С самого детства жизнь не заладилась. Никаких талантов, никаких особых способностей, даже внешность – самая заурядная. Родители, правда, пытались гордиться единственным сыном, но это их обязанность. Он же сам прекрасно понимал – ноль, всегда был нулем, им и останется, как бы ни рвался к светлому будущему и к вершинам непокоренных гор. Слишком уж льда много на этих вершинах, того и гляди, оскользнуться можно, упасть, расшибиться больно. Он боялся боли.
Что ж, многие живут и без талантов. Тихо, мирно, работают, детей растят. В общем, как все люди. Но ему хотелось чего-то необыкновенного, может быть, сказки наяву, сплетающейся из переливов утренней радуги.
Он зачитывался фантастикой, представляя себя то долгоживущим эльфом, то грозным магом, взмахивающим посохом с резной головой волка в навершии. Хотелось приключений, но самое большое, на что можно было рассчитывать – на спасение знакомой девушки от хулиганов. Да и то, попадутся ли те хулиганы. Опять же, если попадутся, неведомо – получится ли спасти. А то ведь бывает так: мечтаешь о подвиге, а вместо того, чтобы навалять этим самым безобразникам, сам получишь по морде лица совершенно нелицеприятным образом. А он, как и было сказано, панически боялся боли.
Работа казалась нудной, а знакомые девушки никак не походили на таинственных эльфиек. И во взглядах их, бросаемых якобы небрежно из-под ресниц, читались вовсе не истории колдовских колец, а банальное желание выйти замуж. Он представлялся перспективным женихом, поэтому за ним ухаживали тщательно: с домашними пирожками, приглашениями познакомиться с мамой и постоянным интересом к состоянию здоровья. Ему же это было скучно.
Вот если бы хоть одна из них показала горшочек золота, спрятанный под краем радуги, он тут же повел бы ее в ЗАГС, не сводя восхищенных глаз со свадебного платья. И неважно, пусть бы у нее было угреватое лицо и полное отсутствие фигуры. Край радуги расцветил бы все неземным волшебством.
Увы, девушки были непонятливы, продолжали таскать ему пакеты с выпечкой и смотреть умильным взглядом. Правда, было и разнообразие. Девушки периодически менялись. Кто-то находил другого перспективного жениха, кому-то просто надоедало прошибать лбом каменную стену. Он мечтал о том времени, когда останется один. Возможно, именно тогда придет та, единственная, которая сможет показать дорогу в зачарованную страну.
Где-то ведь есть такая дорога, не может не быть.
Он искал дорогу всеми силами, заглядывая за каждый сомнительный угол, ощупывая взглядом стволы хлипких деревьев, что росли во дворе его дома. Но нет, лишь бумажки грязные валялись в траве, бутылочные пробки расцвечивали асфальт мозаикой.
Тогда он бросился в храмы. Где же еще может быть вожделенная дорога? Только там. Говорят, именно там ее и находят. Те, кто верует. Он же верил истово, до разбивания лба на холодных церковных плитах.
Батюшка из крошечной деревенской церквушки, что примостилась у кладбищенской ограды, уговаривал его не быть таким неистовым. Но он продолжал мотаться каждый выходной за город, уж очень полюбилась ему эта церковь, донимал священника рассказами о радужном горшочке. Тот пытался объяснить, что вера настоящая – вовсе не то, о чем он думает, и никакая магия не имеет отношения к истинам высоким. Он не понимал.
Бабки, нашептывающие от сглаза, вытянули из него все деньги, что были отложены когда-то на покупку машины. Жалко не было, лишь огорчительно – и это оказалось бесполезно, как домашние пирожки неудачливых невест.
- Но ведь где-то что-то есть! – восклицал он, вглядываясь в прозрачные нежные глаза на иконах. – Есть ведь! Знак, о знаке прошу… - и опять падал на плиты, расшибая колени в кровь, складывал руки у груди, грыз губы. Просил, умолял, требовал. И – бесполезно. Иконы молчали.
Кто-то сказал – есть чудотворная икона. Самая настоящая. В далекой деревне, чуть ли не на окраине областной. В глуши. Будто бы стреляли по священнику, еще в глухие советские времена, а он возьми, да и заслонись иконой этой. И остался жив, а пули осыпались смешными свинцовыми слезами к его ногам. Преследователи ушли, смущенные и растерянные, испуганно пряча оружие. А икона осталась, хранилась бережно. Бабки верующие по чердакам да подвалам прятали, ждали времен благоприятных. И вот – дождались. Когда церковь восстанавливали деревенскую, вынесли эту икону торжественно, рушниками, алыми петухами шитыми, украсили, из бессмертника сухого венки вили, на эти рушники цепляли. Повесили в церкви. И будто бы с тех пор самых благодать снизошла на деревню. Неурожая нет, дети растут на радость, помирают только от старости глубокой, даже насморки да гриппозные эпидемии стороной обходят эту местность, разводов нет нисколечко, а пары от свадьбы до смерти самой живут, души друг в друге не чая.
Ох, как история эта вдохновила.
- Я знал! Всегда знал, что чудеса есть! – кричал он, хватая знакомого деревенского батюшку за руки. Тот пожимал плечами неуверенно. Да, есть такая икона, даже адрес точно известен, где находится. Но…
- Простите, Михаил, стоит ли вам туда ехать? – вопрошал священник, поднимая брови домиком. – Вы бы в душе своей разобрались. Мучит вас что-то. Да и веры истинной нет в вас.
- Ах, да не останавливайте меня! – и он убежал, не оглядываясь, весь захваченный новой идеей, похожий на героя Достоевского, которым он себя и воображал иногда, картинно охватывая худые плечи ладонями.
Дальняя церквушка с чудотворной иконой впечатлила его с первого взгляда: домашним уютом повеяло от небольшого здания, тяжкие серые камни ограды говорили о надежной опоре. Прямо как друг, располагающий уютной жилеткой для изничтожения насморка.
Он бросился вверх по ступеням, спотыкаясь, почти что падая. Даже пришлось опереться ладонью о верхнюю ступеньку. Бабки, столпившиеся у крыльца, смотрели недоуменно, некоторые мелко крестились, испуганные таким диковатым напором.
- Икона там? – спросил, уже держась за дверную ручку, сжимая ее влажной ладонью. – Там, да?
Кто-то кивнул,
Он рванул дверь, удивляясь, что не распахнулись тяжелые створы, впуская его в храм.
- Позже батюшка будет, - одна из бабок горестно подоткнула пухлую щеку ладонью, глядя сочувственно на приезжего. – Отошедши сейчас. Ненадолго. На часика пол, не больше. Вы подождите вот туточки, - она кивнула на старенькую скамью, прислонившуюся к ограде трухлявым боком.
Он покорно опустился на скамейку, опираясь тяжело о хлипкую спинку. Свесил голову в ладони, вздыхая светло и с надеждой.
- Иконку поглядеть хотите, - все та же бабка присела рядом, подергивая торчащие концы черного платочка. – Хороша иконка-то. Настоящая чудотворная. Знаете, поди?
- Знаю, - кивнул он. – Только вот… Правду ли языками треплют? Может, и нет ничего, а?
- Как это нет? – бабка даже подскочила на скамье, стукнув растоптанной туфлей по земляному комку. – Есть, точно говорю. Чудеса творит икона. Вон, Антиповой Марьи дочка, - она махнула рукой куда-то в сторону кучки людей у ограды, - все никак забеременеть не могла. Говорили врачи, что неплодна вовсе. Ну, деток не будет. Никогда, да… Тяжкое это дело.
Она умолкла, задумавшись о нехорошей бабьей доле, о тяжестях, на эту долю ложащихся неподъемно.
- И что? Что? – заторопил он ее нетерпеливо. Даже в карман полез, думал – дать какую денежку, да спохватился. Не на паперти ж с нищими.
- Да ничего, - усмехнулась бабка. – Двое деток. Да-а… А все икона нашенская. Поклонилась Светланка-то. И сразу же рожать.
Он даже замер, уверившись разом в чудо. Перед глазами крутились странные картины. Все мерещилась тоненькая девчонка, кланяющаяся темному иконописному лику, и солнечные брызги расплескивались по тяжелой черной раме, отражаясь от гладко блестящей полировке. И тут же эта девочка схватилась за живот, сгибаясь в три погибели, падая на остренькие коленки. А живот расти начал, распирая яркое цветастое платье…
Он помотал головой, отгоняя видение, ставшее совершенно непотребным и невозможным.
- Что, так и родила, что ли? Сразу, да? – насмешливо спросил он.
- Ага, - охотно согласилась бабка. – Как девять месяцев прошли, так и родила. А ты как думал, милок? Сразу только кошки родятся. Но тоже как бы через некоторое время.
Он засмеялся радостно. Бабкины речи были приятны, гладили израненную душу прохладной ладонью, обещали отдохновение и покой. А главное – исполнение всех мечтаний. Оставалось дождаться только, как распахнутся резные створы, и батюшка в полном праздничном облачении выйдет, поглаживая блестящий крест, прогудит басом певческим:
- Пожалте к иконе поклониться!
Так мнилось ему, и он нервно потирал вспотевшие ладони, сжимая и переплетая пальцы, покусывая ногти. Бабка бормотала еще что-то, рассказывая разные деревенские сплетни, тыча пальцем то вправо, то влево, освоившись, видимо, с этим странным чужаком абсолютно.
Батюшка пришел, наконец, суетливо как-то, роняя ключ, отпер двери, задирая смешно тощую бородку.
Он рванулся следом, чуть не наступая на рясу священника, так спешил к иконе. Бабка оборвалась полусловом, пожимая плечами растерянно. Такой собеседник хороший был, правильный. Верил россказням, слушал, не перебивая. Уважительный такой. И вот – сбежал, даже не подосвиданькался. Все они, городские, такие… Она покрутила пальцем у виска, фыркнув. Длинный шишковатый нос возмущенно дернулся. И такие вот считают, что веры откровения именно для них откроются. Глупости какие.
- Вот икона, вот… - батюшка, привыкший, видно, к подобным посещениям свежеуверовавших паломников, устало кивнул на икону, покрытую потрескавшимся лаком. Грустно и обречено глянули с доски светлые глаза лика. – Чудотворная, правду сказали вам.
Он припал к иконе, моля вновь о знаке, об указании пути дорожного, все уговаривая показать дорогу к радужному мосту, за которым сбудутся все мечтания.
- Великим хочу быть, - шептал он, забывая обо всем, глядя лишь в печальные рисованные неведомым художником глаза. – Знаменитым. Не для себя хочу, нет, - тут же поправлялся он, вспоминая о смирении и гордыне. – Для людей хочу. Для людей, не для себя. Деньги что… Не нужны мне деньги вовсе. Пыль на ветру, прах, несомый волнами. Ничто они. Лишь служение. О служении молю. Позволь, Господи… - и еще шептал что-то невнятное, ударяясь лбом о стену рядом с иконой. Ожидал чуда немедленного, неотвратимого. Прямо как с той неведомой Светланкой, что о дитяти молила.
И произошло чудо. Видение яркое блеснуло перед ним, озаряя всю будущую жизнь, утверждая, что прошлое было лишь подготовкой к этому мигу, проверкой готовности его к славе грядущей, связанной неразрывно с верой в Спасителя.
Он понял – не зря ведь назвали Спасителем. Спасал, еще спасет, да. И он тоже будет спасать!
Поднялся с колен, светясь лицом, руки беспокойно ерзали по рубашке, теребя пуговицы. Батюшка подскочил, неуверенно покашливая. Всякие посетители были, а уж приезжие какие – так о некоторых и словами не передать. Но вот таких еще не было.
Кто-то из мужичков, стоявших смиренно у входа, захихикал пронзительно. Кто-то заподумывал – не придется ли скручивать гостя незваного, вдруг да буйствовать начнет неприлично.
Нет, обошлось все миром.
- Нехорошо вам? – спросил батюшка, глядя чуть испуганно на незнакомца с сумашедшинкой в глазах. – Болит что? Сердце? – бывает ведь, что от экзальтации излишней некоторых сердцем схватывает.
- Нет, нет, - отказался он, улыбаясь счастливо. Странным казалось беспокойство священника, да косые взгляды деревенских, толпящихся поодаль. – В порядке все. Даже не так… Все просто замечательно. Вы даже не представляете, как мне помогли!
И он вышел из храма, даже лба не перекрестив. Батюшка глянул вслед с сомнением. Не показался ему этот посетитель, ой, не показался. Бедой пахнуло странной и страшной, будто вестника с темной стороны увидел. Помрачнел священник необъяснимо, дернул себя за бородку. Поклонился иконе, крестясь. Успокоения попросил. И будто погладило его ласково, да глаза рисованные улыбнулись нежно. Вздохнул батюшка. В порядке все будет, в совершеннейшем порядке, да. Иначе и быть не может. Спаситель всегда спасет. Даже самых безнадежных, лишь бы только захотели они. Попросили. Да.
* * *
Жизнь свою он сломал круто, одним махом, без всякой подготовки. На мелочи не разменивался. Квартиру продал быстро, за цену не торговался. Сколько предложили, столько и взял. Покупатели, вздрагивая от волнения пальцами, отсчитывали хрусткие зеленые бумажки, переглядываясь и перемигиваясь недоуменно. Но проверили – продавец на учете ни в какой психушке не состоял, отличался завидным душевным здоровьем, так что все чисто, все законно было. Да и квартира – его собственная была. Не подкопаться. Видно, просто поехала у мужика крыша. По нашим-то нервным временам еще и не такое бывает. А, может, задолжал кому крупно. Отдавать нужно быстренько, чтоб голову сберечь в целости и сохранности. Вот и продает задешево. Но со сделкой торопились, чтоб не передумал.
Работу он бросил так же разом. Пришел, махнул начальнику на стол надорванный лист бумаги, небрежно исписанный разлетающимися буквами.
- Заявление это, - пояснил он, улыбаясь все так же светло и прозрачно, как перед чудотворной иконой. – Об увольнении. Ухожу я.
- Куда? – начальник даже приподнялся в кресле, глядя недоверчиво. Работой нынче особо не разбрасывались, дорожили трепетно.
- Да так… - он неопределенно крутанул ладонями. – Предложили тут кое-что… - и добавил, внезапно подмигнув лукаво: - Услышите обо мне скоро, да. Очень скоро.
И ушел, оставив начальника в недоумении, даже не забрав причитающиеся деньги в кассе. Сослуживцы покрутили пальцами у висков, в точности, как давешняя деревенская бабка. Лишь только секретарша конторская вздохнула горестно, да съела сама все пирожки, что принесла на работу, надеясь соблазнить приглянувшегося парня.
Даже одежду всю роздал, оставив лишь то, что на нем было – джинсы потертые, рубашку байковую, в веселую красно-белую клетку, куртку кожаную, с заштопанной бережно царапиной на рукаве, да ботинки тяжелые, из грубо выделанной свиной кожи.
- Берите, все берите! – восторженно кричал он, - разбрасывая пестро извивающиеся галстуки. – Мне уже ничего не надо! – и смех его был дик и страшен своим весельем.
Нищие в переходе привокзальном вторили ему хохотом, скаля почернелые зубы, дыша кислым перегаром. Расхватывали пиджаки, дрались гнусно из-за брюк, рвали друг у друга тонкие рубашки. Кто-то ударил приятеля ботинком по щеке, вышибая зубы и размазывая скошенным каблуком кровь, кто-то ухватил сразу кучу вещей, поволок в угол, хоронясь от остальных, но был догнан с возмущенными воплями, избит нещадно.
Он не замечал ничего. Казалось ему, что весь мир радуется его счастью, а там, где он проходит, чуть ли не розы зацветают, ложась ковром алых и белых лепестков под ноги, наполняя воздух неземным благоуханием. Будто святым угодником себя почувствовал.
Да разве ж не обещана была ему слава земная, а впоследствии – и небесная?
- Нищ! Нищ остался! – шептал он, блестя глазами истово. – Ничего нет, только то, что на теле! – и сжимал холодными пальцами крест, впивающийся шнурком в шею. – Ничего не нужно мне, ничего. У птиц небесных и того нет, а поют-то как, соловьями заливаются!
Но он-то птицей не был. Тем просто – подобрал какого червячка под кустиком, вот и обед. А тут червячками питаться невозможно никак, да и жуки не кажутся привлекательными. Опять же, крылья на зубах хрустят.
Он печально покрутил красно-полосатого жука, посадил его на древесный лист.
- Не буду тебя есть, - сказал. – Пока еще не гожусь в праведники. Вот те да… жучков да паучков ели. А я брезгую.
Сплюнул от отвращения к собственной брезгливости, растер плевок тяжелым ботинком так же, как собирался растереть все привычки к уюту, накопленные за неторопливое жизненное течение.
- Ничего, я научусь, - пообещал он неведомо кому, подняв к небесам ладонь клятвенным жестом.
Девчонки-школьницы, встреченные им на окраине городской, посмеиваясь дали несколько булочек. Явно за психа посчитали, но пожалели. Все же было в нем что-то такое, что вызывало жалость сострадательную в теплых женских душах.
- Ну вот и поел, - улыбнулся он, сияя, отряхивая крошки ставшими неловкими ладонями. – Как птаха небесная!
Он ушел из города, следуя за видением своим чудным, пытаясь отыскать и пройти дорогу волшебную, обещанную в далеком деревенском храме чудотворной иконой.
А в храме том, у иконы чудотворной, из глаз слезы полились. Только не видел никто этого чуда – среди ночи случилось, не было никого рядом. А к утру уже все закончилось, глаза лика были сухи и строги, исчезла только из них нежность всепрощающая. Требовательно взирали, сурово. Батюшка, глянув на икону, закрестился испуганно. Понял – случилось нехорошее что-то.
- Не знаю, чей грех это, не знаю… - прошептал горько, а перед глазами мелькнуло лицо давешнего чужака, что приезжал поклониться иконе чудотворной. Странный гость, чудной. Не он ли что сотворил?
* * *
Далеко от города он все же не ушел.
- Ближе к людям нужно, ближе, - говорил сам себе, вспоминая древних. – Не удаляться в пустынь, животным Библию толковать, а явить чудо прямо здесь, в средоточии греховном.
Добрался до церквушки, где батюшка знакомый был. Поклонился кладбищенской ограде, погладил даже покосившийся крест на одной из могил.
- И надо мной такой же поставят, - шепнул улыбчиво. – Только гранитный, с золочеными буквами. И ухаживать будут за могилкой тщательно, и цветы на ней круглый год цвести будут. А еще люди начнут приходить, молиться о чуде. И чудеса эти будут происходить, - размечтался он, разомлел даже отчего-то.
- Благословите на подвиг за веру, - попросил священника, падая на колени, как в прежние времена. Тот нахмурился только. Какие еще подвиги? Для подвига вера нужна, а тут не наблюдается.
- Гордыня одолевает, - тихо сказал батюшка. – К исповеди бы… - тоскливо продолжил.
- Знаю, знаю все! – он не слушал даже, плыл своей волной, не замечая, что весло лодочное давно сломалось. – Благословите! На служение вечное! Слава земная и небесная была мне обещана, как праведнику, величайшему в наше муторное время! – он восклицал и бился о каменные плиты лбом, уже рдело пятно, припухая некрасиво, обводясь синевой.
- Нет, - ответил священник. Пытался еще говорить что-то, увещевать непослушного, но тщетно.
- Не верите, значит?! – он вскочил, диковато оглядываясь. – Но мне в самом деле обещали! Я докажу!
Батюшка еще говорил о враге извечном, что обольщает сладкими обещаниями, сулит горы золотые до самых небес, и дорогу по этим горам прямо к престолу Его, а на самом деле – лишь заманивает гордецов в котлы свои нечистые, смолой кипящей пузырящиеся.
Он только лишь уши ладонями закрыл, из храма выбежал. А перекреститься опять забыл. Вспомнил, когда уже за кладбище отбежал, да рукой махнул. Ничего, не страшно это. Простится такой мелкий грех за ту праведность, к которой он стремится и которой достигнет.
Яму рыл с другой стороны кладбищенской ограды, прямо напротив церкви, только ряды могил разделяли. Бормотал невнятицу о заповедях блаженства, глаза закатывал вверх, будто силился рассмотреть в небесной голубизне нечто важное, сокрытое до поры. И, верно, видел, нарисованное неуверенными перьями облаков, потому что улыбался и рыл еще быстрее, только лопата мелькала, срывая с ладоней мозольные пузыри.
- Было это уже, было все! – шептал, закусывая губы, покрытые пыльной черной коркой. – На шестах сидели, на столбах. Неправильно это. Вверх возносились, праведностью своей кичились. Эх, древние… Вот где гордыня была! Еще бы, просто-то как… Со столба на всех нагадить. Хех… А вы так, как я попробуйте… - и очередной земляной ком плюхался влажно в огромную уже кучу.
Местные посматривали, похихикивали, иногда кто-то из самых сердобольных приносил кусок хлеба с салом, бросал новоявленному дурачку деревенскому. И все смеялись, в ладоши хлопая, наблюдая, как он бросается к пище, схватывает грязными растрескавшимися руками, жадно заталкивает в рот.
- Спасибо, спасибо! – кланялся. – Господу нашему благодарность моя. Кормит Он меня, как птицу поднебесную. Но я отслужу, отслужу… Лучше соловья петь буду. В чем и клянусь!
К ночи яму вырыл-таки. Глубокую. Корни древесные свисали внутрь, шевелясь белесо, как черви огромные. Он сбросил в яму несколько досок – постель.
- Хорошо-то как, - сказал протяжно, раздумчиво, вытягиваясь на сырых досках, глядя в звездчатое высокое небо. – Дом это мой. Собственный дом, которого и не было никогда, - представилось даже в помрачении, что был всю жизнь бездомным подкидышем, над которым только смеялись все, шпыняли и пинали. Всплакнул, прижимаясь щекой к шершавым деревяшкам. Так и уснул, улыбаясь и плача, размазывая по лицу земляные комочки. Насекомые, попрятавшиеся до поры, повылезли из ямных стен, с любопытством приближаясь к новому соседу.
* * *
Первые дни сидел в яме тихо, лишь деревенские бросали хлебные корки иногда, да бутылки с водой. Пацаны прибегали, смеялись, тыкали пальцами, просили подать червячков для рыбалки. Он улыбался тихонько, кланялся каждому, благодарил неведомо за что, и все повторял:
- С благословения Его Самого сижу, праведность доказываю!
Деревенские не слушали, ухмыляясь. Ну, сидит дурачок и сидит. Много нынче таких и всяких. Может, девка его бросила, а, может, жену с полюбовником в постели застукал. Такие-то несчастненькие и сходят с ума по полной программе. Либо с балкона полететь пытаются, крыльями бьют развернутыми, либо вот так, как этот, в яме. Вроде как в могилу зарываются от стыда и глаз людских подальше. Знакомое дело.
Лето теплым было, малодождливым, так что сидел спокойно, уютно. В прохладном тенечке, радуясь жизни птичьей, беззаботной. В точности, как обещано было. Святостью своей упивался, счастливый. Сравнивал себя с праведниками древними, и выходило, что он-то уж точно им не уступает, а даже и наоборот. Что там столпники, вот попробовали бы они в яме.
Особо противно было ему фекалии в стены ямные закапывать. Но рыл. Потому что вонь раздражала. Ничего, - думалось, - не страшно, скоро и это пройдет, не может же праведник в собственном дерьме сидеть, нет. Скоро все фиалками запахнет, а лучше бы – розами. Уж очень ему розовый аромат к душе был.
- Блаженны нищие духом! – выкрикивал он, требуя себе Царство Небесное. – Я! Я – такой нищий! Нет у меня ничего. Голову преклонить негде, кроме как в яме этой, во тьме кромешной, ужасной. Доски вот прогнившие ложем служат!
И стучал по доскам сбитыми кулаками страшно, захлебываясь рыданиями, размазывая по расцарапанным щекам грязные сопли.
На пятый день ямного сидения приехала какая-то горожанка, постояла над страдальцем, поохала.
- Давно он так? – спросила. Ответа не дождалась, подхватила пальчиками подол, на колени упала у края ямы.
- Святой! – заголосила, наклоняясь к яме. – Благослови!
- Что у тебя приключилось? – он сразу стал спокоен и важен, даже лицо показалось чистым, не испачканным грязью. – Все расскажи, больше, чем на исповеди рассказала бы.
Деревенские ближе придвинулись. Еще бы, интересно ведь. Горожанка-то эта в цветастом платье сейчас вот душу изливать будет, сплетни всякие рассказывать. Любопытно.
Правда, в рассказе ничего особенного не оказалось. Банальность, обыкновенность. Муж, пьющий и гулящий, дети-неслухи, на работе неувязки, зарплата маленькая, квартира ремонта требует, машина разваливается, дача рассыпается, денег катастрофически не хватает, весь дом на ней, вся семья ей в рот смотрит, а она – устала, устала, устала. Хочется любви, ласки, нежности. А в ответ только одно: дай, дай, дай! Никто не сказал: возьми, милая. Обидно до слез. Жизнь не удалась, хоть топись. Вот прямо сейчас – камень на шею, да и в воду. Помогите, ну, хоть кто-нибудь! Слово хоть ободряющее скажите!
- Ясно, - прервал он рассказ уверенно, будто всю жизнь психологом подрабатывал. – Тяжкая доля твоя. Но – помогу.
Протянул ладонь к краю ямы. Женщина уже на земле распласталась, силясь дотянуться, вложить в его руку хрустящую бумажку. Но нет, отдернулась ладонь.
- Я тебе что, экстрасенс какой? – возмутился он. – Деньги – пыль и суета. Мне без надобности. Воды дай. И жди.
Она засуетилась, но кто-то из местных подал бутылочку с водой, любопытствуя – что ж дальше-то будет.
- Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! – забормотал он, потирая бутылку шершавыми ладонями.
Женщина у края ямы завыла тоненько, бабки деревенские вторили ей протяжно, на разные голоса, всхлипывая, как по покойнику.
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь! – закончил он диким выкриком, аж земля в яму посыпалась сухой пылью. – Вот бутылка твоя, - протянул женщине. – Мужу попить дашь, сыну, дочери, ну и сама тоже. А там увидишь, как все изменится.
Она опять попыталась деньги сунуть.
- Брысь! – грозно рявкнул он. – Иди, не порти чистоту блаженную презренным металлом.
- Да какой же металл? – удивилась женщина, заворачивая драгоценную бутылку в носовой платок с веселенькой голубой каемочкой. – Бумажки, как есть бумажки. Почти что новые.
- Не хочу, - твердо сказал он, гордясь собой. – Не нужно мне это. Блаженны нищие, ибо их есть Царствие Небесное. Ясно?
Она не поняла, но закивала согласно. С этим и ушла.
Деревенские, конечно, остались. Взирали уже с почтением и страхом. Мало ли, что за колдун в яме засел. Конечно, церковь вот она, в двух шагах. Да только все равно боязно. Кто-то за батюшкой побежал, рассказывать все случившееся. Ахать да вздыхать перепуганно.
Священник, конечно, тут же пришел к яме. Постоял у края, покачал головой.
- Бесы тебя одолевают, - как диагноз поставил. – Выходи. Нехорошо это. Гордыня адская тебя грызет. Гляди, так и съест, а ты и радоваться будешь.
- А-а-а! – завопил он. – Завидуешь, небось?! Точно, завидуешь! Тебя даже в городской приход не взяли. Так, на окраине бросили, чтоб на высотки городские издали глазел. Вот ты и у меня пытаешься славу неминуемую забрать, под себя загрести. Я выйду, а ты – тут как тут. На мое место в яме засядешь. Только не выйдет у тебя ничего. Мне обещано, мне-е-е! – и забился на досках рассыпчатых, стуча коленями и грызя неподатливое тягучее дерево.
Батюшка уж хотел и милицию вызвать, и врачей, да отчего-то передумал. Может, понадеялся, что сиделец сам вылезет. То ли совесть проснется, то ли остатки веры помогут. Только молился за грешника, плача перед иконами, просил даровать ему разум и понимание. А пуще того – веру настоящую, искреннюю.
Да только напрасны были молитвы.
С тех пор прямо паломничество началось к этой яме. Люди шли и шли, не обращая внимания на укоризненные наказы священников, что пытались разъяснить тем, кто на немедленное чудо надеялся, - не от Господа эти чудеса, ой, не от Него. А сами понимаете, кто там копыто приложил.
Не слушал никто. Еще бы – чудеса-то были вполне настоящие. У той, самой первой женщины, муж враз пить-гулять перестал, сын в институт поступил, дочка жениха нашла. В общем, благодать воцарилась полнейшая. Да и у других так же было. У кого болезнь проходила страшная, безнадежная, кто замуж выходил, кто женился счастливо, кто деньги находил неожиданно, когда от нищеты голой уже себя схоронил почти. В общем, помогало что-то людям. Может, водичка наговорная, а, может, щепотки ямной земли, что каждый с собой уносил бережно, в платочек завернув. На счастье.
Бабки деревенские почетным караулом у ямы стояли. Дрались даже меж собой за честь подать праведнику сидящему водички или хлеба кусок. Некоторые даже освоили хлебопечение, таскали потихоньку к яме домашние хлебы, завернутые в тряпицу и дышащие влажным жаром.
- Тут нельзя так, как мы привыкли, - говорили они меж собой. – Нужно о старых традициях вспомнить. Ну, сами подумайте, где ж в древности плиты газовые были? Вот то-то же… Все в печах готовили. Ну и продукт, конечно, чистый был экологически, для здоровья полезный. А от этого газа, между прочим, невесть что еще в суп попадает. Так что надо бы не магазинное давать святому нашему, а только самодельное. Эх, печку бы еще… - деревня-то пригородная была, печек там уже лет эдак пятьдесят, как не водилось. Порешили отрядить делегацию в соседний дачный поселок. Там, мол, есть старичок, который всем нуждающимся дачникам печки ладил. Ну и им, конечно, не откажет.
Старичок не отказал. Ему, если честно, все равно было, кому печку ставить. Главное – стол накрыли, стопку налили, ну и хрустики в карман опустить не забыли со смущенной усмешкой. Так что печку поставил хорошую. Чуть кривобокую, но надежную. Похлопал по беленому кирпичу, прощаясь:
- Тут у вас, девоньки, и кашки, и хлебушки, и пирожки будут славные! – а девонькам тем уже давно за шестьдесят перевалило. Так что расплылись счастливо от комплимента нежданного, а деду – еще стопарик накапали. За вежливое обхождение. Одна даже задумалась – а не взять ли к себе старичка. Вдвоем все веселее. Да подруг застыдилась.
Ямное же сидение продолжалось.
Праведник будущий молитвы орал, церковные колокола перекрикивая, крестился, взметывая земляную пыль, кусочками досок в любопытных швырялся. Вот только когда с проблемой какой обращались – враз менялся. Хмурился, как доктор, сурово и важно, уголком рта кривился, и каждому обещал:
- Помогу, сделаю. Для того и сижу я здесь, чтоб от трудностей вас избавлять, на себя их брать. Видите, как истощился от забот людских.
Но, как ни странно, истощения у него не наблюдалось. То ли по велению свыше, то ли деревенскими стараниями, округлился он весь, лицом даже залоснился, ладони пухлые стали, сытые. И улыбался луной полной, светлой в темноте.
Однако, приходящие за помощью довольства этого не замечали. Только и видели, что яму вонючую, да доски серые, рассыпающиеся, и одежду сидельца, влажную, с торчащими из швов нитками. Бабки уже пытались спускать в яму сменное белье и рубашки теплые. Не брал.
- Мне и так хорошо, обо мне заботятся, - и нежно стряхивал мокрицу, упрямо ползущую по руке.
Может, так бы оно и продолжалось. И сидел бы он в яме аж до холодов заморозчатых, если бы не случай один.
Приехала как-то девица к яме. В джинсиках подстреленных да в блузочке, на языки пламенные похожей. Склонилась низко. Сиделец аж задохнулся, в глаза ее синие глянув. А она улыбнулась накрашенными ярко губками, облизнулась остреньким язычком, и расплакалась, тщательно смаргивая слезы, чтоб тушь не растеклась.
- Что, что случилось у тебя? – залепетал он, подпрыгивая нервно на досках. Руки шарили по стенам ямы, отдергивались, натыкаясь на неглубоко врытое дерьмо.
Девица, продолжая плакать, историю свою поведала. Немного даже необычайную. Про радугу разноцветную, которую всю жизнь искала, про друга, что обещался в поисках помочь, да сгинул в неведомом. Скорее, разлучница какая увела. А она, бедная, с тех самых пор ищет свой горшочек золота, а находит – только края радужные.
- И что? – недоверчиво переспросил он. – Можешь, что ли, по радужному мосту прогуляться?
- Да без проблем! – хихикнула девица.
Сыпанула что-то блестящее под ноги себе, тут же приподнялась над ямным краем, да так в воздухе и зависла. Деревенским показалось, что она стоит, бесстыже ногу одну задрав, как кобель какой под деревом. Но он-то из ямы своей все видел так, как на самом деле было – висела девица в воздухе, покачивалась без опоры малейшей. Он своему зрению доверял. Еще бы, у праведников всегда все видится в верном свете. На то их Господь просвещает.
- Так что ж ты хочешь от меня? – спросил даже как-то робко. – Ты ж сама – великая святая. Мученица за веру и правду, можно сказать. Разве ж я тебе могу помочь чем-то?
Девица улыбнулась скромно:
- Только ты и можешь мне помочь, - сказала. – Потому что сон я видела вещий. И велено мне было в этом сне тебя отыскать. А вот как найду тебя, так все проблемы мои разом и решатся.
- Могу только одно тебе сказать, - шепнул он, задыхаясь от счастья, - сказано было – блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать. Так что успокойся. Велика будет твоя награда, как и обещано. Очень велика!
Стерва эта в блузочке огненной еще выше приподнялась. Селяне, что невдалеке стояли, ахнули – померещилось им, что девка бессовестная джинсики свои заштопанные вовсе скинула и задом голым нагло крутит.
- Обещания обычно пусты, - заявила ехидно, подмигивая праведнику ямному. – А мне бы хотелось в руках награду свою подержать. Ага?
- И что ж тебе надобно в руки? – он уже повис на краю ямы, жадно на нее поглядывая. Даже прикидывать начал, глупец, не получится ли яму двухместной сделать. А что ж… сиживали на столпах рядками, как редиска на грядке, почему ж в яме нельзя так дружно? Семейный подряд на праведность. Он даже поверил, что так все и задумано было изначально. Одно смущало лишь – как деревенские к этому отнесутся? Да и неловко такой красотке будет на досках спать. А нет досок – нет и праведности.
- Тебя бы… - протянула девица, и ноготки ее наманикюренные воздух скребанули угрожающе. – Тебя бы надобно. Ты и есть ответ на все моления мои. Так-то, Мишенька.
От того, что она по имени назвала, у него вовсе дух заняло. Сам не запомнил, как из ямы выпрыгнул, к ней рванулся, крутя ворот полуистлелой рубахи, что душил и давил страшно. Девица рассмеялась ехидцей, как железом по стеклу потерла, да и бросилась бежать. А он – за ней следом, без памяти совсем.
Деревенские только крестились в ужасе. Картинка-то им предстала совершенно непотребная. Для них девка эта мчалась, высоко голые коленки вскидывая, задом повиливая завлекательно, а блузка ее языкато-огненная развевалась флагом. Следом бежал праведник, на ходу одежку сбрасывая. И вот стал – гол и страшен, немыт, вонюч и отвратителен. А девица все пальчиком его манила, бедром белым покачивала. Но только он руку протянет, вот-вот коснется – как тут же отшатывалась, вроде как и недалеко, на полшажочка, а он все никак достать не мог.
Так и скрылись за поворотом ограды кладбищенской. Никто и с места не сдвинулся, как окостенели все, ноги в землю вросли. Потом уже заголосили, что, дескать, нечистая сила это была. Посетила праведника святого ужасным соблазном. А он, конечно же, не так, как встарь. Это древние были на соблазн недоступные, а нынче…
- И трава тогда была зеленее, - вздохнул кто-то из толпы. – Да и деревья… не деревья, а башни высоченные, голову задерешь, так шапка падает. И солнце желтее было, точно говорю.
- Ага, - подтвердил кто-то из молодых. – Мы вот на уроках астрономии учили, что желтеют звезды тогда, когда умирают. Света в них не остается, тепла, кстати, тоже. Так что уж не знаю, какая там трава была древесная.
- Цыц, оглоед! – огрызнулся любитель старины. – Выучили вас на свою голову.
И, как ни странно, на этом обсуждение удивительного происшествия закончилось. Будто забыли все о праведнике, что в яме сидел. Завалили яму, удивляясь – откуда она взялась на окраине кладбищенской. Вроде, никаких похорон не намечалось. Видно, выкопал Федька-могильщик по пьяни, да и забыл об этом. А как яму засыпали, так и разошлись, болтая о старинных деревенских сплетнях. Вроде того, у кого самогон лучше – у Людки, что рядом с дубом столетним живет, или у Фаньки, чей домишко невдалеке от старой школы притулился. Порешили попробовать и тот, и другой.
- Следственный эксперимент будет! – важно вздев палец к желтеющему солнцу, заявил радетель за высокие деревья.
- А я бы лучше водочки… - мечтательно ахнул астроном. – Фанька самогонку на порошке стиральном гонит. Правду говорю, сам видел, как с рынка городского упаковку здоровенную «Лотоса» волокла. А Людка помет куриный добавляет, не иначе. Потому как после ее самогонки вкус во рту премерзейший.
- Цыц, оглоед, - дружно сказали все.
И для деревни история святого целителя закончилась.
* * *
А праведник ямный все бежал следом за девицей. И чудились ему картины дивные, будто вступил он уже на радугу, бежит по ней, задыхается счастьем, а из-под ног брызги летят разноцветные, и где эти брызги падают – сразу цветы распускаются, трава гуще становится, а то и вовсе зверь какой диковинный прямо из земли поднимается, человечьим голосом произносит:
- Хвала тебе, жизнь дающий! Многая лета! Вечная слава!
А он все бежит, бежит под смех девичий, радуется счастью своему и мира окружающего.
И вдруг, как в сказке, что в детстве читал, стемнело вокруг, небо тучное молнии прорезали, деревья огромными стали, тесно сплелись ветвями. Чащоба непролазная поглотила его, гремя ветрами четырехсторонними. А девица пропала, только где-то в вышине грозовой мелькнул алый сполох, словно блузки ее рукав.
А отовсюду, из самых темных лесных углов, из ям глубоких, из оврагов, что в земле прорезаны были, как пасти жаждущие, начали выползать гады шипящие, извивающиеся. Шелест движения их заполнил лес.
Он заоглядывался, испуганный. Яма, покинутая в страстном порыве, показалась уютной и далекой, как старый дом, в котором жил давным давно, еще во времена детского садика.
- Эй, где ты, фея?! – позвал он, углядев в небесах алое мерцание. – Заблудился я.
Гадские шорохи отозвались только, а человеческих голосов не было.
Тогда он побежал, силясь уйти от ядовитых тварей, подстерегающих под корягами, скрывающихся в спутанных прядях травы. Он спотыкался, падал, вставал, расшибая ладони о древесные жесткие стволы. Но все равно упрямо стремился вперед. Уже начало казаться ему, что там, в далекой дали ожидает его чудо дивное, о котором и мечтать не смел. Врата в Царство Небесное, никак не меньше.
- Праведностью своей доказал! – шептал он на бегу, брызгая слюной от чувственного избытка. – Святостью все препятствия одолел!
А шипение злобное все приближалось и приближалось, и глаза разноцветные, узкие светились гроздьями ягодными у корней деревьев, заманивая в ловушку.
Он налетел на валун, невесть откуда оказавшийся на дороге, упал, ударившись плечом о камень, покатился куда-то вниз. И уже полыхнуло перед глазами алым, как блузка давешней девицы, что фокусы с полетами показывала. Огненно так всколыхнулась земля, расступаясь перед ним, и он рухнул, расплескивая жаркую тягучую смолу, обдирая кожу о края чугунного котла.
Кто-то засмеялся ехидно, и нараспев прозвучал добрый голос, грустно и протяжно произнесший:
- Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю…
Он захлебнулся мерзкой черной массой, враз залепившей рот и ноздри, заклеившей глаза. А в висках стучали заповеди блаженства, разворачиваясь желтоватыми хрупкими свитками папируса, и черные буквенные закорючки гладко сыпались с папирусных извивов.
- Блаженны нищие… блаженны… блаженны плачущие… блаженны кроткие… блаженны алчущие и жаждущие правды… блаженны… блаженны милостивые… блаженны чистые сердцем… - каждое слово проникало под смоляную пленку, вспыхивая белым чистым пламенем, так не похожим на насмешливое алое сияние. – Блаженны миротворцы… блаженны изгнанные за правду… блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать… блаженны… блаженны… ибо их есть… ибо они будут наречены… ибо велика ваша награда… блаженны… ибо они Бога узрят… узрят… узрят… блаженны…
Он заплакал, чисто и честно, смывая ямную грязь.
- Грешен, грешен я… ах, дурак какой… правы были, говорили мне… - он сбивался, путал слова, торопясь сказать наболевшее. – Гордыня проклятая, гордыня… ах, виноват…
Еще говорил что-то, отплевывая черную жижу, и становилось ее все меньше, а пламя алое, как блузка волшебной девицы, уже почти что и не жгло, отпуская.
Внезапно полыхнуло ярким, белоснежным, громыхнули раскатисто заповеди блаженства, свернулись папирусные свитки, и он открыл глаза, растерянно озираясь.
- Ну, слава Богу! – сказала пожилая женщина в белом халате, добро улыбаясь. Руки ее, пухлые и уютные, поправляли на нем одеяло. – Очнулся наконец. А мы уж думали… - она не договорила, махнула рукой, побежала куда-то, постукивая широкими каблуками растоптанных туфель.
Он оглянулся, не доверяя уже себе нисколько.
Больничная палата насмешливо подмигивала со всех сторон, и стены, крашенные унылой зеленоватой краской, облупившейся местами, вдруг показались привычными и даже отчего-то нежными.
* * *
На этом и закончилась история ямного сидельца.
Выписался он из больницы в скором времени, поехал в деревеньку, где в яме сидел. Все хотел у батюшки прощения выпросить, поклониться виновато. Да только ямы не нашел. И не только ямы. Ни церквушки, примостившейся у кладбищенской ограды, ни кладбища этого, ни деревеньки даже – не было вовсе.
Рванулся он тогда икону чудотворную искать.
Приятель один, считавшийся в их дружеском кругу специалистом по вопросам веры, ухмыльнулся лишь:
- Миша, да ты что говоришь такое? Нынче почитай в каждом храме чудотворная икона есть. А вот о деревне такой, как ты описываешь, и не слышал я. Правда, легенду рассказал интересную… да. Что-то я такое слышал. Или читал… Не припомню даже, - и приятель задумался, мучительно хмурясь в попытке вспомнить давний слух, прочно забытый.
Он посуетился еще некоторое время, разыскивая следы своей истории. Только не нашел ровным счетом ничего. Даже квартиру как и не покупал никто. И вещи все его в шкафу лежали-висели мирно. Только вот на ботинке одном пятно было едва заметное, будто кровь затерли небрежно. Да он этого не рассмотрел.
- Причудилось в бреду болезненном, - решил.
Больничный закончился, он вышел на работу. И – словно заново родился. Все казалось интересным, не познанным еще, кровь бурлила газированными пузырьками. Глаза его блестели радостью.
Секретарша конторская вновь начала таскать пирожки и салатики, умильно поглядывая на него. Он почти что и не сопротивлялся. Добродушно жевал пирожки, нахваливал салатики, а потом начал и секретарше комплименты говорить.
- Светочка, солнце ясное, как же вы сегодня хорошо выглядите, - ворковал он, как голубь на току. – Как же вам эта кофточка идет! – или платье, или туфли новые, ну, смотря по сезону и дню.
Секретарша расплывалась улыбкой и уже присматривала недорогую кафешку, где можно было бы снять зал для семейного торжества.
Он женился, родились дети-неслухи. Жена иногда устраивала скандалы, обвиняя его то в маленькой зарплате, то в отсутствии должного внимания к ее особе. В общем, все было, как у людей.
Когда начиналась семейная свара, он только улыбался тихонько:
- Светочка, солнышко, виноват. Исправлюсь. Честно! Обещаю! – и ссора утихала, не успев толком разгореться.
Он иногда вздыхал, глядя бессонными ночами на лежащую рядом жену.
- Блаженны кроткие, Светочка, - шептал, наклоняясь к ней. – Слышишь, солнышко мое? Кроткие блаженны, ибо они наследуют землю…
Жизнь мирно катилась вперед, иногда повиливая поездным вагоном на поворотах. Дети выросли, сын поступил в институт, дочка нашла жениха. Готовились к свадьбе, бегая по магазинам и усиленно пытаясь сэкономить в мелочах несущественных.
- Виноват, солнышко мое, - все чаще говорил он, продолжая улыбаться, и жизнь казалась ему светлой и радостной.
Может, это и есть дорога в Царствие Небесное?