Шакти. Книга хранителей

                Шакти.  Книга хранителей.
 
              Безупречно просветленный и обладающий всеведением Будды, бодхисаттва добровольно отказывается вступить в нирвану, чтобы вместо этого помогать живым существам на их пути к просветлению.
          Г. Дюмулен. История дзен буддизма               

                Как правая и левая рука,
                Твоя душа моей душе близка.
                Мы смежены, блаженно и тепло,
                Как правое и левое крыло.
                Но вихрь встает - и бездна пролегла
                От правого -  до левого крыла!
                Марина Цветаева
               
                *   *   *
Он лежал так неподвижно уже несколько месяцев. Все усилия привести его в чувство ничего не дали. Сначала, от сознания бессилия, она суетливо принялась растирать его холодные руки и ноги, массировать грудь, сильно надавливая на область сердца, держала свои ладони у него на висках, но ничего не помогало. Ей показалось, что он умер, и она легла рядом, положив голову ему на грудь, затихнув без мыслей и почти без чувств, которые были неуместны в этом месте, пока не услышала первый сильный удар сердца, раздавшийся как удар грома. Она облегченно вздохнула и улыбнулась в темноте. Когда она услышала, как бьется его сердце, редко-редко, но сильно и ритмично, она поняла, что он просто в состоянии, напоминающем летаргический сон, и все функции организма у него замедленны до фантастических пределов. Она провела руками вдоль тела, не касаясь его, ясно ощущая биополе, почти полностью сконцентрированное вокруг головы. Что делать дальше, она не знала, поэтому просто легла возле него, взяв его правую руку своей левой рукой, а другую положила на лоб и затихла, впадая в расслабленное состояние.


         часть первая    Мать и сын. Цыганская судьба.
   
                Пусть несут тебя ноженьки
                Не к дружку твоему:
                Непроезжей дороженькой
                В непроглядную тьму.
                М. Цветаева

Керосиновая лампа была погашена и одинокая свеча оставляла углы комнаты темными. Девочка старалась не вглядываться в темень, но временами все же бросала опасливый взгляд в угол позади бабушки. Мрак, сгустившийся вокруг светлого круга, в котором сидели у стола старуха и девочка, наверняка был наполнен чудовищами, словно волшебный лес из бабушкиных сказок.
- Пилар, не отвлекайся! – строго сказала старуха, - Ты должна запоминать все, что я говорю.
- Я запоминаю, бабушка! – девочка послушно перевела взгляд на карты, крестом раскинутые на столе перед ними, и ткнула пальчиком в одну из них, - Вот эта лежит не на месте, да? А ты теперь погадаешь для меня?
- Погадать? –  недоуменно приподняла брови старуха, - Да что ж там гадать? И так все ясно! Скоро ты вырастешь. Придет время, и я выберу тебе мужа. У тебя будут дети, одному из них ты расскажешь все, чему я тебя учу. Вот и все. Теперь не те времена, с тобой все будет в порядке.
- Не хочу, чтобы было так скучно и просто! – надула губы девочка, - Ну погадай, бабушка! Ну, пожалуйста! Вдруг будет что-то особенное?
Старуха приподняла личико девочки рукой, унизанной старинными серебряными кольцами, и ласково усмехнулась. Малышка вила из нее веревки! Она любила свою внучку Пилар больше других детей и внуков. Пожалуй, стоило бы посмотреть, что там на ее счет говорят карты.
- Ну, хорошо. Сними-ка карту, - кивнула она и, взяв колоду в руки, посидела несколько мгновений с закрытыми глазами, прислушиваясь к нарастающему вихрю звуков и света внутри себя, а потом решительно бросила первую карту на стол. Свеча затрещала, ярко вспыхнув. Старуха сдвинула брови, не отрывая изумленного взгляда от ложившихся одна за другой карт.
- Ну, что там? – с любопытством затеребила ее рукав внучка, - Бабушка, скажи скорей! Я ведь не все еще понимаю. Что со мной будет?
- Что будет? – рассеяно повторила старуха, - Все будет.
- Что – все? – спросила шепотом девочка, - Хорошее?
- Пилар, не будь дурочкой! Ты моя внучка, в конце концов. Сама знаешь, - карты ведь не кино, они не покажут всю жизнь от начала до конца, - она опустила глаза, уклоняясь от смотревших в упор доверчивых детских глаз.
- Ты не скажешь?
- Я могу сказать только то, что у тебя долгая жизнь и долгая дорога, счастья больше, чем горя. Находить ты будешь чаще, чем терять, хотя потери будут страшны. Вот и все. Будь мужественна, не забывай, что ты Пилар Гарсия, андалузская цыганка и моя внучка! А теперь отправляйся спать: завтра полнолуние, ночью пойдешь со мной собирать травы.
Проводив внучку глазами, старая Пилар положила ладони на разложенные карты и закрыла глаза, тихо покачивая головой. Она ощутила себя бессильной перед той чернотой, что наползала на судьбу любимицы. И ничего нельзя поделать, никак не взять хотя бы часть ее беды на себя! Никак не удержать подле себя в тихой Фуэнхироле!
Интересно, видела ли она в тот вечер всю жизнь любимой внучки?
Пилар родилась в пятнадцатом году. Бабушка Пилар сама приняла ее, шлепнула по спинке и удовлетворенно улыбнулась, услышав протестующий крик новорожденной. Малышка Пилар была третьим ребенком в семье ее сына Пабло Гарсия. Старшие мальчики Хулио и Франсиско ждали в саду, когда их позовут посмотреть на новую сестренку. Пилар оказалась единственной девочкой в семье, после нее родились еще Фернандо и малыш Хоселито. Они все обожали сестру и баловали, как могли. Все их родственники в Фуэнхироле недалеко от Малаги были рыбаками, но отец купил небольшой виноградник и заставлял сыновей работать на нем, хотя они рвались в море. Пилар росла с бабушкой и в детстве наслушалась на всю жизнь ее песен и рассказов, похожих на сказки. Бабушка, несмотря на возраст, отлично пела и танцевала андалузские танцы канте хондо, и девчушка быстро переняла у нее манеру гордо поворачивать голову и лихо отбивать такт кастаньетами. Ножки ее поразительно верно выводили дробь каблучками, вторя хлопкам зрителей.
Но узнала ли бабушка в тот вечер, как через несколько лет Пилар вырастет, похорошеет и станет похожа на нее в юности? И когда пройдет время, за девушкой станут толпами ходить парни, а бабушка будет смеяться, вспоминая свою молодость? Она научит Пилар всему, что знала сама: она была прирожденной лекаркой, знавшей все премудрости лечения травами, заговорами, силой рук. У Пилар тоже окажутся сильные руки, и бабушка научит ее приемам, которыми пользовалась сама. И вот, однажды, когда Пилар будет семнадцать лет, в Фуэнхиролу приедут художники рисовать с натуры море и рыбачьи баркасы…
…Увидев один раз, как танцует Пилар, столичные художники посходили с ума и все время уговаривали ее переехать в Мадрид, который она покорит своими танцами. Пилар не очень-то верила, зная, что танцует так же, как все в городке, ну может быть чуть получше. Но ей очень хотелось уехать и посмотреть на большой мир. Бабушка наблюдала за этим молча. Казалось, она была уверена, что у внучки хватит ума не наделать глупостей. Но если бабушка хотя бы заподозрила, что Пилар думает о чем-то большем, чем невинные поцелуи с парнями, она, не раздумывая, убила бы внучку. Обычаи рода всегда соблюдались строго. Пилар подозревала, что даже за мадридца бабушка не разрешила бы ей выйти замуж, это были по ее мнению слабаки мужчины. По традиции Пилар должна была выбирать из нескольких семей в городке, чья родословная была известна бабушке и являлась чистой родословной андалузских цыганских семейств. Чужаков в семью не брали.
Но Пилар все-таки убежала в тридцать третьем году в Мадрид. Мадрид ошеломил ее. В тридцатые годы это был вполне цивилизованный европейский город, в котором контрасты бедности и богатства, европейской культуры аристократии и приверженности к народным традициям во всем укладе жизни не только спорили, но и прекрасно уживались по соседству. Художники предложили Пилар работать натурщицей, но, поняв, что это такое, она отвергла с негодованием «бесстыжую» работу. Один из них устроил ее в знаменитое кафе «Малагенья», для начала простой уборщицей посуды.
Пилар ходила между столиков с тележкой, на которую собирала грязные тарелки и рюмки. Поверх черного платья с пышной юбкой в сборочку, своего самого нарядного, она надевала красный передник, а голову повязывала белой батистовой косынкой с кружевами, завязывая узел сзади под косами. Косы у нее были толстые и кончались у колен. Она с завистью смотрела на девушек, которые приходили в кафе в сопровождении мужчин в хороших костюмах. У них были модные прически из коротких завитых волос, яркие платья с короткими рукавами и кружевными воротничками, а на ногах туфли на изящном высоком каблучке. Мужчины, сопровождающие их, были художниками, а чаще - музыкантами, и приходили послушать знаменитые андалузские песни, которые пел Мануэль Ретана, более известный под именем Маноло. После его песен выступали танцоры фламенко. Когда посетители, позабыв про еду и полные стаканы вина, начинали увлеченно отбивать ладонями ритм, подбадривая танцоров криками “Оле!”, Пилар не могла удержаться и тоже отбивала ритм каблучками грубых кожаных туфелек.
Однажды музыка внезапно прекратилась, она закончила замысловатую дробь в полной тишине и смутилась общим вниманием. “Эй, пусть девчонка станцует!”  - закричал подвыпивший посетитель, и его поддержали с других столиков. “Иди!” - вытолкнул ее хозяин, рассудив, что если у нее не получится, просто повеселит публику. Пилар сняла косынку и, встряхнув косами, вышла на площадку, надевая на ходу кастаньеты. “Что тебе сыграть?” - спросил гитарист, и она пожала плечами: “Что хочешь!” Гитаристы заиграли популярную в то время “Малагенью”. Пилар танцевала так, как учила ее бабушка: держа прямо спину и гордо повернув голову. Танцевала без городских выкрутасов, как настоящая андалузская цыганка. Постепенно зал замер, увлеченный. Потом на возвышение неожиданно выскочил невысокий крепкий мужчина и начал танцевать с ней так, как танцуют крестьяне в маленьких селениях Андалузии, просто, без затей, целомудренно и страстно. Каблучки Пилар вторили кастаньетам, руки взлетали плавно, как крылья, пальцы раскрывались, как волшебный цветок, лицо было почти сурово, и когда они закончили танцевать, в зале некоторое время стояла тишина, а потом раздались рукоплескания.
Мужчина схватил ее за руку и спросил без всяких предисловий: “Поедешь с моим театром по стране?” Она изумленно посмотрела на него и помотала головой. Но этого танца со знаменитым поэтом она не забыла, запомнив на всю жизнь его веселые глаза и круглое улыбающееся лицо, его крепкое тело андалузского крестьянина и изящные руки. Потом уже Пилар узнала, кто он и как его имя, читала его стихи и плакала от восторга и сожалений о несбыточных мечтах. И глядя в театре его пьесы, она мечтала о том, как бы сама играла в них и танцевала фламенко. Между тем она продолжала так же работать в кафе, собирая грязную посуду, потом ее перевели в официантки. Но иногда, когда в кафе собирались знатоки, ее просили станцевать, и она танцевала под мерные хлопки ладоней.
 Жизнь ее была незамысловата, Пилар и в Мадриде сохранила способность жить так же размеренно и просто, как в Фуэнхироле. Политикой она не интересовалась, работала допоздна, пока не закрывалось кафе. По утрам ходила на рынок за покупками, потом гуляла по городу, знакомясь с неизвестными еще уголками столицы, и спешила  в кафе. За ней ухаживали все посетители, она обладала способностью приворожить любого мужчину, кто взглянет на нее. Но держалась она со всеми одинаково строго, не кокетничала, и это действовало на мужчин неотразимо.
Наконец политические события приобрели такой характер, что не обращать на них внимания было уже невозможно. Но очнулась Пилар только после ошеломляющего известия о казни Габриэля Гарсия Лорки. Это было словно внезапная пощечина, которая дает боль не только от самого удара, но и от ощущения чудовищной несправедливости и непоправимости происходящего. Когда события гражданской войны начали развиваться в бешеном темпе, Пилар выбрала себе дорогу. Она ушла из кафе и стала работать в госпитале сестрой милосердия вместе с монахинями ордена кармелиток. Там она и встретила свою судьбу.
 Когда в госпиталь стали поступать раненные прямо с мадридских улиц, многие монахини заявили, что могут ухаживать только за несчастными, случайно пострадавшими во время военных действий. Остальные сестры метались между ранеными бойцами Интернациональных бригад.
Среди раненых был один, который все время притягивал взгляд Пилар. Звали его Педро, но он явно был не испанец, потому что по-испански говорил с грехом пополам. Серые глаза и лицо, от которого веяло спокойствием и надежностью, огромный рост и фигура ярмарочного борца. Он не был мальчишкой, пожалуй, лет тридцати. Пилар он заворожил. Он старался помогать ей и не обременять своей раной, которая была очень болезненна, но не смертельна. Он следил за другими ранеными в своей палате и старался помочь им до того, как Пилар прибегала на зов. Он организовал выздоравливающих, которые могли сами себя обслуживать, и они стали помогать ухаживать за тяжелоранеными. По ночам, когда усиливаются боли и страждущих становится слишком много, Педро терпеливо старался не привлекать к себе ее внимание, хотя  его рана тоже болела. Но Пилар чувствовала каким-то шестым чувством, когда была нужна ему, и тут же садилась рядом, положив руку на лоб или на окровавленные бинты. Называл он ее непривычным, хотя и похожим именем: Лара. Вскоре она знала уже, что он - русский. Русских  в бригадах было много, и сражались они с отчаянной отвагой.
Пилар тянула к нему неведомая сила. Заходя в палату, она тут же встречалась с его взглядом и только после этого могла приниматься за дела. Она заметила, что и Педро начинает улыбаться, когда она входит. С его раной дела обстояли не очень обнадеживающе, похоже было, что начинается сепсис. У Педро поднималась к вечеру температура и Пилар сидела у его постели  все ночи, меняя холодные компрессы и держа руки  на его груди. Она вспоминала все, чему учила ее бабушка, и мысленно обращалась к ней за помощью. Педро стало лучше. Температура снизилась, рана заживала. Ночами, когда Пилар сидела возле него, он стал учить ее русскому языку. Пилар смеялась, повторяя за ним незнакомые слова: “Я те-бя люб-лю” и, подняв брови, вопросительно смотрела на Педро. Внезапно он прижал ее одной рукой к себе и поцеловал, не обращая внимания на боль. Пилар с трудом пришла в себя от ошеломляющего ощущения его горячих губ, осторожно отстранилась, чтобы не задеть рану, и прошептала по-русски: “Я тебя люблю!”, покрывая поцелуями его лицо. Губы ее припухли и горели, исколотые щетиной небритых щек. Педро погладил их пальцем и ласково провел по контуру  языком. Сердце Пилар оборвалось. Никогда в жизни она не чувствовала себя так странно.
Теперь они не могли дождаться ночи, когда темнота создавала иллюзию уединения. Пилар приходила в палату и, пока обходила всех раненых, знала, что Педро следит за ней нетерпеливым взглядом, дожидаясь, когда она присядет к нему на постель и прильнет к его губам. Они целовались, и Пилар думала, что  встретила, наконец, мужчину, которому она готова отдать всю себя. Его руки сжимали ее талию, такую тонкую, что бедра казались двумя полумесяцами, круто изгибаясь под черным сборчатым платьем и белым фартуком медсестры. Пилар чувствовала его руки сквозь одежду, они ласкали ее, вызывая такое волнение в теле, что она тихонько стонала сквозь зубы. Губы ее раскрывались навстречу его губам, и они сливались в долгом поцелуе, пока кто-нибудь из раненых не начинал в забытьи звать сестру. Большего они себе позволить не могли, да им и не приходило в голову. Им было так хорошо ночами, поцелуи были такими жгучими, что страсть их находила выход в этом преддверии обладания.
Наконец госпиталь начал эвакуацию раненых, Мадрид держался из последних сил и не сегодня - завтра должен был сдаться. Педро уже выздоравливал и поэтому решил взять инициативу в свои руки. Пилар оставаться в госпитале было нельзя, таких расстреливали на месте, даже монахини рисковали, помогая в последнее время ухаживать за ранеными бойцами. Педро привел в палату военного  и долго разговаривал с ним, показывая на Пилар. Военный сначала держался сухо и качал головой, но потом махнул рукой. Педро взял Пилар за руку и поцеловал в щеку.
- Ты моя жена, - он скорее жестами показал, что она полетит с ним.
Пилар поняла только, что они будут вместе, больше ей ничего и не надо было. Она доверчиво вложила руку в его большую ладонь и отдалась судьбе. В госпитале был кавардак, раненых спешно эвакуировали, испанцев старались спрятать по домам. Пилар побежала домой взять кое-что из одежды и памятные вещи: бабушкину ладанку, бронзовое распятье, браслет, который подарил ей старший брат, когда ей исполнилось шестнадцать лет, книгу стихов Лорки с его подписью и несколькими словами для нее. Педро, боясь отпускать от себя, пошел с ней. Пилар быстро собрала все в старенькую потертую сумку, с которой приехала из дома в Мадрид, и повернулась к Педро. В этот момент завыла сирена, и раздались первые  взрывы начавшегося артобстрела. С улицы послышались крики соседки, которая торопила детей в подвал. Взрыв сотряс воздух, посыпалась штукатурка: снаряд попал в соседний дом. Пилар как слепая протянула руки и прижалась к Педро. Они стояли, обнявшись, потом он осторожно поднял ее на руки и поцеловал. Пилар так крепко обняла его за шею, что Педро, задохнувшись,  засмеялся и сел на кровать, продолжая держать ее на руках. Слышались еще несколько разрывов снарядов, то дальше, то ближе, потом сирена завыла снова, давая отбой, но они уже ничего не замечали, поглощенные страстью, лишавшей их разума. Опомнившись, они оделись, дрожащими руками путаясь в застежках и помогая друг другу. Слезы навернулись на глаза Пилар, она подумала, что оставляет здесь свою старую жизнь так же, как оставила сейчас невинность, и ни то, ни другое уже не вернется к ней, потому что она улетает в неизвестность, помня только сказанное раз ее бабушкой: “У тебя долгая жизнь и долгая дорога, счастья больше, чем горя.”
В госпиталь они прибежали к самой погрузке. Пилар металась между ранеными, устраивая их поудобней, быстро собрала сумку с медикаментами, ей помогли забраться в кузов и грузовик понесся к аэродрому. Перелет ей запомнился плохо. Она двигалась, как сомнамбула, все еще переживая случившееся. Помогая раненым, среди которых пятеро были очень тяжелыми, она вдруг ловила себя на том, что томно улыбается, словно все еще бездумно лежит на кровати, ощущая на бедре его тяжелую руку, и сама легко поглаживает плечо с выпуклыми мышцами. Она думала о том, что ветреные цыганки, меняющие любовников, как Кармен, - это такая же редкость, как испанка-атеистка, и сейчас она нашла своего мужчину, которого будет любить и слушаться всю жизнь. Этот сумасшедший день падения Мадрида - день их свадьбы и она теперь связана с Педро так же неразрывно, как если бы над ними пропели все католические священники Испании. Когда Пилар проходила мимо него с сумкой медикаментов, Педро взял ее за руку и немного подержал. Рука Пилар задрожала, и он ободряюще пожал ее.
 Привезли их прямо с аэродрома в госпиталь, раненные оживились, вокруг слышна была чужая речь и Пилар шла очень близко к Педро, вдруг испугавшись неизвестности. Педро ожидал своей очереди у кабинета врача, тяжелых раненых увезли в палаты, и Пилар вдруг перестала быть нужной. Сестры и врачи были одеты в белые халаты и посматривали с любопытством на ее черное платье, белый передник и крахмальную белую косынку с красным крестом. К ней подошла девушка, похожая на медсестру, и повела за руку в комнату, которая оказалась столовой. Принесли тарелки с кашей, в которой лежала котлета, и стаканы с очень сладким шоколадом, сваренным прямо в молоке, все называли его какао. Пилар такого еще не пробовала. Она вспомнила черный горький и ароматный кофе, что варила ее бабушка, улыбнулась и выпила все. Если и жизнь будет такой вкусной и сладкой, как этот напиток, ей очень повезло.
Ей действительно очень повезло. Она не знала языка, и Педро  взял на себя все сложные формальности, получил на нее документы, которые они тут же отнесли в Загс. Там Пилар выдали новый паспорт, в котором значилось, что она, Лариса Павловна Болотова, испанка, жена Петра Арсеньевича Болотова и гражданка СССР. Имя ей сменили, потому что уперлась начальница Загса, доказывая, что такого имени нет в природе, и сам-то жених называет ее нормальным именем Лара, значит Лариса.
- А отчество? - поинтересовалась начальница, и Педро спросил по-испански:
- Как зовут твоего отца?
- Пабло, - ответила Пилар, ничего не понимая.
- Павел, - перевел Педро, и начальница облегченно вздохнула:
- Значит, Павловна! Вот это по-нашему.
Через три дня Педро выписали из госпиталя, они сели в поезд и отправились в город Ленинград, домой. Жил Педро в маленькой комнатке, в квартире жила еще семья его старшего брата: жена Мария, двое их сыновей и крошечная дочка Анна. Мария была шведка, но прекрасно говорила по-русски, почти двадцать лет прожив в России. Пилар учила язык, помогала Марии по хозяйству и ждала мужа с работы. Вечером они все вместе гуляли по городу, знакомя с ним Пилар. Педро, которого Пилар научилась называть правильно: Петр и только ночами называла множеством ласковых испанских и цыганских словечек, знал в городе каждый дом и подворотню, он вырос в нем и считал самым красивым. Он любил Ленинград, и вскоре Пилар тоже его полюбила. Люди были к ней доброжелательны. Язык она освоила настолько, что могла объясниться в магазине и не заблудиться на улице.
Жизнь была прекрасна. Пилар безумно любила мужа. Она узнала про него много такого, что поразило ее. Оказалось, что он очень образован и уже окончил Горный институт. Работал он в геологоразведке и скоро должен был уехать в экспедицию за озеро Байкал. Пилар крепко обняла мужа и сказала совершенно непреклонным голосом, что одна не останется и поедет с ним. Сказала она это так, как говорила иногда бабушка, и никто не смел с ней спорить. С Пилар тоже не спорили, Петр даже обрадовался и пообещал устроить ее в экспедицию коллектором, она быстро научится.
Отправились через три недели, а через месяц Пилар поняла, что беременна. Она не говорила об этом Петру еще два месяца, надеясь, что он не догадается. Вдруг отругает и отправит домой? Чувствовала она себя превосходно,   с тяготами полевой жизни справлялась отлично, а тяжести он все равно не давал ей носить, нагружая свой рюкзак. Так что о том, что он станет отцом, Петр узнал перед возвращением, за пять месяцев до  счастливого события. Он крепко отругал Пилар, но дальше, заласкав и зацеловав, следил за ней, как ястреб. Они теперь много говорили о том, кто у них родится, и спорили, как назвать ребенка. Девочку Пилар предложила назвать Марией, а мальчика Петр убедил назвать Арсением, уже много поколений мужчины Болотовы звались то Петрами, то Арсениями, так было заведено в Сибири. Пилар это имя казалось странным, она хотела бы, чтобы ее сына звали именем, похожим на испанское, но не спорила: дать имя сыну - дело мужчины.
В следующую экспедицию в Таджикистан Петр уехал один, а Пилар осталась с новыми родственниками. Родила она сына. Чувство материнства захлестнуло ее: когда сын брал грудь, шевеля крохотными губками, и захлебывался молоком, с жадностью глотая, Пилар забывала на миг даже своего мужа. Она не могла оторваться от ребенка, играя, лаская, целуя крохотные ручки и розовые пяточки. Когда вернулся Петр, Арсений гулил и улыбался, засовывая кулачок в беззубый рот. Петр оказался удивительным отцом, много занимался с сыном и вообще освободил Пилар от необходимости по ночам вскакивать к малышу, когда он плакал. Отец носил его на руках, когда у малыша резались зубки, приводя в смущение Пилар, привыкшую, что ребенком должна заниматься мать. Но Петр только смеялся и отмахивался, убеждая, что это доставляет ему удовольствие. Они вечерами всегда были втроем и всегда в самой непосредственной близости друг от друга. Петр и Пилар чаще всего сидели на диване в обнимку и держали Сенечку в кольце рук, разрешая ему прыгать на неокрепших ножках, хватать ручонками за нос или  щеку, и целовали его и друг друга. Дима и Мария смеялись над ними, но потом вспоминали свою молодость и уходили к себе, задумчиво улыбаясь.
Всю зиму они были счастливы вместе, весной опять начался полевой сезон, но Петр настоял, чтобы Пилар сидела до года с сыном и не думала о работе. Конечно, было трудновато, но Пилар была неизбалованна. Она экономно тратила деньги, которые ей оставлял Петр, и скоро  они с Марией решили вести общее хозяйство, так было легче. Они очень подружились, несмотря на то, что Мария была старше более чем на десять лет. Пилар рядом с полной  светлой сероглазой Марией казалась черным прутиком. Когда Мария куда-нибудь уходила, Пилар с удовольствием играла с трехлетней Анной. Пока Петр был в экспедиции, Сенечка переболел ветрянкой, потом Анна принесла из садика свинку, поэтому скучать Пилар было некогда. Но, Господи, Боже мой, - как она ждала мужа! По окончании полевого сезона они опять были вместе, и предстояла еще одна счастливая зима.
Их семейная жизнь проходила совершенно безоблачно. Петр старался сделать существование Пилар легким и красивым. Он водил ее в кино, купил гитару и она вечерами играла на ней и пела испанские песни. Иногда к ним приходили друзья Петра, такие же геологи. Они разговаривали допоздна, вспоминая смешные случаи в экспедициях и обсуждая политику, время было тревожное, фашисты поднимали голову по всей Европе. Петра просили рассказать о боях в Испании, затем начинались песни и танцы. Пилар пела, а потом Петр начинал мерно хлопать в ладоши, как она его учила, и Пилар танцевала свои танцы, мысленно возвращаясь в эти минуты домой в Фуэнхиролу. Петр знал, что жена немного тоскует по дому, когда танцует так, и чтобы отвлечь ее, предлагал завести патефон. Хозяева и гости начинали отодвигать в сторону стол и стулья и с молодым упоением танцевали фокстроты, пока не приходила пора кормить Сенечку. Тогда Пилар устраивалась с сонным сыном на диване, а гости тихо прощались и исчезали. Петр садился рядом, и его руки начинали осторожно поглаживать ее тело в расстегнутом платье. К тому времени, когда Сенечка, насытившись, засыпал у ее груди, Пилар уже горела от желания любви. Второй год они чувствовали себя, как тогда в Мадриде, в первый раз, так же трепетно и ненасытно предаваясь отнюдь не супружеским ласкам. Пилар была темпераментной и страстной, как истинная андалузка, и Петру это нравилось в жене больше всего. 
Той зимой Пилар решила учиться и поступила на курсы медсестер. Ей было трудно, язык она еще знала плохо, освоив только бытовой разговор. Но к ней очень доброжелательно относились, у нее появились подруги, которые помогали ей справляться с заданиями, и сразу после нового года Пилар окончила курсы и стала медсестрой. Как-то ближе к весне Петр пришел с работы озабоченным и сообщил Пилар, что их управление получило новое задание, связанное с разработкой геологической карты братской Монголии, и весь полевой сезон, почти полгода, три партии будут работать  в монгольских степях. Его посылают начальником одной из партий. Пилар замерла с детскими чулочками в руках.
- А как же я?
- Видишь ли, нам нужна будет медсестра, повариха, и коллекторы. Конечно, ты поедешь со мной, как раньше!
- А Сенечка?
- Сенечка в яслях. Когда у тебя ночное дежурство в больнице, вы все равно не видитесь сутками. Маша не откажется с ним посидеть полгода. Ему будет здесь хорошо! А ты будешь со мной, я боюсь тебя оставлять надолго одну. Мне так и мерещится, что ты влюбилась в другого и забыла меня!
- Дурачок! - засмеялась Пилар, - Мне не нужны другие! Ты мой мужчина! И я поеду с тобой, а то буду все время думать, что ты там  полюбил повариху!
- Я действительно люблю повариху! - смеясь, целовал ее Петр, - И медсестру! И коллектора! И испанку! И свою цыганку!
- И свою жену! Да? А вот интересно, - задумалась Пилар, - когда-нибудь случится так, что мы не будем любить друг друга?
- Никогда! Я буду любить тебя вечно! Умру - и буду любить!
- Зачем умрешь?! Ты не умирай, пожалуйста! И я буду с тобой до самой смерти. Я люблю тебя! Ты мой первый и единственный.
В марте стали собираться, и к концу месяца геологическая партия отправилась в Монголию. Прощались с Сенечкой и дома и на вокзале, куда его принесла Мария. Сенечка, румяный, толстощекий, темноволосый и  темноглазый малыш с ручками, словно перехваченными ниточками, махал родителям на прощание, как его научила сестра Анна. Он был настолько непоседлив, что Мария с трудом держала его на руках, а он вертелся и подпрыгивал, разглядывая людей вокруг, вокзал и поезд. Когда поезд тронулся, Мария тоже замахала рукой, а Сенечка вдруг скривил губки и заплакал. Пилар, увидев это, чуть не соскочила с поезда и тоже заплакала. Петр отвел ее в вагон, усадил рядом, прижал к себе и тихо говорил о том, как они вернутся, и Сенечка их сначала не узнает, а потом протянет ручки и засмеется. Тут Пилар заплакала еще сильнее, и ему долго пришлось ее успокаивать.
Ехали долго и очень весело, в группе было еще восемь человек, с двумя из них Пилар уже работала в Забайкалье. На остановках выбегали купить что-нибудь из продуктов в привокзальных ларьках или на маленьких базарчиках: вареной рассыпчатой картошки с солеными огурцами, пирожков с капустой и мясом, потом, за Уралом, вместо огурцов уже продавали соленые грибы и пироги с ягодами, потом, вблизи великих сибирских рек, можно было купить вяленую рыбу. Потом за Байкалом за окном пошли горы и вот уже государственная граница и начинаются монгольские степи. Из Улан-Батора ехали на восток на машине, побросав рюкзаки в кузов. В их партии Пилар была единственной женщиной, поэтому сидела в кабине с шофером.
Базовый лагерь разбили на берегу реки Халхин-Гол, мутной, но по весне полноводной. Мужчины уходили на маршруты, Пилар по нескольку дней оставалась с коллекторами, обрабатывающими материалы. Она вела хозяйство, готовила еду, стирала мужчинам одежду. Жить у реки было весело, ее-то пугали безводными степями. К реке спускались несметные отары овец, поили их ниже по течению. Чабаны заходили посмотреть на русских геологов, были очень приветливы, никогда не отказывались от предложенного чая, который пили долго и обстоятельно, а в ответ дарили овечий сыр. Один чабан подарил Пилар ягненка, и теперь он бегал на длинной веревке вокруг колышка, который передвигали, чтобы ягненку можно было достать до свежей травы. Вскоре его перестали привязывать, потому что ягненок ни на шаг не отходил от Пилар.
Петр уходил на маршрут дня на два-три, потом возвращался и оставался несколько дней в лагере. Они вместе старались улизнуть потихоньку в степь, покрытую весенней зеленью, только начинающей желтеть, и там ложились под синим бездонным куполом неба, опрокинутого на землю, прямо посередине которой они были вдвоем. От травы шел острый запах увядания, запах чабреца и горький запах полыни, это создавало ощущение необычности происходящего, придавая их любви первобытную силу и чувство слияния с природой.
- А что, моя цыганочка, не родить ли нам еще дочку?! - спрашивал Петр, стряхивая сухие травинки с ее волос и целуя в шею за ухом.
Пилар смеялась и просила подождать до конца экспедиции. Когда они возвращались к палаткам, их встречали смешками и шутками и Петр показывал всем кулак, но тоже не мог сдержать улыбки. Так прошел апрель.
Первое мая встретили все вместе. Группа, вернувшаяся с маршрута, привела с собой барана, выменянного у чабанов на часы. Мужчины священнодействовали с мясом, готовя шашлыки. Пилар посадили в тени и не подпускали к костру. Когда все было готово, уселись за импровизированный праздничный стол. Петр достал неприкосновенный запас спирта, специально  взятый на этот случай. Ели шашлык и нахваливали, потом разговаривали и пели песни до заката. На другой день  опять началась работа.
Маршруты удлинялись, приходилось подолгу добираться до района обследования, и скоро нужно было переносить базовый лагерь на северо-запад. Пилар совершенно не боялась оставаться в лагере одна по два-три дня. Люди выходили из степи к их лагерю крайне редко. Это были чабаны и относились они к Пилар и другим геологам очень уважительно и с любопытством. Петр ушел на маршрут, через несколько дней вернулась вторая группа, отдыхать и обрабатывать данные. Вот тут это и случилось...
Пилар даже через пятьдесят лет не сможет рассказать, как же это все произошло. Все уже проснулись и успели умыться у реки. Кто-то был в палатке, кто-то у костра, кто-то отошел в степь. Пилар пошла в палатку за крупой, чтобы сварить кашу, вдруг вокруг оказалось много людей, бесшумно передвигающихся и так же мгновенно и бесшумно схвативших всех, кто был в поле зрения у Пилар. Мужчин тут же уволокли куда-то. Говорили на незнакомом языке, на монголов были не очень похожи. Пилар разглядела у всех оружие и военную форму и похолодела. Это так было похоже на то, что ей рассказывала раненая беженка в Мадриде: когда франкисты занимали селение, всех жителей сгоняли на площадь и тех, у кого было хоть какое-то оружие, расстреливали на месте, не щадя женщин и детей. Пилар впала в оцепенение от страха. Ее вытолкнули из палатки, она же только повторяла по-испански: “Пресвятая Матерь Божья, Дева Мария, смилостивься над нами!” Среди солдат в мундирах Пилар увидела геолога Михаила и вдруг встретилась с ним глазами. Он подал ей знак, которого она не поняла, и закричал:
- Пленная женщина – испанка. Испания, Франко. Понимает тут хоть одна собака по-русски?! Эй, ты, испанка, скажи им на испанском!
Он тут же получил несколько ударов прикладом, что явилось ответом на его слова. “Собака” по-русски понимала. К Пилар подошел офицер и рявкнул на очень плохом русском:
- Кто ты?
Пилар была в таком шоке, что просто помотала головой. Может быть, это спасло ее: офицер решил, что она не понимает русский. Он отдал несколько приказов лающим языком, подкрепляя их взмахами руки. Пилар втолкнули в палатку. В стороне раздались выстрелы. Она насчитала пять и похолодела, догадываясь, что это значит. Ее била крупная дрожь, но мысли прояснились и Пилар начала довольно хладнокровно размышлять, как ей выйти из этого кошмара живой. Она старалась не думать, что может случиться с Петром, если он попадет в руки этих же или других военных. Одно она осознала со всей ясностью, подсказанной словами Михаила: она должна врать напропалую, нагромождая придуманные истории вплоть до самых нелепых, чтобы остаться в живых. Кто-то из родителей у Сенечки должен остаться живым! Когда Пилар вспомнила о сыне, вспомнила его смешную мордашку, перепачканную в манной каше, она решила, что должна выжить любой ценой. Если надо, она назовется племянницей Франко, или дочерью, или родной матерью... Пилар поймала себя на том, что истерически смеется, и сильно ущипнула себя за руку. Это немного помогло, и она стала строить самую правдоподобную историю, какую смогла придумать, чтобы держать наготове. Мысль, что ее могут не выслушать, а просто расстрелять как остальных (о чем она догадывалась, но боялась думать), просто не приходила Пилар в голову. Она сидела в палатке до полудня, потом послышалось фырчание мотора, и она сначала похолодела, решив, что это вернулась их экспедиционная машина, но потом услышала новый взрыв переговоров на незнакомом восточном языке. Пилар старалась вспомнить все разговоры о политике, которые велись вечерами у костра, и пришла к выводу, что это могут быть только японцы, которые оккупировали Маньчжурию и теперь захватывали монгольскую территорию. В нынешней Маньчжурии, к которой присоединились и китайские земли, Пилар знала только один город, Харбин. В Харбине была миссия ордена кармелиток, об этом она слышала от монахинь в мадридском госпитале. Они рассказывали ей, что миссия, несмотря на новые порядки в Китае, содержит клинику, благодаря которой им и разрешили остаться в стране. Пилар решила выдавать себя за монахиню, попавшую в плен. Только бы ее спросили об этом! Она сидела в палатке, вполголоса бормоча молитвы, она очень жалела, что ее распятье осталось в Ленинграде. Опять ей вспомнился Сенечка, и она подумала, что если она погибнет, в память о матери ему останутся только несколько побрякушек, распятие, да книжка стихов Лорки на испанском с его автографом. Пилар вспомнился Лорка, как она танцевала с ним, его изящные руки, восхищенные и ласковые глаза. Ах, как жаль, что он уже написал к тому времени свои чудесные стихи о канте хондо, ведь это ей он должен был посвятить:
                Идет она пленницей ритма,
                который настичь невозможно,
                с тоскою в серебряном сердце...
Пилар вдруг представила, как он падает с пулей в сердце, расстрелянный франкистами. Следующая мысль ее была о муже. Это была даже не мысль, а удар по всем ее чувствам. Ей показалось, что он рядом и прижимает к себе, успокаивая. У Пилар сжалось горло от желания зарыдать, но она взяла себя в руки, запретив думать о Петре. Это было бы уже слишком для ее нервов. Еще часа через два в палатку вошел низенький плотный офицер. Он  попробовал заговорить с ней по-немецки, но Пилар помотала головой, твердя, что она из Испании. Потом она показала на него и произнесла: “Япония?”, стараясь говорить как можно более четко. Он кивнул головой и она, судорожно улыбаясь непослушными губами, затрясла его руку, словно сильно обрадовалась.
-Харбин, Мадрид - Харбин! - она стучала себя в грудь и старалась жестами и мимикой убедить его в том, что она должна попасть в Харбин. Он внимательно посмотрел на нее, но ни она, ни он ничего больше не могли сообщить друг другу. Пилар оставили в  палатке, но руки не связали, хотя палатка охранялась. Пилар с утра была в спортивных шароварах, но теперь достала из рюкзака свое черное платье и повязала на голову белый платок наподобие монашеского. Потом разыскала нитку красных бус, которые провезла с собой тайком, собираясь надеть на день рождения мужа, и села, держа их в руках, словно четки. Ах, как ей не хватало распятия! Она сидела, шепча молитвы, потом в палатку вошел тот же офицер и, увидев ее преображение, удовлетворенно кивнул. Пилар оставили в покое до утра. Она сутки не ела, и когда ей принесли миску с кашей из их же запасов, она с жадностью все съела и выпила воды. Всю ночь перед ней, как в сонном бреду, проносились видения прежней счастливой жизни, Петра и Сенечки. Она мало что понимала в советской жизни, но дома устроила все так, как положено, как мечтали девушки, выходя замуж в Фуэнхироле. Лучшего мужа, чем Петр, она представить себе не могла и надеялась, что он был доволен ею. Она знала, что он любил ее. Вдруг она поймала себя на том, что думает так, словно один из них был мертв, и не могла понять, кто же. Сразу ее не расстреляли, но в то, что поверят ее сказкам, надежда была слабая. Петра же, если захватят, расстреляют сразу же.
После бессонной ночи Пилар была в каком-то полубессознательном состоянии, и когда ее вывели утром из палатки, она выглядела почти равнодушной. Жалко, что не подействовало ее притворство, жаль, что все так кончается. Пилар была уверена, что ее тоже расстреляют, совершенно забыв бабушкины давнишние слова, что впереди у нее длинная-длинная жизнь. Но расстрел опять откладывался, потому что ее посадили рядом с солдатом на заднее сидение машины, впереди сел офицер, и они поехали вниз по реке к броду и дальше на восток к границе. Через несколько часов прибыли в военный лагерь, там Пилар опять пытались расспросить, но она твердила по-испански одно и то же: ей нужно попасть в Харбин в монастырь кармелиток, она приехала из Мадрида и зовут ее сестра Пилар. Ее накормили и опять посадили на машину, но уже на другую, и опять они очень долго ехали. К вечеру приехали в город, через который проходила железная дорога. Сопровождавшие ее японские солдаты, расталкивая китайцев, посадили ее в поезд, и утром они были в Харбине. Под конвоем Пилар встала у дверей миссии, и когда им открыли дверь, она бросилась в объятия монахини. Ей она тоже объяснила, что приехала из мадридского монастыря Сердца Господня, где настоятельницей мать Агнесса, и по дороге была взята в плен коммунистами. Монахиня перевела ее рассказ на китайский язык. Конвоир-японец задал несколько вопросов, они козырнули женщинам и ушли.
Пилар не отпускала руки монахини, пока дверь монастыря не закрылась за ними. Тогда она села и разрыдалась. В приемную вошла мать настоятельница, выслушала монахиню, объяснившую, в чем дело, села рядом с Пилар и  похлопала ее по руке.
- А теперь, дочь моя, расскажи, что случилось на самом деле. Откуда ты? Мать Агнесса умерла год назад.
Все еще плача, Пилар рассказала все с начала, с Мадрида и работы в госпитале. Рассказывая о муже и сыне, она зарыдала еще сильнее. Мать настоятельница перекрестила ее и велела накормить и дать отдохнуть. Пилар поела, но отдыхать не могла. Ее лихорадило, на глаза все время наворачивались слезы. Ночью она не могла спать, ходила безостановочно по келье и вскоре бредила и рвалась то к мужу, то к сыну, безостановочно убеждая, что она испанка из Мадрида и ее нельзя расстрелять. Ей дали успокоительного отвара, потом снотворное посильнее, и Пилар спала несколько дней, просыпаясь в таком же лихорадочном беспокойстве. Наконец ей стало лучше, но, придя в себя, она опять стала тосковать по сыну и мужу. Настоятельница мать Анна объяснила ей политическую обстановку в Азии и в Европе, делавшую совершенно невозможным возвращение в Советский Союз. Началась война и Пилар была на территории противника.
Какое-то время Пилар пребывала в отчаянии, но потом решила, что нужно что-то делать, чтобы окончательно не сойти с ума. Она начала заниматься привычным делом, попросив разрешения работать сестрой в лечебнице. Она бралась за самую грязную работу, ухаживала за самыми тяжелыми больными, сидела с ними сутками, до изнеможения. Только так она могла заснуть и поспать несколько часов без страшных сновидений, от которых вскакивала в холодном поту и с бьющимся сердцем. Мать Анна была довольна рвением Пилар и уговаривала ее вступить в монашеский орден, но Пилар только качала головой. Как она могла объяснить, что во сне и наяву только и думает, что о ласках своего мужа, представляя, как они встретятся и бросятся в объятия друг друга, или вспоминая свою прежнюю жизнь с ним. Какая же она монахиня, если все ее желания и мысли - только о мужчине, единственном, родном и потерянном возможно навсегда! Мать Анна же с тревогой наблюдала за Пилар, пугаясь одержимости в ее глазах, мрачного отчаяния, наложившего отпечаток на ее характер, некогда легкий и гордый.
Дни сменялись днями, не принося облегчения разбитому сердцу. Пилар узнала о нападении на Советский Союз - и новый страх обуял ее, страх за жизнь Сенечки. Она согласна была всю жизнь прожить без него, никогда больше не видеть, лишь бы он был в безопасности, выжил в этом жестоком мире. Каждый день она лежала на полу перед алтарем, молясь Святой Деве за сына, мужа и Марию, которая наверняка заменила ему мать. Пилар по-прежнему боялась выходить из монастыря, она боялась всех японцев, с которыми сталкивалась, пряталась, когда в лечебницу приходили военные. Понимая, что это глупо, она ничего не могла с собой поделать. Мать Анна долго присматривалась к ее поведению и тревожилась все больше.
В сорок втором году настоятельница поехала в Японию в монастырь кармелиток и взяла Пилар с собой. Японские кармелитки имели большое влияние на востоке, будучи одним из старейших христианских орденов, обосновавшихся здесь. Мать Анна мудро рассудила, что Пилар нужно сменить обстановку и уехать в какую-нибудь нейтральную страну, об этом она и хотела посоветоваться. Летели они в Токио на военном транспорте, мать Анна держалась с достоинством, говорила с окружающими на китайском и на немецком языке. Пилар старалась быть позади, вздрагивая, когда с ними заговаривали японские военные.
 В монастыре в Киото, за толстыми стенами была тишина и покой. Чудесный парк, разбитый в японском стиле, притягивал изящной красотой рукотворных уголков дикой природы. Наступала пора хризантем и экзотические цветки всех расцветок, похожие на девичьи головки с пышной прической всех оттенков золотого, рыжего, лилового, притягивали взор среди кустов и камней. Пилар подолгу сидела на скамейке, любуясь садом и удивляясь, как могут в одном народе уживаться такое удивительное чувство красоты и желание войны.
Пилар позвала к себе мать настоятельница. Они с матерью Анной сидели за кофе, и настоятельница предложила чашку Пилар. Пилар впервые за шесть лет глотнула настоящего кофе и вздрогнула, вдруг вспомнив бабушку. Что бы та сказала теперь? Тоже нагадала бы счастья больше, чем горя? Но ведь сказала она еще: “Будь мужественна!”, потому что знала, что у женщин из их рода не бывает легкой судьбы.
- Дочь моя, - обратилась к Пилар мать настоятельница, - я получила просьбу монастыря кармелиток из Катманду, это в Непале, южнее Тибета, прислать несколько монахинь, искусных в уходе за тяжелобольными. Мать Анна дала тебе отличную характеристику сестры милосердия. Хочешь поехать туда с двумя моими сестрами? Ты можешь отправиться как послушница. Непал свободное королевство и нейтральная страна. Тебе там будет лучше. Пока не кончится это безумие, ниспосланное Господом, тебе не удастся выяснить что-нибудь о своей семье. Молись и служи Господу, Дева Мария заступится за тебя.
- Спасибо, матушка! Я боюсь перемен, но еще страшнее мне здесь, видеть виновников своих несчастий. Мой разум мутится от отчаяния.
- Ты излечишься, дочь моя, ты испанка! - сказала мать настоятельница тоном, в котором и не слышалось смирение. Пилар удивленно посмотрела на нее.
Мать Анна вернулась в Харбин, а Пилар осталась в Киото до середины ноября, ожидая, когда их маленькая группа сможет отправиться в долгий и нелегкий путь. Прошел праздник Рождества Богородицы. Пилар с интересом наблюдала за японками-католичками, присутствующими на службе в церкви монастыря. Они были в праздничных кимоно, казались хрупкими и изящными куколками, но молились так же самозабвенно, как и она. Пилар подумала, что сейчас, во время войны, женщины всех стран молятся одинаково: все просят сохранить жизнь мужьям и даровать победу над врагом. Молитвы эти одинаково горячи в Японии, Германии, Испании, во Франции и Англии, в Польше и в России, и Господь не сможет дать победу всем одновременно. Убитых на войне будет не сосчитать. - Но Господи, будь милосерден к мужу моему Петру и сыну Сенечке, сохрани их жизнь!
Наконец пришел день, когда Пилар с двумя попутчицами отправилась в путь. Морем добрались до острова Формоза, который японцы называют Тайвань. Оттуда переправились в Гонконг. Дальше путешествовать пришлось по территории Китая, постепенно продвигаясь на запад. Путь был неблизкий, подолгу ждали попутный транспорт. Старшая из монахинь немного говорила по-китайски, устраивая им довольно сносное существование в дороге. Из Кантона они добрались до провинции Юньнань, откуда была дорога в Лхасу, столицу Тибета. Жизнь вокруг была бедная, нищие и голодные попадались чаще, чем Пилар могла себе представить. Вид исхудалых детей выводил ее из равновесия. Она раздала бы им все деньги, но старшая монахиня денег ей не давала, а ежедневно сама раздавала нищим детям немного еды. Наконец они присоединились к каравану машин, с натужно ревущими моторами поднимавшемуся через горные перевалы к долине Цангпо. Пилар еще до отъезда  изучила карты, чтобы иметь представление, куда она поедет, и знала, что тибетская Цангпо - это Брамапутра, одна из великих индийских рек. Из Лхасы через долину Цангпо и гималайские перевалы можно было попасть в Непал. С юга он граничил только с английской Индией.
В Лхасу приехали утром. Пилар  вдруг заметила впереди среди гор золотое сверкание. Водитель показал рукой вперед и сказал: “Потала”. Когда подъехали к городу, хорошо уже виден был гигантский дворец-крепость, выстроенный на вершине горы, весь красно-белый, кое-где крыша сверкала золотом. Пилар изумленно рассматривала огромное сооружение, резиденцию далай-ламы, к которому вели лестницы в скале. Дворец Потала был крупнее всех известных ей сооружений. Впервые Пилар, увлеченная зрелищем, отвлеклась от постоянной боли в сердце. В Лхасе пришлось задержаться, ожидая попутчиков в Катманду. Жили они в доме из камня, похожем на башню с наклонными стенами, окна были узкими, как бойницы. По ночам было очень холодно даже под толстыми одеялами из шерсти яков, хотя днем солнце светило очень ярко и можно было бы загорать, несмотря на снег. Пока они ждали отъезда, монахини стали обходить дома на их улице, расспрашивая, нет ли больных, за которыми нужен уход. Лечить больных приходили ламы. Пилар наблюдала, как они, осмотрев больного, особенно тщательно исследовав пульс и дав целебный отвар, садились рядом читать молитвы. Пилар хотелось расспросить  хоть одного, как он ставит диагноз и чем лечит, но она не знала языка. Сама Пилар была немного простужена в дороге и покашливала, но скорее от разреженного на высоте воздуха: она чувствовала, что постоянно задыхается, как и другие сестры. Она сидела у постели больного подростка, у которого была высокая температура и, видимо, начиналось воспаление легких. Лама осмотрел уже ребенка и завел рядом молитву, даже не дав лекарства. Пилар обтерла лицо мальчика влажной холодной тканью и положила ладони ему на грудь, чуть поглаживая круговыми движениями, стараясь не помешать ламе. Лама поглядывал на нее, но ничего не говорил. Пилар почувствовала через некоторое время, что температура немного снизилась, и еще раз сменила компресс на лбу. Лама придвинулся к мальчику и еще пощупал пульс, потом попросил жестами еще раз положить руки на грудь и снова внимательно исследовал пульс на обеих руках, сонной артерии и на ногах мальчика. Он удовлетворенно кивнул и взял Пилар за руки. Приложив их к своему лбу, он замер на минуту, а потом удивленно посмотрел на нее. Лама разразился тирадой, из которой Пилар ничего не поняла и опять закашлялась. Лама снова взял ее за руки и пощупал пульс на обеих руках, потом прощупал еще шесть точек на сгибах локтей и на шее, а затем внимательно осмотрел ее глаза и язык. Он сказал несколько слов по-китайски и досадливо передернул плечами оттого, что Пилар не понимает. Пилар позвала старшую монахиню. Лама поговорил с ней и ушел, поклонившись. Монахиня пожала плечами и перевела его слова, скептически улыбаясь и крестясь иногда. Лама просил передать, что пришлет Пилар лекарство, излечивающее раненную душу, потому что те, кому дарованы силы лечить, редко могут сами позаботиться о себе, а такое сокровище, как она, нужно беречь как зеницу ока. На другой день пришел человек от ламы и принес флакончик настойки, которая имела жгучий вкус и растительный запах. Пилар перевели, что пить нужно по десять капель в чашке воды каждое утро. Пилар было ужасно интересно, из каких трав изготовлена эта настойка, но она подозревала, что это секрет тибетских лекарей. Она стала пить лекарство и уже через несколько дней стала чувствовать себя лучше. Прежде всего, ей показалось, что она легче стала переносить высокогорье. Ей уже не хотелось все время спать, ушла вялость и днем она чувствовала себя бодрой. Позже она отметила, что ее всегдашние кошмарные сны снятся реже и ей уже не хочется все время плакать. Пилар пила настойку, пока она не закончилась.
Отправились в Непал почти перед Рождеством и были счастливы, что попадут к празднику в монастырь, который должен был стать им домом. Путешествовать в Гималаях зимой очень трудно, хотя дорога была неплохой, и ехали они с удобствами на машине. К счастью, погода благоприятствовала, было солнечно, снега сверкали, незамерзающие водопады, искрящиеся на солнце, падали на скалы и было потрясающе красиво. Удивительная синь неба, такие же синие горы кругом и белый снег делали окружающее фантастическими декорациями для неведомого спектакля, который разыгрывается тысячелетия подряд. Зрители не нужны, но уж если они присутствуют, им есть чем любоваться. Пилар почувствовала себя такой ничтожной песчинкой, и события, произошедшие в ее жизни, составляют секунду в жизни этих гор, прекраснее которых она никогда не видела.
Наконец дорога пошла вниз, солнце начало пригревать и вскоре палило нещадно. В долине Катманду растительность была тропической, буйной, и город совсем не похож на города северного Китая и тем более Японии. В полдневной жаре добрались до монастыря, беленые стены которого тоже, казалось, излучали зной, но внутри было прохладней. Их провели к матери настоятельнице, которая, дав благословение, познакомила с сестрой Марией, старшей в монастырской лечебнице. В первую очередь сестра Мария, сочувственно оглядев черные, пропыленные в дороге одежды, повела их переодеться и вымыться. Когда Пилар надела просторное голубое хлопковое платье с белой накидкой, то вздохнула с облегчением. Сестра Мария улыбнулась, увидев ее радость.
 Лечебница была небольшой, очень чистой и бедной. Врач приходил через день, в остальное время сестры справлялись сами. Лечили в основном женщин, немного детей и стариков. Болезни были самыми разнообразными, встречались даже случаи проказы, но прокаженных почти сразу изолировали в лепрозорий в горах. Не хватало медикаментов, аппаратуры, но была война, все средства шли  в военные госпиталя. Пилар с рвением принялась за работу. Она по-прежнему пила настойку тибетского ламы и чувствовала себя отлично, даже стала лучше спать по ночам. Ночи в Катманду были освежающе прохладными после дневной жары.
Сестра Мария поселила Пилар в своей келье. Они были самыми молодыми в монастыре и вскоре подружились. Они обе были испанками и с радостью вспоминали родину, расспрашивая друг друга о детстве и юности.
Сестра Мария родилась в богатой семье в Барселоне и в монастырь ушла, протестуя против выгодного знатностью и отталкивающе бесчувственного брака, на котором настаивал отец. Замужество для нее было гибельным. Представляя себя в мрачном и роскошном доме мужа, словно в золотой клетке, накрытой пыльным бархатным покрывалом, она начинала задыхаться. Мария была энергичной, деятельной девушкой с большим желанием учиться. Она выбрала место, где будет максимально приносить пользу.
Им было интересно слушать рассказы друг друга о такой различной жизни в одной стране. Пилар незаметно рассказала о себе все, даже о своей тоске по мужу, по его ласкам и любви. О сыне она могла говорить бесконечно. Сестра Мария сочувственно все выслушивала, расспрашивала подробности, и Пилар вспоминала мельчайшие детали и эпизоды из недолгой счастливой семейной жизни. Сестра Мария была хорошим психологом и своими разговорами помогала Пилар справиться с тоской по родным.
 Прошло уже пять лет с событий на Халхин-гол и образ мужа стал меняться, сохранившись в воспоминаниях, как черно-белые фотографии, но оставшись вечной болью в сердце, вспышками горячего страстного желания, тоской по ласковым мужским рукам. Смутные ощущения мужчины рядом с собой: его огромный рост, сильное тело и знакомый родной запах, - приходили только во сне. Она уже не видела его лица, но знала, что он рядом, и это рождало чувство утраты и  спазмы рыданий, которые будили ее. Зато утрата сына ощущалась каждую секунду, днем и ночью, и свела бы ее с ума, если бы не игра, которую придумала сестра Мария. Почти каждый вечер они разговаривали о Сенечке, словно Пилар ненадолго оставила его у родственников в Ленинграде, а сама приехала работать в госпиталь, потому что идет война и она здесь нужнее. Они обсуждали, как он подрос, какие слова говорит, в какие игры играет, как он учится читать, какие стишки знает наизусть. И игры, и детские стишки были испанскими, но они не обращали на это внимания, Пилар не знала ни одного стихотворения по-русски. Единственное, что она запомнила из той жизни, это то, что детишек катают зимой на санках. В первую ее зиму в Ленинграде Петр катал ее на санках с горки в Парке культуры на островах. С восторгом Пилар описывала это сестре Марии, и они решили, что Сенечка обязательно катается на санках с гор вместе с сестренкой Анной. Эта игра продолжалась много лет, обрастая невероятными подробностями воображаемой жизни мальчика. Придумывались праздничные обеды, подарки на Рождество и дни рождения, обсуждались любимые блюда и занятия.
Годы шли, Пилар чувствовала их тяжесть на своих плечах. Куда девалась та девчонка из Фуэнхиролы, та юная плясунья-цыганка, обожавшая танцевать фламенко и без памяти влюбившаяся в русского летчика? Все кончилось на берегу мутной речки Халхин-Гол, и осталась лишь горечь утраты. Пилар было за тридцать пять, когда она познакомилась в монастырской лечебнице с Якобом Видстом. Ей было жаль молодого вдовца, потерявшего жену за один день, совсем как она когда-то в один день потеряла все на свете. Он был растерян, и Пилар инстинктивно подставила свое плечо, чтобы облегчить его боль. Так завязались их отношения. Пилар не была влюблена в Якоба. Разве его можно было сравнить с Петром? Якоб был угловатым, худым и высоким датчанином со светлыми волосами, падавшими непослушной челкой на глаза. Ресницы его были такими же белесыми, бледно голубые глаза казались от этого совсем бесцветными.  Да если бы Якоб был похож на Петра, Пилар никогда бы в жизни не согласилась переехать к нему жить и выйти за него замуж. Как можно?! Но этот несчастный нескладный некрасивый Якоб так нуждался в утешении! Не было у него силы духа, чтобы справиться с несчастьем, и Пилар принялась устраивать его жизнь, не думая о себе. Только позже она вновь вспомнит бабушкино пророчество: находить ты будешь чаще, чем терять… Спасибо Господу, Деве Марии и всем святым за то, что вслед за страшной потерей все же явилась такая дивная находка! Ребенок, Чанда, - вот ее награда, счастье для истерзанного сердца, вернувший ей способность радостно смеяться. Но Пилар так и не узнает,  жив ли ее сын в далекой России, и никто кроме сестры Марии не будет знать, что она его не забыла.

Между тем ее сынок, ее Сенечка, рос без родителей и не чувствовал себя сиротой благодаря лишь тому, что жил в замечательной семье своего дяди Димы. Тетя Маша была ему настоящей матерью, Сенечка другой и не помнил. Смутные воспоминания лица, склоняющегося к нему, так что волосы черным водопадом падали рядом на подушку, были сродни снам. Во сне он зажимал эти шелковистые волосы в ладошку и тянул на себя, чтобы приблизить улыбающееся лицо к своему. Он помнил запах этих черных волос и позднее узнал, что так пахнет полынь. Откуда же он знал этот запах ребенком? О том, что он сирота, Сенечка узнал от ребят во дворе. История его родителей носила совершенно фантастический характер в силу того, что он почти ничего не знал об этом, кроме того, что его мать погибла в Монголии во время инцидента на Халхин-Голе в тридцать девятом году, когда ему было чуть больше года. Его отец, геолог, вернулся только для того, чтобы получить новое назначение, поцеловать осиротевшего сына и оставить его в семье двоюродного брата, у которого  была пятилетняя младшая дочь Анна и два  взрослых сына. В сорок первом году отец ушел на фронт прямо из экспедиции. Следующий раз отец появился в сорок пятом, проездом из Будапешта на Дальний Восток. Все это время Сеня жил у дяди Димы и тети Маши, которую на самом деле звали Марит и была она шведкой, родом с Аландских островов. Дядя Дима, бравый отставной моряк, привез ее в восемнадцатом году в Петроград, а было ей шестнадцать лет. Он настолько влюбился в юную шведку, что выучил шведский язык и в доме говорили больше по-шведски, чем по-русски, но потом это стало опасно и, когда у них жил Сеня, шведские слова произносились уже только когда не было рядом посторонних. Анна сама была малышка, но любила играть с Сеней, как с куклой, водила за руку гулять, кормила, подсовывая за столом вкусные кусочки, и над этим все подшучивали. Был он сначала маленьким, шустрым мальчишкой и дядя Дима сокрушался, что ничего в нем нет от их сибирской породы, и пошел он должно быть в мать. Тетя Маша вздыхала и прижимала мальчика к себе, почему-то называя его цыганенком. Перед самой блокадой, к счастью, всей семьей выехали к родственникам на Алтай и там прожили всю войну до сорок пятого года. Сеня хорошо помнит ту жизнь. Суровые зимы и летнее раздолье. Жили в большом селе и Анна уже ходила в школу. Сеня выходил провожать ее утром и, стоя в снегу у плетня, закутанный в тетин платок, слушал, как Анна повторяет стихи, что задали учить наизусть:
                Не ветер бушует над бором,
                Не с гор побежали ручьи,
                Мороз-воевода дозором...
Он до сих пор помнит эти строки и слышит ее детский тоненький голосок. В сорок третьем он тоже пошел в школу, и Анна помогала ему готовить уроки. Читать он давно уже умел. Когда в школе Сеню стали дразнить Цыганенком, Анна заступалась за него, один раз даже подралась, но прозвище привилось и было, в общем-то, необидным. Зато учитель у них был замечательный и здорово умел рассказывать про их Алтай. Тогда Сеня и заболел им на всю жизнь. В сорок втором ушел на фронт старший брат Анны Миша, потом средний Леша и из детей дома остались они вдвоем с Анной. С фронта не вернулся никто. После войны они вчетвером возвратились в Ленинград. Отец  в сорок пятом пожил с ними месяц. Сеня с восхищением смотрел на его медали и орден, слушал рассказы о том, что совсем недавно передавали в сводках, и звучало это тогда как что-то далекое и неправдоподобное, как кино про войну, а теперь обретало реальные краски, хотя отец, конечно же, рассказывал детям совсем не то, что было на фронте на самом деле. Он уехал на Дальний Восток, и Сеня стал слушать по радио о боях с японцами, но еще не закончился учебный год, а война была окончательно завершена, и Сеня стал ждать отца. Но отец все не ехал и не ехал. Тетя Маша плакала, дядя Дима ходил мрачный, и Сеня не мог понять, в чем дело, пока в школе на сборе отряда его не назвали сыном врага народа. Никто уже не называл его в школе Цыганенком. Его исключили из пионеров. Начались драки с одноклассниками. Он пытался доказать, что его отца оклеветали. Сеня точно знал, что его отец никакой не враг народа, а герой войны, но с ним не разговаривали и сторонились в школе, как чумного. В шестнадцать лет, когда он пошел получать паспорт, из свидетельства о рождении он узнал, что его мать с совершенно русским именем Лариса Павловна Болотова - иностранка. Юность его из-за этих обстоятельств была бы окрашена в мрачные тона, если бы не любовь.
Сколько Сеня себя помнил, он любил Анну. Он даже не мог сказать, красива ли она на самом деле, потому что помнил ее почти с рождения, как дети помнят лицо своей матери, и оно кажется им самым красивым. Они были всегда вместе. Анна единственная видела в нем не врага народа, а Сенечку, которому в детстве отдавала свою конфетку и катала на санках, читала книжки и учила шнуровать ботинки и завязывать шнурки бантиком. Потом они подросли, Сеня внезапно вытянулся и стал с ней вровень, а потом на голову выше. Потом были общие проказы, но Анна стремительно взрослела и Сеня в растерянности замечал, что у нее появляются новые друзья-одноклассники. Он тайком следил за ней, когда она гуляла со знакомыми мальчиками. Однажды, ему было уже почти шестнадцать, а она кончала школу, - он увидел, как Анна целуется с незнакомым парнем в садике у Консерватории. На другой день он  подкараулил, когда она была одна в комнате и, крепко взяв ее за плечи, поцеловал. Анна посмотрела на него изумленными глазами, а он сказал ей: “Все равно ты только моя!” - и она не засмеялась.
Когда ему исполнилось восемнадцать лет, Анна призналась ему в любви. О том, что он ее любит, она знала всегда. Сеня как раз кончил школу и устроился на работу, институт для него был закрыт, с такой-то биографией. Анна уже училась в университете на филологическом факультете. Они были троюродными братом и сестрой. Что им было делать? Жить в одном доме было мукой для Сени. Они с детства привыкли к близости, маленьким Сеня залезал на диван и Аня обнимала его одной рукой, читая сказки. Потом он подрос, но как прежде садился по вечерам рядом, и Анна пересказывала ему прочитанные книжки. Им нравилось все время чувствовать близость другого. Потом уже Анна сама уютно устраивалась на диване, поджав ноги и прижавшись боком к его руке. Они читали одну книжку на двоих, и Сеня терпеливо ждал, когда она дочитает до конца, чтобы перевернуть страницу. Сердце его делало внезапные скачки и становилось жарко. Неосознанные желания бродили в крови, но Сеня боялся, что если Анна заметит его лихорадочное состояние, она никогда не сядет так доверчиво рядом и кончится это мучительное счастье. После того поцелуя  отношения их какое-то время не менялись, но когда Сене исполнилось восемнадцать лет, и пришла повестка из военкомата, он застал как-то Анну в слезах и не выдержал. Целуя ее мокрые щеки и глаза, он шептал только: “Аня, Анечка!”, - и вдруг она тоже, найдя его губы своими, страстно прижалась к ним, и Сеня чуть не потерял сознание от этого взрослого, настоящего и долгого поцелуя. “Я тоже люблю тебя, дурачок!”
Она даже не обещала дождаться его из армии, подумаешь - два года! Боже, какие письма они писали друг другу! Словно они только что познакомились и хотели побольше узнать друг о друге, раскрыть свою душу, они писали о чувствах, которые испытывали одновременно, живя бок о бок, и это была прекрасная история любви. Он обращался к ней, как в Библии: “Сестра моя, возлюбленная невеста! Прекрасная меж дев!”. Когда Анна это читала, на ее губах появлялась нежная улыбка. Он напоминал, как они прочли вместе “Суламифь” Куприна. Он тогда читал и ощущал при этом ее плечо рядом, рука, переворачивая страницу, дрожала, и учащенное дыхание Анны возбуждало в нем бурю. Дочитав до конца и не поднимая друг на друга глаз, они разошлись, чтобы пережить смятение чувств в одиночку. Теперь Сеня напомнил об этом, и Анна описала ему, что чувствовала тогда сама.
Когда Арсений вернулся из армии, Анна была уже на последнем курсе. После Двадцатого съезда он стал хлопотать о реабилитации отца и наконец-то смог поступить в университет на исторический факультет, но только на вечерний. Вся семья теперь была на его плечах, старики сводили концы с концами на пенсию и стипендию Анны. Анне предложили учиться в аспирантуре. Профессор Юдин, научный руководитель Анны, уговаривал учиться дальше и обещал поддержать, она была его любимой ученицей. Сын профессора Владимир был в нее влюблен и ходил кругами, пытаясь завоевать ее сердце. Арсений увидел, что Анна больше времени проводит у Юдиных, чем дома, и испугался. Он понимал, что он незавидная партия для Анны по сравнению с блестящим аспирантом, без пяти минут кандидатом наук, сыном знаменитого знатока скандинавских языков профессора Юдина. Он же, отработав смену на заводе, у станка, ехал на лекции и виделся с Анной только поздно вечером. О любви Арсений уже не говорил, ожидая, что Анна сама выберет, кто ей нужнее.
В день рождения, когда Анне исполнилось двадцать пять лет, они поехали вдвоем за город, в Пушкин. Погуляв по парку вокруг дворца, перешли по мостику в старый Александровский парк и углубились в почти нехоженые тропинки среди зарослей кустов, чуть тронутых золотом ранней осени. День был теплый, и Анна предложила съесть бутерброды прямо там. Арсений постелил свой плащ, и они сели, вдыхая неуловимый аромат осени. Анна привалилась к его плечу, как в детстве и он обнял ее. Они послушали тишину, нарушаемую голосом кукушки, и Анна спросила: “Кукушка, кукушка, сколько мне жить?” Кукушка завела свои ку-ку бесконечно долго, Анна радостно засмеялась и сказала: “А теперь ты!” Устав, птица прокуковала последний раз и улетела.
- Жалко! Я думала, что мы проживем долго и умрем в один день! - заметила Анна, - Или ты не хочешь?
- Я думал, что тебе хочется прожить долго уже с другим...
- Дурачок! - засмеялась она, - И что это я в тебе нашла? Дожила до двадцати пяти лет, так и умру старой девой, тебя дожидаясь!
- А ты выйдешь за меня замуж? - с надеждой спросил Арсений.
- Бери! - сказала она так серьезно, словно приказывала взять немедленно. Арсений крепче обнял Анну и когда целовал, сразу понял, что она хочет продолжения. Ошеломленный, он несмело расстегнул ее кофточку и опустил лицо на кружева комбинации, вдыхая запах духов и аромат ее тела. Коснувшись губами нежной кожи, он вздрогнул и дальше ласкал ее в состоянии эйфории, вряд ли понимая, что делает. Просто все слилось для него в единый миг яркого и горячего ощущения счастья. “Сенечка, - прошептала Анна, - пожалей меня, я ведь еще ни с кем...” Он задохнулся от чувства нежности к ней и дальше, чуть дыша и контролируя каждое движение, постарался сделать этот день для нее таким же счастливым. Она сама крепче сжала его плечи и сильнее прижалась, полностью доверяя ему себя. Они лежали на плаще полураздетые  с затуманенным сознанием, еще полные до краев впервые познанным чувственным наслаждением, и вдруг близко прозвучавшая музыка из транзисторного приемника и голоса вернули их на землю. Они посмотрели друг на друга и, обнявшись, засмеялись. Но и теперь им не пришло в голову, что их могут застать в таком виде.
Вечером к Анне пришли гости, и Арсений смотрел на Владимира Юдина уверенно и спокойно, зная то, о чем тот не догадывался: Анна навсегда принадлежит ему душой и телом. На следующий день они обсудили, как будут жить дальше и разумно решили пока не торопиться с женитьбой. Живя в одной квартире, они устраивали свидания, как и все молодые парочки в городе, путем хитроумных ухищрений, таясь от стариков и так редко, словно жили в разных городах. Внешне их жизнь ничем не отличалась от прежней. Арсений так же с утра уходил на работу, потом в университет, по воскресеньям занимался хозяйством, помогая тете Маше, ходил на рынок за картошкой, приносил белье из прачечной... Анна училась в аспирантуре и работала чаще всего в библиотеке или у профессора Юдина. Но этого Арсений уже не боялся. Зимой умер дядя Дима. Он был всю жизнь для Арсения вторым отцом и одному богу известно, что он вытерпел, воспитывая в своем доме сына двоюродного брата - врага народа. Но никогда ни единого слова о том, что без него жилось бы спокойнее, Арсений не слышал и очень любил дядю.
В шестидесятом году Анна принесла от Юдиных изданный за границей роман Пастернака “Доктор Живаго”. Они читали его так же, как в детстве, одновременно, сидя рядом. Книгу профессор провез, возвращаясь из командировки в Швецию. Еще не утихло официальное возмущение присуждением автору Нобелевской премии и фактом издания романа за границей. Кто увидел у них книгу, кто дал сигнал в соответствующие инстанции, остается загадкой до сих пор. Когда у них при обыске нашли запрещенную книгу, Анны не было дома. Первым давал объяснения Арсений, и это решило дело. Арсений понимал, что грозило профессору, нелегально провезшему книгу из-за границы и распространявшему ее среди студентов. Последствия могли быть хоть и не смертельными - ведь шестидесятый же год на дворе! - но очень серьезными для его профессорской карьеры. В том, что Анну это совсем не должно коснуться и запятнать, Арсений не сомневался. Поэтому он, не задумываясь, поспешил убедить органы в том, что книга принадлежит ему и читал ее пока только он сам, сочинив довольно правдоподобную историйку о том, как она к нему попала. На заводе в тот же день прошло довольно вялое комсомольское собрание, на котором выступили с порицанием те, кому это было положено по должности, и его исключили из комсомола. А вот в университете все получилось гораздо сложнее. Декан стучал кулаком по столу и кричал, что советскому историку не положено вести себя как ярому антисоветчику и читать преступные  и бездарные книжонки. Когда Арсений вскинулся возразить на характеристику “бездарные”, он внезапно встретился глазами с заведующим кафедрой и тот незаметно покачал головой. Позже заведующий предложил Арсению написать заявление о переводе на заочное отделение и поставить дату месяцем раньше. “Уезжай-ка ты куда-нибудь подальше, все равно за тобой тут будут теперь следить и жить не дадут, - убеждал он, - А так - с глаз долой, из сердца вон. И куда ты сунулся, теленок! С КГБ шутки плохи, все равно найдут, к чему придраться. Или иди на них работать.” Завкафедрой внимательно посмотрел на Арсения и поинтересовался: “Что, уже предлагали? Ну, если ты согласился, тогда для тебя все будет в порядке, а если не хочешь мараться, беги отсюда.” Арсений вознегодовал, но потом понял, что совет хорош, но равносилен убийству для него. Уехать от Анны? И неизвестно, надолго ли?
Арсений два дня не мог решиться и рассказать Анне о случившемся, но вдруг выяснилось, что ее тоже вызвали на допрос, и пришлось все рассказать, чтобы истории их не отличались одна от другой. Анна пришла в ужас, но еще больше ее пугала перспектива подвести профессора Юдина. То она кричала, что поедет вместе с Арсением, то плакала, но Арсений уговорил ее не тратить попусту нервы, а писать свою диссертацию и спокойно защищаться, а там видно будет. Не в лагеря же его ссылают. Он решил уехать на Алтай к учителю Иннокентию Матвеевичу, у которого учился в эвакуации. Работа там ему найдется, хоть у него только два курса университета, но учителей всегда не хватает. Собрался он быстро. Тетя Маша плакала, оттого что он уезжает в такую даль и придется ли еще им увидеться? Анна была больна от переживаний. И однажды она сказала с тоской, что ей уже двадцать шесть лет и сколько же можно так жить, когда не уверен, увидишься ли еще и будет ли у них нормальная семья!
- Анечка, ты вольна жить, как хочешь и если решишь, что будешь счастливее с другим, выходи замуж! - Когда Арсений сказал это, Анна побледнела, а потом расплакалась.
- Я буду ждать тебя! Я тебя люблю! – яростно крикнула она, размазывая слезы по щекам.
Тетя Маша ничего не сказала, когда последние ночи Анна спала у Арсения. Наконец они могли не таиться. Обнимаясь на узкой постели, запоминая друг друга, словно не надеясь еще когда-нибудь  встретиться, они жили последние дни только любовью. “Я тебя люблю!” - твердили они  все время, и это заменяло им остальные слова.
- Ведь пережили же мы два года, когда ты служил! Переживем и это! - сказала Анна, целуя его последний раз у вагона.
Арсений приехал в Алтайск, но Иннокентия Матвеевича там уже не было. Выйдя на пенсию, он уехал в село Кош-Агач, далеко в горы. Арсений решил поехать за ним. Кош-Агач на реке Чуе был почти на границе, через него на перевал Дербет-Даба шла дорога в Монголию. Иннокентий Матвеевич был уже на пенсии, но все равно преподавал в местной школе. Арсения приняли с радостью, сразу же завалили работой, потому что учителей катастрофически не хватало, и он стал учить детишек всех возрастов истории, русскому языку, литературе и даже географии. Поселился он по соседству со старым учителем, и все вечера они проводили в разговорах. Иннокентий Матвеевич в совершенстве знал историю края и давно занимался историей распространения буддизма на Алтае и в Бурятии. Собирая материалы, он изъездил, а больше исходил весь южный Алтай по границе с Монголией и Китаем, и сам сделался приверженцем буддизма, находя в их философии тот миропорядок, которого была лишена наша жизнь. Теперь, найдя благодатного слушателя, он передавал все свои знания Арсению. Однажды он достал из потрепанного чемодана старинные рукописные книги и отдал их Арсению, рассказав, как нашел их в старом заброшенном монастыре далеко в горах. Это были бесценные записи, свод медицинских знаний буддийских монахов. Арсений попытался прочитать их, но не смог, тогда Иннокентий Матвеевич начал учить его тибетскому языку, на котором были написаны книги и который отличался от китайского и монгольского.
Если бы не Анна, Арсений не жалел бы, что приехал сюда. Он много занимался и подготовился к сдаче экстерном сразу за два курса. Анне он писал письма каждую неделю. Она же сначала писала так же часто, но потом вдруг совсем перестала, и дальше он раз в месяц получал аккуратные и безликие письма с новостями о тете Маше и жизни в Ленинграде: выставках, концертах... О себе Анна писала два-три слова, что все в порядке. Ее заключительное “целую” было больше формальным и не похоже на те поцелуи, которыми они обменивались в кухне или за дверью в прихожей тайком от всех домашних. Причины этого Арсений понять не мог. Эти письма словно были написаны совсем другим человеком, чем те, что он получал в армии. Ночью, ложась спать, Арсений вспоминал их любовные тайные встречи, когда удавалось отправить родителей в кино на двухсерийный фильм или летом поехать за город, и тоска по ней сжимала горло. Портрет Анны висел у него над диваном и, когда он ложился и гасил свет, он продолжал видеть ее лицо с яркими серыми глазами и русыми волосами, собранными сзади в прическу “конский хвост”.
Приехать в отпуск ему удалось только следующим летом, на каникулах, больше чем через год. Сильно постаревшая тетя Маша все время плакала, глядя на Арсения. На его вопрос, где Анна, ответила не сразу, внезапно обняла его, пряча голову на плече, а потом вытерла глаза и сказала, что они все на даче в  Комарово.
- Кто все? - удивленно спросил Арсений, но предчувствие беды уже закружило голову.
- Сенечка, ты не переживай, - шелестел дрожащий старушечий голос, - Аня вышла замуж год назад и у нее уже дочка, на днях шесть месяцев будет.
- Как это? - только и смог сказать ошеломленный Арсений. Вся эта арифметика не укладывалась у него в голове, и он перестал об этом думать. Для него главным было увидеть Анну и когда он прижмет ее к себе, все сразу встанет на свои места и станет понятным.
Он бросился в Комарово. Резная деревянная дача утопала в сирени, у крыльца стояла детская коляска, Анна стирала в тазу распашонки и, отжав и встряхнув каждую, вешала на веревку, протянутую между двумя соснами. Потом она крикнула в дом: “Володя, принеси бутылочку с молоком!” и повернулась лицом к Арсению. Она ахнула и оглянулась по сторонам, то ли ища, куда сесть, то ли глядя, не видит ли их кто-нибудь.
- Ты приехал! - с непонятной интонацией сказала Анна, но тут вышел на крыльцо Владимир Юдин с детским рожком в руках и встал рядом с ней. Анна неуверенно взмахнула в его сторону рукой и проговорила упавшим голосом, - Это мой муж, Сеня, а это твоя дочь.
Арсению показалось, что на него рушится небо. Все это было абсурдом, такого просто не могло быть!
- Анечка, я покормлю Ингу сам, вам надо поговорить, - Владимир осторожно и привычно взял на руки ребенка и дал ему рожок.
Все это Арсений видел сквозь пелену слез, застилающих глаза. Анна взяла его за руку и повела в беседку в зарослях сирени. Там она повернулась к нему и, закинув руки на плечи, разрыдалась, прижимаясь лицом к рубашке. Успокоившись, Анна смогла связно рассказать, как все произошло. Через два месяца после его отъезда Анна совершенно убедилась, что беременна. Когда мысли перестали метаться в страхе, Анна встала перед дилеммой: ехать за Арсением на Алтай и разрушить блестяще выстроенную карьеру, или остаться здесь с ребенком и старенькой мамой, незамужней в двадцать семь лет, и прозябать, вспоминая перспективы, оставшиеся мечтой. Одна и без помощи продолжить работу она не могла. Владимир ее уговорил. Узнав от отца об ее проблеме, он начал длительную осаду и через два месяца она сдалась. Ее условием было то, что Арсений будет знать, что ребенок его. Условием Юдина было то, что Инга никогда не узнает, кто ее настоящий отец.
- Знаешь, он так любит девочку! – жалобно сказала Анна, пытаясь оправдаться.
- А ты его? Нет, не говори! Мне это все равно. Ты счастлива?
Она подняла на него глаза раненного зверя и опять заплакала. Так их и застал Владимир. Он тут же обнял Анну, вытирая ей слезы, и сказал, что им надо обсудить одну проблему. Очень аргументировано и убедительно он доказал, что Инга всю жизнь проживет с ними и никогда не должна сомневаться в том, что воспитана настоящим отцом.
- Вы даете честное слово, что никогда не скажете Инге, что вы ее отец?
Арсений растерянно посмотрел на Анну.
- Я прошу тебя! - прошептала она и выбежала из беседки.
- Я прошу вас! - повторил ее слова Владимир, - Мы с отцом стольким вам обязаны, что мне неловко настаивать, но вы ведь сами понимаете очевидность такого решения. Не знаю, насколько это уместно сейчас, но мне очень хотелось бы видеть в вас своего, нашего друга.
Тогда Арсений ничего не сказал, лишь помотал головой, не находя слов. Пожив с тетей Машей неделю, он уехал обратно в Кош-Агач. Лазая по горам, яростно преодолевая крутые подъемы, забираясь в недоступные места, он словно преодолевал препятствия в своей судьбе, устранял все помехи и получал, наконец, тот единственный приз, ради которого жил на свете.
Но, приехав в очередной отпуск, он увидел, что Анна ждет еще одного ребенка и выглядит вполне довольной. Располневшей Анне было трудно  с дочерью, Инга пыталась бегать на неокрепших ножках, и Владимир сам следил за ней, не давая упасть или уйти куда-нибудь с дорожки. Он возился с девочкой с видимым удовольствием и Арсений, глядя на это, испытал жуткую зависть. Он понял, что теперь Анна потеряна для него. Она обрела семью, и дети связали их с Владимиром сильнее, чем любовь. Вот тут он и дал честное слово, что никогда не откроет Инге, кто ее настоящий отец.
Арсений окончил университет, и когда вернулся окончательно с Алтая, привез с собой работу, которая оказалась законченной диссертацией. Не часто, но регулярно он приходил к Юдиным и испытывал особое чувство, обнимая Ингу, тащившую ему свои игрушки и книжки с картинками. Он сознавал, что она делала так с каждым, кто приходил в дом, но ему казалось, что к нему она относится особенно ласково. Личная жизнь у него не сложилась. Он по-прежнему любил Анну и не замечал других женщин. Он был однолюбом и всю свою жизнь посвятил только ей одной. Через десять лет Анна умерла от неизлечимой болезни. В больнице они с Юдиным дежурили по очереди, а когда сердце ее остановилось, они рыдали, обнявшись, потому что им теперь нечего было делить, кроме Инги, но ведь он дал честное слово. По иронии судьбы, Юдин любил больше Ингу, чем собственного сына. Олег родился музыкантом, и прельстить его любезными сердцу скандинавскими языками не удалось. Инга же лопотала еще в детстве по-шведски с бабушкой Машей, которая жила теперь у Юдиных, оставив Арсению старую квартирку, ту самую, в которую когда-то его отец привез из Мадрида молодую жену. Но это уже забылось.

                *     *     *
Полная темнота и тишина помогли отключиться от всего, что не было ими двумя, лежащими рядом на подстилке из войлока посреди каменных стен. Сначала она представила себе, что эти камни - часть самой огромной горы Гималаев и они находятся в ее середине. Потом Гималаи стали обширны, как мир, как Земной шар, бесконечны, как Вселенная, и они сами были подобны песчинке в самой середине Вселенной. Она поняла, что она не одна там. Они наконец сделались одним целым, двумя половинками, но уже не песчинки. Она почувствовала, что они составляют прекрасное и мудрое целое, им есть чем гордиться, но для Вселенной это чувство ничего не значило. Просто они должны стать равными этой Вселенной - и готовы будут читать ее, как открытую книгу, когда получат нужную для этого силу. Они спокойно ждали, когда придет знание, откуда взять силу. Расслабленность их тел постепенно уступала место напряжению, нарастающему как горный обвал. Дрожь пробежала по плотно прижатым друг к другу телам, рефлексы управляли тем, что было сейчас лишено разума и знало только необходимость получить в кровь нужные гормоны и перейти на биохимический уровень, дающий возможность существовать в новом качестве. Инстинкты и долгая подготовка, путь йоги, руководили ими до того момента, когда беззвучный ликующий крик двоих, слитых воедино, известил, что они готовы к восприятию Вселенной, достигнув вершины. Дальше они впитывали ее великое знание и отдавали ей свое сознание, которое было для нее таким же ценным. Путь Тантры был завершен, новый путь открывался для них  впереди.