Май 2004
Омаж А.А.Тарковскому
1.
Уворачиваясь от торчащих из земли камней и подпрыгивая на неровностях, тропа сбегала по заросшей молодой травой, выгнутой спине холма вниз и падала с крутизны склона в залитую солнцем долину. Там, разбившись о серую каменистую гряду, споткнувшись и приостановив бег, она, словно скальпель, нарочито медленно и точно разрезала надвое белесое ячменное поле и исчезала меж выжженных солнцем, кривых и шершавых пепельных стволов оливковой рощи. Можно было легко представить, как оттуда, обогнув нелепые, будто нарисованные детской рукой, пыльные шапки оливковых деревьев, вдыхая с вожделением прохладу, она продолжала свой бег, сплетясь с затаившимся в мягкой травяной гуще ручьем Сорек. Еще журча по-весеннему в глубокой протоке, поросшей желтоцветом и папоротником, боязливый тот ручей смолкал от одного напоминания о жгучем пламени летнего солнца и неохотно возвращался к своей неспешной текучей жизни лишь с первыми осенними дождями, обрушивающимися неистовой холодной тяжестью на измождённую солнцем почву, в считаные секунды превращая возвышающийся над долинами холм с монастырскими стенами и приземистой колокольней в огромный ком красной глины, как-будто нарочно прилепленный кем-то к волнистой, вымокшей поверхности полей.
Запоздалая весна уже напоминала о грядущих переменах сухими, обжигающими щеки пустынными ветрами, хитрым и взбалмошным, своевольным солнцем, то коварно показывающим свою полуденную злость, то подолгу прячущимся за низкими облаками, расчётливо уступив место последним зимним ливням. Природа была бессловесна, наивна и чиста, когда Падре смотрел из низкого окна своей кельи, скрытого, как под нависшими бровями, тяжелыми выбеленными сводами. Мир за окном был ощутим, полон, самодостаточен и прост, когда потухший взгляд старика неспешно скользил по аккуратно выстриженным послушниками кустам акаций, дорожкам, посыпанным мелким остроугольным щебнем, привычно утыкался в пересохший колодец с неуклюже примостившейся рядом с ним, сбитой из некрашеных досок телегой, и, пробежав вдоль серого каменного забора, вновь вырывался наружу, к той тропе, уходящей ещё ниже, сливаясь с дорогой к побережью. Скрытая за библейскими холмами дорога влекла воображение Падре в Яффу, всегда шумную и крикливую, а в жаркие и влажные летние дни стихающую, становясь похожей на разморённого жарой хищника, разлёгшегося в неудобной позе на горячем средиземноморском мысу.
В один из тех душных летних дней, сорок с лишним лет назад впервые ступил Падре на эту неприветливую к чужеродцам, и, вместе с тем, сказочную землю, с первых минут поразившую его, тогда ещё молодого паломника, густой насыщенностью красок, которую он встречал лишь на полотнах итальянских мастеров и на стенах храмов в Риме и Фиренце. Как приворожённый, стоял он тогда в грязном порту, наверное, таком же древнем, как и гряда неотёсанных камней, оградившая морской песчаник от длинной неровной линии рыбных лавок с развешенной возле них снастью, дубильных мастерских, источавших резкий запах кожи, вслушивался в непривычный для уроженца Прованса арабский и тюркский гомон, смешанный со скрипом уключин и шумом волн, плещущихся о бока просоленных рыбацких лодок. К поросшему цитрусовыми деревьями холму примкнул старый город, изрезанный узкими кривыми улочками с подслеповатыми домами из неотёсанного камня, а на голой вершине того холма ещё лежали останки развалившейся до основания крепости, построенной Луи Девятым во время его знаменитого похода к Святым местам. (Сегодня там расположился монастырь Св. Петра, по соседству с которым возвышается Францисканская церковь с колокольней, а дань памяти великому крестоносцу осталась в виде неброской статуи у монастырских ворот.) В тот год, когда Падре спустился с французского судна на желтый песок Яффы, жестокий Ибрагим Паша, вторгшийся в Святую землю из Египта, был уже выдворен британскими и австрийскими войсками. Турецкие наместники вернулись. Разбой на дорогах и невиданные поборы прекратились, и жители Иерусалима потихоньку начали выходить за пределы городских стен. Сам воздух был напоен предчувствием перемен.
Сегодня Падре достоверно знал, что за неистовством цвета, ошеломившем его тогда в порту, впервые заставив взглянуть на мир, как на детскую картинку, щедро раскрашенную полной палитрой цветных карандашей, стоит та же вечная борьба за существование, присущая здесь не только всему живому, но даже предметами и их свойствам. И сегодня, так же, как и сорок лет назад, цвета боролись на склонах холмов Бет-Шемеша, в слепой схватке не на жизнь, а на смерть отстаивая свою целесообразность. Напоенный многоводьем зимы, сочный зеленый цвет холмов уже начал тускнеть под лучами солнца, смешиваясь с салатовыми оттенками молодых ячменных колосьев, мелкими, розовыми и сиреневыми цветами придорожного кустарника, а свежескошенные луга пядь за пядью отрезали ровными прямоугольниками пространство от долины, грозя откровенно яркой, яичной желтизной. Зажигая в предзакатные часы окрестные поля, рассыпавшись мелким золотым бисером, они привораживали взгляды даже рожденных здесь коптских крестьян, напоминая о том, кто выйдет победителем в этой схватке, – минет лишь несколько недель, и злое летнее солнце выжжет здесь все живое, оставив лишь вкрапленную в выцветшую траву и сухой чертополох, потускневшую, но все же неподвластную солнечным лучам зелень кипарисов и масличных деревьев.
Ступив на песок яффского порта, Падре ещё не знал, что и буйный цвет, и напряжение в смуглых лицах, и резкость движений, и шумный гортанный говор вызваны здесь одной причиной, – нескончаемой энергией, всенаполняющим Светом, льющимся мощным потоком, пронизывая и питая собой все сущее. Словно горячий, но все же несущий свежесть, средиземноморский ветер, ощущаемый каждой клеткой кожи, тот высший духовный Свет угадывался какими-то вновь открывшимися, незадействованными до тех пор внутренними рецепторами, и неспособность воспринять его целиком, жадное, неосуществимое желание впитать его до конца, всем телом, вызывало сладкое беспокойное чувство, похожее, пожалуй, на ту необъяснимую ревность, которую мы иногда испытываем, глядя на шумное веселье, на которое нас забыли пригласить. Мощь, насытившая до отказа пространство, словно тяжелое напряжение в воздухе перед готовой разразиться грозой, усилилась во много крат в Иерусалиме, когда идя по Виа Долороза к Храму Гроба Господня, не чувствуя под собой ног, впервые осознал Падре смысл, исподволь, вновь и вновь повторяемого им сочетания слов «ЦЕНТР МИРА».
Падре вздрогнул, очнувшись от грез и как-будто вспомнив о чем-то, вновь взглянул на тропу, ведущую в коптское село. Если, как обычно в этот час, в долине не появится Джамиль на запряженной лошадью телеге, как всегда, медленно взбираясь на монастырскую гору, - значит беда не миновала. Значит все было наваждением, дурным сном. Но, если так, это было бы плохим знаком, предвестником чего-то гораздо худшего. Значит, действительно, что-то дало трещину, сломилось и пошло на убыль в той редкой способности Падре предвидеть события, которую все называли чудом. Падре знал суть вещей. Не дар, посланный ему свыше, а заработанное долгими годами тяжелого и кропотливого духовного труда умение было до сих пор безошибочным.
Продолжение следует