Вот уже месяц, как Сильвия имела, наконец, постоянную работу и где? – в Нью-Йорке! Неделю назад она послала письмо «маме» с описанием своих приключений: переходе вплавь границы – ей так и не удалось получить рабочую визу. Встрече с «мамиными» американскими родственниками и жизни в доме, разделённом фанерными перегородками на множество клетушек, где, как в пчелином улье, беспокойно копошились люди в вечном страхе, что выловят, что отправят обратно.
Вечерами, когда дом взрывался какофонией текс-мекс-рок-попсовой музыки, она выходила покурить на балкон, откуда была хорошо видна реклама – огромная, светящаяся бутылка мексиканского пива "Sol". Тёплый янтарный цвет пива и изображение встающего из-за горизонта солнца болезненно отзывались в ней. «Sol… солнце… здесь даже солнце чужое!» – думала Сильвия.
Почти каждую ночь тишину приграничного городка резали завывания полицейских сирен. Тогда Сильвия с гулко бьющимся сердцем вжималась в стену балкона, прикрывая ладошкой светящийся кончик сигареты. Ближе или дальше, слышался чей-то торопливый топот, визг шин, испанская брань вперемежку с американским «фак ю!», «шшит!» и сухое харканье выстрелов.
Утром по мексиканской колонии бродили слухи о пойманных или убитых нелегалах-чеканос. Истории обрастали страшными подробностями и передавались из уст в уста на малопонятном испано-американском сленге. Всё, что Сильвия недопонимала, она допридумывала. И её допридумки были, наверное, ещё страшнее, чем «мамины» рассказы о мёртвой земле, где нет ни ветра, ни птиц, ни насекомых, ни звуков. Только гробовая, нечеловечья тишина.
Чаще всего Сильвия вспоминала, конечно, о «маме». Родная мать бросила их троих на бабушку, сбежав из деревни непоймикуда с очередным женихом. Больше они её никогда не видели. Изредка, до них доходили слухи о том, что мать – в Гвадалахаре, что жених её бьёт, что у неё рождаются и умирают, а, может, и не умирают новые дети. Но им самим, четверым, нужно было выжить. Бабушка, разругавшись вусмерть с деревенскими сплетниками, запретила любые разговоры или воспоминания о матери. С тех пор Сильвия, а за ней и младшие сестра с братом стали звать бабушку «мамой».
Всё их детство «мама» билась на маленьком клочке земли, отвоёвывала его у полынной, продуваемой то холодными ветрами, то сжигаемой суховеями, степи. Смерть часто навещала деревню, но тортийас, фрихоль и «мамита» – маисовые лепёшки, фасоль и худенькая неласковая женщина сохранили им жизнь.
В восемнадцать Сильвия уехала в Мехико, устроилась работать посудомойкой в небольшой ресторан и посылала деньги «маме», которая стремительно старела и не могла уже прокормить оставшихся с ней Глорию и Хавиера. В столице Сильвия не раз наблюдала, прыская в кулачок, богатых сеньор и сеньорит, прячущих от солнца их чУдные матовые лица под зонтиками и красящих их густые, цвета застывшей лавы волосы, в апельсиново-вульгарный.
На последнее перед «перебежкой» в Штаты Рождество Сильвия решила подарить «маме» настоящую фарфоровую куклу – мечту «маминой» жизни. Сколько она себя помнила, столько «мамита», сплетая из колкой соломы неуклюжих куколок «дочкам», темнела лицом, бормоча под нос проклятия в адрес всего человечества, не способного дать детям, пусть одну на двоих, но настоящую куклу. Наконец-то, в «мамином» доме, под иконой святой Гвадалупэ – защитницы мексиканцев, воссела, как на троне, красавица-кукла - блондинка с белым фарфоровым лицом и голубыми глазами. «Мама», увидев куклу, заплакала, а Сильвия залилась своим колокольчатым смехом – сбылась мечта…
Теперь всё это – и их деревня, и «мама» с сестрой Глорией и братом Хавиером, и Дуранго с возникавшими из ниоткуда километрами мёртвой земли, и нелегальный переплыв границы, и даже Туксон с его одинаковыми пчелиными домиками, и вой полицейских сирен, и страхи, и тоска – всё осталось позади. Теперь у неё всё хорошо. Нет, отлично! Она – в Нью-Йорке и у неё есть постоянная работа!
***
Когда здание было закрыто для посетителей, Билли – бессменный лифтёр небоскрёба, разрешал иногда Сильвии подниматься на смотровую площадку. Господи, какая же красота открывалась там перед нею! Ветер уносил в сторону Гудзона и восходящего солнца её счастливый смех. И тогда Билли тоже начинал улыбаться, но совсем не так, как улыбался, ежедневно наблюдая восторги сотен тысяч туристов, плативших за возможность нащёлкать вид сверху Великого Города. Для них у Билли всегда была готова классическая американская улыбка «а ля Голливуд». Собственно, за эту улыбку – знак американского качества и оптимизма – его держали и неплохо платили за совсем непыльную работу лифтёром скоростного лифта.
Потомок ирландских колонистов, бывший полицейский, повидавший и засадивший на своём веку немало «грязных чеканос», которые заполонили его родной Нью-Йорк, Бил, неожиданно для самого себя, начал получать удовольствие от совместных поездок в лифте с маленькой «чеканой».
Когда он слышал её тихий, колокольчатый смех, что-то смутно начинало ворочаться внутри, замирало и щемило. Подобное он испытывал только в детстве, да и то – не к вечно пьяной матери-хиппи, навсегда задержавшейся в любимых, пропахших марихуанным гитарным перезвоном шестидесятых, а к драной кошке, которую стыдливо прятал от «хай, гайз!» на чердаке их крикливого и вонючего многоквартирного дома в Бронксе. Её журчащее мурлыканье было единственным приятным и тревожным воспоминанием детства.
Те несколько минут в лифте рядом с Сильвией, от первого этажа небоскрёба до последнего, от земли до неба, превращали Билли Большого и Сильного в Билли Маленького и Слабого, но это почему-то не пугало его. Как не пугает никого предчувствие любви.
***
В шесть часов утра Сильвия, как всегда в последний месяц, шла на работу в свой «бильдинг» (ну никак не получалось произносить слово «билдинг» так, как произносят его настоящие грингос!) через Центральный парк. Парк в этот ранний час переполнен был не людьми, а чёрными, юркими белками. Только несколько бомжей спали, укрывшись газетами, на уже пожелтевшей траве.
«Интересно, моё письмо «маме» уже дошло до Дуранго?», - подумала Сильвия, подходя к небоскрёбу, в котором работала – мыла несколько офисов на семьдесят девятом этаже. Перед сверкающим стеклянным входом стоял, курил и улыбался Билли, с которым сейчас они, как всегда, взмоют вместе к солнцу в его замечательном лифте, где Великий Город - Мечта будет лежать под их ногами!
Наступало утро 11-го сентября 2001-го года. Два счастливых человека поднимались в скоростном лифте на 110-й этаж одной из башен-Близнецов…