Когда-то у меня были красивые руки. Когда-то, еще всего месяц назад, у меня были красивые руки. Когда-то у меня были красивые руки, и я носила кольца. И моей любимой нравились мои красивые руки.
Когда-то у меня было много женщин. Я пила с ними вино, они влажно целовали меня, мы делили постели – разные постели, очень много разных постелей – часто это были даже не совсем постели. Да, конечно: это даже были абсолютно не постели! Но мы все равно делили их, нас объединяло. Мы смотрели друг другу в глаза или искали ответы наощупь. Когда-то…
* * *
В комнате с присвоенным «моя» темно, что-то с патроном электричества. Вынужденно выхожу в светлую общую кухню. Там Оля чистит картошку, просит помочь, открываю ножом консервную банку сайры. Я привыкла к Оле за десять неполных дней, несмотря на мрачность обстановки, на зараженный воздух, на боли в матке. Мне нравится чувствовать знакомый дым и обнаруживать ее в нашей общей ванной с сигаретой в ровных гладких пальцах… А когда-то и у меня были красивые пальцы. Но речь не об Оле.
* * *
Самая главная ошибка моей жизни – это то, что я вовремя не впустила J. в свою жизнь. Или все же впустила, но не удержала. Моя главная ошибка в том, что я не узнала в ней МОЕГО человека. Она могла стать безраздельно моей и при этом счастливой. Она почти любила меня. Я не поняла тогда, что тоже почти люблю ее. Я осознаю это сейчас, глядя в окно на аппликацию из Ангары, снега и пристани. Долгое время назад мы улыбались друг другу именно на этом месте. Течение реки уносило слова, а слова не заканчивались. Тогда я ничего не понимала в жизни.
* * *
J. – лучшая девушка в городе. J. – лучшая девушка из встреченных мной за последнюю тысячу лет. Вечерами она зажимает губами ножницы, сидит на подоконнике и смотрит в окно. За окном ящерицы.
* * *
Лето:
Эта девочка любит бред. Я обещала наградить ее им без сожаления по полной. Жаль, я ничего не получила от множества встреч с ней на улицах, потому как обознавалась: мне казались ей взрослые стройные леди, молодые мальчики в очках и хрупкие панки с запахом столичного дождя.
Кстати, о дожде. Однажды я шла по набережной и бесцельно опустошала пачку «LM»а – одна за другой сигарета, чтобы развить умение зажигать огонь, чтобы задымить прохожих, закрыв их в окончательный туман (туман природный достигал плотности, прячущей ноги до коленей). Я шла быстро. Меня никто не звал, но я резко обернулась всем корпусом и остановилась. Непроизвольная усмешка: метрах в пятнадцати за мной двигалась она, с той же скоростью и почти что так же бесцельно. Она не пыталась догнать – она просто смотрела. Она всегда пассивно присутствует, не стремясь заполучить. И если ей будет что-нибудь нужно, она все равно останется наблюдать, смиряясь с невовлеченностью. Наверно, она знает, что стоит только шагнуть на первую ступень эскалатора – начнется неумолимое движение вверх без обратного пути назад.
Она любила меня. Любила неделю и два дня. Мы держались за руки и подозревали, что от акварельных поцелуев у нас могут родиться дети. И целовались сангиной или пастелью.
* * *
Опускаю язык в гладь чая. Я кошка с рогами. Такая податливая на первый взгляд. Ему тоже кажется, что рогатая кошка податлива. Он разворачивает меня животом к себе. Нет, не он – путаю. Она. Мы занимаемся любовью под берлинской стеной. А потом он (то есть она) спрашивает, сколько мне лет. Я тщательно скрываю свой возраст, знание о котором все равно никому ничего не даст. Я никому ничего не дам. Берлинская стена кирпичная. Снизу она видна как нельзя лучше. А я думаю, какая в сущности банальность то, что люди трахаются и то, что сравнивают себя с кошками.
Давай купим мне вечернее платье.
* * *
Она – сумасшедшая гейша. Ее коже невозможно стопроцентно подходит шелк китайско-японского (?) платья. Она берет в пальцы синий мелок и рисует мои руки. Рисует пальцы. Целовать пальцы. Целовать шею. Когда-то давно: играть в карты и в честь поражения целовать пальцы. Руки.
Когда-то у меня были красивые руки.
* * *
В первый день моего знакомства с J. мы пришли на берег поздравить Тмарин с днем рождения. Сидели на траве и практиковали Schwesterschaft. Громким вечерним фоном в ушах резонировали слова «ветер и ночь». Тмарин мудро молчала и лишь изредка говорила что-то по-немецки. Она спокойно разглядывала складки на реке. С Тмарин у меня связаны самые трогательные и поэтому трагичные воспоминания.
* * *
Тмарин встретилась мне ранимой и грубой одновременно. Грубой со всем миром, ранимой и нежной - со мной. Она была танком, железной и стриженой налысо. Она была яркой и мягкой: красной, синей, огненной. Ее красивый голос звучал в телефоне грамотно и больно. Она показывала в воздухе ладонями букву О – разговор о психолингвистике. Мы ходили на телеграф и дожидались разговора с ее бабушкой. Тмарин улыбалась, радовалась. Громко разговаривала с бабушкой, смеялась так счастливо. Был май. Мне хотелось плакать по ночам, когда я думала о ней. Потому что я была уверена, что ее жизнь переполнена чем-то фатальным. Тмарин несколько раз бережно прикасалась к моей руке, точнее, пыталась. Хотела прикоснуться. Она делала это непривычно ласково, поэтому я вздрагивала и отталкивала ее руку. А потом все же плакала ночью. О несостоявшемся прикосновении.
Если бы у меня по-прежнему были красивые руки, я смела бы надеяться, что когда-нибудь снова встречу Тмарин и позволю ее ладони лечь на мою.
2 мая. Снег. «Где ничего уже не будет без нас».