Часть вторая. Инга. Слепая судьба.
Ты, чьи сны еще непробудны…
М. Цветаева
Записано на диктофон в 1988-91 г.
Когда звенит будильник, я люблю еще несколько минут полежать, свернувшись калачиком под одеялом, а потом рывком сбросить его. Свежий воздух из открытой форточки тут же приводит тело в состояние бодрости, разгоняя кровь. Я делаю несколько упражнений, в основном дыхательных, так как занимаюсь еще в зале два-три раза в неделю, и иду в ванную. Дома сегодня никого нет, брат и его подружка Наташа уехали на гастроли. Я привольно гуляю по квартире прямо в ночной рубашке, но недолго: грешна, люблю порядок и сама первая его соблюдаю, чтобы иметь возможность указывать на оплошности другим. Вообще-то у меня легкий характер, но страсть к порядку иногда пересиливает боязнь показаться занудой.
Умывшись и расчесав длинные прямые волосы, которые ношу распущенными по моде десятилетней давности, я одеваю джинсы и итальянский свитерок с ангоркой, который очень люблю за его нежную мягкость, и задумываюсь перед зеркалом, решая, какие духи сегодня выбрать. Духи - это моя слабость. Я трачу на них все лишние деньги, и все мои знакомые знают, что мне нужно дарить на праздники. Я исправляю духами плохое настроение, а если просыпаюсь с хорошим, то мои духи сообщают об этом всем. Но чаще я люблю выходить из дома, просто умывшись, чтобы впитывать запахи города. Это так увлекательно! Всё и все пахнут по-своему. Я не работаю в парфюмерной промышленности, как вы можете подумать, просто несколько лет назад я заинтересовалась ароматами и их влиянием на человека. И я всегда завидую собакам с их удивительно развитым обонянием. Как они живут в этом море запахов? Мой пес Шери всегда вызывает во мне завистливое восхищение. Итак, я решаю, что сегодня достаточно капли лавандового масла в волосах, для себя, чтобы ощущать свежесть и покой. Когда я работаю с людьми, я должна держать марку преуспевающей и модной дамы и душусь “Шанель”, “Нина Риччи” или “Коти”. Я подзываю Шери, одеваю ему ошейник с коротким поводком, и мы отправляемся в дорогу.
Живу я в центре и работаю в шведском консульстве переводчиком. Идти нам совсем недалеко. Сегодня я взяла Шери с собой, потому что буду дежурить у телефона. Шери спокойно лежит на коврике, который я специально принесла из дома, и принимает заигрывания сотрудников, чуть постукивая дружелюбно хвостом. Если бы он был кошкой, а не редривером, он бы мурлыкал от удовольствия с утра до вечера. Постоянные почитатели приносят ему собачьи лакомства. Прежде чем взять очередное подношение, Шери шумно вздыхает и сильнее колотит хвостом по полу, дожидаясь моего смеха и разрешения. Мы очень любим друг друга.
Работа моя проста. Я отвечаю на телефонные звонки и перевожу все разговоры, записывая это на магнитофон. Когда меня приглашают переводить на совещаниях и переговорах, это значительно интереснее. Я люблю общаться с людьми, люблю выяснять, как они ко мне относятся. Я знаю, что нравлюсь многим. И еще я знаю, что нравлюсь мужчинам. Я чувствую это по множеству признаков, которые не могу даже порой описать, это скорее интуиция. Но факт тот, что в мое дежурство у стола толчется больше мужчин, чем всегда. У меня есть свои поклонники, чаще заглядывающие поздороваться, узнать, как дела, пригласить на ланч. Я с удовольствием болтаю с ними, перебрасываясь шутками, принимаю приглашения пообедать. Я чувствую себя в гуще жизни и внимание мужчин дает мне уверенность в своей незаурядности.
Я действительно уверена, что представляю собой интерес. Я образованна и воспитана отцом в лучших традициях старой интеллигенции. После смерти матери он влиял на всю мою жизнь своими вкусами, пристрастиями, увлечениями. Он был филологом и блестяще переводил со скандинавских языков. Благодаря ему я хорошо говорю на датском и норвежском языках и моими юношескими книгами были романы Гамсуна и новеллы Бликсен. По-шведски я говорю с детства, потому что моя бабушка родом с Аландских островов. Когда отец погиб в автокатастрофе, я осталась вдвоем с братом. Мой Олежка закончил консерваторию и сейчас играет в филармоническом оркестре. Он чуть младше меня, но у нас так сложилось, что в семье он главный. Единственное, во что я не посвящаю его - это в свои отношения с мужчинами. Я все-таки старшая и чувствую какую-то внутреннюю сдержанность, хотя он-то мне рассказывает все. Все его девушки обязательно знакомятся со мной, и мы потом обсуждаем их достоинства. О недостатках я никогда не говорю. Я знаю, что Олежка умный мальчик и разберется сам. Ему уже двадцать семь, но я все еще вижу в нем мальчика с кларнетом, играющего с утра до вечера гаммы. Его Наташа мне очень нравится. Она флейтистка и в прошлом году, кончив консерваторию, пришла в их оркестр. С Наташей мы ходим по магазинам, с ней замечательно болтать о тряпках и моде. Она уговаривает меня подстричься и привозит из гастрольных поездок духи.
Сегодня после работы ко мне обязательно зайдет Илья. Когда Олежка уезжает на гастроли, Илья берет надо мной шефство и заходит каждый день выяснить, не нужно ли мне что-нибудь сделать. Его забота обычно кончается одинаково: я кормлю его ужином, и он остается у меня. Илья старый друг брата и я знаю его еще со школы. Мы не любим друг друга, но он первый мой мужчина и нас связывают особенные отношения. Такие, при которых говорят: “Я его очень люблю!”. Понимаете, про одного говорят просто - “люблю”, а про остальных - “очень люблю”. Я еще никого не любила. Но когда приходит Илья и я обнимаю его, вдыхая его запах: смесь сигаретного дыма, дорогой туалетной воды, которой я научила его пользоваться и дарю время от времени, запах кожаной куртки и ни с чем не сравнимый запах его тела, когда я кладу голову ему на плечо, касаясь губами шеи выше воротничка рубашки, я чувствую покой, заполняющий меня, как наверное всех женщин во все времена: рядом мужчина, твоя защита и опора, теперь все будет в порядке. Льщу себя надеждой, что он тоже чувствует что-то подобное. Мне вообще кажется, что мы очень нужны друг другу до тех пор, пока каждый не найдет себе настоящую любовь. Я помню, что в школе никогда не смотрела свысока на друзей брата, хотя разница в два года была тогда заметной. Они приходили шумной компанией, я поила их чаем с бутербродами, а они допускали меня к своим детским секретам, сначала про тяжелый рок и мечты о мотоциклах, потом про девочек из соседнего класса, потом уже к довольно взрослым секретам про любовь. Потом случилась эта автокатастрофа, и мы с Олежкой остались одни. Одноклассники Олежки разошлись по разным институтам, остался только Илья, который по-прежнему приходил часто, сначала один, потом со своей девушкой, потом она стала его женой и они часто заходили за мной перед концертами и провожали домой по окончании. Однажды Илья пришел один и пока ждал меня, сказал, что жена его ушла к другому. “Как - к другому?” - изумленно вскрикнула я, высовываясь из своей комнаты полуодетой. В филармонию мы в тот вечер не пошли. Мы сидели на диване, и я утешала его, как умела. Илья стал приходить к нам почти каждый вечер. Олежка очень радовался этому, у него был очередной роман, и он с чистой совестью оставлял меня с Ильей, убегая на свидание. Мы сидели на диване с чашками кофе, который Илья мастерски варил сам, не доверяя мне столь важное дело, и разговаривали о своих делах, о новостях политики, о детстве... Мы много говорили о чувствах, я понимала, что ему необходимо выговориться. Я знаю, что мужчины могут стоически скрывать истинные переживания, не показывая вида, как это их задевает, но меня-то обмануть невозможно. Все - интонации, чуть дрогнувший голос, беспокойное постукивание пальцев по столу, паузы, прерывающие разговор, словно ему нужно было собраться с силами, чтобы продолжить - все это раскрывало мне его раненую душу. Жена его ушла совершенно внезапно, ушла к очень преуспевающему немолодому мужчине и заявила к тому же, что давно уже была его любовницей. Такое может кого хочешь свалить с ног. Для меня оставалось загадкой, почему Татьяна так жестоко и откровенно все это выложила Илье. Скорее всего, от неуверенности и чувства вины. Случается, что при этом возникает желание ранить еще больнее. А может, она дура и дрянь. Как бы там ни было, своего она достигла, Илья действительно был сбит с ног. Я никогда раньше не интересовалась психологией, но мне кажется, что я проводила с ним настоящий курс психотерапии, внушая, что он не ничтожество, не рохля и, в конце концов, - настоящий мужчина.
- Откуда ты знаешь? - воскликнул он однажды в отчаянии, - Инга, я сомневаюсь, что когда-нибудь смогу забыть о своем фиаско. Может, я стал импотентом? Я смотреть не могу на женщин.
- Очень жаль. Я всегда вспоминаю, каким ты был в юности, этакий неотразимый герой-любовник, романтический ковбой, мечта девчонок! – я протянула руку и потрепала его по волосам, - Очень жаль, что теперь они лишены счастья ловить твои взгляды.
- Я тебе тогда нравился? – удивился Илья, - А знаешь, ты мне тоже! Но мы были пацанами, а тебе было восемнадцать, и ты была такой недоступной красоткой! Мы все были чуточку влюблены в тебя.
- А потом вы стали большими и влюблялись в других. Но теперь вы еще старше и любите уже по-настоящему, но не меня...
- А ты? Любила когда-нибудь?
- До аварии я порхала с цветка на цветок, так приятно принимать восхищение. Нет, я никого не любила. А после - мне не кого было любить. Может, у меня и не будет никогда любви? И я умру старой девой, - я засмеялась, - Хотя шведские коллеги не дадут умереть в невинности, некоторые настойчиво добиваются благосклонности. Может выбрать самого активного? Нужно ведь обогащать жизненный опыт.
- Ты шутишь! – недоверчиво сказал он и поставил чашку с кофе на столик.
- Почему? Я хотела бы все испытать в жизни! Если верить художественной литературе, я многое потеряю, если откажусь от этого. Но если честно, мужчины пугают меня. Я не готова к такому напору: они пытаются завоевать меня, как крепость. Я не могу понять, что ждать в следующую минуту, они так непредсказуемы! Но знаешь, все-таки иногда возникает желание, чтобы меня приласкал кто-нибудь еще, кроме собственного брата.
Илья взял мое лицо в ладони и прикоснулся губами ко лбу.
- Вот так? Я тебя понимаю. Мне тоже иногда теперь хочется, чтобы кто-нибудь приласкал... - его губы соскользнули по щеке к губам и начали целовать их короткими поцелуями.
Я ощутила его ласки, нежные прикосновения, и сердце начало колотиться в груди, учащая дыхание. Я услышала, что его дыхание тоже сбивается, и почувствовала, как рождается обоюдное желание продлить это опьянение близостью.
- Инга, может, ты хочешь все-таки дождаться подходящего настырного шведа? – прошептал он все-таки, давая мне возможность отступить.
- Дурачок, не разочаровывай девушку! Я тебе доверяю.
Какого рожна не хватало его жене? Он оказался совершенно потрясающим мужчиной. Я отвела его в свою комнату, заметив, что терять невинность на диване в гостиной вульгарно. Он засмеялся и начал раздевать меня. Я всей кожей чувствовала его руки, но потом решила, что это несправедливо: почему всегда женщина стоит, как кукла, ожидая, когда ее возьмут, покорно подставляя свое тело, заранее отдаваясь его фантазии? Я сказала об этом Илье и он согласился, что мы должны быть на равных. Я снимала с него одежду и проводила по нему руками, исследуя мужское тело, которое оказалось таким странным, твердым и мягким одновременно, с мгновенно напрягающейся под моими ладонями мускулатурой, с необъяснимым запахом и чуть солоноватой на вкус кожей. Мы неторопливо ласкали друг друга, поминутно спрашивая: “Тебе нравится?” и вскоре я почувствовала, что если он сейчас остановится, я буду жестоко разочарована. Он меня не разочаровал. Я поняла, что любовь - это прекрасная штука.
Встречались мы то чаще, то реже, но с неизменным удовольствием. Когда Олежка, смущаясь, спросил, нельзя ли его подружке пожить у нас, я с удивившим его пониманием согласилась, что это будет для него удобней. Наверное, я очень изменилась. Возможно, посторонние видели проступившие в моем облике неуловимые черты женщины, уверенной в том, что она желанна для мужчины. Для меня настало время душевного покоя. Все было великолепно в моей судьбе: замечательная работа, которую нашли для меня друзья моего отца, любовь и забота брата, которую я ощущала как искреннюю и не тяготилась ей, чудесные отношения с Наташей, и, наконец - восхитительные минуты с Ильей, приносящие мне счастье. Я забыла о долгих месяцах страдания, когда не могла смириться с мыслью о том, что после аварии, в которой осталась жива, а мой отец получил смертельную травму, я стала слепой.
Я не люблю вспоминать то время, когда полоса отчаяния сменяла полную апатию, потом приходило страстное желание смерти, потом опять буйные приступы жалости к себе и ненависти к ожидавшей меня жизни инвалида, полностью зависимой от других людей. Я сидела в своей комнате, не желая выйти в мир, сделавшийся незнакомым и враждебным, и молча накапливала в себе силу, способную уничтожить чувство самосохранения, не дающее покончить с жизнью. Эта жизнь представлялась для меня невыносимой. Тогда я хотела умереть. Темнота обступала меня со всех сторон, закрывая все черным покрывалом. Я оплакивала тот мир, в котором я училась, собиралась заняться литературной работой и переводить вместе с отцом, хотела поехать в Швецию, о которой мне много рассказывала бабушка, мечтала влюбиться и как раз накануне думала о том, что аспирант, начавший за мной ухаживать, пожалуй, достаточно хорош, чтобы выбрать его для первого любовного опыта. Все это внезапно стало вчерашним днем, оставившим смутные воспоминания, а теперь настал день сегодняшний, который продлится всю мою жизнь, черный день. Меня это не устраивало. Я думала только о том, как прекратить все это. То, что мне не хватило смелости покончить с собой, ничего не изменило, и первые годы я жила в каком-то оцепенении, не пытаясь ничему научиться, с трудом обслуживая себя и покончив с собой внутренне. К нам постоянно приходили друзья отца, пытались встряхнуть меня, заинтересовать чем-нибудь, но уходили ни с чем. Однажды к нам пришел старый знакомый родителей, Арсений Петрович, про которого отец как-то мимоходом сказал, что в молодости он тоже был влюблен в мою маму. Он долго ухаживал за ней, соперничая с отцом, и даже имел одно время больше шансов. Но однажды она вдруг сама пришла к отцу, и больше они не расставались до самой ее смерти. Арсений Петрович был этнографом, и раньше я очень любила, когда он приезжал из экспедиции и рассказывал нам разные истории. Занимался он этнографией Алтая и Тибета.
- Инга, золотце, помоги мне! – заявил он с порога, - Приехал, понимаешь, датчанин, большой специалист по религиозной культуре Тибета, и интересуется моей работой по Алтаю. Переводи! Ты ведь свободна?
- Я должна посмотреть свое расписание, - язвительно усмехнулась я, - Может, я и выкрою немного времени.
- Вот и славно! - почти пропел Арсений Петрович, не обращая внимания на мое дурное настроение, - Завтра в девять я за тобой заеду.
На другой день я приехала с ним в институт этнографии, где он познакомил меня с Андерсом Видстом. Тогда я даже не задумалась, как он мог выглядеть, а позднее, вспоминая его чуть глуховатый, но красивого тембра мощный голос, какой может быть у актера старой школы, привыкшего говорить со сцены так, чтобы было понятно в последнем ряду, я не могла понять, какого он был возраста, и фантазия моя до сих пор рисует мужчину, похожего на молодых викингов, мощных, белокурых и говорящих голосом, напоминающим колокол. Я терпеливо и чисто механически переводила их разговор, но постепенно увлеклась, потому что Видст стал рассказывать, как он жил в тибетском монастыре и прошел испытание темнотой. Я настолько заинтересовалась, что сама стала задавать вопросы и иногда забывала переводить Арсению Петровичу. Объясняя, как он сидел почти месяц в келье в полной темноте, Андерс Видст заметил, что мне значительно легче пройти буддийскую процедуру познания мира и себя в нем, потому что я все время нахожусь в таких условиях.
- Вы должны постоянно совершенствовать свое восприятие мира и достигните в этом высот, недоступных нам, слабым европейцам, выдерживающим значительно меньше времени в этом испытании, - заявил он, считая, что я просто мечтаю достичь этих высот.
Я попросила на прощание встретиться, если возможно, еще раз. Он согласился и на другой день приехал ко мне.
- Фрекен Инга, вы когда-нибудь были в буддийском храме? – с порога берет он инициативу разговора в свои руки, - Сейчас мы попытаемся воспроизвести ту атмосферу, но только частично, потому что сквозняки, которые пронизывают насквозь все помещение, вы примете на веру. Меня до сих пор пробирает до костей, когда я вспоминаю монастырь.
Пока он говорит это, я начинаю чувствовать какой-то посторонний запах, похожий на тот, что бывает в церкви от кадильниц.
- Вы слышите запах? Я зажег специальную палочку. Запах благовоний помогает сосредоточиться или расслабиться, успокоиться или настроиться решительно. Я теперь часто пользуюсь ими или составляю свои сочетания. Вот сейчас вы узнаете? Это можжевельник и сандал - запах для медитации, снимающий напряжение, умиротворяющий и способствующий самосозерцанию. А еще я люблю гераниевое масло, его запах стимулирует у меня работоспособность... Да, так вот, палочки зажигают в храме, а в келье, где я провел месяц, был чистый горный воздух, постоянный сквозняк. Перед этим я неделю соблюдал особую растительную диету. Наконец, началась служба в храме, и меня трижды провели через очистительный дым, избавляя от дурных мыслей, дурных взглядов и дурных действий, которые касались меня в жизни, чтобы я был готов остаться только с собственными дурными и хорошими мыслями. Меня повели по коридорам монастыря в толще стен, у отверстия я снял одежду и пролез в узкий лаз, сужающийся к концу так, что я решил, что застряну и некому будет меня протолкнуть или вытащить обратно. Наконец, я протиснулся, не ободравшись только потому, что камень был гладким, отполированным, и попал в совершенную темноту. Из щели, сквозь которую я попал туда, просачивался свет священных светильников, но почти ничего не освещал, кроме серых камней. Как только я пролез в помещение, в отверстие вставили камень, и я уже не смог бы на ощупь найти его, чтобы попытаться выбраться.
- Вам не было страшно?
- Нет, я знал, что физически мне ничто не угрожает, но я опасался того, что меня ожидает в одиночестве и к чему это может привести. Для европейца это испытание значит совсем не то, что для настоящего буддиста, нам страшно заглянуть в собственную душу и представить ее самоцельной и единственной вселенной, забыв наше всосанное с молоком матери христианское воспитание. Я рационалист и сразу же, как обследовал помещение, решил, что должен четко распределить время и обдумать несколько вопросов, связанных с моими исследованиями. Но прошло некоторое время, и я не мог уже ни о чем думать. Темнота и тишина давили на меня, доводя до исступления. Сначала я разговаривал, потом просто кричал, чтобы слышать что-нибудь. Потом перестал. В глазах вспыхивали иногда яркие огни, потом начались слуховые галлюцинации. Мне казалось, что я слышу глухие мерные удары. Я не знаю, сколько при этом прошло времени - может несколько дней, может неделя... Но я вдруг понял, что готов воспринимать мир всеми оставшимися чувствами: я ощущал обнаженной кожей каждое движение воздуха, грубую ткань подстилки под собой, даже каким-то образом - силу тяжести, что распластала тело на полу, чувствовал усилие мышц, когда я шевелился, вкус чистой воды и лепешки, которые появлялись время от времени в нише. Потом я стал принюхиваться к воздуху, но он был чист и свеж. Наконец мои мысли стали такими же чистыми и свежими, то есть я перестал думать о всяких мелочах нашей повседневной жизни, которыми обычно забита голова. Я получил возможность задуматься о главном. Я решал для себя, верно ли выбрал путь, тем ли я занимаюсь, что даст совершенно раскрыться заложенным в меня Богом и природой способностям. Выполню ли я свое предназначение и в чем оно? Прошло немало времени, и я начал ощущать слияние с какой-то силой вне меня, словно мой разум соединился с огромным разумом не одного существа, а общим разумом всех живущих и живших на земле... Это могло быть галлюцинацией, сейчас я ни за что не ручаюсь. Но тогда я все это ощущал, и это было ошеломляюще.
- Вы, должно быть, включились в ноосферу, - заявила я, страшно заинтересованная рассказом, - У нас был ученый Вернадский, который считал, что всякий разум не исчезает после смерти, а вливается в ноосферу Земли, общую сферу разума. И что было потом?
- Когда меня вывели из кельи на свет, это было шоком для моих чувств. Это произошло ночью. Я смотрел в небо, которое казалось мне пылающим от яркого звездного света, и мне хотелось обратно в благословенную тьму. Мне казалось, что я чего-то не додумал, еще чуть-чуть - и я получил бы решение какой-то очень важной задачи. Я мечтаю поехать в этот монастырь еще раз...
- Вы думаете, что только в таких условиях сможете сконцентрироваться на решении серьезной проблемы?
- Вы смеетесь надо мной? Думаете, что это оправдание тому, что в обычных условиях я далеко не гениален?
- Нет, простите, я совсем не хотела... И потом я ведь вас не знаю, может быть и в обычных условиях вы...
- Гениален!? Нет! – засмеялся Видст, - Но я не дурак. И я знаю принципы йоги. Там я должен был бы, освободившись от двух самых сильных чувств, зрения и слуха, последовательно расслабиться, отключившись от остальных раздражителей, и остаться разумом в чистом виде, мыслью, способной постигать недоступное в других условиях. В этом смысл обряда. Но этого не произошло. Все мои чувства наоборот обострились и это было самым удивительным, я никогда раньше не испытывал такого совершенства восприятия.
- Спасибо вам за рассказ, - Я нашла его руку и благодарно пожала.
- Это может вам помочь?
- Не знаю. Но то, что вы рассказали, меня заинтересовало - впервые за все это время. Мне захотелось прислушаться к себе. До сих пор самым ценным для меня было то, что я потеряла.
- Я хочу сделать вам подарок. Это молитвенный колокольчик, - и он вложил мне в руку колокольчик на ручке, - Как только вы приобретете способность чувствовать что-то новое - звоните в него.
Уже после отъезда Андерса Видста Арсений Петрович привел мне еще один подарок от него - Шери. Оказалось, что Видст разыскал питомник служебных собак и выбрал для меня молодого черного лабрадора редривера, которые в мире считаются лучшими поводырями. Собака была вторым шагом к исцелению. Я стала заботиться о нем, сама кормила и выводила погулять. Вернее, это я так думала, что выводила его, на самом деле, конечно, выводил меня он, это он был моими глазами. Дома я все время прислушивалась теперь к себе, училась слушать, обонять и осязать. Сначала это было очень трудно, но потом постепенно я начала находить в этом вкус и сразу все стало получаться.
Как только я почувствовала себя самостоятельной, я попросила друзей отца найти мне работу переводчика и вскоре уже сидела у телефона в шведском консульстве, окруженная более чем доброжелательными сотрудниками. Несколько раз мне звонил из Дании Андерс Видст и вскоре я стала получать от него звуковые письма, кассеты с монологами обо всем, что приходило ему в голову: о работе, об экспедициях по Тибету, о мыслях по поводу теорий Вернадского, которым он заинтересовался после нашего разговора. Сначала я не знала, что ему отвечать, но потом решила, что буду рассказывать все, что со мной происходит. Он ответил, что ему это очень интересно. Так получилось, что в Дании оказался человек, который знал про меня все, даже про Илью. Когда он уезжал в экспедиции, он всегда звонил мне по приезде. Раза два он приезжал в Петербург и мы встречались, проводя за разговорами все вечера. Я считала, что живу теперь только благодаря ему, и это мое чуть экзальтированное отношение смешило его. Почти все, что он мне говорил, я принимала на веру.
Андерс много мне рассказывал о гимнастике йогов, о тибетских упражнениях по самодисциплине, и после этого я стала заниматься гимнастикой йогов. Клуб йоги мне нашел Илья, они с женой Татьяной тоже заинтересовались этим и ходили туда со мной. Еще я занималась с преподавателями датским и шведским языками, расширяя словарный запас, и теперь свободно говорила на трех языках. Но самым увлекательным для меня было общение с людьми. Наблюдения за друзьями Олежки, музыкантами, которые часто приходили в дом, давали мне своего рода умственную гимнастику. Я много и с удовольствием разговаривала, слушала их рассказы, а потом с Олежкой или Наташей обсуждала свое впечатление от новых людей. Я просила описать их внешность и сравнивала с тем образом, который создавали их голоса, манера говорить, темперамент. С Наташей мы обсуждали иногда мужчин, решая, привлекательны ли они для нас сексуально. Когда Олежка это слышал, он смеялся и, поддразнивая, комментировал наши высказывания. Только об Андерсе я не сплетничала с Наташей. Он по-прежнему был для меня загадочным человеком, внешность которого я представить себе не могла.
- Странный мужчина, - сказала Наташа, увидев его у меня, - Он датчанин?
Ее удивление этим фактом говорило о том, что на скандинава он не особо похож. Когда Андерс приехал ко мне во второй раз, мы уже были настолько хорошо знакомы по звуковой переписке, что могли разговаривать о самих себе, выкладывая друг другу совершенно интимные факты. Андерс рассказывал мне о годах учебы, о первых экспедициях, о своей студенческой подружке. Я вспоминала детские впечатления от своей шведской бабушки, о ее пирогах с салакой, о песенках про море, чаек и рыбаков, ее рассказы про чудесные Аландские острова своего детства. Я вспоминала маму и теперь только обратила внимание на характерную печаль в ее глазах, словно она страдала и скрывала это от нас. Когда она умерла, мне было двенадцать лет, и я вдруг подумала о том, что болела она около двух лет, а тоска в глазах была у нее всегда. Еще я рассказывала о своих мечтах о путешествиях в дальне страны, которым никогда не суждено будет осуществиться. При всем моем оптимизме и новом умении находить удовольствие в оставшихся мне ощущениях, новые страны мало чем отличались бы для меня одна от другой.
- Фрекен Инга, - однажды спросил меня Андерс, - почему бы вам не провести отпуск у меня в гостях? Если бы вы могли отправиться со мной в Данию морем! Я обещаю вам незабываемые впечатления.
- Мне страшно, - созналась я, - Дома я чувствую себя уверенно, я все знаю здесь. И потом, я боюсь быть вам обузой.
- Это все пустяки. Решено! Через неделю поедем вместе, я закажу билеты. Пора вам познакомиться с моей матерью.
- А как же Шери? – нашла я единственное возражение.
- Он, конечно, поедет с нами. Пес-поводырь по международной конвенции имеет свободный въезд в любую страну.
Я о таком никогда не слышала, но поверила ему. И он действительно все устроил! Через день Андерс взял мой паспорт и оформил визу, билеты и загранпаспорт. Шери были сделаны прививки, и мы готовы были отправиться в неизвестность. Олежка, Наташа и Илья были ошеломлены таким стремительным решением, но я уже увлеклась. Накануне отъезда, когда мы с Наташей уложили вещи, я наконец осталась наедине с Ильей и он спросил, что это на меня вдруг нашло.
- Знаешь, я внезапно почувствовала, что жила здесь как в клетке. Мне хочется сменить обстановку, познакомиться с новыми людьми.
- И это все? Тебе не кажется, что ты едешь с Андерсом Видстом, потому что тебе хочется уехать с ним?
- Мне действительно хочется уехать с ним, ты же знаешь, он для меня много значит. Я чувствую, что мы как-то связаны. Совершенно мистическая связь. В том смысле, что если бы я верила в телепатию, экстрасенсов и прочую чушь, я бы сказала, что мы связаны общим биополем.
- Может быть, ты влюблена в него? - спросил Илья небрежно, и прозвучало это почти спокойно, но у меня очень чуткий слух, - Ты никогда не думала о том, что можешь встретить человека, которого полюбишь? И это оказался Видст?
Я потянулась к Илье и он тут же обнял меня. Потершись щекой о его щеку, раздумывая, как бы объяснить свои чувства, я сказала вдруг совершенно искренне:
- Не знаю, что нас связывает, но я никогда не думала, что могу вот так стоять с ним в обнимку, как с тобой сейчас. И я с нетерпением буду ждать возвращения. И как только вернусь, ты сразу придешь ко мне...
- И мы будем любить друг друга, как сейчас! Инга, как мне с тобой хорошо! - прошептал он, поцеловав меня.
- Мне тоже. Ты, кроме Олежки, единственный мужчина, с которым я не напрягаюсь в решении вопроса, что за человек передо мной и что от него нужно ждать. С тобой легко и просто.
- А с Видстом?
- С ним тоже, - задумчиво сказала я, - Знаешь, я никогда не задумывалась об этом, но с ним я тоже не напрягаюсь, хотя это скорее оттого, что не думаю о нем, как о мужчине. Я даже не могу представить себе, как он выглядит.
- Он красивый мужчина. Тебе бы понравился.
- А Наташа назвала его странным... Ладно. Ты будешь скучать? Андерс обещал мне устроить консультацию у специалистов, вдруг что-нибудь можно сделать, чтобы я хоть чуть-чуть видела. Вот было бы здорово! Наука не стоит на месте, может быть теперь это реально. Ты хотел бы, чтобы я видела?
- Не знаю... Мне страшно.
- Почему, дурачок? Что я разочаруюсь в тебе? Я ведь тебя помню еще с тех времен, или ты так изменился за десять лет? У тебя появились шрамы или язвы на лице? - я стала губами проводить по его лицу, ощупывая и постепенно переходя на ласки и поцелуи.
Темнота вокруг меня заполнилась дыханием, шепотом, прикосновениями, теплое тело Ильи было рядом, и курчавые волоски на груди щекотали мою кожу. Все было, как всегда, и как всегда - неповторимо и чудесно до восторженных слез на глазах.
- Я буду считать дни до твоего приезда, - целуя на прощание, сказал Илья, - Ты возвращайся!
Я засмеялась, не зная еще, что меня ожидает.
Мы приехали в порт, и сначала все было неинтересно. Такая же твердая поверхность под ногами, небольшая каюта, в которой мы устроились с Шери. Андерс все мне показал, и вскоре я свободно ориентировалась. Мы вышли на палубу, он стал рассказывать мне, как теплоход отходит от причала, как город удаляется, сливаясь с небом в тонкую черту и исчезает на горизонте. Я до аварии часто ездила с друзьями на “Метеоре” в Петергоф и помнила, как это все выглядело. Наконец мы прошли мимо Кронштадта и дальше до Хельсинки будем в открытом море. Я чувствовала, как изменился вкус воздуха, приобретя свежесть и упругость. До вечера я стояла на палубе, наслаждаясь морем и солнцем, тепло которого нежно грело щеки. Море же захватило меня всю. Я слышала его плеск и удары о борт, чувствовала влажность и соль. Легкое покачивание палубы под ногами тоже было для меня морем. Я вспоминала морские прогулки с родителями на катере из Гурзуфа в Алупку, но там все вокруг сияло и искрилось лазурью и золотом, и наслаждение от винограда и истекающих соком персиков было выше романтических восторгов морем. А сейчас я вся сосредоточилась на звуках, движении и запахах и вздрогнула, когда Андерс взял меня за руку.
Пора было идти обедать, мы спустились в ресторан. Действия свои за столом я довела до автоматизма и никто, глядя на меня, не подумает, что я слепая. Андерс следил за мной, мгновенно предупреждая все мои желания, подавал стакан с водой, сахар к кофе, салфетку, так что я наконец взмолилась дать мне больше свободы иногда стукаться лбом и ронять что-нибудь на колени. Он засмеялся и пообещал, что подхватит меня, только если я буду падать за борт. Начав наше путешествие, мы стали говорить друг другу “ты”, перейдя на новую ступень отношений. Теперь Андерс будет все время рядом, заменяя мне глаза, а это всегда придает интимность общению.
На следующий день путешествие было так же приятно. В Хельсинки мне запомнилась набережная, где продавали свежую рыбу и цветы. Было увлекательно после запахов салаки и корюшки подойти к цветам и угадывать названия по буйству цветочных ароматов. Я узнала левкои, бархатцы, гвоздики и не угадала тонкий и изысканный аромат ирисов. Роз было столько, что у меня закружилась голова, но потом Андерс стал подносить мне разные сорта, и я отличила чайные розы от пунцовых удлиненных полураскрытых бутонов, похожих на девичьи губы, подставленные для поцелуя. Одну такую розу Андерс приколол к моим волосам, и я долго слышала нежный сладковатый запах увядающего цветка.
К вечеру я почувствовала, что ветер усиливается. Мы вышли из Финского залива, и теперь в Балтике я ощутила настоящую мощь моря. Мне очень жалко, что я не увижу Аландские острова, остающиеся далеко справа. Бабушка Маша была бы счастлива, если бы знала, что я когда-нибудь поплыву мимо. Мы расспросили помощника капитана и выяснили, что ближе всего мы будем от островов очень рано утром. Я решила выйти на палубу в это время, чтобы просто побыть рядом в память о бабушке. Проснувшись от сильной качки, я одела теплый свитер и плащ, погладила Шери и попросила его лечь на место. Стукнув в дверь каюты Андерса, подождала, когда он оденется, и мы поднялись на палубу. Вообще-то я не хотела его будить, но вечером он очень настойчиво просил взять его с собой. Нас встретили порывы ветра и брызги. Теплоход качало. Андерс крепко меня обнял, придерживая за плечи, и мы пошли на правый борт. Ветер растрепал волосы, рвал полы плаща. Мы встали у поручней, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы противостоять порывам ветра. Волны тяжело бились в борт, и я пожалела, что не могу это видеть.
- Да, - согласился Андерс, - это величественное зрелище. Есть, конечно, вещи, которые лучше видеть, но тебе сейчас доступны девяносто процентов моих впечатлений. Начинает светать, но солнца наверное не будет. Ты не замерзла?
Я помотала головой, и Андерс пригладил мои волосы, которые ветер швырнул ему в лицо. Мне нравилось стоять вот так, ощущая шторм движением упругого влажного воздуха вокруг и шумом бьющейся о борт воды. Я чуть наклонилась вперед над поручнем, представляя, что стою на носу корабля, разрезающего волну, словно статуя женщины с развевающимися волосами.
- Мне нравится здесь! Я хотела бы так стоять всегда.
- На носу корабля? - подхватил Андерс, и я изумилась его проницательности.
- Как ты догадался?
- У тебя сейчас было такое выражение на лице, словно ты вглядываешься вдаль: в даль пространства и даль времен, как скульптуры на носу корабля.
- В даль времен... Не знаю, хотела бы я обладать даром предвидения. Хорошо, что я заранее не знала, что со мной случится.
- А сейчас ты не хотела бы знать, что будет впереди? Но вспомни о Кассандре, она знала, что произойдет с миром, но не предвидела свою смерть.
- Значит, своя судьба закрыта? Это как черное пятно. Это интересно... Пожалуй, с таким условием я хотела бы знать все остальное. Но я не верю в экстрасенсорные способности человека. По-моему это грандиозный розыгрыш, как и НЛО. Человечеству свойственно жить среди мифов, раньше говорили об Икаре, полетевшем к Солнцу, теперь о телепатах. Или вот еще, целители с руками, способными делать чудеса, или взглядом, излечивающим от всех болезней.
- А знаешь, тут я с тобой не соглашусь. Моя мать всегда помогала мне, когда в детстве я получал многочисленные ушибы, порезы и прочие увечья. Я был страшным непоседой и бежал к ней с каждой царапиной. Она удивительно могла снимать боль. Я верю, что в ее руках есть какая-то сила. Раньше она работала в хосписе и больные обожали ее. Я очень хочу тебя с ней познакомить. Она самая замечательная женщина из всех, кого я знаю. Ты не замерзла? Может быть, пойдем по каютам досыпать?
- А ты хочешь? Тогда пошли.
- Мне хочется еще вот так постоять. Я могу использовать преимущества, посланные мне погодой, и еще крепче обнять тебя, заслоняя от ветра. Держать в объятиях такую красивую женщину мне еще не приходилось, нельзя упускать шанс, - весело признался он, и я улыбнулась.
Андерс прижал меня к груди, прикрывая своей курткой, я уютно устроилась и подняла к нему лицо по неискоренимой привычке, словно хотела заглянуть в глаза.
- Послушай, наверное, нехорошо, что мы переступаем границу... – неуверенно начала я.
- Допустимого приличиями? – подсказал Андерс.
- Нет, границу простых дружеских отношений.
- Но ведь мы их сохраняем? Я шокирую тебя?
- Ну что ты, нет. Так хорошо. Но ты не подумаешь...
- Что ты просто заигрываешь со мной? – уверенно закончил он, не дожидаясь моих слов, и успокоил: - Конечно же, нет!
- Андерс, тебя не удивляет, что мы будто читаем мысли друг друга? И это не первый раз! Меня всегда изумляло ощущение, что ты словно являешься моим продолжением, или наоборот. Твоя проницательность ставит меня иногда в тупик.
- Да? Я тоже это замечал. Когда ты посылала мне свои кассеты с письмами, часто это было то, о чем я в это время сам думал. Раньше так было у нас только с матерью. Она иногда звонила мне, когда я в тайне ото всех принимал решение, и разговаривала, словно уже знает о нем.
- Она живет не с тобой?
- Нет, она живет в доме отца в Эльсиноре. Ей семьдесят шесть лет, но она еще удивительно энергичная женщина.
- В Эльсиноре! Фантастика! И мы туда поедем?
- Конечно, поедем! Мама очень хочет на тебя посмотреть. И я отведу тебя на то место, где жил принц Гамлет.
- Когда я слышу: Эльсинор, - я вспоминаю не Гамлета, а новеллу Карен Бликсен о двух сестрах, поехавших в Эльсинор встретиться с призраком своего брата. Это самая прекрасная и страшная вещь о человеческой судьбе.
- Да, две напрасно прожитые жизни. Но ведь ты не думаешь, что твоя жизнь проходит так же напрасно и пусто?
В задумчивости я опустила голову ему на грудь и почувствовала тепло его кожи выше ворота свитера.
- Я не знаю. Иногда нападает тоска оттого, что вспоминается все, что бы могло быть сделано, но теперь недоступно мне. Я ведь хотела попробовать писать роман. И родить ребенка. Я, видимо, искупаю большой грех...
- ... и большие грехи и большие заботы
предает забвенью лишь море... - процитировал Андерс строчки из стихотворения Стриндберга.
- ... и абсент. - продолжила я, смеясь, но потом закончила серьезно:
... но вкруг горизонта
встали алые всполохи,
будто бенгальские огни,
высветив контур беды.*
- Бедняга Стриндберг в Париже увлекался абсентом и чувствовал, чем это может кончиться, - перевел на шутку Андерс, - Ты пила когда-нибудь абсент?
- Нет, а ты?
- И я тоже. Видишь, еще много непознанного есть у нас впереди, поэтому надо радоваться будущему. Ты напишешь еще свой роман. И еще… Когда я родился, моей матери было уже тридцать семь лет. А тебе сколько сейчас?
- Уже тридцать! А тебе? Я, собственно, ничего не знаю о тебе: сколько тебе лет и как ты выглядишь... Я даже не могу представить, какой ты. Мы так много знаем друг про друга, но ты для меня просто голос.
- Из тайного досье Андерса Видста, - засмеялся Андерс, - Тридцать девять лет, холост, рост выше среднего, спортивное телосложение, волосы черные, глаза карие, кожа смуглая, особых примет нет.
- Странный для датчанина вид, правда? Отличное прикрытие для разведчика. Ты случайно не занимаешься шпионажем? - шутливо предположила я и вдруг почувствовала, как он на секунду напрягся – и тут же расслабился.
- Нет, хотя не прочь попробовать, это занятие для настоящих мужчин! Моя мать - испанка, я больше похож на нее, отец-то был голубоглазым блондином.
- Андерс, ты позволишь? - протянула я руки к его лицу, - Я пока не умею видеть руками, но хочется попытаться...
Он молча подставил лицо, и я провела пальцами по выпуклому лбу, бровям, по высоким скулам к крепкому подбородку, разделенному посередине ямочкой, нащупала на носу легкую горбинку, очертила пальцами губы и мне показалось, что они очень красивой формы, с чуть приподнятыми вверх уголками.
- Ты улыбаешься? - спросила я и почувствовала, как его губы дрогнули и раскрылись в улыбке.
Это движение его губ под моими пальцами показалось настолько интимным, что я отдернула руку, смутившись. Мы стояли какое-то время молча, время от времени Андерс приглаживал мои волосы, разметавшиеся от ветра, и это движение было как ласка. Внезапно водопад холодных брызг обрушился на нас, я взвизгнула от неожиданности, Андерс чертыхнулся и засмеялся. Он вытер капли воды у меня с лица, чуть задержав при этом ладонь у щеки.
- Пора уходить в укрытие, похоже, что шторм разыгрывается не на шутку. И нам нужно переодеться, я весь мокрый.
Мы вернулись в каюты, и весь день провели за разговорами. Андерс рассказывал мне о матери и о своем детстве, которое прошло в Непале, где работал торговым представителем его отец, вспоминал разные смешные эпизоды, особенно со своей ручной обезьянкой, которую очень любил. Об отце он говорил мало, видимо тот не оказал на него в детстве такого влияния, как мать. Уже к вечеру, когда мы отдохнули недолго после обеда, компенсируя раннюю утреннюю прогулку, мы опять вышли на палубу немного подышать воздухом. Шторм еще усилился, к поручням на палубе было не подойти, так обдавало водой. Андерс предложил посидеть в шезлонгах на верхней палубе и мы устроились, закутавшись в плед, который он захватил с собой. Шторм звучал вокруг меня мистическими порывами ветра и грохотом волн.
- Андерс, скажи мне, ты веришь снам, предчувствиям и связи с умершими? – спросила я внезапно, поддавшись настроению, - Тебе не кажется, что все это - плод больного воображения и только? Или все-таки что-то есть?
- Видишь ли, вокруг этого много всякой чуши, но я знаю несколько примеров, говорящих о том, что происходят иногда вещи, которые мы не в силах объяснить, - осторожно сказал он и поинтересовался: - А что?
- Я хотела бы рассказать тебе о том, что произошло со мной совсем недавно и повергло сначала в шок, а потом в сомнение. Совершенно необъяснимые явления. После смерти отца я была в тяжелом состоянии, ты меня тогда видел. И вот тогда начались такие странные сны. Мне снился отец. Я его не видела, но он был рядом и разговаривал со мной. И он так жалел меня! Я чувствовала его боль. Сны повторялись не часто, но они были разными. Он пытался помочь мне, встряхнуть, заставить снова жить. А дальше он приходил в мои сны только тогда, когда со мной что-нибудь случалось в жизни. Но странно, что он не был в курсе всего, что происходило со мной. Например, он знал про тебя, но не знал про Илью.
- Инга, кто, кроме меня, знал, что у тебя есть любовник?
- Олежка и Наташа. Я не говорила им это специально, но они же видели, что между нами что-то есть. Про тебя я, конечно, говорила без конца и всем подряд.
- Я представляю! - засмеялся Андерс, - Значит, если я правильно понял, тебя волнует не сам факт, что во сне тебе является твой умерший отец. Если предположить, что у тебя контакт с душой отца (будем называть это так), эта душа осведомлена о дальнейшей твоей жизни очень выборочно, как если бы это был живой человек, который не может знать о тебе все.
- Странно так говорить о душе, правда? Ты очень четко все определил. Вчера во сне я опять видела отца, он скучал в разлуке со мной, словно не мог отправиться следом. И еще - Андерс, я скажу все, не сердись! - он беспокоился о том, что я уехала с тобой. Понимаешь, он боится нового разочарования, если...
- Если бы ты влюбилась в меня? Инга, а ты могла бы?
- Я ничего не знаю. Мне только очень спокойно и хорошо с тобой. Мы знакомы шесть лет, но мне кажется, что всю жизнь. Без тебя я погибла бы.
- Ты слишком экзальтированна, когда говоришь обо мне. Инга, мне хочется, чтобы ты видела во мне обыкновенного человека. Ты не можешь представить себе, что мы могли бы попробовать?..
- Нет, я не представляю, что такое может быть. Я не вижу обыкновенного мужчину.
- Но я обыкновенный мужчина! - со вздохом сказал он, - Ну хорошо, оставим это. Ты можешь смело сообщить отцу, что ему нечего опасаться. А знаешь, - оживленно добавил Андерс, - Я все-таки надеюсь, что тебе смогут помочь наши врачи. И ты будешь видеть!
- Чтобы увидеть тебя?
- Да, и меня тоже. Инга, я... Впрочем, тогда и поговорим. Тебе не холодно?
Я догадалась, что он намеренно уклоняется от продолжения разговора, но никак не могла понять, в чем причина и почему меня это взволновало.
- Нет, я наслаждаюсь всем этим, - помедлив, ответила я, чуть не забыв, о чем Андерс спросил меня, - Я начинаю понимать, почему ты так настойчиво звал меня с собой и очень тебе благодарна.
- Знай, что я сделал это больше для себя, и ты не должна чувствовать чрезмерной благодарности.
- Как жаль, что я не могу видеть сейчас твое лицо! – непроизвольно пожалела я.
Андерс взял мою руку и прижал ладонью к своему лицу. Я легко провела пальцами по щеке и когда скользнула к губам, он поцеловал ладонь, задержав ее своей рукой. От неожиданности я чуть не отдернула руку, но, раскаявшись, ласково провела пальцами по губам и услышала, как Андерс резко, со всхлипом втянул воздух.
Стокгольм запомнился мне как сплошной колокольный звон. Мы стояли на площади у королевского дворца и слушали перезвон, совсем не похожий на наш, православный. Пообедать Андерс привел меня в ресторан и, выпив по бокалу вина, мы пришли в развеселое расположение духа. Гуляя по городу под руку, я читала Андерсу по-русски стихи Гумилева о Стокгольме, а Андерс вдруг, дурачась, стал декламировать простодушные вирши Эленшлегера «Раскрасавица, окошко отвори!»:
Ах, ни сна мне, ни покоя больше нет
С той поры, как я узнал тебя, мой свет...
И после завершающего рефрена:
Раскрасавица, как розу, подари
Свои губки мне.
он быстро поцеловал меня в губы. Я засмеялась, тогда Андерс поцеловал меня еще раз, придержав за подбородок, и поцелуй получился неожиданно горячим. Я замерла в шоке от того, что поняла - мне это понравилось!
- Прости, я не удержался! Ты не обиделась? - поспешно извинился Андерс, и я в который уже раз страшно пожалела, что не вижу при этом выражение его лица.
- Напротив, мне понравилось! Что не сделает с женщиной бокал вина! – шутка вряд ли скрыла овладевшую мной растерянность.
- Надеюсь, ты не думаешь, что я сделал это только под воздействием вина?
- А что, нет? Тогда я разрешаю тебе поцеловать меня еще раз, но в более подходящем месте, иначе, что подумают обо мне шведы!
- Они подумают: “Везет же этому малому, целует такую очаровательную девушку!”
- Андерс, а я действительно очаровательна, или это гипербола? Я помню себя в девятнадцать лет, но с тех пор убежало столько воды!
- Ты красива, - после небольшой заминки поспешил уверить меня он, - Ты напоминаешь мне мою мать, а она была в молодости настоящей испанской красавицей. Ты действительно очень похожа на нее. Брови, и нос... И волосы - такие тяжелые, как ночной ливень.
- Как-как?! О, как ты красиво сказал! Ночной ливень! Ты можешь поцеловать меня два раза!
- Может, мне сказать еще что-нибудь красивое? Например, о твоих глазах, - он запнулся, - у тебя действительно красивые глаза! Такое серое сияние из-под черных ресниц, так светится иногда перламутр на раковинах. Я уверен, что ты будешь еще видеть! Заработал я третий поцелуй?
- А тебе так хочется меня целовать? Я никогда не подозревала, что ты такой любитель женщин!
- Ты много обо мне еще не знаешь! Моя испанская половина иногда берет верх над скандинавской сдержанностью.
- И ты становишься опасным для женщин?
- Если они боятся серенад и почтительной любви - то да!
- Ты поешь серенады? – восхитилась я, забавляясь разговором.
- А ты такая смелая, что готова их услышать?
Я засмеялась: - Ты не боишься, что я скажу, что готова?
- Господи, спаси уши окружающих! - воскликнул Андерс и мы расхохотались оба.
Так, дурачась и подшучивая друг над другом, мы вернулись в порт и поднялись сразу на верхнюю палубу. В гавани шторм не чувствовался, но когда наш корабль вышел из прикрытия волнорезов, сразу началась качка, и с первой же волной нас прижало к поручням. Я ухватилась за Андерса, и он обнял меня, удерживая равновесие. Его губы нашли мои, и мы поцеловались коротким поцелуем, словно попробовали, как оно будет. Потом мы стояли, целиком отдавшись головокружительному стремлению раствориться друг в друге, и я целовала его с не меньшей страстью, чем он обнимал меня. Это было безумие, погасившее все мысли об осторожности. Наконец мы оторвались друг от друга, чтобы перевести дух. Мне вдруг пришло в голову, что я потеряю сейчас друга, бесценного духовного единомышленника, переведя все на заурядный уровень даже не чувств, а секса. Что для меня дороже? Я даже помотала головой в растерянности, пытаясь разобраться в своих желаниях, и Андерс наверное это увидел. Я почувствовала, как его тело расслабилось и рука, обнимающая меня, уже просто поддерживала. Он поднес мою руку к губам и спросил :
- Ну что, пора ужинать?
На следующий день мы, как ни в чем не бывало, встретились за завтраком и весь день беседовали о Тибете, его философии и культуре. Я начала верить, что произошедшее на верхней палубе при отплытии из Стокгольма - плод моего воображения, если не полностью, то в части страстного безумия, охватившего нас обоих. Обычно Андерс вел себя со мной настолько корректно, что мне даже не приходило в голову, что может быть по-другому. Поэтому, вспоминая охватившее меня всепоглощающее желание близости, какого никогда не бывало раньше, я автоматически взяла на себя вину за произошедшее. Чем больше я об этом думала, тем невероятнее и притягательнее становилось то, что произошло тогда между нами. Я не могла понять, что так подействовало на меня. Раньше всегда была уверена, что если не видела человека и не знаю, как он выглядит - он не может увлечь меня. То, что я всегда представляла Андерса, как голос, то есть бестелесное существо, вдруг изменилось в один миг, и я почувствовала рядом с собой мужчину, причем необыкновенно притягательного для меня суммой неуловимых черт, которые приобрели решающее значение. Чтобы не попасть в такую же ловушку второй раз, я решила впредь лучше контролировать себя. Совместное путешествие на корабле всегда придает налет интимности отношениям. Этим я и утешилась в ожидании, что в Дании новые впечатления все поставят на свои места.
В Копенгаген мы прибыли под вечер и, водворившись в квартире Видста, отправились выгулять Шери и поужинать. В парке я спустила Шери с поводка, мы сели на скамейку в ожидании, когда он набегается после вынужденного затворничества во время плавания. Время от времени Шери подбегал ко мне, чтобы ткнуться мокрым носом в руку, сообщая, что он меня не бросил и в любой момент готов вести куда угодно. Я обнимала его за шею, тогда он ставил лапы мне на колени и начинал вылизывать лицо своим теплым и шершавым языком. Я, смеясь, отталкивала его морду и он опять убегал.
- Ты не представляешь, как красиво вы смотритесь вместе! - заметил Андерс, - Женщина с черными волосами и такой же угольно-черный пес.
- Да, ты замечательно выбрал мне друга!
- Я? - удивился Андерс, - Я впервые увидел Шери у тебя.
- Но когда Болотов привел его, он сказал, что это твой подарок! Ну что за замечательный человек! Он постеснялся даже признаться, что сам побеспокоился найти мне поводыря. Знаешь, - задумчиво сказала я, - он так мне помогает все эти годы. А отец говорил как-то, что Арсений Петрович когда-то был влюблен в мою маму. Странный человек. Он живет одиноко всю жизнь. Неужели он до сих пор ее помнит? Как ты думаешь, может такое быть?
- Я знаю, что есть такие люди, однолюбы, которые всю жизнь любят и сохраняют верность одному человеку. Это встречается крайне редко, но все-таки бывает. Ты бы расспросила его, может быть ему будет приятен интерес дочери той самой женщины. Мне он тоже очень понравился и он замечательный специалист в своей области, у него есть такие необычные идеи.
- Меня радует, что поездка дает такие неожиданные результаты. Те, кто остался далеко, приобретают еще большую значимость для меня. Наверное, и ты потому занимаешь так много места в моей жизни, что чаще всего очень далек от меня.
- Ну, я-то не очень рад этому!
- Шери! - позвала я, - пойдем, мой дорогой! Завтра побегаешь еще.
Я заметила, что инстинктивно избегаю продолжения таких разговоров, в результате которых могу узнать что-нибудь, способное разрушить сложившиеся между нами отношения. Я боялась потерять Андерса.
На другой день мы поехали в клинику, где меня должны были обследовать. Сразу после аварии врачи говорили мне, что в результате черепно-мозговой травмы у меня поврежден участок, где сосредоточены зрительные нервные окончания. Я не врач, поэтому мало что поняла кроме того, что операцию делать нецелесообразно. Теперь я даже не ждала обнадеживающих результатов. Я приехала в клинику совершенно спокойной. Андерс поцеловал меня в щеку и пожелал удачи, пообещав заехать вечером. Целый день мной занимались медсестры и врачи, делая рентген, снимая томограмму и испытывая на мне разнообразные чудеса медицинской техники, способной заглянуть внутрь мозга. Андерс нашел меня в холле, где я слушала негромкую музыку, ожидая его. Он пошел поговорить с врачами и вернулся с сообщением, что специалисты будут обсуждать полученные результаты и я на четыре дня совершенно свободна.
- Поехали в Эльсинор к маме?
- После ужина я готова отправиться куда угодно.
- Ты что, не обедала здесь? - встревожился Андерс.
- Я не хотела, просто выпила кофе. Знаешь, когда я шла сюда, я ни на что не надеялась, но когда началось обследование, я вдруг страшно разволновалась. Какие-то безумные надежды на хороший исход. Это тяжело. Разочарование, в конце концов, разрушает, как вторая катастрофа.
Андерс молча прижал меня к груди и мы постояли так несколько минут. Я подумала, что счастлива иметь его рядом. И за что мне такое везение? Воистину, Господь одно отбирает, другое дает!
Поев в кафе и заехав за Шери, мы поехали в Эльсинор, который был совсем рядом. Я немного волновалась: очень хотелось понравиться матери Андерса. Она представлялась мне совершенно фантастической женщиной типа испанской Кармен, почему-то совсем молодой. Выйдя из машины, пришлось немного постоять, собираясь с духом и поглаживая Шери. Андерс взял меня за руку и повел в дом, предупредив, что у входа несколько ступенек.
- Мама, я здесь! - закричал он в дверь и звучный грудной голос ответил:
- Чанда, ты привез ее?
Мы вошли в комнату, и Андерс подвел меня прямо в объятия женщины, которая приподняла мой подбородок, видимо разглядывая, потом провела рукой по волосам и засмеялась таким же грудным певучим смехом. Она сказала несколько слов на незнакомом языке, который мне показался не похожим на испанский, и Андерс так же что-то ответил ей.
- Добро пожаловать, девочка!
Она оказалась отлично осведомлена в моих делах, я поняла, что Андерс много про меня рассказывал. Когда он говорил с ней, в его голосе слышалось обожание. Она же разговаривала с ним, как с маленьким ребенком, так же нежно и терпеливо, и называла почему-то “Чанда”. Потом Андерс сказал мне, что это на языке хинди значит “сынок”. Звали ее Пилар. Мы сидели за чашкой кофе, очень крепкого и ароматного, который Пилар сама сварила, и Андерс рассказывал, как мы попали в шторм у Стокгольма, и как меня обследовали в клинике. Пилар подошла ко мне и положила руки на затылок, обхватив ими мою голову. Я почувствовала, как запульсировала кровь в висках и удивленно вскрикнула.
- Может, у тебя и будет все хорошо! - пропела она, незнакомый акцент и голос превращали жесткий датский язык во что-то совершенно особенное.
- Мама, погадай ей! - попросил Андерс.
- А ты все еще веришь, что я могу гадать? - засмеялась Пилар, - Ну хорошо, но ты должен уйти.
Когда Андерс закрыл за собой дверь, Пилар опять засмеялась и сказала:
- Он будет подслушивать! Он верит, что можно по руке прочитать всю жизнь человека.
- А вы думаете, что нельзя? - спросила я разочарованно, потому что вдруг поверила, что она сейчас скажет, что меня ожидает.
- Ну конечно можно, - уверила она меня, беря за руку и проводя пальцами по ладони, - Четверо мужчин у тебя на ладони. Один - кровный. (Брат, - подсказала я) Два других - ты сама должна с ними разобраться. Четвертый - твой отец.
- Мой отец умер, - сказала шепотом я.
- Умер? Почему?! Странно. Я вижу живого. Хотя подожди-ка, что-то еще тут есть. Не могу понять.
- А те двое, - спросила я с любопытством, - Как с ними?
Пилар засмеялась, и опять мне показалось, что рядом молодая женщина.
- Голубка, ты сама разберешься, всему свое время. Одного ты любишь, другой – любит тебя. Кого выбираешь?
- Кого полюблю, - не задумываясь, сказала я, - Вот если можно будет вернуть зрение...
- Ты видишь внутренним зрением, это надежнее. Один на севере, другой на юге.
- Может быть, на западе и на востоке? - спросила я.
- Нет, север и юг, - повторила она и крикнула: - Андерс, иди к нам!
- Подождите, - почти закричала я, - И это все? А что со мной будет?
- Я могу только сказать, что наши руки чем-то похожи, у тебя столько же тайн. И долгая жизнь.
- Да, - вспомнила я, - А что же там с моим отцом?
- Знаешь, мама, он приходит к Инге во сне, - вставил подошедший Андерс, - но ведет себя, словно живой!
- Он и есть живой, - рассеянно ответила Пилар, и у меня навернулись слезы: это было уже слишком для меня.
Андерс положил руку мне на плечо, успокаивая, потом предложил прогуляться перед сном. Когда мы вышли из дома и пошли по улице, ведя Шери на поводке, он спросил с любопытством:
- И что еще сказала тебе мама?
- Что ты подслушиваешь наш разговор!
Андерс засмеялся и запротестовал, но потом сознался, что кое-что слышал, но не все! На следующий день мы отправились на экскурсию в королевский замок, который я представила себе точно таким, как в фильме Козинцева “Гамлет”. Андерс ввел меня за руку внутрь и начал читать строфы Шекспира. Гулкое эхо создало эффект гигантских сводов над головой. Потом мы вышли к морю. Громко кричали чайки, но море было спокойным и прибоя было не слышно. Мы сели на камень.
- Инга, мама спросила меня, кто ты. Ее поразили твои руки, она хочет знать больше о твоих родителях.
- Андерс, а ты веришь ее гаданию?
- Вообще-то да. Да, я верю. У нее есть дар. Знаешь, она ведь андалузская цыганка. У них у всех есть дар. Настоящих, чистокровных, осталось не так много. Тех, что пришли в Испанию из Магриба с маврами. Их язык - это почти санскрит.
- Вы говорили на этом языке? И о чем?
- Мама сказала, что ты одна из наших, в тебе видна кровь.
- Этого не может быть. Я помню своих родителей, видела бабушек и дедушек. Не знаю, в кого я такая уродилась черная, но глаза у меня бабушкины, шведские. Меня больше заинтересовало то, что она сказала о моем отце. Это совпадает с нашим разговором на корабле. Это вызывает тревогу… - я не смогла сдержать нервной дрожи, и Андерс обнял меня за плечи, - Я знаю, что он умер, не могут же от меня скрывать, что он жив?! Ведь это абсурд, скорее уж скрывали бы смерть!
- Успокойся, дорогая, я попрошу маму еще раз посмотреть твои руки. Может, она что-нибудь прояснит.
- А у тебя тоже есть такой дар?
- На мне природа решила отдохнуть, я совершенно бесталанный.
- Неправда, у тебя тоже что-то есть. Может, гипноз? Меня ты просто приворожил.
- Ты так думаешь? Я рад, что у меня такие способности. Надо попробовать развить их, - засмеялся Андерс, - Правда, жертвой моих способностей стала ты одна, но мне этого достаточно.
Вечером мы сели пить кофе и Пилар опять взяла мои руки в свои. Она долго их рассматривала, проводя пальцем по ладони и бормотала на своем загадочном языке. Потом Андерс о чем-то спросил ее, потом они заспорили, она прикрикнула на него и опять стала водить пальцем по руке. Наконец она вздохнула и сказала, что больше, чем вчера, сказать не может. У моего отца долгая жизнь. Я предположила, что если бы он не попал в аварию, то жил бы еще очень долго. Мы поговорили еще о моих родителях, о дедушках и бабушках, и Пилар согласилась, что ничего особенного в них нет.
На другой день мы собирались уезжать, и я попросила позволения потрогать лицо Пилар. Мне ужасно хотелось узнать, есть ли у нее на лице признаки старости. Ее молодой звучный голос сбивал с толку. Я провела по впалым щекам, нащупала морщинки вокруг глаз и успокоилась: под руками было лицо пожилой женщины. На прощание она одела мне на шею ладанку на цепочке, сказав, что это от дурного глаза.
Мы вернулись в Копенгаген и через день в клинике мне сообщили, что причиной слепоты является гематома, которую можно удалить, но гарантии, что я буду видеть, это не даст, за много лет зрительный нерв мог полностью атрофироваться. От его состояния все и будет зависеть, но операцию они рекомендуют в любом случае. Когда я узнала, какую сумму мне придется за нее выложить, я поняла, что мне это не по карману, даже притом, что я очень хорошо зарабатывала в консульстве и Олежка получал во время гастрольного турне неплохие деньги. Андерс, напротив, был полон оптимизма. Не беря в расчет стоимость операции, он развивал передо мной перспективы, в которых процент удачного исхода возрастал стократно. Мне неудобно было говорить с ним о деньгах, поэтому я сказала, что должна хорошо подумать и посоветоваться с братом.
Мы уже сходили с Андерсом в Королевскую оперу, на концерт колоколов, я с большим удовольствием слушала передачи по радио и телевидению на датском языке и часто сидела у приемника, чтобы не мешать ему работать над книгой, которую он писал, жалуясь все время, что бог не дал ему писательского таланта. То, что он мне зачитывал, очень мне нравилось, но иногда я поправляла стиль. В конце концов, Андерс стал читать мне все подряд, а я говорила, как бы сама это написала.
Так мы работали целую неделю, пока не позвонила Пилар и не сообщила, что вынуждена срочно лететь в Катманду, где тяжело заболела ее близкая подруга и духовный наставник мать Мария. Она ждала, что Андерс будет сопровождать ее в недельной поездке. Когда он мне это сообщил, я попросила посадить меня на самолет, потому что не могла жить неделю одна в незнакомом городе в чужой квартире. Глупости, заявил Андерс, я могу поехать с ними. Разве мне не хочется побывать в Непале? Мне, конечно же, хотелось, но представлялось, что это невыполнимо, однако Андерс быстро все устроил, и уже через два дня мы вылетели в Катманду, который был для меня совершенно фантастическим местом, как если бы мы летели на Луну или на Марс.
Половину полета я проспала на плече у Андерса, куда он положил мою голову, обняв одной рукой для удобства. Вскоре он тоже задремал, и его щека прижалась к волосам, а отяжелевшая рука легла на плечо. Мне было очень уютно в его объятиях и я опять заснула. Разбудила нас стюардесса, объявившая, что мы пролетаем над Гималаями, и можно полюбоваться на горные вершины в иллюминатор. Мне безумно захотелось увидеть их. Я вспомнила, как давным-давно ехала в электричке на дачу и рассматривала только что купленный альбом Рериха. Сидевший рядом молодой человек заглядывал мне через плечо, а потом сказал, что только Рерих писал горы не из долины, а в горах, на высоте, поэтому у него на картинах необычная пронзительная синева неба и горных пиков. Такие цвета могут быть только в кристально чистом высокогорном воздухе. Сам он был альпинистом и сказал, что Рерих - бог для них.
- Ты не спишь? - шепотом спросил Андерс, продолжая меня обнимать, и я невольно сделала движение выпрямиться. Он тут же отпустил меня.
- Андерс, я долго спала? - спросила я, чтобы скрыть некоторую неловкость: я так поспешно освободилась из его рук, словно мне это было неприятно, и теперь не хотела, чтобы он так думал.
- Часов пять. И я тоже спал. От тебя так замечательно пахло лавандой, что я заснул, как младенец. Ты знаешь, что лаванда помогает от бессонницы?
- Я люблю ее за ощущение свежести. В путешествии важно не чувствовать дискомфорт, тогда пропадает всякое удовольствие. Поэтому я надушилась лавандой.
- Да, это твой запах. Когда ты закрываешь глаза, я представляю тебя благоухающей розовым маслом и жасмином, ты настоящая восточная красавица, но когда глаза открываются и начинают сиять холодным перламутровым блеском, сразу возникает ассоциация с прохладной свежестью северного утра и лавандой.
- Андерс, ты никогда не писал стихи?
- Стихи? О, Господи! Ты же слышала, что и как я пишу. Вдвоем у нас получается значительно поэтичней. Инга, ты обладаешь талантом выражать даже самые сухие истины в утонченной литературной форме. Ты должна писать вместе со мной.
- Я буду помогать тебе, пока я с тобой.
Я не заметила тогда двусмысленности такого заявления, поэтому, когда он положил руку на мою и чуть пожал, я улыбнулась совершенно спокойно. Вскоре проснулась Пилар и мы разговаривали втроем, когда нам подали завтрак. Пилар очень волновалась за здоровье своей подруги, Андерс ее хорошо знал и сказал, что когда видел год назад, она была полна энергии и устраивала в лечебнице при монастыре кармелиток еще одно отделение для матерей с маленькими детьми. Пилар рассказала мне, что с матерью Марией знакома больше сорока лет и работала вместе с ней в монастырской лечебнице во время войны. Расстались они в пятьдесят восьмом году, когда семья Видст переехала в Данию, чтобы отдать Андерса в хорошую школу.
- Вы тоже были монахиней? - полюбопытствовала я.
- Нет, - засмеялась она, - Монастырские стены меня не могли удержать! Я не бог весть какая примерная католичка. Но я попала туда в большом горе, и мне помогли. Мы лечили детей, несчастных женщин, стариков. Случались эпидемии холеры, проказа. Сестра Мария была неутомима и бралась за всякую работу. Матерью настоятельницей она стала в семидесятые годы. Она старше меня на шесть лет. И вот теперь она при смерти. Я чувствую, что это наше последнее свидание здесь.
Меня поразило это уверенно сказанное “здесь”, но я не спросила, что она имеет в виду. Андерс поинтересовался, где она собирается остановиться, и Пилар заявила, что будет жить в монастыре, а мы можем поселиться в какой-нибудь спокойной гостинице, где не много туристов. Самолет пошел на посадку, и сердце мое замерло. Пряный жаркий воздух хлынул в открытый люк. Вдохнув его я поняла, что попала в сказку “Тысячи и одной ночи”.
Жара была одуряющей. Мы поехали в такси, раскаленном как сковородка, в открытые окна которого влетал такой же раскаленный воздух, прямо в монастырь. Там в кельях, расположенных в толще каменных стен, было прохладней. Нас провели к матери Марии. Андерс держал меня все время за руку. Пилар заговорила по-испански, я услышала старческий надтреснутый и слабый голос в ответ. Мать Мария обратилась к Андерсу на хинди и он ответил ей очень почтительно. Потом он подвел меня ближе к кровати и слабая, почти невесомая рука взяла мою руку.
- Инга, мать Мария дает тебе свое благословение. Она уверена, что Господь тебя не оставит своей милостью, - перевел мне Андерс и я наклонилась и поцеловала морщинистую старческую руку.
Пилар осталась, а мы с Андерсом отправились в гостиницу пешком. В номере было прохладней, Андерс предложил отдохнуть, пока не спадет жара. Я лежала на вполне современной кровати и думала о себе, Илье и Андерсе. Вот такие странные мысли появились у меня в голове, наверное, Гималаи так действуют на людей, что они начинают задумываться о том, что никогда не пришло бы в голову. В результате размышлений я пришла к выводу, что в моей жизни теперь двое мужчин, имеющих на нее влияние. Один из них по-мужски твердо выполняет свою задачу сделать мою жизнь легкой и безоблачной, наполнить ее любовью, не замечая моей слепоты. На другого я сама стремлюсь опереться, мне нравится казаться беспомощной и принимать его заботу, чувствовать его руку в своей, радоваться его интересу ко мне. Я не думала в это время о сексе, мы были бесплотными тенями, которые менялись местами, словно в старинном танце: то я тянулась к одному, то поворачивалась к другому и он обнимал меня, кружа по комнате, потом первый с поклоном завладевал моими руками... Одного ты любишь, другой – любит тебя. Кого ты выбираешь? - спрашивал звучный голос со странным акцентом. Стук в дверь вернул меня к реальности, и я поняла, что это мне снилось.
Андерс пригласил поужинать и отправиться в город. Прежде всего, мне нужно было купить какую-нибудь легкую одежду, я оказалась совершенно не подготовленной к такой жаре. Ужин был похож скорее на дегустацию, так как мне хотелось попробовать всего понемножку из необычных пряных соблазнительных блюд. Чаще всего я не узнавала привычные продукты, которые здесь перестали походить на себя, становясь кушаньями на пиру у восточного султана. Андерс смеялся и предлагал мне все новые и новые. Наконец я сдалась и запросила пощады. Мы отправились в старый город, состоящий, как объяснил Андерс, из сплошных лавочек, где продавали все, что душа пожелает. Меня притягивали продавцы пряностей и всевозможных ароматических веществ. Вообще весь город был пропитан ароматами сандала. У меня кружилась голова от возбуждения и любопытства. В магазине готовой одежды Андерс выбрал мне платье из тонкой хлопковой ткани с большим вырезом, и сказал, что это все белого цвета, чтобы было не жарко на солнце. Я сразу же надела обновки и он уверил, что мне все очень идет. Потом Андерс решил дополнить наряд украшениями и одел мне на руки резные браслеты, а на шею - ожерелье из прохладных гладких камешков, которые были, как он сказал, тигровым глазом. Андерс хотел купить еще одно ожерелье, но я остановила его, сказав, что не хочу походить на рождественскую елку.
- Ты не доверяешь моему вкусу? - сделал вид, что обиделся, Андерс.
- Я вынуждена это делать! - засмеялась я, - Я доверяю тебе во всем!
Мы пошли в лавочку, торгующую благовониями, и пока Андерс вел переговоры на хинди, я наслаждалась ароматами жасмина и гелиотропа. Потом мы зашли в храм, откуда звучала странная музыка, сочетания низких и высоких нот на незнакомых мне музыкальных инструментах. Андерс сказал, что это индуистский храм и пообещал завтра отвезти в настоящий тибетский буддийский монастырь за городом. Мы пошли в гостиницу, мне не хотелось еще спать, но не хотелось также, чтобы Андерс почувствовал, будто я удерживаю его возле себя. Распрощавшись до завтра, я легла спать, накрывшись легким покрывалом, под которым тоже было жарко. Проснулась я среди ночи от холода. На ощупь я попыталась найти одеяло потеплей, но безуспешно. Свернувшись калачиком под тонким покрывалом, я старалась убедить себя, что спать в прохладе очень полезно. Шорох у двери насторожил меня, но я знала, что украсть у меня, кроме нового ожерелья, нечего, а крик я всегда успею поднять. Я отчетливо слышала очень осторожные шаги к кровати и уже набрала в грудь побольше воздуха, чтобы заорать, но почувствовала внезапно, что меня накрывают теплым одеялом.
- Спасибо! - прошептала я по-датски, уверенная, что сделать это мог только один человек, - я уже основательно замерзла.
- Извини, - ответил Андерс, - я забыл тебя предупредить, что здесь очень холодные ночи. Я должен был заранее приготовить одеяло.
- И ты проснулся из-за этого? - я протянула руку и сжала его ладонь.
- Я не спал еще. И ты тоже? Уже полночь.
- Я ждала привидение - и была права. Еще секунда и я заорала бы от страха!
Андерс тихо засмеялся и поправил одеяло, а потом нежно провел ладонью по щеке. Я почувствовала на лице его дыхание, словно он наклонился надо мной, но передумал внезапно и не поцеловал, а прошептал: “Спокойной ночи!”.
На другой день мы поехали в буддийский монастырь. Мне было любопытно, не тут ли он провел месяц в темной келье. Оказалось, что тогда он был далеко в горах на границе с Китаем, на пути в Лхасу, столицу Далай-ламы. Буддийский монастырь оказался почти таким, каким мне описывал его Андерс при первой встрече. Эхо шагов под сводами, сквозняки, которые были весьма приятны в полдневной жаре, звон молитвенных колокольчиков, благовония, горящие в курильницах. Потом я услышала звон буддийского колокола: гулкие раскаты меди. Андерс объяснил мне, что ударяют специальным билом, подвешенным на цепях, по огромному бронзовому кругу со знаком небесного колеса. Мы сели на скамью в храме и я стала думать о том, что увидела вчера во сне, потом о том, что нагадала мне Пилар и, наконец - об отце. Я стала мысленно разговаривать с ним, в надежде прояснить сомнения, но все молчало вокруг и во мне, я его не чувствовала. Я протянула руку и коснулась Андерса, взяла его ладонь в свою и надолго замерла, прислушиваясь к себе. Как всегда моими ощущениями были тепло и покой оттого, что мы вместе.
Возвращались мы по самой жаре и вздохнули свободно только в прохладной келье монастыря, где поселилась Пилар. Матери Марии, к счастью, не становилось хуже, мы посидели втроем, отдыхая от зноя. Пилар налила нам холодного, пахнущего жасмином чая с лимоном. Потянувшись к чашке, стоявшей на столике у моего кресла, я наткнулась на резные фигурки из сандалового дерева. Это были фигурки животных: слон с поднятым хоботом, обезьяна, буйвол. Отполированные до шелковистой гладкости, они испускали тонкий пряный аромат. Пока я ощупывала их форму, Пилар рассказывала о том, как жила в монастыре Сердца Господня до того, как встретила Якоба Видста. Приехала она в Непал в сорок третьем году с рекомендациями от японских кармелиток и стала работать в лечебнице, в тот год как раз была эпидемия дизентерии, как впрочем и в последующие годы. Каждый год была одна и та же история. Лекарств не было. Она ходила в горы искать травы, похожие на те, что собирала ее бабка в Испании. Но здесь все было другим. Когда Пилар начала немного говорить на языке непали, она стала расспрашивать местных стариков. Они учили ее отличать лекарственные травы и применять их в разных случаях. Вскоре она стала большим специалистом. Вначале ее осуждали за это, но потом сестра Мария тоже стала лечить приготовленными ею отварами. В их лечебнице уменьшилась смертность. В некоторых случаях Пилар использовала лечебную силу рук, которая ей досталась по наследству от бабки. Она знала, что положив руки на больное место, может уменьшить боль. Вскоре об этом знали все больные. Когда она дежурила ночью, ее звали с каждой койки. Уставала она безумно, но отказать не могла. Об этих ее способностях знала только сестра Мария. Конечно, в колдовстве ее обвинить не могли, как обвинили ее бабку в молодости, но все же неприятности с тогдашней настоятельницей были бы ей обеспечены. Конечно, бывали печальные случаи, когда ничем было нельзя помочь. Однажды Пилар попыталась спасти так молодую женщину, умирающую от кровотечения, но ничего не смогла сделать, руки ее были бессильны. Страшно смотреть, как по капле уходит жизнь из юного тела. Она страдала, когда та умерла у нее на руках, - как всегда, когда бывало слишком поздно. Тут Пилар познакомилась с Якобом Видстом и ушла из монастыря...
- Я работала с сестрой Марией десять лет, за это время мы стали как родные сестры. Да и потом, когда я вышла замуж, мы виделись почти каждый день, пока не уехали в Европу. Помнишь, Чанда, как мы жили здесь?
- Конечно, помню! Только ты перепутала, мама, если ты приехала в Катманду в сорок третьем, то жила в монастыре не десять лет, ведь я родился в пятьдесят втором.
- Конечно, дорогой, я уже стала все путать! А теперь идите, я еще посижу с Марией, ей легче, когда я рядом. Инга, голубка, ты не скучаешь здесь? Мой сын внимателен к тебе?
- Здесь замечательно! - и я добавила, услышав шаги Андерса уже в коридоре, - Но мне неловко, что Андерс так много времени тратит на меня, он не отходит ни на минуту, может, у него здесь есть какие-нибудь дела?
- Ну что ты, голубка, он счастлив, что ты рядом. Ты разве не видишь, что он любит тебя?
- Я слепая, Пилар.
- Неправда, дорогая! - засмеялась она, - Присмотрись к нему!
Я задумчиво шла рядом с Андерсом, почти не слушая, что он говорит мне, и отвечая невпопад. Значит это так заметно? Или он сам признался матери? А где же моя интуиция? Я раньше всегда чувствовала, что нравлюсь мужчинам, а тут, как дурочка, все объясняла себе дружбой, духовной близостью и прочей чепухой, а истина была там, на палубе корабля, отплывающего из Стокгольма! Я вспомнила наш поцелуй, и мороз пробежал по коже, несмотря на жару. Хочу ли я повторить его? Я не могла понять своих чувств.
- Инга, ты не слушаешь меня? Хочешь погулять еще по городу, или пойдем сразу ужинать?
Я слушала этот голос, который так любила, звучный и красивый голос, похожий на голос Пилар, и он облекался плотью и становился голосом мужчины, чье лицо я ощутила однажды под своими ладонями: огромного и крепкого, с густыми волосами, высоким лбом, носом с легкой горбинкой и подбородком с ямочкой... Нравился ли мне этот мужчина?
- Инга! - потряс он меня за руку, - Где ты витаешь? Ты слышала, что я спросил?
- Да, конечно! Погуляем еще.
Мы углубились в улочки старого города, не слышно стало шума машин и только продавцы, стоя на пороге своих лавочек, зазывали посмотреть товар. Из открытых дверей храмов пахло сандаловым дымком, и я сразу понимала, что мы проходим мимо. Андерс подвел меня к прилавку, где продавались скульптурки вроде тех, что так понравились мне в келье Пилар. Он подавал мне по одной, и я гладила их, ощупывая. Некоторые из них были из дерева, другие из меди и кости. Мне понравился Шива со множеством рук и поднятой в танце ногой. Я сказала, что хочу купить его в подарок Наташе. А Олежке - слона с поднятым вверх хоботом. Андерс стал торговаться с хозяином на непали с бешеной скоростью, пока тот не согласился снизить цену. Я ожидала, смеясь. Когда мы отошли с Шивой и слоном, к которым хозяин прибавил еще чудесную обезьянку, вырезанную из гладкого дерева с пряным запахом, Андерс объяснил мне, что цены в расчете на туристов заведомо завышаются, когда он стал торговаться, да еще на местном языке, торговец признал в нем своего и сразу снизил цену до истинной. Еще я попросила выбрать красивый браслет для Наташи и Андерс в другой лавочке накупил мне браслетов из слоновой кости и чеканной меди, ожерелий с фигурками животных из сандалового дерева, кости и кораллов, которые привозят сюда из Индии. Пальцы мои теперь украшали несколько перстней и я запротестовала против такого обилия подарков, но Андерс уверил меня, что все это вместе взятое стоит не больше десяти долларов, то есть сущие пустяки. Поесть мы здесь же зашли в ресторанчик, снова я пробовала блюда из риса и овощей, вкус которых от обилия пряностей казался не похожим ни на что. Я так устала за день, что попросила отвести меня в отель. Андерс проверил, есть ли теплое одеяло рядом с кроватью и пожелал спокойной ночи. Я легла в постель и проспала без сновидений всю ночь, как всегда со мной бывает, когда я взволнована чем-нибудь.
Следующий день прошел так же в прогулках по городу, мы слушали музыкантов, потом сели в тени под деревьями у храма и к нам подошла стайка обезьян. Были они совсем ручные. Андерс предупредил меня, чтобы я не делала резких движений, и две забрались ко мне на колени. Одна была довольно крупная, а вторая совсем малышка. Я осторожно гладила ее бархатистую шерстку, а она трогала своими детскими пальчиками мое лицо и ожерелье на шее. Внезапно та, что постарше, издала резкий крик и обе они убежали.
- Увидели группу туристов, - пояснил Андерс, смеясь, - Побежали клянчить лакомства. Обезьяны здесь считаются священными животными, от которых произошел человек, их не трогают, но и не балуют особо, просто терпят. Городские обезьяны живут за счет туристов.
- Я сейчас вдруг поняла, как я соскучилась по Шери, мне так его не хватает!
- Скоро уже мы вернемся. Не волнуйся, я выбрал ему самую лучшую гостиницу, с ним ежедневно гуляют, - заверил Андерс и ободряюще пожал мою руку
- Андерс, а что ты сказал насчет происхождения человека? Я не слышала, чтобы кроме Дарвина кто-нибудь верил в такое начало человечества.
- На Тибете существует одна из версий, откуда произошел человек. У бодхисаттвы был любимый ученик, царь обезьян, поражавший всех своей красотой, который умел делать чудеса. Он был послан однажды в Тибет, и там в него влюбилась горная ведьма. По совету бодхисаттвы он женился на ней. Их дети стали прародителями людей Тибета. Дальше мнения рассказчиков обычно расходятся. Одни говорят, что те, кто похожи на отца, царя обезьян, красивы и добры, а те, кто в мать – уродливы, злы и коварны. И наоборот.
- Ну, есть же версия и в Библии, что у Адама до Евы была в женах Лилит, демон ночи. Наверное, в этом что-то есть. Человеку всегда хотелось получить власть над колдовством, да?
- Или над колдуньями! Кстати, мама сказала, что у тебя сильные руки. Может, ты тоже ведьма? Вид у тебя подходящий.
- Не знаю, хотела бы я иметь колдовской дар. Ведь по закону сохранения равновесия в природе, даже если я делаю только добро, где-то в это время должно совершиться зло, разве не так?
- Ну, не знаю. А как же всякие волшебные штучки, вроде исполнения трех желаний? Или маленькие феи, порхающие с цветка на цветок - они так невинны!
- Это не колдовство, а сказки! Ты любишь сказки? Знаешь, я читала только одно совершенно достоверное описание колдуньи. Есть новелла русского писателя Куприна, где он описывает полесскую ведьму. Она умела заговаривать кровь и могла сбить с пути, просто посмотрев вслед. И человек возвращался к ней, или спотыкался и падал там, куда она смотрела. Мне кажется, что Куприн сам все это видел, я верю, что описанное им произошло на самом деле. Она была молодой и красивой. Ее закидали камнями неграмотные крестьяне.
- С маминой бабушкой было то же самое. Она лечила руками, как мама. Ее избили и выгнали из города, обрезав волосы. Знаешь ведь, считают, что вся сила в волосах.
- За что же ее так?
- У кого-то заболела корова. Но, самое правдоподобное - за то, что мужчины за ней увивались. Ее обвинили в том, что она опаивает честных мужей любовным зельем. Отличное оправдание обманутым женам!
- Любовное зелье! Интересно, есть оно на самом деле? - поинтересовалась я.
- Так же, как и стрелы Амура. Как можно возбудить любовь?!
Мне показалось, что в его голосе что-то дрогнуло, уж очень безнадежно он прозвучал.
- Только своей любовью, - предположила я, и мы надолго замолчали.
Начиналась полдневная жара и мы пошли в гостиницу мимо тех же лавочек. Вдруг волшебный аромат заставил меня остановиться. Я схватила Андерса за руку и почему-то шепотом попросила купить мне благовония, пахнущие так восхитительно, розой и жасмином и еще чем-то освежающим, от чего сразу быстрее забилось сердце. Это напоминало волшебный сад. Торговец затараторил, что-то объясняя Андерсу, потом дотронулся стеклянной пробкой до моего лба, где индианки ставят знак, и до ямочки внизу горла.
- Ты действительно это хочешь? – нерешительно спросил Андерс, а потом, вложив мне в руку флакончик, повел дальше: - Ты знаешь, что это такое? Это смесь благовоний для любовных свиданий. Ты можешь втереть их в кожу или капнуть в воду и нагревать ее на свече, тогда в комнате разольется аромат страсти. Это похоже на любовный напиток.
- Ты хочешь сказать, что это подействует даже на того, кто не...
- Похоже на то. По крайней мере, торговец мне так сказал. Вот когда ты вернешься домой, и вы встретитесь с твоим другом, ты испытаешь, как действует это любовное зелье.
Рука Андерса непроизвольно сильнее сжала мой локоть. Мне вдруг так захотелось, чтобы он не страдал. Если он действительно влюблен в меня, как сказала Пилар, он должен постоянно мучиться моей близостью. Я почувствовала смятение от самых разнообразных чувств, нахлынувших на меня. В номере у двери я задержала Андерса, чтобы что-то ему сказать. Запах не давал сосредоточиться, сводил с ума, и когда его рука обвилась вокруг талии, а другая провела по горлу, где сохранилось маслянистое пятнышко благовоний, а потом коснулась губ, я раскрыла их с легким вздохом в ожидании поцелуев.
Разве так все должно было быть? Когда Андерс после поцелуя, который довел нас до исступления, вдруг отстранил меня и сдавленно проговорил: “Нет, я так не могу, ты не со мной сейчас!” - я не сразу поняла: он боится, что я нахожусь под воздействием снадобья, и на самом деле не хочу его. Я услышала стук закрывающейся двери и, ошеломленная, рванулась в ванную, чтобы смыть с себя аромат любви. Со всего размаха ударившись о косяк, я сползла на пол и разрыдалась от боли и обманутых ожиданий.
Придя в себя, я приложила к разбитой брови мокрое полотенце, но к вечеру синяк был заметен, потому что Андерс испуганно взял мое лицо в ладони, ощупывая повреждение, и несколько раз дотронулся до него губами. Мы не говорили о произошедшем. Не жалел ли он о порыве, лишившем его шанса? И могла ли я с уверенностью сказать ему, что люблю? Я по-прежнему чувствовала волнение и глубокую радость, зная, что он рядом. Но любовь?! Мы зашли в тупик. Большинство людей поступают куда проще, не отказывая себе в маленьких радостях, потакая порывам чувств, и не мучаются при этом угрызениями совести - и даже счастливы при этом! Так почему же у нас все так сложно? Два дня мы словно играли в детскую игру: “да и нет не говорите, черное и белое не носите..”, тщательно избегая затрагивать тему чувств. На третий день мы должны были улетать в Копенгаген.
Прямо из аэропорта вместе с Пилар мы поехали к Шери. Боже, как он был рад! Как он вылизал мое лицо, положив передние лапы на плечи, как нежно мы обнимались. Устроившись на заднем сидении рядом со мной, он положил голову мне на колени и затих в блаженстве. Мы отвезли Пилар в Эльсинор и к вечеру вернулись домой. Мне оставалась еще неделя до отъезда, и мы посвятили ее работе. Очень быстро мы приспособились эффективно работать вместе. Андерс рассказывал, о чем он хочет написать, я диктовала ему свой вариант, который он сразу же вносил в компьютер, делая поправки и дополнения. Два раза в день мы гуляли в парке с Шери, а вечерами ходили в ресторан ужинать. Однажды Андерс после ресторана повел меня в дансинг, где мы потанцевали, чего я не делала уже вечность. Андерс отлично танцевал, а я до аварии обожала танцы и в детстве училась балету. Дансинг был, видимо, не молодежным, потому что музыка была довольно спокойной, не очень громкой и в зале не было очень шумно. Под медленные блюзы я танцевала в его объятиях - и это было замечательно. Давно я не получала такого удовольствия. Когда мы вернулись, Андерс подхватил меня, мы еще раз покружились по комнате, пока он не опрокинул стул. Я засмеялась, и он быстро поцеловал меня. Но я уже решила, что сама не буду проявлять никакой инициативы, поэтому поцелуя ему не вернула.
Накануне отъезда мы поехали на побережье. Я скинула босоножки и мы бродили по песку, слушая крики чаек, потом зашли ненадолго в воду. Вода была холодной, но небольшие волны так славно набегали на берег, бурля водоворотами вокруг наших ног. Шери носился по дюнам, поднимая лаем птиц, пока возмущенные чайки не устроили галдеж, пытаясь испугать его. Андерс прямо из воды вынес меня на камни, чтобы не запачкать ноги в песке. Но там он не выпустил меня из рук, усадив на колени. Мы целовались, прижавшись друг к другу, уже без безумной поспешности, а неторопливо и нежно. Андерс опустил меня на песок. Я протянула к нему руки, прося не оставлять меня.
- Ты сейчас со мной? - спросил он шепотом, и я ответила так же:
- Я с тобой.
Вновь почувствовав его рядом, я ощутила радостное опьянение, словно от глотка шампанского. Все так же кричали чайки, прибежал Шери и стал бегать вокруг нас, звонко лая и тыча носом. Я прикрикнула на него, а Андерс засмеялся и сказал, что он все равно не даст нам спокойно любить друг друга. Он подал мне руку, помогая встать, отряхнул песчинки с волос, но не хотелось вот так быстро уезжать отсюда, и мы еще постояли в обнимку, наслаждаясь ласками и поцелуями, а потом пошли к машине.
- Андерс, почему ты никогда не говорил, что я тебя привлекаю, как женщина? – задала я вопрос, мучивший меня еще в Катманду.
- Я хотел, чтобы ты сама это увидела.
- Как странно, твоя мама сказала так же: “разве ты не видишь?” А я не вижу! Я по-прежнему не вижу тебя! - я постаралась, чтобы он не услышал слез в голосе, - Поэтому сильнее желания, чтобы ты любил меня, желание почувствовать тебя так близко, чтобы увидеть наконец.
- Инга, а ты уверена... – Андерс запнулся в нерешительности и я закончила за него:
- Что увижу?
- Нет, что ты хочешь увидеть?
- Да! Больше всего на свете! Ты мне нужен, и я хочу получить тебя всего и знать, что я получила!
Дома Андерс подхватил меня на руки и положил на кровать. Я отдалась его рукам, не желая пропустить ни одного момента ритуала, и вскоре каждая клеточка тела трепетала, отвечая на ласки, доводящие до восторга и лишающие меня разума. Сознание пыталось пробиться сквозь этот вихрь примитивных инстинктов, но власть над телом была утрачена, и разум был не в состоянии повлиять на происходящее. Тело мое жило отдельно от меня, упиваясь диким ощущением наслаждения, уже не чувствуя отдельно каждое прикосновение, каждую ласку… Все сливалось в безумном водовороте, переходя из одного в другое с изощренностью индийского искусства любви. Я чувствовала рядом с собой Мужчину. “Скажи мне что-нибудь!” - почти кричала я в отчаянии, надеясь, что голос (Андерс) сольется с тем, кто был рядом, и станет единым человеком, любовь к которому готова была родиться в этом спазме чувственности. Но вместе с лихорадочным дыханием неузнаваемый хриплый шепот срывался с губ, что были рядом с моими, произнося слова любви.
Позже, лежа без сна подле крупного мужского тела, которое и во сне излучало тепло и силу, направленные ко мне, я попыталась привести мысли в порядок, но была еще слишком ошеломлена той неистовой страстной любовью, которая обрушилась на меня. И я подумала - а почему бы мне и не иметь двух в одном: чудесного друга, с которым у меня незримая духовная связь, и непостижимого и обольстительного любовника, который воспламеняет тело, не затрагивая моей души. Я отдавала себе отчет, что представляю случай для психиатра, но излечиться могла бы только обретя зрение. Если настанет день, когда я увижу Андерса воочию, это может стать днем обретения или смерти моей неначавшейся любви. Хочу ли я видеть? Да! Поэтому мне надо было скорее ехать домой и решать с Олежкой денежную проблему. Я не заметила, как заснула, а проснулась от поцелуев, которыми Андерс покрывал меня, разжигая новую страсть.
- Ты останешься теперь со мной! - шептал он между поцелуями, - Мы будем жить вместе и любить друг друга, как этой ночью. Ты мне нужна! Только с тобой я чувствую себя на равных, ни с кем не было так замечательно! Инга, мы созданы друг для друга. Ну, поцелуй же меня!
- Андерс, мне нужно уезжать! - пыталась сказать я как можно убедительней, но это было бесполезно, его чувства закипали страстью, как ураган на море, подчиняя меня своим законам. Вдруг я почувствовала, что он отстранился и с тревогой спросил:
- Что-нибудь не так? Инга, у тебя такое лицо, словно ты страдаешь.
Я помотала головой и внезапно разрыдалась. В аэропорт мы попали перед самым вылетом. Андерс был растерян, но все же убеждал, что я должна быстро решить все домашние вопросы и приехать к нему, он будет ждать.
- И немедленно в клинику - на операцию! Я договорюсь, они примут тебя через две недели.
- Нет, - впервые за эти дни твердо сказала я, - И насчет операции и насчет наших дальнейших отношений я еще должна хорошенько подумать и взвесить все “за” и “против”. И не дави на меня. Я никогда не забуду то, что произошло между нами, но дальше - посмотрим!
- Ты с ума сошла! - ахнул Андерс, - Ты не бросишь меня сейчас!
- Я не собираюсь тебя бросать, ведь я тебя еще не имею! До свидания! Спасибо тебе!
Он все-таки поцеловал меня так, что у меня опять забурлила кровь, и я несколько раз глубоко вздохнула, чтобы прийти в себя. Он действовал на меня на уровне инстинктов. Мне надо было или бежать от него, или броситься, как в омут. Я предпочла отойти в сторону и хорошо все взвесить.
Дома в аэропорту нас с Шери встречали Илья и Олежка с Наташей. Почувствовав руку Ильи на плече и поцелуй в щеку, я вздрогнула от неожиданности, за минувшими событиями я совсем забыла о нем. Мы приехали домой, я целый вечер рассказывала свои приключения в Копенгагене и Катманду и раздавала подарки. Флакончик с любовными благовониями я подарила Наташе, после чего брат долго не мог успокоиться, смеясь и язвительно комментируя мои заверения, что действует масло безотказно.
- Да ты просто не можешь дождаться, когда мы испытаем это на себе! - закричала Наташа, - но смотри, я ведь могу проверить это и с другим, не таким скептиком, как ты!
- Эй, эй! Что я слышу! – чуть не опрокинув стул, вскочил Олежка, - Пошли сейчас же!
- Желаю всяческого удовольствия! - сказала я вслед, смеясь.
Мы остались вдвоем с Ильей и я затаила дыхание. Но он, словно чувствуя, что меня лучше не трогать сегодня, лишь нежно погладил по щеке и спросил, сильно ли я устала в дороге. Я благодарно пожала его руку и попросила прийти завтра, когда я приду в себя от путешествия.
На другой день к нам пришел Арсений Петрович и опять пришлось повторить весь рассказ, особенно подробно описывая поездку в Непал. Арсений Петрович с завистью расспрашивал, в каком монастыре мы были и вообще, как мне там понравилось, а потом спросил, каков все-таки результат медицинского обследования. Я рассказала, что мне рекомендовали дорогостоящую операцию с сомнительным исходом. Арсений Петрович попросил меня отдать ему медицинское заключение, чтобы проконсультироваться со специалистами.
- Да что же консультироваться, - заметила я, - Знаете, сколько это стоит?
Когда я назвала сумму, Олежка присвистнул.
- Я все же проконсультируюсь, - сказал Арсений Петрович.
Мы начали обсуждать, сколько денег мы могли бы собрать, и выходило, что меньше половины необходимой суммы, даже если продадим нашу старенькую дачу в Комарово. Но Арсений Петрович заявил, что сначала все выяснит, а потом мы поговорим об этом еще раз. На другой день я решила, что пора поговорить с Ильей. Мне хотелось, чтобы между нами не было напряжения последних дней, но к вечеру опять пришел Арсений Петрович и попросил очень серьезно отнестись к тому, что он сообщит. В институте нейрохирургии ему сказали, что гематомы мозга сами по себе опасны и могут привести к самым серьезным последствиям, так что речь уже не идет о выборе «видеть - не видеть», операция желательна и даже необходима в любом случае. Нужно собирать деньги. Мы стали ломать голову, где же их взять. Олежка предложил устроиться в оркестр в какой-нибудь ночной клуб и сокрушался, что он не скрипач, вот если бы у него была, например, скрипка Страдивари! Наташа стала перебирать вещи, решая, что можно продать, Арсений Петрович пообещал попытаться найти еще какой-нибудь источник денег. Илья сидел молча.
Когда все разошлись, он сел рядом со мной и вял мои руки в свои.
- Инга, расскажи мне все. У вас с Андерсом что-то произошло, ведь так?
Я прислонилась к его плечу, и мне вдруг стало так хорошо! Я осознала, что вернулась домой. Забравшись с ногами на диван, я пристроилась рядом и удовлетворенно вдохнула знакомый запах.
- Да, что-то произошло... Но я еще не знаю, что. Можно, я тебе не буду рассказывать подробности? Он любит меня.
- А ты?
- А у меня такое ощущение, что я провела ночь с незнакомцем. Я его не узнала, это был другой человек. Вот ты - это всегда ты. Я много думала о тебе там. Ты мне снился.
- А как же с ним? Ты должна его любить, ты все время твердишь, что вы близкие люди.
- Илюша, не нужно о нем больше говорить, все должно устояться. Я еще буду думать, все очень непросто. Понимаешь, тебя я ведь помню с детства. Ты для меня близок и понятен, мы с тобой замечательно жили эти четыре года. Мне кажется, что тебе нравилось встречаться со мной? А он состоит из нескольких человек. Один - мой друг, другой - нежный влюбленный и еще один - тот, что провел со мной бурную ночь. Они все никак не могут слиться воедино, стать Андерсом Видстом. Мне все равно, как выглядит мой друг, я благодарна любому, кто любит меня, но меня шокирует незнакомый мужчина в моей постели, доставляющий мне совершенно первобытное дикое наслаждение. Это вторжение в мою личность. Ой, прости! Я не хотела говорить...
- Да нет, ничего! Я хочу все знать. Но и ты должна знать, что все четыре года я был счастлив! Быть рядом с тобой для меня - удача, я даже не надеялся, что ты когда-нибудь обратишь на меня внимание.
- Но ведь ты когда-нибудь полюбишь и захочешь жениться. Я очень хочу, чтобы ты испытал семейное счастье. И тебе ведь нужны дети?
- Я уже любил. И представление о счастье у всех разное... – голос его дрогнул, - Инга, у нас еще может быть все по-прежнему, или теперь уже нет?
- А давай попробуем! Я так рада, что опять с тобой! – я потерлась носом о щеку Ильи и удовлетворенно вздохнула, - Ты такой привычный и надежный, и ты по-прежнему волнуешь, когда рядом и нежен со мной.
Я говорила совершенно искренне, его ласки вызывали во мне тихую радость, и наша близость была такой чудесной. Мы заснули, обнявшись, потом Илья проснулся и начал тихо одеваться, но я остановила его.
- Останься со мной! Они ведь и так все знают, правда? Утром я провожу тебя на работу.
Я уютно устроилась, положив голову Илье на плечо и прижавшись к такому знакомому и родному телу. Он обнял меня одной рукой, и мы немного поговорили о том, как он тут жил месяц без меня и что делал, пока я не заснула опять. Утром мы встали раньше всех. Я накормила Илью завтраком, приготовив бутерброды, пока он варил кофе. Вышел Олежка, громко зевая, и сказал, отхлебнув кофе из моей чашки:
- Поженились бы вы, что ли! Илюшка, переезжай жить к нам! А то заставлю кровью смыть позор!
- Я готов! – не раздумывая, откликнулся Илья.
- На что? - хохотнул Олежка.
- На все! Меня устраивает любой вариант.
- А тебя, сестричка?
- А меня устраивает вариант, при котором младший брат не сует свой нос в мои дела! – строго сказала я.
- Ну, совсем как в детстве, - расхохотался Илья, - помнишь, Олег? Когда мы читали ее дневник, нам так же попадало!
- Ты опоздаешь на работу!
Через два дня я тоже вернулась на работу в консульство и все встало на свои места. Но чем больше дней отделяло меня от безумной прощальной ночи с Андерсом, тем чаще я думала об этом. Иногда так ясно вспоминались все ощущения от его бурных ласк, что я вздрагивала. Они притягивали и отталкивали меня одновременно, мне страстно хотелось испытать это еще раз, чтобы наконец понять, как я к этому отношусь. Может, я лукавила сама перед собой, и мне просто понравилось? О, как мне хотелось посмотреть ему в лицо! Теперь, когда я была почти уверена, что это несбыточная мечта, это приобрело форму мании. Я хотела видеть, чтобы разобраться во всем. Я должна выбрать из двух одного и чувствовала, что пока не готова это сделать.
Время от времени заходил Арсений Петрович и сообщал, что раздобыл еще немного денег то у одного, то у другого друга отца. Однажды ночью мне опять приснился мой отец, все было, как раньше, мы разговаривали, он сидел рядом и я опять не видела его лица. Он дал мне слово, что поможет мне любой ценой. Ну что ты, папочка, разве можно любой ценой, - возразила я, а он ответил: - ради тебя я и жизнь отдам! На этом сон опять закончился, я не успела даже удивиться, о какой жизни он говорит.
Прошла еще неделя, как вдруг Арсений Петрович заявил, что собрал всю недостающую сумму. Мы страшно удивились, и я потребовала сказать, откуда он взял деньги.
- Я продал тибетские книги.
Я так и ахнула. Я знала, что у него есть три ценнейшие рукописные книги с рецептурами тибетских лекарственных трав и других способов лечения. Знатоки давно уговаривали его продать эти книги и предлагали огромные деньги, но он только смеялся. Помню, мой отец всегда подшучивал над его одержимостью перевести тексты и когда-нибудь напечатать их.
- Арсений Петрович, немедленно верните книги, вы с ума сошли! Я никогда не возьму эти деньги.
Он убеждал меня долго и горячо, но я была непреклонна. Остальные молча наблюдали за этим, боясь начать меня уговаривать и в то же время испытывая радость, что операция стала теперь реальной. Длилось это не один день, и вот однажды в споре он сказал слова, которые поразили меня. Горячо уговаривая взять деньги и немедленно ехать в клинику, Арсений Петрович воскликнул:
- Инга, я все равно помогу тебе, и цена здесь не имеет значения! Ради тебя я жизнь отдам, не то, что эти книги!
- Но почему?! - спросила я шепотом, внезапно почувствовав болезненный толчок в сердце: эти слова я слышала во сне от отца.
- Неважно! Какая тебе разница! Ну, в память о твоей матери. Я ее любил, - я услышала в его голосе какую-то неопределенность.
- Я все равно должна все узнать, иначе не возьму деньги. Рассказывайте! Мне приснился на днях отец, который сказал эти же самые слова: ради тебя я отдам жизнь. Вам не кажется это странным? - я вдруг заплакала в нервном возбуждении.
Арсений Петрович, должно быть, сделал всем знак уйти, потому что сел рядом со мной и погладил по волосам, неловко стер слезы со щек и сказал дрогнувшим голосом:
- Мне тоже снилось, что я тебя уговариваю. Может, так и было? Инга, ты знала что-нибудь про нас с твоей мамой?
- Папа уже после ее смерти рассказывал, что вы были влюблены в нее, но она вышла замуж за него, - тихо призналась я.
- Он был благородный человек и никогда не упрекнул ее ни в чем, - Мягко, словно извиняясь, сказал Арсений Петрович, - Он знал, что она беременна, когда женился на ней. Он был тебе хорошим отцом, а с меня взял только слово, что я никогда не скажу тебе правды. Мы с Анной очень любили друг друга. Но жизнь - трудная штука. Я тебе расскажу все, но это длинная история.
- Подождите! - почти выкрикнула я, опять начиная плакать, - Вы мой настоящий отец?
- Дорогая моя, успокойся! Да, я твой отец, Но Владимир был тебе хорошим отцом, я не смог бы лучше вас вырастить, особенно после смерти Ани. Он сделал все, что было в его силах, и не отличал вас с Олегом, мне даже казалось, что он больше любит тебя.
- У меня все путается в голове! – жалобно проговорила я, хватая его руку, - Вы мне расскажете, как это было?
- Ну конечно, моя девочка! Я все тебе расскажу, но не сразу, для этого нужно рассказать всю жизнь. Но ты возьмешь деньги?
- Господи, о чем вы! Разве до денег сейчас?!
- Инга, я нарушил клятву, чтобы ты смогла вернуть зрение. Все дело сейчас в этом. И я прошу тебя, если сможешь, говори мне “ты”, хорошо?
- Ах, потом, потом! О деньгах не надо! “Ты” - так странно... – у меня просто голова шла кругом, - Я постараюсь. Ты мне расскажешь, как у вас все было? И еще, - осенило вдруг меня, - Перед отъездом в Данию ты боялся, что я могу влюбиться в Андерса?
- Да, - удивленно сказал Арсений Петрович (у меня еще язык не поворачивался называть его отцом), - Я думал тогда об этом день и ночь. Я боялся, что ты опять можешь разочароваться в жизни, если он останется равнодушен. У меня даже сердце болело, почти так, как после аварии. Но как ты узнала?
- Ты мне приснился, так же, как и неделю назад.
-А знаешь, мне в детстве долго снилась моя умершая мама. Я не видел ее лица, но я знал, что это она и она тоскует обо мне. Ты же мне снилась очень часто.
- Тогда это наша фамильная черта. Может, мы обладаем телепатией? – улыбнулась я, - Я недавно познакомилась с одной женщиной, настоящей колдуньей, и она сказала, что мои руки имеют силу. Что она под этим подразумевала, я не поняла, но, может быть, мы обладаем чем-нибудь волшебным?
Арсений Павлович засмеялся и обнял меня, поцеловав в лоб.
- Мы обладаем огромным счастьем: мы нашли друг друга через тридцать лет! Я уже не верил, что когда-нибудь ты будешь считать меня своим отцом!
- Но я все-таки хотела бы узнать, что случилось тогда? - я постаралась, чтобы он не прочел в моем вопросе недоверие.
Мы разговаривали о прошлом несколько дней. Арсений Петрович старался вспомнить всю свою жизнь. Довольно сумбурные и разрозненные эпизоды постепенно сложились в связную историю, произошедшую до моего рождения.
Когда отец мне рассказал все о любви, связавшей его с мамой, я стала вспоминать незначительные эпизоды, обрывки разговоров родителей, крошечные частички мозаики, которые теперь сложились с его рассказом в единую картину. Ведь даже то, что мы еще и родственники, правда, очень дальние, никогда при мне не упоминалось. Просто - друг отца.
- Знаешь, я теперь понимаю, почему у мамы были такие печальные глаза всегда. Я как раз об этом говорила недавно с Андерсом. Когда она думала, что ее никто не видит, она страдала. Помню, бабушка Маша иногда приходила и говорила: “Была сейчас у Сенечки.” И мама спрашивала “Ну и как он?” таким странным голосом! Я тогда не могла понять, что происходит. Я думаю, что если она тогда один раз испугалась и малодушно выбрала не любовь, а благополучие, то ведь потом всю жизнь не имела покоя.
- Это слишком жестоко сказано! Она ничем не провинилась ни передо мной, ни перед тобой, - строго одернул Арсений Петрович и печально пояснил: - Такая судьба! Аня была такой... Она была единственной на свете! А у тебя совершенно ее глаза, - ласково улыбнулся Арсений Петрович, - И их нужно вылечить! Инга, возьми деньги! Ты еще узнаешь когда-нибудь, с какой любовью они тебе предлагаются.
- Хорошо, я возьму их, - кивнула я, - Но как же мне теперь тебя называть?
- Да так и называй, как раньше. Какая разница? Ты не представляешь, как я счастлив, что ты все знаешь! Теперь и умереть не страшно.
- О, - вспомнила вдруг я гадание Пилар, - Так ты и не умрешь! Тебе нагадали очень долгую жизнь.
- Это кто же? - засмеялся Арсений Петрович
- Пилар, мать Андерса Видста, сказала, что мой отец будет жить долго. Представляешь, что я почувствовала после этого месяц назад? Что у меня или у нее крыша поехала, как говорит Олежка! Слушай, - радостно всплеснула я руками, - а это значит, что она действительно увидела, что мой отец жив! Фантастика! А я-то не верила. Значит, и все остальное она правильно сказала?!
- А что она тебе еще сказала, если не секрет?
- Да всякие женские штучки! Суженый-ряженый!..
- И все сходится?
- Не знаю, - задумчиво сказала я, - она дала свободу выбора. Я могу выбрать того, кто меня любит, или того, кого люблю сама. Что ты посоветуешь?
- Теоретически, или есть уже кандидаты?
- Ах, я не знаю! Один - это Андерс, другой - непонятно кто. Один на севере, другой на юге. Если Андерс на севере, значит другой не Илья, а кто-то на юге... Загадка природы.
- А Илья, его ты не любишь? - с любопытством спросил Арсений Петрович.
- Мы с ним четыре года. Мы очень привязаны друг к другу. Но о любви мы никогда не заговаривали. Он любил свою жену. Я никого не любила. Мы нашли друг в друге все, чего нам недоставало тогда.
- Почему ты уверена, что один - это Андерс?
- Он говорит, что любит меня.
- Только говорит?
- Да нет, правда любит. Более чем, - я нервно рассмеялась, - Настолько более, что меня это испугало, как лесной пожар. Или торнадо... Но все женщины, должно быть, похожи на мотыльков: меня это привлекает, как огонь. Понимаешь, хуже то, что я не вижу его! Он для меня чудесный друг, мне ни с кем так ни интересно, но когда он превращается в мужчину и близко от меня - это мужчина без лица, незнакомец. Я, наверное, говорю бред сумасшедшего, но я не могу объяснить по-другому. Это мучит меня, потому что я верю, если бы в моем сознании они слились воедино, я полюбила бы его так же неистово. Ты это можешь понять?
- Не совсем. Видишь ли, я могу только догадываться, как ты представляешь людей, не видя их. Это должно быть что-то особенное. Голос, что еще?
- Все. Интонации, тембр голоса. То, что я чувствую, прикасаясь к руке... Запах, это очень важно. Ну и конечно то, на что обращают внимание все: поведение, манеры, ум. Воображение рисует некий образ, очень расплывчатый, но не похожий на других. А тебе нравится Андерс? Я имею в виду внешне, как мужчина?
- Ты хочешь, чтобы я его описал? - засмеялся Арсений Петрович, - Я наверняка обратил внимание совсем не на то, на что обращают внимание женщины. Больше всего меня поразило при первом знакомстве, что он скандинав. Он выглядит, словно одно из воплощений Шивы.
- Да ведь его мать - испанская цыганка.
- Ах, вот оно что. Да, похоже на то. Я не могу сказать, красив ли он, у женщин свои критерии, наверное, но лицо у него из тех, что могут увлечь и запомниться. Но Инга, а как же Илья? Как ты видишь его?
- Да ведь Илью я знаю с детства. Я его видела, когда им с Олежкой было по восемнадцать лет, они учились в одном классе. Олежка все время сватает меня, он хотел бы, чтобы я вышла замуж за Илью.
- Дорогая, пройдет совсем немного времени, и ты опять сможешь видеть, и все у тебя будет, как у всех: и любовь и замужество, и дети!
- Ах, дети - это как раз то, чего мне не хватает. Я бы очень хотела детей!
Еще через неделю я улетала в Копенгаген. Меня провожали все. Илья прямо при всех крепко обнял меня и, целуя, сказал словно заклинание:
- Вернись к нам зрячей! Вернись! Нигде тебя не любят так, как дома.
Андерс встречал меня у трапа самолета. Опять его звучный голос заставил радостно забиться сердце. Я улыбнулась и обняла его за шею, пока он целовал меня в обе щеки.
- С приездом, дорогая! Мама передает тебе привет. Я же один не мог даже работать, ведь ты писала мою книгу больше, чем я!
- Ты все придумал, ведь писал же ты свою книгу до меня!
- Ну, если я и приврал, то самую малость. Я имел в виду, что без тебя мне не писалось. И знаешь, о чем я думал все это время?
- О чем?
- О том, позволишь ли ты мне начать с того, на чем мы кончили, или мне придется опять начинать сначала. Я тебя шокирую? – заметил, наконец, Андерс, - Боже, ты даже покраснела, прости меня! Я не буду говорить об этом.
Андерс погладил мою щеку и повел к машине. Шери первым запрыгнул на заднее сидение. Андерсу он полностью доверял, хотя никогда не было случая, чтобы он сам заигрывал с ним, как с Ильей, к которому бежал, стоило только тому войти в квартиру, вставал на задние лапы и вылизывал ему лицо. Мы приехали домой к Андерсу и, быстро разобрав вещи, сели поговорить. Мне не терпелось рассказать ему об отце. Пока я выкладывала всю нашу семейную историю, он сидел тихо, скорее всего, так же ошеломленный, как и я, когда узнала обо всем.
- Это потрясающе! - наконец сказал он, - надо все рассказать маме. Ей это понравится. Теперь ты понимаешь, кого ты видела во сне? Я думаю, что он так о тебе волновался и днем и ночью, что вы во сне как-то могли соединяться мыслями. Это слишком невероятно.
- А помнишь, как ты рассказывал, что в монастыре почувствовал связь с чужим разумом?
- Да, помню, но я не уверен, что мне это не показалось. У тебя же есть прямые доказательства. Надо все рассказать маме. Завтра после клиники поедем к ней.
Мы поужинали в кафе и когда вернулись домой, я почувствовала волнение и растерянность. Я не могла дать себе отчет в своих чувствах. Я не знала, хочется ли мне, чтобы Андерс “начал с того, на чем закончил” тогда, или я хотела спокойно прожить несколько дней, оставшихся до операции, и решить все, когда буду знать результат, определяющий мою судьбу. Я не думала о том, что от этого результата будет зависеть и его судьба. Андерс сидел совсем близко от меня, и я опять почувствовала на лице его дыхание, как тогда в Катманду, когда он хотел меня поцеловать и не сделал этого. Я протянула руку, дотронулась до щеки, и так получилось, словно я сама прижала его голову к своему лицу. Андерс поцеловал меня очень осторожно, чуть притронувшись губами, но это было так привлекательно и возбуждающе, что я в ответ сама поцеловала его. И тут произошло то, что удивило меня и в прошлый раз. Мой поцелуй словно задел некий выключатель и теперь вместо Андерса сжимал меня в объятиях другой, с такой страстью лаская, что я безвольно отдала свое тело этой буре чувств, лишь судорожно вздыхая в наиболее восхитительные моменты. Я уже не стремилась соединить разрозненные образы, мне было не до этого. Я наслаждалась происходящим, испытывая совершенно новые ощущения. К тому, что происходило, не подходило слово любовь, это был самый изощренный секс, какой я даже вообразить себе не могла, но страсти и чувств тоже было с избытком. И мне это нравилось! Мы оба еще бурно дышали, я чувствовала тяжесть его руки на плече и легкое пожатие, потом его губы скользнули по лицу к мочке уха, и я засмеялась.
- Инга, ты должна быть всегда со мной, я люблю тебя! Знаешь, как это получилось? Шесть лет назад я увидел девушку, совершенно сломленную судьбой. Она машинально переводила, потом чуть оживилась, потом вдруг доверчиво подняла на меня глаза и так трогательно посмотрела, что у меня все перевернулось, хотя я знал, что она меня не видит. С тех пор только ты для меня имеешь значение, а теперь я знаю, что и для тебя важно быть со мной. Скажи, ты хоть с кем-то получала столько же наслаждения?
- Нет, - ответила я честно, - так, как сейчас, не было никогда.
- Вот видишь! - воскликнул Андерс, - Мы созданы друг для друга! Мы можем столько радости доставить себе в жизни, если будем вместе! Обещай мне, что ты останешься со мной!
- Андерс, ничего не требуй от меня сейчас. Скоро решится моя судьба. Вот там и посмотрим.
- Но разве это зависит от того, будешь ли ты видеть?! Какая разница! Мы можем быть счастливы так, как сейчас.
- Может быть! Тогда не стоит спешить. Тем более, что у меня совершенно нет сил что-нибудь делать или думать сейчас.
- Спи, дорогая! Завтра поедем в Эльсинор.
С утра мы заехали в клинику, чтобы договориться об операции. Ее назначили через четыре дня. Я торопилась к Пилар, мне хотелось скорее с ней поговорить, теперь я доверяла ей полностью. Мы приехали к обеду. Пилар решила, что мы сразу же должны сесть за стол. В том, что гостей нужно прежде всего накормить, она очень напоминала мою бабушку Машу. Андерс достал из холодильника и разогрел еду, приготовленную заранее приходящей прислугой, За обедом мы вспоминали поездку в Катманду, и я расспрашивала Пилар о здоровье матери Марии. Оказалось, что чувствует она себя неплохо, иногда встает к заутрене и не собирается умирать.
- Я полечила ее руками, пока там была, может, все и обойдется! Ну, а ты, моя голубка, скоро будешь видеть?
- Не знаю, Пилар, как получится. В любом случае операция нужна и мой отец настаивал, чтобы я взяла у него необходимые деньги.
- Отец, голубка? Ты теперь не сомневаешься, что он жив?
- Ну конечно! Пилар, я ведь нашла своего настоящего отца, вернее, он нашел. Хотя, он и не терял... О, Господи! Я запуталась. Он наконец-то открыл мне, что он мой настоящий отец, вот! Рассказать?
- Ну конечно, милая! Ненавижу истории про то, как теряют, но когда находят – это замечательно! Рассказывай. Чанда, дорогой, принеси мне мою шаль и включи кофеварку.
- А может, ты выпьешь чаю? Не поздно ли для кофе?
- Делай, что тебе говорят, мальчишка! Инга тоже выпьет со мной. А ты можешь пить свой чай. Ну, начинай же, да со всеми подробностями!
И я начала рассказывать. Пилар слушала очень внимательно. Иногда она издавала восклицания на своем непонятном языке, и Андерс переспрашивал меня о каких-нибудь деталях.
- Ну вот, - закончила я, - Теперь меня правильнее называть не Ингой Юдиной, а Ингой Арсеньевной Болотовой.
- Как, ты говоришь, зовут твоего отца? - мне показалось, что голос ее стал несколько напряженным.
- Арсений Петрович Болотов. Арсений - имя, Болотов - фамилия, а Петрович - значит...
- ...сын Петра. Я знаю. Как звали его отца? И кто его мать? - нетерпеливая интонация и металлическая звонкость голоса Пилар насторожили меня и я повернулась к Андерсу, но он, наверное, сам в это время удивленно смотрел на мать.
- Его отца звали Петр Арсеньевич Болотов. А вот мать он свою не помнит, она умерла, когда он был совсем крошкой.
- Лара Пабло-вна Болотов!
- Лариса Павловна Болотова, - поправила я машинально, - Но откуда вы знаете?!
Я услышала, как Андерс вскочил со своего места, как звякнул стакан... Я чувствовала свое бессилие, я ничем не могла помочь.
- Андерс, что случилось?
- Ей плохо. Иди сюда и подержи ей голову, я вызову врача. Наверное, слишком крепкий кофе.
Я подошла к креслу Пилар и, приобняв ее, поддержала голову. Пока Андерс набрал номер домашнего врача, я провела рукой, чуть массируя виски Пилар, потом взяла ее сухую и легкую руку в свою, пытаясь нащупать пульс. Она пробормотала несколько слов, и Андерс тут же перевел:
- Подержи руки на висках и на затылке. Ей так легче.
Я опять положила обе руки на затылок и виски Пилар, страстно желая, чтобы это ей помогло.
- Спасибо, голубка моя!! - услышала я слабый шепот, - Мальчик мой, сыночек!
“Сыночек” она сказала по-русски. Я изумленно вздохнула. Тут пришел врач, живущий по соседству. Андерс подождал, пока тот осмотрит Пилар, и сказал, что перенесет ее в спальню. Они вышли. Я сидела с бьющимся сердцем. Что все это значит? Я настолько разволновалась, что когда вернулся Андерс, потихоньку плакала. Андерс сел рядом и обнял меня.
- Ей сделали укол, она проспит до утра. Ничего серьезного, это не сердце. Непонятно, что ее разволновало до такой степени?
- По-моему, что-то связанное с тобой. Знаешь, что она сказала мне, пока ты звонил врачу? Она сказала мне спасибо, а потом воскликнула: “Мальчик мой, сыночек!” и “сыночек” произнесла по-русски.
- По-русски?! - изумился Андерс, - Но откуда она может знать, как это звучит на русском языке? Меня она с детства звала на хинди: Чанда.
- А почему на хинди, Андерс? - поинтересовалась я, - ведь вы жили в Катманду, там говорят на непали?
- В основном - да, но на хинди говорят везде, от Гималаев до океана. Я в детстве говорил на хинди и по-датски одинаково свободно, мы с мамой учили их вместе. Потом мама стала учить со мной еще и непали, а потом - испанский. Санскрит я выучил сам. Завтра мы все узнаем, мама нам расскажет, что же произошло. Пойдем, я отведу тебя погулять к морю, Шери не терпится побегать.
Мы пошли выгулять Шери. Было начало сентября, осенние шторма еще не начались, но все равно волны были почти океанскими. Я слушала их шум и вспоминала наше путешествие на корабле. Ветер был влажен, свеж и пах морем. Крики чаек так органично вписывались в шум волн, что казалось, что это само море кричит время от времени от удовольствия.
- А помнишь, как мы плыли с тобой на корабле? - спросил Андерс, обнимая меня за талию, - И ты была совсем рядом, но такая недоступная, что я сходил с ума. Господи, как я хотел тебя целовать! И обнимать вот так!
Он сжал меня в объятиях и опять поцеловал так, что закружилась голова.
- Андерс, ты отнимаешь у меня разум, - прошептала я, - Я превращаюсь в безмозглую чувственную куклу.
- Только не безмозглую, скажем так: чувства начинают преобладать над разумом. Разве это плохо?
- Мой внутренний голос говорит: плохо. Но я хочу быть с тобой чувственной куклой, ведь это то, что тебе нравится? Оказывается, мне тоже! - и я задохнулась от поцелуя, заставившего забурлить мою кровь, - Андерс, что ты делаешь, нас увидят!!
Но его уже было не остановить. Подсадив меня на каменную ограду, он опять овладел моими чувствами так же, как и телом. Опять наслаждение затмило мне разум, и я была незнакомкой, жаждущей только продлить это мимолетное ощущение гармонии наших тел в погоне за совершенством чувств.
- Ну, это уж слишком! - воскликнула я наконец, смущенно поправляя одежду и приглаживая волосы, - У меня такое ощущение, что вокруг толпа народа и все наблюдали за нами.
- Не бойся, в это время осенью сюда никто не забредает, это ограда частного поместья. Но было здорово, правда? Попробуй только сказать “нет”!
Не успел он это произнести, как раздались приближающиеся голоса и группа молодежи, громко переговариваясь, прошла мимо нас.
- Вот видишь, Бог бережет влюбленных!
- Ты сам себе противоречишь! - заметила я, облегченно смеясь.
Мы вернулись домой и Андерс проверил, хорошо ли спит Пилар. Потом он отвел меня в мою комнату и показал все необходимое. Я заснула быстро, но спала очень беспокойно. Мне снилось, что мне делают операцию и я слышу все, что говорят хирурги, а потом вдруг вспыхивает яркий свет и я понимаю, что вижу. Потом ко мне приходит Пилар и мы разговариваем про ее сыночка и почему-то на русском языке.
Я проснулась утром оттого, что кто-то гладил мою руку. Я нащупала легкую руку Пилар.
- Пилар! Что случилось? Вам все еще плохо? Мне помочь? - я рывком села на постели, чуть не столкнувшись с ней.
- Нет-нет, голубка, прости, что я тебя разбудила. Мне просто не терпелось поговорить с тобой.
- О чем? Давайте, я быстро встану, приведу себя в порядок и отвечу на все ваши вопросы. И вы - на мой, ладно?
Я прошла в ванную, потом быстро оделась, причесалась и села на стул напротив Пилар.
- Дорогая, - начала она, - Ты не помнишь, когда родился твой отец?
- Нет, точно не знаю. То ли в тридцать восьмом, то ли в тридцать седьмом... Он не говорил точно или я не запомнила. Я знаю только, что он рано осиротел. Его мать погибла еще до войны в Монголии, а отца расстреляли в сорок шестом или сорок седьмом году.
- Как, расстреляли?! - схватила меня за руку Пилар.
- У нас тогда были страшные времена. Его обвинили в шпионаже и связях с иностранными агентами, его жена, оказывается, была иностранкой.
- Но ведь ты говорила, что она к тому времени умерла?
- Это не имело значения.
- Инга, ты не могла бы написать отцу, чтобы он приехал сюда?
- Да, я напишу, но только вряд ли он сможет найти деньги для поездки. Он все, что у него было, отдал мне на операцию. Даже книги продал, очень ценные. Кстати, я не сказала Андерсу, он с ума сойдет, он так хотел получить эти книги.
- Я пошлю ему деньги. Нет, быстрее просто заказать ему билет. Мне не терпится с ним поговорить.
- Так давайте позвоним ему?
- Да, да! Позвоним. И знаешь, не надо пока ему ничего говорить о том, что я интересуюсь им. Скажи, что ты хочешь, чтобы он был с тобой во время операции.
Я очень удивилась такой поспешности и таинственности. Перед завтраком я позвонила домой и переговорила с Арсением Петровичем. Он тоже удивился, сильно обрадовался и пообещал сделать все возможное. Когда встал Андерс, Пилар заставила его позвонить в датское консульство и попросить содействия в оформлении визы. Тут же был заказан билет на Копенгаген через три дня. Они всерьез решили устроить так, чтобы при моем пробуждении от наркоза отец был бы рядом.
Дни перед операцией я сильно волновалась. Пожалуй, страха, что все плохо кончится, у меня не было, хотя меня предупредили, что есть хоть и крошечный, но шанс, что хирургическое вмешательство в мозг может кончиться плачевно. Мне в это не верилось. Не могла я потерять еще больше, чем уже потеряла, поэтому я свято верила, что хуже, чем есть, уже не будет. Но все равно я плохо спала и была в таком напряжении, что Андерс оставил попытки как-то расшевелить меня и просто был очень нежен, став для меня прежним Андерсом. Наконец настал решающий день. Накануне вечером мы приехали в клинику, я спала там со снотворным очень крепко. Что было потом, я не знаю, потому что сон мой окончился, когда все уже было позади. Андерс потом мне рассказал, что он приехал в клинику утром, но ему сказали, что до обеда все равно ничего не будет известно. Он поехал в аэропорт встречать Арсения Петровича, и общались они, между прочим, на английском, который оба вполне прилично знали. Когда я узнала об этом, я обвинила отца в заговоре тогда, шесть лет назад, когда он впервые попросил переводить их разговор с Андерсом. Они только рассмеялись мне в лицо, очень довольные. Но это было позже.
Я машинально открыла глаза, проснувшись, но конечно ничего не увидела, вся голова была перебинтована. Ко мне тут же подскочила сестра, вызвала врача, и началось обследование и тесты. Они проверяли, сохранились ли функции мозга. Я же чувствовала себя совершенно нормально, меня интересовало, буду ли я видеть. Мне пообещали, что через три-четыре дня, если все будет хорошо, снимут повязку с глаз. В тот же день к вечеру ко мне пришли Андерс и отец Арсений Петрович. Они расспрашивали о моем состоянии, о том, что говорят врачи, но я чувствовала, что отец чем-то очень взволнован. Я держала его руку в своей и слышала, как она нервно вздрагивает.
- Ты волнуешься из-за меня? - спросила я тихо, - В любом случае не стоит волноваться: операция удалась хотя бы тем, что не сделала хуже. Или вы знаете больше меня? Скажи мне!
- Нет, нет, что ты, Инга! – постарался успокоить меня отец, - Все в порядке! Через два дня мы узнаем результат. Все будет хорошо, моя девочка! И еще тебя ждет большой сюрприз, когда ты выйдешь из клиники. Я обещаю тебе, что это что-то невероятное!
- Что? - с любопытством спросила я, но он только похлопал по моей руке.
- Потом, потом. Потерпи еще.
Андерс, чтобы отвлечь меня от ожидания, принес свою работу и, когда мне позволяли врачи, опять мы вместе писали его книгу, как три месяца назад. Наконец настала минута, когда я должна убедиться в своей счастливой судьбе - или разочароваться. Я хотела, естественно, первого, но была почти убеждена во втором. Сначала сестры занялись под наблюдением врача хирургическими швами. Я уже знала, что голову обстригли только в месте трепанации и швов будет не видно, когда я причешу волосы. Наконец пришло время снять повязку с глаз и посмотреть, что получится. Врач предупредил, что я смогу восстановить зрение не сразу, ведь десять лет настолько большой срок, что мой мозг просто забыл, как нужно видеть.
- Открой глаза! - сказал он, и я вдруг заметила, что темноты больше нет. Весь мир был туманом, светящимся чуть перламутрово. Это было настолько красиво, что я заплакала, - Что ты видишь? - услышала я и повернула голову на звук. В том месте, откуда шел голос, туман сгустился в темное расплывчатое пятно, меняющее контуры. Я протянула руку и дотронулась до его плеча.
- Ты меня видишь? - настойчиво повторил врач, и я засмеялась радостно.
- Я вижу! Не вас, я вижу вообще! Боже, как это прекрасно, и этот свет, и этот туман!
- Ты видишь туман?
- Да, и он темнее там, где вы.
- Отлично! Очень медленно, но может восстановиться какой-то процент зрения, нерв не полностью атрофирован. Но не переусердствуй, пока только темные очки и никакого напряжения. Не надейся, что в ближайшие годы ты сможешь вдевать нитку в иголку!
- Я всегда ненавидела шить! - с отвращением сказала я, и он засмеялся.
Выписали меня на другой день. В больших темных очках я совершенно ничего не видела, и отец вел меня за одну руку, а Андерс за другую. Мы сели в машину и там ко мне бросился Шери. Я обняла его за шею, а он всю дорогу сидел в ногах, положив морду на мои колени, и время от времени шумно вздыхал.
- Ну что, Шерочка, дорогой, ты теперь будешь моим самым лучшим другом. Как хорошо, когда от друзей ничего не надо, я тебя люблю просто так, потому что ты моя самая лучшая собака!
Шери радостно взвизгнул и попытался опять лизнуть меня в нос. По тому, что мы ехали довольно долго, я поняла, что мы едем прямо в Эльсинор. Пилар встретила нас на пороге и обняла меня с нежностью. Мы расселись в гостиной. Сначала разговор вертелся вокруг операции, я рассказывала, что и как я вижу. Андерс был очень разочарован тем, что я сразу не разгляжу его лицо, он-то, должно быть, надеялся, что уже сегодня я не только увижу его, но и влюблюсь без памяти и на всю жизнь. Пилар посмеялась над его разочарованием и объявила, что хочет сказать что-то очень важное
- Инга, голубка моя, переводи, пожалуйста, отцу, мы без тебя с трудом разобрались, я плохо говорю по-английски.
- Ты могла бы попросить меня, - сразу вставил Андерс.
- Я не хотела, чтобы кто-нибудь знал раньше времени о нашем разговоре, но теперь все разъяснилось. Я хочу сказать вам, что я нашла своего потерянного сына и его дочь, мою дорогую внучку! Инга, девочка, поцелуй свою бабушку!
Мы с Андерсом онемели от изумления.
- Пятьдесят два года. Боль в сердце притупилась, но не прошла. Я пыталась, видит Бог, я посылала запросы через Красный Крест начиная с мая сорок пятого года.
Я перевела это отцу и услышала, как он судорожно вздохнул, сама поняла, что произошло, и в ужасе прижала руку к губам. Так вот что могло дать толчок к аресту Петра Арсеньевича Болотова, моего деда.
- Она ведь не знала, отец! Она просто хотела найти тебя! - сказала я по-русски и почувствовала, как он пожал мне руку, успокаивая.
- Инга, не говори ей ничего. Что было, то было и быльем поросло. Ты ведь знаешь, что тогда творилось, не одно так другое - и нет человека. Зачем ей страдать и от этого!
- Да, конечно. Но она что, действительно твоя мать? - спросила я шепотом, словно нас могли понять.
- Да, ты представляешь? Все сходится. Ты послушай! Попроси ее начать с самого начала.
- Пилар, мы хотели бы узнать все с самого начала, - повернулась я к ней, - как ты попала в Союз и где встретила дедушку?
Пилар начала рассказывать. Мы слушали ее, веря и не веря. Ее жизнь была похожа на историю из мыльной оперы, еще более невероятная, чем история моих родителей. Судьба бросала ее по всему миру и особо не жаловала, но Пилар рассказывала об этом со стоическим спокойствием и я не могла понять, что дает ей это спокойствие. Бесспорно, у нее была огромная душевная сила и характер человека, умеющего отдавать больше, чем берет. А может быть, это было спокойствие старости, все пережившей, выплакавшей, исстрадавшейся в молодости, и теперь вспоминавшей все это с потухшим сердцем? Да нет, не похоже. Я бы сказала, что силу ей дает вера, если бы не помнила ее слова, что она не очень примерная католичка. Как бы там ни было, мы слушали ее историю, раскрыв рты и Андерс, тоже узнавший об этом впервые, издавал время от времени невнятные восклицания. Я думаю, он был удивлен больше нас, он-то знал Пилар всю свою жизнь и ему было нелегко узнать, что он играл в ее жизни не первую скрипку.
Всю историю мы с отцом узнали от Пилар постепенно. Сначала основные события, потом они стали обрастать подробностями, Пилар рассказывала нам свою жизнь – про знакомство с Лоркой, про военный Мадрид, про любимого мужа, про сына и то трагическое утро на берегу реки, - и мы переживали это вместе с ней. Мы с отцом не спрашивали ее о том, как она пыталась разыскать мужа и сына, посылая запросы, мы не хотели бередить ее сердце. Время от времени она брала мою руку и клала себе на лоб. Пока я слушала, я была с ней рядом в Испании ее молодости, любила вместе с ней своего деда и чувствовала ее трагедию всеми нервами. Все, что она рассказывала, словно проходило через мое сердце. Я совершенно забыла об Андерсе. Если бы я могла видеть его лицо, я поняла бы, какое впечатление это на него производит, но я ни о чем не догадывалась, пока отец не воскликнул радостно:
- Так значит, мы с Андерсом братья?! Я не сразу сообразил. Ну, иди, обнимемся, братишка! Дай я тебя поцелую!
Тут я изумленно вздохнула, потому что только сейчас связала все ниточки родства в один узел. Я машинально перевела Андерсу восклицание отца, ошеломленная следующей мыслью, участившей удары сердца и бросившей к щекам кровь: выходит, Андерс - мой родной дядя, и то, что мы с ним... О, Господи!!! Я собрала всю свою волю, чтобы не дать выхода обуревавшим меня чувствам. Я уткнулась лицом в руки Пилар и рассмеялась, скрывая отчаяние. Знаете, что я почувствовала прежде всего? Такое же дикое желание иметь Луну с неба, как сказочная принцесса. Вот он был рядом со мной, любил меня, я имела его душу и тело и капризно решала, полюблю ли, когда разгляжу поближе, или нет. А теперь он стал недоступен, как небесное светило, которое всегда перед глазами, но абсолютно недосягаемо. Жажда обладать им рождается в ту же минуту и становится нестерпимой. Вот такой психологический выверт. Хочется невозможного! Мне кажется, отец понял мое состояние, потому что не предложил обнять новоиспеченного дядюшку.
На другой день я переводила бабушке рассказы отца о своем детстве, учебе и работе. Отец сообщил, что распятье до сих пор у него, тетя Маша уже перед смертью рассказала, чье оно. А вот книжка стихов Лорки, к несчастью, пропала во время блокады. Скорее всего ее сожгли вместе с другими книгами и почти всей мебелью соседи, которые всю блокаду жили в Ленинграде. Рассказам не было конца. Мы втроем оживленно обменивались воспоминаниями о нашей жизни, которая у всех троих прошла вдали от самых родных людей, улыбались, держали друг друга за руки, Пилар даже попыталась говорить по-русски, хотя помнила всего несколько слов. Мы, смеясь, поправляли ее. Мы были в светлом кругу любви и наслаждались вдруг обретенным родством. Андерс в это не вмешивался, отстраненно наблюдая за нашими счастливыми лицами. Он все время молчал, односложно отвечая на наши вопросы. Наверное, Пилар это не очень беспокоило, она ведь видела его лицо при этом. Должно быть, оно не внушало ей тревоги. Или у меня были слишком обостренные чувства, или богатое воображение, но мне казалось, что он страдал. Конечно, он страдал! Ведь он любил меня - и в сто крат сильнее, чем я желала его. По тому, что я в состоянии была размышлять об этом, я предполагала, что с моей стороны это было скорее капризом. Но каким капризом!
Я читала, что у женщины каприз может стать чем-то вроде мании, навязчивой идеи, сокрушающей все на пути. А может быть, я чувствовала разочарование оттого, что никогда больше не испытаю тот головокружительный и всепоглощающий экстаз, до которого он впервые меня довел? А может быть, жестокое разочарование первой утраты так опечалило меня, потеря того, что теперь будет для нас несбывшимся, а потому в сто раз более желанным в силу своей недоступности? Я была рада, что Андерс не делал попыток поговорить со мной наедине. Он вел себя так же ровно и приветливо, как тогда, когда мы были просто знакомы. Я восхищалась его выдержкой. Хотя - кто знает, так ли уж трудно ему было? Если бы я могла видеть его лицо! Тем не менее, до нашего отъезда между нами не произошло ровным счетом ничего. Между нами не было произнесено ни одного слова сожаления или утешения, мы вели себя, как ни в чем не бывало: ровный доброжелательный тон, и ни один мускул не дрогнул на наших лицах, я предполагаю, что на его лице так же, как и на моем. Мы уехали через неделю после того, как я выписалась из клиники. Я видела смутные темные тени на месте провожавшей меня бабушки Пилар и на месте Андерса. Я была почти рада, что вижу его так, я хотела бы, чтобы он и был теперь для меня такой тенью: мой дядя, родной брат моего отца, просто родственник. Я должна буду долго еще привыкать к этой мысли, но от этого теперь никуда не деться.
Боже, как нас встречали! Не хватало только оркестра! Хотя часть оркестра все же присутствовала, пришли встретить меня Олежкины друзья, с которыми мы были знакомы около десяти лет. Я появилась в дверях и все бросились ко мне, окружили, затормошили, забросали вопросами, поздравляли. А я нашла Илью и уткнулась ему в плечо. Вот кто нужен был рядом. Я почувствовала облегчение, вдохнув знакомый запах и ощутив твердое объятие его руки.
- Как дела, дорогая? Ты счастлива? Все хорошо?
- Я все расскажу. Мы все вам расскажем, и это будет самая сенсационная новость из всех, которые вы могли бы вообразить! Правда?
- Инга, ты хочешь все рассказать? - с сомнением спросил отец.
- Ну, мы же не можем рассказать только часть, все ведь связано! Не волнуйся, Олежка поймет все правильно.
- Что я должен понять правильно? Широта моих взглядов не беспредельна, имейте в виду! У вас такие счастливые и таинственные лица, что вы вполне можете сообщить, что поженились там!
- Дурачок! Как ты можешь! – расхохоталась я, даже не представляя, что такое может придти кому-нибудь в голову, - Ты слышал, отец?
- Какой отец? Я ничего не пойму! Арсений Петрович, вы ее удочерили?
- Олежка, помолчи! Сейчас мы приедем и все расскажем.
Дома мы уселись пить чай, я сняла черные очки, чтобы различать очертания присутствующих, но отец тут же озабоченно велел одеть их снова.
- Прежде, чем вы обрушите на нас свою сенсацию, мы с Наташей сделаем свое скромное заявление, - поднял руку брат, призывая к молчанию, - Мы подали заявление на брак. И у нас будет ребенок!
Я взвизгнула от радости и протянула руки обнять их. Наташа бросилась целовать меня, я даже заплакала от полноты чувств и обняла брата с нежностью.
- Папа был бы счастлив! И хочешь ты этого, или нет, - потрепала я Олежку по волосам, - но я буду учить племянника скандинавским языкам! Он должен быть настоящим Владимиром Юдиным, внуком Владимира Юдина!
- Но мы хотим девочку! - сказали в один голос будущие родители.
- Поживем - увидим! А теперь слушайте! - и мы начали рассказывать нашу фантастическую семейную историю.
Кончили мы рассказ поздно вечером. Все были ошеломлены. Олежка принял близко к сердцу историю нашей мамы. Отец, конечно, рассказал им не все, что мне, да и вообще роль Юдина была безупречна, но Олежка переживал больше из-за мамы, поняв шестым чувством, что история эта больно ударила по ней и возможно сократила ей жизнь. Я обняла его и крепко поцеловала.
- Не горюй, братишка! Нашу маму любили два замечательных человека, твой и мой отцы. А мы теперь не сироты, это самое важное. Куча родственников! Мой отец с радостью тебя усыновит. Хотя теперь ты сам будешь отцом. Береги Наташу! А как тебе моя испанская бабушка? Она колдунья. И меня обещала научить. Вот погоди, она приедет к нам в гости, познакомишься. Может теперь выучить испанский язык?
Когда отец ушел, и Олежка с Наташей тоже отправились спать, мы с Ильей сели на диване в обнимку и он сказал, опустив лицо мне в волосы:
- Инга, ты была весь день очень возбуждена. Тебя сильно затронула эта история?
- Ну конечно, сильно! Когда я узнала, что Пилар моя бабушка, я обалдела, уж слишком все смахивает на мексиканский сериал, какие показывают по телевизору!
- Я не об этом. Когда ты поняла, что Андерс твой кровный родственник, тебя это сильно шокировало? Ведь вы любили друг друга?
- Да, меня это шокировало. Но не тем, что наша связь была непозволительной. Мне трудно это объяснить… Но я хотела сама решать, продолжить ли мне встречаться с ним, выйти ли мне за него замуж, полюбить ли. И вдруг судьба все за меня решает. Понимаешь, я лишилась свободы выбора. Терпеть не могу, когда мне диктуют, что надо делать, а что нельзя! А тут как раз такой случай!
- И тебе сразу захотелось того, что нельзя? – подсказал Илья, и я поразилась его чуткости. Он верно все понял!
- Откуда ты знаешь?! Мне действительно сразу захотелось его, как луну с неба! А он отшатнулся от меня, как правоверный католик от скоромного в пост! Даже не поговорил, не утешил, не выразил сожаление, что нельзя теперь любить меня так, как он.
- Но ты влюбилась в него, или просто хочешь из упрямства?
- Скорее из упрямства, у меня не было времени влюбиться. Но все равно обидно!
- Я тебя понимаю.
- Ты всегда меня понимаешь! Илюша, тебя это не удивляет?
- Нет, я знаю причину, но пока не будем об этом говорить. Хочешь, чтобы я остался?
- Угу! - проговорила я, целуя его за ухом, - Еще тебя мне не хватало потерять! Поцелуй меня крепко-крепко!
Илья постарался восстановить мое душевное равновесие. Я никогда не чувствовала себя с ним покорной куклой, как с Андерсом. Чтобы быть с ним, мне нужно было проявлять такую же активность, затрачивать столько же сил, как и ему, самой решать, когда встречаться, что делать, куда пойти, о чем говорить. Мы выбирали из двух предложений одно, иногда мое, иногда его, так нам было интересно. Мое: “Останься со мной!” звучало так же часто, как и его: “Можно мне сегодня любить тебя?” И редкий отказ другого никогда не обижал. Все это отвлекало меня от мыслей об Андерсе, но заноза все-таки осталась и сидела глубоко. Странно, что меня не радовала перспектива старых дружеских отношений с ним. Наша кратковременная близость была отравой, выпив которой, я не могла уже забыть все и вернуться к прежнему. Нравилось мне это или нет - это другой вопрос и в других обстоятельствах я задумалась бы именно об этом. Но роковое стечение обстоятельств, решившее все за меня, вызывало глухой протест и отчаяние.
Илья отвлекал меня как мог. Мы много гуляли, устраивали по воскресеньям пикники в пригородных парках, приглашая с собой Наташу с Олежкой. Осень была необычайно мягкая, без привычных затяжных дождей, даже когда облетели все листья, приятно было побродить по аллеям. Мне-то было все равно, я такие мелочи не замечала, но Наташа жалела, что из золотой осень превращается в уныло серую. Но нам и так было весело, особенно когда усевшись на скамейку и взяв по большому бутерброду, мы отпивали из пластиковых кружек кофе, который брал в термосе Илья, и обнаруживалось, что туда добавлена изрядная порция коньяка “для согрева”. После этого настроение резко поднималось, и Олежка с Наташей начинали напевать какую-нибудь веселенькую мелодию из Моцарта или Баха. Шери получал свою порцию закуски от каждого и довольно носился вокруг нас. На неделе мы с Ильей по-прежнему ходили на тренировки в клуб йоги. Вскоре Илья предложил учить вдвоем испанский язык, мы с энтузиазмом записались на курсы. Теперь мы учили слова и говорили на смеси русского и испанского, так что понять могли только сами себя. Отец тоже присоединился к нам и через полгода мы довольно сносно могли изъясняться по-испански. На Рождество должна была приехать Пилар и привезет ее к нам конечно Андерс.
К Рождеству зрение мое настолько восстановилось, что я уже видела не темное пятно, а смутно различала сами предметы, словно подернутые дымкой, как будто я смотрела сквозь густую серую вуаль. Лица я различала достаточно хорошо, но конечно не с фотографической ясностью. Так я, наверное, не буду видеть никогда. Но уже то, что я вижу свет, людей, своего Шерку, приводило меня в восторг. Я чувствовала себя заново родившейся - и такой как все.
Мы решили к Рождеству поставить елки, одну у нас, вторую - у отца, где будут жить Пилар и Андерс. Я никогда не бывала в доме отца и сейчас с любопытством присматривалась к обстановке, разглядывала висящие по стенам раскрашенные деревянные маски, какие одевали на праздниках танцовщики в Тибете и на Алтае, рога тура и яка, фигурки животных из камня, корень женьшеня, висевший на стене на плетеном кожаном шнурке и похожий на человечка. Я потрогала его пальцем, и мне показалось, что я трогаю неподвижное, но живое существо. Я отдернула руку. Мы установили елку и начали с Ильей украшать ее, пока отец заваривал на кухне чай. Я доставала из коробки старинные игрушки, которым было не меньше сорока лет, и подавала Илье, а он вешал их на елку. Я подумала, что многие из них покупала мама, и они с отцом, тогда еще совсем юные и влюбленные, не подозревающие, что им предстоит пережить, так же украшали елку. Сказала об этом Илье и он обнял меня и поцеловал, а потом предположил, что может быть кто-то будет так же думать о нас через сорок лет.
- Но ведь они были влюблены, как дети! - возразила я.
- Мне кажется, один из нас тоже влюблен. Я хочу, чтобы ты знала это, раз уж сама не смогла догадаться.
Илья стоял на табурете с поднятыми руками, закрепляя на верхушке елки звезду. Когда он слез, я взяла его лицо в ладони, всматриваясь, но не смогла понять его выражение, поэтому провела рукой по лицу, на ощупь пытаясь определить, серьезно ли он говорит.
- Инга, неужели тебе нужны глаза, чтобы убедиться в очевидном? Да ты ослепла!
- Но ведь я... мы никогда не любили друг друга?! - растерянно сказала я, - Нам просто хорошо вместе!
- А почему? Ты не задумывалась, почему нам хорошо вместе? Девочка моя, неужели ты никогда не думала о нас?
- Я думала, что ты проводишь со мной время, потому что пока свободен, но когда-нибудь влюбишься и женишься... Тебе ведь будут нужны дети? - неуверенно спросила я.
- У тебя разве не может быть детей? - Илья обнял меня за плечи и чуть встряхнул, - Инга, ты не о том говоришь! Я любил тебя в детстве. Потом... потом все смешалось: институт, авария, женитьба, твоя слепота, Татьяна, мое отчаяние, измена, развод... И вот, наконец, все встало на свои места. Ты моя, я люблю тебя, и если бы ты полюбила меня так же, мы стали бы самыми верными и счастливыми мужем и женой. Потому что нам действительно хорошо вместе. Ведь так? - прошептал он, тихо целуя меня в глаза.
- Я хочу подумать об этом, - просительно сказала я, - Мне нужно разобраться, никогда не думала, что ты меня любишь. Но, Илья! - я прижала ладонь к его щеке, поворачивая лицо ближе к себе, - Я счастлива была это услышать!
Когда в комнату вошел отец, мы целовались у елки.
Пили чай мы на кухне и обсуждали приезд Пилар. Я расспрашивала отца, как он собирается кормить гостей. Ведь я пока не могла помочь у плиты, еще чего доброго всыплю соли вместо сахара, или наоборот! На другой день мы поехали покупать подарки для всей семьи. Когда все было закуплено, я задумалась, что бы подарить Андерсу и Илье. Илье я всегда раньше дарила французскую туалетную воду, но теперь мне вдруг захотелось подарить ему что-нибудь особенное. Я стояла посреди универмага и ломала голову, что выбрать. Пилар я купила оренбургский пуховый платок, Андерсу решила купить несколько кожаных футляров для книг, совершенно нейтральный подарок, а вот Илье, как ни старалась, никак не могла придумать, что подарить. И вдруг в Пассаже я в антикварном отделе увидела замечательного медного слона, поддерживающего хоботом земной шар, выточенный из яшмы. Это было пресс-папье, и оно мне безумно понравилось. Я, еще вернувшись из Катманду, жалела, что не купила Илье такого же слона, как Олежке. Это было то, что надо!
Наконец наступил день, когда мы с отцом поехали в аэропорт. Самолет чуть опоздал, потом пассажиры очень долго проходили таможенный контроль, в конце концов, они вышли, и мы бросились обнимать Пилар. Андерс стоял сзади с чемоданами. Отец обнял его и поцеловал, пока мы целовались с бабушкой. Наконец я повернулась к нему и обняла за шею, собираясь поцеловать в щеку. Глупо делать вид, что мы друг для друга не существуем, он все-таки мой родственник! Я почувствовала, как у него напряглась шея, словно он не хотел подставлять мне щеку для поцелуя. Я увидела близко его лицо и поразилась его сходству со своими детскими фантазиями о лермонтовском Демоне. Черты лица были скульптурны, большие темные глаза словно обведены черной краской, так густы ресницы. Я закрыла глаза, чтобы это не видеть и услышала его вздох сквозь зубы. Мы уселись в машину. Я оказалась между Пилар и Андерсом. Он сидел совершенно спокойно и неподвижно, я повернулась к бабушке, но боком чувствовала его тело рядом с собой. Я не могла дождаться, когда мы приедем, но не имела ничего против того, чтобы ехать так вечно. Черт побери, впечатление оказалось сильнее, чем я рассчитывала!
Мы приехали домой к отцу. Пилар, войдя в квартиру, расплакалась. Здесь прошла ее молодость, здесь она была счастлива с мужчиной, которого любила настолько, что уехала за ним на край света, - может быть, с единственным любимым мужчиной в жизни. Они долго стояли, обнявшись, мать и сын, а мы молчали, боясь нарушить их воспоминания. Наконец мы сели пить чай, а Пилар я сварила кофе, который она похвалила. Потом отец уговорил ее немного отдохнуть. Он вспомнил, что нужно купить фруктов и побежал в магазин. Мы остались в кабинете одни, и Андерс вдруг сказал напряженным звенящим голосом:
- Инга, ты простишь меня?
- За что? - удивилась я, - разве ты в чем-то виноват?
- Да. Я знаю, что ты ждала от меня большей сердечности. Мы переживаем с тобой трагедию. Даже если ты меня не любишь, - он запнулся, - тебя должна была затронуть эта история. Но понимаешь, - объяснил он более уверенно, - мама была так счастлива, что нашла сына и тебя. Я чувствовал себя, словно под гипнозом. Не мог я отравить ее радость сознанием, что одновременно она убивает меня. Она не догадывается, что я люблю тебя...
Я открыла рот сказать, что Пилар еще в Катманду знала это, но потом подумала - а что это изменит? Что бы мы теперь не рассказывали друг другу о чужих и наших чувствах, все равно на это наложен запрет. Я лишь помотала головой.
- Инга, больше всего я жалею, что не могу теперь сделать твою жизнь счастливой. Как же ты будешь жить без меня? Я-то без тебя точно не смогу, - произнес отчаянным голосом Андерс, - Ну скажи хоть что-нибудь!
- Андерс, я не хочу это обсуждать даже с тобой! Это слишком несправедливо!
Он понял мои слова буквально и решил, что я так же переживаю недопустимость нашей любви. Я заметила, что после того, как он получил возможность любить мое тело, он почти перестал понимать мою душу. Может быть, мужчина, переведя чувства на секс, забывает все на свете? Но я решила не говорить о моих сомнениях, пусть ему будет утешением, что в других обстоятельствах мы, безусловно, были бы вместе. Я сидела, задумавшись, и не заметила, как он подошел ко мне. Только очутившись вдруг в его объятиях, я вскинула голову, и его лицо оказалось так близко, что я была ошеломлена. Я закрыла глаза, чтобы не видеть его, не хотела я знать, каким оно бывает в любовной страсти. Зачем? И так я начала подпадать под впечатление от внешности падшего ангела. Его поцелуй опять затмил все проблемы и, борясь с непреодолимым желанием ответить с таким же пылом, я оттолкнула Андерса и расплакалась. Он отскочил от меня и начал нервно ходить по комнате. Когда вошла Пилар, я уже вытерла слезы.
- Голубка моя, - сказала Пилар по-испански, зная уже, что я учу язык, - посиди, поговори с бабушкой! А ты, Чанда, посмотри книги, пока не вернется Сенечка.
“Сенечка” Пилар произносила по особенному, очень нежно, но с твердыми согласными “чк”. Отцу было пятьдесят четыре года, но она, должно быть, все еще видела перед собой годовалого малыша. Это было очень трогательно. Мы сели в маленькой комнате, которая раньше была их с Петром, потом тут жил отец, а когда он уезжал на Алтай, тут жила до замужества моя мама. Пилар взяла меня за руки, и между нами словно заструились потоки энергии.
- Скажи мне, голубка, почему ты плакала? Расскажи мне все.
- Помнишь, ты сказала, что из двух я должна буду выбрать одного? Ну почему же я не могу выбрать! То, что Андерс твой сын, сбивает меня с толку!
- Запретный плод сладок? - улыбнулась Пилар.
- Откуда ты знаешь? - удивилась я, а Пилар засмеялась.
- Да, этот узел придется разрубить, хотя кое-кому и не поздоровится. Но вы ведь не успокоитесь, пока все не выясните? Я не хочу быть причиной страданий Чанды, да и тебе это отравляет жизнь... Ты его любишь?
- Я... нет... я не знаю, бабушка! Но то, что мы не можем решать это сами, а вынуждены подчиняться дурацким условностям и законам природы - это ужасно. Меня словно обокрали.
- Да, у тебя отняли свободу выбора. А тот, другой, ты покажешь его мне?
Я кивнула, улыбаясь.
- Он придет на рождество. Он любит меня, бабушка! Мы встречаемся почти пять лет, но он никогда не говорил об этом, просто любил и заботился обо мне. Представляешь? Он такой хороший! Вот увидишь!
- Ну, хорошо. Пошли к мужчинам, голубка!
Мы вышли в комнату, где отец показывал Андерсу какие-то книги, и Пилар предложила всем сесть и послушать, что она скажет.
- Я рассказала вам свою жизнь в Катманду, но не говорила, как я познакомилась с Якобом Видстом. Сейчас я решила рассказать и это, хотя не думала, что придется. Чанда, прости меня, но я делаю это для вашего блага. Ты ведь и так любишь меня? И я тебя тоже всегда любила и буду любить. Слушайте. В пятьдесят третьем году к нам в лечебницу пришла женщина. Она была индианка, очень молоденькая, годовалый сынишка сидел у нее на руках, она сказала, что ее муж в отъезде по делам. У женщины начались преждевременные роды, когда она подняла очень тяжелый бак с мокрым бельем. Женщину я не смогла спасти, у нее было такое сильное кровотечение, что она буквально истекла кровью у меня на руках. Пятимесячная девочка тоже не могла выжить. Женщина все время плакала о том, что ее сынок, ее чанда, останется без матери. (Я увидела, как Андерс подался вперед, не спуская глаз с матери.) Я пообещала, что присмотрю за ним и передам отцу. Мальчик остался у меня в монастыре. Первый день он плакал и звал маму, потом привык ко мне и не слезал с рук, крепко обхватив ручонками меня за шею. Я пела ему песенки. Он был чуть младше, чем Сенечка, когда мы уезжали в Монголию. Сестра Мария, увидев меня с ребенком на руках, сказала: “Бог взял, Бог дал!” Через три дня приехал отец мальчика. Я была поражена тем, что это европеец. Он оказался датчанином и его звали Якобом Видстом. Он был моим ровесником и сначала мне совсем не понравился. Весь какой-то бесцветный, даже ресницы рыжие, худой, но очень высокий. Я сразу вспомнила атлетическую фигуру Петра. Он был очень нежен к мальчику, но тот вцепился в меня и не отпускал. Сначала я предложила, чтобы ребенок пожил еще немного у меня в монастыре. Отец был вынужден согласиться, тем более ему приходилось отлучаться по делам. Он был торговым представителем датских фирм, но во время войны занимался какими-то делами с англичанами в Индии, я думаю, это было связано с политикой, ведь Дания была оккупирована немцами. Мы тогда могли разговаривать с грехом пополам на непали, который я знала намного лучше его, зато он свободно говорил на хинди и по-английски, а я английский не знала совсем, а на хинди могла только общаться с пациентами в лечебнице - всего несколько слов. Мальчик, Андерс, понимал только хинди, насколько годовалый ребенок может понимать язык. Я говорила с ним на хинди, сама учила язык, но иногда, забывшись, говорила по-испански и он начал меня понимать. Откликался он на имя Чанда, как его звала мать. И я стала называть его так же: сынок. Якоб приходил очень часто, когда был в городе. Играл с сыном, пытался сам кормить его кашей, подбрасывал его вверх и ловил, так что малыш визжал от удовольствия. Мне нравилось, что он любит мальчика. Я не могла держать Андерса в монастыре долго, работа в лечебнице отнимала много времени, кроме того, я боялась, что могу занести ребенку какую-нибудь инфекцию. Я поговорила с Видстом и он сделал мне неожиданное предложение - перейти работать к нему няней. Я растерялась, я не хотела бросать лечебницу и разлучаться с сестрой Марией. Когда Видст попытался забрать Андерса домой, он поднял такой крик, словно его режут на кусочки. Сестра Мария уговорила меня попробовать, сначала неделю или две. Но сестра Мария знала меня лучше, чем я сама. Прошли две недели, я назначала день отъезда в монастырь и отодвигала его, я не могла бросить Андерса. Так я и осталась. Якоб учил меня говорить на хинди, а я его - на непали. Я считала, что Андерс в память о матери и своем происхождении должен знать родной язык. С сыном Якоб говорил на датском, Андерс лепетал на трех языках одновременно, потому что вдвоем мы по-прежнему говорили на испанском, это был наш тайный язык. Когда Андерс подрос, он начал играть с соседскими детьми и быстро освоил непали. По-моему дети могут выучить любое количество языков, столько, сколько слышат вокруг. В сорок шестом году я написала первый раз в европейский “Красный крест”, пытаясь узнать что-нибудь о муже и сыне. Только в сорок седьмом мне прислали ответ, что сведения получить не удается. Потом я писала снова и снова, каждый год. Я отчаялась что-нибудь узнать. У меня было четкое ощущение, что мы никогда больше не увидимся с мужем. Теперь я знаю, что его тогда уже не было в живых. Я жила в доме Видста уже третий год. Он относился ко мне всегда очень уважительно, он знал мою историю. Но Андерс называл меня мамой. И однажды, в свой день рождения, Видст не выдержал и поцеловал меня. Я прожила одиноко почти семнадцать лет, вы должны понять меня. Мы оформили в консульстве брак. Постепенно я полюбила Якоба, он был хорошим человеком. Когда мы приехали в Данию, я стала работать в онкологическом хосписе, тогда как раз начинали открывать первые. Там Якоб и умер в семьдесят четвертом у меня на руках. Дальше мы жили одни. Я никогда не сказала бы тебе, Чанда, что ты не мой сын, но я хочу, чтобы вы не чувствовали над собой рок, препятствующий любви. Да не спешите радоваться! Разберитесь сами в своих чувствах и обвиняйте в случае ошибки только свою глупость!
- Мамочка, родная, ты сорок лет была для меня дорогим человеком и теперь сделала самый замечательный подарок!
- Ну, ну, - похлопала Пилар склонившегося к ней Андерса, - Ты преувеличиваешь мою заслугу. Я не уверена, что жертва будет оправдана, ну да ладно! Я все-таки хочу, чтобы ты относился ко мне по-прежнему как к матери. И не забудь, что у тебя есть брат.
Я сидела совершенно обалдевшая. Кроме восторга от самоотверженности Пилар, рискнувшей потерять сына, чтобы устроить ему сомнительную возможность получить желанный приз, я пока чувствовала только облегчение оттого, что могу теперь свободно выбирать из двух любящих меня мужчин того, кого люблю сама. Спасибо, бабушка! Ты сделала мне королевский подарок! Остается только пустяк: разобраться в себе и выяснить, кого же я люблю...
На другой день мы водили Пилар по городу. Андерс не отходил от меня ни на шаг, я чувствовала, что больше всего ему хочется остаться со мной наедине. Был сочельник и вечером мы должны были познакомить бабушку с Олежкой, Наташей и Ильей, а на следующий день будет рождественский обед, такой как положено, с жареным гусем. Я достала в консульстве свежего лосося и вечером собиралась приготовить его в сливках, по шведскому рецепту, как делала бабушка Маша. Наташа должна была запечь в духовке картофель. Когда мы гуляли после завтрака по городу, отцу внезапно пришла идея зайти в “Метрополь” и купить торт и разные деликатесы. После этого он отослал нас с Андерсом отнести все это домой, а сам повел бабушку а Русский музей. Я поняла, что это предлог оставить нас одних. Возможно, Андерс сам попросил его об этом. Тем не менее, мы пошли, нагруженные свертками и коробкой с тортом.
Пока я прятала все в холодильник, Андерс открыл бутылку вина и налил два бокала, предложив выпить за удачные обстоятельства своего рождения, которые позволяют нам несмотря ни на что стать счастливыми. Он заявил это так категорично, что я подняла брови, но он не заметил моего удивления. Отпив вина, он обнял меня, увлекая на диван. Как всегда я покорно подчинилась, потому что его настойчивость меня гипнотизировала, заставляя думать, что я сама хочу того же. Что греха таить - я действительно сама хотела пережить все это еще раз. Ах, какая радость была в каждом движении, каждой ласке, какое наслаждение любовью, какой ураган восторженной страсти, рождающий в горле крик удовольствия! Мы воспламеняли друг друга и казалось, что это не кончится никогда, но вот, бурно дыша, мы обессилено замерли, все еще сжимая друг друга в объятиях, и я наконец посмотрела прямо в лицо мужчины, с которым мы только что были единым целым. Я нежно провела кончиками пальцев по его щеке, потрогала длинные ресницы, обвела твердую линию губ, которые тут же нежно и устало улыбнулись мне. Возможно, когда-нибудь это лицо и станет для меня лицом Андерса Видста, который угадывал мои мысли, научил жить, невзирая на слепоту, и видеть окружающее внутренним зрением. Именно оно у меня теперь включилось, и я увидела совершенно ясно, кто есть кто, и с кем же я хочу прожить всю жизнь.
Вечером я подвела к бабушке Илью. Она внимательно посмотрела на него, задержала его руку в своей, дотронулась до щеки, но ничего не сказала. Олежку она обняла и сообщила, что носила на руках его маму, когда она была маленькой. Мы сели за стол и Пилар прочитала молитву на испанском языке. Андерс налил всем вина, я разложила рыбу, которая получилась почти такой же вкусной, как у бабушки Маши. Все за столом были веселы, бабушка посадила по правую руку сына, по левую - Илью, я оказалась между ним и Андерсом. Андерс, уверенный, что у нас все впереди и все получится, как он мечтает, сидел, спокойно за мной ухаживая. Я же одна чувствовала себя как на иголках, не зная, хватит ли у меня храбрости нанести удар мужчине, который при других обстоятельствах был бы для меня лучшим призом в жизни.
Всю прошедшую ночь я думала о нас троих. Всю ночь я сравнивала их, таких разных и одинаковых только в одном - они оба любили меня. Так сильно любили, что мне было больно думать, что один из них вскоре окажется с разбитым сердцем. Признание Пилар раскрыло мне глаза на мои чувства, потому что первой мыслью была досада на то, что снова вступает в игру Андерс и мне опять нужно брать в расчет его любовь, заботиться, чтобы он не был обижен, и самой чувствовать себя виноватой за то, что не могу ответить ему такой же любовью. Когда я поймала себя на этих мыслях, я оторопела. Я и не подозревала, что подсознательно сделала уже свой выбор и теперь решение просто оформилось в ясное и четкое стремление вознаградить человека, который меня так любит, что даже не говорит мне об этом, чтобы не смущать мой покой, не навязываться, и смиренно ждет, когда же я сама решу, кто мне нужен.
После ужина, уже за полночь, мы разошлись по домам и я попросила Илью остаться со мной. Мне захотелось почерпнуть спокойствие и уверенность, которые меня всегда восхищали в нем и которые мне были теперь нужны. И я должна была поговорить с ним, мне хотелось рассказать ему, что произошло за эти дни и что я узнала от бабушки про Андерса. Пока я все это выкладывала, он обнимал меня одной рукой, поглаживая по волосам склоненную на его плечо голову. Я почувствовала, как напряглись его руки, и он судорожно вздохнул.
- Инга, ты даже не представляешь, сколько мук доставляешь мне этими историями. Если есть предел человеческим силам и терпению, то я, наверное, близок к нему.
- Илюша, ты считаешь меня садисткой? Я ведь не получаю от этой ситуации никакого удовольствия, мне так же больно, потому что каждый выбор предполагает, что один будет отвергнут. Мне захотелось, чтобы ты меня поддержал, мне очень трудно. Но с тобой мне легче, поэтому давай помолчим, ты обними меня покрепче и все.
Я так и заснула в его объятиях, а Илья долго еще гладил меня по волосам. Утром мы с Наташей начали хлопотать на кухне, Олежка с Ильей помогали по мере сил, и обед обещал стать грандиозным, если гусь не подгорит в духовке. Гости пришли к полудню. Мы уселись за большой круглый стол, который впервые с маминой смерти был раздвинут и накрыт белоснежной скатертью. Отдали должное рождественскому гусю, который удался, несмотря на наши старания, разрезали торт, который мужчины-сладкоежки уничтожили с таким же энтузиазмом, как и гуся, а Илья сварил кофе, высоко оцененный бабушкой.
Закончив обед, мы с отцом пригласили всех посмотреть подарки, которые мы положили под елку. Пилар со слезами поцеловала семейное распятие, вернувшееся к ней через пол века. Я примеряла очень красивую замшевую куртку, подарок бабушки. Андерс подарил мне лазерный проигрыватель и диски с классической музыкой. И вдруг он, развернув свой пакет, удивленно вскрикнул: там лежала тибетская рукописная книга, одна из тех, что были у отца, и которые он якобы продал, чтобы заплатить за мое лечение. Андерс был восхищен подарком, а я спросила отца, как же ему удалось сохранить эту книгу у себя.
- Я дал слово не говорить тебе, но я просто не буду называть имена. Я продал только одну из трех книг, первую, которую уже расшифровал, потому что остальные деньги мне дал для тебя один знакомый. Я думаю, что он сам когда-нибудь тебе расскажет об этом.
Мы обменялись с Олежкой и Наташей взаимными восторгами и благодарностями по поводу подарков. Затем я подошла к Илье, который разворачивал коробку с моим слоном, и обняла за талию, прижавшись всем телом и заглядывая в глаза.
- Это ты, - прошептала я, целуя его в щеку, - Знаешь восточную версию мироздания? Земля там покоится на слонах. Весь мой мир держится на твоих плечах. Ты меня не бросишь? Возьми меня замуж, пожалуйста!
Илья изумленно глянул на меня, чуть не выронив слона из рук, я даже засмеялась. Он взял меня за руку и почти выкрикнул:
- Инга, ты не шутишь?! Это правда?!
- Ш-ш-ш, не кричи, я не хочу портить Андерсу настроение в Рождество.
Но Пилар уже заметила радостное лицо Ильи и поманила нас к себе.
- Голубка моя, похоже, ты сделала выбор?
- Сеньора Пилар, - тут же сообщил Илья по испански, - ваша внучка сделала мне предложение. Вы не возражаете, если мы поженимся?
- Ну конечно, милый, я давно знаю, что вы будете жить вместе всю жизнь!
- Мама! - вскрикнул Андерс и повернулся ко мне: - Инга, я не понимаю, что происходит! Ведь мы с тобой - мы любим друг друга!
- Чанда, смирись! - и Пилар заговорила с ним на хинди. О чем - я не знаю, но Андерс больше ничего мне не сказал в тот день. Отец подошел к нему и обнял, похлопав по спине.
Илья весь вечер держался от меня подальше, понимая, как больно Андерсу смотреть на нас, стоящих рядом. Олежка достал бутылку шампанского и предложил выпить за все счастливые события этого года. Мне этот бокал показался безвкусным, так были напряжены нервы. Казалось, что это я сейчас получила отказ от любимого человека, и хотелось плакать. Пилар посмотрела на меня внимательно, положила свою руку поверх моей и чуть пожала.
- Почему ты не сказала мне тогда, сразу!? - в сердцах спросила я ее - Андерсу не пришлось бы страдать!
- Каждый делает свою судьбу сам. Ты должна была все пережить и выбрать свой путь. Не бойся за Андерса, с ним все будет в порядке, он ведь уже не мальчик.
Но Андерс на следующий день выглядел еще чернее. Я пришла к нему поговорить и застала его с отцом, беседующих о книге, полученной в подарок. Чувствовалось, что даже такой увлекательный предмет разговора не может отвлечь от мрачных мыслей. Отец оставил нас вдвоем, я села в кресло, чтобы Андерс не смог быть слишком близко от меня, бессознательно стараясь не дать ему повлиять на свою решимость. Он же, напротив, хотел всеми средствами воскресить иллюзию близости, поэтому сел на подлокотник и наклонился надо мной, так что глаза его оказались совсем рядом.
- Инга, почему? - прошептал Андерс, проводя кончиками пальцев по моим губам, - Почему ты не хочешь выбрать меня? Мы с тобой - одно целое, нас нельзя разделять!
Глаза мои наполнились слезами.
- Ты используешь недозволенные приемы. Андерс, это решение принесло мне почти такие же страдания, как и потеря зрения. Ты мой спаситель, ты вернул меня к жизни, дал ей новый смысл и открыл новый мир, наконец, только благодаря тебе я снова вижу. И вот этот Андерс всегда будет для меня самым близким, единственным, частью моего Я...
- Но видишь ты никак не благодаря мне, - раздраженно отмахнулся он, - Тебе неизвестно, откуда взялись деньги на операцию? Ведь это Илья достал их, Арсений сказал, что он продал свою квартиру. Я не знал, что тебе нужны были деньги, я бы с радостью дал. Меня утешает, что он любит тебя не меньше моего. Но еще не поздно, давай я верну ему деньги и мы уедем, - Андерс сжал мои руки, - Поедем опять в Катманду? Мы будем писать книгу и любить друг друга... - он приблизил лицо настолько, что почти касался меня губами, - Я люблю тебя, Инга, я хочу, чтобы продлился тот сумасшедший восторг, который ты мне доставляешь, ты моя!
- Нет, милый, дорогой мой, этот сумасшедший восторг давал нам секс. Люблю я другого. Я ничего не могу поделать. Я и сейчас рядом с тобой чувствую, что вся внутри плавлюсь и теку огненной рекой, ты можешь гордиться - только ты меня так возбуждаешь. Но люблю я другого. Тихо и нежно, за его преданность, за надежность, за то, что он такой, как есть, за то, что он первый и единственный - не любовник, а муж. Я хочу жить с ним, и я хочу его детей.
Андерс застонал сквозь зубы. Я обняла его в последний раз, прижав голову к груди, и погладила по волосам, а потом легонько оттолкнула.
- Ты научил меня, что одна утрата не есть крушение всей жизни, что есть еще много прекрасного, ради чего стоит быть. Перестань желать меня с таким упорством, и мы как прежде станем угадывать мысли друг друга и чувствовать одинаково. Тогда мы поедем в Катманду и напишем нашу книгу. Ты сын моей бабушки и всегда будешь дорогим мне человеком. Ты разве не понял, что она придумала все про твою мать, чтобы ты не страдал от судьбы и не винил ее? Она ведь догадывалась, кого я люблю, и ничем не рисковала.
Андерс в изумлении отшатнулся от меня.
- Откуда ты знаешь?
- Я ведь не слепая! - засмеялась я.
- Инга, ты это придумала!
- Почему же тогда мы слышим друг друга и угадываем несказанное? Мы одной крови!
- Мама! Скорее иди сюда! - закричал Андерс, повернувшись к двери.
Он поверит мне! Я и без помощи Пилар могу внушить ему то, что залечит его сердце. Недаром же я внучка своей бабушки, андалузской цыганки, колдуньи.
* * *
Он вернулся первым. Медленно приходило чувство действительности, сначала - первое ощущение прохладного воздуха, потом теплоты и тяжести прильнувшего к нему тела, потом пришла первая самостоятельная мысль. Она была о той, что вместе с ним прошла весь путь. Нежность к ней захлестнула его до боли в сердце. Ты - это я. Без тебя я не стал бы тем, что я есть теперь. Но ты не принадлежишь мне. В этом мире мы врозь. Первым движением было объятие, каким прощаются навсегда. Она шевельнулась в его руках и чуть застонала, потом удобнее устроила голову у него на плече, словно собиралась спать дальше, и положила руку ему на грудь. Услышав ровное биение сердца, она удовлетворенно вздохнула. Они молча лежали еще какое-то время, как лежат утром в постели, услышав будильник, и когда хочется еще хоть минутку понежиться в теплых объятиях. Потом она сказала шепотом: “Встаем?” и он ответил: “Пора”. Они начали сосредоточенно выполнять комплекс йоги.