Она устроилась в кресле, откинув плечи и слегка сцепив пальцы в больших серебряных кольцах. Я сняла пиджак и помешала ложечкой зеленый чай. У меня больше не было сил сопротивляться сумасшедшей моде на зеленый чай. Куда бы я ни пришла, мне везде предлагали зеленый чай. Весь мир выводил шлаки. Время выводить шлаки, таков был девиз начала третьего тысячелетия. Я бы предпочла рюмку коньяка, но коньячная эпоха подыхала в прошлом веке вместе с Довлатовым и Буковски.
Она выжидающе молчала и смотрела в окно. У нее были зеленоватые, прозрачные, как морская вода, глаза и насмешливые уголки губ. Она очень нравилась мне, это мешало сосредоточиться, а я ведь пришла брать интервью. Знаменитая иллюзия журналистики: общаясь с сильными мира сего, не дай Бог очароваться и забыть, что ты не имеешь к ним никакого отношения. Свое первое интервью я взяла у бывшего министра по дороге из Белого дома во Внешэкономбанк: он пошел решать важные государственные дела, а я – искать палатку с хотдогами. Так что, гражданочка, не надо пафоса. Дышите глубже, вы взволнованы.
- Ну так о чем мы с вами будем говорить? – спросила она, улыбаясь и рассматривая меня.
Собираясь на встречу с ней, я не долго думала, что одеть. У меня было мало вещей, но все они были хорошие. Все три. Три пары светло- голубых джинсов одной модели «на бедрах» и несколько рубашек. Почти как у Микки Рурка из «9 с половиной недель». У него одинаковыми костюмами был набит шкаф размером с мою квартиру, а я в любую погоду сияла ослепительно чистыми джинсами. Они сохли в ванной, дожидаясь своей очереди. Это избавляло меня от необходимости покупать колготки, блузки, туфли, шарфики и прочую женскую лабуду. Зато никто, я уверена – никто в районе Восточное Бирюлево так часто не стирал джинсы. Это была моя карма: я стирала, как енот-полоскун.
В общем, я была в вечно голубых джинсах, и это вносило в картину положенное равновесие: журналистка берет интервью у кутюрье.
Она была женщиной в превосходной степени, неповторимая от носочка сапога до немыслимых кружев на запястьях. Я ожидала увидеть нечто подобное, когда изучала ее историю в интернете: одна коллекция экзотичней другой, с отсылами к Паоло Коэльо и Царской охоте. Тревожно-сексуальные, провокационные, шикарные модели. По слухам, она одевала столичную деловую элиту, но казалось, что она шьет исключительно для показов.
Я неделю ждала, когда она прилетит из Англии. Потом еще неделю, пока она назначит мне встречу. И сейчас нисколько об этом не жалела. Любованье всегда значило для меня больше, чем любовь. Только десять лет назад я бы сразу потеряла дар речи, а теперь – ну, теперь я была взрослой девочкой, тем более - писакой и журналюгой. Я знала цену словам. Слова весят мало, гораздо сложней молчать.
- Вы очень красивая, Дина, - без особого труда призналась я, но сразу почувствовала, как запылали уши.
Она засмеялась и прижала палец к подбородку.
– Спасибо…Вот уж не ожидала услышать комплимент от…хм…
- От журналистки? – подсказала я.
- У меня, знаете, Аня, с журналистами как-то не складывались отношения…- махнула она рукой.
Она немного затягивала гласные и заканчивала фразы подвешено, без точек, в манере Литвиновой.
- Странно. Почему? – удивилась я.
Она подумала секунду.
- Понимаете…меня нельзя критиковать, понимаете?
Я вертела в руках диктофон. Она серьезно смотрела на меня своими прозрачными глазами. О да. О, как я понимала.
Всю жизнь мне везло на диктаторов в женском обличье, гордячек и железных леди. В этом было что-то феноменальное. Я узнавала их по мелочам, по привычке нервно бродить руками по столу, по манере разговаривать, смеяться, гримасничать. На четвертом курсе института я, к ужасу всей группы, пошла на спецкурс к Спицыной, несносной и вспыльчивой «самодуре», которая топала ногами, швырялась зачетками и драла студентов как сидоровых коз на обычных лабораторках. Она была несправедлива, придирчива и кошмарна, но я ее обожала. Потом была суперженщина и бизнесвумен И. Г. Ногами она не топала, но не лишала себя удовольствия появиться на работе в таком леденящем душу настроении, что все прятались по углам за вениками. Я пять лет была ее секретарем. Еще бы. У меня полноценная, жесткая, классическая дрессура: диктатор мама. Не буду унижать ее ролью второстепенного персонажа. Ее амплуа – не первая скрипка, а главный дирижер. Поэтому о маме как-нибудь отдельно.
- Я не имею к желтой прессе никакого отношения, Дина, - немного театрально прижала я руки к груди («потому что херовый ты журналист!» - ввернул внутренний голос). – Тем более, я согласую с Вами каждую строчку… («которую редактор все равно заменит на свою»).
Она говорила почти два часа. Восклицала, целуя кончики пальцев, как местечковый портной: «Закажите у меня брюки, и ваши ягодицы взлетят на воздух!» Несусветно сексуально вертела кистью левой руки. Вскакивала, выхватывала меня из кресла, крутила мною, как будто мы танцевали танго, хлопала по вечно выпирающим лопаткам. Прикладывала к себе шелково переливающиеся тряпочки, забиралась с ногами на кресло и вообще сводила меня с ума. Я вышла в сырые октябрьские Сокольники совершенно влюбленная.
В платном туалете напротив чертова колеса реальность грубо дала о себе знать. Я вжикнула железной молнией на джинсах, собачка осталась у меня в руке, а сама молния медленно, но целеустремленно расползлась. «О, нет! Фак! Фак!» - простонала я. Где вы, шелковые галстуки, глубокие декольте, прекрасные женщины? Как мне надоели эти голубые джинсы!
На следующую встречу я привезла свои стихи. Надо сказать, что я не делаю из них культа. Смешно и опасно относиться к таким вещам серьезно. Они те самые волки, которые побегут в свой лес независимо от дармовой кормежки. Но октябрь стонал волынкой, и стихи выползали из меня на этот зов. И так и сяк складывая строчки, я вдруг обнаружила, что когда-то уже это писала. Тогда я просто переплела все свое наследство в одно целое, за полминуты придумала «сигнатюр» и отправилась в Сокольники.
Она опоздала на полтора часа. Мне разрешили подождать ее в мастерской, где я, страдая от никотинового голодания, бессмысленно просматривала журналы о моде. Наконец она появилась, и не одна, а с какими-то совсем нереальными тетками в вуалях, сеточках, каблуках, лифах, фижмах, фестончиках, пелеринках и шляпках. Тут же из боковых комнат выбежали другие тетки, в амазонках, бабочках, корсетах и шиньонах. Пятнадцать минут все целовались, вскрикивали, ахали и изумлялись. Наконец она заметила меня.
- Ах, вы давно ждете? – вскрикнула она, и, схватив меня за руки, поцеловала воздух сначала у левой моей щеки, потом около правой. От нее потрясающе пахло.
- Нет, нет, - покраснела я, - совсем недавно.
- Я совсем не могу рассчитывать время, - пожаловалась она, и хотела было броситься к очередной инопланетной гостье, но я ее удержала.
- Я безумно спешу, вот, возвращаю фотки, и это – тоже Вам, - и я положила свою поделку в ее неосознанно раскрытую ладонь.
Через две недели я смирилась: она, конечно, швырнула мою книжонку в пыльный угол, и думать обо мне забыла. Как вдруг по глазам ударила отвратительного малинового цвета бумажка, наклеенная на компьютер. «Срочно перезвонить Дине А.» - требовал росчерк секретарши Зои.
Я плохо запомнила тот телефонный разговор. Она с самого начала взяла глубокий, женский, колдовской, с уловками и срывами голоса тон, за которым моя ноющая душа ныряла в ледяной ад, обжигалась раем и снова камнем падала вниз. Никаких милых фраз вроде «вы талант», «ваши стихи мне понравились» я не услышала, ни разу. Нет, нет.
- Я беру ваши стихи в постель, читаю их своему любовнику. Вы не против?
- …
- Ну, как вы можете быть против, какое право вы имеете быть против? Вы их писали для меня.
- …
- Он ревнует, вырывает вашу книгу, а я готова заняться с ней любовью, что вы об этом думаете?
- …
- Кто вы? давайте познакомимся поближе. Вы хотите познакомиться поближе?
- …
Она говорила, говорила, вниз, вверх, опять вниз, «вы думаете стихами?» «вы стихами любите?» «вы любите меня?», а потом кто-то вежливо позвал ее по имени-отчеству. Она, прикрыв рукой трубку, сердилась и сквернословила. Вернувшись, предложила встретиться «на днях».
- У меня все, к сожалению, расписано, но я хочу вас видеть, - раздельно, нежно, доступно для влюбленных дураков сказала она.
Через четыре дня она улетела на показ в Японию. Больше мы с ней никогда не виделись. Наверное, в ее памяти, цветной и яркой, как мастерская, я закатилась крошечной пуговкой под какой-нибудь комод. Я вставила ее фотку в окошко портмоне, и как восемнадцатилетний новобранец, подолгу спускалась взглядом по овалу ее лица к нестерпимому горлу. Сглатывала. Закрывала глаза.
И улыбалась.