Когда человек садится на железную кнопку, его жизнь резко меняется. Из задумчивого и тихого он переформировывается в последнего негодяя: курит кальян, по стрип-барам бегает, спит до обеда, ковыряет в носу и лапает прохожих за задницу.
Я, вот, тоже села на кнопку, и с этого момента жизнь моя потекла быстрее, она стала настоящим кипятком.
Мне 19. Исполнилось пару дней назад. Не жалуюсь на жизнь, не люблю страдать, хотя и читаю периодически гороскопы. Когда я бегу, расставив руки и выпучив глаза, снег, падающий стремительно с крыш, останавливается, уступая мне дорогу. Когда же я перетекаю с одной улицы на другую, скользко и медленно передвигая конечности, то оставляю неприятный след, как улитка с домом на плечах. Вот тогда падает на меня не только снег. Лопаты падают, предметы всякие… Нельзя останавливаться. Уясните себе. Если топчетесь на месте – стыд, если не идёте дальше, не идёте быстро и решительно – это позор. Отвратительно тот человек выглядит, который с помятыми подушками щеками, обвалившимся брюхом и чисто выбритой щекой встречается с утра где-нибудь в общественном месте. Хочется с разбегу врезаться в него, хотя заранее знаешь, что не протаранить. Всего лишь врезаться, оставив царапину, которая перерастёт в обширный рубец…
Мы не злые, нет. Мы не завистливые. Мы горячие, мы кипим, как кастрюля, если водой нас залить. Мы в движении. И таким, как мы, останавливаться нельзя.
День рождения, который я решила отметить comme il faut, проходил несколько дней. Родственники и категория знакомых под общим названием «близкие люди» собрались за прямоугольным столом, не заикнувшись даже о рабочей неделе, как принято называть то время, когда человек говорит, что работает. Всегда чуда ждёшь, от любого праздника, от любого более или менее значимого дня. В мечтах проводишь сны, предвкушая, каким будешь ты сам в тот день. Фантазии заволакивают тебя, одевая в иллюзорный кокон, фантазии дают тебе крылья – и лети по линиям метро, и дыши розово-голубым воздухом, но не привыкай только. Мне 19, а я знаю, что всё ещё ребёнок. И это наивное инфантильное существо, созданное мамой и папой за 9 месяцев, никогда меня не покинет. По правилам стилистики можно было бы сказать «умрёт», но слова подобного рода я не хочу включать в мою сегодняшнюю повесть.
В день рождения всё по-другому. Ты чувствуешь, что тебя любят, цветы иногда дарят, целуют, обиду забывая, обнимают, как если бы ты была феей с крыльями как у бабочки. Но любовь эту сама придумываешь. Может, никогда и не было её. Многое из того, что кажется, не существует. Так бывает, когда проникнув в темноту от глухой арки, двигаешься подсознательно быстро, быстрее, чем по дневному свету. Знаешь ведь, знаешь, что нет там, в темноте, никого, нет и не было никогда, но всё равно ноги несутся и дрожь выступает на мокром от пота теле. Тёмные углы… Они, пожалуй, опасны только тем, что являются углами.
Странно, но в этот праздник я не услышала лицемерных слов радости, мне не желали любви-счастья-здоровья-дружбы, мне желали того, чего у меня действительно нет.
Когда я обзванивала знакомых и незнакомых друзей, одна мысль, проскользнула в голове: как много всех, мы не виделись долго, но они всё равно не забывают меня. И я представила, что вот, они все за столом огромным сидят, чокаются, говорят обо мне… Только почему-то на похороны это было похоже: неужели можно собрать всех-всех вместе по поводу всего лишь нечётного дня рождения? Только на похороны приходят все-все…
Если вы увидите его хоть раз, то сразу полюбите всей душой. Такие люди всегда заметны, мимо них никто не проходит. Они притягивают, притягивают – и вот вы уже понимаете, что влюблены.
Помню, он вылез в потьмах из машины и сразу стало светло. Образ, давно забытый из детства, возродился. Человек, которого давно видела где-то на железнодорожных путях, засыпая в его несуществующих объятьях под стук колёс.
Мы решили спать с общей массой, у всех на виду. Ведь если куда-то хотите спрятать очень важную вещь, положите её на видное место. Никто не догадается смотреть у себя под носом. Из честной, даже порядочной девушки я наконец-таки превратилась в нечто ехидное, ироничное, прямолинейное и бесстрашное. Ничего плохого не вижу в сих качествах нового характера. При иных условиях человеку, рождённому под знаком «Рыбы» не выжить никак. Его или затопчут в песок, когда тот решит на солнышке погреться, выйдя из тени воды, или бешеные аквалангисты вытащат его из какой-нибудь жидкости, увидев в его очертаниях «редкий вид»… Нет, не выжить Рыбам в этом динамичном обществе, где тебе как в Китае и Индии потомки отдавливают ноги и сдирают кожу с лица всего лишь потому, что занимаешь ты много места.
Мы решили слиться с толпой и спать в общем бараке. Никто уже и не думает никого стесняться. Боже! Предрассудки какие. После четырёх часов в бане с вами вместе мне уже ничего не страшно.
Я знаю, чего вы от меня ждёте: больше диалогов и динамики, больше откровения не мысленного, а деятельного. Жестокие читатели пошли, всё кричат в ухо: включи динамики, включи!
На моей кровати спал Лёша. Свесив ноги вниз и опустив голову где-то около подушки, он спал как ребёнок. Наивный, неиспорченный детский сон. Наверное, ему снятся ромашки, - решила я и тихо прикрыла дверь. Когда впервые смотришь на романтика, хочется быть таким же, как и он: добро творить, жить одним человеком, одним дыханием на двоих дышать. Но когда смотришь со стороны на себя вот такую романтичную, становится не смешно… нет. Скорее, стыдно. Жаль, что романтики не в моде. Новое поколение романтиков было бы другим: не стрелялись бы они на дуэлях, не кончали бы жизнь с собственноручно проделанной дыркой в голове. Они бы жили в деревне, каждое лето собирали бы полевые цветы, ловили бы бабочек сочком или ладонями, водворяя потом их спутнику на голову. Они бы пили парное молоко, воспитывали бы бычонка, не думая даже, что его отдадут на съедение людям. Они бы жили в деревянном домике при свечах, где щели соломой забиты или паклей, не думая, что из искры разгорается пламя. Наверное, они бы не занимались любовью, а лишь платонически смотрели бы друг на друга, жадно в душе обкусывая губы. Они бы творили добро, живя друг другом. И жили бы счастливо. И умерли бы в один день…
Идиллию полевых ромашек и беззаботного преданного союза я отвергла. Её бы отвергли и вы, представив помимо прочего всю скуку и стандартность такой жизни. Когда всё просто, когда всё есть, то значит нет ничего! Поэтому я закрыла дверь и отказалась от того, кто с распростёртыми объятиями поджидал меня всю ночь на моей кровати. Прочь, идиллия! Прочь, лёгкие пути!
И я вернулась к своему монстру, храпящему во сне и напивающемуся как свинья всякий раз при выезде в более или менее светское общество.
В каждой жизни каждого человека есть обязательно такое понятие как друзья. Ваше дело, как вы его себе толкуете, факт в том, что такое понятие есть. Это ваша тень, это ваше alter egо. Если хотите спрятаться – идите к ним. Ведь прежде всего пострадает их моральная совесть, если они не позволят вам спрятаться у себя!
Лиля и Мастер Леонардо преспокойно видели очередной разноцветный сон, уткнувшись носом друг в дружку и облизываясь в предвкушении рассвета. Лиля спала в оранжевых трусиках танго, которые едва прикрывали её попку, на которой только Мастер Леонардо мог прочитать: «Шлёпни меня, если сможешь». Мастер Леонардо не знаю в чём спал. Даже придумать не могу. У меня есть лишь двухнедельный опыт семейной жизни. Мой Мастер тогда вообще не спал. И в конце концов, я не умею смотреть сквозь стены. Разочарую вас, дамы, не рассказав, в чём спал Мастер Леонардо.
Когда двум невлюблённым некуда идти – идите к друзьям! Если это подружка-разведёнка – беги прочь, если подруга-одиночка – уноси ноги, если состоявшаяся пара – стучи в дверь!
- Лиля, открой! Это я! Нам спать негде! Лиля… извинись перед Мастером. Нам идти некуда. Открой!
Я барабанила колечком по замочку. Мажорский склонился надо мной как ива плакучая над бушующим омутом озера. Сделай я шаг назад, отступив в безысходности,… наступила бы ему на ногу. Он бы взвизгнул, точнее, заорал бы как бык подстреленный, и все гости-стервятники сбежались бы на этот крик.
- Лиля! Будь женщиной! Впусти! – орал мой бычок.
Лиля открыла. Ругнулась про себя, благородно бросила подушку и покрывало. Мастер смотрел на меня зло улыбающимися глазами. Если б он не был человеком, я бы решила, что они красные и горят.
- Ребят, ну что вы? Обалдели… Люди тут любовью занимаются, а вы вламываетесь беспардонно.
- Так ведь утро!
- Ну и спать тогда не надо заваливаться, если утро! Одеяло возьмите – замёрзните!
Мажорский страдал. Сигареты. Томясь подростковой нехваткой никотина, он обцеловал Леонардо, забыв про то, что тот тоже парень. Они вышли в холл, я забралась под одеяло, не раздевшись, и считала барашков. Было холодно. Было противно: вот снова лживые слова «вместе», сотканные из потоков пьяных слюней, вот снова ложусь в чём есть.
Я высунула голову и крикнула в холл:
- Если ты сейчас не придёшь, ты сюда уже не войдёшь!
Мы шутили. Даже когда называли друг друга гнусными словечками – шутили всё равно. Но была мне в ответ пощёчина слов:
- Эй, вот только условий мне не надо ставить, ладно?
Я дрожала. Штаны были мокрыми, майка едва прикрывала спину и живот. Лиля отвернулась к батарее и сказала, зевая:
- Такие они. Только батареи греют.
Потом ей самой стало скучно. Когда будишь человека под конец ночи, он либо просыпается окончательно либо моментально отрубается. Но и в том и другом случае он обязательно сморозит какую-нибудь чушь.
Лиля уселась на кровати, зевнув лицом, помятым Леонардо слева и подушкой справа. Сбегала в одних трусиках в холл, взяла сигаретку, чмокнула Леонардо и вернулась ко мне. Она о чём-то думала. Сидела с таким выражением лица, когда человека лучше не беспокоить, чтобы мысль не спугнуть. Но мысль, видимо, ушла и Лиля что-то заговорила.
А я подумала о возвышенном, о Вознесенском. Жаль, что больше не курю:
«Америка?» Спрошу как идиот.
Она сядет, сигаретку разомнёт…
«Мальчик, - скажет, - ах, какой у вас акцент!
Налейте мне Мартини и Абсент!»
- Эй, дорогая, ты не хочешь сказать, что будешь в одежде спать?! Мы в лесу гуляли. Вспомни, сколько раз в снег ныряли! У… Я не буду с тобой спать, если ты не разденешься.
Мы никак не могли заснуть – и зачем, скажите? Зачем спать, когда в метре от вас двое занимаются любовью, тихонько попискивая от удовольствия, изредка приподнимая одеяло и закатывая от блаженства глаза.
- Замёрзла ты совсем, бедняжка. Что ж раньше не сказала. Вот глупая. Положи ногу свою куда-нибудь на меня.
- Куда это? Уточните, пожалуйста!
- Ну хоть на ляжку мою. – Мажорский подобрал мои мокрые от зимней росы ноги, изогнул их неестественным образом и уложил к себе.
Я залилась звонким смехом. Какая забота!
- Великодушно.
Он жадно посмотрел на меня, заглядывая в душу, пытаясь там что-то найти, а может просто пытаясь сделать вид, будто он заинтересован, что там внутри.
- Что, что ты хочешь?
Он облизнул левую часть своих губ, потом жалостно прикусил нижнюю и потянулся ко мне. Я точно знаю этот жест, потому что переняла его теперь. Когда что-то очень хочется сказать, но не стоит – проделайте такой незамысловатый манёвр.
Но целовать он не собирался. Водил носом, имитируя нежное прикосновение. Поцеловал всё-таки, нежно так, с душой, с чувством. А я заорала:
- А… Больно! Что ты творишь?! Ты меня расцарапаешь всю, извращенец.
- Что, дорогая?! – услышала я иронично в ответ.
- Ты давно брился?
- Ну, позавчера, наверное. А где мне? Я жарил… Я жарил на твой день рождения, даже за два дня до него. И вот до сих пор не побреюсь никак.
Врун!
- Мне-то что… Больно.
Спустя два дня у меня кожа слезала с подбородка, шелушилась и как у змейки отходила, как при солнечном ожоге. Так мы и целовались, глотая слюни друг друга, периодически залезая друг на друга, как букашки, как жучки, пытаясь заняться любовью.
Он рассказывал что-то тупое и смешное. Леонардо одёргивал нас, Лиля затыкала ему рот.
Мажорский продолжал купать меня в своём раскатистом смехе.
- Ты храпишь, когда спишь?
- Да, конечно! А ты?
- Только когда нос заложен.
- А сегодня заложен?
- Вот и узнаем…
- Знаешь, я иногда просыпаюсь в слюнях. Предупреждаю тебя… Так, на всякий случай, - я знаю, что рассмеюсь и все тогда узнают, где мы прячемся!
- Как это в слюнях? У тебя ночью эпилептический припадок случается?
- Может и случается… А это как?
- Когда у человека случается эпилептический припадок, он становится необычайно сильным. Все мышцы напрягаются, энергия скапливается где-то в одном месте. Человек на мостик встаёт, изгибается, словно акробатический номер устраивает. Если подойти к нему, он может ударить сильно, отпихнуть человека от себя. Но надо обязательно положить в рот палочку или просто палец засунуть, чтобы человек язык не откусил.
- Да… наверное, это я. А я могу ещё кончить раза два во сне.
- Это обычно сопутствует, поверь. Когда тело напряжено до безумия…
- Представляешь, просыпаешься – и можешь захлебнуться в собственных слюнях или затопить того, кто рядом…
Я лежала рядом с этим громом, с этим человеком с ярко выраженным синдромом КВД – куда ветер дует. И все знали, как непрочен порыв такой любви, как он глуп, как издевательски ироничен, как непрочен, как бренен. Но что-то прекрасное есть в обрубленной бесконечности, что-то засасывающее, что-то уникальное, как в безумстве, о котором потом рассказываешь друзьям, как в сумасбродстве или показном суициде. Мне хотелось гордиться потом вот этой ночью, вот этим утром, бездарным, бесполезным, размеренно-однообразным, гордиться тем человеком, которого все любят, а сам он не любит никого!
- Знаешь, что нужно делать, когда в машине кто-нибудь наблюёт?
- И часто такое?
- У меня бывает. Сядешь за руль, а тебя укачает по дороге. Или съешь чего-нибудь не то.
- То есть ты пьёшь… пьёшь, потом, дурак, за руль садишься и блюёшь до одури?
- Нет, я же пьяный никогда за руль не сажусь. Я про другое. Вот убирать потом всё это сложно. Противно, воняет, мерзко… бррр. Но даже если убрать, всё равно запах останется и надолго притом. А надо знаешь что сделать?
- Вся во внимании…
- Надо муравьёв запустить. Они всё сожрут, а потом убегут, когда им есть будет нечего.
- А если останется один хотя бы? Укусит кого-нибудь. Меня, да хоть тебя?
- Какая разница. Они того стоят. Зато вычищать самому не надо.
- А если они не убегут? Если вообще там останутся?
- Ну если в машине постоянно не блевать, то они сами убегут – им есть нечего будет!
- А где ты их достаёшь, муравьёв? На птичьем рынке?
- Да! Вот захожу так и говорю: взвесьте мне, пожалуйста, 10 муравьёв! Можно, конечно, червяков запустить, но они неприятные такие, передвигаются медленно, срать ещё будут много, а потом ещё и поселятся навсегда. Наступишь на них, раздавишь… Нет! Муравьи определённо лучше!
А потом мы попытались заняться любовью.
- Может, разденемся до конца?
- Так теплее!
- Ладно, будем заниматься любовью через носовой платок.
- Почему и нет!
Мы долго валялись в постели, перелезая друг через друга, обвивая друг друга ногами, сжимая в объятьях, целуя, кусая, щекоча. И смешно было от этого беспредельства, хотя я знала наверняка, что в те несколько часов я чувствовала себя на седьмом небе. Мне не хотелось открывать дверь, чтобы глотнуть воды или сходить в туалет, чтобы проверить телефон, чтобы бегать по коридору и орать восторженно:
- Я – сча-ст-ли-ва! Смотрите, завидуйте! Слушайте! Восторгайтесь!
- Что ты смеёшься? – Я закрывала ему рот, просто затыкала его пальцами. – Услышат нас… И мне всю жизнь потом с этим клеймом позорным ходить «Мажорский».
- Стыдно, что ли?
- Что ты смеёшься?
- Да потому что ты на меня так смотришь иронично, с подвохом, как будто скажешь сейчас что-то обидное. Нет… не могу я на тебя смотреть. Отвернись пожалуйста или не смотри так. Я же опять засмеюсь… О… Смеюсь, закрывай мне рот. Да не руками, нет!
- Есть у тебя презерватив?
- Что?! Зачем это? Мерзость такую надевать на себя? На самое драгоценное.
- Как? Как же ты любовью занимаешься?
- А ты как?
- Я по правилам.
- А я без! Наивная! Я даже не одевал его ни разу.
- Я тебе не доверяю!
- А с чего я должен доверять тебе!
- А я тебе?! Что за наглость такая? Что ты позволяешь себе?
- Эй, там, на соседней койке! Утихомирьтесь же! – Мы разбудили Леонардо. Лиля была слишком уставшей, чтобы отвечать. – Что вы не поделили?
- Презерватив мы не поделили!
- Да его и нет у нас.
- Мы в прожекте! Планы на потом. А есть у тебя презерватив?
- Смеёшься, - Лиля привстала даже. – У меня надёжнее.
- А вам очень надо? Могу, конечно, поискать. Может, завалялся где-нибудь в глубине портфеля.
Леонардо положил грязный дорожный портфель на чистое одеяло. Долго рылся там, доставая, как фокусник, всякие небылицы. Потом вынул что-то плоское и швырнул на кровать.
- Вот… Держите! Удачи!
- Да что ты нам подсунул, друг?! Это же салфетки для протирания рук!
- Да?! Протрите что-нибудь ими! Или через салфетку попробуйте. Расскажите потом… как оно.
- Нет уж. Сами пробуйте.
- Подожди, Леонардо. Получается, ты трахался с кем-то не презерватив используя, а вот эту вот дрянь?
- Надеюсь, я был не настолько пьян, чтобы перепутать! Ладно… Вот он, кажется. Sico.
- Хорошая вещь! – Вмешалась Лиля. – Одни из самых удобных. Не рвутся – это уж наверняка, хотя никто не застрахован. Смотря как вы это всё делать будете. Ведь всякое придумать можно! Ещё их надевать удобно. Разворачивается так естественно.
- Может, ты и наденешь? А то я как-то… не хочу.
- Что значит «не хочу»? Да ты что! А кто ж тогда надевать будет? – Лиля возмутилась моим детским словам.
- Так он сам пусть и надевает. Неужели я должна мучиться? А если я, в конце концов, больно ему сделаю?
- Ээээ. Вот этого не надо.
- А может я фригидная… Мне и так противно было в бане с вами сидеть. У меня был шок культурный. Да тут ещё такое вы мне предлагаете.
- Ты – бесполезная женщина! Вот! Презерватив надеть не можешь!
- Ладно, вот, держи.
- Держи, Мажорский. Надевай.
- Я не знаю, как… Не одевал же ни разу – говорю тебе.
- Да что ты тут ломаешься? Я взбешусь сейчас! Не хочешь – не заставляет никто тебя!
Лиля и Леонардо отвернулись с ехидной ухмылкой на лице. «Дети» - подумали они.
Мажорский отгрыз обёртку, достал двумя пальцами содержимое, поморщившись. Невозможно установить грань, где он врёт, где шутит, а где говорит правду.
- Какой стороной? – прошептал он.
- Не знаю. Думай.
- Кажется этой. Фу… Сейчас у меня вся эрекция пройдёт на хрен… Ну. Я же говорил. Прошла.
- А вот пить меньше надо! Подумай о чём-нибудь добром таком, о чём-нибудь приятном. – Как всякая женщина я намеревалась услышать: «Да. Я уже думаю о тебе, дорогая». Но я услышала следующее:
- Да… Я, естественно, думаю о ТЕБЕ, дорогая, но у меня почему-то обратно не встаёт!
- Может, соседей позовём?
- Да нет… Подождать надо, успокоиться. Не нервируй меня, пожалуйста.
Мы снова прильнули друг к другу.
- Ты – жук.
- Что-что?
- Ты – жук.
- Ты теперь так будешь меня называть? Спасибо, что не муравей!
- Жук! Дай я тебя поцелую, жучок!
Он надел-таки презерватив, не той стороной сначала. Хотя как, интересно, можно его одеть не той стороной?!
Через 15 минут мы обоюдно заснули, сплетясь как ветви, обвивая друг друга теплом и непринуждённостью. Мажорский по-мужски храпел мне в ухо, периодически посапывая и вздрагивая расслабленным телом, я морщилась во сне от этих движений и всё-таки подумала: здорово, наверное, проводить так два выходных утра.
Изредка мы просыпались, Мажорский говорил опять пошловатую глупость и глуповатую пошлость, мы самозабвенно смотрели друг на друга и засыпали снова, оставляя там, за стеной кричащих в негодовании людей: «Где же Мажорский? От него только майка осталась!»
Сколько же этого Мажорского поместилось в моём рассказе?! Ведь это мой рассказ, и пишу я от первого лица. А кажется, будто я и есть он. Неужели мы слились? Нет, хуже. Его всепризнанная слава затмила мою – и теперь автор преклоняется не перед самим собой, а перед каким-то сомнительным человеком, который ничего не делает для того, чтобы его любили, но которого все как раз это и любят.
- Проснись. Проснись, говорю тебе! – я потрепала его за волосы, укусила за ухо. – Открой глаза. Ну открой, на секундочку. Открой! Ладно. Тогда если ты не спишь, пошевели рукой или ногой. А если спишь, то не надо.
Нет, он не просыпался.
- Проснись. Ну пожалуйста. Ты знаешь, мне… мне скучно тут одной живой лежать. Я уснуть не могу, что-то не хочу больше с закрытыми глазами лежать, вдыхая твой храп. Проснись, а, давай дальше безумствовать!
Он открыл один глаз и загадочно посмотрел на меня. Это такой взгляд, в котором ясно читается: «А я и не собираюсь говорить, что люблю тебя!» Потянув к себе мою голову, он поцеловал меня. Ну вот же я, вот. Бери меня, пока я не вышел из этой комнаты.
- Старичок с бородой, позволь мне взять Лилину бритву!
- Э… нет. Представляешь, если ты заразишься от меня бородой.
- Как же, как же. Я тогда остригу её у себя, а у тебя она синхронно отвалится!
Лиля и Мастер ушли в душ смывать пот и всё остальное. За дверью все по отдельности искали меня и Мажорского. Вопили, буянили, а потом кто-то предложил партию в пин-понг и все разошлись громить зелёный стол с сеточкой.
Мажорский… Мажорский… Его больше, чем меня, его больше, он заметнее. Вот, что я вдруг поняла. И это как-то странно действовало на меня. Хотелось убить его, тогда, в тот момент, пока не поздно, удушить дзюдоистским приёмом, или раскрошить череп о батарею, или пристрелить как изжившую свои силы лошадь. Казалось, что убей я его, я бы забрала всю его славу, всю роскошь непринуждённого общения с людьми, всё врождённое обаяние и лёгкость восприятия пыльного и затасканного мира. Убей я его, я бы освободилась от неотлучной идеи быть брошенной, я бы запечатлела всё великолепие этого воскресного утра, я бы законсервировала этот божественный момент такого ломкого и прозрачного счастья. Даже не счастья, а внушённого как-бы-счастья. И стало бы легко. И не надо было бы поддерживать его глупые разговоры о муравьях. Я уже давно научилась довольствоваться общением с выдуманными людьми. Так гораздо проще: можешь быть, кем хочешь, можешь делать многоминутные паузы между мыслями, можешь долго ковыряться в своей голове, чтобы потом удивить собеседника, можешь убедить его в собственной правоте и не услышать при этом необоснованное и гнусное: «Да нет, ты не права, не права. Ты разве не понимаешь, что не так надо, не таааак…». Так много открывается перспектив. Но здесь главное не заиграться. Этот спокойный мир теней серый по своей сущности, и пусть он таким и остаётся. Не надо его раскрашивать, никогда не надо этого делать. Иначе он вытеснит вашу реальность, иначе вы заговоритесь и в конце концов утоните там. Открывайте эту дверь общения с самим собой, но не так часто, как хотелось бы, а то однажды откроете глаза в поезде и поймёте, что рядом с вами никто не сидит, а все лишь смотрят пронзительным взглядом с междометием «Фи» и, морщась в испуге, отворачиваются…
Однажды я возвращалась домой с работы, устала очень, сидела где-то на отшибе вагона и, наверное, задремала. Голова качалась, словно у запылённой марионетки, хозяин которой заснул сам или одной рукой держал телефон за неимением blue-tooth. Наверное мне снился длинный сон в ту секунду, как я проснулась. Открыв глаза, я поняла, что собрала балаган: люди бегло смотрели на меня, перешёптываясь и отворачивались в смущении, тогда я наставляла на них свой взгляд, словно дуло двустволки. Я не сразу сообразила, в чём дело. Только когда сглотнула поняла, что, должно быть, не только разговаривала во сне, но и кричала пронзительно (воздержусь от сравнений. К этому глаголу я могу их подобрать слишком много. Но хочется идти дальше).
Не доводите до крайностей.
Мажорский всё ещё обнимал меня, когда я вылезла из-под него. Этот невыносимый мужской храп… А ещё ужаснее – вроде бы безобидное сопение, такое частое и истеричное, что хочется ударить так как бы случайно локтём в нос…
Как будет здорово, если я запечатлею этот момент утреннего бодрствования. Что станет с миром, если Мажорского не станет? Что станет с теми людьми за дверью, если Мажорского не станет? Что станет с Мажорским, если не станет тех людей, что с ним станет, если не станет мира и, наконец, что с ним самим станет, когда он поймёт, что его не станет?!
Я улыбнулась своим мыслям. Меня всегда волновал один своего рода интимный вопрос, который я отважилась задать только маме и нескольким людям, которые потом как-то сторонятся меня. Я всегда хотела знать, о чём думает человек целый день, чем заняты его мыли, что он перебирает в своей голове, есть ли там образы, картинки. Когда я начинаю об этом задумываться, то есть, анализировать, какие глубокие процессы происходят в моей голове, то нарываюсь на какое-то болото: мысли тормозят, всё пластично, я пытаюсь будто кому-то это рассказать, навязать свою внезапную догадку, но получается, что слова как резина, растянутые, вязкие. Я пытаюсь говорить, но язык парализует.
А в обычные дни голова занята такой требухой. И жаль, что не особо-то я в математике разбираюсь. Вместо безумно-мятежного копания в себе с большим удовольствием решала бы в голове уравнения с Х в разной степени, вынося за скобки нужное и ненужное. Такие люди, которые могут забить свою алгебраическими выражения, поистине счастливы: они не будут в маразме под старость лет, они будут в сознании, они будут смотреть на свои руки и отчётливо осознавать, что какими бы уродливыми ни были эти руки: дряхлые, со вздутыми венами, неразгибаемыми пальцами, потрескавшейся кожей, это всё равно ИХ руки. И нечего их стыдиться, садясь на них, кутая в перчатки, скрывая под длинными свитерами, маскируя, маскируя… Они всегда найдут им применение и не будут бояться стареть. И так как не будут бояться, то и проживут дольше в здравом сознании.
И тогда я вдруг подумала, а что, если некто пробравшийся в мои мысли сейчас услышит их, ведь они разлетаются по комнате, сотрясаясь о пол, потолок и зеркало. Вдруг сам Мажорский их услышит или они приснятся ему, ведь когда человек спит, с ним происходят необыкновенные метаморфозы: никто не знает, спит ли он вообще или переживает сейчас очередную жизнь. Может же услышать мои мысли. И тогда, если найдётся такой шпион, то наверняка меня поместят в соответствующее место и вдруг я не смогу там прийти в себя и не смогу доказать, что я всего лишь избалованная девочка с нехваткой внимания, которая лишь выдумала себе детективную историю с несуществующими людьми, что совсем не хотела я Мажорского убивать, а всего лишь представила, что бы изменилось, если бы его не стало.
И стало вдруг так себя жаль: вот я заигралась со своим сознанием, а тут – оп – и белый билет, а я слишком молода, чтобы ТАК умирать в четырёх абсолютно белых стенах с многочисленными абсолютно белыми людьми. Интересно, а сами врачи и санитары не устают от этой придуманной стерильности, от этой надуманной чистоты, от пошловатого эффекта белого?
Стало истерично смешно из-за подобных непотопляемых экзистенциальных мыслей. И ещё говорят, что маловероятно заразиться депрессией, тем более выдуманно-литературной… Вероятно, ещё как! Спасибо Сартру с Камю. А ещё мне стало смешно, так как я не могла с Мажорским о них говорить. И даже если бы они и услышал мои мысли, то не понял бы! Не понял!!!
Я подошла к окну: какой снег, ранне-мартовские сугробы и огромные ели на фоне покорёженного забора. Хотелось открыть никогда не открывающееся окно и спрыгнуть со второго этажа в эту белую пену, в эти взбалмошные сливки, в эту стерильную вату, в этот блестящий снег.
Мажорский зашевелился, сопение прекратилось. Он открыл глаза и впервые за эти сутки не сказал глупости. Вид у него был человека, который не особо осознаёт, где находится. Он осматривал комнату, осматривал меня, удивился огромным размерам зеркала на противоположной стене и отлетавшей в углу штукатурке. Наверное ему казалось в темноте, что комната больше, ведь она с лёгкостью раздулась ночью, вместив четырёх человек. А в утренних сумерках она сузилась, похудела.
Мажорский наклонил голову, поднял свои белёсые брови и сказал тоном абсолютно трезвого здравомыслящего человека:
- Мне почему-то кажется, что я у себя на кухне.
Да… Где постелешь, там и выпишься!
И мне тогда так захотелось попасть на его кухню, что я решила его не убивать. Скорее всего это желание разогревалось бессилием: не убей его я, он бы убил меня!
ДАЖЕ ЖДИТЕ ПРОДОЛЖНИЯ. С ВАМИ БЫЛА ПЕРВАЯ ЧАСТЬ.