Вот уже несколько суток бредем, упрямо выдирая ноги из чавкающей грязи. Сверху снег, снизу вода, одежда превратилась в ледяную броню, ветер продувает нас насквозь, оружие давит непосильной тяжестью, дыхание срывается от каждого шага. Сколько нам идти и куда, видимо, не знает даже командование, раздавшее щедрые подарки из банки тушенки и пачки просоленных сухарей на человека, да флягу спирта на четверых. Вот и весь подарок.
Выползаем из тумана, залившего всю низину. Извивающаяся змея из полутора сотен человек, оставшихся от нашего батальона, грязных, обросших, голодных и злых, устало ползет вверх, в горы. Сколько я их видел за эти полгода? Устал считать… Я уже не могу мерить время часами, днями, неделями, эта далекая и никому не нужная война по-своему расписала мою жизнь- от ночного обстрела до дневного привала, от понурого марша до внезапной тревоги, от одного письма из дома до последнего вздоха.
Надо идти, не смотря под ноги, иначе голова начнет кружится, тем более, здесь, в горах, где от резкого движения вдруг начинает хлестать кровь из носа и уши закладывает гудящей по всей голове ватой.
Зима наступила, кажется, три или четыре письма тому назад. Зима здесь не такая как у нас. Вернее, даже не зима, а что- то совершенно другое…Снег здесь не тает, а гниет, заполняя полуденным туманом вершины гор, а главное- ветер, опостылевший, секущий лицо ветер. Он приносит с собой сплошные волны снега, которые исчезают так же внезапно, как и появляются. Когда впервые здесь выпал снег, он шел так тихо и безмятежно, как там, дома, в далекой России. Я стоял и, словно ребенок, ловил пушистые снежинки ртом. Стоял, подняв голову, а белая пелена ложилась на меня своим молочно- белым хрусталем. Тогда я снова вспомнил тебя. Иногда мне казалось (бывалые солдаты называют это горной болезнью), что ты идешь мне навстречу, из этой невесомой занавеси ко мне, оттуда, с неба. Опустил голову, руку в карман, нащупал корочки маленького альбома, в котором только твоя фотография. Ты все так же улыбаешься, сколько бы я не смотрел.
Этот альбом я ношу слева, у самого сердца, в этот карман вшита стальная пластина, которая однажды уже спасла мне жизнь. Вряд ли я когда-нибудь расскажу тебе про то, что тогда случилось. Даже если выберусь отсюда. Меня в тот ночной дозор охватила смутная тревога неизвестно за что. Мне вдруг показалось, что прямо сейчас, откуда-то из-за молочного покрывала раздастся вдруг сухой щелчок чьего-то выстрела. Я присел, торопливо спрятав альбом в карман, задержав дыхание, уставив ствол прямо в сторону этой тревоги. Ничего не случилось, снег все так же перекатывался на невидимых своих путях к уставшей от войны земле…Пришла смена и я опять провалился в забытье, лишенное снов и давящее с утра новой усталостью.
Утро матово блестело чистотой и мягкой прохладой безмолвного ночного снегопада. Мы тогда стояли и молча смотрели на эту картину, а сердца разрывались от щемящей тоски по дому. По зиме и по России. К полудню эта девственно чистая, сказочная целина была перепахана танками и сотнями людских ног, медленно превращаясь в болотистое поле боя с торчащими, иссохшими от стужи и посеченными осколками стволами деревьев.
Я не видел солнца уже… Не помню, сколько времени… Над нами заколоченная свинцово- серая крышка гроба, тяжелая настолько, что ее не может прогнать даже этот проклятый ветер.
Нельзя останавливаться, иначе тебя тут же охватит желание сесть и отдохнуть, но потом ты уже никогда не встанешь. Три дня на марше, мы все идем и идем, пытаясь найти перевал, за которым будет такая же стылая долина с пыльной грядой камней да закованной в ломкий лед речушкой.
Я наговариваю сам про себя это послание, хотя не думаю, что смогу отправить тебе его… До этой войны я был совершенно другим человеком. Когда это было? Сколько писем тому назад?
Я не видел своего отражения в зеркале много-много дней. Да и зачем мне это? Я точно знаю, что похож на этих людей, которые так же, как и я , месят ногами бесконечную грязь дорог этой войны. Осунувшиеся лица, тусклая двухнедельная щетина, куртки и штаны, бывшие когда-то белыми, а главное- потухшие и безразличные ко всему взгляды.
Два письма тому назад ты сообщила, что наконец-то получила мою фотографию с передовой, что я сильно изменился. Хорошо, что ты не видишь меня сейчас. Наверно, я уже старик… Мне уже неважно, сколько времени идет эта война, мне кажется, что надежда вернуться домой- это сон, которых мы не видим.
Твои письма стали другими… Ты устала ждать? Наверно, и это уже будет неважно. Если я вернусь… К кому, к какой тебе? Раньше ты подробно описывала и то, что с тобой происходит, и каждую твою минуту разлуки со мной, и все твои, вернее, наши с тобой надежды… Теперь ты просто пишешь то, что случилось с тобой за время от одного письма до другого. Сколько посланий я тебе не отправил? Не знаю… Сколько-то из них лежит сейчас в рюкзаке, несколько размокло под осенними дождями обороны, одно, точно, одно залито кровью почтальона, убитого шальным снарядом прямо на наших глазах… Наверно, тогда многие поняли, что писать домой бессмысленно… Кому там, дома, дело до этой войны? Те письма я не успевал переписывать и просто бросал в рюкзак. Я перестал вести дневник, который ты так хотела прочитать. Зачем тебе знать, сколько человеческих душ я отправил на тот свет? Даже если это враги…
Если сейчас начнется бой, некоторые даже не сдернут винтовку с плеча и будут убиты, не потому что не успели это сделать, а потому что им безразлично. Невозможно не бояться смерти. Можно просто наплевать на нее и равнодушно ждать прихода горбатой с косой. Она придет к тебе тихо, даже если это будет в бою. Ты ее не заметишь, даже не испугаешься. Если тебя ранили, все, считай конец… Если ты останешься лежать среди этих камней, замерзнешь раньше, чем придет помощь, а если тебя и успеют вытащить, то сойдешь с ума от криков раненых в госпитале… Да и какой тут может быть госпиталь, если мы одни здесь… Странно, я даже не был легко ранен за все это время. Обдирал руки о колючую проволоку и стирал в кровь ноги на марше, но так и не был ранен. Всех тяжелых не увозили по несколько дней, легкие выздоравливали сами, самое лучшее лекарство здесь- пахнущий талой водой спирт.
За проходом из обветренных камней показалась небольшая равнина. Мне не нужна команда, чтобы занять свое место за невысокой грядой торчащих из снега валунов. Я знаю, что сейчас сержант прикажет готовиться к атаке. Его осипший голос потонет в набухшей от сырости тишине, а мы даже не будем сгибаться в три погибели, чтобы не стать целью для снайпера. И так все понятно, что мы будем атаковать. Без танков, без артиллерии, без прикрытия с воздуха. С одним пулеметом и тремя обоймами на брата.
Мы давно понимаем друг друга без слов. Стволы винтовок глядят в промозглую неизвестность. Говорят, ожидание страшнее. Страшнее чего? Мне уже без разницы.
Я посмотрел на сержанта, тот кивнул головой в сторону отставших. Сунув винтовку под мышку, побрел обратно. Оставшиеся несколько человек даже не прибавили шага, когда я подошел к ним. Несколько сутулых фигур равнодушно брели мимо. Я глядел им вслед и тут заметил, что они наконец-то стали отбрасывать легкую тень. Повернувшись назад, увидел в клочьях белесо- серой хмари белый диск солнца. Впервые за долгое время я улыбнулся. Наверно, это была кривая ухмылка потрескавшихся на ветру губ. Вот теперь мне точно ничего не важно.
Выпрямившись, я забросил за спину винтовку и неторопливо пошел вниз по краю хрумкающей ледовой крошкой дороги. Прочь от этой войны …