Охотник за бивнями погружался в болото с каждым ударом своего ненасытного сердца. Напрасно охотник уговаривал его успокоиться, сердце колотилось, подстегиваемое адреналином азарта.
Зловеще ныли москиты; по болотной жиже со всех сторон спешили к охотнику дрожащие от голода и нетерпения плоские пиявки. Все это было знакомо, мелко и жалко. В болотных испарениях, как и миллионы лет назад, вились предчувствия малярии и лихорадки. Но что значили эти мелкие неудобства по сравнению с охотой на слонов?! К тому же, он будет первым, кто добудет слоновьи бивни охотой на болоте. Охотник даже придумал такому способу охоты название - "Бросок анаконды"! То, что анаконды водятся в Южной Америке, а слоны - в Африке, его нимало не смущало. "Бросок анаконды" - универсальный способ охоты и не только за бивнями.
Охотника переполняло чувство собственной значимости. Он бросил вызов и уж на этот-то раз поставит знак равенства между своей индивидуальной жестокостью и жестокостью мира вообще! Но даже по ноздри в болотной грязи, охотник продолжал назойливо знать, что ему не хватит ума не думать о бессмысленности этой жестокости. В очередной раз, оставив за скобками иллюзорную надежду на выигрыш, ему предстояло узнать, что игра, к сожалению, не может быть закончена и знак равенства так и останется просто двумя параллельными отрезками прямой.
Дело в том, что к этому моменту все ставки были сделаны, карты сданы, в рукавах противника опять оказались четыре туза - и все это без какого-либо участия со стороны охотника за бивнями. Если бы он знал об этом, то сейчас наверняка спокойно сидел бы где-нибудь на скамеечке в парке, а не парился бы, облепленный пиявками, в африканском болоте. Но он не знал и потому очередная многомиллиардная попытка изменить правила игры или хотя бы их понять началась, заранее обреченная на провал.
Прямая речь настоящего только-только стала замыкаться в кавычки мыслей, когда из розового тумана явилась вереница слонов. Их силуэты скользили по матовому экрану тумана бесшумно - в полном соответствии с законами немого кино.
Охотник тут же вообразил, что он - продолжение винтовки, которая превращается в продолжение выстрела - пулю, покинувшую срез ствола. И вот охотник стал фотоном - он и сам не мог определить, где он: в болоте, в воображаемой черной точке входного отверстия пули или, вообще, где-то посередине.
То, что выдается дальше за его мысли, охотник видит, но не думает о том, что видит. Настоящие его мысли обрывочны и бессвязны. Такими красивыми их сделал я:
"Широкий лоб вожака лежит в перекрестье. Через окуляр оптического прицела я вижу, как покачивается в такт шагам умный усталый глаз; моргает прямыми белесыми ресницами и уходит из поля зрения. Остальные слоны проходят мимо, по очереди подмигивая мне через прицел. Мои залитые потом глаза следят, как текут эти тени - плоские и ирреальные. Я поворачиваю винтовку вслед вожаку и вновь вижу в прицеле его голову. Плавно веду стволом и выбираю точку рядом с лопухообразным ухом. Сердце заходится; воздуха не хватает; пульс пробивается сквозь плечо в приклад, отдается в пальце, продолжающем давить на спусковой крючок… до сухого испуганного щелчка бойка".
Какая досада!
Услышав щелчок, вожак, не останавливаясь, грозно повернул голову в сторону охотника, и тому сразу захотелось стать одной из присосавшихся пиявок. Или болотной гадюкой! Охотник перестал противиться велению своего сердца, превратившегося в отбойный молоток, и торжественно погрузился в трясину.
Слоны равнодушно ушли в туман, ставший унылым и серым, медлительные, как тяжело груженые пароходы; ритмично и невпопад покачивая хвостиками. Еще минута, и растворилась в тумане задница последнего слона - арьергарда бесшумного шествия. Из мглы донесся ревун.
Над болотом растянулась бесконечная минута.
Минута прошла.
Ф-у-у-уль-буль-буль…
Охотник выдернул из болота голову, перевел дыхание и сразу перестал быть пиявкой. Он решил снова быть царем природы, а по всему болоту заходились в хохоте не знавшие об этом лягушки; некоторые не выдерживая, падали в трясину, и, дергая лапками, погружались туда, где в беззвучных конвульсиях смеха, сыто скалили свои треугольные рты, раздувшиеся от крови пиявки.
Охотник ничего этого не слышал. Повернувшись на левый бок и отрывая от себя пиявок, он хмурил брови, анализируя ситуацию:
"Так, и эта попытка не удалась! Нужно было проверить оружие, найти, перечитать и переписать заново правила охоты за бивнями. Впрочем, разве слоны правила читали? А вот интересно - почему слоны не читают правила? Не умеют? Не-е-т! Потому что не хотят! Если так и дальше будет продолжаться, то к чертовой матери такая охота".
Левая рука затекла; спину ломило от неудобной позы; шумела, качалась, и билась о стенки черепа насыщенная адреналином кровь; неожиданно вспучило живот и тут же отпустило выдохом газового пузыря. Этот пузырь, стыдливо корчась, пробился на поверхность болота, и здесь сразу почувствовал себя в своей, газовой, стихии. Жадно захватывая пространство, глотая влажный воздух джунглей, оглядываясь в поисках приложения своей юной энергии и теряя остатки индивидуальности, он в последнем томлении растворения увидел вибрацию морской поверхности, сокрушенной взрывом глубинной бомбы.
Над кильватерной струей эсминца полыхнула радуга мельчайших брызг; грозно поднялся Монблан белой воды, через мгновение бессильно опал, и тогда из глубины выплеснулось пятно маслянистой крови. В отдалении, за кормой неистово носились десятки чаек, выхватывая из воды глушенную рыбу, и это лучше всего говорило морякам, что земля, пока еще не видимая, совсем недалеко.
…Караван грузовых судов, смешивая дым с туманом, упрямо тащился к пункту назначения под ревнивым присмотром пары эсминцев. Медлительность каравана и близость баз противника вызывала у эсминцев постоянное раздражение, от которого те старались избавиться, начиная время от времени носиться вокруг каравана и бросать глубинные бомбы. Как раз в такой момент - когда раздражение достигло точки кипения, под караваном, скрытое бесцветными сумерками тридцатиметрового слоя воды, тоскливо подвывая электромоторами, кралось темное тело субмарины.
Предпоследняя торпеда была выпущена еще неделю назад; подходили к концу запасы топлива - солярки оставалось только на дорогу домой; продуктов оставалось еще меньше; плохо работали опреснители и регенераторы; экипаж оброс шерстью и провонял. Опухшие бледные лица, в которых не осталось ничего, кроме постоянной, не проходящей усталости. Звериные рожи первобытных охотников; племя, запертое в пещере саблезубыми тиграми - чуткими и терпеливыми. Племя, у которого даже желание жить устало.
И вот теперь подводники услышали кроме шума винтов эсминцев беспорядочные удары глубинных бомб, и от того, как эти удары то приближались, то удалялись, весы их надежды качались из стороны в сторону. Откуда было знать небритому, опухшему племени, что эта бомбардировка - от страха хищных эсминцев перед ними, отупевшими от напряжения и усталости?
Стая китов, как стадо слонов и караван тоже куда-то шла. Но киты оказались слишком близко от реальных глубинных бомб эсминцев - теперь разорванное взрывом такой бомбы тело одного из них, медленно вращаясь, опускалось в пасть океанского разлома. Белобрюхие акулы хаотично метались над ним, заглатывая запах крови и давясь им. Они не могли подобраться ближе, отгоняемые новыми и новыми взрывами, и не могли уйти. Они мучительно открывали челюсти, огрызаясь друг на друга, пикировали и вновь уходили вверх, переворачивались, мелькая черными спинами и черно-белыми плавниками, смертельно контуженые взрывами бомб тихо и бессильно опускались вслед за тем, что осталось от кита. Остальные киты, изгибая вверх-вниз черные тела, шлепая плоскими хвостами, бежали прочь, натыкаясь на субмарину и шарахаясь от ее плотной тени.
А наверху, на поверхности, экипажам судов второй день невыносимо было смотреть, как со стороны солнца падают на них звенящие жесткокрылые птицы. Нестерпимо было думать, что другой человек, возможно очень похожий на тебя самого, управляет этим смертельным неживым зверьем, тем самым одушевляя его; превращает стук самолетной пушки, который по мере приближения соединяется с веселым треском пулеметов в рокот погребальных барабанов, а рев самолетного мотора - в надрывный вой плакальщиц.
Где-то высоко в небе пилоты разбирали между собой цели и атаковали, атаковали. Пилоты выцеливали зенитчиков, - зенитчики выцеливали самолеты. На одном из ржавых пароходов каравана, на самой корме, у скорострельной зенитки трое матросов ждали очередного захода одного из самолетов. Трое зенитчиков и пилот разыгрывали очередную партию. Итог пока был ничейный, но это скоро закончится.
Это по тебе рокочут барабаны и воют плакальщицы, подносчик снарядов! А по тебе, наводчик зенитки пока молчат. И по тебе заряжающий - тоже. И ты, пилот, на этих барабанах сыграешь.
Почему именно подносчик выбран пилотом: без причины, без ненависти, без памяти? Но они как антисиамские близнецы - могут выжить только порознь. Это не значит, что в другой день они не смогли бы обойтись друг без друга. В любой другой - не в этот день, они даже не подумали бы друг о друге. Но этот день и это место отданы только им. Весь смысл в мире на сегодня свелся к бессмысленной неизбежности их встречи. Они нужны друг другу и их тянет друг к другу с одинаковой, разрывающей на молекулы, силой.
"От того, как он разворачивает для атаки самолет, а ты доворачивашь орудие, чтобы всадить него снаряд, тошнота подкатывает к горлу. Вы не успокоитесь, пока кто-то не достанет другого. И не достанет окончательно. Окончательное решение вопроса, который так и не сформулирован", - думал, передавая кассету со снарядами заряжающему, подносчик.
Зачем? Почему? На ответ времени уже не оставалось…
Наводчик смотрел на приближающийся самолет и думал: "В самолете пилот в сотни раз более быстрый и могучий, чем я. Он видит с вершины своего могущества не меня, а жалкого суслика, жмущегося к этой занозистой от осколков и крупнокалиберных пуль палубе. И я вижу не пилота, а крылатого зверя, который плюется смертью, и лишь по воле случая, в руках у меня сегодня есть то, чем можно его остановить. Если это мне удастся: зверь перестанет быть быстрым и сильным; над истерзанным телом пилота, возможно, раскроется белый саван парашюта, чтобы после минуты величественного спуска в волны океана плавающие звери разорвали и пилота, и саван. Но прежде чем увидеть это, моему сердцу придется тысячу раз станцевать румбу страха под аккомпанемент нечеловеческого ритма скорострельной пушки, и посвятить ее каждой пролетевшей мимо смерти".
Отбарабанила зенитка; ушли в небо дымные трассы снарядов; от самолета оторвалась и пробежала к судну дорожка нестрашных всплесков; рванули корабельное железо когти снарядов; жалобно промяукали рикошеты.
Истеричный вой облегченно упал до низкого утробного рева, и, задирая нос, матово отсвечивая на солнце фонарем кабины, самолет ушел на следующий круг.
По палубе, дребезжа, катились еще дымящиеся в азарте боя, но уже посиневшие от страха перед своей ненужностью, стреляные гильзы; от зенитки, отползал на подгибающихся руках, волоча красную тряпку разорванного пулями тела, заряжающий. Минуту назад он принял от подносчика тяжелую кассету со снарядами, солидно блеснувшими холодными латунными боками, а сейчас гильзы звонко катились к нему и матрос пытался уползти от одной из них, как будто эта пустая латунная трубка стала причиной того, что в его стремительно уменьшающемся будущем осталась лишь боль и невозможность что-либо изменить.
Прости меня, моряк! Я, всего лишь, человек и имею право на ошибку - не о подносчике снарядов - о заряжающем гремели погребальные барабаны.
"Кажется, Жако - пас! - крикнул один из двух оставшихся у зенитки, и новая кассета, всхлипнув, упала в казенник. Второй флегматично ответил кивком.
Теперь они ждали вдвоем, когда самолет закончит почти бесшумный, далекий разворот в покрытом белыми барашками облаков небе, на фоне которых дымки бризантных разрывов расплывались грязными кляксами. Вместе с надоедливым пилотом, в игре их осталось трое. По крайней мере, в этой игре.
Ну, так что же? Банк все равно должен достаться кому-то. Не обязательно сегодня, - завтра или через неделю, или на обратном пути, но банк будет разыгран.
А если и тогда этого не произойдет, он будет расти и расти, и они где-то сойдутся за одним столом, чтобы разыграть разжиревший "Джек пот". Не век же будет длиться эта война!? Иначе на кой хрен мы все это делаем: стреляем, душим, травим, топим, истекая кровью, теряя жизни?
Вновь упруго толкнуло воздухом со стороны ближайшего эсминца. Моряки равнодушно глянули, как поднялся и упал очередной белый замок, и опять уставились в небо. Самолет аккуратно ложился на боевой курс.
Пилот посмотрел через плечо на караван судов, уходивший вправо, вниз и назад. Самолет качнуло - он бросил быстрый взгляд вниз - на сетчатке возникло мгновенное, тут же забытое изображение, как за кормой эсминца застыл столб глубинного взрыва. Заканчивая вираж, пилот плавно отдал ручку от себя. Двигатель, потерявший за время "горки" голос, радостно зарычал; самолет начинал падать, медленно переворачиваясь через крыло. В мелкой сетке царапин триплекса фонаря перестало искриться оставшееся позади солнце. Показалась и стала смещаться к центру прицела однотрубная, в ржавых потеках, туша транспорта; от нее прямо в лицо пилоту потекли дымные усы трассирующих снарядов. Пилот с каждой секундой все отчетливее видел место, откуда должен протянуться к нему еще один такой ус - от кучи ящиков на корме. С самого первого захода это место притягивало его. Что-то внутри пилота нудно требовало и на этом заходе ударить именно туда.
Судно, подернутое сизыми и черными дымами, в оранжевых блесках пожара, приближалось. Вытесняя из прицела все остальное, стремительно росла груда ящиков на корме, накрытая тлеющим брезентом и рядом с ней - проявилась малокалиберная зенитка с двумя застывшими человеческими фигурками возле, и одной - поодаль.
Наводчик, упираясь плечами в дуги зенитки, терпеливо ждал, пока медленно растущий силуэт самолета закроет отметки на прицеле; второй матрос в обнимку держал на руках очередную кассету со снарядами. Третий - с тусклым интересом и недоверием щурился одновременно на атакующий самолет и своих недавних товарищей, - где-то внутри него, как в крик в подушке, вслед за утекающей жизнью затихала боль.
"С какой это стати атакующий самолет должен напоминать птицу?" - думал подносчик-заряжающий, все теснее прижимая кассету со снарядами с груди: "Скорее он похож на визжащую кочергу или черную длинную деревяшку, а на выходе из атаки - на крест".
Самолет увеличился в размерах, замелькали огоньки выстрелов, но за мгновение до этого уши заложило от короткого стука автоматической зенитки. Самолет дернуло вправо, пушечно-пулеметная очередь прошла по надстройке, по рубке, выбила сажу из многострадальной, ржавой трубы и ушла плескаться дальше в волнах. Самолет повело еще правее, и почти не набирая высоту, он потянул по дуге, обиженно подвывая внезапно изменившимся голосом.
Сквозь осколочную пробоину в фонаре в лицо пилота бил плотный вихрь, заполняя кабину синим, пахнущим горелым машинным маслом, дымом.
"Да, что же это за хрень такая"!
Пилот попробовал рули - все было в порядке; потянул ручку на себя, дал педали на разворот. Грохотал ветер, болботала оторванная взрывом обшивка; дымил и обиженно ныл мотор - дымил и ныл, - но тянул! Осторожно летчик стал разворачивать самолет к ржавому чадящему утюгу. Описывая широкий круг, самолет с явной неохотой возвращался к тому месту, где его так сильно ранили.
Матросы у зенитки снова переглянулись - самолет, волоча за собой почти неразличимый дымный след, стремительно уходил за надстройки судна. Наводчик пожал плечами; подносчик-заряжающий облегченно сбросил кассету со снарядами в казенник. Наводчик развернул орудие немного правее хода судна, полагая (хотя с чего бы это?), что именно оттуда появится враг.
Рев мотора накрыл их внезапно. Казалось, самолет пронесся в десятке метров над чадящей трубой парохода. Наводчик, матерясь, стал лихорадочно разворачивать пушку вслед, но тут увидел катающегося по палубе в конвульсиях хохота заряжающего. Бросив взгляд вслед уходящей к горизонту дымящейся полоске аэроплана, ставшего таким безопасным, маленьким и ничтожным, наводчик медленно опустился на палубу и привалился спиной к фальшборту. Напротив него, в трех шагах, сидел, опираясь спиной о ящики, третий. Его нижняя челюсть отвисла, руки лежали спокойно, ладонями вверх. Все кончилось совсем не так, как все они думали сегодня утром! Впрочем, так оно чаще всего и происходит.
Не так? А как? Может быть ...
Пилот, превозмогая боль от летящих в лицо брызг раскаленного масла, направил самолет на вражеский транспорт. Он уже понимал, что это его последняя атака. В прицеле он видел мечущиеся фигурки вражеских матросов, и мстительно улыбаясь, надавил на гашетку. Стремительные огненные струи смели с палубы и эти фигурки, и жалкую малокалиберную зенитку, но он продолжал рвать снарядами содрогающееся тело судна, и, наконец, над трубой взметнулось белое облако пара - взорвался котел. Пилот нажимал на гашетку и тогда, когда и он, и самолет, и груда ящиков на корме слились в коротком оранжевом выдохе: к небу поднялся клубящийся гриб - оранжевый в середине - на чернеющей, гибкой ножке. Вся поверхность вокруг судна была покрыта желтыми пятнами - это взрывом разбросало то, что пилот так долго пытался уничтожить - в ящиках, которые он атаковал два дня, были бананы.
Или так…
Самолет вынырнул из-за надстроек с правого борта. Наводчик внутренне усмехнулся: самолет попал точно в перекрестье прицела. Не дожидаясь, пока пилот откроет огонь, наводчик рванул спуск зенитки. Короткая дробь очереди, и сразу вслед за ней бесшумные вспышки, в которых исчез самолет. Мгновением позже из клубов разрывов вылетел огненный шар, распадающийся на куски. Пологая парабола бенгальского огня завершилась всплеском за кормой эсминца сопровождения, и тут же очередная глубинная бомба взбила на месте упавшего в море самолета коктейль из воды, обломков, моторного масла и авиационного бензина.
По-разному могло быть.
Но, как есть - так и есть. Через час под недружный залп нескольких карабинов мешок с тем, кто назывался "заряжающим" скользнул по доске за борт…
…Самолет набрал несколько сот метров высоты, но когда до берега оставалось всего пара миль, мотор замолчал навсегда. В шуме ветра пилот перевалился через борт, и после короткой невесомости, уже из-под хлопнувшего над его головой купола, смотрел, как шлепнулся в океан, подняв тучу брызг, самолет. Опускаясь на воду, он уже видел, что к нему направляется катер.
Судьба пилота с того момента, как он повернул к берегу, меня совершенно перестала интересовать. Возможно, он был подобран своими и продолжил воевать; возможно, его подобрали враги и он оказался в лагере или он был расстрелян в воде. А может быть, его разорвали акулы, как это рисовалось в воображении наводчика.
Наводчик смотрел, как меняется лицо мертвого матроса, в прикрытых глазах которого таял вопрос:
"Ну, и для чего здесь был я? Если кто-то сегодня должен был проиграть то - почему я?".
Лицо умершего вытягивалось все больше, принимая выражение обиженного дебила. Наводчик отвернулся от него с внутренней неприязнью. Он не мог отождествить это лицо с умным, веселым, меняющимся как солнечные блики в листве деревьев, лицом Жако.
- Закуривай, камрад, - наводчик протянул мятую пачку новому заряжающему. И, взглянув на клонящееся к закату солнце, добавил. - На сегодня, похоже, отстрелялись.
Оба матроса закурили и не вспомнили ни одной мысли, которыми я их так щедро одарил. Они остались живы, и адреналин, о существовании которого они подозревали, но не знали, что он так называется, распадался в их крови, заставляя слегка дрожать руки, державшие сигареты.
Наконец, удары глубинных бомб торжественно удалились, и сразу воскресла и окрепла надежда - пещерные жители очень захотели жить. Саблезубые тигры, несмотря на то, что добыча по-прежнему была заперта в пещере, почему-то отошли от входа; акулы потеряли интерес к тому месту, куда упала растерзанная китовая туша, и окружили пугливой стайкой сумрачную субмарину. Теперь племя жаждало крови за постыдное состояние беспомощности, которое ему пришлось пережить. Настал их час внушать ужас и сеять смерть.
Ситуация, перестав быть смертельно опасной, стала опасно неопределенной, а чем дальше уходили эсминцы, тем эта неопределенность нарастала до уровня невыносимо неопределенной. И потому без всякого смысла, просто так - для уменьшения неопределенности по отсекам полетела команда капитана: "По местам стоять! Подъем на перископную глубину".
Акулы трусливо рванули врассыпную. Субмарина, окутанная рокочущими воздушными пузырями, продула балласт и с дифферентом на корму устремилась наверх; мгла над ней стремительно светлела. В боевой рубке акустик речитативом объявлял:
- Звук винтов прямо по курсу. Дистанция - пять кабельтовых!
В перископе показался ржавый борт транспорта.
- Боевая тревога! Торпедная атака! Правый носовой - "Товсь"!
Из всего экипажа транспорта только у мертвого матроса, который с тем же прищуром смотрел на своих еще живых товарищей, лицо было обращено туда, где из воды вынырнул перископ - голова лох-несского чудовища и откуда понеслась к борту судна торпеда. Он видел, как она приближается, но ни словом не обмолвился о том и продолжал брезгливо смотреть в ее сторону. Торпеда, оставив след воздушных пузырьков, тупо ударилась о борт, ее винты продолжали бешено крутиться и торпеду развернуло по ходу судна. Некоторое время она плыла вдоль борта, совсем рядом с судном, потом сжатый воздух кончился, и торпеда медленно пошла ко дну.
Капитан субмарины сразу после пуска торпеды скомандовал: "Экстренное погружение!", но, отсчитав по секундомеру третью минуту, с неискренней досадой подумал: "А красивая могла быть атака! Прямо настоящий "Бросок анаконды!". Об этом способе охоты рассказал капитану его дед, охотник за бивнями. И капитан представил себе, как он, на мгновение показавшись над водой, одним точным выстрелом заваливает матерый транспорт…а потом за подлодкой начинают гоняться эсминцы.
- Курс норд-ост! - отдал команду, ни на кого не глядя, капитан. - Идем домой.
Экипаж молчал, как и капитан, остальные подводники испытывали двойственное чувство разочарования и облегчения.
Благодаря последней неудачной атаке, субмарина благополучно вернулась на базу; ее "Бросок анаконды" караван не заметил, как не заметило ее в жаркой Африке много лет назад стадо слонов.