Все, что бы ни происходило в моей относительно недолгой в масштабах вечности жизни, не заслуживает описания на страницах модных романов или глянцевых журналов. Потому что все события, имеющие место быть, либо заканчивались вполне банальным хэппи-эндом, который был, как нарочно, предсказуем с первых строк романа, либо не заканчивались вообще ничем, словно их конец уходил в пустоту, теряясь в тумане, как заплутавший ёжик.
Ничего такого, что могло бы тронуть за душу своим простым, но в то же время оригинальным сюжетом. Зато моя любовь к мудрствованию, в простонародье — философия, так и хлестала через край чаши терпения, которую мне снова и снова наполняла чья-то невидимая, но так четко и вовремя ощущаемая рука. Подозреваю, что все та же рука иногда гладила меня, будто ребенка, по головке, иногда смачно щелкала по носу, иногда складывала пальцы в незамысловатую комбинацию, означающую, что все мои надежды ничто иное, как фикция…
Так или иначе, к тридцать второму году пребывания в этом Мире, в то самое время, когда пора обзавестись собственным томиком цитат и мудрых мыслей на все случаи жизни, на ближней полочке моего сознания поместился такой вот фолиант. Наиболее примечательными и категоричными оказались следующие сентенции: «Если хочешь потерять близкого человека, расскажи ему о своих чувствах», «Нужно либо не иметь чувств вовсе, либо не скрывать их. Причем, первое предпочтительнее», «Если очень-очень хотеть чего-то, оно непременно сбудется со скоростью прямо пропорциональной силе желания, но только по факту его свершения будет ясно, а нужно ли тебе оно было», «Люди — это все, что угодно, но только не то, чем они кажутся», «Любовь равняется безответная» и так далее.
Не слишком сложно для понимания, но и не слишком легкомысленно — именно так, как должна осознавать себя женщина, только что начавшая набираться опыта, вернее, синтезировать из хаотичного набора событий полезное, облачать его в форму воспринимаемых на слух фраз и не забывать иногда доставать с полочки этот оригинальный цитатник. Хотя бы, чтобы смахнуть с него пыль.
Выходило достаточно интересно с точки зрения какого-нибудь заштатного психоаналитика: количество случающихся встреч, неизбежно перерастающих либо в никому ненужный хэппи-энд, либо в мутный и не менее ненужный, даже самому ёжику, туман, существенно не влияло на увеличение числа высказываний, претендующих быть размещенными в моем цитатнике. Получалось, что худо-бедно сформулированные мысли и составляли все то, чем я жила, живу и буду жить в отпущенное мне на земле время. Не утешительно это, однако, но что поделать, не так уж разнообразна наша жизнь сюрпризами — может, к счастью, может, нет…
По большому счету, кажущийся разблюдаж есть ни что иное, как один из вариантов немногочисленных возможностей, предоставленных нам щедрой на эпатажные жесты рукой, вынимающей их, словно сеятель, из гипотетической корзины, и разбрасывающей по ветру. А уж куда это ветер подует — известно кому угодно, только не нам.
Надеюсь, теперь нет сомнений в моей неподдельной любви к мудрствованию? Что лишний раз доказывает искренность всего, что я сказала и собираюсь сказать.
Итак.
…Он остановил джип на границе бытия и нереальности, возле дороги, обрывающейся кромкой сочной зеленой травы и продолжающейся сухой пылью, клубящейся из-под колес, если автомобиль несется через пустынную каменистую местность к каньону, куда манит непреодолимая жажда увидеть нечто… Но это когда не останавливаешься на полпути.
Сегодня был не тот день, чтобы гнать, не притормаживая на кочках. Впрочем, он и так никогда не обращал внимания на подобные пустяки, презрительно глядя, как другие чуть ли не на руках перетаскивают свои автомобили через стыки мостов на шоссе.
Он спрыгнул с подножки на мягкую траву и расправил плечи. По вспотевшей под рубашкой спине пробежал холодок от порыва ветра, легкого, стихшего так же внезапно, как и налетевшего. Закинув руки за голову, он стоял, глядя перед собой на эту странную пограничную полоску, зелено-желтую с рваными краями, словно кто-то действительно разорвал в этом месте землю пополам, не заботясь особо о том, как все будет смотреться со стороны.
Или нет, — он усмехнулся своей неожиданной мысли, — это больше походит на задранный рукав: зеленая рубашка прерии, а дальше — голое тело песчаной равнины, испещренное колеями автомобильных шин. Это его свойство облачать любое явление в форму, куда более заковыристую, но наиболее понятную для восприятия, не раз помогало в жизни, но случалось, что именно фантазия подводила так, что в пору было навсегда запретить ей буйствовать.
Он закурил, опершись на капот джипа. Спешить было некуда, этот уикэнд он, вопреки обыкновению, проводил в одиночестве, и это устраивало его куда больше. В какой-то степени свобода от неизбежного влияния любимых людей, от обязательств — это свобода от хлопот. Ну уж теперь-то, исполнив все возможные долги, имеет он право проводить время так, как хочется ему?!
Да, так вот о фантазии.
Именно она заставила его отложить домашние дела на такое расплывчатое, но сладостное потом, сесть за руль и позволить глазам самим выбирать дорогу. Обрывки мыслей, хитро сплетаясь, перескакивая друг через дружку, органично вплывая в мелодию, звучащую их многочисленных динамиков, создавали легкое, не обремененное ни особой веселостью, ни грубой мрачностью настроение. Он уже давно привык к этим мыслям обо одном и том же, и пусть они подтачивали ствол уверенности на корню, пусть мелкими червячками расползались в сознании, уязвляя самолюбие и гордость, подпитывая чувство бессилия перед неизбежностью, без них он уже не мог представить своего существования.
Собственно, эти мысли, которые теперь промелькивали в голове в виде жалких обрывков, и составляли все то, что занимало все его время, свободное и не очень. Мысли о Ней…
Подставляя обветренное лицо полуденному солнцу, он закрыл глаза и на миг все мысли вдруг исчезли, оставив для него лишь звуки и запахи, которых оказалось вполне достаточно, чтобы на этот короткий миг почувствовать себя счастливым.
Однако счастье оказалось недолгим, как, собственно, и бывает в жизни всегда. Он еще не успел открыть глаза и даже нарочно помедлил с этим, чтобы продлить моменты блаженства, как издалека, неизбежно приближаясь, послышалось гудение мотора, а затем и запах выхлопных газов, смешавшийся с чиханием останавливающегося двигателя.
Если бы не появление на этом фоне человеческого голоса, он бы, пожалуй, так и остался бы стоять, опершись о капот, скрестив за головой руки и не раскрывая глаз. Но резкие, громкие слова, принадлежащие, по всей видимости, женщине — он сумел в этом удостовериться, поскольку рефлекс заставил его не только открыть глаза, но и обернуться, — прервали идиллию.
— Мистер, не могли бы вы мне помочь? — Молодая женщина, лет двадцати пяти — тридцати высунулась из небольшого внедорожника. Ее светлые волосы, растрепавшиеся на ветру и прилипшие к вспотевшему лбу, спадали на плечи, узкие и по-детски острые. Было странно смотреть, как эта хрупкая леди решительным движением открыла дверцу машины и выпрыгнула на траву, в три шага оказавшись рядом с ним.
Не смотря на кажущуюся хрупкость, она оказалась одного с ним роста, что произвело на него неизгладимое впечатление, а первое впечатление, как известно, либо сразу правильное с точностью до грамма, либо в корне ошибочное. Раздумывать над этим постулатом ему не представилось возможности, поскольку женщина, едва приблизившись, усиленно жестикулируя, принялась объяснять свою проблему.
Из ее сбивчивой речи выяснилось, что она заблудилась, но, мало того, заканчивается бензин, а до ближайшей бензоколонки она явно не дотянет. Этим беды не ограничились: у джипа обнаружились проколы в переднем колесе, да еще такие, что требовалась замена. Запасного колеса, как и следовало ожидать, не было.
Женщина уселась на траву и вздохнула, проведя ладонью по лицу.
— Вас мне сам Бог послал, не иначе, — подняла она на него серые глаза. — Не представляю, что бы я делала здесь одна, наверное умерла бы от страха и голода.
— Боюсь вас огорчить, мисс, но и со мной вам грозит если не умереть от страха, так от голода точно, — усмехнулся он, закуривая. — Моя «запаска» не годится для вашей «божьей коровки», а бутербродов я с собой взять не догадался. Видите ли, я не рассчитывал на пикник под открытым небом. Хотя, если поискать, бутылка минеральной воды найдется…
Она жадно отпила воды и облегченно вздохнула.
— Но вы же не бросите меня здесь одну, — сказала она скорее утвердительно, чем вопросительно. — Я позвоню, и за мной приедут, только сообщите наши координаты.
Женщина набрала номер. После трехминутного разговора на повышенных тонах она протянула трубку ему. Раздраженный, но деловой мужской голос потребовал подробно рассказать, где застряла «эта искательница приключений». Он рассказал, как добраться до места, не упуская ни малейшей детали, растерянно вернул телефон хозяйке. Отчего-то вдруг почувствовал себя злодеем, удерживающим силой чужую жену…
— Это мой приятель, — словно прочитав его мысли, отмахнулась она. — Ну что ж, если кроме воды у вас больше ничего нет, давайте просто посидим и поболтаем, — предложила женщина, похлопывая по траве рядом с собой, приглашая его присесть.
Немного помедлив, он потушил сигарету, отбросил ее на песчаную половину пространства, в котором он застрял, видимо, не на один час, и уселся на траву, почуяв тонкий теплый аромат, исходивший от кожи этой чужой женщины.
— Что вы делали тут, когда я вас увидела? Загорали? — бесцеремонно поинтересовалась она.
— Нет, я думал, — пожал плечами он, будто бы смущаясь оттого, что она застала его за этим занятием.
«Почему я не пошлю ее к черту? — возмутился он про себя. — Я сделал то, что было в моих силах, теперь могу отправляться восвояси. В конце концов это она наглым образом ворвалась в мой день, начавшийся так плавно, как я и хотел. Что теперь? Уехать отсюда только лишь потому, что какая-то незнакомка буквально свалилась мне на голову со своими проблемами?! Нет уж, дождусь, пока за ней приедут, заберут ее отсюда, и продолжу то, чего меня беспричинно лишили — буду думать о Ней...»
— О чем?
Он вздрогнул от ее вопроса. Она смотрела прямо перед собой, но голос ее звучал так настойчиво, словно ей просто жизненно необходимо было знать, о чем он думал.
— Знаете, если вам хочется поговорить, давайте обсудим сегодняшнюю погоду, — криво улыбнулся он. Ему не хотелось показаться невежливым, но и совать нос в свою личную жизнь он никому не позволит. — По-моему, сегодня на редкость жарко для этого времени года…
— Вы думали о ком-то, — проигнорировав его сарказм и продолжая смотреть вдаль, убедительно произнесла она. — О женщине… Кто она? Расскажите…
Он готов был задохнуться от неслыханной наглости. Да кто она такая, чтобы вот так запросто читать его мысли, да еще и требовать излить перед ней душу?! Ей, видите ли, скучно, так он не обязан ее развлекать. Тем более, рассказом о Ней. Но вдруг в груди что-то заныло, сердце быстрее застучало, напомнив, что еще никому он не выдавал своей тайны, переполнявшей всего его, словно сосуд, полный воды. Требование этой женщины рассказать то, чего он никогда не произносил вслух, стало последней каплей. Внезапно он почувствовал острую, почти мучительную необходимость говорить, и, начав, уже опасался, что его прервут на полуслове. Недавний гнев сменился надеждой на облегчение его страданий, надменный тон — подрагиванием голоса. Часто ему казалось — но это только казалось, — что он злоупотребляет вниманием слушательницы и испытывает ее терпение, затягивая рассказ. Но иначе, не влипая в вязкие подробности, на первый взгляд излишние, ему самому было бы сложно выстроить четкую границу между реальностью и фантазиями, слюнявыми жалобами на неудавшееся счастье и самим этим счастьем… Слова, против его воли вырвавшиеся из небытия, потекли ровной, спокойной рекой, унося его за собой, туда, где уже ничто не имело значения: ни незнакомое лицо женщины, сидящей рядом, ни жалящие лучи полуденного солнца, постепенно остывающие, ни потраченное время, которое он планировал провести вовсе не так, как проводил…
— Наверное, вы меня осудите… — неуверенно заговорил он, стараясь смотреть в том же направлении, что и его собеседница. — Странно, что я начал свой рассказ с этой фразы — я вижу вас впервые и смею предположить, что больше не увижу никогда. Казалось бы, какого черта мне стесняться? Но не надо быть хорошим психологом, дабы понять, что все же стесняюсь всего того, что со мной происходит. Однако порой я не понимаю, кого я должен просить о милости, чтобы целиком погрузится в то счастье, в ту сладкую муку, которая засасывает день за днем, и которой нет предела, как нет и возможности поглотить меня без остатка — я все еще остаюсь здесь, на поверхности пучины, хотя, видит Бог, больше всего на свете я бы хотел быть проглоченным ею. — Он замолчал и перевел дух. Женщина спокойно смотрела вперед, покусывая травинку, лишь опустила и подняла ресницы — будто бы кивнула, чтобы он продолжал. И он продолжил:
— Мне ровно столько лет, сколько бывает достаточно мужчине для того, чтобы спокойно взирать на плоды своей жизни, будь они хороши или плохи. По большому счету это уже не имеет ни малейшего значения, поскольку запас нажитой мудрости позволяет не переживать из-за несвершившегося. Все кажется правильным и должным, и нет ни сил, ни желания что-либо менять.
У меня есть все, о чем мог бы мечтать какой-нибудь юнец, обращая пламенный взор в свое туманное будущее. Есть престижная работа, которая приносит сравнительно внушительный доход, трехэтажный дом, в котором есть все, чтобы жить огромной — по моим представлениям — семьей и не надоедать друг другу в дождливый, холодный уикэнд. Разумеется, есть жена, которая уже воспринимается не иначе, как часть самого себя, словно утренняя газета или кружка пива по пятницам. Простите за вульгарность, но я дал себе слово быть честным даже с самим собой.
У меня есть чудесные дети, я вполне могу ими гордится, если абстрагироваться от некоторых подробностей их жизни, что случайно — повторяю, совершенно случайно — стали известны мне. Допускаю, что это была всего лишь верхушка айсберга, и остального мне лучше вовсе не знать, но, не смотря на это, я люблю их так, как может любить отец, чьи надежды относительно потомства сбылись. Да, у меня даже есть внучка. Так что я уже дед, в полном смысле этого слова. Но даже и это обстоятельство, с лихвой перекрывающее все тайные прегрешения моих детей, не может помешать мне обожать ее, мою Элизабет!
Если теперь вы подумаете, что на этом я могу спокойно захлопнуть челюсть, закончив банальный, традиционный рассказ о былом, и пойти пожевать ход-дог, то я скажу, что это было бы непредусмотрительно с вашей стороны, потому как сейчас я перейду к главному…
Все дело в том, что я никак не могу понять — счастлив ли я или несчастен? Причем, не просто: хорошо ли мне жить во всем этом благополучии или не очень, — а именно так: схожу ли я с ума от счастья или же от невыносимой тоски, орать ли мне во все горло о невыразимой красоте бытия или же выть в голос от тоски, недоуменно вопрошая Небеса о несправедливости происходящего.
Еще немного испытаю ваше драгоценное терпение, заметив, что полтора года назад я бы не задавался столь неприличествующим моему возрасту и положению вопросом. Многие, если не все мои приятели и просто знакомые, не восприняли бы мои слова, произносимые сейчас, всерьез. Они решили бы, что я, чего доброго, пьян. Они похлопали бы меня по плечу, и сказали: старик, пойди отдохни, ты устал и давно не был в отпуске. Я так и сделаю, но только вряд ли когда-нибудь решусь поведать им свою историю.
Извините, что до сих пор хожу вокруг да около. Дело в том, что я еще до конца не решил, стоит ли говорить об этом…
Знаете, обычно по выходным дочь привозит ко мне внучку и оставляет со мной, да я только рад этому. Кудряшки моей Лизки, когда она играет на полу, лезут ей в лицо, она так смешно отмахивается от них! Она вообще очень милая, и чрезвычайно умная, как Та, о которой я все же собираюсь рассказать.
Мне пятьдесят шесть лет. Здесь, под Чикаго, где я живу вот уже почти двадцать лет, практически райский уголок. На заднем дворе — на самом деле это называется по-другому, но я привык называть это место задним двором — растет огромнейшая ель. Каждое Рождество мы всей семьей выходим к ней и открываем шампанское под массивными зелеными пахучими лапами ели. Собственно, мы могли бы сидеть в доме и есть традиционную индейку, но ностальгия по молодым годам, проведенным там, где пьют шампанское на Новый Год, сильнее стремления к уважению местных традиций.
А еще по этой ели скачут сумасшедшие белки, у которых по весне начинается брачный период. Они жутко стрекочут, как стая саранчи, приходится закрывать ставни…
Зачем я все это рассказываю? Просто с этого рассказа все и началось. Я был в ударе, мои пальцы скакали по клавишам почти с такой же скоростью, что и эти грешные белки по веткам ели. Помнится, я что-то плел про фламинго, отражающихся в водах лимана, про апельсиновый диск закатного солнца, про виски на веранде… А после, когда мы закончили совместное плетение самого романтического рассказа на свете, сказал ей:
— Я тебя люблю.
— Я тебя люблю, — просто повторила Она, словно это было в порядке вещей, словно все полтора года, что мы виртуально общаемся, мы оба знали об этом и только ждали удобного случая, чтобы облачить чувства в слова.
И я пошел за валерьянкой… Я пил валерьянку и второй раз, когда Она спросила, сколько мне лет. Она, видите ли, решила через полтора года выяснить подробности моего жалкого бытия. Расспрашивала долго, не упуская из внимания ни одной детали: сколько лет детям, когда день рождения жены, что я ем на завтрак… А я о ней не знаю почти ничего. Или не хочу знать, потому что для меня она такая, какой я ее чувствую. А чувствовать, порой, важнее и вернее, чем знать.
Я не видел Ее фото. Образ Ее сложился, или складывается до сих пор по кирпичику, из чувственных переживаний, которые возродились во мне, забытые, заброшенные тысячу лет назад, в прошлой жизни, и внезапно растревоженные Ею. Так складывается образ матери в сознании новорожденного ребенка: запах, который ни за что не перепутаешь ни с одним другим, мимолетное прикосновение пряди волос, откинутой со лба, нежный, ласковый, то приближающийся, то отдаляющийся, вселяющий чувство защищенности и спокойствия голос, тепло пальцев, окутывающих словно невидимой защитной паутинкой всего тебя…
Она живет за океаном. Когда у меня выдается свободное время, я приезжаю на побережье, кидаю вездеход чуть поодаль кромки воды и босяком иду по мокрому песку, к белой полоске пены, оставленной отхлынувшей волной. Я вглядываюсь вдаль, словно могу рассмотреть что-то в этой томительно синей бесконечности, в едва различимой границе океана и неба, уже начинающего окрашиваться в жемчужный цвет заката. В такие моменты мне кажется, что я чувствую Ее.
Мне кажется, я вижу, что она делает, и нет мне дела до разницы во времени. Раньше я пытался высчитывать часы, представляя, спит ли она сейчас или едет на работу в метро, а может, сидит с кем-то в кафе. Я, естественно, сбивался со чета, путая, наступил ли у нее уже вторник или же все еще длится понедельник. А потом бросил это никчемное занятие — все равно реальнее она от этого не станет — она и так для меня самая что ни на есть реальная, живая, единственная…
Она говорит, что я романтик, каких она не встречала. Ну и пусть, пусть я буду неповторимым романтиком в ее жизни. Что нам еще остается? Только иллюзии о несбывшихся желаниях.
Так я стою у океана и смотрю в направлении, где должна быть ее любимая Москва, город, из которого я в свое время бежал, не оглядываясь, который ненавидел, который давил мне на мозги и заставлял задыхаться в душном воздухе пыльных улиц и переулков. До сих пор помню, как нас водили на демонстрации, и мы шли в толпе, не различая дороги, слыша только издалека доносящиеся призывные выкрики из динамиков, несли в замерзших руках древки с натянутыми на них красными тряпками. Но это после, а до этого долго-долго мариновались где-то в подворотне, курили и матерились.
Она смеется и говорит, что теперь в Москве красиво, особенно по весне. Она рассказывает, как гуляет по Тверской, вверх до Пушки, разглядывая витрины модных магазинов, улыбаясь прохожим. А потом сворачивает куда-нибудь в переулок и идет наугад, пока ноги не устанут. Затем садится за столик в кафе, заказывает чашечку горячего шоколада по-французски и курит длинную сигаретку, глядя в окно. Я представляю ее настолько ясно, что чувствую под языком вкус шоколада, горячего и тягучего, и мне хочется сделать глоток холодной воды, чтобы смыть вязкость во рту. Я чувствую дым ее сигарет, легкий, чуть горьковатый. Я слышу ее дыхание, слышу, как шелестят купюры, когда она расплачивается с официантом, даже слышу цокот ее каблучков по сырому асфальту.
Но никогда я не представляю себя рядом с ней там, в ее городе, навсегда ставшем для меня чужим. Зато здесь, где мой вездеход знает каждую окрестную кочку и канаву, Она со мной. Мы рассекаем по полю на скорости сто миль в час, я придерживаю Ее за коленку и вовремя подставляю руку, чтобы она не расшиблась о стекло. Ей нравится скорость, будь то на МКАДе в Москве или на кукурузном поле под Чикаго. А потом дома, когда все мои спят, я варю ей глинтвейн, как Она любит, с яблоками, лимоном и бананами. Она греет руки о бокал, осторожно вдыхает аромат горячего напитка и пьет. А я вижу, как бьется жилка на Ее нежной шейке.
Стоит ли мне афишировать наши ночные приключения? Даже при всем моем желании поделиться с миром своим странным счастьем, именно эту подробность я, пожалуй, оставлю при себе. Просто у меня нет слов, чтобы передать, как все было. Или могло бы быть…
Недавно выпал снег. Что творится с климатом? Недаром все буквально кричат об экологической катастрофе, вы слыщали?... Минус семь по Цельсию — это для нас слишком! После работы, преодолевая несколько шагов от крыльца до джипа, с трудом устоял на ногах против резкого порыва леденящего ветра. Впрыгнул на сиденье, съежился, несколько секунд грел озябшие руки, вжав голову в плечи. Затем опустил воротник и обернулся направо — там сидела Она.
— Сейчас, родная, еще пять минут — и будет полный порядок, — сказал я, судорожно ища включатель обогрева салона, не в силах оторвать взгляда от Ее прекрасного лица. Она улыбалась краешками губ, как Джоконда великому Леонардо, когда тот делал ее портрет. Мона Лиза… Ее тоже зовут так, везет же мне с этим именем! Наконец Она согрелась, и мы поехали. Всю дорогу Она молча слушала мой рассказ о путешествии в земли майа, о том, как я скучаю по Ней, как люблю.
Наверное, Она просто мирно спала в это время в своей безумной Москве. Но мне очень хотелось, чтобы я Ей приснился. Надеюсь, она не замерзла этой ночью.
Я не знаю, есть ли у нее кто-то. И знать не хочу. Порой, мысли об этом одолевают меня, как простуда, неизбежная и ненавистная. Если я позволяю себе расслабиться, если не возьму себя вовремя в руки, «простуда» эта захватит меня целиком, и тогда… Как мучительно оставаться по другую сторону океана, в абсолютном бессилии что-либо изменить! Я рву и мечу, я разбиваю о стену голову гипотетического соперника, я поджидаю его у подъезда, достаю из кармана черный браунинг, прицеливаюсь и испытываю ни с чем несравнимое удовольствие, когда пуля сбивает его с ног…
А Она лишь говорит, что я все слишком преувеличиваю. Но океан — достаточно веская причина, чтобы сгорать от дикой ревности, такой же глубокой и губительной, как самое опасное место в нем. В такие моменты я еду куда глаза глядят, бросаю вездеход где-нибудь над пропастью, подбегаю к краю и замираю в шаге от бездны. Я кричу, точно обезумевший, и долгое эхо умирает где-то внизу, разбиваясь вместо меня о крутые скалистые склоны. Хорошо, что меня никто не видит, замечательно, что не видит Она. Она бы разочаровалась во мне.
Но Она утверждает, что этого не может быть, с жаром доказывая, что любит и принимает меня таким, какой я есть. Я слышу стук собственного сердца, когда читаю бегущие по экрану строчки — Ее слова о том, что душа у меня молодая, а оболочка ее — лишь то, что должно было пройти весь путь, пройденный мной… Я ненавижу эту самую «оболочку», за то, что она появилась на свет слишком рано, что уехала на край света, не подозревая о том, что удаляется от своего счастья.
Однажды, в то время, когда я еще жил в Москве, я шел пешком из Останкина на улицу Строителей. Ей было тогда не больше двух лет. И жила Она, как ни странно, на этой самой улице Строителей, всего за несколько домов до места моего назначения. Судьба не проявила свою знаменитую иронию в тот раз, зато сполна отыгралась на нас после…
Впрочем, нет ничего проще, чем купить билет на самолет. Я иногда тоже так думаю. Но благие мои намерения накрываются огромным медным тазом, в котором умещается все остальное: страх вернуться туда, откуда я уезжал, зная, что навсегда; чувство неловкости перед семьей, когда я буду выдумывать нелепые объяснения, с чего это вдруг меня потянуло на «историческую родину»; ужас перелета над злополучным океаном, который я едва пережил единственный раз в жизни, поклявшись, что даже Всемирный потоп не заставит меня проделать этот путь вновь. Наконец, паника, охватывающая меня, когда я представляю, что мечта может сбыться, что сказка окажется рассказанной до конца.
Нет ничего мучительней, чем жить, зная, что осуществить мечту в моих силах, стоит лишь приложить небольшие усилия, не выходящие из ряда вон, а обычные. Есть в этих усилиях что-то бытовое, повседневное: я каждую неделю по долгу службы набираю номер транспортной компании, разговариваю с оператором, диктую свои требования, и никто не находит в этом нечто бередящее душу, мелкими мурашками пробегающее по спине, заставляющее неметь пальцы, сжимающие трубку телефона.
Если я скажу, что мне нужен билет до Москвы, голос мой дрогнет, словно оператор будет расспрашивать о причине поездки. Причину спросят потом, в посольстве, и я так же, негромким, срывающимся голосом, чувствуя пересыхание в горле, как в тот раз, когда улетал из России, начну монолог, и слова мои будут не моими словами, я перестану узнавать собственную речь, кто-то чужой вместо меня ответит на все вопросы. Но на этом ничего не закончится. Кто-то незнакомый спустится с трапа самолета в Шереметьево, на холодном ветру летного поля будут развеваться полы моего пальто, и забытый московский воздух вызовет кашель.
Она встретит меня с цветами, это случится весной. Ведь я так и называю ее — моя мужицкая весна… Будет пристально смотреть на меня, потом улыбнется и подойдет, уткнется носом в мою шею и будет делать вид, что не произошло ничего сверхъестественного. Я, наверное, боюсь этого больше всего, а может, жду, чтобы именно так все и получилось. Все страхи и предчувствия тут же отойдут на второй план, останется лишь едва сдерживаемая дрожь и неловкость простых фраз, внезапно громкий, короткий смешок, холод в кончиках пальцев, в ее и в моих, который я почувствую, подавая ей руку из такси.
Мы будем ужинать в ресторане и гулять по такой до ноющей боли в сердце знакомой Москве, которую — я с ужасом и благоговейным содроганием пойму это — я все еще помню и люблю, не смотря на то, что с тех пор разве что Красная площадь осталась неизменной. Она откроет для меня Москву заново, как ребенка водя за руку по переулкам и набережным, а я буду читать незнакомые названия знакомых улиц и умирать от счастья, пребывая в состоянии, близком к помешательству.
Все рано или поздно заканчивается, закончится и моя весна. Я еще раз отважусь на великий подвиг — перелет над океаном, на это раз с тяжелым чувством утраты, более тяжелым, нежели это случилось двадцать лет назад. Я вспомню свои ощущения, они наверняка будут не похожи друг на друга, как двоюродные братья, которые даром что родственники. В те годы я покидал любимый и ненавистный город, летя навстречу лучшей жизни, в поисках тепла и спокойствия. Теперь же мое тепло, спокойствие, любовь, радость и все, что можно назвать самыми прекрасными словами, останется по другую сторону океана.
И что же? Окажется, я искал не то, что мне было действительно нужно. Поверьте, нет ничего страшнее понять, прожив большую часть жизни, что ты шел не в том направлении. Все, ради чего ты жил, отказывал себе в радостях жизни, не спал ночами, — все это становится туманом, сквозь который проступает Мечта. Протяни руку к телефонной трубке, закажи билет…
Я часто фантазирую на эту тему — с фантазией у меня все в полном порядке. Когда я замечтаюсь, Элизабет подходит ко мне сзади и прикрывает мои глаза маленькими теплыми ладошками, пахнущими мылом. Если бы я не имел возможности видеть, я бы сложил ее образ из смеха, мягкости кудряшек, запаха, присущего только детям, такого теплого и какого-то молочного. Я осторожно убраю ее ладоши со своего лица и вижу глаза, смотрящие на меня с невыразимой мудростью, будто бы она понимает, что творится в моей душе.
Ее взгляд из «тумана» пробуждает меня к жизни, я иду наливать ей соку, потом мы начинаем играть, и я уже не замечаю, как перестаю грезить. Я смеюсь нелепой мысли о том, что могу все запросто бросить и улететь в Москву. Она навсегда останется для меня лишь мечтой, любовью, моей весной. Но никогда — слышите, никогда — я не решусь разочаровать Ее…
Знаете, мне стало значительно легче, словно я наконец-то нашел решение мучавшей меня проблемы. Пусть я буду потихоньку сходить с ума, представляя Ее рядом с собой в машине и разговаривая с Ней. Я буду продолжать безумные поездки к краю пропасти, с наслаждением слушая эхо своего отчаяния. Я буду жить в этом отчаянии, оно поможет мне держаться на плаву. Моя весна останется со мною…
Он замолчал. Теплый ветер сменился прохладным, вечерним. Лучи солнца уже едва касались земли. Вокруг было тихо и пусто. Он один сидел на траве, и холод снова начал пробираться под рубашку. Рядом стоял его вездеход, назад уходили следы колес — трава была примята толстыми шинами. Возле ног лежала бутылка с водой, наполовину пустая.
Никаких признаков второго автомобиля, тем более, его загадочной хозяйки, не было. Где-то вдалеке ухала птица, то ли готовящаяся поудобнее устроиться в гнезде на ночлег, то ли проснувшаяся для ночной охоты.
Словно безумный, он повертел головой, надеясь отыскать хоть какую-то зацепку за реальность, которая пару секунд назад оказалась не более чем сном наяву. Но бесполезно — «зеленый рукав», на краю которого он все еще пребывал вопреки своим сегодняшним планам, был единственной не противоречащей здравому смыслу реальностью.
Однако в душе царила необыкновенная легкость, как после очередного посещения психоаналитика, когда тебе наконец-то удалось разобраться со своим внутренним миром, да еще и получить одобрение по поводу не напрасно затраченных усилий.
— Вся моя любовь — не меньший бред по сравнению с тем, что со мной произошло сейчас, — сказал он вслух, поднимаясь на ноги.
Дорога домой стала возвращением всего, что только можно, на круги своя. Он не мог понять, в чем дело, вернее, догадывался, но не хотел придать этой мысли четкую, походящую форму. Ему казалось, что та женщина, — если бы она, конечно же, существовала, — увезла с собой его тайну, забрала свое, что являлось плодом его фантазии, туда, откуда явилась сама — в небытие. Граница зеленой травы и безжизненных песков осталась позади, а он так и не решился — или не смог? — перейти ее. Граница фантазии и реальности, возможностей и внутренних запретов, иллюзий и стереотипов оказалась самым реальным, единственным живым существом в этот странный день конца недели.
Он вернулся в дом. С минуты на минуту должна была приехать дочь, привезти внучку и оставить, как всегда, до понедельника.
Теперь он знал, что делать. Теперь, когда он отдал свою тайну, все стало на места. Нет ничего более настоящего, чем его дом, стрекот белок и кудряшки Элизабет. Если он не сможет — а он никогда не сможет этого, он знал твердо — решиться резко изменить свою жизнь, взяв билет на рейс до Москвы, то остается только забыть об этом наваждении, как о сне, привидевшемся в жаркий полдень на краю прерии. Если он не сможет перейти границу, то стоит отыскать в себе силы хотя бы никогда не возвращаться к ней.
Забыть Ее было сложно, практически невозможно. Надо было запретить себе включать компьютер и не подходить к телефону, когда руки, не слушаясь приказов разума, сами тянулись к последним и единственным источникам, связывающим их тонкой, невидимой нитью, которую оказалось не так-то просто разорвать. Надо было заставить себя не видеть сны о Ней, не ощущать ее присутствия в машине, не разговаривать с Ней, оставаясь наедине с собой в огромном пустом доме, где каждая половица скрипела по-своему, отвечая на его безумные монологи.
Это ему почти удалось. Он заставлял себя также не думать, вернее, не чувствовать, что чувствует Она, — это было бы слишком, даже для такого сильного человека. Наконец, прошел год. Как бы он хотел, чтобы тот ужасный год пролетел так же быстро, как взгляд по этим нескольким строчкам! Из молодящегося джентльмена он превратился в старого брюзгу, о котором даже и рассказывать скучно.
Однажды он проснулся до рассвета и не мог уснуть. Так и лежал, глядя в потолок, раздумывая, идти ли за лекарствами от бессонницы или от тахикардии. Сердце набирало обороты, но боли не возникало — оно как будто подталкивало его встать, одеться, выйти во двор, вытащить из гаража вездеход и помчаться туда, где осталась его тайна.
Он усмехался про себя, подскакивая на сидении при каждом прыжке автомобиля через кочки. Оказалось так легко — взять и поехать в том направлении, в котором целый год он запрещал себе даже смотреть. Да и что изменится с того, что он приедет туда? Не превратится же он в соляной столб, в конце концов! Смеясь и ругая себя вслух, он все же добрался до места, где прерия должна сменяться песчаной бесконечностью, в которой можно увязнуть без всякой надежды на возвращение. «Зеленый рукав» невидимого великана снова возник перед ним во всей красе.
Как и прежде, он сел на подножку автомобиля и закурил, глядя на желтое от лучей восходящего солнца небо. Начинало парить, даже чересчур быстро, нежели этого можно было ожидать в столь ранний час. Он перевел взгляд на пески и в какой-то момент показалось, что там происходит какое-то движение.
— Ерунда! — отмахнулся он, но что-то заставляло его смотреть, часто моргая и щурясь, пытаясь разглядеть за потоками горячего воздуха человеческую фигурку, она действительно двигалась к нему. — Что за черт! — выругался он себе под нос, вставая в полный рост.
К нему приближалась женщина, которую он прекрасно знал и помнил все это время — та, что забрала с собой его тайну. Этого не может быть! Он громко рассмеялся безумным, диким смехом, точно в один миг лишился разума, и все, происходящее с ним теперь, уже не имело никакого значения ни для него самого, ни для всех остальных.
— Здравствуй, — произнесла женщина, подойдя близко, но не переступая границу травы и песка. — Я вернулась отблагодарить тебя, ведь не хорошо забывать добро, которое нам делают.
— Да что я такого сделал, чтобы помнить об этом год? — растерялся он, чувствуя под языком металлический привкус страха. — Сообщил координаты вашему приятелю и угостил вас водой…
— Не понимаешь… — Женщина усмехнулась, как ему показалось, немного грустно. — Хорошо.
Она решительно протянула ему руку и кивнула головой в направлении песков, как бы приглашая его на прогулку. Он открыл было рот, чтобы сказать что-то, чего он пока и сам не знал, но что должен был сказать, но потом все же решил промолчать и понаблюдать со стороны, как странно это ни звучит, за тем, что будет дальше. Их руки соприкоснулись, он отметил про себя, что пальцы ее прохладные и гладкие, но их приятно держать в ладони. Она тянула его к себе, вернее, на ту часть пространства, где стояла сама, а он и не думал делать шаг, врастая в траву против своей воли, отчаянно пытаясь преодолеть оцепенение, внезапно сковавшее его.
Он вспотел от напряжения, но так и не смог сдвинуться с места. Женщина покачала головой и, обречено махнув рукой, уселась на траву рядом с ним, как это было в прошлый раз. Он молча протянул ей бутылку с водой и угрюмо смотрел, как она жадно пьет воду, и маленькие прозрачные струйки текут по ее подбородку и шее, скрываясь за белым воротничком тонкой рубашки.
— Теперь слушай ты, — возвращая ему бутылку, сказала она и откинула светлые волосы со лба. — Ты отдал мне свою тайну и жил без нее целый год. Ты научился жить без кусочка своего сердца, но это не правильно. Привыкнуть можно ко всему, а отвыкнуть… — Она замолчала, задумалась, будто решая, говорить или нет об этом, а потом едва заметно кивнула и продолжила. — Отвыкнуть нельзя. Тебе только кажется, что ты все расставил по местам, но кому угодно, только не тебе известно, где они, эти самые места должны находиться. Невозможно по собственной воле отказаться от Мечты. Она должна либо сбыться, либо… Либо она не появляется вовсе.
— Ты предлагаешь мне полететь в Москву и упасть снежным сугробом на голову той, которая не получала от меня ни слова, ни звука, ни бита на протяжении целого года? — не то иронично, не то испугано переспросил он.
— Я ничего тебе не предлагаю, — резко ответила женщина, едва он успел закончить фразу. — Кто я такая, чтобы тебе предлагать что-либо? Если ты думаешь, что я сам Господь Бог, почтивший тебя присутствием и беседой, или ангел, спустившийся с Небес, дабы наставить на путь, считающийся истинным по законам, производимым в Небесной канцелярии, то ты ошибаешься.
Женщина обхватила колени руками, положила на них голову и лукаво посмотрела на него. В ее глазах отражалось полуденное солнце, но она не щурилась от яркого света, просто улыбалась, словно ожидая, что сейчас он все-таки не вытерпит и начнет гадать, кто же она на самом деле. Ему вспомнилась маленькая Элизабет, она точно так же смотрела, требуя, чтобы он вступил в ее игру. Она не произносила ни слова, одни лишь глаза звали, просили, умоляли, обещая множество интересного и несбывшегося еще с тех пор, когда он сам был мальчиком. Что-то в этом взгляде — и Элизабет, и этой незнакомки — было опасно-пугающее, но в тоже время привлекательно-соблазнительное, похожее на шарик клубничного мороженого в вафельной трубочке, которое тает на солнце и в теплых руках маленького мальчика, который и есть ты сам. Розовые капельки стекают по холодной мякоти, и ты хочешь откусить как можно больший кусок, но нельзя — недавно болело горло, и строгий взгляд матери похлеще любого ножа отсекает всяческие мысли о смачном укусе…
— А кто же ты тогда? — Более глупого вопроса он не мог сегодня воспроизвести.
— Не важно. — Ее глаза смеялись — он все же вступил в игру. — Это ничего не изменит. Разве может повлиять на твое решение откусить мороженое то, кто именно тебе запрещает или разрешает это сделать? Ты видишь перед собой только розовый, вкусный шарик и ничего более… Ты уже решил, что ты съешь его, не смотря ни на что. Ты можешь делать вид, что тебе это не интересно, чтобы усыпить бдительность мамочки, можешь отвернуться и заставить себя думать о другом, но рано или поздно ты почувствуешь клубничный вкус на языке, зубы на мгновение заноют от погружения в ледяную массу, и не успеешь моргнуть, как вафельный стаканчик захрустит, оставляя на память об удовольствии крошки на твоей курточке. Разве не так ты поступал всегда, когда тебе чего-то хотелось?
Он сглотнул слюну. Единственный вопрос, который его действительно мучил, пусть бы она говорила, что это не важно, — кто она, откуда взялась, почему знает о нем то, чего не знает никто? Она выжидающе смотрела ему в глаза. Следующий ход был его.
— Я понял, ты хочешь, чтобы я сам решил, что нужно делать, — произнес он обречено. — Или даже, пытаешься убедить меня, что я уже знаю ответ… Пожалуй, так оно и есть. Но, черт возьми, это не та ситуация, когда я могу поступить так, как хочется мне! — с жаром выкрикнул он и почувствовал, как по спине потекли струйки пота. — Я в ответе за судьбы жены, детей, моей маленькой Элизабет! Что будет с ней, если я разорву паутину, которую сам же сплел?
— Но ты так же в ответе и за Ту, о которой я теперь знаю столько же, сколько ты, — мягко возразила женщина, покачав головой. — Понимаешь, — Она на мгновение замолчала и глаза ее стали темными, как тучи на горизонте. Солнце постепенно скрылось за ними и подул прохладный ветер. — Не все так просто, как тебе кажется. Ты вступил в игру, но, увы, тебе не удастся прекратить ее так же легко, чмокнув Элизабет в носик на самом интересном месте и залечь на диван с газетой в руках… Здесь другие правила, не ты и не я их придумали — мы лишь подчиняемся им, потому что больше нам ничего не остается. Боюсь, ты уже не в силах что-либо менять: что бы ты ни решил, если твое решение противоречит «правилам», тебе придется за это ответить…
Он громко и нервно рассмеялся.
— Что за бред?! Какая игра? Какие еще правила, о которых меня никто не предупреждал? Ты издеваешься надо мной? Да кто ты такая! Сумасшедшая…
Он хотел было подняться, но тело вдруг стало таким тяжелым, словно его голова была воздушным пузырем, к которому привязана чугунная гиря. От неожиданности он побледнел и испугано ощупал ноги.
— Вот такие правила. — Она сочувственно пожала плечами. — Я бы тоже хотела уйти и не видеть больше твоей гримасы, но не могу — я еще не все тебе рассказала.
— Бред, — повторил он отрешенно, все еще силясь совладать с непослушным телом. — Скажи, что все это мне только снится!
— Если тебе от этого станет легче, — усмехнулась она. — В общем, теперь у тебя есть два пути, даже не смотря на то, о чем я говорила раньше. Либо ты оставляешь все на своих местах — но это еще вопрос, где эти самые места, — и забываешь о Ней навсегда. Либо посвящаешь ей всю оставшуюся жизнь.
Он снова посмотрел на женщину, как на умалишенную.
— И ради этого ты затеяла всю эту фантасмагорию? Стоило смертельно пугать меня, чтобы сообщить то, о чем я и без того знал?! Я бы и так пошел, и, кстати, успешно шел по первому из направлений!.. Зачем меня пугать — только для того, чтобы поставить в моей душе все с ног на голову и обратно? Что за новомодное развлечение у потусторонних сил?
— К твоему сведению, «потусторонние силы» вообще не развлекаются, а то, что ты называешь фантасмагорией, есть ни что иное, как попытка ознакомить тебя с правилами Игры. Если ты готов, я начну.
— Так это еще не все? — Он курил и смеялся, но взгляд его становился все злее. Он ощущал свое бессилие, и это его пугало. — Говори скорее, мне не нравится чувствовать себя мешком с дерьмом, в конце концов, у меня затекли ноги, я бы хотел для разнообразия размяться…
— Успеешь. Хотя, подозреваю, что на это у тебя останется не так много времени, — задумчиво заметила она. — Так вот, о правилах… Во втором случае, которого ты так боишься и старательно избегаешь, нет ничего страшного. Тебе хочется считать, что без тебя, в твое отсутствие рухнет мир, ну, как минимум, не выживет ни один член твоей большой семьи. Однако это не так, и ты уже не мальчик, чтобы мне следовало вдаваться в подробности, доказывая эту аксиому. А если мир не рухнет, то это уже можно считать платой за решимость, хотя, кроме этого возникнут другие награды, равно как потери — все будет зависеть от твоего поведения, — сказала она тоном школьной учительницы и посмотрела так же строго и выразительно.
— Хорошо, — кивнул он, словно смирившись с этим бредом, который иначе он все еще не мог для себя обозначить. — Что станет со мной в случае, если я пойду по первому пути? То есть буду продолжать по нему идти?
Женщина улыбнулась и некоторое время внимательно рассматривала его лицо, отчего он немного смутился, почувствовал резь в глазах и отвернулся, нахмурившись и раскуривая очередную сигарету.
— Да ничего особенного, — вдруг ответила она, переводя взгляд куда-то вдаль, в пески. — Все останется «на своих местах», как ты любишь выражаться. На тех местах, куда ты сам все поставил с тех самых пор, как решил забыть ее. Впрочем, ты уже год живешь так, как захотел, поэтому, думаю, у тебя было достаточно времени, чтобы смириться…
— Если ты говоришь о душевной боли, которую я испытываю, — начал он, но она его перебила.
— Вовсе нет. Душевная боль — это то, что ты в силах остановить, и не говори, что это не так. Страдания души питаются тайным наслаждением, которое люди испытывают, жалея себя и позволяя это делать другим. На свете едва наберется десяток человек, кто смог противостоять силе соблазна упиться своим унижением, огорчением или обидой. Порой, люди готовы отказываться от счастья в угоду возможности лишний раз поплакать о том, как они несчастны. Так зачем тогда им это счастье, о котором они грезят? Страдания души — это твой добровольный вклад в Игру, который, по большому счету, никому не доставит радости, кроме тебя самого. Нет, «платой за вход» здесь станет то, течение чего ты не можешь остановить или замедлить — это время, твое личное, отпущенное тебе время.
Она поежилась от холода — тучи уже заволокли все небо, и ветер все настойчивее врывался под одежду.
— Кстати, о времени, — заметила она. — Я слишком долго с тобой болтаю, непростительно долго. Но я пока не чувствую, что ты понимаешь меня…
— Не понимаю, — эхом отозвался он. — Помру я, что ли, быстрее, чем положено? — Он ухмыльнулся, но мурашки все же предательски пробежали по шее.
— Да нет. — Женщина равнодушно пожала плечами. — Все умирают ровно тогда, когда это положено — ни минутой раньше. Просто весна твоя закончится, не успеешь и глазом моргнуть.
Он уставился на нее, широко раскрыв глаза, будто действительно боялся моргнуть и тем спугнуть то, что еще теплилось где-то на горизонте души, то, что зовется счастьем.
— Да ты посмотри на себя сейчас. — Она протянула ему маленькое зеркало, в котором он смог разглядеть свой озадаченный взгляд и нахмуренные брови с глубокой морщиной между ними. — Да не так! — Она по деловому забрала у него зеркальце и перевернула его. — Вот же...
Зеркало было поделено пополам. На левой половине он видел лицо еще довольно молодо выглядевшего мужчины, немного уставшего, но в озорной искоркой, едва заметной в глазах. Чуть тронутые сединой виски, смуглое лицо, пшеничного цвета усы, скрывающие улыбку. Именно таким он запомнил себя, когда они с Элизабет вернулись из зоопарка. В тот день она таскала его за руку по всей территории, от одной клетки к другой, они ели сладкую вату и поп-корн, наплевав на указание его супруги пообедать, как следует, фотографировались и смеялись до боли в щеках. Элизабет была счастлива. А он? Да, пожалуй, это был один из редких счастливых дней в его жизни. Пока малышка каталась на аттракционах, он стоял поодаль, глядя на нее и махая рукой, и думал о Ней. Вернее, он разговаривал, словно Она была рядом, словно он ощущал тепло Ее руки в своей ладони. Они вместе смеялись, наблюдая как забавно визжит Элизабет, улетая вверх на качелях. Не нужно было лишних слов, чтобы почувствовать себя полностью свободным и счастливым — рядом были два самых любимых человека. А каково было его состояние, когда в парке какая-то женщина, обращаясь к Элизабет, назвала его папой!..
Он вздохнул, отчетливо вспомнив все детали того замечательного дня. На второй половинке зеркала начало проявляться изображение, сперва нечеткое, затем более конкретное. Он увидел себя — такого, каким был сегодня утром, выезжая из дома и случайно, на ходу взглянул в зеркало в коридоре. В последнее время он старался как можно реже это делать. Друзья намекали, что он запустил себя за этот год, перестал ходить в тренажерный зал, перестал бегать по утрам. Но не это было главное, и даже не то, что за год появилось больше морщин. Глаза! Они потухли, в них читалась усталость не от ходьбы по зоопарку вслед за неугомонной Элизабет, а усталость от жизни. Таким он помнил взгляд отца, когда тот сидел в кресле-качалке и смотрел в одну точку, а через некоторое время его кресло опустело навсегда. Да, он слышал, что люди умирают, когда устают жить, но он-то не собирался умирать! Тем не менее, все говорило само за себя — усталость, идущая изнутри, помимо его желания, отравляла капля за каплей душу и тело, весна уже покинула его.
Он молча вернул зеркало его хозяйке. Она вопросительно смотрела, как он медленно поднялся на ноги, снова закурил и открыл дверцу вездехода.
— Я все понял, — небрежно произнес он, садясь в кабину. — Скажи, мы больше не увидимся?
Она удивленно вскинула брови, обернувшись у самой границы зеленой травы и песка.
— Все будет зависеть от тебя.
Он кивнул, уже не глядя в ее сторону, резко завелся и помчал автомобиль к шоссе, туда, где был его дом.
В субботу утром приехала дочь. Как всегда в спешке отнесла на верх вещи Элизабет, чмокнула на прощание его в щеку и у уехала. Малышка тут же повисла у него на шее, обхватив тонкими ножками поясницу. Он носил ее по заднему двору и показывал кардиналов, которые облепили огромную ель, выдавая себя красными «шапочками» на макушке и глухим постукиванием клювов по стволу. А потом они отправились в парк аттракционов. Элизабет ждала этого дня все лето. Она подросла, и теперь он мог отпускать ее одну туда, куда пускали только со взрослыми. Приветливая старушка, показавшаяся ему неприлично старой для смотрительницы в парке аттракционов, кокетливо подмигнула ему и, обратившись к Элизабет, слащаво пролепетала:
— Что же ты, деточка, не зовешь покататься своего дедушку?..
Когда я была легкой и счастливой, такой как Элизабет, я была мудрее. Я умела замечать счастье, которое, как ни крути, существует, независимо от нашего близорукого взгляда на него. Я умела не только замечать счастье, но и принимать его всем сердцем, жить им и… отпускать. Отпускать, зная, что впереди еще много-много прекрасного. Я умела мечтать и верить в то, о чем мечтаю. Я думала, что можно взлететь, стоит только оторвать от земли обе ноги, и верила в это очень долго, только откладывала свой эксперимент на потом…
Но когда прожита достаточная часть жизни, трудно верить, что все самое-самое еще ждет впереди, в оставшейся части отпущенного нам. И тем более горько оглянуться назад и понять, что счастье было, но мы его не заметили, пройдя мимо, то ли в спешке, в запарке, то ли погрузившись в сладостное жаление самих себя.
Мне хочется вновь научиться у той маленькой девочки, которой я когда-то была — ведь была же! — видеть счастье и жить в нем, не сожалея о его временной и преходящей природе. Я хочу вспомнить как пахла в детстве весенняя сырая земля, зимний морозный воздух, горящие кучи сухих осенних листьев, летний асфальт после того, как его проехала «поливалка»…
Я хочу, чтобы в моей «книге мудрых мыслей» было бы поменьше вычеркнутых за их несоответствием «действительности» фраз о том, что все станет возможным — нужно лишь сделать шаг через границу, можно взлететь — нужно лишь найти время оторвать от земли обе ноги...