Шестая серия
Ночь. Тьма, не позволяющая различить дорогу. Боль. Пылающая на обожженном лице, руках... Будь эта боль пламенем, степь озарилась бы на многие мили окрест. Идти, бежать... Из чужой деревни, так и не ставшей ей убежищем. Сожженной Азулы. Вина? Ее вина? Нет здесь ее вины... Не она привечала разбойников, не она продавала им луки, стрелы, мечи... Это все он, Кадаран... Почему же она, раз имела на него такое влияние ("о, твои нежные руки" - посмотрел бы сейчас, во что они превратились...), да, почему же она не прекратила эту торговлю, что лишь разжигала вражду между предгорными кланами? А какого балрога она должна щадить пригорян? Убийц ее матери, и отца, и младшего брата... Трехлетнего брата. Правда, она долго искала его тогда среди мертвых, но не нашла. Восьмилетняя девочка, спасшаяся тем, что ее в наказанье послали мести хозяйственный двор, и, когда в доме послышались крики, проскользнувшая на заднюю лестницу, чуть не носом к носу столкнувшись с пригорянином в полном вооружении, она прыгнула через перила, пролетела этаж, чудом не расшибившись шлепнулась у самой двери, пробралась в конюшню и на гнедом жеребце ускакала в дикую степь. Когда жеребец носил ее, не чуя поводьев, она благословляла ту ночь и ту тьму, что укрыла ее от врагов. Когда, к утру, утомившись, конь вернулся в родное стойло, никого в живых не осталось, мало того - бандиты надругались над мертвецами, отрубив у каждого левую руку, не только у ее родных, темных дунедайн, но даже и у всей их челяди, до самой последней прислуги. Но глаза ее остались сухими, и она не рыдала. С тех пор Малиора следила за собой неустанно, приучаясь пользоваться не левой, а исключительно правой рукой. И еще она постаралась забыть свое прежнее имя... И еще она тогда поклялась самой страшной и крепкой, по ее мнению, клятвой - огнем, данным Мелькором, и безымянными духами Эа, что всегда, как только сможет хоть чем-нибудь навредить пригорянам, а если удастся - убить, то вредить им и убивать их как можно больше, не щадя ни женщин, ни стариков, ни детей.
И она выполняла данную клятву. Немало предгорных колодцев приняло в себя наговоренную росу с первых ландышей, и с наслаждением следила она за растущими, как грибы, могильными холмиками. Заражала свиней грызущими внутренности червями, и свинина становилась смертельной отравой для съевшего ее человека, исполняла заказы на проклятия и привороты, одинаково вредоносные для жертв и заказчиков - силы ей было дано даже свыше желания. Были те, кто пытался снять с себя ее заклятья, и приходилось Малиоре сражаться с колдунами много старше себя и опытней, и, почти умирая от обратного удара, она все же возрождалась из пепла. Но никогда она не жаловалась на свою судьбу и не плакала - даже наедине с собой. Рассказы про девочку-колдунью передавалась из уст в уста, слава ее возрастала, и в заказах не было недостатка. Так прошло еще восемь лет, и она вошла в тот возраст, когда ее красота расцвела, как росистый цветок, что растет на болотах, и заманивает в свои алые губы ничего не подозревающих мошек и комаров - и воспользовалась этим. Шестнадцатилетняя красавица одним взглядом разрушала даже крепкие самые семьи, побуждала юнцов драться друг с другом насмерть, а сама уходила на свидание к следующей своей жертве. Но огонь ее ненависти был неугасим, и, чем больше сгорало жертв в его разящем пламени, тем сильнее он в ней разгорался. Ни деньги, ни скандальная слава, ни чужая любовь не могли сравниться по силе с этой страстью. И, словно бы по ее просьбе, настала, наконец, страшная засуха. Гибли от голода и солончаковой воды не только пригоряне, но они - тоже. Малиора была этому рада, она никого не жалела, и глаза ее не увлажнились ни разу. Люди склонны во всех бедах винить других, но отнюдь не себя, и Малиору изгнали, пригрозив забить камнями, буде вернется. И пришла Малиора в Азулу.
Там ей пришлось на первых порах ой, как несладко - приходилось гнуть спину на иссохшем, потрескавшемся, словно слепленный дурно горшок, огороде, носить с утра и до вечера из реки драгоценную воду, отцеженную из липкой грязи, но когда собрала она первый урожай - полтора мешка чечевицы, хозяева, расчувствовавшись, усадили ее рядом с собою к столу... Что их и сгубило. На их могилы она и не подумала уронить напоказ хоть слезинку. И дом их стал жилищем колдунье. Малиоре вышло послабление, и снова, пусть загоревшая дочерна, исхудавшая, как струна, она ожила и очахла. Огород не забросила, а весной заново раскопала, ходила ночью к реке - охотиться на приходящую к водопою, тощую, как она сама, живность, откапывала из-под палого листа и ветвей в дубраве позапрошлогодние желуди. И думала, думала... Все имеет свой последний предел, и, продолжай она мстить пригорянам тем же образом, долго не проживет - найдется и на нее управа. Сколько раз приходилось ей ускользать от жертв ее заговоров и заклятий - слово - не яд, и действует не мгновенно, а заказчики порчи часто признавались самим порченным, что тем долго теперь не прожить...
И Малиора решила уйти в Мордор. Там, в крепости Гортаура, она смогла бы рассчитывать на поддержку и помощь - чай, черные нуменорцы ему не чужие, но куда и как ей идти? На счастье, подвернулся этот мельник, Кадаран. Тайный мелькорианец, слабый колдун и большой любитель женской ласки. Впрочем, тот был лишь волосом сед, а телом еще крепок, и, на ее счастье, постель с ним не была ей противна. Иначе - не выдержать бы целый год без передыху. К Туилерэ должны были заявиться на мельницу люди Гортаура, и она бы ушла вместе с ними. Малиора опять представила вольную степь и Мглистые горы, удаляющиеся от нее, исчезающие на горизонте, и горькая усмешка перекосила сочащийся сукровицей обугленный рот. Все в прошлом! Когда заживет, вместо лица будет переплетение шрамов, и любой человеческий взгляд, испугавшись, скомандует слабому духу - гони уродину прочь! Она не знает пути. У нее нет ни денег, ни золота. Она не сможет теперь даже торговать своим телом. Она напорется на пригорян, и погибнет. Почему она не ушла с этим простаком Акроном к Саруману? Ведь ясно - никто не знает дороги в Мордор лучше, чем орки. А у Сарумана полон замок этих созданий. Акрон влюблен в нее... был... когда бы увидел сейчас - отвернулся бы... О, Мелькоре!...
Степь к западу от Мглистых гор изукрашена не только островками дубрав и березняков, но и глубокими, как ущелья, оврагами - тут вода, по весне сходящая с гор, не церемонится с почвой, да и снега, благодаря западным зимним ветрам, собирается много, а легкий, но постоянный уклон ускоряет бег воды. Травы держат корнями эту землю, лишь они способны противостоять упорной стихии, но стоит нарушиться травостою, и обрадованный весенний паводок промывает плешь на десять вершков в глубину. Следующий - впятеро глубже. И - пошло-поехало, готов новый овраг. Зимой они ловят путников, словно волчьи ямы - не приведи валар вас отправиться в путешествие потемну, стоит сбиться с дороги - и полетишь в овражью разверстую пасть, не заметив, где кончается твердь и начинается пушистый обманчивый снег, и выбраться по нему - невозможно, укроет тебя с головой, спеленает по рукам и ногам, и будешь барахтаться, словно муха в патоке, застывая, пока не обессилеешь и не заснешь вечным сном. Весною снег слеживается и оседает, и опасность значительно меньше - если не свернешь себе шею, то выберешься. Одуревшая от боли и отчаянья, Малиора не сразу заметила, как ноги с прошлогодней травы перешли на осевший пористый снег, а когда поняла - было поздно, льдистая корка под ней подломилась, и полетела она в черное жерло оврага, с темной ледяной водою на дне. Не долетев, застряла в колючем кустарнике, ударившись головой о вывернутый корень. И ее накрыло беспамятство, словно в детстве - теплое одеяло...
...Очнулась она от тихого разговора.
- Повелитель сказал - принять ее в стаю.
- Ее? Что мы будем с ней делать? И что она будет делать средь нас?
- Как что - будет жить... это все, что теперь ей осталось...
- Нам она не нужна - ее руки по локоть в крови соплеменников...
- Не соплеменников, повелитель сказал, а врагов...
- Врагов - не врагов, но мы, волки, убиваем лишь ради мяса и самозащиты. Мы не мстим, не преследуем недоступные цели. Мы благоразумны, а она - сумасшедшая.
- Ой, ли? Твоя мать, мне помнится, Палевый, как охотники разорили ее нору и убили первенцев, четверых семидневных волчат, пришла в ту деревню и, подкараулив по очереди этих людей, загрызла их, словно овец.
- Она мстила убийцам, а кого Малиора губила? Тех, кто ее родичей знать не знал, ведать не ведал.
- Потому - нет ей места среди людей. Быть ей волком - так сказал повелитель, а его приказы не обсуждаются, Палевый. Подожми хвост и сиди. Не тебе спорить со мной, Тракхой, что привела вас сюда...
- Смотри-ка, очнулась...
Малиора приоткрыла глаза и подняла голову. То ли серый рассвет так обесцветил краски весеннего утра, то ли глаза ее все же от огня пострадали... Но ничего не болит, и нет усталости в теле, будто всю ночь не она шла по дикому полю... Она взглянула на руки - как там ожоги, и увидела две серые мохнатые лапы, узкие изящные лапы волчицы, с белыми, острыми, неубирающимися когтями. И тогда Малиора завыла.
- Не может быть! - Акрон вскочил, и, оттолкнув лекаря, едва наложившего последний шов на изуродованную щеку, выскочил в коридор, хромая, протопал по лестнице, ввалился в конюшню и там налетел на Аузгу, опрокинув на нее и себя два ведра ледяной воды, и, не успев опомниться, получил в ответ звонкую тираду трехэтажных ругательств.
- Ты что, глаза на койке забыл? - Аузга схватила его за руки и цепко держала - не ударив, не вырваться.
- Прости, нъявар, но я тороплюсь...
- Куда, интересно?
- Ты знаешь, что Азулу сожгли?
- Ну, и что? Знаю... Туда сегодня Андрес и трое наших помогать едут - сказали коней накормить-напоить, вот мы здесь и носимся с Елизаром... С ними поедешь? Как - сейчас, а одеться? Ты что, дурной - не то что без плаща, но и без кольчуги? Мало в Изинде получил, хочешь добавить? Как - не нашел? Впрочем - да, на такие-то плечи, да при твоем росте, разве огричий доспех будет впору... Подожди, сбегаю, поищу... да не дергайся ты, полчаса ничего не решают.
Акрон дождался, пока затихнут шаги на лестнице, выбрал крепкую соловую лошадку, что стояла уже под седлом, вскочил на нее, и, древком копья распахнув створки ворот, выехал на мощеный брусчаткою внешний двор. Стража беспрепятственно выпустила его из Ортханка. Занималась заря четвертого дня после сожженья Азулы.
...Мельница не пострадала. Колесо, поднятое из-за весеннего половодья, подсыхало на солнышке. Болталась раскачиваемая ветерком незапертая калитка, скрипели створки ворот. Щебетали птицы, в глубине весеннего неба распластался крестиком коршун. Плескал струями говорливый ручей и что-то мерно и глухо ударялось о ствол столетней ветлы за оградой. Акрон въехал в ворота и застыл от неожиданности - привязанная к толстой ветке, висела петля из новой пеньки, а в ее крепких объятьях нашел себе вечный покой его дядька. Расклеванное лицо и начавшее раздуваться тело свидетельствовали о том, что повешен он был не сегодня... Сердце грохнуло в черную яму. Чувства разом исчезли, и его собственное тело стало будто чужим. Акрон срезал веревку и уложил мертвеца на лавку в сенях, накрыл чистым мешком и поспешил в деревню.
...Развалины еще дымились. То тут, то там рушилась очередная дотлевшая балка, бревно или рассыпалась в труху дощатая стенка. Залитый водой, засыпанный мокрой землей, огонь все еще мечтал отыграться на разоренной деревне. Между обрушившихся стен повсюду торчали печные закопченные трубы, а посередине деревни, близ жалкой часовенки с ликом Яванны, были сложены обгоревшие тела крестьян. И было их не менее двух десятков. Родные сидели на земле близ тел и одни рыдали, другие же молча, словно окаменев, переживали постигшее горе. Остальные - с риском для жизни разбирали руины. Близ мертвецов стоял деревенский колдун, но теперь было бы трудно определить на взгляд, сколько ему лет - волосы враз поседели, а лоб прорезала гневная складка. Акрон, не мешкая, подошел к нему.
-...Кадарана повесили мы. Да, я это сделал. Что? Он впустил пригорян в деревню, и сам ворота открыл... Сказал - это его друзья, покупатели. Он им оружие продавал... на нашу голову... Сперва вели себя тихо, а как уходить стали - подожгли. Да, неслись на конях по деревне и кидали на крыши и в окна факелы со смольем. Малиора? Ее не нашли, да и не искали. На что эта шлюха... Наверное, с ними ушла. Она же с Кадараном жила, каждую ночь у него проводила. Нет, это видели все - она не таилась. Так что ей имело смысл с пригорянами убежать, а то бы попалась - рядышком с твоим дядькой висела б.
- Я привозил оружие, а им торговал Кадаран... Вешайте уж тогда и меня.
- Глупости, Акрон. Тебе не в чем себя винить - ты не знал, с кем твой дядя торги ведет. Наоборот, ты общине дал в долг без процентов - это сейчас, когда во всех городах так лютуют ростовщики и менялы... Иди, отдохни, да возвращайся в Ортханк - на тебе же места живого нет, тоже с разбойниками повстречался?
- Да-да, конечно..., - Акрон нехотя повернул, но задумался и возвратился.
- А что, это правда, что Малиора жила с Кадараном?
- А ты у людей поспрошай - они тебе скажут.
- Ну, тогда все, прощевайте... не поминайте лихом меня, дурака...
Колдун насторожился, но за ним не пошел, когда Акрон, шатаясь, как пьяный, пошел к мельнице, забыв отвязать от воротной скобы свою лошадь.
... Медленно, обжигая босые ступни ледяной весенней водой, вошел Акрон в разлившийся под запрудой ручей. Добрел туда, где ручей неожиданно обрывался в темную ямину, и, выдохнув, сложив руки лодочкой, нырнул - чтобы больше уж не возвращаться... А из деревни бежали к нему люди - крича, махая руками... Поздно. Он виноват - ему и наказанье... Загребая коченеющими ногами, устремился он дальше - в тот самый омут, что пугал его с детства немерянной глубиной. И мысли, и вся горечь оставили его душу, исчезли... И это - смерть?
- Да, еще бы в луже попробовал утопиться, - сказал тогда на это колдун.
Он и так смертельно устал - шутка ли, четверо суток без сна, пожар, самосуд, полтора десятка обожженных, а тут еще этого... откачивать... когда он поднялся от неудавшегося утопленника, сделавшего, наконец, самостоятельный вдох, руки отваливались, а в глазах плыли радужные пятна.
...Две недели спасенный из омута Акрон провалялся в горячке, и мало кто верил в то, что он останется жив. Только, пожалуй, Нистия, да еще - Андрес, навещавший его сперва каждый вечер, потом - через день, а потом - вернувшийся в Изенгард, предварительно вручив Нистии полста мешочков со всякими травами и порошками и заставив ее повторить наизусть все свои предписанья. Крестьяне, спасшиеся во время сожженья Азулы, теперь поселились в Изинде, и многие приходили справиться о здоровье купца. А однажды - Акрон уже поднимался и выползал погреться на солнышке - примчался Елизар на легконогом степном жеребчике и привез ему новую одежду, оружие и письмо из Ортханка - дескать, Саруман его ждет, и дел накопилось невпроворот, так что пусть не мешкая выезжает. Акрон поднял глаза на Нистию.
- Ох, не хочется мне тебя покидать... скажи мне, любимая, только правду скажи - как, пойдешь за меня замуж? Бросишь все, что здесь нажила, переедешь в Ортханк?
- В Ортханк? - Нистия вскинула брови и тут же потупилась, покраснев и смутившись. - Да я за тобой хоть на край света отправлюсь...
Но это все было потом.
А в тот вечер Саруман раздраженно втолковывал Штрезе:
- Да ваш менестрель должен был уже дважды, как умереть... Сколько времени вы его на телеге трясли, недоумки! Да, да, я сделал все, что только смог. Жив он - пока. А как завтра будет - не знаю. Я не Эру Илуватар, и чудес не творю. Ясно? Все! Идите все спать! Рядом с ним ваш Андрес остался... Нет, он парень толковый, только, простите уж - недоучка. Я бы такому не палаш на перевязь, а хороших розог на заднее место навесил. Такая голова один раз на десять тысяч встречается, а знаний-то - шиш. Аптекарь! Бросить Инисфрийский университет! У него что - дома семеро по лавкам? Кушать просят? А...
Саруман махнул рукой и зашагал по кабинету. Сделав кругов этак десять, остановился перед смущенным таким приемом своим другом и, помягчав лицом, ухмыльнулся:
- Ну, что, и тебя допекли? Да ты садись за стол, не стесняйся. Дай трубку! Что же, что не курил? А теперь закурю. Тошно мне, Штрезе. Тошно мне одному, поговорить не с кем. Дошел до того, что виденья пошли - как от смолки восточной. Еще немного - с ума рехнусь. Много народа? А толку-то! Что, с орками говорить? С купцом-недоумком беседовать? Нет, ты - мой спаситель. Мы с тобой такие дела завернем - закачаешься! Вот, послушай...
И началось... К утру камин угас, кабинет был прокурен так, что в сизом дыму едва можно было различить две фигуры, склонившиеся над столом с недопитым вином и раскиданными объедками - оба спали, склонив головы, один - на руки, и второй - на грудь, и орка, зашедшая убираться, только распахнула окно и тихонько ушла, неслышно притворив дубовую дверь.
... Готто уже понял, что жив - болело все. Сломанные ребра, рука, распятая на лубке, пробитая грудь, но хоть дышать стало легче. Кроме того, его не оставляли ни на минуту - когда ушел, махнув на прощанье рукой, Андрес, наклонился над ним какой-то белобрысый хлыщ с холеным лицом и синевой, как у ночных гуляк, под глазами, пощупал лоб, потом считал пульс, прикрыв глаза полупрозрачными веками, осмотрел повязки, хмыкнул, исчез. Появилась перед глазами - то ли морда, то ли лицо, квадратное, смуглое, в татуировке, да еще и с клыками, приподнимающими верхнюю губу. Или это его бред? Нет, пожалуй... Или бред взял на себя заботу о нем - напоил, укутал шерстяным покрывалом, распахнул окна и задул свечу. Морды, заглядывающие в его лицо, периодически менялись, и он скоро привык к особенностям орочьей внешности, находя в этом себе развлечение - тем более что узоры татуировок не повторялись. Андрес больше не приходил, а хлыщ наведывался еще раза три-четыре, заглядывал в глаза, считал пульс, поил каким-то горьким и вонючим настоем, ругал сиделок, под конец - заговорил с ним.
- Давай знакомиться, что ли. Я - Саруман, хозяин этого замка. Слышал, что ты - менестрель. А где твоя лютня?
- Готто, - представился тот шепотом (на большее его не хватило). - А лютня - там, в Горн...бурге...разби...лась...
- Это хорошо, что ты Готто, и помнишь, где потерял свою лютню. Значит, память не потерял. Так упасть, как ты - и насмерть не разбиться, это надо уметь... Ты, часом, жонглером-то не был?
- Нет...
- Значит, просто под счастливой звездой уродился. Ничего, отлежишься, поправишься. Меня твои друзья чуть не растерзали - как, спрашивают, он, очнулся уже? Когда петь будет?
- Нескоро...
- Ладно, не печалься, выкарабкаешься, я точно тебе говорю, а я - знаю. Ты мне верь. Есть хочешь? Девчонки тут похлебку сварили, попробуй. Видел девочек? Хороши, а? Орки. Честное слово, орки. И не такие уж они страшные.
- Смешные...
- А узоры на рожах... а? Слабо лицо татуировкой забить?
- Слабо...- улыбнулся Готто.
- Ну, давай, пару ложек похлебки и кого-нибудь из твоих... кого пригласить для показательной кормежки менестреля?
- Йора. Мальчишка такой... и его мать...Геда? Нет, Кетэ... можно?
- Конечно, позову. Ну, пока! До вечера.
...Но, что бы ни обещал Саруман, выздоровление затянулось. Кровили отбитые внутренности, начался редкий, но сухой, вытягивающий все силы, кашель, пальцы сломанной руки не желали шевелиться. Готто терял надежду, и все вспоминал данное им однажды обещание Смерти. Славить ее? Да нет уж, увольте. Лучше так вот загнуться, хоть это и вовсе не сладко, чем пойти на поводу у старухи... Он любит жизнь, и, пусть даже не для себя, а будет ее только славить... В голове рождались и таяли строчки, а в окне проплывали пушистые весенние облака. К концу третьей недели Готто знал не только имена всех своих мордатых сиделок, но и вникал в их простые заботы, слушая немудреную болтовню - кто с кем сошелся, кто кому рожу начистил, кого повысили, а кого отправили на трое суток в "холодную". Знал имена и возраст их детей, повадки их временных сожителей, порядки орочьего бытия. Найдя благодарного слушателя, нъяма болтали без умолку, и только одна, с виду - совсем еще девочка, только вот ростом и шириной плеч превосходившая своих взрослых товарок, все больше молчала. Она отличалась от них даже внешне - более узким лицом, почти человеческим, с легкой горбинкой, носом, интересным, вытянутым разрезом глаз и хорошо очерченным ртом. Ее даже не портила татуировка, казалось, она вот так и родилась - со звездами и знаками на смуглых щеках. И еще, как только он смог сидеть без поддержки, привалившись спиной к колючей подпорке из свернутых одеял, то увидел, что у нее нет правой руки. Рана, по-видимому, еще до конца не зажила, он заметил, как аккуратно она укладывает грязное белье на культю, прежде чем тащить его в стирку. То, чего не знаешь, интересует больше всего, и однажды Готто удалось ее разговорить. Было раннее утро, в Ортханке гулко звучали редкие шаги внутренней охраны, из-за подоконника заглядывали первые лучи еще не жаркого солнца, а Балза рассказывала совершенно чужому ей человеку о своей жизни.
...Жила-была девочка, не игравшая в куклы... Сколько себя помнит, дралась. На кулачках - с мальчишками, тяжелой палкой-дубинкой отваживала незваных гостей от своей матери и старшей сестры, над чем последняя всегда насмехалась. "Сделаю ему нестояк", - обещала всякий раз Нарга, и, наверное, делала, потому что ее вскорости начали опасаться даже взрослые дядьки, не говоря уже о парнях. Тренировалась Балза, как проклятая, фехтовала, поднимала тяжелые камни, бегала с оленьей тушей на плечах, и во многом превзошла сверстников, не говоря уж про сверстниц. Ну, ей повезло, у нее папа - огр, но она своим трудом гораздо больше достигла, нежели все остальные. Одно плохо - у нъявар реакция запаздывает на мгновение, они в этом проигрывают оркам-парням, поэтому думать приходится больше. Сражение начинается, когда решаешь в него вступить, а не когда схватишься за рукоять меча. Ясно? Но в первом же настоящем сражении столкнулась она с противником, превосходящим ее во всем...
Балза смолкла и отвернулась. Готто понял, что продолженья не будет.
- Постой-ка, нъявар, я кое-что знаю, может это тебе и поможет, - Балза повернула к нему лицо с подозрительно блестящими глазами. - Когда я бродил по Эриадору, ну, ты, наверное, знаешь, как наш брат себе хлеб добывает, так вот, видел там я одного наемника, точнее - главу отряда наемников... Страшный детина, роста огричьего, и заросший до самых бровей... Ну, да, не это главное. Он был однорукий, правда не правая рука пострадала, а левая, но отрублена была много выше, чем у тебя. Так вот, чтоб держать щит, у него была приспособлена такая железная штуковина - совсем, как рука, и дрался он с ней не хуже своих воинов. Если научишься левой рукой держать меч, ну, не только держать, но и драться - я поговорю с одним человеком. Есть такой мастер Бёх, умный парень, хоть и трус распоследний. Он тебе такую же смастерит. Ну, как, поговорить? Попробуешь?
- А ты не врешь, менестрель? Знаю я вас, утешителей...
- Кого - менестрелей? Не вру - как менестрель и как Готто Итилиено, все зависит лишь от тебя, как - научишься владеть левой, как правой, или лучше не затеваться?
- Лучше затеваться.
В этот день Готто понял, что кашель оставил его, и силы начали возвращаться. Но совсем здоровым он почувствовал себя лишь к началу лета, когда праздновали Туилерэ, а до тех времен еще много всякого произошло.
С самого приезда мастеров жизнь в Ортханке переменилась. Перво-наперво, ожила старая кузня - Руттен и его сыновья получили ее в полное распоряжение. Через неделю рядом с ней появилась стеклодувная мастерская, и окна, прикрываемые до этого решетками и ставнями, стали приобретать более изящную и современную одежду. Через месяц в Изенгарде запахло известковым раствором, и веселый перестук камнетесов заглушил все остальные звуки города. Ювелиры, некогда славившиеся на все Средиземье, но страдавшие в последнее время от недостатка работы, получили грандиозный заказ от самого властителя, и, впервые за три десятка без малого лет, начали набирать учеников. Грета на свои деньги сняла в городе помещенье для мастерской (не отдавать же девочек на растерзанье мужланам!) и ткачи Изенгарда все время крутились у занавешенных окон, надеясь подсмотреть секреты выделки ее тканей. Андрес, то ассистировавший Саруману в редких случаях, когда требовалось саруманово знание магии и медицины, то безжалостно швыряемый им по деревням, потом - отправленный в Эхерноново войско, но неизменно рассчитывающий на помощь и совет своего учителя и наставника, набрался за это короткое время такого опыта, какого он в Горнбурге не получил бы и за всю свою жизнь. "Бездельников не держу!" - таков был ответ, когда кто-то жаловался на усталость.
Акрону, конечно, послабление вышло - теперь не он сам сопровождал товары на Сарамскую ярмарку, но обозы формировались под его руководством, и к концу лета он не только вернулся в прежние габариты, но и возгордился сверх меры. Впрочем, Саруман был им доволен. У Нистии к тому времени округлился животик, но она по-прежнему стеснялась выходить из Ортханка - ее угнетало городское многолюдье и шум, и все чаще хотелось вернуться в деревню.
А Кетэ? Оказавшись не у дел - заказчику не требовалось неописуемых красот и необычной отделки, она решила заняться, наконец-то, исконно женской работой, и, проскучав неделю в одиночестве, отправилась в кухню. Там ее встретили с нескрываемой радостью - хлопот с приездом мастеров прибавилось, а народ на кухне прежний остался. Сейчас же скомандовали ей сажать лепешки в печь и вытаскивать, как только спекутся. Работа не ахти, какая тяжелая, но Кетэ удалось и ее завалить - не успевала она посадить последнюю лепешку, как начинала подгорать первая. Нажив себе сплошные ожоги на обеих руках, она сдалась на милость поварихи - не справляюсь, и все тут. И ее отправили в склады и подвалы - таскать мешки. Тут людей не было вовсе - одни орки. Невысокие широкоплечие тетки поднимали то мешки вдвое больше себя, а то - и полтуши коровьей, кряхтя, тащили на кухню и возвращались, потирая натруженные поясницы. Кетэ подивилась, испугалась и подошла к старой орке, что командовала "девочками", признавшись, что она так не может.
- А тебе и не надо, - отвечала ей та. - Тебя мне прислали, потому как я не умею считать, а припас, он, знаешь, счет любит. Поди, возьми восковую дощечку, да перепиши все, что у нас тут лежит, а когда мы выносим - записывай это отдельно. Мне Саруман еще зимой приказал, а я все боюсь ему сказать, что не умею.
- Есть! - Кетэ обрадовалась и бросилась исполнять приказание.
Но, к сожалению, это оказалось не так-то и просто. Не потому, что все время кто-то что-то таскал и переставлял - с этим Кетэ в два счета управилась, помечая крестами просчитанные мешки, бочонки и туши, трудность была в том, что первоначальный счет никак не желал сходиться - у Земе неизменно выходило намного больше.
- Орки воруют, - равнодушно ответила та. - Они же все время жрать хотят, - и Кетэ изумилась, как можно разбрасываться недоказанными обвиненьями.
И решила сама проследить.
Надев шубку и теплый чепец, она осталась в подвале на ночь, спрятавшись за бочками с солониной. Орки ушли, захлопнулась дверь и грохнул засов, заскрежетал ключ в замке и все смолкло. Наступила безмятежная тишина.
Наверно, она заснула, потому что не слышала, как открылась дверь и в подвал вошли люди. Переговариваясь вполголоса, они бродили между рядами, выбирая припас. Но уж чего не ожидала Кетэ - так услышать голосок Земе.
- Так, еще парочку окороков, - командовала та. - Вино из погреба взять не забудь, дурья башка, а то на сухую жрать будешь... Да, а копченой рыбешки, к пиву-то, не забыли? Учишь вас, дураков, а вы все такими же остаетесь. Где масло? Я спрашиваю тебя, где же масло? Неужели кончилось? А, вот куда его орки запрятали... Небось сами прикладываются, оттого и прячут. Ну, ладно, взяли и - быстро ко мне. Я двери закрою.
Кетэ стояла ни жива, ни мертва - если ее тут увидят, то, пожалуй, прихлопнут без зазрения совести. Некстати вспомнился ров с черной мертвой водой, и в груди похолодело. А тут еще Земе зацепилась подолом за обруч той бочки, что скрывала Кетэ, и бедняжка даже дышать перестала, но воровка, грязно выругавшись, сдернула его с железяки, что называется, "с мясом". Лишь когда захлопнулась дверь, Кетэ вздохнула, наконец, с облегчением, а потом отправилась выяснять, не осталось ли на цепкой бочке хоть кусочка парчи. Там, на счастье, обнаружила несколько нитей.
- Нет, Земе, я все понимаю, но зачем ты воруешь? У тебя же все есть!
- Все есть? Ты так думаешь? - Земе резко повернулась и наклонилась к ней через стол. - У меня есть муж? Дети? Да-да, дети! У меня тут слава приличной замужней женщины, или не так? Ах, не так!
Земе выпрямилась и двинулась вокруг стола, уперев руки-в-боки. Кете, касаясь края стола кончиками пальцев, пошла от нее.
- Вы, приличные люди, отобрали у меня все, что можно было отобрать у пятнадцатилетней девушки! Да, я из Горнбурга, как и ты! Я, разбойничья шлюха, а ты - жена кузнеца. Я не хуже тебя! И, тем не менее, это меня изнасиловали шестеро пьяных подонков, подмастерьев - не твоего ли рыжего муженька? Или он сам тогда ходил в подмастерьях? А не он ли был с ними, а, Кетэ? Может быть, ты спишь с насильником, как последняя шлюха... Да, задрали подол на голову, чтобы я не видала! И никто не стал их искать. Вы, приличные люди, изгнали меня лишь за то, что я пыталась выведать правду. Вы окрестили меня проституткой, чтобы я замолчала. И я замолчала. Я ушла. Да, вы сильней! Справились с пятнадцатилетней девчонкой! Но только теперь - моя власть, моя сила, и я сделаю с вами, что захочу. Даже Саруман боится встречаться со мной! Заходит в любую дверь, когда я появляюсь в конце коридора!
- Ошибаешься, Земе. Он, очевидно, не хочет, чтобы ты к нему приставала. Ты же не пропускаешь ни одного мужика...
- Не пропускаю, а как же!.. И твоего не пропущу, не надейся. Все у меня в ногах будут валяться. Да, я их прикармливаю: пою, кормлю, одеваю... Но они у меня, знаешь где? Вот здесь, под ногтем! Захочу - и пришлепну любого. Все про них знаю, вот и боятся меня... Значит - любят.
- Да... Дети в Ортханке едят суп из солонины, а твои любовники - окорок запивают вином... Великолепно! Но больше этому не бывать. Ты что-то забыла в подвале, не так ли? Вот, - и Кете достала из кармана несколько золотых нитей. - Я там их нашла. Не думаю, что Саруман так мне и поверит, но он, безусловно, придет и спросит тебя. И узнает, что ты делала - от него ведь не укрываются мысли. Так что собирай вещички. Если выметешься отсюда до захода солнца, я тебя помилую и ничего никому не скажу.
Кетэ, отодвигаясь от Земе, уже дошла до окна, и тут воровка, подобрав юбки, вскочила на стол и толкнула ее в распахнутые створки. Кете завалилась на спину, но удержалась, а Земе, схватив ее за ноги, начала спихивать за окно. Кетэ закричала, разбойница - тоже. Под конец Земе своего таки добилась - Кетэ вывалилась за окно, и, держась лишь за распахнутую наружу решетку, задергалась, стараясь зацепиться ногами за стену. Земе, с горящими глазами и растрепанной гривой, спрыгнула со стола и хлопнула что есть силы решеткой. Хрустнул, ломаясь, палец и Кетэ завопила еще громче. Земе замахнулась кулаком, намереваясь положить конец этой сцене, но тут нечто с треском ударилось о ее голову и, разбойница, охнув, осела на пол. В дверях стояли Йор и Балза, и мальчик, бросив второй горшок на пол, кинулся к окну. Вместе с Балзой они помогли Кетэ взобраться на подоконник, подхватили, когда та спрыгнула на пол и под руки повели к Саруману.
- Мама, ты должна сейчас же все ему рассказать, пока она не очнулась.
Кетэ шла между ними и держала пораненную руку другой, словно хрупкую вещь, а в глазах у нее стояли слезы.
- Тетя Кетэ, вы теперь у нас нъявар, правильно я говорю? - пыталась подбодрить ее Балза.
- Ничего, мои хорошие, все в порядке, все хорошо, - и Кетэ разрыдалась. - Я просто струсила... да, испугалась... этот ров с чернущей водой... хотя брусчатка - не лучше.
Йор покачал головой и улыбнулся. Мама опять вела себя как ребенок.
... С тех пор, как Готто поговорил с мастером Бёхом, Балза реже появлялась у него, но казалась веселее, чем раньше. Несколько раз он слышал на лестнице ее дикие выкрики, а Йор сообщил, что она играет с ним в догонялки. Иарет пока не мог участвовать в буйных играх, но оба ходили к нему, и Балза развлекала мальчишек жуткими орочьими историями - а рассказывать она была мастер. Кроме того, Балза пела. Готто не придавал этому значения, пока сам не услышал. Он еще не решался спуститься во двор, но по комнате ходил без посторонней помощи, правда, иной раз хватаясь за стенки. Балза пришла к нему вечером, солнце садилось, разукрасив облака всеми оттенками бронзы и меди, и девочка, встав у окна, запела. Сперва она мурлыкала что-то, отдаленно напоминающее воркование голубей, но потом возвысила голос и выдала одну из орочьих песен. Готто ничего не понял, но слушал, раскрыв рот - девчонка брала без напряга четыре октавы. Закончив и победно оглянувшись на менестреля, она объявила:
- А теперь - перевод, - и повторила то же самое на вестроне.
Что и говорить, перевод был корявым, но чувствовалась в нем некая искра - то ли Готто показалось так от упоения первой частью.
- Да, Балза, сразила... что и сказать, наповал. Только знаешь, если хочешь песни слагать, то тебе надо все же учиться. Читать ты умеешь?
- Не-а.
- Ладно, я, пожалуй, и так тебя научу. Хочешь?
- А то спрашиваешь!
- Ну, так слушай. Стих, то есть слова - скелет и мясо твоей песни. Если хорошо он устроен, то и со слабым голосом можно собрать немало... хмм... слушателей. А если стих твой кривобок - никакой голос не спасет твою песню от насмешек.
- Ясно.
- Это - не все. Как бы отнеслась ты к тому, что у животного туловище птицы, голова - осла, ноги - муммака и плавники, как у рыбы?
- Я решила бы, что сошла с ума или обкурилась.
- Верно. Вот и у стиха - в каком ритме звучит первая строчка, в таком должна звучать и вторая, и третья, и... последняя. Есть, правда, из этого правила исключения, но они редки. Ты танцуешь?
- Бывает.
- Так вот чтобы стих вытанцовывался, ты должна держать ритм. Сможешь?
- Попробую.
- Что ж, давай...
Готто подумал немного и произнес:
- Как чист почти весенний небосвод!
Как арабесок ряд, в нем птичья стая...
...ну, продолжай!
- На горизонте тает, исчезая...
- Дальше!
- И ветер лихой... ой, нет...
И ветер злой над крышами ревет...
- Молодец! Так!
А завтра вновь зима сюда придет,
И свежий ветер стихнет, замирая...
- И облаков тяжелых волчья стая
Из неба сделает тюремной крыши свод!
Правильно?
- Так, верно... Значит, поняла? Ну, ладно, пока потренируйся в этом, а завтра опять приходи - продолжим.
...Прошло всего три занятия, и Балза научилась "печь сонеты, как пирожки". А потом - куда-то исчезла. Готто все чаще задумывался о ней - как там Бёх, смог ли он ей сделать "железяку для удержанья щита", или все оказалось гораздо сложнее, чем они полагали? А если сделал - появится ли она еще раз у него, ведь для нее битвы важнее песен, как она сама признавалась... Он впервые почувствовал, что скучает без этой маленькой орки. Наутро, вцепившись в перила, он спустился во двор, где тренировали орчат, и, когда унялось головокружение, увидел ее среди них - словно огр между карликов, она возвышалась над ними со своим деревянным мечом и как раз в этот момент отрабатывала с учителем какой-то то ли удар, то ли финт...
- Привет, Готто! - крикнула она, наконец заметив его, и пропустила удар по коленям.
- Привет, Балза, не отвлекайся! Когда придешь учиться стихосложенью?
- Приду... сегодня, после обеда, а не получится - завтра...
- Ладно, не исчезай!
- Не исчезну!
... Но и это все было потом. А в тот злополучный день Олайя, переправившись через очередной разлившийся половодьем ручей, остановилась у покосившейся одинокой избушки. Коня она загнала насмерть еще вчера, заплутала, проголодалась, а теперь еще страшно замерзла, и избушка была как нельзя кстати. Не стучась, толкнула она дверь, и та отворилась. За столом посреди единственной комнаты сидела страшная бабка с провалившимися в пустые глазницы веками, и что-то то ли бормотала, то ли вполголоса пела.
- А, это ты, Смерть, ко мне завалилась? Ну, подходи, курносая, присядь, поговорим...
- Я не смерть, я человек... мне бы покушать...
- И есть, и ест, и съест!... ибо ядяху ядомое ядущего...
- Бабушка, о чем это вы? Мне бы хлебушка...
- И хлеб тот на мертвецких взрастает полях, и семя его - страсть, а имя ему - страх, и будет вас пожирать три раза по триста дней и ночей, не смыкая очей, и всех бы вас переел, да найдется на него девять детей...
- Послушайте меня...
- Нет, это ты меня послушай! Твое имя - Гильраэн, значит, прозвище будет - Олайя. И во чреве своем ты носишь младенца, что станет властителем всего Средиземья. Но прежде он отравит свою мать, и зарежет отца. Ибо тайна зачатья его должна быть нерушима. И будет разбойником ходить по Средиземью много лет. И много невинных людей падет мертвыми от его меча, и многие станут скитальцами. И дядьку своего он подвергнет немыслимым мукам, и тот отдаст ему все, что имеет. И, когда Дунадан ополчится против него, он спрячется в обители серых братьев и станет там колдуном и некромантом. И выведет армию мертвецов, и завоюет с ними восточные земли. А южных владык он хитростью уничтожит, а северных напугает он так, что отрекутся от власти без боя. И будет дружить он с дивным народом, а потом уничтожит и его, и живы останутся лишь те среди них, что убегут на кораблях в Древний Запад. И будут мертвецы ходить среди людей, и править людьми они будут, и есть их плоть, и пить их кровь. И продлится это без малого три года. И девять детей, те, что родом из башни высокой, будут сражаться с его колдовством, и перемогут. И предводителем будет девочка двенадцати лет, что ни человек, ни орк, ни эльф, и ни из какого-то другого народа в отдельности, и судьба Средиземья ею решится. И лишится колдовской силы твой сын, и доживать свои годы будет в душевной пустоте и отчаяньи. Но жить он будет долго. И когда умрет - не примет его земля, и усыпальницу сделают, что не касается почвы. И не будет его есть ни червь и не гниль, но высохнет, скрипя покровами, и живым будет казаться, что покойник скребется во гробе...
- Страшно вы, бабушка, говорите ... есть ли способ такое предотвратить?
- Способ есть, да только не видала я матери, что своими руками придушила бы собственного ребенка...
- Ах, так... придушить...берегись же, старая ведьма! - и Олайя выхватила из-за пояса кинжал и, метнув, попала ей в горло.
Старуха захрипела и завалилась, но не умерла. И Олайя выдернула кинжал, и начала втыкать в ее тело, во все места без разбора, и остановилась только тогда, когда почувствовала, что труп остывает. И, утерев со лба пот, и с рук своих кровь, произнесла:
- Ну и пусть отравит... Лишь бы стал императором.
И, повернувшись, вышла оттуда.
... А Лендемел искал ее по всем городам и весям, и шел по дорогам, и расспрашивал людей, надеясь, что ее кто-то видел. Но не мог нащупать и следа. И остриг он волосы, и надел на голову шапку, чтобы скрыть эльфийские уши, и опасался поднимать глаза, чтобы никто не догадался, что он - эльф. И не останавливался на постоялых дворах, дабы кто-нибудь сведущий не понял, какой он породы. И пришел он в лес, и в лесу заблудился. Долго ходил Лендемел, вглядываясь в чащу, но не мог различить ни единого просвета в ветвях. Но вот, ближе к вечеру, увидел он дым от угольной ямы. И поспешил туда, ибо голоден был, и надеялся купить хоть кусок сухой ячменной лепешки.
Около ямы сидел угольщик и курил трубку. Одет он был в дырявую куртку на голое тело и залатанные штаны.
- Здравствуй, добрый человек!
- Здравствуй и ты, коль не шутишь!
- Прости, что мешаю тебе, но не смог бы ты продать мне хоть кусочек лепешки? Я заблудился и голоден.
- Чего? Лепешки? Нет, мил человек, мы лепешек не держим... Сам знаешь, угольщик - не скудельник, сижу в лесу месяцами, какая лепешка выдержит? Лес кормит, лес и доход нам дает. Не отведаешь ли со мною дичинки? Вот, глянь - еще много осталось, - и развернул он тряпицу, в которой лежала пара обугленных, недопеченных птичьих тушек.
- Да я мяса не ем...
- Колдун, что ли?
- Да нет, я зарок дал...
- Ну, коли зарок... А далеко ли путь ты свой держишь?
- Девушку ищу, дунаданку.
- Да ну? Девушку? Невеста она твоя, что ли?
- Да... вобщем... почти что жена.
- Ну, значит, полюбовница. И что ж тебя на дунаданку-то потянуло? Гордиянки они, худы и чернявы...
- Моя - красавица.
- Все вы так говорите... я и сам, дурак, был таким ... ох, двадцать лет уж минуло, может и больше, а я все ее не забуду. Помирать буду, закричу - ах, Грейнис, зачем ты меня покинула, почто свою душу сгубила? Ладно, погоди пока, поправлю настил-то. Вишь, совсем прогорел, что за листва нынче стала? Что за ветки?
- Да весна еще.
- Да на носу уж Туилерэ!
- Грейнис - не дунаданское имя.
- Конечно. Наша она, только придурь ее дунаданская. И сама-то - не больше крапивника, и легка, словно ласточка, и стройна, как...э-эх, дурень я старый, нет больше моей Грейнис, так и не о чем говорить... почему не удержал тогда, не уговорил, не утешил?
Лендемел задумался, подперев подбородок рукой, а угольщик, слазив к яме, продолжил.
- Не богата она была, и бедны ее родители были. Прямо сказать - мне полная ровня. Листок к листу - висят на кусту, как ветер рванет - лист к листу и прижмет. Прижимала нас нужда-то... Она на базаре рыбой торговала, что отец ее в речке наловит, а я - углем. Там и встречались. Хоть, правду сказать, и нечасто встречаться нам приходилось, я-то больше в лесу... Но она на меня лишь смотрела, да и парень тогда я был видный - не гляди, что в угле и заплатах. Поговорили мы раз, и другой, а на третий - встали-спрятались за кустом, целуемся, а ребятня нас все же увидела, и кричит на разные голоса: "Жених и невеста!". Ну, думаю, пора идти свататься. Родители ее, наверное, против не будут. Родители-то не против, да невеста заартачилась - говорит, молода еще, взамуж рано идти, нагуляться пока не успела... согласился я с ней, как дурак, дай, думаю, обожду годик-другой, может, денег поднакоплю. А она не нагуляться хотела, она другого ждала... Жених ее ненаглядный ушел свою долю искать, пять лет искал без малого, вот как, а что нашел - непонятно. Возвратился оборванный, исхудалый, без гроша за душой - и без глаза. Смотрю, она этого оборванца милует, к родителям своим ведет... ну, думаю, значит, не судьба мне. На ее свадьбе напился я как сапожник, и в лес ушел - дай, думаю, мозги-то проветрю, может, выйдет вся моя дурь, и забуду я Грейнис... Не забыл... Как уголь на базар повезу, так ее вспоминаю. Слышу, говорят люди, что нехорошо она с мужем живет - ссорятся каждый день, муженек-то работать не хочет, а есть, известно, всем надо. Начала Грейнис наниматься в поденку - огороды копать да говны из хлевов выгребать. Почернела да исхудала, враз состарилась лет на десять. Я ей говорю - брось ты своего бездельника, иди лучше ко мне, а она - нет, говорит, он без меня совсем погибнет. Плюнул, опять в лес ушел. Месяц, другой назад не бываю, вроде тоска совсем уж прошла, да на ж тебе - идет ко мне моя любимая, идет с котомкой, вещи, значит, взяла... Сколько же было мне счастья! Думал, сердце не выдержит, разорвется. А оказалось... оказалось, это он от нее сбежал. Снова бродяжить ударился, и будто - без воротиши. А я и так рад - какая мне разница, она ли от него, он ли - главное, что мы теперь вместе. Оказалось, разница-то есть, и преогромная... Весна была, еще до Йестарэ, лед на реках подтаял, порыхлел... А Грейнис как раз ребенка ждала, первенца нашего... Мы однажды уголь на базар привезли, иду я и слышу - говорят, грейсин муж возвернулся! Грейнис как услышала, так - бежать. Едва нагнал ее около дома. Плачет... Что я, говорит, мужу скажу, от кого ребеночка нагуляла...- Да какой он тебе муж, отвечаю я ей, не пришей кобыле хвост называется...- Он, говорит, меня любит! - Кабы любил, не сбежал бы... Ну, успокоилась вроде она, и утихла. А утром - рано еще, едва развиднелось - чувствую, место рядом со мной пусто, и уж простыло. Я вскочил, штаны натянул - и бежать, искать ее. Смотрю - она на речке стоит, близ полыньи, в одной рубашонке. Кричу ей - постой, Грейнис, погоди хоть немного, что хочешь, для тебя сделаю... А она в полынью соступила, и как камушек в воду ушла. Я бросился за нею по льду, да лед подо мной проломился, хорошо - люди на поденку шли, вытащили, я уж до бесчувствия замерз... А Грейнис под лед затянуло, так ее и не нашли. И, самое-то главное, оказалось потом, что люди ошиблись - не ее кривой по базару бродил, а совсем посторонний бродяга...
Угольщик вздохнул, шмыгнул носом и принялся разделывать свою "дичину", отщипывая волоконца и отправляя их в рот.
"Странные они, эти люди, - задумался Лендемел. - Вся жизнь-то короче мгновенья, и ту не берегут..."
Спросил, в какую сторону ближе человеческое жилье, попрощался с угольщиком и пошел.
... Но и это случилось много позже, а ныне уселись старый Никко и юный Эхернон за доской - нет, не в славный поход они играют, а двигают харадримские фигуры по клеткам.
Эхернон:
- Пехотинец e2 - e4.
Никко:
- Пехотинец e7 - e5.
Эхернон:
- Что, так и будешь молчать? Конник g1 - f3.
- Ты слушать не хочешь. Конник b8 - c6.
- Опять о племянниках? Я решений своих не меняю. Муммак f1 - b5.
- Неужели? А как же тогда с Саруманом? Пехотинец a7 - a6.
- Не твое дело. Муммак b5 - a4.
- Он тебе пригрозил? Чем же? Конник g8 - f6.
- Никто не может мне угрожать безнаказанно... Рокировка! Но мы забыли о Черном Властелине. Не правда ли?
- Он далеко.
- Он близко. Ты же знаешь, его Кольцо утеряно в волнах. Потому - он не в силах обнаружить мое. Так я думал. Оказалось, что - зря. Он все знает. Я, потомок королей, три года служил заносчивому бородатому корабельщику, я чистил его коней, я держал его стремя, и добыл-таки эту игрушку. Лишь благодаря ей я завоевал Дунадан. И, вот, смотри, что из этого получилось. Мне нужен маг. Мой личный маг и советчик. Саруман подойдет как нельзя лучше. А разделение власти - пусть только попробует мне в чем-то перечить!
- Ты недооцениваешь его, князь.
- Король! Король Дунадана!
- Король... - Никко покачал головой. - Королем ты будешь, если тебя признает Гондор и Рохан. А пока - стоит прислать сюда пару хороших отрядов, и мы будем бегать от них, словно шалая лошадь.
- Тогда я тем более прав. С орками Сарумана наши силы удвоятся. Так ведь?
- Может быть... Муммак f8 - d6.
- Точно! И мы вдвоем сделаем Дунадан сильнее всего Средиземья! Как когда-то был Нуменор...
- Угу... Если только никто не сделает ставку на детей Араторнова братца...
- Они будут служить только мне.
- Захотят ли?
- Колечко заставит...
- Ты же можешь его потерять... Как Кердан потерял его... Ведь ты же не запятнал себя воровством?
- Ну, конечно. Кольцо само выбирает, кому будет служить. И если эльфу оно предпочло человека... Ладья a7 - c7.
- Оно может предпочесть кого угодно, в том числе - твоего племянника. Или племянницу... так что - сам знаешь...
- И не подумаю! Пусть это риск, но убивать детей я не стану. Сам выращу их, сам воспитаю, и они будут мне верны. В конце-концов, не я убил их отца и их дядю...
- Ха! Это сделали волки... или орки - ты это хочешь сказать? Учти, никто разбираться не будет. Скажут - ты убил, отдал на растерзанье волкам, или оркам... и ведь поверят! Чем невероятнее басня, тем больше ей веры, не так ли? Ты поверил, что с этим кольцом победишь - и мы победили... Муммак d5 - c4.
- Мы победили, потому что со мною было это кольцо. Если ты не веришь в магию, это не значит, что ее не существует.
- Я знаю, что такое магия, и боевую магию я тоже видел... не советую тебе на нее нарываться. Как только узнает кто-то, что в твоих руках, так ты станешь мишенью. Твой единственный выход - быть единственным претендентом на престол. Ты это понял?
- Полководец d3 - c4. Твой король под угрозой плененья...
- Еще нет. Погоди...
- Неизбежный конец. Ты же видишь - я умнее тебя... дальновиднее... И мое решение - неоспоримо. И если хоть один волос упадет с голов моих племянников по твоей воле - я тебя уничтожу.
- Ясно. Говорить бесполезно... не пожалей только потом, когда меня уж с тобою не будет.
Никко сбросил фигуры в мешок, и, швырнув их под лавку, вышел.
Мальчик рассмеялся. Он обыгрывал всех, и был уверен, что победить его не сможет никто. В обозримом будущем.
... В лугах уж смеркалось, а в Изенгарде, в узких улочках, наступила настоящая ночь. Армон шел в одиночестве и говорил, и счастье, что его никто здесь видел. Иначе бы решили, что юный мечник рехнулся.
- Ну что ты стоишь за моими плечами? Что преследуешь? Для чего я тебе нужен?
- Я? - услышал голос он у себя в голове. - Я не стою за твоими плечами, я далеко. Так далеко, что дальше только твои почившие мать с отцом.
- Почему же я тебя слышу? Как ты можешь входить в мое тело, если ты далеко?
- Слушай, я не входил в твое тело...
- Кто ж тогда сражался в Изинде?
- Ты... и сила, и ловкость, и выносливость, что ты там показал - твои собственные.
- Как же... попробуй я выйти сейчас против огра - не знаю, насколько быстро, но пойду глину жрать.
- Конечно. Вопрос не в том, сколько сил у тебя, вопрос - как ты силой своей управляешь. Я управлял тобой - так ведь это можно делать и на расстоянии...
- Но зачем?
- А что, было не надо? Пусть бы огр девчонку убил... чтоб не мучалась. Верно?
- Я спрашиваю, зачем это тебе?
- Мне... считай, я к тебе расположен...
- Не нужно мне такое расположение. Прошу тебя - уйди, оставь меня в покое.
- В покое? - дух рассмеялся, и по всему телу Армона разошлась дрожь, как по воде - круги от камня. - Покоя тебе не будет. Но - не от меня. Кому надо, тот знает, что ты не погиб. Знают светлые... и темные знают... вот они-то и придут по твою душу.
- В Изенгарде меня не найдут.
- Не надейся. Из Изинды потянулся слушшок... Скоро достигнет Гондора... Что же дальше? Ты думаешь, с тобой кто-нибудь будет драться? Много ты о себе возомнил... Просто однажды ты выпьешь винца в таверне и не дойдешь до казармы... Понял? Будешь лежать такой мертвый, холодный, с почерневшим от яда лицом... бр-рр...
- Ну, и что ты предлагаешь мне делать? Безвылазно в Ортханке сидеть?
- Не поможет...
- А что поможет-то? Что?...
- Пока ты сам по себе - ничего не поможет... другое дело - если к кому-то примкнешь. Сам подумай, идти в слуги к Элронду для тебя - дохлое дело.
- Почему же? Что, Светлому Совету воины не нужны?
- Да нет, как же, нужны. И воины, и лазутчики, информаторы в городах... Но тебе это не светит.
- Что я, хуже какого-то придурка в застиранных тряпках?
- Ну, нет, ты серых братьев не принижай, у них выучка и безусловная верность Братству. К тому же, в этом Братстве состоит один из истари...
- Так что посоветуешь, мне в Серое Братство податься?
- Ну, если головы тебе не жалко - давай. У них способы посвящения разнообразны... есть и такие, что лишают человека собственной воли. Не беспокойся, тебя не убьют, но вот посвящение выберут самое жесткое. Тебе оно надо?
- То есть жизнь в обмен на мозги?
- Не на мозги, Ррори, на твою личность...
- А есть еще выход?
- Есть. Подайся в Мордор. Черный Властелин не чужой вашему роду.
- Опять эта сплетня!
- Не такая уж сплетня, приятель...
- Ну, не правда же!
- Та-та-та...не имеет значения. Тебя, как черного дунедайн, примут словно родного. Чем ты можешь стать на службе у Сарумана? В лучшем случае - сотником, и то - навряд ли. Орочья круговая порука. Тебя затрут твои же подруги, да и Улхарн найдет способ перед хозяином очернить. А в Мордоре - дунаданцы-уйлари, а орки - не эти северные, что не глупее людей, а черные, южные. И воли им не дают, как Саруман в Изенгарде. Так что думай.
- И это весь твой совет? Стать слугой Саурона?
- Я этого не говорил. Я сказал тебе только всю правду о твоем положении. Сам понимаешь, уже твое рождение - обязывает тебя. И переучиваться с левой на правую руку ты ведь не стал, я об этом подумал... Значит, на что-то надеешься. Учти, я чувствую, Саруман сам склоняется к темным, к тому все идет. Вопрос лишь в том, что ты можешь и не дожить... Вобщем, ладно. Я пошел. Если нужда какая будет - зови. Помогу. Только помни - все силы, все умения, все, что ты от меня ждешь - твои, не мои. Соразмеряй свои силы.
Армон вздохнул и, подняв глаза, обнаружил, что небо украшено звездами, а из-за островерхих крыш показалась идущая на убыль луна. Правое, левое... Сколько предрассудков на свете! Угораздило его родиться в такой леворукой семье... За что всех родных и перебили. Правда, нянька ему говорила, будто его мать была колдуньей, и очень сильной. Но это ее не спасло. Что бы то ни было, он в себе не чувствовал никаких склонений ко злу, и хотел только жить, как все люди - пить, есть, веселиться, ну, работать или служить - для прокорма, отгородив недоступный для всех уголок своих мыслей - его "родной дом", как он определил это место. Там он был король, демиург и единственный повелитель. Там была его власть, а большей ему было не надо.
- Нарга, что с тобой стряслось? - Аузга присела рядом с подругой. - Как мы в Ортханк возвратились, ты никуда не выходишь, кроме как по приказу или в сортир, а в свободное время все лежишь ничком на кровати. Мне это не нравится. Ты растолстеешь и разучишься драться. Так нельзя.
- Отстань ты...
- Это из-за Армона? Ты о нем думаешь?
- Нет, о другом...
- А о ком же? Учти, Армон - не нашего круга. Он не станет с тобой развлекаться. До него нам, как ему - до нашего Властелина.
- Вот и отстань...
- Слушай, не глупи. Я тебе кое-что расскажу.
... Говорят, что Гортаур отправился в Нуменор, как заложник Ар-Фаразона, но все это - наглая ложь. Гортаур был заложником, а после - советником и любовником королевы Зимраэль, ибо к моменту объявления войны Ар-Фаразон был уже восемь лет, как мертв. Королева, не желая передавать власть в руки дальних родственников, и желая продолжить мужнино дело, надела на себя королевскую мантию и прицепила на свое лицо накладную бороду, объявив себя Ар-Фаразоном. Обман этот был шит белыми нитками, но и придворные, и простой народ постарались этого не заметить, поскольку Элендиль и его сыновья были ставленниками эльфов, а от господства чужой расы нуменорцы успели отвыкнуть.
Когда Зимраэль объявила Гортауру войну, тот был прекрасно осведомлен о военной мощи Нуменора - еще бы, почти все Средиземье ковало оружие и строило корабли для венценосной обманщицы. И он принял непростое решение - завоевать Нуменор мирно, используя лишь свой глубокий ум и прекрасный облик. А ты что думала - Гортаур стал мужеложцем? А, Нарга? Так вот, когда наш господин явился пред ее очи, и сказал - вот, Зимраэль, ты хотела завоевать меня - а я сам пришел, ибо с женщинами не воюю, то ее изумлению не было предела. Когда же он продолжил свою речь, Зимраэль заслушалась, восхитилась его мудростью, и, в конце-концов, полюбила его. Надо думать, и он к ней привязался - ибо, зная, какая опасность грозит Нуменору, пошедшему против валар, но остался его охранять, когда Зимраэль с войском отправилась на кораблях к Валинору, и смог отвратить от острова все несчастья, кроме одного - Безумного Пламени, что было брошено на Нуменор. И воспылало то Пламя, и разверзлась пучина морей, и открылись источники Бездны, и взметнулась к небу кипящая лава, и в мгновение сгорел Нуменор, а то, что не успело сгореть, то досталось пучине. Флот Нуменора потопило огромной волной, и обрушились скалы на Зимраэль с ее войском, и пострадали прибрежные поселения ваньяр, но как именно - мы не узнаем, ибо сразу после этого Валинор стал недоступен, оставив Средиземье в одиночку зализывать раны.
Но погибли не все нуменорцы.
Элендиль Высокий и его сыновья, Изильдур и Анарион (они были родичами короля от Эльроса) бежали из Нуменора и увели свои корабли далеко на восток, и тем избежали смерти. И трое малолетних детей Зимраэль (ибо магия и любовь нашего Властелина сделали ее молодой), прижитых ею от Гортаура и отправленных ранее в Средиземье, остались живы, и дали начало роду Черных Дунэдайн, названных так, ибо все они, хоть белокожи, но темноволосы, темноглазы и левою рукой владеют лучше, чем правой. И вот, с тех самых пор, потомки Элендиля ищут и убивают потомков Зимраэль и Гортаура, ибо у тех больше прав на трон Средиземья, чем у кого-то другого, а, поскольку имен их никто не ведает, то убивают всех, кому выпало родиться левшой и при этом темноволосым.
- Это все? Я не думала, что ты собираешь подобные сплетни...
- Этой сплетне не одно тысячелетие, и не будь в ней доли правды, она бы скоро забылась.
- Значит, Армон у нас - Сауроныч! Как забавно! Это дело меняет. Тогда он будет мой, и мы вместе отправимся в Барад-Дур...
- В Барад-Дур? А тебя туда звали?
- Вот именно, что меня звали. Когда я была в диком поле, мне явился сам Властелин, и сказал, что я должна прийти и получить посвящение.
- Нарга, что ж ты молчала? Это надо обмыть! Я смотрю на тебя, и удивляюсь все больше. Не от Сарумана ли ты заразилась - у него на любое радостное событие одна только кислая мина...
- А ты подумала - несколько лет вдали от вас, среди черных орков... Хоть оно и почетно, но останусь ли я сама той Наргой, что знаете вы, не распадется ли наша дружба? Я ненавижу одиночество, я не Саруман! Но остаться среди вас не могу. После Туилерэ приказано отправляться. Давра знает, и готовит меня. Но мне печально... Хотя твоя сплетня многое меняет. Если Армон знает о ней, и ей верит. Слушай, попытайся ему намекнуть - дескать, знаем мы, чьей ты крови...
- Ради тебя, Нарга, я что хочешь совру. А пока - давай-ка соберу девчонок, да пива у Берты выпрошу - ты слышала, Земе прогнали! Теперь взамен ее эту старуху поставили. Глухая, как пень и хитрая, как змея. Но, вобщем, договориться с ней можно...
- Валяй. Я пока здесь приберусь.
...Под потолком верхних ярусов Ортханка гнездились вечерницы. Днем висели, схватившись коготками за неровности каменной кладки, после захода солнца вылетали ловить мошкару. Но Иарету и Йору они не мешали. С упорством кладоискателей мальчишки обшаривали каждую каморку и залу, простукивали каждую стену, забирались в обнаруженные сундуки, но кроме истлевшего тряпья ничего не находили. Каждый день после обеда и до самого ужина они лазили по заброшенным помещеньям Ортханка. Йор таскал с собой тяжеленную связку отмычек, которую отец считал потерянной во время переезда, а Иарет с трудом таскал ноги - пальцы болели при каждом неосторожном движении. Иногда Йор взваливал друга на плечи, особенно на лестницах и длинных коридорах - Иарет был худ и Йор, что силой удался в отца, не уставал от этой ноши. Дни проходили за днями, кладоискатели поднимались все выше, но надежда обнаружить что-то необыкновенное от этого лишь возрастала.
- Тише, Йор! Тут что-то звенит!
- Как - звенит?
- Прислушайся.
Мальчишки примолкли. Действительно, в ушах у обоих звенело. Йор опустил друга на пол, и заткнул уши пальцами.
- И правда, звенит - только это в ушах.
- Но и у меня звенит тоже!
- Может, это клад нас зовет? Я слышал, есть клады, которые желают, чтоб их нашли...
- Надеюсь... а то ведь есть и такие, что на кривой кобыле к ним не подъедешь. Давай слушать, где звенит сильнее всего - там, должно быть, и клад.
- Давай. Я пойду вдоль этой стены, ты - вдоль той. Как поймешь, где он, так кричи. И я - тоже.
Крик вырвался у них одновременно. Мальчики поглядели друг на друга, потом - на потолок, потом - на пол, и пошли навстречу друг другу. Не дойдя до середины, Йор упал, как подкошенный и Иарет, кинувшийся подхватить его, упал рядом с ним. Когда оба очнулись, звон исчез.
- Клад здесь, под полом, - уверенно сказал Иарет.
- Почему?
- Я его видел.
- Как, через камень?
- Именно так. Он сияет, и сквозь трещины видно.
- Тогда погоди, я сбегаю за инструментом...
Расковырять старинную кладку оказалось ой, как непросто. Провозились до ночи, но не заметили ее наступления - темнее не стало. Все пространство вокруг мальчишек, увлеченно выскребающих раствор из щелей, было наполнено белесым призрачным светом. Наконец поддался один камень, потом - и второй. Йор, кряхтя, вытащил их по очереди и положил на край получившейся ямы - под полом была пустота, точнее - нечто вроде сундука без крышки, окованного изнутри так, как сундуки оковывают снаружи. А на нем... мальчишки зажмурились от изумленья - не сон ли это - на синем бархате, сияя мягким переливчатым светом, лежал камень. Был он шарообразным, размером с голову годовалого ребенка, а цвет его был неопределим, ибо все время переливался.
- Сильмарилл!
- Иди ты... не может быть. Но колдовской камень - это точно. Эх, сюда бы мастера Гоба, или моего отца - они и в камнях, и в магии разбираются. Может, позовем?
- И по ушам крепко схватим. А потом - камень у нас отберут, и останемся как дураки с набитой шеей.
- А что нам-то с ним делать?
- Ну, прежде всего - достать и осмотреть. А позже - решим, как использовать.
- Йор, ты, пожалуйста, только первым не лезь - а то опять получится, как с той... клятвой...
- А ты его сможешь вытащить?
- Попытаюсь.
Иарет встал на колени, наклонился и взял камень в руки. Йор внимательно за ним наблюдал, готовый в любое мгновение прийти на помощь. Но тот положил шар на колени, погладил руками, и шар засиял еще ярче, затрепетал, словно бабочка - переливами крыльев. И глаза Иарета, устремленные вглубь, засияли ответно - восторгом и счастьем. Не отрываясь, он смотрел на него, нет - сквозь него, и не обращал внимания ни на окрики, ни на шлепок по плечу, ни даже на увесистую оплеуху, что отвесил ему перепуганный до смерти Йор. Оторвался от созерцания лишь под тяжелым взглядом мастера Гоба.
- Что, опять со смертью играете? - Гоб взял камень у мальчика, и тот погас, словно затаился, обернувшись дымчатым хрусталем.
- Да нет, мы клад здесь искали, - возразил Йор.
- А нашли ЭТО? Молодцы... Вам известно, что все клады в замке принадлежат его хозяину?
- Это знаем...
- Почему же искали?
- Ну, интересно же...
- Нет, не поэтому. Вам нечего делать - от безделья и поиски. Сегодня же поговорю с вашими отцами, чтобы определили вас к какому-то делу.
- Я не хочу быть кузнецом! Это правда!
- А кем же хочешь ты стать - плотником? Землекопом?
- Я хочу быть зодчим, как вы, мастер Гоб.
- Зодчим, говоришь? Ну, ума тебе хватит... А рисовать ты умеешь?
- Да, конечно! Сейчас сбегаю, принесу!
- Нет уж, пошли со мной, у меня и покажешь, на что ты способен. При всех моих подмастерьях. Только помни - мое ученье начинается с каменотеса. Выдержишь?
Йор задрал рукав и напряг мышцы.
- Ладно, вижу... Чувствуется отцовская кровь. Иарет, а ты что молчишь? Скажи хоть, что там увидел.
- Я увидел? - Иарет тряхнул головой, отгоняя воспоминание. - Я увидел... Страну.