Сегодня мне приснился страшный сон. Самый страшный из всех снов за 21 год моей, уже истрепанной филологическими попытками изъяснения, жизни. Все сны, оставившие после себя тревогу, а часто и чувство патологического страха даже наяву, имели ужасную особенность – они повторялись. Повторялись в разных вариациях, с дополнительными деталями, с другим завершением, но повторялись. На протяжении долгого времени. Они нагнетали и мешали жить. А потом что-то происходило – видимо, разрешение в значении «рождение». Привычный кошмар исчезал, но появлялся новый. Я пила кофе, чтобы не спать. Я читала позитивные книги. Я копалась, чтобы найти причину. Я старалась не спать в одиночестве. Но очередной цикл, сериал снов завершался, и всплывало что-то еще более мучительное. Вот и сегодня: мне приснился самый страшный сон…
В шесть лет я выла по ночам от грохота войны. Война загоняла меня в подъезды снарядами. Я была маленькой и совсем не самостоятельной. Война во сне оторвала меня от мамы и папы. Кругом разбитые стекла и черные пули с запахом подгорающего на сковороде солнца. Каждый раз я бежала, бежала, потом теряла силы, прижималась к испачканной в порохе стене, шептала «мама». Шептала, чтобы меня смогла услышать только мама, чтобы меня не услышали враги, которые стреляют в наших людей. Но меня не слышал никто, даже мама, потому что мамы не было. Были только цепи, огромные цепи с ядрами, разрушающими здания, и танки. Я хотела есть и еще… еще хотела стать голубем, чтобы полететь, чтобы враги не догадались, что голубь это я. Чтобы в безопасности спрятаться на чердаке. И спускалась вниз, стараясь быть незаметной, перебегала от одного забора к другому вдоль дорог. Но на дороге лежал раздавленный танком голубь, которым я хотела стать.
В шестнадцать лет меня крошила на части невозможность попасть домой. Этот сон повторялся многократно в течение нескольких лет. Я шла домой, оглядывалась, видела свет и радовалась реальности. Поднималась, уже третий этаж. Как свое имя, знала, что моя квартира – 19. Но она должна быть справа, в углу. А там – 21. Это говорит о том, что я живу не здесь. Постучаться все же в девятнадцатую, слева. Домохозяйка с крупными бигуди на голове. Прогнала. … Ну что же это такое? Господи, я боюсь. Я совсем лишаюсь рассудка. Захожу в чужие подъезды, рыдаю на чужих лестницах и жму на чужие кнопки звонков. И не нахожу своей квартиры… И так много раз подряд: в городе нет моего района, на улице нет моего дома, в подъезде – нет квартиры. И тишина плывет видно, ощутимо. И не обойти лужи. Тишина перекатывается. Немота не растворяется в тишине, лежит сверху – как нефть на воде, как компоненты Кровавой Мэри. Убегаю от собаки, раны от укусов не заживают. Это особое место: на нем еще не раз будет укус. Они всегда выбирают именно эту ногу и кусают – все новые, разные, злые, просто кусающие ради развлечения – суки и кобели. Бежать по строительным плитам. Панели дома, недостроенная девятиэтажка. Между этажами есть место: там можно спрятаться, лежа, нагибаясь, ползти. Смотреть вниз на происшествия, объявить чрезвычайную ситуацию, умереть от охлаждения груди. Так и не побывав дома.
Сегодня ночью было тревожнее, чем всегда. Я приехала в Питер (не в Москву). И в узком, очень узком, почти тесном переулке, гулком от ветра и сером от каменных домов, я встретила ее – это уже Твои сны, Твои тревоги и Твои мысли, зачем же мне?.. – я встретила… Мирабеллу. Продувало насквозь, бросало в волосы песок и замораживало сыростью. Я остановилась перед ней и сказала: «Я знаю, кто ты. Я видела тебя на Ее фотографиях». Она смотрела на меня, наверно потому, что просто больше было некуда смотреть. Потом произнесла: «А я не знаю, кто ты. И, честно говоря, мне все равно». Я разглядывала ее одежду – серую, свободную, с большим вырезом на груди и длинными рукавами. Приблизившись к ней на шаг, я без спросу прикоснулась к ее руке. Влажная мягкая ладонь оказалась в моей без сопротивления. Я потянула ее: «Пойдем куда-нибудь в кафешку. Я очень хочу с тобой поговорить». Она ответила, как-то иронически улыбаясь: «Здесь поблизости нет кафешек. Даже забегаловок и притонов нет. К тому же, скоро начнется дождь, а я без плаща». «Тогда выйдем хотя бы из этого тупика – в город», - мне хотелось как можно скорее попасть в хотя бы слабую имитацию уюта и свободы. Она глубоко молчала, а потом сказала: «Посмотри в небо». Небо рождало дождь. Вместо туч и паутины оно было затянуто колючей проволокой. Только тогда я отпустила ее руку, опустилась на колени и стала молиться святой Марии. Наступил день, когда я почему-то поняла, что больше Тебя не увижу.
Если этот сон когда-нибудь повторится хотя бы раз, я не смогу проснуться. Потому что я не умею молиться наяву.