«Дожди бывают разные, с этим вряд ли кто-нибудь не согласится. Кроме меня. Хотя, по сути, мои возражения не такие уж настойчивые и экстремистские. Все дело в моих глубинных ощущениях, которые мне тихо шепчут в унисон ритму летящих капель – так, что их почти не разобрать – что все это один и тот же дождь. Поэтому я бы лучше сказал: «Дождь бывает разным». Самое смешное, что и на это, думаю, никто не найдет возражений. Даже я…»
Он вышел из подъезда во двор, залитый солнцем и душным городским шумом. От солнца можно было спрятаться под темными экранами очков, а от шума он укрылся в плотном потоке своих мыслей.
«Любовь к дождю может показаться банальностью, особенно тем, кто ни раз слышал о любви Пушкина к осени, Достоевского – к белым ночам, а Некрасова – к русским женщинам. Поэтому – а может и по каким-то другим причинам – я не особенно стремлюсь кому-либо об этом рассказывать. К тому же не такое простое это дело – говорить о дожде».
Пройдя через двор, он пронырнул под аркой и оказался в толще знойной пешеходной реки, несущей себя вдоль выгоревших домов и раскаленного асфальта. Времени было достаточно, чтобы дойти до площади пешком.
«Еще труднее описать чувства, которые оживают во мне под шум дождя, под его страстный или отстраненный мотив, который он сам себе напевает, иногда пытаясь танцевать или заставляя мои ноги выбивать чечетку по лужам. Это скорее похоже на то, будто он поселился во мне, или на то, что настоящий дождь идет внутри меня, а снаружи – только его отражение, масштабированная и упрощенная копия».
Площадь попрошайничала голубями, не ведая страха и стыда. Он задумчиво бросил на ее стертые плиты хилую горсть семечек, будто покупая право встать у часов.
«Ты тоже можешь быть разным, вернее, по-разному относиться к дождю. Самое трудное - быть выше него, но это и самое глупое, а вот быть с ним на равных — это уже интересно. Тут главное – очень четко представить, что он – твой друг. Но это должна быть самая бескорыстная дружба.
Он приходит в любое время суток, всегда свежий и сырой. Начинает неизменно блестеть, иногда брызгаться или выдыхать туманом. Можно подставить ему лицо, протянуть руку или взгляд сквозь стеклянную границу окна, а можно ничего этого не делать, достаточно просто быть, когда приходит он, а уже потом… Это сложно объяснить. Но не сложнее, чем понять… Короче, потом ты только тогда и будешь, когда есть он».
Голуби продолжали делать вид, что он пришел на площадь ради них, не обращая внимания на его частые взгляды на стрелки часов, виновато проходящие мимо.
«Дождь захватывает все. Весь мир становится дождем. Тут как тут оказывается ветер, подыгрывая, как профессиональный актер, чутко угадывая настроение «мокрого режиссера». И вот уже и ты вдруг разглядываешь силуэты своих мыслей среди заштрихованных декораций, смутно понимая, что сам начинаешь играть не самую последнюю роль в спектакле под названием Дождь. Капли стекают по щекам, собираются на ресницах и на кончике носа. Их хочется попробовать языком, и так пресный вкус дождя попадает внутрь тебя, как яд элегантного вампира. Он – мастер расплавленного, но оставшегося холодным, серебра высшей пробы, из которого он так легко делает сережки для мочек твоих ушей и небесные струны, рвущиеся о ветви деревьев. Поступь его легка, взгляд влажен, а голос с хрипотцой.
Ночь – его грустная девушка, послушно промокающая даже от прикосновения его холодных пальцев. О чем они шепчутся в темноте, не знает никто, разве что сутулые фонари, тихо рыдающие до утра».
Он зря прождал еще пятнадцать минут и, забыв о часах, разрезал равнодушное пространство площади по диагонали. Голуби стервятниками накинулись на его выброшенное под часы ожидание. Она опоздала.
«Радуга влюблена в него по уши. Но для него она, наверное, слишком несерьезна, к тому же никак не может расстаться со своей матушкой – Солнцем. Хотя он всегда улыбается ее разноцветному веселью и сдержанно блестит в ответ на приветствие.
Я люблю пройтись с ним по опустевшим вечерним улицам, проникнувшись его чистым настроением, иногда добирающимся до мурашек на спине. Особенно, если удается подставить под неторопливый поток его фраз свод капюшона или козырек старой бейсболки, чтобы, не уходя глубоко в себя, медитативно расчленять эти его фразы на слова серебряных капель, свисающих перед глазами. Иногда стоит подбодрить его парочкой добрых шуток, которые он так любит переводить на язык пара, растворяя в своем плотном сознании. Он ценит тонкий юмор.
К зонтикам он относится прохладно, почти так же как я отношусь к вежливости и к этикету. Среди старых друзей ни то, ни другое не к чему.
Еще он любит слушать джаз, не отбирая наушники, а угадывая мелодию по выражению моих глаз, даже если я безнадежно щурюсь. Сам он мог бы писать в тысячу раз лучше любого джазмена, но считает, что это того не стоит, ограничиваясь только вариациями на темы забытых авторов».
Она позвонила вечером и сказала, что сейчас придет. Он ничего не успел ответить, а разговаривать с глупыми гудками не захотел. Вместо этого стал неторопливо натягивать ботинки.
«Но кроме нашей дружбы и у меня, и у него есть наши собственные дела. И как бы это не казалось странным, именно поэтому мы так часто встречаемся в пути, хотя наши дороги не совпадают. Но когда это случается, мы обмениваемся печальными или ироничными (в зависимости от настроения и времени года) улыбками и некоторое время идем рядом. Наверное, вместе нам приятно чувствовать себя одинокими, печаль становится свежей и более тонкой на вкус, похожей на очень хорошее вино. Правда, мы, как истинные ценители, только касаемся ее кончиком языка и вдыхаем ее богатый аромат. И только крайне редко на нас набрасывается непреодолимое желание напиться в грязь и проснуться утром на дне канализационной шахты. Может быть, когда-нибудь мы это сделаем…
Он научил меня трезвому расчету, цинизму и прохладному отношению ко всему, а я рассказал ему о сентиментальности, романтичности и о разных ликах красоты. Мы нашли общий язык. И он перестал обижаться, если иногда встречает меня с зонтом, а я не предъявляю претензий, если забрызгаются мои новые штаны. Мы ценим друг друга, правда, я никогда не забываю и о любви…
Что бы ни случилось, мне всегда очень волнительно встречать его размытый нечеткий силуэт или различить вдруг где-то среди деревьев его приглушенный шепот. Я привязан к нему даже больше, чем могу себе это представить и связан с ним больше, чем могу себе это вообразить. Может быть, на самом деле он тот, который ведет меня по моему туманному пути, рассыпая мокрые следы и влажные метки. Но только об этом я никогда не спрошу его. Пусть это будет нашей тайной – еще одной призрачной нитью между нашими зрачками.
Короче говоря, я никогда не боюсь вымокнуть. И, пожалуйста, услышьте в этом мою глубокую печаль».
Они столкнулись у самого подъезда. Он только вежливо улыбнулся и молча направился дальше. Она развернулась и пошла рядом, что-то сбивчиво и виновато объясняя, пытаясь добиться прощения или хотя бы понимающего взгляда. Так они прошли через весь двор. В арке он остановился, поднял на нее неторопливые глаза и сказал, что она опоздала. Она снова попыталась взмахнуть крыльями оправдания, но он даже не взглянул на это.
- Постой… - в отчаянии сказала она, голос ее вдруг переломился о его каменную непоколебимость и упал к ногам.
- Нет, я ухожу, - отвернулся, почти ушел.
Ее плечи вздрогнули, затем вздрогнули губы, ресницы, взгляд треснул, и первые капли дождя прыснули из глаз. Хрустальная веточка потекла по щеке.
Он остановился, обратив к ней заостренный профиль. В уголках губ растаяла печаль улыбки, в темных зрачках – траектория радуги. Он подумал о немощности слов и безнадежности своего положения, но вздохнул о холодном серебре на ее щеках, развернулся и только ради всего этого попытался объяснить.