированы ночью, как старой шторой. Звезды - рваные дыры штор. «В Сарепту, - смеется Турин. - Мы летим в Сарепту. На поле Армагеддона». Да, кажется, он что-то говорил про Сарепту. Подземные ходы, доски, Изенбек. Шляпа Бога и башмаки дьявола -плащ факира. Для кого-то вся сила фокусника заключена в его плаще. Они верят: нет такого бреда, который когда-нибудь не станет правдой. Они умеют это делать. Хромые идут первыми. Аминь.
Дошел черед до Ильи Викторовича: «Они никогда не лгут. И даже не знают, что такое ложь. Женщины их - словно материализованный дневной свет, воплощенная красота. У них такая речь, что если послушаешь, кровь прильёт к печени, и ты не сможешь творить зла. Язык калмыков без связи, без грязи и без клейма. Это народ бени асфар». Лев Данилович стучит остро отточенным карандашом о деревянную баклагу: «Не будь их, кяфиры Москвы давно прибрали бы к рукам весь мир. Ведь они уже завоевали без счета и без предела страны христианских народов, и у престола их повелителя живет шестнадцать падишахов, банов и королей. И они правят землями до пределов Страны Мрака и Нового Света. А некоторые комментаторы и толкователи хадисов об этих кяфирах Москвы говорят, что они и есть народ бени асфар». Яков Анатольевич сонно приподымает веко: «Диакон, спокойнее, спокойнее. Ты же не Эвлия Челеби». Турин снисходительно объясняет: «Там, где вы, коллеги, зрите квадрат, Эвлия видел круг. Когда вы говорите о черном, белом и красном, он узнавал радугу. Логика должна быть свободной». Валера морщится: «Опять эта ересь». Турин пристально смотрит Валере в глаза: «Помимо Фетимова был еще один, которого ты не знаешь. Академик Фальк, побывав в Сарепте в 1769 году, писал для непосвященных, что «в степи, где Сарпа принимает ручей Холохог, стоят два обелиска, которые калмыки называют Заза Холохог, и пред ними поклоняются. Один из них, как они говорят, вышиной в окружности четыре сажени, а другой вполовину его ниже. Относительно цели их сооружения нет никакого предания2. Мы пройдем меж ними, как между раем и адом. И тогда ты узнаешь, кто из нас Бог».
Тонкая сильная ладонь касается его руки: «Я расскажу тебе сагу о людях из Лаксдаля. Один из самых могучих бондов Исландии и Норвегии Хаскудьд прибыл на собрание конунгов для провозглашения мира. Однажды увидел он великолепный шатер, принадлежащий Гилли из Страны Гардов, Гилли Русскому, как его звали на побережье. Хаскульд вошел в шатер и пожелал купить у Гилли из прочих вещей этого богатейшего среди торговцев рабыню. «Вы думаете поставить меня в затруднительное положение, спрашивая вещи, которой, как вы полагаете, у меня нет. Однако дело обстоит не так, - ответил Гилли. Рабынь было двенадцать, в прекрасных одеждах и красивых лицом, но Хаскульд захотел ту, что сидела в стороне от всех, одетую беднее других. Гилли отказался продать ее, но затем, поддавшись на уговоры Хаскульда, запросил за неё в три раза дороже, чем за любую из остальных. «Почему ты просишь за неё такую цену»? - спросил Хаскульд. «Потому что она немая, а, значит, умеет ждать», - ответил Гилли. Взвесили они кошелек Хаскульда на римских весах и совершили торг. «Не обманул ты меня», - сказал Хаскульд и удивился. Вернулся он в свое владение и в тот же вечер разделил с нею ложе». Павел, ты слышишь меня?
«Конечно. Я – здесь».
-Ее звали Марией.


10. КИФА

В день, когда в Себасте по приговору царя Ирода были казнены его собственные сыновья Александр и Аристовул, в городе Казиба, что по-арамейски значит «ложь», породнились две доселе незнакомые семьи. Их дети, Адам и Ева, сочетались законным браком, и через три года у молодых родился мальчик, которого, как водится, растерли солью и нарекли Симоном. Впрочем, закрепилось за ним прозвище «Кифа», что значит «камень», то ли оттого, что был тяжел, то ли от взгляда совсем не младенческого. Новорожденный был третьим сыном в семье, и был он необычен, так как родился волосатым, а глаза его были умны и недоверчивы. Случилось это в день, когда в столичном граде Иерусалиме после тридцати трех лет порочного и страшного царствования умер нелюбимый еврейским народом царь Ирод. Тот самый Ирод, который терпеть не мог своих сыновей, и даже за пять дней до собственной смерти приказал казнить третьего сына - Антипатра, так как нашептали царю, будто наследник, сидевший в то время в тюрьме, злоумышляет против трона. Хотя не все страшного царя ненавидели. Римляне так просто обожали его за верность и союзничество, и за своеобразный юмор. Когда император Август узнал о казни третьего Ирода, то весело воскликнул: «Гораздо лучше быть свиньей иудейского царя, чем его сыном». Говорят, даже свой последний в жизни приказ Ирод отдал, чтобы повеселить царственных ценителей тонкой шутки, а особенно Августа: велел заманить знатнейших иудейских граждан в Иерихонский цирк и убить всех до единого в день его смерти, чтобы народ искренне плакал и не понимал причины своих слез - то ли они от горя, то ли от избавления.
Рос Симон быстро, был неосторожен, любопытен и высок. Однажды Кифа забрался на водяное колесо мельницы, подстрекаемый старшими братьями и заинтересованный его вращением. Оправдывая свое прозвище, умудрился провернуть колесо, оказавшись под водой. Одежда зацепилась за лопасть, не пуская мальчишку на поверхность. За считанные секунды в уме маленького человека пронеслась вся Вселенная, но не подсказала решения. Тогда Кифа сорвал с себя одежду и, ударяя ногами и руками о колесо, вернулся в мир голым, как пятка, и немым, как рыба. В тот день случились два великих события: Архелай, сын Ирода, был сослан Августом в далекую от Иерусалима Галлию, лишив Иудею царя и этнарха, а Кифа Бар-Козиба невзлюбил мир. После этого случая он каждое утро приходил к мельнице, садился на берегу и, пристально вглядываясь в колесо, о чем-то размышлял. Старшие братья, смеясь, утверждали, что он хочет сжечь мельницу, отомстив ей за страх. Однако смех не вечен и медленнее иссякает у дураков. Уже на третий день стало ясно, что Симон замолчал надолго, если не навсегда. Жители города со странным названием «Ложь» ужаснулись - немой лжец перехитрит всякого говорящего. Они помнили, что когда Симона привели в школу и дали, по обычаю, съесть яйцо - для изощрения ума и укрепления памяти - мальчик чуть было не сломал зуб о кольцо с красным камнем, оказавшемся в яйце. Кур, снесших яйца для обряда, некогда привез из Вифлеема богатый козибец, с испугом хваставший тем, что видел, якобы, самого царя Ирода, скрытно прибывшего в Вифлеем, чтобы удостовериться во лжи неких волхвов. Козибца, увидевшего на кольце анаграмму «Царь Иудейский», хватил удар, а жители города наперебой стали расхваливать Адаму и Еве замечательных столичных учителей. Вопреки своей природе они говорили правду.
Родители отправили немого к родственникам в Иерусалим. Симон уже умел писать, и немота, похоже, не смущала его - ведь для разговора с книгой не нужны звуки. Если же нужно было поговорить с людьми, он, на манер египтянина, царапал слова на табличке, обмазанной глиной.
В Иерусалиме его отвели к великому законоучителю и председателю Синедриона Гилелю, который говорил всем желающим Знания: «Что тебе неприятно, того не делай другому - вот сущность Торы, а все остальное есть лишь объяснение к этому. Ступай, учись»!. Родился Гилель в знатной вавилонской семье, происходившей от самого царя Давида, и потому, наверное, ценил обязанности человека к ближнему выше, чем обязанности человека к Богу. Гилель заинтересовался немым мальчишкой и попросил того написать буквы алфавита по порядку, что Кифа без труда выполнил. Учитель проверил и попросил написать те же буквы, но в обратном порядке. Кифа, никогда этим прежде не занимавшийся, лишь спустя какое-то время выполнил задание. Гилель улыбнулся и сказал: «А ведь это одно и то же, только в различных видах. Таково и отношение произносимого знания к писаному». И Кифа его понял. С того дня Гилель стал обучать его, занимаясь больше, чем с другими. Ему было жалко умного молчуна, стремившегося знать больше, чем говорят другие.
Недолго был учеником Гилеля Кифа. Вскоре родители его по торговым делам решили переехать в Александрию. Прощаясь с Гилелем, он подарил ему свою глиняную табличку, а учитель, пристально глядя в глаза ученику, сказал: «Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя, то что я значу»?.
Александрия не понравилась Кифе. Люди были разные, языки непонятные, сам город стоял не на своем месте. Однажды он лоб в лоб столкнулся на улице с маленьким кучерявым мальчишкой, который, потирая шишку, что-то спросил. Кифа мотнул головой и показал пальцами на свои уши, готовый драться. Но мальчишка сел на корточки и, нарисовав в пыли корабль, посмотрел на Кифу, а потом вскочил и взмахом руки позвал за собой. Они прибежали в порт, где долго бродили, разглядывая корабли, пока не увидели римское боевое судно - морского хищника, созданного для погони и убийства. Хищник был идеально красив, как и все хищники, если рассматривать их отвлеченно. Но почему-то у Кифы это не получалось. Он смотрел на корабль слегка прищурив глаза и ему казалось, что корабль объят пламенем. Тогда он нацарапал на парапете копию корабля, от которого к небу поднимался дым. Новый друг по достоинству оценил картину и радостно засмеялся, а затем приписал сбоку какое-то слово. Так они подружились.
Маленького кучерявого друга звали Орест, он был единственным сыном в семье греков, издавна живших в Александрии. Орест, конечно же, не знал арамейского, ибо прошли времена, когда Дарий Великий был коронован в Египте и Вавилоне, покорил Фракию, Македонию, часть Индии и половину Греции, и на языке этом общались три четверти известного мира. Симон не говорил ни на одном, но друзья, в отличие от взрослых, прекрасно понимали друг друга. В детстве время огромно. Великое поле детского дня не сравнить с убогим огородом дня взрослого. На детских полях немого и кучерявого очень быстро выросло понимание. Правда было оно кучерявым и немым, так как Орест научился кое-как писать по-арамейски, но не знал, как это произносится, а Симон грамотно писал по-гречески и по-арамейски, и безапелляционно молчал на всех. Они оба таскали с собой глиняные таблички, причем Кифа на обороте своей написал буквы еврейского алфавита - в правильном порядке и обратном. Вождем был немой.
Однажды Орест познакомил Кифу со своим дальним родственником, который в то время работал в Библиотеке, заканчивая философское сочинение «Сотворение мира». Родственника звали Филон и, к величайшему удивлению Симона, он был евреем. Еще большее удивление вызвало то, что увидел он в рукописи Филона - греческие буквы. Удивление читалось в глазах столь явственно, и было так безгранично, что ученый взял из рук мальчишки табличку и написал на ней: «Мы - народ, имеющий истинную религию, греки - народ, имеющий истинных философов. Если хочешь научиться думать, читай греков».
Симон подумал и кивнул головой, а затем перевернул свою табличку обратной стороной вверх и показал ученому. Филон задумчиво уставился на два ряда букв и, поразмыслив, быстро начертал: «У тебя есть друг, он - грек». Не глядя, кивнул головой на Ореста, и продолжил: «У меня был друг». Посмотрел на мальчишку: «Он был грек, его звали Аристокл. Сейчас его знают под именем Платон». «Он умер»? - написал Симон. Ученый пожал плечами. Затем подумал и добавил: «Он жил очень давно, три с половиной века назад». Тогда Кифа все стер и написал: «Я все слышу и понимаю. Говорить не могу». Взгляды Филона и Симона встретились и оба были очень серьезны. К Кифе все относились очень серьезно, Орест это замечал и другу завидовал. Наконец Симон вздохнул и нехотя забрал свою табличку. Весь его вид говорил о том, что время мудреца - сокровище, но так не хотелось уходить!
-Подождите! - Филону явно было неудобно. - Приходите завтра.
Завтра стало долгим, потому что Кифа был любознателен и не надоедал. Когда ученому было некогда заниматься с мальчишками, Симон пристраивался где-нибудь, чтобы никому не мешать, и читал. По настоятельному совету Филона мальчишки стали учить латинский и читать на нем. Язык был прост, как песок, и не был красив, Кифе он не нравился, как все римское, но Филон сказал кратко: «Рим уже покорил наши народы».
Однажды Симон прибежал в Библиотеку и положил перед ученым свою табличку. На ней был вопрос: «Что истинное присуще римлянам»?. Филон смешно укусил себя за палец, округлил глаза и притворно опасаясь, посмотрел по сторонам.
-Они лучшие менялы в мире. - Филон закрыл один глаз, и лицо его стало похожим на сатира. - Свою религию они позаимствовали у греков и этрусков, историю - у этрусков, а ученость - у греков, роскошь и утонченность - у египтян, воинское искусство - у карфагенян, стойкость и бесстрашие - у галлов, а хитрость - у парфян. И за все это они отплатили народам огнем и мечом, страхом и болью. Страх и боль - их главный товар. Теперь ты спросишь - что они взяли у нас? - Кифа кивнул. - К нам они особенно благосклонны. У нас они не взяли ничего. Боль и смерть, которые они несут на нашу землю, приносятся ими бескорыстно, от чистого римского сердца.
«Они презренные безбожники, - написал Кифа. - Только люди, имеющие чужих богов, могут быть так отвратительны».
-Бог для нас - именно Бог. - Филон был серьезен, как никогда. - Он не имеет отношения к совести, морали, тем более - к политике или торговле. Он Бог. И то, что мы знаем о нем, делает нас достойными. Ибо тот, кто утвердил в своей душе следующие истины: что Бог существует, что Он един, что Он создал мир, что мир тоже един и что Бог постоянно заботится о своем творении, - тот будет вести счастливую жизнь. У римлян все не так. Они считают, что богов породил Страх. Их боги живут в кладовых, как крысы, и необходимы для того, чтобы было на кого свалить неудачу или кому снисходительно принести в жертву черную курицу. Ведь римляне торгуются даже с богами. Они переняли у этрусков обычай строить Пантеоны, храмы всех богов, в том числе и чужеземных. Но этруски за всеми богами видели одного, который был для них истиной, повторившейся в каждой капле этого мира. А римляне собирают чужих богов в Пантеон и ставят над ними начальника - Юпитера, чтобы тот научил говорить пришельцев на латыни.
Кифа моргнул и пририсовал к написанному на табличке контур охваченного огнем римского боевого судна.
-О, неужели ты хочешь продать им немного страха и боли? - воскликнул Филон. - Но что же ты потребуешь взамен?
«Я это сделаю бескорыстно. От чистого человеческого сердца».
Симон действительно не любил Рим. Впрочем, он с удовольствием читал греческих философов, без эмоций - написанное на латыни, а когда нужно было что-нибудь сказать Филону, то писал по-арамейски. Ученый улыбался. Как-то утром он дал Симону рукопись, сказав одно лишь слово: «Платон». Кифа читал долго, пытаясь вникнуть в каждое слово. Он помнил фразу Филона: «У меня был друг». Прочитав, он протянул Филону свою табличку, на которой по-арамейски было написано: «Платон - еврей». Орест закрыл рот кулаком и еле сдерживал смех.
-Нет, - засмеялся ученый. - Платон мне друг, но истина одна! - Посмотрел внимательно на серьезного мальчишку и улыбнулся. - Хотя, конечно, можно и из Платона сделать еврея. Ведь он вел свой род от Посейдона, имя которого греки понимают то как «водный владыка», то как «супруг земли», но при желании в слове Посейдон слышится еврейское «пропустивший господин», и тогда история Зевса и Посейдона очень напоминает историю Иакова и Исава. Кстати, второе имя Исава - Едом созвучно названию райского сада, в котором жили Адам и Ева - Эдем, а Платон описывает древнюю страну богов, которой покровительствовал Посейдон и была та страна прекрасным раем, но огорожена со всех сторон, как и Эдем.
«Ее захватили римляне»? - написал Кифа.
-Нет, - вздохнул ученый, - страна погибла сама, когда жителей ее обуяла гордыня, и они решили дарить соседям боль и страх. Ее опалил огонь и затопили воды Океана - реки, омывающей землю. От нее остались только легенда и одна забавная игра. И то, и другое - загадка и иносказание. Но легенда состоит из слов, которые доступны всем, а игра предполагает знание правил и наличие ума, а потому большинству неинтересна. Хотя у некоторых народов царских сыновей и даже дочерей обучают этой игре. Для того чтобы они, став взрослыми, могли побеждать в войне и цифрой, и умением.
Кифа мечтательно улыбнулся. Перед глазами немого мальчишки возникло римское боевое судно, охваченное огнем.
-Мы можем научиться этой игре? - выкрикнул Орест.
Филон усмехнулся и забрал у обоих глиняные таблички. Он сложил их вместе и расчертил на квадраты, нарисовав на двух крайних рядах каждой какие-то значки.
-Эта игра - большая война на маленьком поле, - сказал ученый. - Когда-то греки называли ее Палладий, потому что так называлось изображение богини Афины, которую нельзя было видеть простым смертным. Всякий, видевший ее, ослеплялся или погибал. Хотя некоторые называли Палладием эгиду - щит Афины из шкуры то ли козла, то ли сына Урана гиганта Палласа, имевшего хвост змеи. На этом щите была голова убитой змееволосой Медузы Горгоны, один взгляд которой превращал человека в камень. Голова медузы продолжала жить на щите, поэтому считалось, что достигший в игре вершин, имеет шанс на бессмертие.
-Что означают эти знаки по краям? - спросил Орест.
-Когда-то, еще под стенами Трои, греки чертили игровое поле прямо на песке. А в квадратах они писали буквы, и каждая из них имела несколько смыслов, в зависимости от стороны играющего, исходного квадрата, номера и результата хода. Таким образом, ходы складывались в слова, каждый ход образовывал сразу множество новых слов, рассказ или миф. А каждую партию можно было рассматривать и как партию, и как откровение, и как историю всего мира. В те времена греки были просты и справедливы, дружили с богами и ничего не боялись. Они верили, что этой игрой можно победить любого противника, любой народ, само время и даже богов.
Орест бросил взгляд на ученого, толкнул Симона, гордо выпрямился и округлил глаза. Филон улыбнулся и покачал головой.
-После Троянской войны греки стали играть, подобно троянцам, на специально выделанной шкуре, а буквы для обозначения ходов зашифровали символами, которые вы и видите теперь. Игре стали учить только правителей и жрецов, и уже, наверное, никто не помнит смысла тех слов, которые можно было прочесть в начале партии. Вероятно, под стенами Трои греки столкнулись с чем-то по-настоящему страшным. А может быть, что-то новое узнали о себе и о мире, и это знание оказалось им не по силам.
Затем он усадил мальчишек напротив друг друга, и объяснил, как правильно располагаются и ходят фигуры. Не ограничившись словами, Филон сразу устроил пробное состязание между Симоном и Орестом. Орест выиграл и был в восторге, Симон понял суть и, обремененный новым впечатлением бесконечности, загрустил. Орест сейчас же предложил сыграть еще, лукаво намекая на возможную победу Кифы. Они ушли в полутемный угол и, сидя прямо на полу, стали играть. Когда в углу стало совсем темно, они вернулись к Филону. Ученый посмотрел на грустного Ореста и серьезного Кифу и, бросив взгляд на их таблички, рассмеялся - Симон вместо фигур рисовал буквы. Причем букв было больше, чем фигур, и они даже складывались в слова.
-Самое большое внимание Платон уделил коням, - сказал Филон, рассматривая таблички. - Он сказал о них так: «Кони... один прекрасен, благороден... а другой конь ему противоположен». Его ход - это угол или четвертая часть пространства. Но даже один ход он совершает, выбирая между правой и левой клеткой и поэтому символически один его, еще не совершенный, ход может быть выражен греческой буквой «тав», имеющей форму молота. Алфавит свой греки переняли, как известно, у финикийцев, которые посвящали эту букву богу Таавту - богу времени, мудрости, создателю письменности, написавшему первую книгу на земле. Этруски этого бога называли сразу тремя именами - Таг, Тин и Турмс, а написанное ими могло читаться как слева направо, так и справа налево, как сверху вниз, так и наоборот, в зависимости от времени суток, пола, возраста и знаний читающего. Именно так может ходить конь - в четырех направлениях, причем в каждом направлении он может выбирать из двух клеток, правой и левой. Кстати, молчун, - Филон с иронией посмотрел на Симона. - Египтяне Тага называли Тотом, Джехути или Анубисом и он никогда не расставался с дощечкой писца, такой же, как у тебя.
-Он не умел говорить»?
-Об этом я ничего не знаю. Но он, как считают египтяне, управлял всеми языками мира и сам был языком бога Птаха, бога создателя мира и первых восьми богов.
Симон заулыбался и посмотрел на Ореста. Приятно когда тебя сравнивают с богом, пусть даже чужим. Филон рассмеялся.
-Не надо зазнаваться, - сказал он. - Отцом греческого героя Ореста был Агамемнон, которого часто называли «Зевс-Агамемнон». Гермес же, а именно так греки называли Тота, был также сыном Зевса.
«Кто была его мать»? - быстро нацарапал Кифа.
-Его мать звали Майя, она была дочерью Атланта и племянницей Прометея.
«Кто была мать Ореста»?
-Несчастная женщина. Ее звали Клитеместра и она была сестрой Божественных Близнецов и Елены Прекрасной, из-за которой началась Троянская война. Это была странная война, в которой греки за десять лет убили всего одного троянца - царевича Троила, да и тот был мальчишкой. А потом за пару дней сумели с помощью коня захватить Трою, перебив почти все население. Сумел спастись Эней, род которого восходил к легендарному этруску Дардану, сыну Зевса и Электры, покровительницы Ореста. Он был соперником царствующего в Трое Приама и бежал из Трои со своими сородичами на двадцати кораблях, паруса которых были черного цвета, весла - белые, а борта - красные. Сам Эней вынес из горящей Трои своего слепого отца Анхиса, маленького сына Аскания и священные изображения троянских богов. Говорят, среди них было и Золотое Руно - шкура барана Фрикса.
«Как можно с помощью одного коня захватить город»?
-Я знаю! - радостно подпрыгнул Орест. - Конь был деревянным, и внутри прятались воины.
-Сейчас греки думают так, а когда-то они утверждали, что конем этим был Пегас, появившийся из крови Горгоны ее сын от Посейдона. Он крылат, его имя означает «источник» и именно он доставляет Зевсу молнии для поражения врагов. Управлял им коринфянин Гиппоной по прозвищу Беллерофонт, или «убивший Беллеса». Не исключено, что он видел Палладий, потому что через некоторое время после Троянской войны, его, как пишет Гомер, охватило безумие, и он вознамерился достичь вершины Олимпа, дабы сравниться с богами. Боги покарали его, и он обошел весь мир, слепой и нищий. Его внук Сисиф сумел достичь большего. Хотя боги заставили его спуститься в Аид, он, вопреки всем, находится только там, где пожелает, а его любимое развлечение - поиграть в Палладий с Хароном. Причем выигравший работает веслами, а проигравший придумывает новые языки, громко выкрикивая слова.
«Ты говоришь, что греки играли в эту игру на козлиной шкуре. Я видел, как в подобную игру играли египтяне на столе из дорогого дерева и слоновой кости, с помощью игральных костей».
Филон перевернул табличку Кифы и, серьезно глядя в глаза, указал пальцем на два ряда букв.
-Ножны можно украсить самыми дорогими камнями и золотом, но главное - качество клинка. С помощью игральных костей можно гадать, но не узнавать, азарт делает человека рабом самого себя, знание - господином. В самом начале я сказал уже, что игра - загадка и иносказание. Греки давно уже забыли ее истинный смысл. Те немногие, что его еще помнят, считают, что вся Троянская война происходила на Палладии, шкуре, предназначенной для игры. До этого Афина проиграла Палладий Гермесу, который хранил его в Трое. Афина с помощью Посейдона и руками греков уничтожила Трою, но Палладий увез Эней. Подобно своим предкам он не боялся Афины, потому что ее мать Меотида, что по-гречески значит «мысль», была богиней этрусков и даже зависела от них. Он отправился сначала к финикийцам в Карфаген, которые, как вы уже знаете, считаются изобретателями букв. Но, вероятно, и они не смогли раскрыть тайну Палладия. Тогда он достиг города Кумы и с помощью кумской сивиллы, показавшей Харону золотую ветвь из рощи Персефоны, попал в царство мертвых. Некоторые считают, что в царстве мертвых он виделся с самим Аидом, который открыл ему тайну Палладия. Затем Эней в тяжелейшей борьбе победил Турна, вождя племени рутулов, чтобы основать в его владениях свой город.
Филон замолчал и задумался.
«Он создал райскую страну Платона»?
-Нет, он не основал ни одного города на земле. То ли устал, то ли слишком много узнал о богах и о людях. Его сын Асканий построил город Альба-Лонга, а внуки Ромул и Рем основали Рим. Император Август считает себя его прямым потомком. Как я уже говорил, римляне выжили этрусков, украв их историю.
-Как же такие мудрые этруски уступили римлянам? - невинно спросил Орест.
-Кто захочет жить в местности, облюбованной стаей бешеных псов? - вздохнул Филон. - Они ушли, ибо для владеющих истиной география - лишь условность и иллюзия.
«А император обучает своих детей этой игре»? - Кифа закрыл глаза и увидел всю Вселенную, как в тот день, когда он перестал говорить. Только теперь вся Вселенная была охвачена пламенем.
-Как я уже говорил, - серьезно сказал Филон, - эта игра предполагает наличие ума. А ум невозможно воспитать страхом или традицией. Поэтому у римлян есть только привычки. Они предпочитают игру в кости и гладиаторские бои. Игру в кости любят все менялы, ведь победа в ней случайна и не зависит от достоинств человека. А гладиаторские бои римляне переняли у этрусков, чьи цари играли в Палладий живыми людьми на специальном поле у города Вольсиния в праздник, посвященный Вольтумну, божественному браку. Только римляне отказались от правил и смысла, и заменили свитки в руках игроков на мечи и трезубцы.
Ночью Симону приснился сон, в котором огнедышащий крылатый конь крушил римские города, уместившиеся на шкуре золотого барана, а на спине коня сидел Кифа и в левой его руке был щит из шкуры козла, расчерченный на квадраты, внутри которых суетились живые змеи. В правой руке он держал молот, атрибут Зевса в форме греческой буквы «тав».
Однажды Филон сказал Кифе: «Я помогу тебе выучиться на врача. Из тебя выйдет хороший врач. Ты будешь молча слушать больного, а говорить - своими делами. Некоторые думают, что врач еще должен успокаивать. Это заблуждение. Врач должен лечить».
Так Симон стал учиться медицине. Ему нравилось это занятие.
Прошло несколько лет, и в среде египетских евреев молодой немой врач стал приобретать известность. В Египте жило около миллиона соплеменников Кифы, в Александрии их тоже хватало, поэтому в работе и деньгах недостатка не было. Орест с семьей уехал в Рим, братья Симона стали один торговцем, а другой - раввином. Умерли Адам и Ева, в который раз решил дописать «Сотворение мира» Филон, и Кифе оставалось только играть с самим собой. Поэтому некоторым своим клиентам, болевшим от безделья, Симон объяснял правила игры. Ему нравилось обыгрывать их. Они относились к игре как к шутке, он - как к жизни.
Постепенно среди его пациентов стали появляться греки, а затем и римляне. Последних он с особенным удовольствием обучал игре в Палладий. Играли они механически, стараясь выявить правила и закономерности, поэтому побеждать их было легко, стоило лишь создать неординарную ситуацию, позицию, в которой присутствовали несколько планов, один - якобы явный, второй - якобы скрытый, другие - для себя, для победы. Привыкший все записывать, Кифа стал собирать самые интересные партии: одни - в виде задач, другие - как этюды.
Однажды его позвали к римскому всаднику - участнику того самого, печально закончившегося для римлян, похода против германцев.
Марк Лициний Катул, катул - «щенок», ушибленный в голову германским топором в чащобах Тевтобургского леса, производил неизгладимое впечатление. Волосы росли у него только над левым ухом, глаза смотрели в разные стороны, а руки постоянно двигались. Он сильно пришепетывал и постоянно икал, мало того - непрерывно подпрыгивал. «Интересно, как он ест», - подумал Симон, впервые увидев его.
Катул был, наверное, единственным выжившим из 30 тысяч римлян, отправившихся под водительством Публия Квинтилия Вара от Везера до стоянки на Рейне с целью подавить мятеж Арминия - вождя херусков. Херуски по всем правилам военной науки устроили засаду, а затем три дня уничтожали римлян, разбивая в их головах имперский бред. Вар бился до последнего. То есть до Катула. На исходе третьего дня они остались вдвоем. Всю ночь рубили чахлые придорожные деревца для своего погребального костра. На расстоянии полета стрелы стояли воины херусков и смотрели на Ромула и Рема, от которых отвернулась волчица. Они не боялись, что два последних римлянина попытаются избежать своей участи: с одной стороны было болото, с других - херуски. Они просто смотрели. За их спинами горели костры германского лагеря. Там пели победные песни. На рассвете Вар, по римскому обычаю, бросился на меч. Катул возложил тяжелое тело на костер, но поджечь не успел, кольцо стало сжиматься. Он подхватил меч и облизал губы. Больше всего хотелось улететь.
-Не убивать, - сипло приказал воин на коне.
«Неужели, сам Арминий»? - последний раз в жизни успел удивиться Катул.
Другой воин метнул топор, и на Катула обрушилось небо.
Очнулся он в мешке. Его куда-то везли. Не испытывая больше удивления или какого-то другого чувства, кроме радости, он обнаружил в своем мешке чью-то голову. «Наверное, Вар», - смеясь, подумал счастливчик. Догадка оказалась правильной. Через несколько дней мешок развязали и Катул смог размять затекшие конечности. Остановиться он уже не смог.
Он не мог понять, почему херуски смотрели на него с сожалением, а тот, что метнул топор, подошел, положил руку на перевязанный лоб и посмотрел в глаза. Затем быстро отвернулся и ушел. Катул не понял его печали, он радовался свободе. Они стояли на высоком берегу широкой реки, которая очень быстро несла свои воды навстречу Солнцу, поднимавшемуся ото сна. Русло реки в этом месте было подобно колену цапли, смотрящей на восток. Один из херусков взял голову Вара за волосы и поднял ее глазами к светилу, сказав: «Помни о смерти». Снизу от воды донеслась музыка. Никем не удерживаемый, Катул подошел к обрыву. У самой воды люди с песьими головами стояли в определенном порядке, глядя на воду. Они стояли на песке, расчерченном на квадраты, уходившие в воду. Через какое-то время один из них поднял рог, что держал в руках, и заиграл. Тотчас на поверхности воды вдали от берега появилась рябь. Катул смотрел пристально, не дыша. Постепенно рябь приблизилась к берегу, и тогда стало видно, что прямо к солирующему музыканту плывет рыбина, длиной в три человеческих роста. Глаза Катула не выдержали напряжения, и он отвернулся. Вокруг простирались руины. Они расходились концентрическими кругами от того места, на котором стояла их группа. Руины были не просто древними, они были старше самого времени. Когда Катул вновь посмотрел вниз, рыбина уже лежала на берегу, а песьеголовые сгрудились над ней. Одежды их были сухими. Затем один из херусков спустился вниз, в руке он держал свернутое полотнище римского штандарта. Песьеголовые развернули полотнище и на Солнце засверкали три аквила - серебряных орла, по числу легионов, сгинувших в Тевтобургском лесу. Вновь зазвучал рог, и воин вернулся, сжимая кулак. Он подошел к тому, что держал голову Вара и, открыв Вару рот, что-то положил под язык. Затем тот же воин привязал голову на грудь Катула, виновато сказав: «Одна голова хорошо, а две лучше».
Ему завязали глаза, помогли сесть на коня и долго везли к Марбоду, королю маркоманов, населявших Богемию. Марбод отправил его в Рим. В пути Катул открыл Вару рот и вынул то, что херуски положили его командиру под язык. Это был обычный, гладко отполированный рекой камешек красноватого цвета. Всадник, конечно, оставил его себе.
Император Август при виде Катула потерял сознание, а затем начал биться головой о косяк, приговаривая: «Квинтилий Вар, верни мои легионы».
-Я чуть не сошел с ума от этой сцены! - подпрыгивая и пришепетывая, радостно говорил Катул, рассказавший Симону свою историю в первый же час знакомства. Симон не сомневался, что римлянин сошел с ума гораздо раньше.
Август приказал Катулу убраться с глаз долой, обеспечив безбедное существование, и тот уехал в Александрию.
Кифа расчертил свою табличку на квадраты и Катул радостно закивал головой, закрыл ладонью ее половину и сказал: «Отсюда она и приплыла». На следующий день всадник обратился к Кифе с просьбой обучить его игре в Палладий.
-После Тевтобургского леса меня преследует головная боль, - весело подпрыгивал Катул. - А когда я играю, то забываю обо всем.
Римлянин привез в Алесандрию красавицу жену. Увидев ее, Симон решил, что и она сумасшедшая. С ними жил дед Катула - тоже Марк Лициний Катул, девяностолетний парализованный сфинкс, седой и глазастый. К нему-то Кифу и пригласили.
-Дед сражался с парфянами при Каррах, - вовсю веселился младший Катул. - Как раз тогда погиб Красс.
Красс был одним из трех хозяев Рима, но парфяне сделали из его головы свадебный подарок.
Катулы неплохо платили, но отнимали слишком много времени. Сначала нужно было играть со старшим, затем с младшим. Вокруг ходила красивая хозяйка, вынашивающая, по всей видимости, еще одного Катула, и улыбалась. Дед наотрез отказывался играть с внуком, утверждая, что тот жульничает. Тогда Кифа принес им одну из записанных задач. Это спасло его время. Катулы решали ее девять дней, а затем прислали за ним слугу.
Они радостно просили предоставлять им постоянно «загадки», с обещанием платить, как за лечение. Кифа, конечно, согласился. Через короткое время он понял, что кроме Филона Катулы являются единственными гениальными игроками. Очень скоро они сами стали составлять задачи. Дед называл их восточным словом «мансубы».
«Римлянину, чтобы стать нормальным человеком, нужно сойти с ума», - подумал Симон.
Он рассказал Филону о семействе Катулов и тот, усмехнувшись в усы, проворчал: «А Кифе, чтобы поумнеть, необходимо подружиться с сумасшедшим римлянином».
«Он мне не друг, - обиделся Кифа. - И он больше, чем сумасшедший».
-Чем больше? - спросил Филон.
«Свободой», - не доверяя себе, нацарапал Кифа.
Ученый пристально посмотрел на врача и, закрыв один глаз, стал лицом похож на сатира.
-Тебе не дано говорить, зато такого заразительного смеха, как у тебя, я не слышал. Катул безумен, но он счастлив, - медленно сказал Филон. - Ты ищешь справедливость и силу, а он себя и Бога. Ты врач и нужен больным и страждущим, а Катул нужен даже тебе. Ваше различие делает вас похожими.
Симон обиделся и ушел. Но на следующий день он положил перед Филоном табличку: «Откуда идет различие»?
-Различие в точке опоры. Великий грек Архимед говорил: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир». Твоя точка опоры, как у всякого цивилизованного человека, в обычаях, традициях и законах. Такую точку опоры у Катула отняли херуски в Тевтобургском лесу. Но он сумел найти другую, и она - внутри него. Он сам - это он сам. Спроси его, как он относится к богам.
Родился, конечно, мальчик. Кифа с двумя Катулами беседовал в саду. Сфинкс сидел на стуле с высокой спинкой и уговаривал Симона вступить во вспомогательный отряд врачом.
-Молодому человеку необходимо уметь постоять за себя, - напыщенно и величаво говорил он. - В легионеры тебе дорога, как не гражданину закрыта, но в аукзилию, вспомогательный отряд, с моей помощью примут. Как врач ты будешь получать девятьсот сестерциев в год. Столько же платят легионеру. Отслужив двадцать пять лет, ты станешь настоящим римским гражданином, - последние слова старший Катул произнес по слогам.
Симон сделал виноватый взгляд и отрицательно помотал головой.
-Ну и не надо, - просто сказал сфинкс. - Но мечом ты владеть умеешь?
Кифа еще раз помотал головой.
-Марк, неси железки, - распорядился дед.
Кифа приуныл. Он сделал попытку улизнуть, но был остановлен суровым взглядом сфинкса.
-Знаешь, как легионеры называют мастера фехтования? - спросил он и хитро улыбнулся. - Доктор Оружия.
Пришел, подпрыгивая, внук и вручил Симону два длинных римских меча. В одной руке он держал цветок на длинном стебле, в другой - короткий кинжал.
-Начинающих обычно тренируют на шестах и палках, заставляя наносить удары по чучелу, набитому соломой, - сказал он. - Это долго и нудно. Мы ускорим процесс. Просто сруби цветок, стоя на месте.
Симон неуверенно рассматривал «железки» в своих руках. Затем посмотрел на цветок и, решившись, взмахнул правой рукой. Вздохнул, сосредоточился и попробовал левой. Потом сразу двумя. Потом поочередно.
-Хорошо, - крикнул дед, - начинайте двигаться.
Кифа сразу бросился вперед. Он не понимал, как Катулу удается уворачиваться от, казалось бы, точных ударов. Иногда римлянин пользовался кинжалом, который держал в левой руке, но чаще просто отклонялся, явно предугадывая движения Кифы. Цветок он держал прямо перед собой за самый кончик длинного стебля и ни разу не согнул руку и не отвел ее в сторону. В конце концов Кифа разозлился и, не контролируя себя, начал метить по руке, державшей цветок. В очередной раз не попав в цель, он не смог остановить движения меча и срубил деревце, убедившись в остроте оружия. Они остановились, глядя друг на друга, но тут из дома выбежал раб, и всем стало не до оружия, ибо на свет решил появиться еще один Марк Лициний Катул.
Когда семейство Катулов увеличилось еще на одного римского гражданина и все процедуры, связанные с этим, были выполнены, Кифа со счастливым отцом вышли в сад. Кифа вытирал руки и улыбался, Катул подпрыгивал и размахивал руками. Посреди сада на земле валялись срубленное деревце и оружие. Симон поднял оба меча и один протянул Катулу. Тот отрицательно замотал головой.
-Я научу тебя, но не сегодня, - весело отрапортовал он. - Это не сложно. Я был лучший на мечах в Британии. А дед - в Сирии.
Кифа смотрел на Катула и понимал, что Филон прав.
-Дед считает, что херуски не убили меня именно как Доктора Оружия.
Прошло совсем немного времени, и тренировки стали проходить почти на равных, превратившись в поединки. У сумасшедшего учителя невозможно было быть плохим учеником. С мечами в руках Катул преображался. Он был быстр и гибок, как змея, легок и непредсказуем, как птица, он заражал своим весельем, движения его были щедры и изящны. Времени снова стало не хватать.
Однажды самому старшему Катулу стало хуже. Старый сфинкс лежал в затемненной комнате и умирал. Это Симон понял сразу.
-Я составил новую мансубу, - прошептал он. - И она лучшая из всех.
На груди у него лежала табличка с рисунком мансубы.
-Но я не скажу вам решения, - хитро прищурился старик. - Я подарю ее тебе, - он посмотрел на внука. - Но назовешь ее ты, Симон.
Кифа посмотрел на табличку. В неровных квадратах были нарисованы буквы.
-Здесь нет большой тайны, каждая буква обозначает фигуру, а все буквы мансубы подскажут ответ. Буквы греческие, но каждая из них относится к разным языкам. Когда вы поймете, на каком языке должна читаться каждая буква, вы найдете решение.
Старик замолчал, восстанавливая дыхание. Затем закрыл глаза и совсем тихо заговорил:
-Я дам вам маленькую подсказку. Больше, чем полвека назад, Красс привел нас в большую долину, на которой Рим должен был уничтожить непокорную Парфию. Мы построили лагерь и закрепились, а на рассвете увидели лаву легковооруженных лучников, готовых к атаке. Мы уже знали их тактику - они накатывались волнами, непрерывно стреляя из луков. Долгое время никто не мог продержаться под дождем их стрел. Потому Красс скомандовал атаку, чтобы навязать им тесный рукопашный бой, в котором сильнее легионеров никого нет. Мы схватились с ними и очень скоро они бросились прочь. Те, кто еще мог. Красс приказал преследовать и уничтожать. Я высмотрел в толпе парфянина, который отдавал приказы и, конечно, напал. Глухой шлем полностью закрывал его голову, но первым же ударом я сбил его. Я всегда бился без щита, двумя мечами. Парфянину оставалось жить совсем немного. Он даже не успел бы вздохнуть перед моим вторым ударом, но когда с него слетел шлем, я понял, что это женщина. Я не смог ее убить. Дальше ничего не помню, видимо меня ударили сзади. Очнулся я в лагере парфян. Они рассказали мне, что отступление было ложным, и когда когорты Красса почти уничтожили бегущих лучников, то увидели перед собой бесконечные ряды парфянских катафрактариев, у которых даже кони полностью были закрыты панцирями.
Сфинкс замолчал. Из закрытых глаз по морщинам бежали слезы. Кифа представил себе безысходность ситуации, и ему стало жутко.
-Римляне умерли достойно, как и подобает потомкам Ромула. Но до сих пор я задаю себе вопрос - как все сложилось бы, не сдержи я тогда удара?
За спиной Кифы резко развернулся и выбежал из комнаты младший Катул.
-Наверное, все сложилось бы так же, - сказал глазами Симон. - Но мог бы погибнуть и ты.
-Дочь той парфянки, - отчетливо сказал старик, - его мать.
Какое-то время они молчали, глядя друг на друга. Затем старик улыбнулся и сказал:
-Извини, я отвлекся. Подсказка заключается в следующем. В Сирии я видел интересные штуковины - таблички, расчерченные на квадраты. В них вписывались слова, образующие фразу. Причем прочесть ее можно было и слева направо и справа налево, и сверху вниз, и наоборот. Я был свидетелем убийства, совершенного из-за такой таблички. Самое интересное - их можно было читать на разных языках, если знаешь смысл букв. Не так давно я вспомнил одну такую табличку и воспроизвел ее по-латыни. Хотя могу прочесть ее и по-гречески, и на парфянском. Вероятно, смог бы прочесть и по-еврейски, если бы ты объяснил мне смысл ваших букв. Я думал, что знаю о подобных штуковинах абсолютно все. Но недавно был жестоко удивлен. Я прошел эту табличку ходом коня, используя восточные правила его движения, и знаешь, что вышло у меня? Посмотри сам!
Сфинкс протянул Кифе табличку, в которую сверху вниз были вписаны латинские слова: sator, arepo, tenet, opera, rotas.
-Как по-еврейски «краеугольный камень»? - спросил Катул.
«Рош-пина».
-Рош-пина, - произнес старик. - Зная природу человека, могу тебе посоветовать отбросить краеугольный камень и начать с самого незаметного, не читая его.
Но Симон и так уже все понял. Он, почти не раздумывая, пробежал взглядом табличку, двигаясь с квадрата на квадрат ходом коня и, написав «Pater Noster”показал Катулу.
-Правильно, - довольно кивнул сфинкс. - Могу сказать тебе абсолютно точно, что я первый записал это на латыни. Это писалось на парфянском, а до того - на языке народа, пришедшего в Сирию много веков назад, когда еще некому было говорить по-латыни. Подумай, что можно прочесть на всех языках по-разному, но не исказить смысл.
Внезапно он закрыл глаза и вздрогнул всем телом.
-И еще. Отвечали они или спрашивали? - прохрипел седой глазастый сфинкс и умер.
Марка Лициния Катула, ставшего теперь главой фамилии, Симон нашел в большой комнате у зеркала. Зеркало было большим и круглым, явно восточной работы. Кифа понял, что его привез из Парфии старик. Он представил, как в это зеркало смотрелась молодая красивая парфянка, не убитая Катулом мать стоящего перед ним человека, и вспомнил Филона: «У меня был друг». Под зеркалом, на полу, прислоненным к стене стоял шестиугольный щит всадника. Сделанный из кожи, он был искусно обшит металлом. В середине его находилась пластина с изображением быка - символом восьмого легиона, ушедшего в Тевтобургский лес навсегда.
Симон подошел к всаднику и взял его за локоть. Римлянин повернулся к Кифе лицом. Он улыбался как всегда, но с ресниц его падали слезы. Он щурил глаза, как от яркого света.
«Как ты относишься к богам»?
Катул рассеянно уставился на Кифу, а затем указал в зеркало.
-Я не вижу там себя, - сказал он. - Там есть мир. Огромный и нелепый мир, нарисованный черными и белыми красками. Когда же я хочу найти в нем себя, то вижу только красный язык пламени, факел или лампаду.
«Как ты относишься к богам»?
-Боги - это жар погребального костра.
«А люди»?
-Люди - поленья в нем.
«А ты»?
Катул посмотрел на Кифу очень серьезно. Один его глаз смотрел в зеркало, другой - на врача, и в нем была вся Вселенная.
-Я всего лишь факел, которым поджигают костер. Я всего лишь кольцо, брошенное в огонь. Я тень пламени и бремя кольца. Я — мансуба.
Симон смотрел на Катула и видел в его зрачке самого себя. Всадник вытер лицо обеими руками и, сцепив их в замок, сказал:
-Бог один и имена не имеют смысла. Бог - это время, когда ты готов умереть.
«Что такое время»?
-Мгновение перед смертью. Но об этом нельзя говорить вслух.
В тот день Кифа впервые выиграл у Филона. Филон закрыл один глаз и лицом стал похож на сатира. «Спрашивай» - только и сказал он. Симон удивился и написал: «Когда-то ты сказал, что Платон больше других фигур уважал коня. Почему»?
-Там, где промчится табун лошадей, погибают змеи. А змея - символ времени. - Филон указал на колонну, которую обвила мраморная змея, кусающая себя за хвост. - Потому ход коня так необычен. Он как бы предлагает попробовать другую логику.
«Какую»?
-Неограниченную временем. Представь себе партию, которая может играться вечно.
«То есть я заведомо никогда не проиграю»?
-Да.
«А противник»?
-Это не известно. Как бы ты играл такую партию?
«Попробовал бы победить».
-И тем самым закончить вечную партию?
«Без победы теряется смысл. Вечная бессмыслица - уже проигрыш».
-Но если бы ты знал, что ты будешь жить, пока играешь эту партию?
«Тогда пусть мне достанется противник, для победы над которым нужна вечность».
Ученый посмотрел на врача уважительно.
-Троянцы играли именно такую партию, они не были ограничены временем. Ведь у них были Палладий и Елена, Разум и Чувство. У греков была только Воля. И тогда они подарили троянцам коня. Те могли бы отказаться от подарка, но традиция заставила принять его. Троянский конь оказался змеей и троянцы не выдержали гнета чужого времени. Хочешь попробовать партию по Троянским правилам?
Симон кивнул.
-Есть всего одно отличие: конь ходит на три четверти своего хода. - Филон продвинул фигуру коня на три клетки вперед. - Но ход считается сделанным. Следующий свой ход я совершу любой фигурой, а коня поставлю на левую или правую клетку, куда захочу. Я даже могу пойти этим же конем, как если бы он уже полностью завершил свой ход.
«Так играли троянцы?»
-Да. У греков ход коня был фиксированным.
«Тогда почему проиграли троянцы? Они должны были выиграть».
-Проиграли троянцы? - Филон рассмеялся. - Они сменили игровое поле. Они сменили имя, и даже время, мой мудрый ученик. Времена меняются, но ничего не гибнет, как сказал Овидий, узнав о смерти своего друга Квинтилия Вара. Посмотри, кому принадлежит этот мир? Потомкам Энея! Греки сожгли Трою, а теперь поклоняются Риму.
«География - лишь иллюзия», - вспомнил Кифа.
Они не доиграли партию по Троянским правилам - в комнату вошел Орест. Он приложил палец к губам и тихо рассмеялся.

-Я богат, - пропел он, - богат и свободен, ибо делаю то, что хочу. Дней, которые я отмечаю белыми камешками – гора, а несчастливых – со смешную мышь!
Симон бросился к Оресту, но успел заметить странный взгляд Филона. Орест говорил бурно и много. Он рассказывал о своем богатстве, восторгался бесконечностью свободного времени, предлагал купить корабль и путешествовать, рассуждал о политике, снисходительно хвалил величие Рима, называя его «Вечным Городом», и, с ноткой осуждения превозносил родину Кифы, неизменно восстающую против Империи.
-Всем народам даны определенные границы, - восклицал Орест. – И только римляне считают мир своим городом.
-Забывая, что строят его на чужом кладбище.
Филон попрощался и ушел, сославшись на занятость. Кифа с Орестом отправились гулять по Александрии. Начинало смеркаться, когда они пришли в порт. Здесь молча остановились, разглядывая корабли, пока не увидели римское боевое судно - морского хищника, созданного для погони и убийства. Орест взял из рук Кифы глиняную табличку и нарисовал копию корабля, от которого к небу поднимался дым. Симон долго смотрел на рисунок, а затем сбоку приписал слово «sator”.
-Sator, - удивленно прочел Орест. - «Сеятель».
Он без понимания посмотрел на Симона, а затем, как бы вспомнив что-то, предложил:
-Давай съездим к тебе на родину.
Кифа выронил табличку, и она разбилась.
-Поехали прямо завтра. Я говорю серьезно, - настойчиво проговорил Орест. - Я хочу увидеть самую непокорную провинцию Рима. Твои соотечественники безропотно платят огромные налоги, но при малейшем религиозном притеснении восстают. В остальных местах все происходит с точностью до наоборот.
Симон опустился на колени и в пыли написал: «Бог один и имена не имеют смысла. Бог - это время, когда ты готов умереть».
Завтра уехать у них, конечно, не получилось. Вдруг появились неотложные дела, затянувшиеся почти на месяц. И все-таки дела были улажены, больные - побеждены, родственники - успокоены. Кифа пришел к Филону прощаться. Врач показал ученому квадрат с пятью латинскими словами, читающимися со всех сторон и прячущими в себе осмысленный ход коня.
-Действительно, - с радостным удивлением бормотал Филон, разглядывая криптограмму, - получается «Pater noster A O", причем два раза. «Отец наш от альфы до омеги», то есть от начала до конца. Ничего не понимаю.
Кифа рассмеялся: «Ты похож сейчас на Катула».
-Это не грех, - сказал Филон с лицом сатира. – Это похвала. Когда ты уезжаешь?
«Завтра утром».
-Как ты назвал мансубу старого Катула?
«Водяное колесо».
-От начала до конца ничего не понимаю! - веселящийся Филон был действительно похож на ветерана Тевтобургского леса. - Ты, конечно, не решил ее?
Кифа улыбнулся и отрицательно покачал головой.
-А веселый Катул?
«Не знаю».
-Мне некогда, - радостно подпрыгивая, говорил Катул. - Ведь сына надо приучать к оружию.
В руках он держал два деревянных меча почти натуральной величины. Симон округлил глаза и показал руками размеры его сына.
-Это необходимо, - весело упрямился Катул. - Мы должны быть на равных.
«Я уезжаю».
-Я расстроен, - искренне сказал Катул. - И должен научить тебя кое-каким мерам предосторожности.
Он дал один деревянный меч Кифе и повернулся к нему спиной.
-Приставь меч к моему затылку.
Симон выполнил указание и с удивлением увидел, как при приближении острия волоски на шее Катула встали дыбом. «Ты не щенок, - подумал он, - ты - волк. Волк, который не нуждается в пище и потому свободен».
-Близость смерти всегда чувствуешь лопатками, - обыденно произнес римлянин. - И если ты окажешься в подобной ситуации, то никогда не думай. Просто ты где-то ошибся, и смерть уже пришла к тебе. Но если ты все-таки успел почувствовать ее при жизни, значит шанс есть. Смотри.
И всадник мгновенно ушел вниз и влево, плавно, как змея и, не оборачиваясь, наотмашь ударил. Острие меча остановилось на волосок от тела Кифы, глядя прямо в его сердце.
-После этого можешь оглядываться и размышлять сколько угодно, - довольно сказал Катул и, полуобернулся, скосив глаз.
Упражнение было повторено несколько раз, затем они поменялись ролями. Лопатки Симона ничего не чувствовали и у него не получалось так же блистательно завершить удар. Либо острие меча останавливалось слишком далеко от груди Катула, либо римлянин успевал закрыться своим мечом. Помучившись некоторое время, они рассмеялись и, пожав друг другу руки, вышли на улицу.
-Я решил мансубу, - вдруг сказал римлянин. - И должен признать, что ты назвал ее предельно точно.
Симон улыбнулся и пожал плечами.
-Хотя тебе проще, - развеселился Катул. - Ты не обязан говорить.
Дороги они не заметили. Орест провел последний вечер у Филона, который объяснил ему Троянский ход коня. Орест не был бы самим собой, если бы не захотел тут же поупражняться с новыми правилами.
-Я ни на секунду не сомкнул глаз, - уверял он Кифу. - Я сыграл сотню партий и понял совершенно гениальную вещь. Ты только послушай, - он глубокомысленно поднял палец и многозначительно посмотрел в небо. - Обмануть проще всего самого себя.
Весь путь к Иерусалиму они провели в игре. Партии чередовались быстро, Орест в основном проигрывал. Иногда Симон записывал по привычке интересную позицию, а Орест пытал его, зачем он это делает. На второй день они стали вести счет, но затем сбились. Теперь Кифа понимал, почему Филон, вслед за Платоном, придавал коню такое большое значение. При движении коня на три четверти хода время сходило с ума, а количество вариантов продолжения игры возрастало многократно.
-Я больше не могу, - сказал Орест. - Давай сыграем по старым правилам. Что это за город?
Кифа, внимательно изучавший положение фигур, вздрогнул и посмотрел вперед. Глаза, так долго изучавшие рисунок игрового поля, увидели Иерусалим, разделенный на ровные квадраты. Из ворот, приходившихся на точку пересечения четырех квадратов, выливалась толпа людей, кричавшая и увеличивающаяся. Встречное движение толпы и экипажа быстро сблизило их. Беснующаяся масса обволокла экипаж и остановила. Люди юродствовали, поднимая крик и пыль. Вдруг Симон понял, что в общем течение шума можно различить некую звуковую упорядоченность. Толпа ревела речитативом что-то определенное и напоминающее человеческие слова. Это понял и Орест. Он с восторгом и тревогой смотрел на Кифу и кричал одну и ту же фразу: «Что они говорят»?
Кифа подумал, что это похоже на кочующий в бешеной ссоре базар, но не ответил. Он сошел на землю и стал расталкивать людей, продвигаясь в середину толпы. Внезапно спины и затылки перед ним закончились, и он увидел в клубах пыли причину ссоры базара.
Побиваемые камнями и палками, по дороге двигались трое. Они несли на себе обтесанные бревна, образующие кресты в форме буквы «тав». В глазах двоих прыгала ненависть, они грязно ругались и стонали, когда камни и палки попадали в них. Третий шел молча, и в глазах его была вся Вселенная. Лицо его было залито кровью, но он был спокоен. Он был центром и смыслом происходящего. Рядом с ним неторопливо и спокойно вышагивал богато одетый горожанин с бичом в руке. Красное лицо его распирало восторгом, он что-то тихо бормотал про себя. Вдруг Кифа увидел, как восторженный горожанин замахнулся бичом на несущего крест, и, попав в голову, радостно вскрикнул. Небо и земля ударили Симона с двух сторон, он ощутил обжигающий поцелуй всем своим телом, и чувство необычайно полной свободы охватило его. Он проводил взглядом, длящимся жизнь, самого себя, уходящего безвозвратно, и понял, одобрив, веселость Катула. Его нога сделала шаг, а рука ухватила за мощную шею нарядного горожанина. Он смеялся, радуясь тому, что само тело подсказывает ему поступки, когда другая его рука вынула из ножен горожанина широкий длинный нож и одним легким движением отрезала тому уши.
-Кифа, ты!.. - отчаянно закричал Орест и бросился сквозь толпу прочь.
Множество рук сжали Симона со всех сторон, отобрали нож и стали бить и толкать. Но это не мешало ему наслаждаться свободой. С интересом и недоумением смотрел он на краснолицего, обхватившего голову, рыдающего в пыли. Яркий свет пронизывал все, лишая мир привычных красок и заставляя Кифу щуриться. Он вспомнил, как едва не утонул в детстве, зацепившись одеждой за водяное колесо мельницы, вспомнил мудрого Гилеля и радостно понял причину его мудрости - Гилель был ребенком. Он увидел Филона и Катула, они стояли рядом и беседовали.
-У меня был друг, - говорил Филон. - Его звали Камень и он умел смеяться заразительным хриплым смехом.
Катул согласно кивал головой и разводил руками.
-Бог один, а имена не имеют смысла, - радостно и невпопад рапортовал он. - Бог - это время, когда ты готов умереть.
-Что такое время? - спросил Филон и посмотрел на Симона.
-Мгновение перед смертью, - ответил Катул.
-Что такое смерть? – прошептала девушка, сидевшая у дороги, склонив голову над письменами, которые она выводила перстом по земле.
-Смерть – это совесть, - улыбнулся Филон.
Но тут к ним подошли братья Кифы, и старший настойчиво стал говорить:
-Его надо распять, потому что он в детстве хотел сжечь мельницу, чтобы отомстить ей за страх. Несите бревна.
А средний предложил перебить Кифе колени, чтобы виновный не смог убежать.
-Но он же ничего теперь не боится, - просто сказал Филон.
-Конечно, ведь он сумасшедший, - услышал Симон голос Ореста. Ему удалось повернуть голову, и он увидел своего друга. Грек стоял рядом с римским всадником, держась за уздечку. Вокруг них, диссонируя с беспорядочной дикой толпой, ровными рядами стояли легионеры.
-Он сумасшедший грек, зовут его Петр, - быстро говорил Орест. - Половину жизни прожил в Галилее, поэтому отзывается на Кифу. Немой, но замечательный врач. Римский гражданин, служил врачом в восьмом легионе в Британии. Там и спятил.
-Бык, - криво и с пониманием усмехнулся всадник. Махнул рукой, и легионеры подняли щиты, наклонив копья. Руки испуганно отпустили Кифу.
-Вы получили Варавву, - бросил он толпе. - Этого сужу я.
Два легионера взяли Симона под локти, и повели сквозь толпу вслед за всадником. Кифа смотрел прямо перед собой сквозь слепящий свет на Ореста, который шел рядом со всадником, по-прежнему держась за уздечку и непрерывно рассказывая что-то. Когда они отдалились от сумасшедшей толпы на приличное расстояние, римлянин, внимательно слушавший, грубо заржал и толкнул Ореста ногой в плечо. Орест отступил на шаг и также грубо, по-солдатски начал смеяться, ударяя себя ладонями по коленям.
-Отведите его в преторию, - через плечо приказал всадник. - А когда эти угомонятся, отпустите. Если императору Тиберию можно сойти с ума, то военному врачу тем более простительно.
Легионеры привели Кифу во двор большого каменного здания и оставили здесь. Один из них похлопал его по плечу и сказал: «Держись, Бык». Симон стоял и щурился от яркого света, слепившего его. Что-то мешало ему нормально видеть, и он часто моргал глазами, но не мог избавиться от помехи. Внезапно он понял, что его очень сильно лихорадит, лопатки и шею свело судорогой, отчего он не может смотреть по сторонам, а только прямо перед собой. Кифа еще сильнее заморгал глазами и увидел вдалеке гору, на которой копошились человеческие фигурки. Он не мог понять, что они делали там, из-за бревна, застрявшего между ресниц. Он попытался вытащить бревно пальцами, но оно раздвоилось. Кифе стало холодно и обидно за свои глаза. Он смог поднять голову и посмотреть на небо, отчего ему стало легче. «Вот это партия»! - возбужденно сказало небо голосом Ореста. Кифа опустил голову, перед ним стоял его друг, и в зрачках его пылали факелы.
-Они говорят неправду, - ответил ему Симон.
Орест сел в пыль и начал смеяться. Сбоку к Кифе подошла какая-то старуха и дала напиться. Указывая пальцем вдаль, жалобно спросила: «Не из учеников ли Его и ты»? Симон посмотрел в ту сторону, и глаза его не увидели ничего, кроме трех бревен, стоящих на горе между черной землей и белым небом. «Завтра суббота, великий день, поэтому они так торопятся, - понял он и громко ответил старухе. – Нет». Краски мира вернулись к нему, и он зажмурился от боли, а сквозь плотно сжатые веки побежали слезы. Тогда Симон наклонил голову, чтобы слезы капали сразу на землю.
Где-то в необъятно малом Иерусалиме трижды прокричал петух.
-Знаешь, сколько ты стоишь? - все еще смеясь, говорил Орест, когда городские стены не стало видно во тьме. - Тридцать динариев. Всего тридцать динариев. Наместник - цивилизованный человек. - Орест схватил Кифу за руку и посмотрел в глаза. - Что ты чувствовал при этом, Симон?
-Яркий свет. Весь мир горит… Почему ты назвал меня Петром?
-Петр – «Кифа» по-гречески. Если бы прокуратор обратился к тебе, ты хотя бы не удивился. Он не отдал тебя толпе, посчитав римским гражданином. Мне даже жалко, что Пилат не знает всего. Надо будет потом написать ему письмо. - Орест огляделся по сторонам. - Неплохо бы все-таки понять, куда мы едем?
Орест исхитрился купить коней, белого и черного, и сейчас животные, не освоившиеся с новыми хозяевами, вели себя тревожно. Дорога зыбко прорисовывалась в свете звезд, обещая крутой поворот.
-Почему ты сделал это? - тихо и внимательно спросил Орест.
-Слова - ничто, я не смогу тебе объяснить.
Посреди дороги лежал старик.
-Какая страна! - воскликнул Орест и выдернул из-под плаща римский меч. Симон подошел к распростертому телу и осмотрел его. Никаких повреждений или ран не было видно, лишь на правой руке не хватало ногтевой фаланги мизинца. Тогда Кифа оторвал от своего хитона кусок ткани и перетянул руку старика. Затем он взгромоздил тело на коня, а сам уселся сзади. Впятером они двинулись вперед.
Рано утром последнего дня праздника опресноков ищущие пути добрались до Бетара. Здесь они нашли угол по средствам Ореста, и угол был неплох. Пока Орест мылся и ел, Кифа занялся стариком. Он поместил его на стол, обнажил и замер, пораженный. Иссохшее тело было испещрено татуированными значками, напоминающими то ли греческие буквы, то ли египетские иероглифы. Кифа внимательно и напряженно разглядывал их.
-Какая страна! - восторженно простонал голос Ореста и грек замер рядом. - Это надо записать.
Они посмотрели друг на друга и кинулись прочь. Через какое-то время они вернулись, довольные тем, что удалось найти новенький свиток из пергамента.
-Какая страна! - прошептал Орест.
Тело исчезло.
Ближе к вечеру, перерыв не только весь дом, но и чуть ли не весь Бетар, они сидели за столом и по памяти вырисовывали так заинтересовавшие их значки. На развернутом свитке они изобразили контур человеческого тела и на него наносили иероглифы. Глубокой ночью Кифа поднялся, потянулся и сказал:
-А ведь это партия, Орест. Я уверен, это можно сыграть.
-Мне не нравится отсутствие части тела, - устало сказал грек. - Если там был знак, то у нас будет не полная картина болезни, мой сумасшедший врач восьмого легиона.
Кифа поморщился и коснулся большим пальцем мизинца, показывая размеры утраты. В течение месяца друзья пытались вникнуть в смысл полученной криптограммы, сравнивая ее с известными им буквами и иероглифами, символами и знаками.
-Отдых не должен быть навязчивым, - через месяц изрек Орест. - Мне нужно в Рим. Ты едешь со мной?
Но Кифа решил остаться. Люди болели везде, а он не хотел менять почти привычный Бетар на неведомый Вечный Город. К тому же его чрезвычайно заинтересовали непонятные знаки на теле старика и фраза Ореста о том, что «это можно сыграть». Хотя он пытался перевести криптограмму и на свой, медицинский лад, присваивая каждому значку значение какой-либо болезни.
-Ты заметил тогда в Иерусалиме звезду? - спросил Орест на прощание и Кифа отрицательно покачал головой, пристально глядя на друга. - А зря. Упала красивейшая звезда.
-Спасибо, друг, - сказал Симон, и они расстались.
Несколько лет прожил в Бетаре Симон Бар-Козиба, излечивая горожан, помогая им рождаться, взрослеть и умирать. Он никому не писал писем, и у него не было друзей. Ему как никогда в жизни не хватало времени. Он многое понял из того, что произошло с ним в Иерусалиме, и что он увидел на найденном старческом теле. Значки были парными, и в каждой паре один был зеркальным отображением другого. И если первому соответствовала болезнь, то второму - лекарство. Разбираясь в них, он постепенно узнавал все больше и больше, и слава врача, поднимающего на ноги больных, от которых отказались другие лекари, росла вокруг него, делая святым.
Однажды он вернул к жизни юную красавицу, которую родные посчитали уже умершей. Когда девушка открыла глаза и задышала, всхлипывая от страха, Кифа замер, пораженный. Перед его мысленным взором во всей своей красе встала великая логика игры, которая, действительно, позволяла «это сыграть». Жизнь человека - та же партия, понял Кифа, нужно лишь суметь разложить ее на составляющие, выделить отдельные ходы и взять игру в свои руки. И тогда на долю случая приходится лишь работа ученика - убирать с игрового поля битые фигуры, а все остальное читаемо и управляемо. Болезней нет, есть лишь ошибки в партии, нет старости, есть неправильные тактика и стратегия, нет смерти, «но об этом нельзя говорить вслух», вспомнил он Катула.
Родители девушки пригласили погостить у них на родине. Они жили в селении Сарепта, на берегу моря. В первую ночь девушка вошла в комнату Кифы и прижалась щекой к его ступням. Кифа вспомнил, что спасенную им зовут Наина.
-Наина, - произнес он имя, вслушиваясь в его звучание.
-Сарептой у вас называют плавильни, а у нас плавильня - это негашеная известь, - прошептала она. - Вода тушит огонь, но только в воде горит известь. Тебя зовут Кифой – «камнем». Но ты не камень, ты вода. Ты река, которая вернула мне жизнь.
-Это так мало, - вдруг охрипшим голосом сказал Симон. - И отнюдь не составило мне труда, доставив удовольствие почувствовать себя Богом.
-Это как глиняный кувшин, - продолжала девушка. - Только целый кувшин способен удержать свое содержимое, а потому любая его часть равновелика всему кувшину. Ты вернул мне малое, вернув все. Я хочу спасти тебя.
-Прости себя, - просто сказал Кифа.
-Но разве не это делает человек каждое мгновение своей жизни? – спросила Наина.
-Нет, - Симон открыл глаза, сел рывком, поджав ноги и, пошарив рукой под кроватью, извлек сверток. Развернул его, и в лихорадочном свете свечи заискрился клинок.
-Этот меч мне подарил Орест, друг, с которым мы вместе росли и взрослели. Он очень умный, Орест. Смотри, что он приказал написать на клинке.
Наина низко наклонилась над лезвием и прочла еврейские буквы: «анафема».
-Да, анафема. То есть просто «слово». Но самое забавное в том, что Орест умеет только писать по-еврейски, не умея говорить. И еврейское «анафема» он произнесет как греческое «логос». Он никогда не поймет этого слова, если ему сказать его. Но сразу поймет написанное, хотя при этом назовет по-гречески.
Симон усмехнулся самому себе, своему неумению объяснить и нелепости ситуации.
-Так и человек, - сказал он. - Никогда не прощает себя, всего лишь забывая ошибки. Ошибки при этом не умирают, следуя за человеком, как тень. Постепенно они накапливаются и вытесняют совесть.
-Так ты не любишь меня?
-Врач не может любить всех тех, кого лечит. Иначе он возненавидит остальных.
Прошедшие годы изменили не только Симона. Мир, послушный времени, поменял свое лицо и имена. Умер сумасшедший император Тиберий, а за ним - не менее сумасшедший преемник Гай Калигула, считавший себя Богом и получивший свое прозвище за то, что любил носить обувь легионеров - калиги. Императором стал Клавдий, мудрый и женолюбивый калека, присоединивший к империи Мавританию и Фракию и ненавидимый сенатом. Клавдий сделал царем всей Иудеи Агриппу, сына казненного Иродом Аристовула. Проведя молодые годы среди римской знати, Агриппа привык к роскошной жизни и расточительности. Он влез в долги и бежал из Рима, скитаясь по всему миру. Затем судьба его сделала другом Калигулы, а позже - Клавдия. Агриппа переселился в Иерусалим и, как ни странно, смог стать настоящим царем, любимым народом. Говорят, что однажды читая в храме установленные главы из Второзакония и дойдя до места «Из среды братьев твоих поставь над собою царя», он заплакал, ибо был лишь на четверть хасмонеем и на три четверти иродианцем. На что присутствующие блаженно ему вещали: «Не плачь, Агриппа! Ты брат наш»!.
Агриппа повелел строить вокруг Иерусалима высокую крепостную стену, дабы обезопасить столицу от неприятельских нападений, но римский наместник в Сирии написал об этом другу царя Клавдию и вскоре Агриппа скончался. Хотя после его смерти остался наследник - семнадцатилетний Агриппа II, воспитывавшийся, кстати, в ту пору в Риме, Иудея вновь была отдана под власть римских наместников. Прокуратор Фад отобрал у первосвященников праздничные одежды, а пришедший за ним Куман расставлял римских солдат вокруг иерусалимского храма во время больших торжеств. Споры между иудеями и римлянами решались просто - смертоубийством. Новый император Нерон, получивший власть над миром в шестнадцать лет, в двадцать приказал убить жену, сына и собственную мать, назвавшую его «врагом рода человеческого». Нерона воспитывал философ Сенека, который сказал: «Идущий следом ничего не найдет», за что тоже был убит. В 26 лет Нерон решил сжечь Рим, но потом передумал, а так как Вечный Город уже сгорел, то он обвинил в поджоге христиан, которые чтили единого Бога, но не кесаря. Обидевшись на Иудею, родину христианства, Нерон стравил греков и евреев, и подарил Иудее нового наместника Гессия Флора, озадачив того особыми полномочиями на убийства и грабеж. Флор, прибыв в Иудею, приказал синедриону выдать ему из казны иерусалимского храма семнадцать талантов золота, а своим солдатам - захватить храм. И Иудея вооружилась. Так началась первая иудейская война.
Кифу, связанного по рукам и ногам, в железной клетке везли в Рим.
-А ты, падаль, веди себя скромно, - ласково сказал римский офицер, начальник конвоя. - А то не увидишь красот Рима.
Кифа повел плечами и хрипло рассмеялся.
-Дай мне меч, и мы подробнее обсудим вопрос о падали, - сказал он.
Его знания, изменившиеся после Иерусалима, изменили его самого. После Бетара он не старел. Сейчас он выглядел лет на тридцать пять - сорок, хотя ему было семьдесят. Когда началась война, он стал сикарием – «кинжальщиком», и римские власти готовы были отдать очень много, чтобы увидеть его на кресте. Римская военная машина, объединившая в себе силу всех покоренных народов, смела Иудейское царство с лица земли. Двух вождей, ранеными попавших в плен, Симона Бар-Гиора и Иоханана Гисхальского везли на потеху толпе в Вечный Город.
Рядом с клеткой, установленной на повозке, ехал легионер. Он искоса посматривал на Симона, а затем, не выдержал и спросил:
-Тебе страшно? - Кифа с недоумением посмотрел на него. - Ты понимаешь, что в Риме ты умрешь?
-У меня был друг, - хрипло ответил Симон, глядя вдаль. Легионер пристально посмотрел на него и отвернулся.
-Это было давно? - спросил он некоторое время спустя.
-Очень.
-Как было его имя?
-Бог один и не нуждается в имени.
Легионер осуждающе покачал головой, но не замолчал:
-Какого народа он был?
-Бог не может принадлежать ни одному народу, - Кифа посмотрел на легионера, как на ребенка.
-Ты говоришь не как иудей!
-Я уже давно не иудей.
-Почему же ты воевал?
-Если я не за себя, то кто же за меня? - ответил Кифа. - Но если все, то я – нет!
-Отчего он умер?
-Его осудили и убили за то, что он учил людей.
-Чему он учил?
-Тому, что написано: вы - боги! - ответил Симон, глядя в небо.
Война длилась четыре года. Он вспомнил, как после захвата римлянами наружной городской стены, а после пятидневного боя и внутренней, они с Иохананом решили разделиться.
-Я закреплюсь на Храмовой горе, но ты должен удержаться в Верхнем городе, - говорил Иоханан. - И еще… Поговаривают, будто тридцать семь лет назад некоего Симона, по прозвищу Кифа, спасли от распятия римляне.
-Я знаю, - перебил его Симон. - Он был из города лжецов, и его звали Симон Бар-Казиба. Как-то его раздавило водяное колесо мельницы. Он был неосторожен.
-Удачи тебе, - кивнул Иоханан. Он хотел добавить, что гонец, прибывший с севера, рассказал о сожжении заблудившимся римским отрядом неприметного селения Сарепта на берегу моря между Тиром и Сидоном, но передумал. - Удачи, Симон Бар-Гиора. И да поможет нам Бог!
-Боги не погибают в таких количествах, - тихо и внятно говорил легионер. - За четыре года погибло около миллиона твоих соотечественников, сто тысяч взято в плен, тысячи казнены, отправлены на каторгу, проданы в рабство или погибли гладиаторами. - Римлянин тер рука об руку, он был из двадцатого легиона и на щите его был изображен вепрь.
-Зачем ты стараешься, Вепрь? - спросил Кифа.
-Мой прадед воевал с Римом, дед строил Риму дороги, отец стал гражданином, а я, сын рыбака, воюю за Рим.
-Мой внук никогда не будет воевать за Рим, - четко сказал Кифа. - Ты умный, Вепрь. Хочешь, я научу тебя замечательной игре?
В Рим въезжали ночью. Или это был день, превращенный в ночь множеством горящих факелов, Кифа не помнил. В огне, как мареве плыли колонны, акведуки и статуи. И глаза. Плебс вышел на улицы, чтобы увидеть безумцев, поднявших меч на вселенную, на мировой порядок, на вечность. Их провезли по всем семи холмам, на которых стоял Вечный Город - от Виминале и Эсквилины, до Палатина и Капитолия. Казалось, время перестало течь, предоставив это пространству, которое меняло улицу на площадь и обратно, но оставалось неизменным, потому что везде было одно и то же: колонны, порталы, статуи, факелы и глаза. И прутья клетки. Быстрая смена одинаковых картин города сделала их плоскими, к непрестанному шуму ухо притерпелось и породило тишину. Кифа вновь очутился в колесе мельницы, под водой, не в силах выбраться на поверхность. В огромном подвале амфитеатра, куда поместили клетки с осужденными, он пришел в себя.
-Я спасу тебя, - услышал он арамейскую речь и разомкнул слипшиеся веки.
-Зачем, ханаанин? - спросил Кифа и увидел, как передернуло Иосифа бен-Маттафия, в богатой римской тоге стоявшего по ту сторону прутьев.
Кифа знал, что Иосиф родом не из Ханаана, презираемой всеми провинции, где соплеменников продавали в рабство, а из Иерусалима, и даже принадлежал к царскому роду Хасмонеев, но сделал это специально, чтобы унизить предателя.
-Зачем, римлянин?
-Ты считаешь меня трусом, - скривился Иосиф. - Трусом и изменником. Аминь. Однако в честь победы над Иудеей император решил построить в Риме Библиотеку Мира, в которой римляне будут учиться по нашим книгам, Симон. Тому, что мы сочтем нужным.
-Предательству?
-А ты думаешь, умершие не могут предать? Ученик, убивая учителя, убивает себя. Вся моя армия в Галилее была разбита. Нас осталось сорок человек. Мы решили умереть и бросили жребий. Тот, на кого жребий пал первым, был убит следующим по очереди. И так до последнего, как решит судьба. Последним был я. Тридцать девять умерли и спасли себя, я остался жить и теперь спасаю тебя. Хотя ты прав. Тот, кто не желает умереть, когда следует умереть, такой же трус, как тот, кто желает умереть, когда умирать не следует.
-Я понял тебя. Однажды я сам замолчал в тот день, когда мог умереть, но не был готов, и заговорил в другой, когда был готов умереть, но не смог.
Иосиф зло и безнадежно рассмеялся.
-Конечно, у тебя была уважительная причина?
-Да, - ответил Симон. - У меня был друг.
       -Орест, - понимающе кивнул Иосиф и, реагируя на недоумение Кифы, пояснил. - Он купил всю охрану. Это возможно в праздник, посвященный Сатурну. В день, когда все переворачивается с ног на голову. Знатные патриции считают себя последними нищими, убийцы - жрецами, и даже жрецы говорят правду. Любой бродяга, если он гражданин Рима, в этот день может объявить себя императором или, по меньшей мере, начальником тюрьмы. И вернуть тебе свободу. Надо только подсказать ему это сделать. Прощай, Камень из города Лжецов.
-Иосиф, - бросил ему вслед Кифа. - Почему ты выжил тогда?
-У меня не осталось друга, который смог бы меня спасти.
Иосиф ушел и вскоре Кифа услышал характерный звук, который издает золотая монета от соприкосновения с ей подобными. В темноте блеснул щит с изображением вепря. Кифа отвернулся.
-Тот, кто первым из вас двоих умрет, отдаст мне свое имя, - буднично сказал легионер. - Богам, конечно, имена не нужны, но как-то страшно сразу без имени.
-Его зовут Иоханан, - так же буднично отозвался Кифа. - На латыни это будет Иоанн.
В день Сатурналий вигилы вывели Кифу и бросили в клетку бродягу в грязных лохмотьях, сразу вцепившегося зубами в прутья.
-Он сжег храм, - сказал один из стражников. – И обманул вдову. Хочешь узнать его имя?
-Кто я? Ты хочешь узнать кто я? Я – сын своего отца, - осклабился бродяга.
-Что он сказал? – спросил неслышно подошедший Иоанн.
-Он сказал, что его имя Варавва, - ответил Кифа. – «Сын своего отца».
Симону завязали глаза, долго вели по коридорам, пока не оставили одного. Симон снял повязку. Он стоял один, посреди ночной римской площади, пустой и каменной. Человек среди камней.
Кифа сделал шаг, но за спиной раздался смех, и он обернулся. Орест растолстел, под глазами появились нездоровые круги, друг был стар.
-Флавий довольно посредственный писатель, большой выдумщик, но неплохо разбирается в людях. Он все и организовал, мне оставалось только платить. Я говорю об Иосифе. Бен-Маттафия, так, кажется, его звали у вас на родине? Веспасиан считает его чуть ли не родным сыном за то, что этот бывший мятежник предсказывает будущее императорство Веспасиана. Ты знаешь, Филон так и не дописал «Сотворение мира», откуда я заключаю, что мы с тобой тоже участвуем в его творении, - без умолку говорил Орест, завистливо разглядывая Симона. – Ты совсем не изменился за это время.
-Помнишь Бетар? – улыбнулся Кифа. - Я знаю, как победить смерть.
-И потому сеешь ее вокруг себя? – расхохотался Орест. – Тогда римлянам этот секрет также известен. Надо всего лишь убить Кифу!
Они прибыли в порт, и Орест проводил Симона на корабль, отплывающий в Александрию. Кифу расстроило здоровье друга, но он видел, что болезнь уступит.
-Тебя заботит то, что вместо тебя казнят другого? – тихо и внимательно спросил Орест.
-Врач не может любить всех, кого вылечил. И тем более тех, кого вылечить невозможно.
Волны отшвырнули судно от пирса, едва только гребцы взялись за весла. Симон видел как друг раскинул руки, прощаясь с Кифой и направился к поджидавшим его носилкам, когда Ореста окружили люди, одетые понтификами. Блеснули клинки, донеслись крики рабов. Симон долго смотрел на осевшее, сразу ставшее бесформенным тело Ореста и ничем не мог помочь. Он уплывал в Александрию.
На утро в порту сгорел римский боевой корабль. Огонь вспыхнул неожиданно и испепелил судно дотла. Смерть Ореста прошла незамеченной. Об этом позаботился Веспасиан, говоривший, что деньги, на которые куплена смерть, не пахнут. Ненавидимый Нероном, Веспасиан боялся, что слуги императора могут заставить Ореста рассказать, как они с Иосифом, которого Веспасиан считал своим гением и пророком, освобождали государственного преступника Симона Бар-Гиора.
На третью неделю пребывания в «городе Вселенной», как любившие эпитеты греки называли Александрию, Симона, никем доселе не узнанного, схватили за руку. Это случилось в полдень, у храма Сераписа в Ракотидах. Наина рассмеялась Кифе в лицо.
-Ты думаешь, что спас меня, не тронув тогда ночью, в Сарепте? Лучше бы я умерла. Римляне сожгли все, что могло гореть, пощадив лишь детей и девушек. Если бы у меня был ребенок, он стал бы гражданином Рима, а я умерла спокойно. Твоя жалость и эдикт Веспасиана о девственницах сделали меня римской наложницей. Ты знаешь, как горят внутренности человека в геенне? Я знаю. Я была в аду.
Яркие белила не могли скрыть резких морщин, а краска – седых волос. За прошедшие годы Наина постарела, казалось, лет на сто.
-Я теперь служу Исиде. Будут деньги – приходи. Солдаты, годами не видевшие женщин в британских лесах, знали толк в любви. Приходи, научу. Лучше бы, Кифа, я умерла в тот, первый раз. Ты солгал Богу, украв меня у смерти.
Боги умирают беспомощно.
Он вспомнил. У старика, много лет назад найденного им и Орестом по пути в Бетар, не хватало мизинца. «Мне не нравится отсутствие части тела», сказал тогда Орест. «Если там был знак, то у нас будет не полная картина болезни».
Мир любит менять лицо. Лицам принадлежат имена, и калейдоскоп истории не заботится об их постоянстве. Скорость его вращения прямо пропорциональна времени существования имен. Смутные эпохи характеризуются сильным ускорением и, как следствие, увеличением количества его оборотов. С каждым оборотом меняется лицо - оно, как правило, забывается быстрее имени. Поэтому неподписанные изображения императоров того времени персонифицируются кому как угодно. Это не удивительно. Чтобы отразиться в калейдоскопе первым лицом, нужно думать только о лице. На все остальное не хватает времени. И если спокойные эпохи прощают пренебрежение к душе, то эпохи сумасшедшие быстро избавляются от пустых лиц. Год падения Иудеи не любил римских императоров. Четыре лица сделали в тот год попытку утвердиться на императорском троне после Нерона: Гальба, Отон, Вителлий и Веспасиан. Лучше других получилось у Веспасиана. Тит Флавий Веспасиан не только проимператорствовал десять лет, но и сумел передать власть своему сыну - Титу, который за девять лет до восшествия на трон разрушил иерусалимский храм. Римская чернь, вскормленная объедками со стола императора, назвала его «другом рода человеческого». Последовавший за ним Домициан, его младший брат, опять оказался никудышним правителем, но что-то в нем было от хищника, ибо римляне смогли убить его лишь пятнадцать лет спустя. Наученные горьким опытом, они посадили на трон некоего Нерву, по образованию юриста. Нерва удивил весь мир умелым и удачным правлением. И хотя правил он всего два года, так сумел понравиться и бедным и богатым, что в римскую историю вошел, как Первый из Пяти Хороших императоров. За ним следовал усыновленный им Траян, Второй из Пяти Хороших, а за ним Адриан, соответственно, Третий. Третий из Пяти - это как раз середина, ибо третий он и с начала и с конца. Адриан был путешественником и более половины своего правления провел, разъезжая по провинциям. Да и как не быть путешественником, если органически не перевариваешь своей законной императрицы, которую поддерживают сенаторы и всадники. Чтобы отомстить приверженцам супруги, Адриан издал указ о том, что сенаторы и всадники, прежде чем занимать государственные посты, должны получить хоть какое-то образование. Он начал строительство мощных оборонительных сооружений для защиты границ в Британии и Германии. Он был из тех людей, которые стремятся изменить мир, забывая для начала посмотреть в зеркало.
Спустя шестьдесят лет после разрушения иерусалимского храма, по римской провинции Сирии путешествовал император Адриан, человек беспокойный и мстительный. Однажды, проезжая мимо вновь отстроенной столицы Иудеи, он подозвал своего любимца Антиноя.
-Храм надо переделать, - хмуро сказал он, ибо еще не мог прийти в себя после вчерашней пирушки. - Впрочем, как и весь город. Это все снести, - взмахнул он рукой, как будто бросил семена. - Здесь будет построен город Элия Капитолина, и заселим мы его греками. - Император умильно посмотрел на Антиноя, малоазиата по происхождению. - А этих всех мы куда-нибудь выселим.
-Еще им нужно запретить этот их бесчеловечный обычай, обрезание, от которого у них так мало мужчин, - тоскливо сказал Антиной.
Император посмотрел на него изумленно, но свите подтвердил: «Запретить».
Так была зачата вторая Иудейская война.
Антиной утонул, купаясь в Ниле. При дворе шептались, что его утащил крокодил, причем схватив именно за ту часть тела, которая больше всего нравилась императору. Симон Бар-Кохба, когда-то изучивший семь причин болезней, говорил, что сгубили Антиноя шестая и седьмая причины – «неверное использование органов тела» и «присутствие в теле посторонних предметов».
Сразу после получения известия о переименовании Иерусалима и императорских нововведениях в области обрезания, по всей стране в пещерах и укрытиях стали готовиться склады оружия. Во главе восстания стоял Симон Бар-Кохба, что значит «Сын звезды». Друзья звали его Кифа и верили больше, чем самим себе. В короткий срок армия Бар-Кохбы полностью освободила Иудею, восстановила Иерусалим и обнесла его высокими стенами. Резиденция Бар-Кохбы находилась в горной крепости Бетар близ Иерусалима. Путь в ряды восставших был открыт всем – грекам, сирийцам, парфянам и даже римлянам. Однако каждый из вновь пришедших подвергался суровому испытанию. Он должен был отрубить себе мизинец на левой руке и отдать его вождю. Говорили, что Бар-Кохба умевший ставить на ноги безнадежно раненых и чуть ли не воскрешать убитых, искал на мизинцах тайный знак, который даже из римлян сделает иудеев.
Не иудеев, - рассмеялся Симон. – Свободных.
-Что такое свобода? – спросил его равви Акиба, создавший священную для израильтян «Книгу Сефирот» из венца, мудрости и понимания.
-Любовь.
-Любовь к ближнему своему? – усмехнулся Симеон бен-Йохай, написавший «Сефер ха Зогар» и прозванный «Лампадой Израиля».
-Да. Как к самому себе. Но и наоборот. И ненависть к страху своему. Даже перед Богом. Ибо всякий умирает беспомощно.
-Ты не Мессия, - глядя в глаза, сказал бен-Йохай. – Потому что у тебя не будет учеников.
И правоверные иудеи отошли от восстания.
Через несколько дней злой и неосторожный Бар-Кохба объявил себя Мессией – «Словом» и «Посвященным в Премудрость Божию». И христиане бросили его и сдались Риму, отказавшись признать Богами себя, Симона и кого бы то ни было, кроме Иисуса из Назарета. «Врач, исцелися сам», - сказали они Симону. Кифа улыбался. В тот день он победил Вечный Город.
-Их Бог восторжествует над Римом, - говорил Бар-Кохба. – Но себе они уже проиграли.
Адриан послал в Иудею самого лучшего римского полководца Секста Юлия Севера. Год огромная римская армия осаждала Бетар. Римляне боялись потерь, а жители Иудеи - поражения. Но когда страх становится реальностью, он перестает быть страхом.
Кифа шел от одного костра к другому, проверяя готовность к утреннему сражению, когда до него донеслись слова:
-Петр опять отрекся; и тотчас запел петух.
«Сто тридцать лет жизни, - думал Кифа. – Но ничего не меняется. Те, кого я лечил, давно уже умерли, продолжив свои ошибки в своих потомках. – Он посмотрел на далекие огни римского лагеря и вспомнил Катулов. – Истину можно понять самому, но невозможно завещать по наследству. Человека можно вылечить, но невозможно спасти. Они не видят ничего, они ничего не слышат. Их глаза различают только богатство и бедность, а уши - только угрозы или хвалу. И когда им говорят - Вы Боги, они смертельно обижаются. Ибо у них нет ничего, кроме привычек. Привычек быть людьми».
Рано утром он взял меч и пошел умирать.
Симон давно уже привык биться, как простой воин, ибо смысл был только в победе. Срезав очередного римлянина, Кифа бросил взгляд за спину и увидел рослого легионера, который мечом и копьем творил чудеса, защищая раненого центуриона. Его движения - изящные и щедрые - производили неизгладимое впечатление. Кифа бросился к нему, перекинув длинный клинок в левую ладонь, и замахнулся правой, нацелившись в затылок.
-Катул, спина! - отчаянно крикнул центурион.
Рука Кифы замерла. Больше всего ему хотелось улететь.
Легионер мгновенно ушел вниз и влево, плавно, как змея и, не оборачиваясь, наотмашь ударил. Только острие меча не остановилось на волосок от тела.
Тяжело опускаясь на колени сквозь окружившее его пламя, Симон мучительно ждал, когда легионер оглянется, ужасаясь нелепой возможности простого совпадения имен. Наконец тот полуобернулся, скосив глаз, и Кифа с радостью решил: «Мы квиты, Катул. Бойкий у тебя внучек».
А потом он закрыл глаза и увидел, что смерти нет. Есть только безбрежное белое небо над головой, которое везде, абсолютно везде смыкается с огромным черным океаном, и два корабля среди них, два пылающих красных факела, два неутомимых бойца.
И с облегчением осознав, что плаванье продолжается, Кифа открыл глаза.
Ближе к ночи, усталый и опустошенный Маркион Лициний Катул, так и не признавшийся самому себе в страхе смерти, нашел тело того, кого все, независимо от нации и религии, называли «драконом» и «камнем». Повинуясь не вполне ясному для себя чувству, Катул выплюнул на ладонь обкатанный волнами камешек красноватого цвета, что всегда в сражениях носил во рту, и положил его Кифе под язык. Позже, по случаю победы, Катул младший получил награду лично от командующего римскими легионами в Сирии Секста Юлия Севера, вскоре ставшего императором. Огромную сумму – тридцать сестерциев.
Калейдоскоп истории так отразил последствия войны в своем вращении: уничтожено девятьсот восемьдесят пять деревень и пятьдесят крепостей, полмиллиона людей. Полностью уничтожены два римских легиона - двадцать второй, переведенный из Египта и девятый – «Испанский». Адриан не смог доложить по древней римской традиции Сенату: «Я и мои легионы в добром здравии». Над Гробом Господнем Адриан повелел построить храм Венеры, который снесла через сто пятьдесят лет императрица-христианка Елена, мать императора Константина, поменявшего запад на восток. И Бог христиан, рожденный и преданный в Иудее, восторжествовал над Вечным Городом.
Долгое время - семь веков без тридцати четырех лет, водили потомки Кифы племя Козибы по всей земле, мозолями ног постигая иллюзорность географии. Прежде чем нашли реку, у которой «собакоголовые» волхвы выманивали из реки больших рыб, вынимали из их тела небольшие плоские камешки и прямо на берегу, расчертив песок на квадраты, решали мансубы вселенной. Они дали пришельцам имя и разрешили построить на неведомых концентрических руинах город без камня и жить в нем, ибо самим волхвам было некогда говорить о жизни.


11. МИРОН

Ночью живешь совсем не так, как днем. Причем, независимо от того, спишь или бодрствуешь. Ночью хочется побывать там, где ни разу не был. Наверное, поэтому видишь сны. Наверное, поэтому Господь Бог и придумал ночь.
Валера приказывает остановить машину. Выходит. Око Луны, зацепившейся за венчающий купол крест. Церковь Никиты Исповедника, построенная астраханским генерал-губернатором Бекетовым. Плоская игрушечная декорация на фоне задника, разрисованного контурами Ергеней, хибарами и палисадниками, нервными линиями ветвей отцветшей вишни. Всем телом чувствуешь дождь, и Павел не понимает, как такие легкие капли воды могут пробиться сквозь лунный свет, чтобы прийти к нему. Капли стучат по крыше машины, по дороге, ведущей к храму, туда, где вместо небес нечеткие лики святых. Капли падают прямо на землю.
Павел знает, что надо выйти, окунуть тело в дождь, перейти дорогу. Но тогда между ним и Ларисой будет дорога, а кто его знает, ведет ли эта дорога в обе стороны? Валера возвращается. В руке он несет когда-то знакомый и потерянный предмет. Внутри него, Павел знает точно, лежат другие, в которых тоже что-то есть, но уже, кажется, не предметы. Прижимая к груди мешок, Валера садится в белую «Волгу» и уносится прочь. «Экая предусмотрительность, - усмехается Турин. – Доверить дощечки на хранение Богу»! Машет Дерзкому. Поехали.
Камыши плотными рядами салютуют им до Сарепты.
-Извиняюсь, звания вашего не знаю, - обращается Дерзкий к Турину.
-Председатель Земного шара, - смеется Турин.
-В ООН что ли работаете? – уточняет Дерзкий.
-Совмещаю.
-У меня дружок один тоже председателем устроился. Кооператива гаражного. А по ответственной территории духи гуляют разные. Натурально все в белом. Его ж на костях построили. Этих… единорогов.
-Динозавров? – улыбается Турин.
-Какая разница! Председатель ночью схватил одного, а тот в ответ. Челюсть сломал. Это Борменталь оказался. Он за дружком моим председателем давно подозревал. Председатель, оказывается, еще и машины по совместительству с ответственного кооператива приворовывал. Посадили гада. Борменталь, собака, и посадил.
-Печальная история, - соглашается Турин.
-Porta clausa, как говорили античные римляне. «Ворота затворяй»!
Машина останавливается. Окна кирхи ярко освещены. Валера распахивает дверцу. На нем плащ, шляпа, на плече его висит брезентовый солдатский мешок. Внимательно смотрит на Ларису. Потом на Павла.
-Тащить придется, Викентий.
-Вы Байрон слова произносите, а говорить не умеете. Вы боитесь слов, а их надо понимать. Помните: «Петр сказал Ему в ответ: Господи! Если это Ты, повели мне придти к Тебе по воде. Он же сказал: иди». Хотите попробовать, Байрон? Скажите: «иди»!
Валера мнется. Наконец, глядя на Ларису, выдавливает:
-Ну, иди.
-У меня дружок был, - не выдерживает Дерзкий. - Павлом звали. Ему сказали «иди», а он в ответ: «да пошли вы сами»! И челюсть сломал.
Ноги чувствуют тепло, виски – холод. Они входят в кирху. Люминесцентный свет ночной веры обжигает глаза. Валера приставляет деревянную лестницу к одному из окон, в котором отражаются погасшие окна спящих девятиэтажек. Открывает окно. Веет сыростью.
-Боюсь высоты, - нервничает Валера.
-Поздно. Поздно бояться.
Они спускаются. Идут очень долго. Входят в зал. Огромный зал заполнен множеством людей. Тела их обнажены. Лица скрыты масками. У кого-то они белые, у других черные, но во всех масках имеется отверстие только для одного глаза. У кого-то для левого, у других для правого. Полы выложены плитами белого и черного цветов, чередующимися как на шахматной доске. Красноватые отблески пламени мечутся по белым и черным клеткам. Посреди зала стоит огромная гильотина. Она готова к действию. Большое блестящее лезвие ждет разрешения упасть на шею носорога, который, смешно оттопыривая нижнюю губу, беспечно жует зерна граната. На нем красная маска с двумя прорезями и корона. Вокруг носорога кружится Мирон. Он один без маски среди собравшихся. Мирон натирает и без того сияющее зеркало ножа, и золотым совком убирает за животным. На потолке, своды которого сходятся прямо над носорогом, виден глаз. Из черно-белого зрачка торчит крюк, на котором медленно вращается клетка с черным петухом. У стены, в нескольких шагах от Павла, стоит клавесин. Крышка его разбита, нескольких клавиш не хватает. Возле клавесина сидит девушка в черной глухой маске и играет на виолончели. Рядом стоят двое, чьи тела раскрашены черным и белым. Первый, кучерявые волосы которого блестят серебром, а маску топорщат очки, держит перед слепой маской виолончелистки ноты. Другой, с гладко бритой позолоченной макушкой, переворачивает листы, зажав подмышкой «Энциклопедию кино». Они играют «Сотворение мира». Частички пепла, как от сигареты, неспешно падают девушке на плечо. Она быстро взмахивает рукой. Знакомое Люськино движение. С противоположного конца зала, из огромного золотого кресла, поднимается голый мужчина в маске и торопливым странным зигзагом движется к ним. Он в царском платке немесе с богиней-коброй Уаджет во лбу и с полосатым посохом и бичом в скрещенных на груди руках. На нем красно-золотой воротник – богиня Неехбт в виде грифа, распростершего крылья. В когтях пернатого хищника иероглифические знаки вечности, похожие на греческую «омегу». Мужчина старательно ступает только на определенные поля. Перед ним все расступаются.
-Кровь рыбы и тело ея – ваша прямая обязанность! - говорит он голосом Прямого, и по его знаку они снимают обувь. – Доставьте нам то, что велено не нами. Поторопитесь!
Турин берет у Мирона факел, чашу, сеть и топор. Они идут через зал по белым и черным плитам, к золотому трону. Все расступаются перед ними и с любопытством рассматривают. На клетке, принадлежащей черному королю, стоит трон. Прямой отодвигает его в сторону. Под троном виден узкий ход и опять ступени.
-Где мы будем ловить им рыбу? – спрашивает Валера.
-Смешно, Байрон, - говорит Турин и его голос гремит жестью в узких каменных коридорах. – Эти клоуны думают, что творят мир. Что, нарядившись шахматными фигурами, прозреют. Что если распять Ромео и Джульетту и отхлебнуть их крови, то станут богами. Что если смотреть на мир одним глазом, то больше увидишь. А если все это проделать сразу, здесь, да еще в день, когда две никчемные планеты сходятся, то возникнет новый мир. Мир, в котором они будут богами.
-Мы будим их распинать? – деловито спрашивает Валера, глядя на Павла и Ларису.
-Вы, Байрон, просто чудо, - смеется Турин. – Да выбросьте вы свою сеть! Не будем мы ловить никакой рыбы!
Мимо, держась за стены, и освещая себе путь фонариком, проходят шестеро старцев.
-Главное искусство, Нух, состоит в том, чтобы стараться выигрывать время или ходы.
-Вся игра состоит в этом, Якуб.
-Выигрыш или проигрыш зависит от выигрыша или потери времени, Илйяс.
-Сочиненный одним химиком пролетарский гимн «Смело, товарищи, в ногу» был переделкой песни «Медленно движется время», если ты не знал, Сулейман.
-Зато я знаю, Юсуф, что это была самая любимая мелодия Иосифа Виссарионовича. Потом она очень понравилась немецким штурмовикам, которые придумали ей новое имя: «Когда Германия была в пламени».
-А что вы, Лут, хотите от города, где существовал цирк Фюрера, сидела в тюрьме Хая Гершевна Гитлер, а карательный меч революции держал в руках некто Борман?
Последний из старцев зовет Павла:
-Орфей! Не оглядывайся!
Но Павел не обращает внимания. Ему нужно идти. Это необходимо.
Коридоры кончаются. Они стоят на берегу подземной реки. Вода ревет, заглушая все остальные звуки, и потому Турин кричит:
-Через пять минут я переверну мир! «Что написано в нашей книге», – как говаривали гернгутеры. Хотя никакой книги никогда и не видели! Байрон, дощечки!
Байрон нехотя передает мешок Турину. Тот достает дощечки и начинает перебирать их.
-Здесь под водой есть скала! - кричит он. – Каприз природы, но она подобна лабиринту. Самому непроходимому. Пройти по ней можно, только ходом коня. В дощечках - очередность и направления движения. Это самое смешное. Говорит о том, что кто-то уже проходил здесь. Не зная правильных ходов, можно блуждать бесконечно. Пока не сорвешься в воду. Тогда конец! Расплющит о камни в два счета!
-Пригнать побольше людей - кто-нибудь бы дошел! – не верит Валера.
-Ерунда, Байрон! - хохочет Турин. – Я не знаю, сколько клеток имеет эта доска. Если можно так выразиться. Но в стандартных шахматах вариантов обхода доски конем по каждой клетке известно тридцать два миллиона. Вероятности никакой!
Валера забирает у Павла факел. Дрожат, задыхаясь от влажности, языки пламени. Турин, найдя нужную дощечку, ступает в реку. Ноги его погружаются от силы на ширину пальца. Он идет. Идет по воде. За ним – Лариса, Павел и Валера. Течение сильно давит на ногу и норовит сбросить со скалы. Турин делает три шага прямо, затем, сверившись с дощечками, четвертый, налево или направо. Прочитанные дощечки бросает в воду. Опять три шага, узнавая правильный путь. Валера вслух считает ходы. В темноте постепенно возникает тусклое свечение.
-Послушайте, Турин! - кричит Валера. – Не забудьте про договор!
-Да помню, Байрон, - смеется Турин. – Но вы же так и не решили, кем желаете быть в нашем мире – Георгием или апостолом Петром?
-Да кем получится! – сердится Байрон. – Я серьезно, Турин!
-Считайте ходы!
Они идут вокруг светящейся темноты, приближаясь к ней. «Шестьдесят четыре»! - громко произносит Валера, и темнота распахивается перед ними гигантским каменным диском, лежащим на воде. Турин останавливается. Пальцы ног касаются камня. В высоту диск достигает колена. Вся его поверхность усеяна ползущими светящимися змеями. Ползущими к ним.
-Байрон, они приняли вас за своего, - смеется Турин. – Наверное, вы, с их точки зрения, очень забавно светитесь. Местами.
-Они не ядовиты? – пугливо интересуется Байрон.
-Если верить источникам, – нет. А верить, похоже, можно. Мы ведь смогли прийти! - и Турин радостно кричит что-то нечленораздельное.
Ему нужно сделать один шаг, но он не торопится.
-Вот она, логика Богов, - спокойно говорит он. - Плохой мир. Наш мир. Грязный, неудачный, никакой. Создать свой мир легко. Очень легко. Если знаешь как. Там, наверху тысячелетиями придумывают ритуалы и карнавалы, якобы наполненные каким-то смыслом. Да нет там смысла! В тайных местах веками собирают головы знаменитостей и играют ими в шахматы. Мудрецы! Все крайне просто, – он показывает фалангу мизинца. – Перешагни через человеческую природу, лиши себя малости, и ты получишь мир. Свой мир. Не нужны жертвы, не нужны обряды, гильотина и короны. Перешагни через себя. Почему именно здесь? А почему стрелка компаса всегда показывает на север?
-Ее такой на заводе сделали, - честно отвечает Валера.
-Ответ принят. Вы хотите жить в новом мире, неважно чьем? Если в этом мире вы будете лучше себя, сильнее себя, выше себя? Я прав?
«Он прав», - думает Павел.
-Там, в центре диска, колодец. Отруби себе палец, плесни туда крови и… Как стать Богом? Перестать быть человеком. Да я им не был никогда!
Он долго молчит, а потом добавляет:
-Устал, честное слово, быть человеком. Пора.
Он делает шаг. За ним Лариса. Затем – Павел.
Павел поднимается на каменный диск, осторожно ступая меж светящихся гадов, и слышит удивленный вскрик. Оборачивается. Валера лежит, погребенный под кучей кусающих его змей. Тело бьет судорога, он силится что-то сказать. Потом замирает.
-Бестолочь! Они приняли его за Прометея, укравшего огонь! - кричит Турин. – «Будьте мудры, как змии», так, помнится, говаривал Матфей?
«Змии». Это как в письме Изенбека: «Вы мне напомнили профессора Фетимова, а он утверждал, что надо убить змею, в которой готов увидеть себя». В письме был постскриптум.
Змеи расползаются, оставляя Валеру в полном одиночестве со смертью. Под распахнутым плащом видна кольчуга, с прикрепленной к поясу короной и флягой.
-Шут, - смеется Турин.
Он идет к колоннам, торчащим из диска и уходящим вверх, в полнейшую тьму. Одна колонна белая, другая – черная.
-Даже цари и императоры никогда не бывали в этом месте. Хотя подозревали о его существовании. Софья Палеолог назвала Москву, свою новую родину, «Белокаменной», видимо, надеясь, что черный камень навсегда остался в захваченном турками Константинополе. Цари ошибаются сплошь и рядом. Черное и белое всегда вместе.
«Мир на самом деле черно-белый, - писал Изенбек. – Таким его видят змеи. Научись видеть мир с закрытыми глазами именно таким. Потом ты начнешь различать все оттенки красного. Это жизнь. Тебе покажется, что весь мир горит. Гореть, не обжигая, может только живое».
-Вы не представляете, сколько людей искали этот колодец. Ясон, называвший его Золотым Руном, Македонский, считавший, что построил на его месте Александрию, Вечный Жид, неважно как его имя, Тамерлан, который слушал сжигаемые им библиотеки, надеясь в звуке пламени прочесть единственный ответ. Испанцы и португальцы искали его в Америке, цыгане – повсюду, философы – в идеях, Гайдн – в музыке. Англичане догадывались, но не умели ждать. Русские цари, как и калмыки, знали его местонахождение. Но их и так все устраивало. Изенбек был здесь, но у него уже не было мизинца. Теперь пришел я. Рубите, Павел!
«Это время. Видящий время видит яд. Научись видеть в себе черное и белое. Это страшно, но лучше лишиться иллюзий, чем смысла. А смысла лишаешься, солгав, убив или предав. Наяву или во сне, без разницы».
Турин берет у Ларисы чашу. Вручает Павлу топор, опускается на колени, переворачивает чашу, оттопыривает мизинец.
-Рубите, Павел.
Чаша, кажется, светится изнутри. Впечатление, что мизинец Турина лежит на раскаленной плите. Павел внимательно рассматривает двойное, обоюдоострое лезвие топора. Выбитая старославянским шрифтом надпись: «анафема». «Слово», - если читать по-арамейски. «Логос», - если перевести на греческий.
-Маран-афа, - смеется Турин. – Господь грядет! Рубите!
Павел отрицательно качает головой. Протягивает топор обратно Турину. В руках Турина оказывается револьвер. Старый семизарядный «Смит и Вессон». Направляет револьвер на Ларису. Говорит медленно, словно убеждает ребенка:
-Я ведь убью ее.
-Не убивай его, Павел.
Выстрел. Павел роняет топор. Оглядывается. Лариса прижимает руки к груди. Из-под пальцев сочится кровь. Пуля попала в ладонь.
-Не убивай его. Ты никогда не сможешь простить себя.
-Давайте я отрублю, - слышат они знакомый голос.
Мирон шагает на диск. Змеи, устремившиеся было к нему, быстро расползаются.
-Вы кто, прекрасный вьюноша? – нервно смеется Турин.
-Я? Мирон. Есть еще такой сорт яблок – «мироновка». Меня Прямой палачом назначил, да уж больно зверя жалко.
-Ты как сюда попал, сорт яблок?
Мирон смотрит на Турина, как Блаженный Иероним на вавилонскую блудницу - с интересом. Поднимает топор.
-Так в книжке все это описано, - простодушно признается он. – Я недавно книжку перечитал, Льва Давидовича. «Преданная революция». Там, если читать правильно, вообще все пути описаны.
-Вот Троцкого я не читал, - ухмыляется Турин и сразу становится серьезным. – Хотя на могилке его были. С Миролюбовым. А Изенбека Теодора Артуровича, случайно, не знаете?
-Читал. У Льва Давидовича, - скромно поясняет Мирон, садится на корточки и, коротко взмахнув топором, рубит палец себе.
Турин кричит. Роняет револьвер. Вскакивает, хватает отрубленный мизинец, вцепившись в Мирона, пытается приставить его на место. Мирон приходит в себя. Отбрасывает в сторону топор. Отталкивает Турина.
-Давайте вернемся. Нас ждут, давайте вернемся.
-Что толку знать о событиях, когда ты не в силах на них повлиять! - шепчет Лариса, прижав к груди окровавленную ладонь и склонив голову над письменами, которые она выводит перстом по камню.
Викентий Аверьянович хватает топор. Кладет руку на чашу. Рубит себе мизинец. Указательный палец. Большой.
-Вы не понимаете! - рыдает Турин. – Теперь ничего не случится. Вы живете в этом мире. Вы оставляете все, как есть. Ничего не измените! Никогда! Сотни лет, до следующей партии.
-Успокойтесь, не надо, - просит Мирон. – Пойдемте, нас ждут наверху.
Турин бросается к Мирону. С размаху бьет его топором. Мирон падает. Лицо искажено улыбкой. Турин смотрит на Мирона, поворачивается к Ларисе:
-Что он сказал?
-Как Троцкого. Он сказал: «как Троцкого». Он радовался.
Она направляется к центру каменного диска. Там колодец. Зеркало спокойной, незамутненной рябью воды. В нем Павел видит свое лицо.
-Мир меняется оттого, что человек начинает бояться. Бояться остаться наедине с самим собой. Конечно, ведь в человеке много страшного. И чем страшнее человек, тем страшнее ему быть наедине с собой. Войди в себя. И ты получишь свой мир. Твой мир – это все, что внутри тебя. Ты предпочитаешь бежать. Это понятно. Но если ты пришел, ты должен войти в себя. Это страшно, ибо ты можешь остаться там навсегда. Но и то, что внутри тебя, построено только тобой. Человек – ад, но жизнь – чистилище. Дорога в рай. Ведь рай тоже внутри. У человека единственный путь – в себя. Невозможно идти в обе стороны сразу. И никогда нельзя возвращаться.
-Пойдем домой, Лариса.
Она оборачивается. Она отвыкла от его голоса. Павел видит: она ждет. Тонкие сильные ладони, тоненькие-тоненькие щиколотки и, конечно, волосы. Волосы пяти или семи цветов, вернее оттенков. Самое начало теплой цветовой гаммы, которое Ван-Гог выбрал для своих «Подсолнухов».
-Внизу только и думают, чтобы вернуться домой.
-Павел, нельзя. Нельзя возвращаться.
И глаза. Глаза, которые он видит в зеркале чистой воды и здесь, перед собой. Она смотрит на него с ожиданием. Она ждет. Ее глаза. Глаза Марии. Матери Христа.
И два человека, две души и дороги, два ада и рая делают шаг. За время, за те мгновения после двойного, отразившегося нигде, ответившего эхом, выстрела из пистолета Турина.

12. ЧАНДАКА

Безвозвратная потеря чувства времени создавала впечатление прошедшей вечности. Потеря была действительно безвозвратной. Он не мог сказать, сколько солнц взошло над горизонтом с того дня, как он ощутил спиной шершавый ствол дерева бодхи, о чем успели перешептать листья, и как далеко выросла тень. Что-то внутри подсказывало, что сидит он сорок девятый день, но оно, это внутреннее чувство, не говорило, ведется ли отсчет от начала вечности или от конца времен. По крайней мере, слова и мысли, живущие внутри него, успели совершить полный круг, и ощущение полета, вызывавшее слабость в первую неделю уединения, вернулось легкостью и едва ощутимым покалыванием пальцев. В первых лучах света, растворивших в себе прохладу тьмы, он увидел прозрачные мерцающие волокна, касавшиеся рук и вздрагивающие от каждого удара сердца. Он пошевелил пальцами и волокна, как приклеенные, ответили эхом.
Наверное, так и должно быть. Не один смертный не может безнаказанно сидеть вблизи плодов Читтапатали, которые, как известно, не падают вниз, в страхе вызвать возмущение прежних владык второго небесного мира, низвергнутых с неба за гордыню, и ныне обитающих под корнями Великого Древа. Но всякий, рожденный не в Лотосе, но желающий достичь просветления, мог надеяться только на помощь плодов Читтапатали и высокомерие богов, не желающих уделять даже толику Вечности простому смертному.
Мысли обратились внутрь себя, и он вновь вспомнил то, что заучил наизусть, без понимания, много лет назад.
«Каждый от Древа, названный бы сейчас Потомком, или Каждый от Рождения Человека, прими эти сведения к своему пониманию от имени Выпрямителя Линий, от лица видящего и от души видимого...». Далее шли имена тех, кто передавал текст из поколения в поколение, сыну или дочери, или ученику – триста сорок одно имя.
«В Начале Всего вглубь чистой земли на холме Магош поместил оплодотворенное яйцо, в котором мужским и женским началом были пространство и время. Он вскормил яйцо жизнью, и произросло из него Древо, которое, подчиняясь заботам Магоша, дотянулось до Солнца и, обхватив ветвями, остановило его. И стал Холм центром мира. А от Древа того произвел Магош зверей, птиц и людей. Чтобы люди, самые ловкие из живущих, не мешали ему в его заботах о Древе, Магош выпустил из-под корней четыре реки, - по одной на сторону света, которые в период цветения замыкались в кольцо.
Однако Магош не был первым, и у него были враги. Для победы в борьбе с ними он и вырастил Древо. Ведь владеющий Солнцем владеет и временем, а время для бессмертных подобно вину».
Здесь память отбросила его назад – далеко, в детские годы, и он вспомнил как красиво на его родине, но не родине его предков, называли виноград – «глаза Гора». Воспоминания о детстве практически отсутствовали. Он был слишком мал, когда непонятные ему события привели его к подножию Гималаев. Слуги во дворце рассказали, что однажды на охоте царь Шуддходана нашел ребенка лет пяти, на теле которого были нанесены 112 татуировок - 32 больших и 80 поменьше. Его решили оставить во дворце со слугами. Но когда через три четверти года, прошедших после чудесного сна царицы Майядевы, в котором в ее тело вошел белый слон о шести бивнях, родила она мальчика, и отшельник по имени Асита предсказал, что новорожденного ждет высокая судьба либо быть властелином всего мира, либо великим Буддой, а сделал он это по знакам на теле новорожденного, и было их 32 главных и 80 второстепенных, то найденыша, после длительных и беспомощных раздумий, оставили при Сарватисиддхартхе, «Совершенным во всех вещах» - так назвали принца. Через неделю после чудесных родов - говорили, что мальчик вышел из бока матери - Майядева умерла, а царь, потрясенный и невзлюбивший мир, приказал отгородить дворец высокой стеной, чтобы ничто не могло смутить юную душу наследника, и окружить быстро подрастающего Сиддхартху - так именовали принца в быту, роскошью и весельем.
Найденыша назвали Чандака.
«У Начала Всего была только смерть. И не было больше ничего. А потом смерть осознала себя, добившись истины, и так родилось время. И тогда смерть осознала себя как смерть. И умерла. И из ее смерти родилась жизнь. А потом жизнь осознала себя, добившись истины, и так родилось пространство. И тогда жизнь смогла осознать себя как жизнь, и поняла, что не может быть одна, - там, где есть жизнь, всегда найдется место смерти. Жизнь всегда стремиться повториться, выбросить старое и обзавестись новым. Жизни привольней в реке, чем в болоте, а река должна течь. И жизнь возродила смерть. И заключили они союз - это было не трудно, ведь они всегда идут в противоположные стороны: с рождением жизни проходит смерть, а там, где начинается смерть, кончается жизнь. И так без конца, ведь не может быть конца у двух рек, текущих навстречу друг другу, потому что место, где кончается одна, является истоком другой, и наоборот. И если оглянуться назад - на тех, кого уже нет, то окажется, что они, идя в другую сторону, тоже живут. Ведь жизнь и смерть измеряются только одним критерием, который они же и порождают. И критерий этот - Время. А рождается время там, где встречаются жизнь со смертью, и возникают жизнь жизни или смерть смерти. И потому символ времени — кольцо. Так считали еще до прихода того, кто был учителем Трижды Могучего...».
Чандака помнил, что на его родине, но не родине его предков, Трижды Могучего называли Тотом, и был он владыкой смерти, знаний и времени. Воспоминания о детстве носили настолько странный характер, что он никогда и никому о них не рассказывал. Даже Сиддхартхе, потому что это были воспоминания не об играх со сверстниками, а, скорее, о каких-то непонятных играх взрослых людей, среди которых, несомненно, были и его родители, которых он абсолютно не помнил. Игры эти, или, как он теперь понимал, ритуалы, были связаны непосредственно с жизнью и смертью, причем, очень сильно напоминали обряд, распространенный в среде брахманов и называемый дикши, смысл которого заключался в разделении индивида на материальную оболочку и духовную, бессмертную субстанцию. Брахманы говорили, что «человек рождается лишь частично, только благодаря жертвоприношению он действительно рождается». Они считали, что тот, кто совершил этот обряд, получал право на второе рождение и становился дважды рожденным. Но Чандаку не покидало ощущение, что брахманы делали что-то не так.
Чандака всегда поражался способностям Сиддхартхи. Мозг молчаливого слуги и соратника принца почему-то не сохранил в себе детских игр, но в нем остались воспоминания о прежней родине, как о самой могущественной и великой державе, о ее правителях - богах на земле, окруженных такой роскошью и почитанием, какие и не снились наследнику небольшого царства Капилавасту. Но если обожествляемым от рождения фараонам для победы над смертью требовалось содержать гораздо более могущественных, чем они сами, жрецов, часто идти у них на поводу, не всегда в угоду своим желаниям, то сын Шуддходаны, похоже, уверенно шел к бессмертию своим путем. И путь этот Чандаке был понятен, хотя после ухода принца из дворца народная молва доносила до его родного дома только отдельные фрагменты проповедуемого им учения. «Сидеть лучше, чем ходить, спать лучше, чем бодрствовать, всего лучше смерть», - слухами приходила новая мудрость Сиддхартхи, и все во дворце хмурились и качали головой. Только бывший найденыш удивленно распахивал глаза, со случайной подсказки понимая древнюю мудрость, заложенную в него неведомыми родителями. «Строгая постоянная справедливость царствует в мире повсюду. Каждое дело приносит свой плод, и ничто не может спасти человека от последствий его поступков. Ни в отдалении неизмеримого мирового пространства, ни в пучине моря, ни в глубине горных пропастей не найдешь ты места, где бы мог избегнуть последствий твоих поступков», - говорил Шакьямуни устами зашедшего во дворец бхикшу, а Чандака, пораженный, вспоминал: «Каждый пришедший сюда и прошедший здесь, и ушедший отсюда, попытайся понять - ты внутри кольца. Каждый видевший этот край или слушавший его из слабого круга -пойми, каков твой цвет. Каждый думавший об этом или думавший здесь и осознавший свою слабость, запомни: ты - слово, и ты - стрела. Каждый пришедший сюда из слабого круга и думавший здесь, и потерявший слова, пойми: ты - это ты. И каждый от Древа, знай: твой удел – истина. Нет тени без Солнца. Всякое солнце где-то отбрасывает тень. А значит, и на Солнце падают тени других солнц...».
Здесь он вспомнил про свои пальцы и еще раз посмотрел на них. Теперь волокна, составляющие ткань времени, казались мягкими, светловато-желтыми и пульсирующими. Их бархатистость ощущалась уже внутри пальцев. Совершенно равнодушно он отметил про себя, что уже несколько дней не открывал глаз, и все видимое воспринимает с закрытыми глазами. Вселенная проплывала через грудную клетку, лаская дыхание и удары сердца, а не проносилась мимо, как это было, когда он смотрел на мир, как все.
«Нет ничего тише Хаоса, и человек, услышавший его, не обращает внимания на другие звуки. Нет ничего ярче тьмы, привыкший к ней видит все. Нет желания мощнее, чем бесстрастность, добившийся ее достиг всего. Жизни же больше всего на границе со смертью, знающий эту границу - сильнее Времени, сильнее Богов», - какими же сильными учителями были его родители, если смогли вложить в него знания, понимаемые им только теперь. Не менее удивляло и то, что Сиддхартха, как и учение, заложенное в него в детстве колыбельными песнями, говорили об одном и том же. Разными словами, на разных языках они утверждали, что окружающий нас мир и все мы как его часть, и даже Боги, - не более чем своего рода иллюзия, хотя и существующая объективно. Иллюзия, основанная на традиции, традиция, основанная на невежестве, невежество, основанное на незнании. Незнание определяет главенство чувств, которые порождают желания, неизбежно ведущие к появлению страстей, а невозможность их удовлетворения порождает жажду жизни, что, в свою очередь, ведет к новым перерождениям, следствием которых неизбежно являются старость и смерть всего родившегося.
«Сложное должно рано или поздно распасться, родившееся - умереть. Явления исчезают одно за другим, прошедшее, настоящее и будущее уничтожаются, все преходяще, над всем закон разрушения. Быстрая река течет и не возвращается, солнце безостановочно совершает свой путь, человек переходит из предшествовавшей жизни в настоящую, и никакие силы не в состоянии возвратить его прошедшую жизнь. Утром мы видим какой-нибудь предмет, к вечеру уже его не находим. Зачем гнаться за призрачным счастьем? Иной стремится изо всех сил достигнуть его в настоящей жизни, но тщетны его усилия; он бьет палкой по воде, думая, что, расступившись, вода останется в таком положении навсегда. Смерть владычествует над всем миром и ничто, ни воздух, ни моря, ни пещеры, никакое место во Вселенной не скроет нас - ни богатства, ни почести не защитят нас от нее; все земное должно рассеяться, исчезнуть. Пред смертью все равны - богатый и бедный, благородный и низкий; умирают и старые, и молодые, и люди средних лет, младенцы и даже зародыши в утробе матери; умирают все без разбора и срока. Мы идем к смерти прямой и верной дорогой. Тело человека, произведение четырех стихий, есть скудельный сосуд, распадающийся на части при первом сильном толчке. В течение всей жизни оно служит источником страстей, волнений и мучений. Наступает старость, а вместе с ней являются и болезни - старик мечется в предсмертных судорогах как живая рыба на горячей золе, пока смерть не кончит его страданий. Жизнь то же, что созревший плод, готовый упасть при первом порыве ветра; каждое мгновение мы должны опасаться, что течение ее прекратится, подобно тому, как прекращаются звуки арфы, когда струны рвутся под рукою музыканта», - так учил Гаутама. Окунувшись в омут своей памяти, Чандака тут же сопоставлял: «Магош не был злым, ведь бог не может быть злым, и, исходя из своей природы, он создал человека, используя для этого пространство. И потому человек вечен. Магош не был добрым, ведь бог не может быть добрым, и по подобию своему он создал человека, используя для этого время. И потому человек смертен. Магош был богом и потому создал человека, используя для этого истину. Потому человек слаб. Магош был богом, всего лишь богом, и потому он создал человека, используя иллюзию, то есть жизнь. И потому символ человека - кольцо. Ибо созданный Магошем по подобию, обречен на вечную борьбу со своими врагами, и некогда ему победить себя. И видя вокруг себя костры, он бросается тушить их, но изливает только огонь. Всякое Солнце отбрасывает тень. Ее образует свет, встречая препятствие. Но тень не порождает света, ибо она реальна в своей природе, а свет - иллюзия».
Открывать глаза не хотелось, любое физическое движение казалось нелепым и чуждым. «Покрытые тьмой, почему вы не ищите света»? - вспомнил он изречение Будды. Действительно, свет, в котором он сейчас находился, не был тем, который видишь глазами. «Нирвана - это вода жизни, утоляющая жажду пожеланий, это лечебница, врачующая от всякого рода страданий», - назвать приближающееся состояние «угасанием» мог только философ, всегда идущий, как минимум, на шаг впереди себя. Когда-то Сиддхартха, уже спасший себя, и желающий спасти многих, объявил, что все в мире объято пламенем. Тела, души и вещи - все горит, все изменяется всесильным временем. И есть только один путь выхода из огня. «После беспрестанного круговорота в бесчисленных формах существования, после бесконечных перемен состояний, после всех трудов, беспокойств, волнений, страданий, неразлучных с переселениями души, мы, наконец, свергаем с себя узы страстей, освобождаемся от всякой формы существования, времени и пространства, и погружаемся в покой и безмолвие, в убежище от всех печалей и страданий, в ничем не нарушаемое благополучие – Нирвану».
Преимущество рождения человеком заключается как раз в том, что достичь нирваны могут только люди, и не дано этого даже богам. Так считал Сиддхартха и это абсолютно точно знали родители Чандаки.
«Правда, искаженная на самую малую часть, уже становится ложью. Ложь не меняет своей сущности от искажений и остается собой. Значит, правда иллюзорна, а ложь реальна. Иллюзия порождает реальность, встречаясь с истиной. Каждый смотрящий на Солнце слеп, там нет истины. Человек темен внутри себя, но истину следует искать именно там...».
До того момента, как Сиддхартха решил покинуть свои дворцы, жен и сына, и удалиться от всех, чтобы наедине с самим собой обдумать причины зла, правящего миром, и найти средство уничтожить это зло, он, практически, не разлучался с Чандакой. Самый верный слуга, и, что главное, почти сверстник, постоянно находился рядом с принцем. Но никогда найденыша не посещало желание рассказать принцу о тех сведениях, которые были заложены в него таинственными знатоками человеческой природы - вероятно, возникновение такого желания было предусмотрено и заранее устранено. И лишь однажды, переборов себя, слуга спросил господина: «Почему Шакьямуни не берется решать некоторые более важные вопросы, например, откуда и как произошел мир и жизнь, есть ли начало мира или нет»? На это Будда ответил ему, что подобные вопросы не имеют отношения к нравственным обязанностям человека, что время жизни драгоценно и скоротечно и не следует растрачивать его на подобные рассуждения, а необходимо готовиться к достойной встрече смерти. «Представь себе человека, - сказал он, - раненного стрелой в грудь. Спасение его зависит от искусства врача, который легко может вынуть смертельное орудие. Неужели раненый станет спрашивать, из какого дерева сделана стрела, в какой цвет и какой краской она окрашена и какой птицы перья к ней прикреплены? Неужели он станет заниматься подобными вопросами, зная, что время проходит и ему грозит непременная смерть»? Было это в стране Маллов, в окрестностях города Кумнигары, после бешеной ночной скачки. Сиддхартха уходил из царской жизни тайно, понимая, что такой поступок вызовет гнев отца и неудовольствие всего гордого рода Шакья. До рассвета просидели они на берегу реки Аномы, и все это время принц говорил. Не с Чандакой, с самим собой. О том, что у человека есть только его воля, интуиция и цель. И только одна жизнь, потому что в следующем перерождении человеку не дано воспользоваться знаниями, накопленными в предыдущем. О том, что, понимая присутствие зла, нельзя оставаться равнодушным: «Подобно прекрасному цветку, поражающему блеском своей окраски, но не имеющему благоухания, красивые слова человека, не поступающего согласно с ними, не приносят плода». С первыми лучами солнца принц отдал Чандаке все свои драгоценности и коня, и отправил его обратно в Капилавасту. И даже не обернулся, когда рука слуги ухватила повод любимого принцем Кантхаки. Сиддхартха переходил реку, ему некогда было разбираться с историей этого мира.
«Воистину Древние жили в Начале Всего - месте на холме, откуда вытекали четыре реки и начинались четыре ветра. Звездное небо вращалось вокруг него, а Солнце всегда стояло в зените, и только Луна всегда всходила на востоке и заходила на западе. А день сменялся ночью от движения Луны, когда она закрывала собою Солнце. И было так потому, что господин Древних Магош в незапамятные времена посадил на макушке земли Вечное Древо Жизни, в ветвях которого остановилось Солнце. И четыре реки вытекали из-под Древа, и ветры начинались от него. А листья его соответствовали жизни людей, скота, рыб и всех прочих тварей.
Хотя многие верили, что Солнце - лишь цветок на вершине Древа, и когда Древо цвело, а было это четыре раза в году, Древние простых смертных к нему не пускали. И потому никто не знал, что такое цветы того Древа, хотя домыслов было много, например, что цветы эти - жизни или души Древних, и даже сами Древние.
Многому обучили Древние простых смертных: и колесу, ведь это символ четырех рек, которые четыре раза в году смыкались в кольцо, не пуская смертных к Древу, и огню, как символу Солнца, и луку, как символу Времени, и земледелию, как символу Древа, и скотоводству, как символу вечной жизни.
Мало кто видел Древних, и это тоже породило множество домыслов - и что размером они с палец, или с муравья, и что дворец их невидим. Самым разумным было мнение, что живут они на Древе. А все окрестные народы почитали пчел - ведь те собирали нектар с цветов Древа Жизни. Почитали медведей, как зверей, ведающих мед с цветов Древа. Почитали и рыб, плавающих метать икру к самому началу рек, а те птицы, что вили гнезда на Древе, считались священными, а особо - серые цапли и лебеди. Эти птицы четыре раза в год, за день до смыкания рек, поднимались к небу и начинали кружить над землей с необычайными криками и пением. А через день реки смыкались в кольцо, и вода в них становилась черной, умирала и высыхала старая трава и вырастала новая, и люди верили, что это от семян с Древа Жизни. И потому почиталась корова, ведь ей на прокорм собирали старую траву, и она не поедала ничего живого. Еще коров почитали, как зверей ближайше родственных оленям. А олень имел на макушке символ Древа и знал травы и место нахождения соли.
И еще научили Древние людей отмерять дни и годы по Луне и хоронить своих умерших. Когда в селении кто-либо умирал, то за ним приходила ладья с рогатым Змеем на носу, и была ладья подобна Древу, ибо в середине ее помещался символ его - мачта, а на мачте символ листа с Древа - парус. Умершего сопровождал оракул, и разрешалось ему брать с собой сосуд из красной каменной соли, что приносили в селения странствующие горшечницы Нагии. Назывался тот сосуд «бремя», и придавали ему форму яйца или шара. Змей вел ладью к Началу Всего и там, у Древа, оракул находил соляной нож, что всегда лежал на листе Древа, делал надрез и наполнял сосуд соком Древа. А рогатый змей на носу ладьи ждал, пока оракул принесет сосуд и лист с Древа, которым накроет лицо умершего. Потом оракул снимал с ладьи парус и возвращался в селение, а Змей увозил умершего к началу Рек, освещая себе путь, изрыгая огонь.
И в каждом селении был оракул. В своем доме хранил он парсуны с ладьи умерших, и по ним читал судьбы людей и предначертания. А как рождался ребенок, то шли к оракулу и тот, поглядев на ребенка, знал, какую парсуну отдать родителям, чтобы заворачивать новорожденного. Назывался тот парус «долей» и был он настолько тонок, что люди верили, будто есть у правителя Древних жена Мокоша, именуемая также «Доля», которая и ткет те паруса. Мало чем людская доля отличалась одна от другой, ибо рождены все были от Древа. И потому парус, снятый с ладьи, возвращался новорожденному омытый, но не очищенный от заблуждений умершего. Выходило, что новорожденный уже нес на себе печать лжи своего народа. Признавая Ложь Во Благо, люди уравнивали того, кому уже нечего терять, с тем, кто еще ничего не нашел. Чем дольше жили народы под Древом, тем больше приумножалось зло.
А когда Наги приносили в селение сосуд из красной каменной соли, то оракул давал отпить из него каждому и ставил его потом на камень у дома, и уже Солнце выпивало сосуд до дна, осушая оставшийся в нем сок Древа. Когда же сок высыхал, то на дне сосуда находили камешки, когда один, а когда и больше, и оракул забирал их себе, и потом давал родителям новорожденных. Камешки назывались «мера» и светились в темноте, и каждый человек хранил свою меру в бремени, на который наносилось его имя. А когда человек умирал, то ему вкладывали его меру под язык - как последнее знание. Одни верили, что меры - это семена звезд, а другие - что это упавшие на землю звезды, потому что и то, и другое, и третье, несомненно, является росой времени. Был даже народ - один из четырех, живших у Древа, который считал себя каплею росы, оставленной временем тогда, когда рожденная от умирания смерти жизнь, столкнулась со временем и, добившись истины, стала иллюзией, оросив землю слезами. И люди верили, что когда человек плачет, он освобождается от иллюзий, порожденных его памятью.
А еще когда рождался ребенок, то приходила горшечница Нагия, и из сока Древа делала младенцу узор на ладонях, говоривший о его судьбе, а оракул делал знак на лбу. Так как горшечницы были немые, то узор тот все называли по-разному, - кто «судьба», кто «путь», а кто «рай». Знак же, наносимый оракулом на лоб, назывался «звездой», или «каплей росы», или «светом», а делался он из змеиного молока, добываемого людьми в то время, когда реки смыкались в кольцо и на смену старой траве вырастала новая. В доме оракула, который в это время уходил к кольцу рек, оставляли горшок с пойманной в степи змеей, и не подходили к нему, а когда реки возвращались в свои русла, люди забирали горшок, наполненный напитком, выпив который человек болел головой, но понимал язык зверей и птиц. Люди благодарили змею, и пили тот напиток на праздниках и свадьбах. А когда человек умирал, и мера уходила с человеком, то бремя наполнялось соком Древа Жизни для всех с ним живших. Когда же высыхал сок, люди разбивали бремя и, отшлифовав, крепили осколки к дому оракула и к камням на развилках дорог. А за новое бремя Нагии отдавали осколки старого, хорошо отшлифованного, чтобы в нем было видно отражение, хотя никто не знал, зачем горшечницам зеркала, ибо ходили они закутанные в парсуны, и лица их никто не видел.
Однажды родились в том народе два брата близнеца, а близнецов люди почитали, ибо верили, что лишь один из них от человека, другой же - от Древнего. Близнец, первым появившийся на свет, должен был стать правителем. Тот же, который родился, чтобы стать Трижды Могучим, первым вышел из лона, но, едва научившись говорить, захотел он быть оракулом. Поэтому договорился с братом, которому лестно было стать царем, поменяться именами. И тот согласился.
Человек, бывший оракулом в их селении, сопровождая умершего, порезался у Древа, а, вернувшись домой, обнаружил, что половина узора с его ладони исчезла, из чего он сделал вывод, что предстоит быть ему оракулом не шестьдесят четыре, как принято у них, а лишь тридцать два года. Зная это, он заранее стал готовить себе смену. Делали это следующим образом: когда реки смыкались в кольцо, старый оракул, чье время заканчивалось, проходил до зари по селению, играя на свирели. И по этому сигналу все дети, достигшие определенного возраста, шли за ним. Подойдя к берегу сомкнувшихся рек, они стояли и ждали, когда уйдет Луна, а лучи Солнца пробьются сквозь листву Древа Жизни. Когда же становилось светло, и было видно три потока кольца рек, один против вращения звездного неба и два - согласно с ним, оракул ступал на воду и шел к Древу. Тот же из детей, кто смог отважиться следовать за ним, становился учеником. Считалось, что ребенок, который сможет пройти к Древу через кольцо рек, может стать оракулом. Причем уходили они, когда птицы возвещали слияние рек, а возвращались по ковру молодой травы. Когда тот, кто родился, чтобы стать Учителем Трижды Могучего, подвел детей к воде, никто из них не смог последовать за ним. Учитель ушел к Древу, а дети вернулись в селение. Один же прятался в это время в камышах у воды, и когда все разошлись, пошел следом за оракулом, и, ступив три шага по воде, испугался и вернулся домой. Но отныне он знал, что может добиться желаемого. Когда в следующий раз сомкнулись реки в кольцо, он, вслед за Учителем, дошел до Древа и был признан учеником.
Учитель его, хоть и сократил свою жизнь наполовину, стал гораздо мудрее других оракулов. Правда, учил он необычному. «Ветви Древа есть небесные корни и пьют солнце и держат его, насыщая землю жизнью, - говорил Учитель. - А корни Древа - есть небесные ветви и пьют Землю и держат ее, знакомя солнце со смертью. И именно от этих двух встречных потоков есть жизнь человеческая».
Еще, говорил Учитель, смерть есть многообразие жизни, потому что если у жизни отобрать смерть, то жизнь потеряет свое главное качество. Она не сможет повторяться, и тогда наступит конец мира и все погибнет. Жизнь есть умение истины воплощаться иллюзорно, а смерть - всего лишь инструмент повторения, и подобна умению смотреть в обе стороны, в обе реки. Инструмент этот необходим человеку, потому что за бесчисленное количество своих перерождений человек может узнать столько, что поймет изначальный смысл всего и познает Истину.
Тогда тот, кто родился, чтобы стать Трижды Могучим, спросил его:
-Как же человек может накопить знания для постижения истины, если он не помнит своих прежних воплощений?
Учитель ответил ему, что человек - всего лишь тело и рассудок, которые временны. Но еще есть душа, подобная икринке и бессмертная, которая от каждой жизни человека получает крупицу Истины, и которая, насобирав их целый садок, может превратиться в рыбу, живущую у Древа и знающую Истину.
-То есть душа станет Древним? - спросил ученик. - Не перестанет ли она от этого быть моей душой?
И Учитель ответил ему, что осколок зеркала не перестает быть зеркалом, и может вбирать в себя отражение мира как сам по себе, так и став частью целого. Но только в последнем случае он сможет объять все цвета мира, а не толику их, как осколок».
В противоположность Трижды Могучему, Сиддхартха почти треть своей жизни прожил за стенами трех дворцов, построенных для него отцом, не зная жизни, хотя и обучался различным искусствам и наукам. Он быстро усваивал все, чему его учили, и обнаружил блестящие способности к разного рода упражнениям. Чандака, всегда находившийся при царевиче, фактически, получил такое же образование. До 29 лет Сиддхартха жил в полнейшем неведении о зле и печали, о смерти и страданиях и даже о старости и болезнях. Но однажды слуга предложил господину прогуляться за пределами дворца. Он сам не понимал, что руководило им - неосознанное неприятие своего положения или подсознательная ирония над будущим правителем, который абсолютно незнаком с жизнью. А может, он интуитивно шел к цели, свойственной представителям его рода.
В садах, окружающих дворец, им повстречались шестеро старцев. Пораженный, как никогда в жизни, невиданным до сих пор зрелищем, господин спросил слугу, что это за странные существа? Чандака ответил ему, что это старики.
-Что же, они и родились в таком виде, и такое состояние есть принадлежность их рода?
-Нет. Когда-то и они были так же юны и цветущи, как и ты, господин!
Принц, удивляясь все более, продолжал задавать вопросы:
-Существуют ли еще подобные люди, и каким образом они доходят до такого жалкого положения?
-Таких людей очень много и таков порядок вещей, что люди стареют и дряхлеют, если не умирают молодыми.
-Что старит людей?
-Время, господин.
Принц долго молчал, уже обо всем догадавшись, но не выдержал и спросил:
-Так же и я?
-И ты, господин, - ответил слуга.
Возвратившись во дворец, и отослав всех от себя, Сиддхартха упорно молчал, размышляя, лишь изредка бросая на Чандаку быстрые, серьезные взгляды.
-Усвоил ли ты правила чатуранги? - спросил он. Этому тайному искусству принца обучал с раннего детства один из брахманов, так как оно развивало у будущего царя навыки управления четырьмя видами войск: боевыми слонами, конницей, боевыми колесницами и пехотой. Обычно принц играл с учителем и родственниками, но сейчас их не было во дворце.
-Да, господин. Но как же мы будем играть вдвоем?
-Два цвета мы оставим времени и смерти, - ответил Сарватисиддхартха.
-Но кто же будет бросать за них кости?
-Мне кажется, что в этом нет необходимости. У них всегда выпадают шестерки.
Проигрывать Чандака мог так же легко, как и выигрывать, и потому принцу доставила большое удовольствие игра со слугой. Конечно, принц выиграл, а вдвоем они даже победили время и смерть, что очень порадовало Сиддхартху, который не знал, что верный слуга проигрывает партию за троих, ведя ее к полной победе господина.
Иногда Чандаке казалось, что его как бы двое: один - это обычный слуга наследного принца царства Капилавасту, потомка царя Икшваку, законодателя Ману и святого мудреца по имени Готама. Другой же - странное и удивительно осведомленное в некоторых вопросах существо, которое проявлялось в виде воспоминаний о том, о чем Чандаке не свойственно было думать. Сиддхартха считал, что принципы чатуранги Чандака усвоил во дворце, присутствуя при обучении принца. Это было не так - в памяти Чандаки они жили с детства.
Бывший слуга Будды, объяснивший тому истинный смысл движения фигур по белым и черным полям, вновь посмотрел на пальцы. Теперь они были пронизаны волокнами времени, и от этого по телу его бежало тепло, волокна больше не кололись и казались нежными и любопытными, как волны у берега. А сам он стал таким же большим, как и плывущая сквозь него Вселенная, безграничность которой он мог потрогать руками.
На следующий день Сиддхартха сам предложил прогуляться вне дворца. Первый же встретившийся им человек имел ужасный вид, а его шаги сопровождались звоном. Он был высок, хром и грязен, в одной руке держал посох, в другой — колокольчик.
-Кто ты? - спросил принц.
-Разве не видишь, я — прокаженный.
-Ты зовешь людей на помощь? - спросил Сиддхартха, указывая на позвякивающий колокольчик. Прокаженный рассмеялся, хрипло и заразительно, и ответил:
-Нет! Я звоню, чтобы люди разбегались. - Он замолчал, улыбаясь, а затем улыбка сменилась на его лице удивлением. - Много лет со мной никто не разговаривал. Спасибо, господин.
Прокаженный повернулся к ним спиной и зашагал в ту сторону, откуда появился.
-Тебе все равно куда идти? - окликнул его принц.
-Все мои пути ведут к перерождению, - прокаженный остановился, и колокольчик опять затих. - И в этом я не отличаюсь от других.
-Это тоже старость, Чандака? - спросил принц.
-Это болезнь, господин.
А чуть позже они встретили похоронную процессию и принц, уже догадывающийся о смысле свершавшегося на его глазах ритуала, удивленно проговорил: «Чему же служат царский блеск, роскошь и удовольствия, если они не могут предохранить человека ни от старости, ни от болезни, ни от смерти?! Неужели нет никакого средства прекратить навсегда страдание и смерть»?
В этот раз, вернувшись во дворец, принц отослал от себя слуг. Довольно долго он был в покоях один, а ближе к ночи вызвал к себе Чандаку. Когда быстрый слуга вбежал на зов, то увидел царевича, стоявшего с фигурой коня в руке.
-Мы играем в чатурангу, - неожиданно весело сказал принц.
Чандака посмотрел на рассыпавшиеся по полу фигуры и бросился их поднимать. Сиддхартха остановил его, взяв за плечо, и проговорил:
-Твоих тридцать два рисунка, да моих тридцать два знамения как раз заполняют все игровое поле. На нем не остается места для других игроков. И мы не будем играть со смертью и временем. Они ведь тоже не играют с нами.
Слуга внимательно посмотрел на господина.
-Однажды я слышал сказку, господин, о человеке, игравшем в игру, подобную чатуранге, со смертью, - легко соврал слуга. - Они тоже играли вдвоем, и он победил смерть.
-Что это была за игра?
-Она называлась «зеркальной чатурангой». Если в обычной у каждого игрока четыре пешки, слон, конь, ладья и король, то в удвоенной каждый распоряжается восемью пешками, двумя ладьями, двумя конями, парой слонов и двумя королями, один из которых - царь, другой же - мудрец. А четыре цвета чатуранги - черный, красный, желтый и зеленый - заменены двумя - белым и черным. А отличаются они тем...
-Это я знаю, - прервал его Будда. - Черное отличается черным, белое - белым. Как колесо следует за шагом вьючного животного, так и дело является началом и причиной всякого существования. И дела человека следуют за ним подобно тени, никогда его не покидая. Белый - цвет смерти, и поэтому белое отличается от черного тем, что начинает партию.
Слуга промолчал, хотя господин в который раз его несказанно удивил - по всем известным канонам партию всегда начинала смерть, как первооснова всего сущего, как начало начал, как причина любого явления и следствие любого поступка. И неожиданно для самого себя, глядя на доску чатуранги со стоящими на ней фигурами разного цвета, он продекламировал начало гимна Варуны: «Только могуществом того мудры поколенья, кто укрепил отдельно два мира, как ни велики они. Высоко вверх протолкнул он небосвод, двояко создал светило и разостлал землю».
-Это в чатуранге так ясно различаются два цвета, Чандака. Можно ли так же просто в жизни увидеть различия двух отдельных миров? Может быть, слишком велики они? Может быть, не удел человека судить о делах и поступках?
-В той сказке, что я слышал, - продолжил слуга, - говорилось, что надо взять доску с равными сторонами, символизирующими одинаковую близость человека к Добру и Злу, Жизни и Смерти. Далее следует разделить ее на шестьдесят четыре клетки, чтобы на каждую из них приходилось по одному языку, на котором говорят где-либо, чтобы представитель каждого племени смог понять ее смысл. Причем и по вертикали, и по горизонтали в ней должно быть по восемь клеток, ведь восьмерка - символ бессмертия и весь смысл мира можно выразить восемью знаками. Затем надо создать шесть фигур: пешку, ладью, коня, слона, мудреца и короля, ибо шесть фигур двух цветов образуют священное число двенадцать, а, как известно, колесо Времени имеет двенадцать спиц. Человек же имеет шесть частей тела - голову, туловище, по две руки и ноги, и шесть чувств - гнев, боль, ненависть, радость, удовольствие и любовь. После чего, осмыслив жизнь, необходимо принять правила чатуранги, ибо при игре со смертью нельзя полагаться на случай и пользоваться костями. Пешки должны ходить по прямой, но брать по диагонали, а в начале партии они могут перепрыгнуть через клетку. Ладья должна ходить и брать по прямой от края до края доски, как и слон. Но он должен ходить по диагонали. Конь единственный может перепрыгивать через любые фигуры. Мудрецу необходимо сочетать в себе качества ладьи и слона, а король имеет право ходить на любую соседнюю клетку. Лишь в одном случае король может пойти через одну клетку, ход этот является символом второго рождения. Тогда его закрывает ладья. Кроме того, надо раскрасить все клетки игровой доски в белый и черный цвета поочередно, чтобы на ней можно было разложить все благие и дурные дела человека.
-Почему игра с фигурами двух цветов предпочтительнее? - спросил принц.
-Потому что мысли и поступки человека являются либо белыми, либо черными. Как фигуры движутся по доске то по белым, то по черным клеткам, так и человек идет по жизни. Начинающий обязан понять это, мудрец же использует такую игру как путь к вечности.
-Тогда почему у каждого из игроков есть слон, который движется только по белым, или напротив, только по черным полям?
-Потому что слон символизирует мысли, которые однозначно являются либо черными, либо белыми. Пешка слаба и потому не может выбирать цвета поля, она не может даже ходить назад, указывая на то, что сделанного человеком уже не воротишь. Ладья есть символ телесной смерти и символ рождения, в ней одинаково заключены и радость, и горе. Мудрец, черпая свою мудрость из жизни, сталкивается и с Добром, и со Злом. Правитель - король - слишком часто совершает дурные дела, даже если стремится только к благим. Слон - мысли человека, конь - его чувства.
-Тогда жизнь каждого человека можно представить в виде партии?
-Да. И даже жизнь всего мира.
Принц продолжал рассматривать фигуру коня в руке.
-Почему конь движется в отличие от всех остальных не по прямой?
-Потому что человеку неведомы все причины и следствия его побуждений.
-Тогда конь - символ кармы?
-Об этом в сказке ничего не говорилось, господин.
-Если ход слона ясен, то значит ли это, что человек может понять все причины и последствия своих мыслей?
-В сказке говорилось о другом толковании хода слона, господин. Он идет прямым путем наискосок через игровое пространство и может пересечь его за один свой ход, как бы показывая, какое короткое расстояние отделяет Добро от Зла в мыслях человека.
-Что значит ход ладьи, Чандака, в слышанной тобой сказке?
-Две ладьи стоят по краям игрового поля в начале партии, господин. Они символизируют предопределенную поступками других людей судьбу человека, длительность его жизни от рождения до смерти, и изменение этой предопределенности и длительности, зависящее от развития партии.
-Тогда мудрец символизирует мудрость человека?
-Нет, господин. Он символизирует поступки.
-А король?
-Король - это совесть человека.
-Какая фигура символизирует мудрость, Чандака?
-Мудрость не присуща фигурам, господин. Ею может владеть только сам игрок.
Сиддхартха улыбнулся и, поставив коня на положенное ему место, жестом руки предложил Чандаке делать первый ход. Слуга, взяв королевскую пешку, спросил:
-Почему ты не спрашиваешь о пешках, господин?
Видя недоумение на лице принца, он объяснил:
-Пешка - символ знаний человека. Знаний о мире, о жизни и о себе. Самая слабая среди фигур, она может дойти до последнего поля и стать там любой из них, в том числе самой сильной — мудрецом.
-Разве любая пешка не стремится стать королем?
-А разве человек любит свою совесть?
После этого разговора они сыграли самую долгую в их жизни партию. Принц играл по-новому, словно недосказанная Чандакой сказка стояла за его спиной, и хотя мысли Сиддхартхи были далеки от обдумывания ходов, он машинально, как казалось слуге, выбирал лучшие из правильных.
-А как объясняется в слышанной тобой сказке выигрыш?
-Как желание сыграть следующую партию, господин.
Утром они вновь отправились за пределы дворца. Принц целеустремленно шагал вперед, не нарушая молчания, Чандака шел следом. Отдалившись от дворца на большее, чем обычно расстояние, все также молча поднялись на гору. Здесь они увидели старца, неподвижно сидевшего в тени дерева бодхи. Не дожидаясь вопроса, Чандака прошептал: «Это шраман, господин. Отшельник и аскет».
-О чем он так сильно задумался? - также шепотом спросил Сиддхартха.
-Он покинул все земные блага, чтобы направить все помыслы свои на решение вопроса: как избавить мир от зла.
Принц повернулся и зашагал к дворцу. Правая рука его была крепко сжата, как будто он все еще сжимал в ней фигуру коня.
-Вечна ли смерть, Чандака?
-Да, господин. Она и есть вечность.
-Что может сделать аскет?
-Решить этот вопрос для себя.
-Что будет, если он допустит ошибку?
-Смерть не наказывает за попытки убежать от нее.
Они остановились в саду, и принц пристально посмотрел на своего слугу.
-Ты ошибся вчера на тринадцатом ходу. И я думаю, ты сделал это преднамеренно.
-Да, господин, - спокойно глядя на Сиддхартху, ответил Чандака.
-И если бы не эта ошибка, ты бы выиграл партию?
-Да, господин.
-То есть выигрывает тот, кто начинает партию и не ошибается?
-Так должно быть, господин. Но человеку свойственно ошибаться.
-Тогда смерть в любом случае выиграет любую партию, ведь она ее начинает. И ошибка не свойственна ее природе. Не говорилось ли в слышанной тобой сказке, Чандака, о том, как создатель «зеркальной чатуранги» одержал победу над смертью?
-Да, господин. Но эта сказка глупа, ведь она сочинена простыми людьми. Каждый желающий победить смерть должен осознать себя Богом. И понять, что каждой своей мыслью и каждым поступком он творит мир. И малейшее движение, и ничтожнейшее деяние либо приближает его к смерти, либо отдаляет.
-Что отдаляет его от смерти?
-Умение жить Временем.
-В чем оно заключается?
-В осознании причин и последствий.
-Чандака! Хватит ли человеку времени всей его жизни, чтобы осознать в достаточной степени причины и последствия мыслей и поступков, если мне только для обдумывания вчерашней партии понадобились ночь и утро?
-Сказка говорит о том, господин, что жизнь человеческая - лишь краткое мгновение перед смертью. Но именно из этого мгновения человек совершает все свои поступки, не осознавая, что каждый из них — последний.
-То есть человек живет в одном направлении, а время движется в другом?
-Да, господин.
-И каждый поступок человека должно рассматривать как последний в его жизни? И каждую мысль?
-Да, господин.
-То есть человек никогда не доигрывает свою партию со смертью до конца?
-В сказке говорится, что можно обмануть смерть.
-Каким путем добиться этого, Чандака?
-Рассказать ей правду, избавившись в своей жизни от лжи и от Лжи Во Благо. Ибо смерти не существует, как чего-то способного к действию. Она лишь следствие недостатка времени, вызванного заблуждениями человека. И человек должен играть не с нею, а со своими заблуждениями.
-Итак, реальность смерти определяется реальностью заблуждений. И наоборот?
-Или наоборот, господин.
-И что же сделал человек, выиграв партию у смерти? - спросил Сиддхартха.
-Он изобразил ее на табличках, из которых двенадцать объясняли смысл шести черных и шести белых фигур, еще две – игроков, а остальные – каждое поле игрового пространства.
-Как же были описаны игроки, Чандака?
-В сказке нет точного описания, господин. Там лишь говорится о том, что одна табличка объясняет человеку путь к самому себе, как смысл жизни и победы в партии со смертью. А другая..., - Чандака замолчал, сделав вид, будто усиленно пытается что-то вспомнить.
-Так что же другая?
-Там было нарисовано кольцо, господин.
«В один из дней призвал к себе Учитель того, кто родился, чтобы стать Трижды Могучим, и сказал ему, что есть только одна истина этого мира - душа человека. Как воду можно очистить от сора или, напротив, растворить в ней соль, сделав непригодной для питья, так и человека можно освободить от заблуждений или, напротив, обременить его заботами мира. Еще сказал он ему, что душа и грех не связаны друг с другом, ибо грех связан с жизнью человека, а душа - с его бессмертием. Согрешивший отдаляет от себя душу свою, только и всего. И чем больше грехов, тем дальше от человека его душа. Наиболее чисты жизни детей и растений, и потому души их находятся в них самих. Наиболее грязны жизни убийц, лжецов и правителей. Души покинули их.
Он взял диск, который вырезал последние шесть дней. Диск был блестящим как самое лучшее зеркало и прозрачным. Разделен он был на восемь колец от центра к краям, а кольца были разделены внутри себя на квадраты. Половина квадратов была черного цвета - цвета жизни, а половина - белого. Взял он также двенадцать видов парных камешков белого и черного цвета, общим числом тридцать два, и расставил их на том диске. И объяснил ученику, что так выглядит жизнь человека в момент его рождения. И что каждый человек любым своим деянием меняет положение камешков на диске. А к смерти человека стоит только посмотреть, сколько камешков какого цвета стоит на нем, чтобы знать удел человека после смерти. Ибо такие же диски про каждого из живущих имеет в своей голове правитель Древних Магош, и по ним он судит людей, и по ним он отмеряет их следующие жизни.
А еще сказал учитель ученику, что нет греха без человека и каждый грех совершен кем-либо из людей. И любой грех, даже самый маленький, влечет за собой множество других. Две реальности встречаются человеку в жизни - грех и душа. Чаще всего человек выбирает грех, потому что это легче. Грех порождает три иллюзии - жизнь, имя и лицо. На них опирается человек, ими дорожит в своем блуждании к смерти. Каждая из этих иллюзий порождает грехи. Когда жизнь свежа, имя незапятнанно, а лицо прекрасно, человек не задумывается о реальности и иллюзорности. Потеряв все, он не находит опоры в себе, ибо шагал к смерти от иллюзии к иллюзии. Пройдя сквозь телесную смерть, он предстает перед Магошем, не имея за душой ничего кроме своих грехов, ибо с телесной смертью умирают и все его иллюзии. И душа человека, видя грехи его, отказывается от него, а Магош создает новую жизнь человеку, исходя из своей выгоды.
Душа человека не имеет отношения к жизни, имени и лицу, ибо множество жизней подряд может она ждать, когда человек освободится от оков времени. Лицо исчезает вместе с жизнью, а имя нужно только не имеющему души, ибо она есть изначальная и первозданная суть, и потому бессмысленно называть или объяснять ее звуками. Душа не рождается, а потому не может быть ни мужчиной, ни женщиной. Душа не нуждается в пище, крове и власти и, соответственно, не владеет имуществом.
Первый грех начинается со лжи самому себе, но он лишь начало. Он один порождает все остальные. За ним следует ложь тем, кто слабее, и этим человек замыкает кольцо греха, оставаясь внутри него.
Человек слаб, душа его всемогуща, но сильное зависит от слабого, ибо только сам человек может приблизиться к своей душе, но не наоборот. Человек идет к ней по кольцу. И каждый его шаг либо грех, либо благо. Третьего не дано. Утешающий себя третьим лелеет иллюзию, ибо рождению человеком предшествуют другие - насекомыми, гадами и зверьми, общим числом двенадцать. Человек, не достигший своей души, редко вновь рождается человеком. Обречен он заново проходить все круги перерождений, теряя память и помогая Магошу в его Великой Работе. И не хватает человеку времени заняться собой. Но и зверь не может достигнуть души, ибо постичь истину может только разумеющий. Поэтому выше человека нет ничего.
Каждый движется по иллюзорной реке жизни, отдаляясь от своей души, или приближаясь к ней. Но тот, кто стремиться к истине, побеждая себя, возможно, станет собой. Тот же, кто стремится побеждать других, возвращается к истокам, замыкая кольцо.
-Кто такой Магош? - спросил ученик.
-Магош - это младший брат каждого человека. Он слеп и глух, и ему ведомо одно лишь любопытство, ибо слишком долго был он никем.
-Как же он приобрел такую великую власть над людьми? - спросил ученик...».
С уходом принца, жизнь во дворце стала простой и обыденной. Больше не от кого было прятать ее страшные и уродливые стороны. Рай, построенный на земле, ушел вместе с тем, для кого он был построен. Но спустя много лет, решил уйти и построивший его. Царь Шуддходан находился при смерти и, предчувствуя скорую кончину, выразил желание увидеть сына. И Будда пришел к отцу. Он шел сквозь толпу у ворот дворца, и толпа рыдала, видя своего господина в нищенском одеянии, ибо могла видеть только с открытыми глазами.
Царь попросил сына прикоснуться рукой к его пылающей голове и, пока умирающий находился еще в полной памяти, Будда рассказывал ему о высоких истинах избавления от страданий. Бывший принц говорил с закрытыми глазами и Шуддходан успокоился, а затем тоже закрыл глаза. Глядя на них, Чандака осознал, что слова не имеют никакого значения, потому как даже боги не понимают первых и не контролируют последних слов, и что сейчас сильный говорит со слабым, старший с младшим, достигший рая с построившим его, а слова - лишь музыка небесных сфер, лекарство и костыль.
Когда тело усопшего царя было возложено на погребальный костер, Сиддхартха сам зажег огонь. По окончании церемонии он подошел к Чандаке и сказал: «Царь не может позволить себе быть мудрецом, в отличие от аскета. Ничего нет вечного на земле, ничего нет твердого, все проходит, как призрак, как обманчивое видение. Ступай, учись».
И бывший принц покинул Капилавасту.
Чандака ушел из дворца на следующее утро. Никто не воспрепятствовал ему - все слышали повеление Будды. Его привыкли слушать, несмотря на носимый им нищенский плащ, который по чистоте своей невозможно сравнивать с царским. «Не убий, не укради, не лги, не прелюбодействуй, не пьянствуй», - первые пять обетов, которые давал вступающий в общину. Таких общин из шести человек в стране было уже множество. Меньше было тех, кто решился пройти обряд посвящения - суровый экзамен, в ходе которого испытывали дух и волю послушника, вплоть до сжигания пальца. Прошедший обряд принимал еще пять важных обетов: не пой и не танцуй, не спи на удобных постелях, не ешь в неположенное время, не стяжай и не употребляй вещей, имеющих сильный запах или яркий цвет. Было еще множество более мелких запретов. Всего же запретов было 260.
Преодоление авидьи было смыслом монашеской жизни, ибо авидья - незнание, затемняющее разум, влечет за собой поступки, вызванные невежеством и порождающие привычки, опирающиеся на господствующие в обществе традиции. Привычки определяют сознание. Оно создает формы и имена всего сущего, которые и воспринимаются органами чувств. Вместе они порождают чувства, затем желания, страсти и жажду жизни. А она, в свою очередь, ведет к новым перерождениям и смерти. Победа над собственным незнанием предполагает понимание того, что даже наслаждения и удобства являются источниками страданий, и позволяет выйти из иллюзорного мира вещей и перейти в мир высшей реальности и абсолютного постоянства - в нирвану.
Все это Чандака знал, но оказалось, что разница между знанием и пониманием, знанием и умением такая же, как между черным и белым. Еще он осознал, что нетерпелив. Сиддхартха стал Просветленным после шести лет самопознания и аскезы. Бывший слуга бывшего принца торопился, он боялся смерти. Если Гаутама в момент Просветления вспомнил все свои перерождения, то Чандака не помнил даже своего детства. Карма, как сумма добродетельных и порочных поступков и намерений, причем не только его нынешней жизни, но и всех прежних перерождений, пугала его. Как молитву повторял он учение, названное Буддой «восьмиступенный путь»: праведная вера Будды в том, что мир полон скорби и страданий, и что необходимо подавлять в себе страсти; праведная решимость в определении своего пути и ограничение страстей и стремлений; праведная речь, ибо слова не должны вести ко злу; праведные дела и отказ от недобродетельных поступков; праведная жизнь, ибо жизнь не должна приносить вреда живому; праведная мысль, ибо поступки следуют за мыслью; праведные помыслы, ибо зло - от нашей плоти; праведное созерцание, как постоянное и терпеливое углубление в поисках истины.
Одно лишь радовало Чандаку: сам Будда велел ему отправиться в путь. А это значит, что даже если в этой жизни не дано ему успокоить волнующиеся дхармы, то он может и должен заложить фундамент своей будущей кармы - такой, обладая которой он мог бы в следующем перерождении рассчитывать иметь незамутненное сознание и реальные шансы на нирвану. В противном случае Сиддхартха не направил бы его.
Однажды он встретил такого же, как он отшельника Васиштху, и тот рассказал ему о случайной встрече с Гаутамой: «Разные учителя, о Благословенный, учат разным путям единения с Брахманом. Является ли один из них верным, а другой ложным, или же все пути спасительны? И означает ли последнее, что все учения о Брахмане приемлемы»? Тогда Будда расспросил Васиштху и выяснил, что тот считает все пути ведущими правильно, хотя ни его учитель, ни учитель учителя до седьмого колена не встречался с Брахманом и даже не видел его. И что все они из поколения в поколение лишь повторяют тексты ведийских гимнов в процессе обучения, хотя и претендуют на то, что могут указать путь к достижению Того, Кого они не видели и не знают. «Васиштха, это напоминает вереницу слепцов, цепляющихся друг за друга, причем ни передний не видит пути, ни средний, ни задний, - так сказал Гаутама. - Поэтому я говорю: речь учителей, хоть и начитаны они в трех ведах, - это слепая речь. Первый не видит, средний не видит, последний не видит. Стало быть, речь их лишена смысла, одни слова, суетные и пустые. Представь, Васиштха, некто говорит: - О, как я люблю, как жажду самую прекрасную женщину на этой земле! - Кто же самая прекрасная женщина, та, которую ты любишь и жаждешь? - Не знаю. – Как ее зовут, из какой она семьи, высокая она или низкая, смуглая или белолицая, в какой деревне, каком городе живет? - Не знаю. – Но как можешь ты любить и жаждать ту, которую не знаешь? - Люблю и все. - Подумай, Васиштха: не будет ли речь этого человека глупой речью?
Или представь, Васиштха, человека, устанавливающего лестницу на перекрестке четырех дорог. Люди говорят ему: - Где ты собираешься строить дом, к которому ведет этот лестничный пролет? Будет ли он смотреться фасадом на север, юг, восток или запад? Будет ли он велик или мал? А тот отвечает: - Не знаю! - Подумай, Васиштха, не будет ли дело этого человека глупым делом? Столь же глупым, как поиск пути к Брахману, не имея о нем ни малейшего представления. И те, которые начитаны в текстах Вед, связаны ими, опутаны ими, виновны из-за них, не видят их опасности, не понимают их ненадежности, и наслаждаются ими. При всем том они надеются, что после смерти и распада тела они пребудут в состоянии единения с Брахманом - однако такое состояние вещей и по чувствам лишено существования.
Подлинный учитель, Васиштха, тот, кто ищет пути в мир Брахмы: его ум пронизывает все страны света мыслями любви. Подобно музыканту, которого слышит каждый, все вещи пронизываются его чувством любви: он усматривает их все своим умом, свободным и любящим. Владеет ли он людьми и богатством? Зловреден? Нечист умом? Нет, нет и нет. Поэтому после смерти, когда тело отшельника расточится, он станет единым с Брахманом, поскольку он таков же - по крайней мере, подобное состояние вещей оказывается возможным во всех мыслимых отношениях и при любых путях подхода к нему».
Затем Васиштха поведал, что после разговора с Гаутамой, он долгое время провел, предаваясь глубокому созерцанию, но теперь хотел присоединиться к Просветленному.
Слушая путаный рассказ Васиштхи, Чандака вдруг понял, что мешало ему в Постижении Истины. Это было так просто, что он не поверил самому себе. Как не верил всю жизнь. Он попросил Васиштху помочь ему в одном деле, а затем вместе отправиться к Будде.
Вечером он развел костер и сел рядом с ним, поддерживая огонь. Он попросил Васиштху не дать пламени угаснуть, если сам будет не в состоянии этого сделать. Он просто думал. Начал с описания мироздания, которое поддерживали последователи Будды: неисчислимое количество миров группируется в огромные мировые системы, которых больше, чем песчинок в реке Ганг. В центре каждого мира стоит огромная гора Меру, вокруг которой вращаются солнце, луна и звезды. Меру окружают семь горных хребтов, которые отделены друг от друга кольцевидными озерами. За ними расположены четыре континента: на севере - Уттаракуру, на юге - Джамбудвипа, на востоке - Пурвавидеха, на западе - Апарагодана. Джамбудвипа ассоциировалась с родной страной Будды Гаутамы. Родина Чандаки, но не родина его предков находилась на западе, а самая счастливая страна - Уттаракуру - была где-то на севере, там, откуда начали свой путь прародители Чандаки.
«Тут подошел к ним брат того, кто родился, чтобы стать Трижды Могучим и сказал, что к берегу пристала ладья с рогатым змеем на носу. Значило это, что истек земной срок оракула и пора ему отправляться к Началу Всего. Учитель попросил ученика взять сосуд, называемый «бремя», чтобы наполнить его соком Древа, ибо пришлось Учителю разбить свой сосуд, сделав из дна диск, разделенный на белые и черные клетки. И еще попросил он спрятать камешек его, называемый «мера». Устрашился ученик, ибо никогда не нарушались в его народе традиции, но исполнил волю учителя.
Замолчал Учитель и взошел на ладью, а ученик его, взвалив бремя на плечи, поднялся за ним. Молча сидели они на ладье, а учитель смотрел на родное селение, хотя считалось дурным смотреть туда, откуда уходишь. А когда ладья достигла тени Древа и причалила к берегу, сошел ученик на землю, чтобы найти лист, на котором лежал соляной нож. Не хотел он его находить, но невозможно было его не заметить. Остановился ученик, стал смотреть на нож и думать. Он думал о том, что поведал ему Учитель, и переполняло его желание воспротивиться воле Магоша, ибо понимал: со смертью Учителя умирает и ученик. Тогда он взял лист и нож и направился к Древу».
Когда пламя костра обесцветилось лучами солнца, Чандака понял красоту шутки и оценил ее. Он представил себе бога на земле, который за миг до ухода в никуда осознал разницу между белым и черным, не имея уже сил наказать или сказать хоть слово. Он улыбнулся и ввел руку в огонь, понимая, как мало у него осталось времени. Огонь начал есть кожу, но бывший слуга Будды молча смотрел на него, размышляя о своих родителях и завидуя им. А потом он уснул.
«И тогда ученик пробил свою руку соляным ножом, приковав себя к Древу. Было больно, но он смолчал. По одной его руке стекал сок Древа, смешанный с его кровью, и капал в сосуд, называемый «бремя», а в другой он держал лист жизни своего учителя. А когда Луна закрыла Солнце и наступили сумерки, услышал он голоса птиц, зверей и растений. И стал понимать их. Когда же совсем стемнело, услышал он шаги и, подняв голову, увидел самого себя, бредущего среди камней в поисках листа с Древа. Понял он, что это Змей обернулся им, чтобы удобнее было найти его. А когда подошел Змей вплотную и взялся крепко одной рукой за его плечо, а другой за нож, торчавший в Древе, то ученик поднес лист ко рту и съел. Долго стоял над ним Змей, глядя в глаза, но закрыл свои глаза ученик, потому что не мог такого выдержать живой человек. И ушел Змей. И заплакал ученик, решив, что не спас Учителя своего.
А когда прошло время, то стали приходить к нему птицы и звери, и говорить ему, и говорить с ним. Приходили к нему мышь, корова, тигр, заяц, дракон, змея, лошадь, овца, обезьяна, курица, собака и свинья. Были и другие, но те проходили мимо. Говорили они о своих бедах и радостях, а также о сотворении мира, ибо они знают все, но не понимают и не умеют ничего. И жаловались ему на такую шутку Магоша, сами не понимая, что говорят. И все ушли, а остались у ног его только волк, волчица, да два коня - черный и белый. И рассказывали ему волки о славной и дикой охоте, о тепле земли и вкусе воды, а кони - о четырех краях мира, прохладе ветра и соленой степи. И сказал им Гермес имена их за заботу их: черного коня имя было Буря, потому что был он отцом белого и любил соль, белого же - Буран, ибо родился он на холме в ивовой роще. Имена волков он сказал только им самим, ибо неправильно, чтобы дичь знала имя охотника.
И почувствовал Гермес, что силы покидают его, и сказал о том. Тогда пошла волчица к реке и, поймав рыбу, принесла ее, положив у ног, и лизнула нож в руке его.
Нож, растворяемый соком Древа, слюной волчицы и кровью Гермеса, начал таять. И с каждой каплей, падавшей в сосуд, приходила к нему частица знания. Рана же в руке его стала глазом и, взглянув на мир через рану свою, понял Гермес, почему одним словом в народе его называли и соль, и шутку. И узнал он слово «грех» и смысл его, и смысл других слов. И чем свет отличается от пространства, а чем от пламени, чем ветер отличен от воздуха, а цепь от кольца, звук от слова, вода от крови, а смерть от рождения. И узнал он все, и сказал: Я есть тот, кто Я есть.
Случилось это на девятый день пребывания его у Древа, когда полностью растворился нож в руке его, и стал свободным Гермес.
Просветленный снизошедшим озарением он поднял руку к глазам своим, и не увидел ничего, только посередине ладони был шрам в форме глаза».
Разбуженный снизошедшим просветлением он поднял руку к глазам своим, и не увидел ничего, только посередине ладони был шрам в форме глаза. Васиштха спал.
«Вернувшись в селение, Гермес передал бремя людям, и поведали они, что никто не умер из них за прошедшие девять дней. Не сказал им ничего Гермес, а когда отпили они из сосуда, стали задавать вопросы: отчего Змей проходил по селению, спрашивая, где учитель Гермеса? И рассмеялся тогда Гермес, ибо понял, что Учитель его не вкусил смерти. И опять подступили к Гермесу: почему Сок Древа цвета вина? И ответил он им: там кровь моя. Убоявшись гнева Магоша, заплакали селяне, ибо верили они, что кровь - это душа и нельзя ее есть. И стали вопрошать друг друга: каким будет их конец? Тогда рассердился Гермес и сказал им, что не открыли они еще начало, чтобы спрашивать, где конец, ибо в месте, где начало, там и будет конец. Блажен тот, кто родится и устоит в начале: он не вкусит смерти. Тогда спросили они его: отчего к родившимся в эти дни младенцам не пришли Нагии, чтобы помазать их? Оттого ли, что за грехи его и Учителя его решил Магош умертвить младенцев? Им ответил Гермес: чисты младенцы, ибо не могут они согрешить сами. И в ответе за них их родители. А им невозможно сесть на двух коней, натянуть два лука или служить двум господам: будут они почитать одного, а другому грубить. Либо служит человек душе своей, либо Магошу. Смятение охватило их, и не знали они, что сделают через миг.
Но пришел селянин и поведал о причалившей к берегу ладье со Змеем. Посмотрели все на Гермеса, ибо догадались, что пришла ладья за ним, и расступились, пропуская Змея. Тогда поднялся Гермес и пошел к Змею. В одной руке у него был солнечный диск с белыми и черными клетками, а в другой – топор, имеющий два лица, как Время.
Подошел он к Змею и сказал: уходи, ибо я разрушу этот порядок, и нет никого, кто сможет построить его еще раз.
И сказал тогда Змей: ты творение мое и не знаешь ничего. Еще до рождения времени был я у Начала Всего и думал о том, чего не может быть, а чему быть надлежит. И еще не зная Слова и не видя Света, я познал все. И из жизни моей родилось время, а из смерти моей родилась жизнь.
Тогда понял Гермес, что перед ним стоит сам Магош, обернувшийся Змеем и, посмотрел Змею прямо в глаза, чего не мог сделать ни один из живущих. Понял Магош, что сумел Учитель спасти ученика своего. И ударил Змея Гермес, и разбился солнечный диск на четыре части, а топор в руке Гермеса - на пять частей. Но была отсечена глава Змея, и, обернувшись рыбой, уплыла. Тогда сжег Гермес ладью и подошел к селянам со словами: я пришел дать вам не мир, но разделение, меч, огонь и войну. Ибо словом своим разделю вас. Вы можете видеть только с открытыми глазами и потому не ведаете, что изначально мир ваш в огне. И нет в этом мире Бога выше каждого из вас. И что построит каждый из вас при жизни, в том и жить ему в смерти. И что посеет, то и пожнет.
И подошел к нему брат его, что стал царем и сказал: ты - царь. Но Гермес ответил: тот, кто сделался царем, пусть царствует, но тот, у кого есть сила, пусть откажется.
Тогда сказал ему один: ты похож на ангела шестикрылого. Другой сказал: ты похож на мудрого старца. Им всем ответил Гермес: имена нужны тем, у кого нет души, а слова говорят об одном и том же, и всеми именами назван человек. И назван он не во благо ему. Уподоблять грех, но если нужно вам уподобить меня, то назовите меня Гермес, ибо я есть Рождение Человека и я есть Черный Ребенок, а учитель мой был Как Белый Старец. И еще я есть брат мой, ибо поменялись мы с ним ложью.
И подошла к нему та, которая должна была стать женой царя, ибо в их народе был обычай при рождении сватать детей. Спросила она: кто ты, человек? Ответил ей Гермес: Я рожден от того, который распространится и будет равен миру, и мне дано принадлежащее моему отцу. И сказала она ему: я пойду за тобой.
Она сказала так, потому что поняла, что пойдет Гермес к Древу, чтобы уничтожить Магоша».
Чандака опоздал. Неподалеку от Кушинагару он встретил ближайшего сподвижника Будды Ананду, который рассказал ему о последних мгновеньях жизни принца: Будда лег головой на север и, завещав Ананде строго хранить его учение, погрузился в нирвану. Чандака участвовал в семидневных приготовлениях к похоронам, но когда запылал погребальный костер, покинул Кушинагару. Он нашел дерево бодхи, расположился в его тени и закрыл глаза. С того момента прошло 49 дней.
Сейчас что-то мучило его, мешало ему и тяготило его. Не было чувства физического неудобства, скорее, он назвал бы это неудобством этическим. Больше всего это напоминало детский сон, в котором ты оказываешься голым посреди Храма.
«Пришел к Древу Гермес, где ждал уже его Магош. И не смог ударить его Гермес, ибо обернулся Магош и принял вид Учителя Гермеса. И стал увещевать его: не хватит песчинок на берегу и капель в море, чтобы уподобить их мгновеньям, проведенным мною в думах у Начала Всего. Я был слаб, и я был ничто. Только воля была у меня. Но волей своей я добился однажды истины, и так родилось время. Исчисляя время, стал я познавать себя, ибо нечем мне было познавать другое, но только собой. И страх великий познал, узрев однажды, что я - Смерть. И умер. Но из смерти моей родилось все сущее, все, что видишь ты, все, что слышишь, что обоняешь. И тогда раскрылось то, что было Началом Всего, и вышли из него те, кто были моими старшими братьями и стали жалеть меня. И пробудив меня к жизни, заключили со мной договор: я отдаю им иллюзию, ибо, ведая все истинное, не могут они знать ложного. Они же дают мне на время глаза и уши, и прочие органы. Знаешь ли ты, Гермес, кто были моими глазами и ушами?
-Да, - ответил Гермес. - Мы, люди.
-Тогда почему ты противишься мне, нарушая древний договор?
-Потому, Змей, что в Начале Всего были души людей. Их ты называешь своими старшими братьями. Но сказал ли ты им, предлагая договор, что время, созданное тобой, имеет форму кольца, и отданное на время тебе, значит отданное навсегда?
-Не спросили они меня. Ведь не ведая ложного, не можешь знать всё.
-Всё ли знаешь ты?
-Я знаю всё.
Но когда слова свои сказал Магош, ударил его Гермес и ослепил. Тогда разъярился Магош и стал метать огонь. Только слеп он был и, не попав в Гермеса, поджег Древо, им же созданное. Пламя охватило Древо, и тогда взвыл Магош, и устремился в небо.
Вернулся в селение Гермес и увидел, что построили селяне огромную погребальную ладью и сидели в ней. Он спросил их: зачем? Ответили они, что так поняли слова его о жизни и смерти, называя при этом Трижды Могучим. И Гермес сказал им: даже если вода познания затопит весь мир до макушки самой высокой горы, не намочите вы ног своих. Дал им камни Гермес, переданные ему Учителем его, и сказал: уходя из этого мира человек, независимо от пути его, приходит к двум камням у Врат Вечности, и камни те блестят подобно зеркалам. И один отражает грехи прохожего, а другой - не отражает ничего, ибо благая жизнь не замутит поверхности. И пройти меж камней может лишь тот, при появлении которого они чисты. И пройдя, он открывает Врата Вечности. Не прошедший же меж камней, рождается вновь не по желанию своему. И проходит он заново жизнь от червя до человека, набираясь иллюзий и забывая о царстве своем.
И велел им Гермес взять по одной части Змея и одной части солнечного диска, и отправить соседним племенам. Горестно завопили они, что нельзя лишаться свидетельства такого чуда, на что Гермес ответил: видели вы все глазами своими, так верьте самим себе. И признались они, что от каждой части Змея отъели по половине, дабы впитать в себя силу Змея. Долго молчал Гермес и народ уже начал страшиться гнева его, но изрек тут Трижды Могучий слово «овцы» и возликовал народ, ибо понял, что признал их Гермес за паству свою. Отправил он братьев своих к соседним племенам, жившим по сторонам от Древа, а сам с конями и волками отправился к самому дальнему народу, жившему через Древо. С ним ушла та, которая должна была стать женой царя.
А к вечеру народ Гермеса и пришедшие от соседей увидели огненный хвост Магоша, бегущего к Луне, и затем их столкновение. Загорелась Луна и, описав круг к горизонту, исчезла, а затем ударила в Дно Земли и содрогнулась Земля, и упало горящее Древо с холма в Начале Всего. Небеса обрушились на землю, разбив Холм, и прекратили свой бег четыре реки, и иссякли, заполонив водами всю землю, насколько хватало глаз. И, оттолкнув ладью, уплыл народ его и другие народы, проклиная свою судьбу и Гермеса, в испуге не поняв ничего. Нашли они высокую гору, переждав на ней, пока воды спадут. Оттуда они начали путь, разойдясь по разным сторонам света, потому как ничто их больше не связывало, и были они свободны. Стали они строить по два столба в своих селениях, ибо так поняли слова Гермеса. Один они красили в белый, а другой - в черный цвет, поклоняясь, на всякий случай, и Магошу, и Гермесу. И стали воевать с соседними племенами, своими братьями, не догадываясь о том, что понимающие Слово и неразумеющие его всегда будут воевать с собой. Одни за то, чтобы взять Слово, другие за то, чтобы отдать его. А камешки, что отдал им Трижды Могучий, они раскладывали по праздникам с великими почестями на обломке солнечного диска, предсказывая по ним погоду и урожай.
Про Гермеса, жену его и четвертый народ не знали они более ничего. Но говорили о Трижды Могучем, как о великом царе, который на самом деле был Богом. И стали изображать Его в двух видах: либо на коне и с волками, убивающим Змея, либо с двумя лицами, смотрящими в противные стороны, ибо он, по их мнению, отобрал у Магоша Время. Потому что с падением Луны на нижнюю сторону земли изменилась величина года с 260 до 365 дней, а Солнце стало вести себя подобно Луне, поднимаясь по утрам на востоке, и прячась за горизонт на западе.
А чтобы рассказы о Нем были понятны и детям, они вырезали из дерева доску, расчертив ее на квадраты. И еще вырезали они фигуры Гермеса, Змея, ладьи, Наги и Магоша, вызвавшего потоп, делили доску на четыре части, по числу племен, и у каждого племени оказывался свой угол, Гермес и Магош. Побеждал в игре тот, кто первым убивал трех чужих Гермесов и провозглашал истинным своего. И так даже дети выучили сказания, забыв первоначальные имена фигур, потому что прав оказался Трижды Величайший: «Имена нужны тем, у кого нет души».
Был и я Великим Царем у народа Его, девяносто девятым по счету, и велел заучивать это сказание каждому новому царю, дабы не искажалась история о Гермесе Трижды Могучем. Ибо случилась в мое царствование удивительная и чудесная вещь - по ночам стала восходить над горизонтом новая Луна. И поняли мы, что подчинил себе Магоша Гермес окончательно, и заставил его быть Луной, чтобы и в ночи мы были зрячими. Хотя борьба между ними все еще продолжается, ибо Луна становится то серпом небесным, то обретает полную силу. Мудрецы наши считают, что становится она в такие дни Глазом Магоша, которым высматривает он Гермеса на земле и не может найти.
Имя мое - Магош сын Магоша, Тот, Который Гермес Трижды Могучий, Величайший Победитель Времени и Пожиратель Пространства. И будут прокляты те, кто усматривает тайный смысл в словах Его, и обвиняет нас в лености и косности. Ведь светится имя Его в небесах, на земле и на море! Ясно Слово Его как и Имя Его! Милосерден Спаситель к пастве своей»!
Предчувствие удачи захлестнуло его. Внезапно он осознал, что если сейчас же избавиться от того, что так тяготит его, то это и будет последним ходом воистину Прекрасной Игры. Его пальцы обхватили Время и, свернув волокна в тетиву, обжали тело, такое невесомое и шелковой мягкости, натянули лук и, от плеча, бросили прочь.
Жар и холод у висков, тяготившие его, тут же исчезли. Расцветая запахами рая, перед взором его распахнулась Красота Мира. Он увидел свою ошибку и тринадцатый ход, сделанный им в партии с Гаутамой. Ее идеальное продолжение возникло не перед глазами, а в нем самом, и все встало на места и стало ясным. Легкость, о которой он никогда прежде не подозревал, опьянила его и, прощая иронию смертности, слегка стыдясь самого себя и радуясь всесильной наготе истины, он отпустил землю.
Теперь он знал все ответы и все вопросы. Жизнь, такая физическая и тяжелая, невероятная в своей нелепости и узости, толкнувшая его в глубину с целью научить плавать, заставившая искать вопросы в поисках ухода от одного всеобщего ответа, имя которому Смерть, эта жизнь стала для него музыкой небесных сфер, ненужным лекарством и костылем, который можно было отбросить. И он с радостью осознал смысл последних слов Будды: «ничто не вечно». Смерть тоже была не вечной, человек мог прервать ее бег, и было это, как теперь казалось, элементарно просто. Просто, как кольцо. Как иллюзия. Как жизнь.
Но сейчас он хотел осмотреть истинно свой мир. И он отправился в путь.
Крестьянин, вышедший из дома ранним утром и проходивший мимо, заметил, как с первыми лучами солнца вдруг внезапно исчезло тело старика, совершенно неподвижно просидевшего 49 дней в тени дерева бодхи. Переборов страх, он приблизился к непростому месту и, опустившись на колени, увидел то, что было отрублено тетивой времени. Он поднял фалангу мизинца, завернул в лист древа и унес домой.

13. СНЕГ И РАДУГА

Я открываю глаза. Самое трудное в детстве, когда еще не умеешь плавать, открыть глаза под водой. Потому что мир так же безмятежно горит и в воде. Но я все-таки открываю глаза.
Вижу бесконечное множество своих отражений, собственных «я», охваченных одним осмысленным желанием: они должны сгореть. Они бесстрастно, несмотря на все стремления этих жизней, молча говорят мне «иди» и уступают дорогу. Но я не могу сказать им «спасибо», ведь все они обременены злом, и я говорю «спасибо», потому что я сейчас – единственная частичка мира, умеющая ждать и мечтающая подняться над водой.
И я поднимаюсь над водой. Это легко, если знаешь, как это сделать. Оказывается, мечта, если она охвачена пламенем миллиардов потерянных судеб, умеющих скорбеть о себе и молиться за других, может стать реальностью. И мечта рождается. Отражаясь в разбитых витражах сознания, в бездонных озерах бытия, быстротечных реках бессмертия и океане бессмысленного света, она наполняет меня, срывая оковы невольной лжи, разрывая панцирь привычного, отбрасывая суету внешнего и наполняя Начало Всего изначальным смыслом.
Мир, удивленный нежданным вторжением, мгновенно отступает, поджимая крепкие, необоримые лапы, и изумленно поет. Я улыбаюсь ему, я вновь умею улыбаться как в детстве, и он, раздосадованный потерей, успокаивается, прощая неверие в смерть, мягко смеется, и машет своими огнями: «иди, иди».
И я делаю шаг. Из чего рождается новый мир? Из мечты, бесстрашия или свободы? Он рождается изнутри. Я вновь открываю глаза, чтобы взгляд мой был изнутри и - как легко теперь осуждать и жалеть себя - не вижу необходимости времени. Слезы омывают глаза, ведь так обидно за это порождение смерти, но мир начинает петь колыбельную, убаюкивая и отвлекая. «Ты можешь убить время? – спрашиваю я его. – Да или нет»?
Да. Прости себя.
Я могу простить себя. Но такое прощение – это лишь географическая и этическая иллюзия, подобная возвращению. А вернуться невозможно никуда и ни к кому. И тогда я проваливаюсь в колодец, стремительно приближаясь к своему темному отражению в светлом квадрате воды, в котором кроме тебя - только небо. Мысли и память стремительно покидают меня. Только восторг, огромный и дикий, как небо, жжет нервы и зовет в высоту. Воспринимая каждый атом пропитанного светом пространства, каждый цвет и звук, летящий к земле, слышишь Музыку. Ты начинаешь играть, еще не понимая Мелодии, но тут же она, до этого просто распятая в тебе, преодолевает агонию и, благодарная, вырывается наружу. Звуками, которые слышишь висками и затылком, она несется прочь, заставляя все забыть, тут же вспомнить и, оценив, отказаться. Гармония возникает из духа, из воздуха, из ничего. Весь известный мир проносится сквозь тебя миллионы раз за такт, он красив и не нужен. Мелодия рвет каждую частицу, заставляя гореть и взрываться, превращаться в знаки, ноты и буквы. Они рассыпаются по земле, складываясь с каждым ударом сердца во все новые фразы. Они уравнивают тебя со всеми людьми мира, с болью и счастьем, пространством и временем, порождая поиск недостижимого на земле равенства по рождению, по способностям и возможностям, и забывая о богах. Пространство горит, а время слагается в недели, месяцы и годы, его можно потрогать и ощутить невесомость того, что прожил. Невозможность избежать смерти делает мир прозрачным и холодным. Та часть тебя, что должна пройти по волосу, вдруг заявляет о себе, и ты видишь мир ее глазами. Связь пространства и времени истончается и замирает, готовая разорваться. И тогда ты понимаешь, что действительно, на самом деле, готов умереть. Мир убаюкивает и отвлекает. «Большое дело», - говорит он. «Равноденствие», - вспоминаешь ты. Но уже все равно. Небо и земля бьют тебя с двух сторон, ты принимаешь обжигающий поцелуй всем своим телом, и чувство необычайно полной свободы охватывает тебя. Яркий свет пронизывает память, лишая мир привычных красок и заставляя щуриться. Тогда ты открываешь глаза и понимаешь, что смерти нет. Есть только безбрежное белое небо над головой, которое везде, абсолютно везде смыкается с огромным черным океаном и два корабля среди них. Истина и иллюзия.
Пальцы прочно сжимают Время и, свернув его волокна в тетиву, обжигаясь пространством, теперь таким невесомым и шелковой мягкости, изо всех сил, натянув лук, от плеча, бросают его в прах, к началу всего.

* * *
Осколки сна просыпались на мягкую, плачущую росой траву. Лариса остановилась и взглянула на Павла.
-Я принесла тебе снег и радугу. Прости…, - сказала Лариса, робко улыбаясь, и – Ева! – протянула ему… Нет, не шар, это было бы просто… На ладони ее, сильной и тонкой, лежали снег и радуга.
И как любовь, как укус змеи, под крик обрушившейся на него Гармонии, он понял, что это и есть - Сотворение Мира.