Страж

Страж



Серое осеннее небо грязным одеялом нависло над верхушками раскрашенных в яркие цвета деревьев, крышами облезлых, грязных домов, серой, унылой землей. Злой проказник-ветер носился по улицам, кружа опавшей листвой, отрывая старые афиши, издеваясь над прохожими, поднимая, словно малолетний хулиган, полы верхней одежды и норовя заглянуть под юбки изредка проходящих женщин. Холодный моросящий дождь, закончившийся было к полудню, с приходом сумерек стал накрапывать вновь и к ночи превратился в настоящий ливень, отбивающий барабанную дробь по стеклам и переполняющий и без того вышедшие из берегов лужи, которые грозили затопить провинциальный городок, разбросавший однотипные, безликие дома близ серо-оранжевых кирпичных стен мужского монастыря.

Городок разменял пятый десяток, возникнув и разросшись на месте старой деревушки неожиданно, словно зеленая плесень на забытой краюхе хлеба, вместе с небольшим, по меркам Советского Союза, заводом, входящим в большую семью «ТяжМаша». Завод развивался, кормил городок, и городок рос вместе с ним. Но кончилось золотое время застоя, пришло лихолетье перестройки, а за ним, после театрализованного противостояния в Москве у Дома Правительства, рыночная, «базарная», «криминальная» Россия, разделенная, подобно пасхальному куличу, между выпрыгнувшими чертями из табакерок, лощеными, разодетыми от кутюрье, с виду милыми, как плюшевые мишки, а внутри прожорливыми, как акулы, олигархами.
Завод, не нужный никому, в отсутствии заказов, стал задыхаться и, в итоге, раздав помещения в аренду, приказал долго жить, как и «ТяжМаш», его могучий родитель. Сотни людей в одну ночь из пролетариев превратились в безработных. Кто-то рванул в центр за длинным рублем, кто-то остался дома, подрабатывая от случая к случаю, кто-то ударился в бизнес, продавая втридорога то, что удалось урвать по дешевке. И вот уже равные стали делиться на более и менее равных. Установился новый порядок, в котором звон денег стал слаще любой музыки.

С новыми порядками пришли новые правила и новые обычаи. Русь вновь уверовала в Бога, но уверовала по-новому. Хождение в храмы стало модным. Разодетые в меха светские львицы, сверканием золотых побрякушек затмевающие мерцание свечей, сопровождаемые угрюмыми спутниками с узкими лбами и кланяляющиеся иконам с подиумной грацией, оттеснили старушек от алтарей к стенкам, а там и вовсе выставили их на улицу. Большие начальники, козырявшие ранее партийными билетами и кричавшими в исступлении «Бога нет», теперь, пыхтя под тяжестью нутряного сала, осеняли себя размашистыми крестами. Воры, убийцы, наркоторговцы в исповедях получали отпущение грехов, чтоб после этого взяться за старое. Грязные деньги ровными стопками ложились на алтарь, в надежде отмыть гниющие души, глупо надеющиеся купить милость у Бога. Святые отцы к торговле свечами, панихидами и венчанием прибавили чисто земную торговлю сигаретами. Религия стала доходным бизнесом.
Но это на вершине пирамиды. Народ же шел в храмы за тем, что у него грубо отобрали. Народ шел за идеей и верой, за надеждой и спасением, за любовью и справедливостью Отца Небесного – единственного заступника и защитника в бушующем море страстей и грехов людских.

Тогда, на подъеме духовности, судьба подарила городку еще один шанс в лице старца Василия, которого Бог наградил даром целительства. И потянулись в глубинку нескончаемой рекой вновь уверовавшие атеисты за исцелением к слепому старцу. В считанные месяцы монастырская братия сделала состояние на продаже свечей, пожертвованиях и сдаче монашеских келий в наем «душам стремящимся к свету истинной веры». А следом и предприимчивые горожане присоседились к своевременно появившейся «кормушке». Как грибы после дождя, расплодились торговые палатки, продающие все от церковных атрибутов до водки, вина и пива, пользующихся у приезжающих «богомольцев» не меньшей, а иногда и большей популярностью, чем святая вода.

Тогда же, на окраине городка, глядя одним боком на монастырские купола, другим – теряясь в предлеске, открылась небольшая гостиница. Это было аккуратное, желтое трехэтажное здание со ставнями на окнах, выглядевшее сказочным теремком, стоявшим особняком, словно оторвавшимся от преследования безликих, серых жилых коробок, оставшимся за пригорком городка.
Хозяева гостиницы, милая чета пенсионеров: он – крепкий, плечистый пожилой мужчина с военной выправкой и с лихо, по-казацки, закрученными белоснежными усами; она – строгая, как школьная учительница, с седыми волосами, неизменно убранными в пучок, по юному легкая и хрупкая, не смотря на то, что позади осталась ее шестидесятая весна; купили и перестроили старый каменный дом, некогда принадлежавший деревенскому «кулаку». Год работы, и дом, стараниями близких и дальних родичей, засиял, став достопримечательностью городка.
Летом гостиница была забита «богомольцами», не привыкшими к холоду и полумраку монастырских каменных «мешков», зимой номера снимала переполненная энергией молодежь с переизбытком гормонов, для того чтоб расстаться с невинностью и получить первый опыт торопливого, не отягощенного изощренностью и разборчивостью секса. Потом об этом, с немалой долей фантазии, рассказывалось во время бесцельных шатаний по темным ночным улицам, местами подсвеченным чудом уцелевшими фонарями.
Гостиничный бар, в котором хозяйничала дочь хозяина заведения, привлекавший публику постарше, располагался в первом этаже. Он скорее был уютным приютом для любителей тихого время провождения в спокойной беседе за рюмкой бренди или бокалом пива. Это была большая гостиная со стенами, обшитыми мореными дубовыми панелями, с камином, облицованным черным мрамором, с каминной полкой, на которой отмеряли время, наполняя каждые полчаса зал мелодичным боем, старинные бронзовые часы. Рядом с часами, внося в обстановку тепло и сладковатый привкус домашнего уюта, стояли черно-белые фотографии, вырвавшие из истории мгновения молодости хозяев.
Каждый вечер бар был заполнен посетителями.
--Настенька, принеси пивка… Красавица! Водочки и грибочков! – раздавалось время от времени из-за столиков.
Настя, дочь хозяина, легко лавировала с подносом между столиками, щедро одаривая посетителей лучезарными улыбками. Время от времени какой-нибудь заезжий наглец пытался отпускать в ее адрес сальности, но уже через минуту перед ним появлялся хозяин гостиницы, сжимающий в могучей деснице бейсбольную биту, раскрашенную местным художником хохломским узором, с витиевато выведенной надписью «Демократизатор». Редкий грубиян задерживался после этого более чем на пять минут.
Раньше баром заведовала пожилая хозяйка, и бар был уютнейшим местом в городке. На столах всегда стояли свежие цветы из маленького садика, с любовью выращенном хозяйкой. Но холодной зимней ночью, через пять лет после открытия гостиницы, она умерла. Умерла тихо, незаметно, заснув с легкой улыбкой на лице, и навсегда оставшись за гранью сна.
В день похорон снег сыпал крупными хлопьями, словно кто-то взрезал в небе тучи-подушки и высыпал снежный пух на землю. После короткого прощания, гроб, обитый красной тканью с черным крестом на крышке, был опущен в мерзлую землю. Пригоршни крошащейся глины с дробным стуком упали на крышку, и вдовец заплакал, смирившись с реальностью происходящего. Глухие рыдания сотрясали широкую спину и крупные слезы прокладывали русла на морщинистых щеках.
Прошел год, другой, и жизнь вернулась в привычное русло. И хотя садик зарос и одичал, гостиница процветала. На кухне теперь хозяйничал повар Сандро, добродушный грузин с густыми усами, кустистыми бровями и большим животом, перетянутым белым фартуком.
Хозяин заведения, с наступлением вечера становился за стойку, разливал напитки и переговоривался с завсегдатаями бара. Одним из его собеседников был настоятель монастыря отец Александр. Батюшка всегда начинал со стакана чая с лимоном, (причем это был единственный посетитель, кому подавался чай в стакане с подстаканником, а не в большом полушарии чашки) который он любил сдобрить парой-тройкой рюмок коньяка. И чем меньше оставалось огненного янтаря в рюмке, тем разговорчивее становился отец Александр, и хмельной румянец проступал на его лице поднимаясь от черной с проседью бороды к густой копне черных, как смоль волос.
--А что, Палыч, – обращался он к хозяину заведения, хитро прищуриваясь, – монастырь дает тебе доход, ибо наши паломники – твой основной контингент, а ты монастырю не жертвуешь, в церковь не ходишь, свечи образам не ставишь. Грех это. Супруга твоя, упокой, Господи, ее душу, набожной была, жертвовала на обитель, службы не пропускала. Сейчас она подле господа нашего. А ты безбожник…! Гореть тебе за это в Гиене Огненной!
--Ну-ну, – улыбался в усы Палыч. – Ты перед паломниками своими митингуй, а меня оставь в покое. Я как не верил в твоего Бога, так и не поверю. Даже не агитируй.
--Эх, креста на тебе нет! – горько вздыхал отец Александр, опрокидывая в рот остатки коньяка.
--Не говори… – смеялся Палыч.
Не смотря на частые словесные перепалки мужчины были старыми друзьями. Их дружба насчитывала уже не один десяток лет. Бывало, они засиживались до рассвета, и вспоминали о молодости. О том, как вместе ухаживали за одной девушкой, как она предпочла одного, и как второй отправился в порыве разочарования послушником в монастырь. Они часто повторялись в своих воспоминаниях, перебирая их заново, как перебирают свои сокровища скряги-коллекционеры.

Этот осенний вечер был как многие другие. Дождь барабанил в стекла, словно поздний путник в надежде на ночлег. Ветер, окончательно взбесившийся, безумно завывал в каминной трубе. А в пустом баре было, как всегда, тепло и уютно. Потрескивали поленья в камине, плача в жарких объятиях пламени смоляными слезами. За стойкой сидели хозяин гостиницы и настоятель монастыря. Они потягивали холодное пиво из высоких стаканов и в полголоса обсуждали боксерский поединок, транслирующийся по телевизору.
--…Да выдохлись они! – говорил отец Александр, сделав большой глоток. – Смотри, два раза ударят и в клинч. Это разве бой?
--У них еще четыре раунда, – отвечал Палыч. – Вот в десятом начнется потеха!
--Уж конечно, жди! В десятом они свалятся вдвоем от усталости, – не уступал священник.
Повар Сандро в лихо заломленном на затылок поварском колпаке, выглянул из кухни и улыбнулся, блеснув в улыбке широкими зубами цвета слоновьей кости.
--А вы деньги поставьте, – засмеялся он.
--Алчность – есть смертный грех, – сурово проглаголил отец Александр, пряча потертый бумажник поглубже.
--И чего только люди не скажут из жадности, – захохотал Палыч.
За окном, в густой патоке ночи, расплескав тишину, громко каркнул ворон. Крепкие когти царапнули по жестяному подоконнику и массивный клюв стукнул в окно. Черные бусинки глаз внимательно рассматривали комнату сквозь преграду оконного стекла. Мужчины сидевшие в комнате повернулись.
--Вот, демон! – выдохнул взволнованно отец Александр, увидев ворона за окном, и перекрестился.
Словно насмехаясь ворон ударил в стекло еще раз, задумался ненадолго, потом расправил крылья и взлетел, скрывшись в ночи.
Через минуту звякнул дверной колокольчик и в бар вошел человек. Вода струилась по брезентовому дождевику, капли грязи кляксами лежали на высоких армейских ботинках, черных джинсах, полах дождевика. Его крепкая рука, рука бойца, сжимала черный посох. Причем это была не случайная палка, а действительно искусно сделанный посох, с причудливой резьбой в верхней части, с серединой аккуратно обмотанной полосками сыромятной кожи и гладко отшлифованной нижней частью с металлической набойкой на конце.
--Вечер добрый, хозяин! – поздоровался путник, откидывая капюшон.
--Добрый, но вечер ли? – ответил на приветствие Палыч. – Уж полночь минула.
--Остановиться можно в Вашей гостинице? – поинтересовался незнакомец.
--Можно, коли деньги есть. Согреешься? – хозяин поставил на стол рюмку и потянулся за початой бутылкой коньяка.
--Спасибо. Но если можно, налейте чаю.
--Чаю, так чаю, – развел руками Палыч и щелкнул включателем электрического чайника.
Тем временем незнакомец скинул дождевик, огромный ранец, черный кожаный плащ и опустился в кресло у камина, протянув руки живительному огню. Нагрев ладони, он провел ими по гладко выбритой голове, щекам и пригладил бороду, клоком растущую на подбородке.
--Сильно льет? – поинтересовался священник.
--Как в преддверии Всемирного потопа.
--А что, был свидетелем? – усмехнулся отец Александр.
--Так заметно? – ответил вопросом на вопрос незнакомец и широко улыбнулся.
Потом он посмотрел на хозяина и спросил:
--Перекусить у Вас можно?
--Если ужин, разогретый в микроволновке, устроит, тогда да. Наш повар уже закончил.
--Вполне, я не гурман.
--Да накормлю я его, Палыч. – улыбающееся лицо Сандро вновь появилось в дверном проеме.
--Как скажешь. – И Палыч вновь повернулся к телевизору.

Полчаса спустя на столе стояли небольшой салатник со свеженарезаными помидорами, огурцами и луком, укрытых сверху ослепительно белой шапкой густой сметаны, большое блюдо с отварным картофелем, посыпанным зеленью и политым растопленным сливочным маслом, с двумя поджаристыми мясными палочками люля-кебаб и соусник, наполненный густой кровью сацибели. Незнакомец полил соусом люля-кебаб, отрезал небольшой кусочек и положил его в рот.
--М-м-м… Божественно! – произнес он и с аппетитом набросился на еду.
Расправившись с ужином, незнакомец встал из-за стола и хрустко потянулся.
--Самое время поспать.
--Как скажешь, – кивнул хозяин. – Но только деньги за ночлег я беру предоплатой.
--Хорошо. – На барную стойку лег туго набитый бумажник. – Сколько стоит ночлег?
--Триста пятьдесят рублей за ночь.
--Я заплачу четыреста долларов за неделю, но это с полным пансионом. Хорошо?
--Договорились, – ответил Палыч и протянул свою сильную широкую ладонь. Они ударили по рукам.
--Семен Палыч, – представился хозяин.
--Борис, – ответил незнакомец и спросил: - Какая комната моя?
--Бери любую, сейчас пару недель мертвый сезон. Богомольцы разъехались, а для молодежи еще рановато.
--Тогда с окошком на главный вход.
--Второй этаж, шестая комната, – улыбнулся Палыч, протягивая ключ.

Новорожденное утро было пасмурным. В мутном небе проносились серые тучи, словно пытаясь уподобиться перелетным птицам и ринуться стаями на юг. Над землей повисла клубами молочно-белая вата густого тумана. Дождь взял тайм-аут, чтоб собраться силами и обрушить на землю новые потоки воды. Холодный воздух был безмолвен. Молчали птицы, застыли в неподвижности деревья.

В открытое окно врывался запах сырости и прелой листвы. Борис стоял босиком на холодном паркете, с наслаждением вдыхая ароматы осени. Поднявшийся ветерок разорвал пелену тумана, ворвался в комнату и обдал холодом его обнаженное тело. Борис медленно поднял руки, впитывая холодный воздух каждой клеточкой своей кожи. Наслаждение. Энергия зарождалась в теле, в точке, что на ладонь ниже пупка. Она зарождалась легким теплом, которое перерастало в жар. Борис сделал насколько движений руками на уровне живота. Жар собрался в тугой огненный клубок.
И вот начался медленный танец на паркетном полу. Движение – пучок энергии движется по телу от живота к ладони, выпад ногой и жар уже в стопе. Шаг, присед, прыжок – тело безукоризненно подчиняется разуму. Каждое движение выверено, каждый вдох – насыщение мощью. Танец, начавшийся неспешно, ускоряется с каждой минутой, пока не становится вихрем. Неожиданно Борис замирает, потом выпрямляется, вдыхает, поднимая руки, и медленно выдыхает. Пучок энергии растворяется в теле, наполняя его силой.
Взяв с кровати полотенце, Борис обернул его вокруг бедер, и двинулся в душ. Упругие струи ударили по телу, смывая с потом усталость и унося ее под перекрестие сливного отверстия. Насладившись свежестью душа, Борис закрутил вентили и насухо вытерся махровым полотенцем, потом, вернувшись в комнату, оделся и, подхватив свой посох, двинулся в бар.
Спустившись по слегка поскрипывающей деревянной лестнице, он вошел в зал и столкнулся нос к носу с Настей. Борис смерил взглядом ее ладную фигурку: стройные ноги скрытые до колен расклешенной клетчатой юбкой; обхваченную поясом тонкую талию; высокие, нетронутые бутоны девичьей груди под тканью блузки, манящей взгляд неглубоким вырезом под перламутровой пуговкой.
--Здравствуйте! – улыбнулась она. – А Вы, вероятно, новый постоялец?
--Вероятно да! – ответил смущенной улыбкой, с трудом отводя глаза, Борис.
--Чего-то хотели? – после недолгой заминки спросила Настя, хитро сверкнув небесной синевой глаз из-под густых соболиных бровей.
--Скажу Вам по секрету, я жутко голоден.
--Ну, это дело поправимо, – засмеялась Настя и направилась на кухню.
Борис сел на высокий табурет, прислонил к стойке посох, взял в ладонь пульт и включил телевизор. Динамик взорвался испанским речитативом очередного «мыльного» скандала. Мексиканские красавицы на экране выразительно сверлили друг на друга гневными, густо подведенными глазами и театрально заламывали руки, заманивая в свои сети очередного латиноамериканского олуха, основными добродетелями которого были смазливая внешность, тугой кошелек и полное отсутствие желания думать.
--Омлет будете? – раздалось с кухни.
--Не откажусь, – ответил Борис, выключая телевизор.
--С помидорами, луком и сыром? – уточнила Настя.
--Ага, и всего побольше.
Вскоре на стойке появилась большая тарелка с омлетом, из бледно-желтой густоты которого выглядывали кружки луковых колец и красные бока помидоровых долек. Сверху все это великолепие было посыпано свежей зеленью.
--Компанию мне составите? – Борис поднял глаза на Настю.
--Почему нет? Только кофейку себе налью.
--А как Вас величать?
--Настя.
--Прекрасно, – он взял со стола вилку и приступил к еде.
Быстро покончив с омлетом, Борис сделал большой глоток чая. Крепкий настой приятно обжег язык и скатился в желудок.
--А расскажите мне, пожалуйста, Анастасия Семеновна, про свое житие-бытие.
--Да в общем ничего особенного. Живем – хлеб жуем. Отец гостиницу держит, как Вы уже поняли. Когда посетителей мало, плотничает и столярничает ради удовольствия. Кому балкон застеклить, кому стол подреставрировать.
--Любому кто не попросит? – удивился Борис.
--Нет. Только тем, кому помочь некому. Старушкам, матерям-одиночкам…
--И мастерская, наверное, есть?
--Есть. Кстати, папа сейчас там.
--А посмотреть можно?
--Как хотите. Мастерская за домом.
Борис поблагодарил Настю, надел плащ и вышел в холод осеннего утра. Дождь, затаившийся до времени, вновь торопливо забарабанил по листве и асфальту. Капли защелкали по гладкой коже плаща. Борис поднял воротник, обогнул здание гостиницы и затрусил к дощатой мастерской в глубине двора, откуда доносился легкий визг рубанка. Он открыл дверь и в нос ударил пряный аромат свежих опилок смешанный с терпким запахом столярного клея и лака.
Палыч, тесавший на верстаке рубанком доску, глянул поверх старых, в пластиковой оправе очков на вошедшего.
--Здорово, Борис! Как спалось?
--Спасибо, хорошо.
--Я сейчас закончу, и пойдем, позавтракаем.
--Спасибо. Я уже... А можно, Семен Палыч, мне попробовать? – кивнул Борис на верстак.
--А сможешь?
--Когда-то мог.
--Ну, давай. А я пойду, перекушу. Только материал зря не губи.
--Договорились.

--Настенька! – позвал Палыч, опустившись на стул.
--Что, папа? – послышалось в ответ из кухни.
--Как что? Я вообще-то есть хочу.
--Минуту подождешь?
--А разве есть выбор?
--Это вряд ли, – рассмеялась Настя.
Палыч разгладил ладонями белоснежную скатерть и смахнул несуществующую пылинку.
--Как тебе наш новый постоялец? – обратился он к дочери, выходящей из кухни с подносом.
--В каком смысле?
--То есть?
--Как постоялец или как мужчина?
--Эй, что я слышу? Я думал, что моя дочь, сама невинность! – возмущенно поднял глаза Палыч.
--Шучу, – рассмеялась Настя. – По-моему нормальный. Аккуратный, не привередливый. С деньгами, опять-таки, заплатил он, явно, больше чем ты рассчитывал.
Палыч расплылся в улыбке Чеширского кота и удовлетворенно кивнул.
--И как мужчина, очень даже ничего… – И Настя со смехом скрылась в кухне.
Палыч усмехнулся в усы: «Совсем выросла девочка!».

«Осталось два дня!» – подумал Борис, перебирая инструмент, оценивая его взглядом знатока, пробуя пальцем заточку. – «Здесь есть все, что мне нужно, дело за материалом».
Он накинул на голову капюшон спортивной толстовки, запахнул кожаный плащ, вышел из мастерской и пошел в сторону леса. Дождь закончился, и тучи, разрешившиеся от бремени, бледными серыми лохмотьями плыли по небу. Опавшая листва шуршала под ногами, крупные капли срывались с полуобнаженных деревьев и разбивались на множество брызг, падая на крепкие плечи.
Год дряхлел, седея жухнущей травой и лысея с падением листьев. Реквием неслась из поднебесья прощальная песнь улетающих птиц. Серое пасмурное небо нагоняло тень на стареющее чело. Год умирал. Близился день его смерти, день, когда земля наденет снежное траурное платье, хороня почившего в прошлом.
Борис шел по желто-бурому, осеннему ковру, пахнущему сыростью, прелостью и тленом меж серых обнаженных стволов и внимательно оглядывался по сторонам. Махали красными от холода пятернями клены, редким золотом дрожали липы, стыдливо шептались на ветру голые дубы, а вдали плотным строем стояли одетые в хвойные шубы ели.
--Наконец-то, – улыбнулся он, увидев куст можжевельника. Срезав самый толстый ствол, Борис двинулся дальше.
На пригорке одиноко и гордо стояла юная березка. Местами в кроне из последних сил держались желтые листья, которые пытались противостоять безжалостному ветру.
--Прости, сестренка! – прошептал Борис, поглаживая по стволу. – Я не хочу делать тебе больно… Прости меня.
Остро отточенный нож вошел в древесину, повинуясь сильной руке. Ствол закачался и упал. Очистив его от сучков и отрезав куски нужной длины, Борис тронулся в обратный путь.
Когда он вошел в мастерскую, Палыч был уже там.
--Я смотрю ты со своим материалом?
Борис кивнул.
--Что будешь делать? – поинтересовался Палыч.
--Пока не знаю, – ответил Борис. – Пойду, посмотрю, что осталось у меня в рюкзаке.
Вернулся он через несколько минут со своим ранцем. Звякнули замки на ремнях. Борис откинул крышку, извлек из ранца несколько свертков и аккуратно разложил их на верстаке. Палыч с интересом смотрел на эти приготовления.
--Что это? – спросил он, указывая на свертки.
--Так, несколько составляющих хорошей работы. Есть электроплитка, что бы сварить клей?
Палыч достал старую электроплитку с витой спиралью.
--Подойдет?
Борис кивнул. Он высыпал из пакета в старую консервную банку немного белого порошка, добавил воды и поставил эту смесь на раскаленный круг электроплитки. Через некоторое время варево забурлило, и по мастерской разнесся запах рыбы.
--Что это за клей? – поинтересовался Палыч.
--Рыбный, – просто ответил Борис, помешивая быстро густеющую массу. – На него не действует не влага, не мороз, не зной. А что мастерите Вы?
--Оконную раму.
--Вот на ней и проверим клей.

За работой пролетел день.
--А ты, я гляжу, работящий, – отметил Палыч и спросил: – Ты сам откуда будешь?
--Из разных мест, – уклончиво ответил Борис, подходя к двери. – А можно мне позже вернуться в мастерскую?
--Как хочешь. Только я тебе компанию не составлю. Сам понимаешь, работа.
Борис понимающе кивнул.
--Ну что, пойдем ужинать? – предложил Палыч.
--Вы идите, а я позже подойду.
Когда за хозяином закрылась дверь, Борис достал принесенные из леса заготовки и приступил к делу. Для начала он вырезал из них два шеста, толстые по середине и сужающиеся к концам, тщательно отшлифовал и положил сушиться. После этого развернул несколько свертков. На стол легли несколько мотков сухих сухожилий, россыпь сверкающих острых наконечников, гладкий шнур, искусно сделанный из сыромятной кожи с петлями на концах и две костяные накладки, в виде крючков. Опустив сухожилия в теплую воду, Борис вернулся к деревянным заготовкам…

Огонь в камине весело потрескивал, с жадностью пожирая сухие березовые поленья. Искры взмывали по стартовой шахте дымохода к темнеющему небу, в надежде стать бессмертными звездами. Немногие вырывались из трубы, но их век был кратким – секунда, и крохотный огонек исчезал бесследно.
У камина, погрузив тело в мягкие объятия кресла, сидел отец Александр и, потягивая чай, смотрел на беснующиеся языки пламени. Время от времени он поворачивал голову к двери, ожидая хозяина. Наконец скрипнула дверь, и Палыч перешагнул через порог.
--Здорово, батюшка! – раздался его сочный бас. – Что-то ты нынче с коньячком не дружишь? Никак привычке изменил?
--Да нет. Я тебе слухи неприятные принес, – с тревогой произнес отец Александр и понизив голос добавил: – Поговаривают, что и до нас добрались.
--О чем это ты?
--Бандиты завелись в наших краях. На площади с палаточников деньги за защиту требовали. Торгаши их прогнали, но чует мое сердце – вернутся они.
--Да ладно, отшили раз, отошьют и другой… В голову не бери и панику не сей.
--Я думаю, может твой постоялец тоже из них? – понизил голос священник.
--Брось ты, неча на парня напраслину возводить, – отмахнулся Палыч.
--Напраслина – не напраслина, а проверить нелишне. Я сказал тебе, а там сам смотри, – ответил отец Александр и недовольный повернулся к огню.

Борис склеил обе заготовки, наложив одну на другую, и отложил в сторону. Затем вынул из воды мотки сухожилий, отрезал несколько равных частей и, предварительно вытянув, положил в клей.
Снаружи послышался звук легких шагов. Борис взял в руки посох и повернулся к выходу. Открылась дверь и в мастерскую вошла Настя.
--Не помешаю, – спросила она.
--Ничуть, – ответил Борис и вновь повернулся к верстаку.
Настя остановилась у двери и стала наблюдать.
Из ранца был извлечен продолговатый предмет, похожий на разрезанную вдоль трубку с поперечными прорезями, который, направляемый умелой рукой, заскользил по длинным прямым рейкам. На пол посыпались стружки усиливая в мастерской пряный запах сухой древесины.
 --А что Вы делаете? – наконец спросила Настя.
--Снасть для охоты. Вы охотились когда-нибудь? – Борис поднял на нее глаза.
--Нет. Отнимать у животных жизнь – это все равно, что убить соседа. Животные, они ничем не хуже людей, – ответила она с легким вызовом.
--А мясо едите?
--Да. Не пропадать же, раз уж убили.
--Но Вы за него платите, чем стимулируете новые убийства. Одно дело, когда человек убивает, что бы жить; другое – убийство ради обогащения. И покупая мясо, Вы становитесь соучастницей. – Его лицо было серьезным, но в глазах играл огонек иронии.
--Но если подходить с этой точки зрения…
--Правда – всегда правда, как к ней не подходи. И правда в том, что люди забыли мать-природу в погоне за богатством. Они выбрали богатство своим идолом. Сначала это было золото, теперь это медяки и бумажки, но смысл не изменился. На алтарь богатства приносятся реки, озера, моря, леса, поля, воздух, птицы, звери, рыбы и те же люди. Все, ради того, чтоб набить мошну. Человек возомнил себя хозяином мира и продает то, что ему не принадлежит. Он забыл Бога, ради того, чтоб сладко есть, мягко спать…
--Вы не правы. Мы молимся Богу, ходим в церкви, жертвуем храмам.
--Разве Богу нужны эти жертвы? Самопожертвование – вот истинная жертва. Отказ от малого ради великого блага. Откажись от плодов прогресса, и ты сохранишь Землю для своих потомков.
--От меня ничего не зависит! – попыталась сопротивляться Настя.
--Именно так звучит отговорка всех людей. Но был бы почин, а продолжатели найдутся. Христос, Магомет тоже сначала были одиноки, а теперь их последователей миллионы, – глаза Бориса горели так, словно в нем сидел ангел…или демон.
--Вы так говорите, будто сами не человек, – произнесла Настя, глядя ему в глаза.
--Кто знает, может это и так! – ответил он тихо и вернулся к верстаку.
--Я вообще то зашла позвать Вас ужинать, – после долгой паузы сказала Настя.
--Я сейчас закончу и приду.
--Хорошо. – И Настя вышла в холод осенней ночи.

Незаметно пролетели два дня. Оба дня бар пустовал. Дождь лил, не переставая, превращая землю в скользкую грязь. Последняя листва осыпалась и кроны деревьев, голыми метлами подпирали серое небо. Свинцовые глыбы туч медленно несли тяжелое бремя воды и, не выдерживая, изливали его холодными иглами дождя на раскисшую землю.
Люди предпочитали в эти слякотные дни сидеть дома. Изредка одинокий прохожий заходил в гостиничный бар, присаживался за стойку, чтоб пропустить торопливо стаканчик-другой и вновь отправиться под потоками холодных капель в защиту домашнего тепла.
Заходил отец Александр с известием о том, что палаточники стали данниками заезжих бандитов. Сначала они сопротивлялись, потом весельчак и зубоскал Дато, владеющий пятью магазинами в городке, возвращаясь домой, столкнулся у подъезда с тремя молодчиками, которые «обсудили» с ним вопросы «крышных» платежей посредством обрезков арматуры. Дато отделался переломами голени и нескольких ребер и дал согласие на оплату иллюзорных услуг. Остальные так же не заставили себя долго ждать, и широкий ручей наличности потек на процветание отечественного криминала.
Палыч сокрушенно вздохнул: мол, что делать – время такое, и вернулся к своему хозяйству. Оно ведь, хозяйство-то, как и рубаха, свое – всегда ближе, но, чем черт не шутит, на всякий случай не грех проверить и прочность замков и вычистить дареную тульскую двустволку, которая уж давно запылилась в железном оружейном ящике.
«Ершик» нырнул в вороненый ствол, возвращая ему зеркальное сияние. Рядком выстроились патроны-близнецы, матово поблескивая латунными боками. Палыч готовился к обороне, не потому что боялся, а потому что если отдавать безнаказанно ворам то, что нажито, что полито твоим потом, значит признать царство беззакония и несправедливости. И там где закон государства перестает действовать из-за продажности чиновников, начинает действовать другой закон – «Закон Великого Кистеня», в котором только один параграф, одна статья, один пункт, и он гласит: «Защити то, что принадлежит тебе любыми возможными способами! Убей того, кто хочет убить тебя, ибо твой убийца своего шанса не упустит!» и свой единственный, действенный способ Палыч придирчиво осматривал, протирая ветошью черный спаренный ствол и резной приклад, искусно сделанный из дуба.
Пасмурный день сменился не менее пасмурным вечером. Повар Сандро отпросился пораньше, сославшись на неважное самочувствие, и оставив Палыча с дочерью ожидать посетителей. Хотя разыгравшаяся непогода говорила о том, что вряд ли найдется смельчак, готовый промокнуть до нитки ради стаканчика веселящего.
Настя сидела на высоком табурете перед телевизором и бесцельно переключала каналы. Большая чашка кофе с лимоном медленно остывала на отполированной до зеркального блеска стойке. Время от времени Настя делала маленький глоток и ставила чашку на картонный кружок с рекламой пива. На лестнице послышались тяжелые шаги, и из темного проема в яркий свет комнаты вышел Палыч.
--Ну что, дочка, ждем до полуночи и закрываемся? – спросил он.
Настя кивнула, не отрывая взгляда от телевизора.
--Вот и ладненько. Борис не возвращался?
--Нет, – ответила Настя.
--Пойду, позову его. – И Палыч направился к выходу.
Он не дошел нескольких шагов до двери, как звякнул дверной колокольчик и по паркетному полу гулко ударили набойки лаковых туфель вошедших. Пять человек, одетых в одинаковые кожаные плащи, выступили из темноты и остановились у входа оглядывая бар, щурясь в лучах яркого верхнего света.
--Добрый вечер, хозяева! – Произнес один, обнажая в улыбке ровные белые зубы. – Можно перекусить?
--Да, конечно, – ответил Палыч. – Что будите заказывать?
--Вы нам меню принесите, а там посмотрим, – вновь улыбнулся один из посетителей. Они разместились за столом в центре зала, шумно придвигая недостающие стулья.
Настя принесла меню. «Улыбчивый» сделал заказ, и в ожидании его исполнения, закурил. Остальные стали с интересом рассматривать интерьер зала.
Вскоре появилась Настя и принесла напитки. Родниковой прозрачностью плескала за запотевшим стеклом графина водка, жидким янтарем застыло под пористыми шапками пены пиво. Посетители заулыбались, в предвкушении застолья.
Через двадцать минут на столе появились тарелки с закусками. В тишине зазвинели-заскрежетали приборы. Неспешно потекла беседа, изредка заглушаемая взрывами хохота. «Улыбчивый» поднялся и двинулся к стойке, за которой стоял Палыч.
--Потолкуем, хозяин? – предложил он.
--Почему нет… – ответил Палыч, внутренне напрягшись и пожалев, что с наступлением вечера, по привычке, убрал двустволку в оружейный шкаф.
--Я гляжу, бизнес у вас идет.
--Да, работаем помаленьку.
--Не боитесь?
--А чего нам бояться?
--Стоите на отшибе… А если кто позарится? Ограбить могут, имущество испортить.
--Да у нас спокойно. Шальных людей нет. Молодежь может иногда пошалить, но я то старик еще крепкий. – Палыч заглянул в глаза собеседнику. – А Вы почему интересуетесь?
--Да, знаешь, отец, – голос «Улыбчивого» стал вкрадчево-доверительным, а взгляд стал холодным, – мы здесь для того чтоб предложить тебе, так сказать, деловое партнерство. Мы входим в долю, а взамен ты получаешь охрану и решение всех проблем. И все это за третью часть прибыли.
--Молодой человек! – прокашлявшись начал Палыч. – Вы не поняли. Я не нуждаюсь в ваших услугах.
«Улыбчивый» повернулся к своим спутникам.
--Мальчики, этот почтенный господин хочет демонстрации.
Одним ударом стол был перевернут. Со звоном осколки посуды брызнули по полу. Из-под широких пиджаков свету явились нунчаку, велосипедная цепь, короткий стек и свинцовый кастет. Полетели щепки ломаемой мебели.
--Соглашайся, старик, или мои ребята разнесут здесь все, – с недоброй улыбкой произнес главарь.
--Ах ты, поганец…– Палыч ухватил главаря за лацканы пиджака.
Мощный апперкот сбил дыхание и разорвался вспышкой боли в желудке. Палыч упал на колени, и его стошнило на пол, усыпанный осколками битой посуды.
--Ты, старик, особо не прыгай. Я выступал за сборную СССР по боксу. Зашибить могу.
--Леня, что с девкой делать? – крикнул один из молодчиков, обращаясь к главарю.
--Если старик не станет сговорчивей, можете с ней развлечься.
--Оставьте ее в покое, – прохрипел Палыч.
--Похоже, мы договоримся! – вновь заулыбался Леня.
На лице Палыча блеснули слезы бессилия и обиды.
В этот момент на входной двери звякнул колокольчик. В миг наступила тишина. В дверном проеме показалась черная фигура, облаченная в длинный балахон с капюшоном на голове, опирающаяся на посох.
В глазах Лени мелькнул суеверный ужас. Это был Черный Монах – существо из детских кошмаров.

«Он придет за тобой, если ты будешь себя плохо вести!» – говаривала в детстве бабушка. Старуха не была набожной. Скорее наоборот. В далеком двадцать первом году ее, пламенную комсомолку по решению партии направили работать в ВЧК. Потом НКВД. Попы и монахи по решению ЦК стали врагами народа, которых во множестве ссылали и уничтожали. Ночами бывшей комсомолке, сменившей кожаную куртку на френч с майорскими погонами, стал приходить во снах Черный Монах – мститель за убиенных духовников. С каждым днем иллюзия становилась все реальнее. Временами черная фигура появлялась в темных подворотнях, в зияющих провалах подъездов, на чердаках во время облав. В итоге майора отправили в психиатрическую лечебницу. Потом пенсия, тихая старость, внук-шалопай и старый кошмар переданный внуку.
Фигура перешагнула через порог и материализовалась в молодого человека в кожаном плаще, с капюшоном спортивной толстовки, поддетой под плащ, на голове, в тяжелых «гриндерсах» и с посохом в руке.
--Приветствую вас, храбрецы! – произнес вошедший.
--Подмазаться хочет! – улыбнулся в очередной раз Леня.
--Нисколько! Я назвал вас как полагается, ибо только храбрецы способны впятером напасть на старика и девчонку.
--Да ты попутал что ли, урод? – возмущенно взвизгнул Леня и повернулся к сотоварищам, не понявшим причины возмущения «старшого». – Пацаны, этот козел вас «петухами» назвал.
И хотя в приветствии вошедшего не было ничего похожего на слово «петух», но «старшому» куда легче разобраться в тонкостях языка, не даром он «разводящий» в их «бригаде». «Побазарить», «барыгу» на «бабки поставить», «стрелку развести» в этом Леня специалист, не даром «пахан» его ценит, остальные же «братки» менее искушены в тонкостях «разборок», их специализация сводится к простой формуле: «Могу «мочить», могу «не мочить»».
--Борис, не вмешивайся, – прохрипел Палыч.
--Заткнись! – злобно бросил Леня, ткнув под ребра старику носком лакированного ботинка и, повернувшись к своим подручным, произнес: – И вы сможете простить этому наглецу оскорбление?
Коренастые подручные всколыхнулись.
--Ты, урод, до могилы договорился, – зло прошипел Леня.
В зале повисла напряженная тишина. Подручные Лени стали медленно обступать Бориса.
Борис расслабился перед схваткой. Жар нарастал в животе, сходясь в тугой клубок энергии. Противники приближались. Он чувствовал их кожей. Он чувствовал их движения, их уверенность в своей силе и где-то глубоко страх перед человеком, встречающему опасность с улыбкой на бесстрастном лице.
Они не были оригинальны. Их тактика была обычной для людей, которые не знают чести. За спиной с басовитым гулом рассекла воздух велосипедная цепь. Борис присел, одновременно поднимая посох над головой. Цепь глухо ударилась о кожу оплетки и, изогнувшись змеей, обвилась вокруг. Борис перехватил посох, вырывая цепь из рук нападающего и нанося удар в ухмыляющееся лицо перед собой. Капли крови и осколки зубов брызнули на деревянную облицовку стен. Посох описал круг и ударил в широкую грудь стоящего за спиной. Тот хрюкнул и опрокинулся на пол.
Вращение посоха становилось все быстрее. Третий противник, здоровенный детина, замахнулся стеком, пытаясь отбить удар. Посох изменил направление и врезался в колено здоровяку. Раздался хруст ломаемого сустава, и детина с воем рухнул.
--Положи его! – крикнул Леня последнему, способному драться бойцу.
Тот расстегнул пиджак, отбросил его в сторону и обратился к неподвижно застывшему Борису:
--Давай на кулаках, по честному.
Борис повернулся к нему и вскинул посох. Полированное дерево врезалось в пах противника. Тот согнулся пополам и, не в силах выдохнуть, медленно осел.
--Честность закончилась, как только вы вошли сюда, – мрачно бросил Борис и, перешагнув через корчащееся тело, двинулся к Лене, в растерянности застывшему около стоящего на коленях Палыча.
Леня поднял глаза, сунул руку за отворот пиджака и выхватил пистолет.
--А теперь ты станешь покойником, – прошипел он, передергивая затвор.
С сухим щелчком отлетела нижняя часть посоха, обнажая лезвие булатного клинка. Выпад. Клинок вонзился в грудь Лени, и на белой рубашке стало расплываться кровавое пятно. Пистолет выпал из руки.
--Кто ты? – прохрипел Леня, цепляясь скрюченными пальцами за туго намотанную кожаную оплетку.
Борис наклонился к нему и на ухо прошептал:
--Я – Черный Монах!
Он провернул лезвие в ране и выдернул его. Вверх взметнулся фонтан крови. В стекленеющих глазах Лени застыл ужас.
Борис повернулся к коллегам убиенного, которые медленно приходили в себя.
--Забирайте своего покойника и больше не возвращайтесь.
Способные передвигаться подхватили труп Лени и вынесли его в ночь. Следом, подволакивая сломанную ногу выполз здоровяк. Напряженная тишина заполнила бар. Первым нарушил молчание Палыч.
--Зря ты их отпустил. Они вернутся, чтоб отомстить.
--Это их право, – ответил Борис, стирая с сетчатого булатного узора сгустки сворачивающейся крови. Через секунду он вскинул глаза и бесцветным голосом добавил:
--Я не мог их убить. Смерти заслуживает лишь тот, кто сознательно покушается на чужую жизнь.
Из угла у стойки донеслись тихие всхлипы. Настя стояла на коленях и, обхватив голову руками, плакала. Плакала тихо, почти беззвучно. Судорожно вздрагивали под блузкой девичьи плечи, горько-соленая влага срывалась с уголков глаз, тонкими ручейками сбегала по раскрасневшимся щекам и, набухая каплями на чуть пухлых, чувственных губах созданных для сладости поцелуев, а не для соли слез, срывались и разбивались об усыпанный осколками пол.
Отец и гость. Они одновременно шагнули к ней с желанием утешить, принять ее любые муки, лишь бы забрать ее горечь себе.
Борис приблизился первым. Он провел шершавой ладонью по ее волосам и присев на корточки, прошептал:
--Успокойся, карамелька моя, все уже кончилось.
Она гневно вскинула голову, и ее глаза яростно сверкнули.
--Все кончилось? Ты говоришь, все кончилось? Да для тебя, может быть, все кончилось. А для нас? Ты о нас подумал, когда убивал его. Кто дал тебе право лишать человека жизни.
--Он сам, карамелька моя.
Она снова подняла глаза, и ярость сменилась удивлением.
--Как ты меня назвал?
--Пойдем, доченька, – вмешался Палыч, обняв дочь за плечи.
Они вдвоем пошли к лестнице наверх. У проема Настя остановилась и пристально посмотрела на Бориса.
--Пойдем, доченька, – повторил Палыч, легонько подталкивая дочь к лестнице.
Они поднялись наверх, вошли в комнату Насти.
--Поспи, доченька. Тебе надо отдохнуть. – Палыч поцеловал ее в лоб и двинулся к двери. Когда он взялся за ручку, Настя остановила его.
--Папа, ты слышал, как он меня назвал.
--Как?
--Карамелькой!
--И что в этом особенного?
--Так меня только мама называла.
--Отдыхай, доченька! – ласково прошептал Палыч и открыл дверь.
Он перешагнул через порог и плотно прикрыл за собой дверь. Подойдя к площадке, с которой вниз каскадом срывались ступени, он остановился и задумался.
Что-то в душе шептало, подсказывая, что дочь была права. Нет, внешне парень не чем не отличался от остальных посетителей и постояльцев. Платил щедро? Ну, бывает и такое. Пешком путешествует по нашей грешной земле? У каждого свои тараканы в голове. Так что же? Он появился за два дня до прихода рэкетиров. Случайность? И появился в баре в самый последний момент, когда, казалось бы, помощи ждать не откуда. Совпадение?
Палыч тряхнул седой головой, отгоняя мысли. Ладно, время покажет. Оно расставит все по своим местам и откроет все, что было не ясным.
Хозяин двинулся вниз, по пути привычно подмечая, что в лестнице требует починки. Эта ступенька скрипит. Эта шатается. У этой шляпка гвоздя торчит, надо вбить. Такое уж существо – человек, не беда что совсем недавно смерть или разорение дышали в затылок, сейчас все успокоилось, пусть даже на короткое время. А если есть время, то его надо использовать с пользой.
Палыч вошел в гостиную, зашел за стойку, наклонился и вынул из инструментального ящика молоток. Всего один удар и выскочка-гвоздь будет поставлен на место. А с утра дойдут руки и до разболтавшихся ступеней. Кряхтя, хозяин разогнулся. Ушибленные ребра отдавали тупой болью по всему боку. Он приподнял полу рубахи. Черное пятно кровоподтека с бурой отметиной в месте удара, пульсировало болью, взрываясь при прикосновении особо яркими вспышками.
Палыч достал из аптечки флакон с йодом и кусок ваты. Промакнув белый комок хлопковых волокон коричневой, резко пахнущей жидкостью, он быстро нарисовал на кровоподтеке сетку из горизонтальных и вертикальных полос. Закончив, Палыч бросил вату в мусорный контейнер, убрал йод и посмотрел на Бориса.
Тот сидел на высоком табурете у стойки, низко опустив голову, в задумчивости подкручивая клок бороды. Смертоносный посох стоял прислоненный к стойке. Колено-ножны вновь было пристегнуто на место и теперь скрывало в недрах полированного дерева полметра остро отточенного, высококачественного булата превращенного хорошим мастером в грозное оружие.
--Ну и что делать будем? – спросил осторожно Палыч, обращаясь к Борису.
Тот поднял усталые глаза.
--Готовиться. Они вернутся завтра и мы должны быть готовы встретить их.
--А милицию вызвать не проще?
--Милицию? Проще. Они приедут, может даже кого-то арестуют, а потом твой дом вместе с тобой и с твоей дочерью сожгут те, кто останется на свободе. Но это не самое страшное. Прежде они всласть отыграются за все на тебе и на Насте. Еще можно уехать и бегать всю жизнь. А можно остаться и заставить себя уважать.
--Значит, ты решил объявить им войну? Хорошо. Ты решил помочь мне? Спасибо. Но я просил тебя об этом? Или может моя дочь это сделала за меня? А может ты один из них? Устроили театр одного зрителя и я, поверив во все это, начну платить деньги тебе, за защиту. Кто послал тебя?
--Да, я решил помочь тебе. А кто кроме меня мог спасти тебя от инвалидности, а дочь твою от бесчестия? Или ты думаешь, что они просто пришли для того, чтоб глупо пошутить? – слова тяжелой чеканкой слетали с губ Бориса. – Да, я решил объявить им войну. Но это лишь для того, чтоб ты и твоя дочь жили спокойно и не терпели бы наглых выходок тех, кто будет отбирать у вас то, что честно заработано. Тебе самому не будет хотеться плюнуть в лицо самому себе после того, как ты будешь унижен, твою дочь смешают с грязью, а твой хлеб будут жрать свиньи, поправшие все законы, кроме воровского? – Борис впился взглядом в глаза Палыча, глубоко вздохнул и с жаром продолжил: – Ты думаешь, мне нужны твои деньги? Я не продамся никому за все золото мира. Ты спрашиваешь, кто меня послал? Тот, кто все еще заботится о вас. Ты спроси себя, может это сделала твоя покойная супруга? Хотя об этом ты себя уже спрашивал. Но ты не можешь в это поверить, потому что ты привык верить тому, что видишь. И вот что я скажу, Палыч. Я закончу начатое, независимо с тобой или в одиночку.
Он поднялся с табурета и, подхватив посох, двинулся наверх, в свой номер.
Палыч стоял у стойки, оглушенный монологом Бориса. Душой он верил ему, но разум… разум отказывался принимать. Этот скептик в строгом костюме с метлой бродящий меж извилин мозга и выметающий все, что нельзя рассмотреть, потрогать, попробовать на зуб, противился всему услышанному и пытался как можно быстрее вымести все непонятное ненужным хламом. Душа же, ранее сидевшая на короткой цепи, сейчас взбунтовалась. Она поднималась и крепла, заполняя все существо хозяина, словно река весной, грозя сорваться половодьем чувств. Все смешалось воедино: нахлынули воспоминания, накатила безысходность. Что будет завтра? Что принесет новый день? Чем он закончится? И что будет дальше?
--Хватит! – приказал себе Палыч. – Что будет, то будет.
Он налил себе коньяка, наполнив стакан до краев, и одним махом выпил его. Решение, примирившее душу и разум, пришло незамедлительно. Какая разница кто его послал, главное, что он хочет помочь. А если так, то они в одной лодке и грести им нужно сообща, дабы в распрях не потопить себя.
Палыч достал из оружейного шкафа ружье и патронаж и пошел по скрипучей лестнице наверх.

Серое пасмурное утро медленно заползало в окна, рассеивая ночной мрак. С рассветом вновь разверзлись хляби небесные, и холодный дождь ливнем обрушился на раскисшую землю. Жухлая листва болезненно вздрагивала под ударами тяжелых капель, корчась от порывов ледяного ветра.
Палыч, забывшийся тревожным сном на диване в комнате дочери, вскочил, как ошпаренный, услышав звон дверного колокольчика. Он снял ружье с предохранителя и двинулся к двери. Шаги гулко отдавались в пустой гостиной. Мимо стойки, на кухню и вот она задняя дверь с размытым силуэтом на белом матовом стекле. Палыч вскинул ружье, прицелившись в голову силуэта.
--Кто там? – громко крикнул он, готовый в любое мгновенье вдавить спусковой крючок.
--Э, хозяин, открывай! – раздался в ответ веселый голос Сандро.
--Сандро, ты один?
--Зачем один? Со мной святой Георгий. Он напросился на стаканчик Ахашени с сулугуни. Угостим, хозяин?
Палыч спрятал ружье и открыл дверь, впуская Сандро.
--Как дела, Палыч? – спросил повар, закрывая мокрый зонт.
--Да ничего дела, только сегодня работать не будем. Выходной.
--Как скажешь, начальник, – улыбнулся Сандро, вновь открывая зонт.
--Ты что, даже чаю не попьешь? – удивился Палыч.
--Какой чай? Выходной надо использовать с умом! – и Сандро вышел в дождь.
Палыч взял ружье, вскинул его на плечо и двинулся на кухню. Там он включил большую плиту, поставил на огонь чугунную сковороду и положил в нее кусок сливочного масла.
Кусок масла медленно плавал по чугунной поверхности в собственной золотистой жиже, становясь все меньше, пока окончательно не растаял. Хрустнула яичная скорлупа от удара о край сковороды, и оранжевый желток плюхнулся в центр лужи белка, застывающего от жара и становящегося молочно-белым.
«Куриный аборт. Прервать беременность ударом о край сковороды и съесть свежезачатого цыпленка, обжарив его до готовности» – тошнота подкатила к горлу от этой мысли. Палыч снял сковороду с плиты и бросил ее в раковину. Голод ушел, осталось чувство брезгливости, появившееся впервые, но желающее задержаться надолго.
--Доброе утро, папа! – послышался за спиной сонный голос Насти. – Мне приснился дурной сон… – она опустила глаза и увидела ружье прислоненное к столу. – Так это был не сон? Вы будете воевать с этими бандитами?
--А разве теперь есть выбор? – спросил отец.
--Это все из-за него. Героем быть захотелось. Принял решение за всех и не подумал о том, что нужно ли это нам. Я ненавижу его!
--Знаешь, дочка, мне он тоже нравится, – улыбнулся Палыч.
Звякнул дверной колокольчик. Палыч подхватил ружье и сразу опустил его. На пороге стоял Борис. Капли воды сбегали по дождевику. Ошметки липкой грязи пристали к подошвам
--Время завтрака? – спросил он, опуская приветствия.
--Здороваться не учили? – раздраженно бросила Настя.
--Ой… да… доброе утро, – смущенно выдавил Борис.
--И тебе, – раздался из кухни голос Насти.
--Что с ней? – шепотом спросил Борис у Палыча.
--Сдается мне, приглянулся ты ей, парень, – с улыбкой ответил тот.
--Да, странные создания – женщины.
--Это ладно, – помолчав продолжил Палыч. – ответь мне на такой вопрос: ну устроим мы маленькую битву, а с Настей что? Случись с ней что и нам не поздоровится.
--Я уже думал об этом. В лесу я случайно набрел на землянку. Там относительно сухо. Даже печурка есть. Там она переждет, а потом, как все успокоится, мы заберем ее.
--Хорошо, тогда в путь?
--Нет, сначала завтракаем, потом в путь.
--Хорошо.
Завтрак прошел в полной тишине, лишь стук приборов по тарелкам вносил оживление. Палыч к яичнице так и не притронулся. «Куриный аборт» засел в сознании глубокой занозой. Он лишь выпил чашку чая с лимоном и поднялся из-за стола.

Еще час ушел на сборы и вскоре, заперев дверь, они гуськом ступили в лес.
Вода при каждом шаге хлюпала под густым ковром опавшей листвы. Деревья, обнаженные осенью, зябко дрожали под проливным дождем. Их голые метлы крон тщетно пытались смести груды туч, в надежде добраться до голубой чистоты неба с огненным диском солнца, дарящим тепло и свет.
Еле заметная тропа петляла меж лип, осин, берез и дубов, ныряя в густой кустарник, взбираясь на пригорки. Они пересекли глубокую ложбину с крутыми склонами, с серебристой ленточкой быстрого ручья на дне и вошли в полумрак елового бора. Там между сплетений колючих ветвей стволы расступались, открывая небольшую поляну, в центре которой высился обломок ствола, а чуть поодаль, раскидала ветви, с кровавыми каплями ягод, тонкая рябина.
Борис нырнул в кусты, растущие на краю поляны и крикнул:
--Идите сюда!
Палыч и Настя последовали за ним.
В кустах чернел вход в землянку. Из проема несло сыростью. Крепкая дубовая дверь, потемневшая от времени, была распахнута настежь.
--Я здесь ревматизм не заработаю? – спросила Настя, пробираясь в темноте подземелья.
Вместо ответа в глубине землянки с сухим треском вспыхнула спичка и вскоре в печурке заплясали язычки пламени, облизывая сухие дрова. Над обломком ствола в центре поляны завился дымок.
--Через час-другой землянка просохнет, так что я думаю тебе здесь будет тепло, а как все закончится мы тебя заберем отсюда, – улыбнулся Борис распаковывая багаж.
В центр стола встала Волшебная Лампа-Киросинка и очередная спичка вызвала на кончике фитиля джин-огонек, который испуганно заерзал под напором легкого сквознячка, и гордо расправил плечи ярким светом, укрывшись за стеной лампового стекла. Тени подобрали черные лохмотья и напряженно воззрились на людей, нарушивших их покой, из дальних углов.
Кто вы, люди нарушавшие многолетний покой старой землянки? Что ищите вы во мраке подземелья? Что нужно вам от теней его населяющих?
Нет ответа. Молчат люди не слыша, гласа времени, гласа бессмертия, гласа бесконечности. Сколько было вас приходящих на день, неделю, месяц, год. Но не возвращался первый хозяин землянки – человек ее построивший, ибо люди смертны…
Нет, не правда! Бессмертны люди. Они возносятся душой в небо, остаются памятью, живут в деяниях своих, становятся частью земли, разлогаясь-растворяясь в ней. Нет смерти, ибо смерть одного – это жизнь другого. Растет росток в земле удобренной кровью.
Нет конца, ибо конец старого – это начало нового. Кончается секунда, вытягивая за собой новую.
Круг жизни бесконечен, ибо у жизни нет начала. А то, что не имеет начала – не имеет конца.

--Ты, дочка, это… по лесу не ходи… Сиди, жди нас, – волнуясь произнес Палыч. – Мы за тобой обязательно вернемся. – И помолчав, добавил: – А если не вернемся…
--Обязательно вернемся! – улыбнулся Борис. – Палыч, а может тебе не ходить, я сам управлюсь?
--Нет, это мой дом, и я его должен сам защищать. Спасибо тебе, сынок, за помощь.
--Пора возвращаться, – после непродолжительно молчания сказал Борис и направился к выходу.
Палыч крепко обнял дочь, поцеловал ее в макушку и двинулся следом.
--Запри дверь! – уже с улицы крикнул он.
Настя закрыла дверь и задвинула ржавый засов, предварительно смазанный кем-то, скорее всего Борисом.
Пришло одиночество. Оно неслышно просочилось в щели и сжало в холодных объятиях сердце. И даже огонь, худо-бедно побеждающий сырость и наполняющий землянку теплом, не мог справиться с этим сердечным холодом. Волнение сжало мозг, стараясь раздавить его как орех. Тоска горьким комком подкатила к горлу, мешая вздохнуть.
У печурки тени пустились в пляс под дуэт огня и ветра в трубе. Вставай, девочка, иди в наш хоровод, пляши с нами. Гони грусть-печаль, наслаждайся мигом, каждым мигом, и тогда жизнь превратится в бесконечную череду радости и веселья.
Молчит девочка. Не слышит. Точит солеными каплями слез темное дерево стола. Не до пляски теней ей.

--Я пойду, посплю, – потянулся устало Борис. – Ночка сегодня будет не спокойная. Да и Вы ложитесь.
Он легко взбежал по ступеням наверх. Гулко проухали шаги на верху и чуть слышный скрип пружин кроватного матраса подтвердил его слова. Борис действительно лег спать.
Палыч запер двери и тоже пошел наверх, дабы отдаться в объятия сна.

Когда он открыл глаза, сумерки уже вползали в окна. «Тулка» стояла у изголовья кровати, прислоненная к стене.
Палыч поднялся с кровати, оправил одежду, которую не снимал, подхватил ружье и спустился вниз. На полированной стойке белела записка, написанная аккуратным, убористым почерком:
«Семен Палыч! Заприте двери и ставни. Из дома не выходите. Я встречу их в дороге. На Вас оставляю тех, кто прорвется. До встречи. Борис».
--До встречи! – прошептал Палыч и побрел запирать ставни.
«Как славно, что я купил замки на каждое окно и прикрутил к ставням петли для них» – думал он, замыкая стальные дужки.
Конечно Палыч понимал, что осады замкам не сдюжить, зато эта небольшая преграда даст ему немного времени.
Когда он закончил на улице стемнело. Дождь, барабанивший в ставни и двери стих. Повисла плотная, почти осязаемая, тяжелая словно театральная портьера, тишина. Даже ветер стих. Тишина сводила с ума, тормозила время, грозя превратить ночь в бесконечность. Бесконечное ожидание кошмара, бесконечная неопределенность – может это и зовется адом. Даже если нет, то это что-то очень приближенное.

Борис сидел в придорожном кустарнике, сжимая под сушью дождевика туго натянутый лук с наложенной на тетиву стрелой. Посох с обнаженным клинком висел на перевязи за спиной. Крышка тула, весящего на боку, была откинута, и тугой пучок стрел с черными опереньями топорщился под брезентом дождевика. Другой бок холодила сталь широколезвийного тесака в кожаных ножнах. Прошло несколько часов, как кончился дождь и испарения от земли ледяными щупальцами пробирались под одежду, изгоняя живое тепло. Одежда стала влажной от испарений и пота, который выступил на коже от напряженного ожидания, и налипла на тело холодной шкурой.
Он не чувствовал холода, оков одежной ткани, он был слухом, зрением – чувством без бренной оболочки тела, вниманием, гордо застывшим на вершине холма, где дорога плавным переломом выныривала из-за гребня и скатывалась к подножью. Он ждал.

Вереница внедорожников мчалась по блестящей серебром, в свете фар, мокрой дороге. Пунктир разделительной полосы стремительно набегал и скрывался под колесами, словно пожираемый автомобилями.
За рулем угловатого, полноприводного «Мерседеса» возглавляющего колонну сидел коренастый бородач с хвостом черных с проблесками седины волос. Он крепко сжимал руль время от времени бросая на своих спутников презрительные взгляды.
Он действительно презирал своих спутников с их воровскими понятиями, с разговорами о чести (какая может быть честь у людей живущих грабежом и насилием над слабыми). Презирал себя за то, что сам ничем не отличается от них. Презирал товарища своего боевого, с которым вместе воевал в Югославии, защищая «братушек-сербов». Презирал клятву, которую дал этому товарищу, когда тот вытаскивал его окровавленного из-под огня свалившихся словно снег на голову хорватов.

Хорош боевой товарищ…
«Мы с тобой, Санек, такие дела замутим!» – говорил он, хмельно щурясь, чинно, по-царски восседая за широким деревянным столом, завернув тело в белую простыню, на манер римского патриция.
Из бассейна находящегося в соседнем помещении раздавались радостные женские крики. Смазливые девочки с точеными ногами, упругими полушариями грудей и крепких ягодиц, без стеснения показывающие свои прелести и отдающие свои тела для плотских утех тех кто платит, выскочили из жаркой парилки и гурьбой бросились в освежающую прохладу хлорированной воды.
«Мы всех этих барыг – в кулак! Деньги будем грести лопатой. С девочек опять-таки мзда, корешок один «герыч» подписывался подгонять. Забабахаем империю круче чем у дона Карлеоне» – боевой товарищ блеснул в хищной улыбке золотыми фиксами.
«Знаешь, Геша, мне это не надо» – ответил Санек, беря с блюда солнечно-оранжевую, сочащуюся кисло-сладким соком дольку апельсина.
Золотоносная улыбка померкла и на мгновение глаза полыхнули злобой, которая словно осторожная рыба, плеснула хвостом по искрящейся глади и ушла в глубину. До времени.
«Ты мне нужен, брат!» – тихо произнес Геша.
«Я не буду этим заниматься!» – настойчивее ответил Санек.
«Похоже, память у тебя плохая. Ты клялся мне, когда я тащил тебя, что отдашь все, что не попрошу. Теперь я прошу. Прошу помощи. Ты сдержишь слово, как всегда это делал?»
Да, именно так пропадают те, кто до конца верен своему слову, кто не задумываясь дает клятву и исполняет ее, не в силах нарушить. Где вы, мудрецы, кричавшие о святости данного слова? Ваш прах давно смешался с землей, а истину вашу смешали с грязью Пользы. Все на алтарь Богатства, Сытости, Комфорта. Все ради того, чтоб торжествовала Польза, попирая стопами низвергнутых в пыль Честь, Совесть, Любовь, то без чего душа человека превращается в грубый холодный кусок камня.
Гнев ярким пламенем полыхнул в голове. Руки напряглись. Как было велико желание ударить в это ухмыляющееся лицо. Основанием ладони в нос, снизу вверх. Услышать чавкающий хруст ломаемой переносицы. Представить, как осколки костей входят в мозг, убивая несостоявшегося императора. Но нет, ты не можешь его убить. Ты не можешь убивать просто так. Это придет потом, но даже потом ты не сможешь его убить, ты просто будешь сжимать рулевое колесо и молча его презирать.

Цепочка огней, разбившихся попарно, как октябрята в зоопарке, вынырнула из-за холма. Шум двигателей постепенно нарастал с приближением машин. Расстояние сокращалось, пока не стало оптимальным для прицельного выстрела.
Борис поднял лук. Со скрипом натянулась тетива, замерла на мгновение и сорвалась с пальцев, посылая в полет стрелу, молнией сверкнувшую в свете фар. Мгновение, и вторая стрела отправилась вслед за первой, потом третья… Стрелы с легким свистом рассекали сырой воздух, неся на своих остриях, смазанных жиром, смерть. Много смертей. Каждый сверкающий наконечник оседлала смерть, жаждущая крови и улыбающаяся своим жертвам циничным оскалом.

Не угнаться разуму за рефлексом. Далеко оставляет за собой в гонке по извилинам мозга животный, тщательно выдрессированный рефлекс разум-расчленитель, рассчитывающий, разделяющий, разжевывающий все, прежде чем сделать следующий шаг. Длинноволосый Санек нырнул под защиту приборного щитка за мгновение до того, как стрела с треском пробила стекло. Забулькал-захрипел, захлебываясь собственной кровью редкозубый хохотун, сидевший за спиной. Взорвалось пробитое колесо, машина завертелась на скользкой дороге и завалилась на бок.
«Влипли!» – вспыхнула, красной лампой тревоги, мысль, проставляя незримому врагу высшие баллы за идею и мастерство исполнения.
Удар сотряс правую дверцу. Железо смялось оберточной бумагой под напором бампера машины, идущей следом. Санек ударом ноги выбил лобовое стекло, покрытое паутиной трещин и выскользнул на асфальт, усеянный бисером осколков. Сделав кувырок, он вскочил на ноги и, пригнувшись, забежал за груду искореженного железа, некогда бывшую его машиной. Рука скользнула к ременной кобуре, растегнула пальцем предохранительный ремешок и в ладонь легла тяжелая, рифленая рукоять пистолета. С сухим щелчком скользнула затворная рама, досылая патрон в патронник и боек напрягся в ожидании движения спускового крючка.
«Это безумие идти со стрелами против автоматов и пистолетов!» – подумалось Саньку. Но поразмыслив, он пришел к выводу, что их соперники находятся в куда более выгодном положении. Скрывшись в черном хитоне ночи, они неслышны и невидимы со своим бесшумным оружием. Ни грохот выстрела, ни вспышка пороховых газов, вырывающаяся из ствола, ничто не может выдать стрелков, скрывающихся в тени придорожных зарослей.
Санек окинул взглядом дорогу. Разбитые машины сгрудились в кучу, будто стадо овец загнанных стаей матерых волков. Из разбитых машин выпрыгивали люди и, матерясь, скрывались в укрытии из искореженного железа. Свистнула стрела и вонзилась в бок одному из зазевавшихся. Его крик всколыхнул окрестности.
--Боже мой! – кричал он визгливо, словно женщина бьющаяся в истерике. – Помогите мне… о, как больно… я не хочу умирать!
Давний приятель подранка кинулся ему на помощь. Сверкнула в темноте сталь наконечника и стрела насквозь пробила бедро милосердного, увязнув в мышечном мякише черным оперением. Он громко охнул и упал на асфальт. Его рука потянулась и ухватила ворот кожаной куртки стонущего товарища со стрелой в боку и они ползком двинулись под прикрытие машин.
Санек вскинул пистолет и открыл огонь по придорожным кустам, откуда, как ему показалось, вылетела стрела. Вскоре его одиночным выстрелам уже вторили пистолеты и автоматы его спутников. Из кустов взмыл в небо ворон и испуганно перелетел на другую сторону дороги.
Пули поднимали опавшую листву, в щепки разносили ветви кустарника. Грохот выстрелов закладывал уши холодной липкой ватой. Наконец обоймы опустели и выстрелы смолкли.
--Завалили урода! – радостно закричал милосердный с пробитой ногой и тут же поперхнулся. Стрела вонзилась в шею, острым как бритва наконечником, рассекла яременную артерию и фонтан крови взметнулся к черному беззвездному небу, выбрасывая вместе с рубиновыми каплями жизнь.
--Все в лес! – крикнул Санек. На дороге он и его люди были прекрасными мишенями для невидимых лучников, в лесу же у них появлялся неплохой шанс не только выжить, но и поквитаться за погибших.
Санек в три прыжка пересек дорогу и скатился по мокрому откосу в кювет, разодрав штанину о торчащую проволоку и нырнул в ближайшие кусты. Минуту спустя, затрещали ветви по обе стороны от него. Санек затаился в ожидании, сжимая рукоять пистолета двумя руками. Звуки по сторонам тоже стихли.
--Кто здесь? – громко спросил он и рухнул в лужу скрытую опавшей листвой. Как раз вовремя. С обеих сторон раздались выстрелы.
«Похоже это наши!» – скорбно подумал Санек, чувствуя, как набухают холодной водой его джинсы и свитер, предусмотрительно поддетый под кожаную куртку.
Выстрелы смолкли так же внезапно, как и начались. Слева раздавались стоны.
--Моя рука… о, моя рука… Сука, ты мне руку прострелил! – неслось из-за кустов.
Справа тишина была гробовой. Санек поднялся из лужи и, осторожно ступая, двинулся вправо. Мокрые ветви хлестали по лицу. Крупные капли сыпались на голову и извилистыми полосами стекали по лицу. Он продрался сквозь сплетение ветвей на небольшую полянку, на которой трясясь мелкой дрожью остывало тело. Из двух ран, зияющих в груди слабыми толчками струилась кровь.
«Глупцы!» – сплюнул Санек и двинулся в обратную сторону.

Борис неслышно ступал по мокрым корням, варикозом торчащим из земли, стараясь не наступать на предательски шуршащую листву. Он шел к гостинице.
Сначала все складывалось как нельзя лучше: обезумившие от страха охотники за данью сгрудились у машин и стали легкой мишенью. Борис хотел образумить их малой кровью. Потом нашелся вожак и безумное стадо стало стаей. Стаей внимающей своему вожаку в надежде спасти жизнь, разорвать врага и утолить голод. Повинуясь твердой руке они скрылись в лесу, рассеявшись меж стволов и собравшись на небольшой полянке, на которой лежал труп одного из них, подстреленный ими же. Мудрый вожак подсчитает потери и уведет стаю, зализывать раны, отчаянный и рисковый... Этот вожак был сотню раз отчаянным и тысячу рисковым. Он разбил людей на малые группы и двинул их разными путями к гостинице. Он решил пожертвовать всеми, но дойти до цели.
Борис обгонял их и устраивал засады. Сколько трупов осталось меж деревьев… Он уничтожил их всех, кроме группы, которую вел вожак, и которая как в воду канула средь хитросплетения ветвей. Теперь Борис спешил к гостинице, на помощь старику, ради которого он здесь и появился.

Санек решил со своей группой сделать большой крюк и оторваться от погони, а затем выйти к гостинице. Пока преследователи будут расправляться с другими группами, он дойдет и выполнит свою последнюю работу. Геша обещал, клялся, что эта работа будет последней, долг будет выплачен сполна и наконец появится возможность начать новую спокойную жизнь. Купить дом, подальше от людей, завести маленькое хозяйство и наслаждаться свободой и одиночеством.
Мокрые ветви скребли по плотной коже куртки, оставляя блестящие полосы, крупные капли падали на голову, рассыпаясь мелким бисером. Стволы наплывали из темноты и оставаясь за спиной, скрывались во мраке. Кустарник цеплялся острыми коготками за одежду, пытался задержать, остановить, не пустить. Не торопитесь люди, угрюмо шествующие по жизненной тропе, остановитесь, прикоснитесь к гармонии леса, слейтесь с ней, зачерпните покой горстями, вкусите его и, забыв суету, почувствуйте сладость счастья. Трещат ветки, ломаются деревянные пальцы кустов, равнодушны люди к гармонии и покою, угрюмо рвутся они к поставленной цели унизить, ограбить, заставить страдать себе подобных ради краткого мига наслаждения властью, ради добровольного рабства гордыне, алчности, похоти, гневу, чревоугодию, зависти и лени – семи грехам, названным ими же, людьми, смертными.

Люди шли, спотыкаясь о корни, поваленные стволы, проваливаясь в ямы с холодной водой, искусно укрытых слоем опавшей листвы, поскальзываясь в раскисшей от постоянных дождей грязи, натыкаясь на деревья, укрывшиеся в черном плаще ночи. Неожиданно из темноты проступила плешь лесной поляны. В центре возвышался замшелый пенек, над которым вился дымок.
Санек поднял руку. Остальные немедленно приблизились к нему.
--Обыщите поляну! – шепотом приказал он. – Найдите вход в подземелье. Там кто-то есть. – И он указал пальцем себе под ноги.
Люди рассыпались по поляне, зашуршали в кустах и вскоре послышался отчетливый удар в деревянную дверь, затем другой и наконец громкий треск возвестил о том что преграда устранена. Санек стоял в центре поляны и к нему вели, затравлено озирающуюся по сторонам, девушку.
--Привет, - улыбнулся Санек. – Не страшно ночью одной в лесу? Откуда ты, красавица?
Девушка молчала.
--Может проводить?
Снова молчание.
--Это дочка хозяина отеля, Настей он ее называли, – раздалось из темноты и к ним подошел молодой человек, участник первого визита в гостиницу.
--Вот и познакомились, Настенька. Пойдем, мы тебя до дома проводим.
Настя попыталась вырваться. Крепкие пальцы вцепились ей в руки.
--Не спеши. Я же сказал, что мы тебя проводим не зависимо от того хочешь ты этого или нет.

Воздух обжигал легкие, врываясь сквозь пересохшие губы. Кожаное налучье и берестяной тул хлопали по спине, качаясь от быстрого бега. Лужи рассыпались в капли под ударами тяжелых ботинок. Лес вторил эхом глухому стуку шагов и обнимал голыми ветвями человека в дождевике, бегущему между деревьев, приближаясь к опушке.
Наконец в прорехе частокола темных стволов показался бледный фасад гостиницы, подсвеченный слабым пятном фонаря, весящего над входом. У фасада бесшумно двигались черные тени.
«Шакалы уже здесь!» – подумал Борис, расчехляя лук.
Скрипнула, натягиваясь, тетива, и стрела сорвалась, в поисках крови. И нашла ее…
Пришло время умирать. Это время всегда приходит неожиданно, в миг когда чувствуешь скорую победу или когда до последнего надеешься на милость победителя. И даже когда оно приходит и смерть становится неизбежной, ты мнишь, что тебе повезет больше и костлявая старуха в саване пройдет стороной лишь дружески потрепав по макушке. Но нет, последняя боль яркой вспышкой обжигает мозг и приходит темнота, за гранью которой то, что люди назвали навью, загробным миром, где бушует очистительное пламя и цветут райские кущи.
Острый, как бритва наконечник вонзился в спину человека, карабкающегося на козырек крыльца. Вонзился аккурат посередине меж лопаток, между тринадцатым и четырнадцатым позвонками, перерезав спинной мозг и завязнув в теле.
Тени упали и слились с землей.
--Санек! Он здесь! – раздался крик одной из них.
С треском, едва не соскочив с петель, распахнулась дверь и на пороге показался вожак с волосами убранными в хвост. Перед собой он держал Настю, прикрываясь ей, словно щитом.
--Мы нашли девчонку и вытащили старика! – крикнул вожак. – Выходи, или они умрут. Я не хочу никого убивать. Давай один на один, только ты и я.

Санек всматривался в темноту опушки, стараясь уловить любое движение. Наконец в кустах шевельнулась тень и в круг света, бледно очерченный фонарем ступила фигура человека. На землю с глухим стуком упали лук и почти пустой тул.
--Он наш! – раздался радостный вопль и человеку метнулись тени.
Человек присел, завел руку за спину и резко выпрямился, выхватывая из-за спины посох. Сверкающее лезвие рассекло горло первому нападающему. Поворот, и вот уже сталь вонзается в грудь второму.
Санек вдавил курок. Язычком пламени и громом отозвался ствол и третья тень упала ничком в траву.
--Как хорошо все начиналось, – задумчиво произнес он и, обращаясь к противнику, добавил: – бросай свою палку.
Противник отбросил посох и вдруг побежал. Капюшон слетел с головы свет фонаря блеснул в гладко выбритой голове, ветер развивал полы дождевика так, что на мгновение могло показаться будто бегущий человек расправил черные вороньи крылья. Мягкий белый свет окутал его фигуру, с каждым мгновением становясь все ярче.
Вороненый ствол поднялся и застыл уставившись черным зрачком на приближающегося человека. В глубине ствола напряглась слепая, безжалостная, бездумная, а посему беспощадная смерть. Настя подняла глаза и увидела над прицельной рамкой фигуру Бориса.
--Нет! – закричала она, повисла на руке сжимающей пистолет. Грохнул выстрел. Сознание, испуганной птицей, вспорхнуло и оставило измученное переживаниями тело. Настя побледнела и медленно осела на мокрую землю, лишившись чувств. Санек оттолкнул ее и взяв пистолет двумя руками нажал на спуск. Грохнул выстрел, затем второй…
Пули, вырываясь из плена ствола, стремительно рвались к темнеющей в потоке света фигуре. Но свет… густой, словно масло, он становился еще гуще становясь резиновым и нестерпимо горячим. Свинцовые капли становились жидкими и так и не долетев до цели испарялись. Одна за другой, пока вся обойма не развеялась серым туманом.

Борис вплотную приблизился к вожаку, нога описала в воздухе дугу и ударила в запястье, выбивая пистолет. Кулак рванулся вперед, но был остановлен своевременно подставленным предплечьем.
Санек перехватил руку, летящую навстречу, ухватил ворот куртки и бросил противника через бедро.
Борис вывернулся и сделав переворот в воздухе, мягко приземлился на ноги и скрестив руки отбил ногу, нацеленную в пах. Потом он резко выпрямился и ударил противника ногой в грудь.
От сильного удара его соперник отшатнулся и поскользнувшись в склизкой грязи упал в лужу, взметнув вверх фонтан брызг. Он сделал резкий выдох, одним прыжком поднялся на ноги и встретил приближающегося Бориса ударом кулака в подбородок.
Борис упал. Вожак навалился на него, прижал к земле и сжал сильными руками горло. В следующую секунду Борис поднял руку. Ладонь засветилась в темноте, приблизилась к груди противника и без сопротивления вошла в грудную клетку. Черный поток заструился по руке, истекая из пронзенного тела. Глаза Санька расширились и уставились не мигая в лицо Бориса.
--Кто ты? – прохрипел он.
--Я твой убийца и твой спаситель! – ответил Борис. – Я – демон, потому что убиваю тебя, и ангел потому что воскрешаю. Я – огонь, очищающий тебя от скверны и этим очищающийся сам.
Черный поток на руке начал светлеть пока не стал ослепительно белым.
Борис выдернул ладонь из груди и сияние погасло лишь редкими бледными всплесками напоминая о себе. Он спихнул с себя потерявшего сознание противника и поднялся на ноги.
Свежий ветер прошел по голым кронам, сдул с крыши налипшую листву и, рванув к небесам, разметал груды иссякших туч. Мутное небо очистилось и в прозрачное окошко выглянула любопытная луна и окинула взглядом разбухшую от небесной воды землю. На поляне перед гостиницей, в лесу между стволов, на дороге среди обломков машин лежали холодные, не омытые тела погибших без цели, без чести, ушедших в забвение сразу после того, как переступили грань отделяющую жизнь от смерти. Из ложбин, ям и оврагов поднялся туман, укрыл молочно-белым саваном трупы и когда туман развеялся тела пропали вместе с ним и лишь искореженные обломки машин напоминали о ночной бойне.
Последний выживший, распростертый тряпичной куклой на земле вожак, зашевелился. Он сел на землю и поднял на Бориса мутные глаза.
--Что со мной? – спросил он.
--Ты свободен от клятвы. Твое прошлое умерло с тобой прежним и теперь ты волен распоряжаться собой полностью не от кого не завися.

Санек поднялся на нетвердые ноги. Что-то в нем изменилось, хотя, наверное, в нем изменилось все. Словно незнакомец вывернул его душу на изнанку и тщательно отстирал ее. Пришла любовь, незнакомая ранее. Любовь к людям, к деревьям, земле, небу – любовь ко всему, а главное любовь к Создателю, частью которого был этот мир, и который был частью этого мира. Простое и в то же время сложное понимание пришло, заполнив все уголки души радостью. Санек стоял с улыбкой оглядываясь по сторонам.

Рассвет, крадучись, входил в окна. Сначала, заглянув через подоконник, он неспешно опустился на пол, потом медленно двинулся к противоположной стене, густо намазывая солнечным светом стулья, столы с белоснежными скатертями. Ненадолго задержался у барной стойки, прислушавшись к разговору трех мужчин и пополз дальше, заинтересовавшись черно-белыми фотографиями на каминной полке.
--Почему я должен верить человеку, который хотел убить меня и мою дочь? – возмущенно грохотал басом Палыч.
--В этой жизни без веры нельзя. Потому что надо хоть кому-то верить, – с легкой улыбкой ответил Борис. – Ты веришь мне?
--Тебе – да! – утвердительно кивнул Палыч.
--А если так, то помоги ему научиться жить по-новому.
--Кто б меня научил… А деньги ты свои забери, чай пригодятся.
--Они мне ни к чему. Используй их с пользой, отец.
Борис помолчал немного и, вздохнув, поднялся.
--Пора мне. Лук мой сбереги, подарком моим вам будет.
--Подожди. – Палыч взял его за рукав. – Настя расстроится, что не попрощалась с тобой.
--Так будет лучше! – Борис, подхватив ранец и посох, двинулся к выходу.
Он открыл дверь. В проем заглянул огненный диск солнца. Скрипнули ступени наверху под босыми ногами Насти.
--Борис! – раздался ее крик и разбился об закрывшуюся дверь.
Она сбежала по ступеням, настежь распахнула дверь и шагнула в хрусткое свежее, сочное, словно яблоко-антоновка, утро. Холодный ветер скользнул по ней, страстно прильнув к телу, скрытому ночной рубашкой. Улица была пуста. Лишь черный ворон, сделав над ней круг и каркнув на прощание, полетел навстречу солнцу.

Городок вновь окунулся в пруд тихой спокойной жизни. Бандиты больше не появлялись и о них благополучно забыли. Настя, относившаяся к Саньку насторожено, наконец смягчилась. Он стал казаться ей милым, веселым добродушным, но очень странным человеком. Однажды она застала его, выносящим в ладонях осу из дома, которая возмущенно жужжала и остервенело вонзала свое гладкое, многоразовое жало в плоть. Выйдя на крыльцо Санек разжал ладони и уставшая оса тяжело полетела к лесу.
--Не проще было ее прихлопнуть? – язвительно спросила Настя из-за плеча.
--Нет. Не я дал ей жизнь и не мне ее забирать. Прихлопнуть ее – это значит убить часть Бога, которая в ней.

Отец Александр на одной из воскресных служб увидел у образа святых Бориса и Глеба знакомую фигуру со свечей в руках.
--Ты, никак, уверовал, Палыч? – спросил он догнав друга после службы.
--В этой жизни без веры нельзя! – ответил Палыч, задумался на мгновение и бодро зашагал по первому ледку к своему дому меж посеребренных инеем лип.
--Палыч, а что у тебя за работник появился? – крикнул вслед отец Александр, выдыхая облака пара в морозный воздух.
--Хороший парень, приютил до поры, пока жить не научится, – ответил через плечо Палыч и зашагал дальше, разбивая каблуками в мелкие трещины застывшее зеркало луж.

Все вернулось на круги своя. Жизнь стала тихой и спокойной. И каждый вечер топтался на подоконнике гостиничного окна, заглядывая в него то левым, то правым глазом страж тишины и спокойствия – черный ворон.