IN ABSTRACTO
Эта странная, в чём-то даже мистическая история приключилась с одним из наших студентом года два тому назад. Говорят, что он с самого начала этого предприятия вызвался добровольцем для некоторых опасных опытов, чем скомпрометировал себя и даже до совершения некоторых событий, был, по словам многих, как самих участников эксперимента, так и бесстрастных и посторонних наблюдателей, личностью, ещё в полной мере не определившейся и не раскрывшейся до конца. У меня на руках есть несколько писем Г-ва к Лапшину, одному из его единомышленников и сокурсников, в которых он подробно описывал своё тогдашнее состояние и свой, так сказать, личностный, а стало быть, и самый достоверный взгляд на все те вещи, которое произошли впоследствии.
Начну с того, что Г-в во всю бытность свою студента, нашего достаточно известного, столичного университета, показал себя человеком довольно странным, если не сказать полусумасшедшим, хотя последнее определение, скорее преувеличено, так как он неоднократно проходил всяческие подобного рода тесты, ( для начала общего предприятия) и выходило, что он совершенно нормален в этом смысле. Отличало его только то, что он слишком поверил в эту довольно-таки пространную идею об идеальности мироздания. Хотя с самого начала все идейные вдохновители этой фантастической идеи отсекли всю абсурдность и невозможность подобного замысла, иначе бы, никто, даже впоследствии самый рьяный последователь и исполнитель так не увлёкся этой фантасмагорией. К таким вдохновлённым и принадлежал Г-в. Сначала он был лишь посторонним наблюдателем, снисходительно и холодно созерцавшим всех напыщенных спорщиков, который, перебивая один другого, яростно пытались доказать, что подобная гипотеза есть самая, что ни на есть, реальная и верная, а к тому же и простая, поэтому подчас тугодумам и скептикам так трудно в неё поверить. Однако, со временем, Г-в, стал, чуть ли не ключевой фигурой эпохальных событий, ставших настоящей бурей в интеллигентном мире, но забытой со временем, как и всё у нас, что неспособно долго быть неоспоримым.
Основные события произошли тут же, в нашем М-ском институте, имени «такого-то» и все самые главные опыты проводились в небольшой аудитории, в которой до сих пор учатся наши студенты. Меня тогда, честно говоря, поразило, почему столь обширное и невероятное открытие так вдруг замялось и забылось даже самими участниками, но об этом я не решаюсь судить.
В те годы Г-в, как я уже сказал, был тоже студентом и тоже сидел иногда в этой роковой аудитории, когда на одной из лекций, один очень странный, слегка помешанный лектор, некто Т-в, прочитав основной предмет, вдруг заговорил о совершенно новых понятиях, в частности была затронута тема философии, теория Канта, об субъективности сознания. Говорил он страстно, красноречиво, громко и сумел заразить всех студентов, но лишь на короткое время. Некоторые из них, придя домой, или сидя где-нибудь с волнением и трепетом вспоминали о так вдруг, открывшейся для них ужасной истине. Но большинство так же точно было ошеломлено новой истине, но забыло о ней на следующий день.
Я ни сколько не преувеличиваю, говоря об «ужасной» истине. Именно ужас должен был бы испытать человек, узнав, что мир наш есть не, что иное, как наше собственное представление, а всё остальное, что мы привыкли считать подлинным и неоспоримым, то есть твёрдую материю, всего лишь наша аллюзия. Лично я тогда был обескуражен и испытал даже панику, представив всё это в натуральном виде. Но подробнее об этом позже.
Так вот этот Г-в был из числа студентов, которые достаточно часто слышали от Т-ва байки о новой философии и, мало помалу, сам того не замечая, оказался вовлечён в своего рода план, который в будущем сам же и доказал опытным путём. Будучи человеком впечатлительным и чутким, он не смог отказать раз, на настойчивые просьбы «испытать судьбу» и как бы сам уверуя, в возможность разрешения этой дилеммы, во второй раз принялся за дело, хотя и с больным, но твёрдым энтузиазмом, покорившийся сумасшедшей идее.
Сами опыты заключались в том, чтобы погружать объект, то бишь Г-ва, в состояние транса, если понадобиться, даже коллапса, с тем чтобы ( согласно учению Канта) порвать с реальностью и воочию увидеть, что же ТАМ. Дело в том, что философы, некоторые учёные ( очень немногие) и их последователи, были уверены, что во сне, (а гипноз, это разновидность сна) , в их представлении, человек как бы порывает с «объективным» миром и входит в иную сферу, эфирную консистенцию. Именно эфир считался у них за наполнителя ТОГО пространства. Некоторые с гордостью и апломбом, говорили, что сам Исаак Ньютон утверждал, что эфиром наполнено не только пространство, но им пронизана материя. То есть они соединили положения философов, которые и не мечтали о претворении своего замысла в жизнь и некоторые фокусы экстрасенсов. Всё это на первый взгляд казалось абсурдом и абстракцией, но в кружке были и утописты и, сенсетивисты, и философы, и кое-кто из учёных. Поэтому однозначности они так и не достигли, даже записав, и на несколько раз прослушав плёнку Г-ва, который в момент записи находился в истинно реальном мире.
Сначала они только спорили и один из основателей этого сомнительного предприятия, отец родной для всех творческих начинаний, Савелий Глинка, подбил Т-ва проводить «оздоровительные лекции», наряду с обычными, с целью найти добровольца, по его словам, «потерянного и поддающегося влиянию» человека, с тем, чтобы в случае чего, свалить всё на подопытного, и быстренько свернуть свою неоднозначную деятельность.
Этот Глинка сам был самой неоднозначной личностью, каких мне только приходилось видеть на своём веку. Это он первый где-то вычитал о пространстве и идеальности. Сначала только высказывался в общих научных или, если точнее любительских научных разговорах, потом где-то нашёл Гаврилова, рослого и абсолютно непонимающего не в одной науке совершенно ничего, единомышленника, увлёк его, повёл за собой. И вместе они, сумасшедший фанатик Глинка и толком ничего не понимающий Гаврилов стали искать свой кружок. Впрочем, Глинка слыл в нашем институте большим авторитетом, так что и без сомнительной помощи Глинки мог бы силою убеждения ли, либо же каким-то нажимом, сколотить свою команду и заставить делать их что угодно, хотя бы даже продавать леденцы.
Естественно, что вся эта идея не родилась вдруг. Вечерами, после лекций, в известном месте собирались одни и те же лица, которые потом все вместе вступили в кружок, под предводительством отважного и страстного вожака Глинки. Назову кое-кого, кто имел наибольшее влияние, на развернувшиеся в будущем события.
Мишлевич, ещё довольно молодой, приятной наружности и, пожалуй, самый «нормальный» из всей этой братии идеалистов. На сборища эти приходил он только лишь от скучной жизни. С женой он развёлся ещё в студенчестве, а второй раз так и не женился, хотя всё ещё мог быть привлекательным для женского пола. Был он как-то странно серьёзен, мало говорил, мало смеялся, да по- правде сказать, и вообще никогда не смеялся, но смешливость его вдруг обнаружилась в самом конце, так сказать под занавес заключительного акта. Тут вдруг он обнаружил необычайную весёлость, в то время как многие из кружка чуть не сошли с ума от страха и неожиданности, пребывая в самом неприятном смятении духа. Он же, сначала молча соглашавшись со всеми чудачествами кружка, иногда одобряя, но как-то насмешливо, под конец со смехом заявил, что он тут совершенно не при чём и, мол, выпутывайтесь сами, как знаете.
Объяснением его тоски и молчаливости могло быть гнетущее его мужское одиночество. Я видел его как-то раз. Он до сих пор ( единственный из всех остальных) читает лекции и нимало не смущается своим участием в « проекте». Было время, когда он, оставшись один во всём институте, способный пролить свет на скандальное дело, то отмалчивался, то делал вид, что вообще не понимает о чём идёт речь. Таким образом, все решили, что он либо свихнулся, как и ВСЕ, либо совсем не участвовал в этом деле. В последнее почему-то все с готовностью поверили и оставили его в полном покое до конца его дней, короче про него забыли.
Я заговорил о мужском одиночестве и отвлёкся. Кажется, он очень любил женский пол, но любил ни какую-то конкретную женщину, а весь пол, в общем смысле. Он любил женские эллипсы, шелест юбки, чей-то ласковый и кокетливый голосок. Но самих женщин, настоящих, он побаивался и чаще всего испытывал разочарование, встретив в ней какой-нибудь неприглядный изъян. Однажды ему посчастливилось встретить почти идеальную женщину. Это была его первая жена Елена. Она была очень нежным, очень чистым существом, миниатюрным и хрупким. По сравнению с ней он был великаном. Он слишком полюбил её с самого начала, а она, несмотря на весь свой романтический вид, оказалась самой настоящей материалисткой и только дивилась, как могла она так грубо ошибиться. Она-то мечтала о хорошей квартире, прочном доходе и пр. В общем, мечты её, по мнению восторженного Мишлевича были самые мелкие и пошлые. И хотя он и отрицал в себе даже намёк на «идеальность», всё равно заразился этой в чём-то романтической чертой всего кружка, хотя потом часто смеялся над ними. Да и в целом, на проверку оказался таким же идеалистом, как и все. По его мировоззрению, он сам должен был думать о таких бытовых, жизненных вещах, как хороший дом и т.д. А в образе его отчего-то застрял образ женщины, которая сама по себе мифическое создание, а от материального в ней только тело. Он хотел встретить милое и нежное существо, к которому бы можно было приходить по вечерам, тихо садиться перед ним на колени и тихо сидеть так, без единого слова.
Но коль скоро жена его, не обнаружила готовности строить нормальный быт, скоро собралась и уехала к другому студенту. И во всё время с той поры ни разу не давала о себе знать. Он очень загрустил, стал мрачен, угрюм. Он и до этого был несколько сух, а после разлада с Еленой, стал каким-то мизантропом, ещё и поэтому, наверное от отчаяния, спутался он с Глинкой и К0.
Т-в был человеком уже в летах, самым противным и навязчивым чудаком, которые когда-нибудь встречаются. Он вечно ходил с жирной головой, в грязновато-зелёном пиджаке, в испачканных мелом и пылью брюках. У него была огромная чёрная, жирная бородавка на правой щеке, что, однако не обезображивало его, а придавало что-то оригинальное. В левом ухе у него была бриллиантовая серёжка. Это был очень неоднозначный и поверхностный тип, но со своими страстями, очень тёмными и где-то зверскими. Все считали его г…м. Но в этом отношении он был более чем нормален и иногда заигрывал со своими студентками, но всегда в шутливой и не к чему не обязывающей манере. Он был в меньшей степени сумасшедший, чем Глинка. Но в большей, чем все остальные. Именно он один из первых примкнул к альянсу Глинка-Гаврилов, когда те искали своего кружка. Он тут же организовал несколько интересных встреч, и не без его вклада загудела машина фанатиков-идеалистов. И он также взял на себя обязанность публичной фигуры, в этом шпионском составе, что-то вроде доносчика и провокатора. Он искал новых сообщников, не как ищейка, вербуя любой мало-мальски подходящий объект, а лениво, вдохновенно читал он свои преступные лекции. Он стоял за кафедрой, как Нерон, в протёртой тоге. Жесты его отличались размахом, энергией и страстью, настоящей страстью, страстью оратора. Он был самым таинственным и странным из всей этой шайки, но иногда горячился больше всех и по рассказам студентов-очевидцев, был очень горд собой и своей миссией.
Лапшин часто восхищался выступлениями оригинального Т-ва, часто неформально беседовал с ним, хорошо учился и состоял в приятельских отношениях с Г-м. Это тоже был, довольно, поверхностный человечек, вечно спешащий, суетящийся, не без здравого смысла, но какой-то несколько туповатый и наивный в простых вещах. Он чрезвычайно много знал по всем предметам, был общителен, но держался ото всех на расстоянии. Сошёлся лишь с Г-м, так как тот сам первый сделал шаг на встречу и можно сказать «навязался». Замечательно, что Лапшин ни на кого никогда не обижался, хотя над ним часто смеялись, за его резкие и слишком «взрослые» формулировки. Однажды, например он повздорил с одним одногруппником, насмешливым и красивым парнем, который всегда плохо учился, и учиться не собирался.
-А что я должен делать? – насмешливо и раздражительно спросил троечник, обращаясь к отчитавшему его лектору.
-Учиться !- неожиданно резко и грозно вдруг обернулся на него Лапшин.
Вся аудитория вдруг взорвалась от хохота.
Рассмешило их то, что один ученик так рассудил. Всем ясно, что в студенческие классы студенты приходят за чем угодно, только не за уроками.
-Делать то, за что твоя мама платит деньги! – немного смутившись, докончил Лапшин.
Опять взрыв хохота, ещё более оглушительный.
После этого Ламшин вдруг отвернулся и как будто бы загрустил. Словно, почувствовав себя не осрамившимся, а человеком, которого неправильно поняли товарищи, в сущности, его закадычные друзья и соратники. Всякий нормальный или хотя бы робкий человек должен был бы обидеться, уйти в себя, а он только посетовал, что его не поняли. Ламшин был существом как бы с другой планеты, с другой небесной сферы. По крайней мере до него, таких серьёзных и в то же время легкомысленных людей я не встречал ( Он ещё не окончил институт, когда я туда поступил). Он только ошивался около Глинки и других, но непосредственно никогда не участвовал. Он присутствовал на опытах, но ничего определённого не высказывал. Он был любопытен, только и всего. Он вечно всё вынюхивал и высматривал, и с его помощью узнавали что-нибудь или использовали, как посыльного. Вопреки своим дружеским отношениям, с Г-м, во время гипноза, он, как и все посторонние наблюдатели, только следил за развитием событий, но никогда не интересовался состоянием Г-ва, как будто никогда лично его не знал. В отличие от всех субъективистов, он не был заинтересован ни в чём. Он единственный, не подпавший не под чьё влияние и, ни поддержавший, ни одной идеи, не подписавший ни одного группового акта. Главнейшей и единственной целью, как было сказано, являлось любопытство, вечная жажда чего-то, а чего, он бы и сам не сказал. И только он ( Мишлевича я не считаю) из студентов, смог вполне спокойно и с отличием окончить злосчастный институт. Он часто потом навещал Т-ва. От страха тот ушёл на пенсию, и весело и шутливо, хлопая по плечу старого соратника, вспоминал, «про старые, добрые времена». Т-в смотрел на него напыщенно и с недоумением, хотя и дрожа, при одном воспоминании о «добрых» временах. Как только сверкнула первая молния, он уже спешил написать заявление об уходе и приготовил его на пожарный случай, если дело выйдет из под контроля. Он потихоньку, намёками прощался со всей бывшей братией, хотя те, будучи под впечатлением, не замечали ничего. Казалось, упади на них астероид, они и тогда бы продолжали свои опыты. Он первый почувствовал нависшую на них неприятную ответственность и первый, как однажды взялся за дело, первым его бросил. Он много сделал для того, чтобы его не искали и оставили в покое. Поэтому он сначала очень испугался, а потом удивился, в глазок рассмотрев Ламшина, простодушно и весело, улыбающегося в маленькое стёклышко. Обнаружив вскоре, что Ламшин никакого вреда не принесёт и, догадавшись наконец, что во всё время их общего дела, он лишь наблюдал и дивился, как школьник, в галерее, махнул на него рукой и безбоязненно стал к себе пускать.
Ещё было несколько студентов, Щавелёв, например, восторженный, но пронырливый, хитрый и злой человек. Дроздов, очень хороший, доверчивый студент. Зощенко- весельчак и балагур, своего рода шут и любимчик и старшего и младшего поколения. Из учёных, - Груздев, старый, очень умный, гордый и породистый старичок. Я видел его портрет на стене почёта. Он напомнил мне английского лорда или что-то такое благородное. Сава Савченко - самый видный и заносчивый из всех. Этот был особого полёта птица. Тоже ни во что не вмешивался и наблюдал с недостижимого возвышения всё происходившее. Глинка перед ним пасовал и заискивал. Распутин, так же слыл большим оригиналом, внешне очень заметный, молодцеватый и отчаянный, совсем, наверное, тёмный в науке человек, но зато очень энергичный, заражавший всех своим задором и отличный рассказчик. Они с Савченко были врагами. Савченко даже брезговал связываться со всяким, ради выяснения отношений, до того он был заносчив. А Распутин часто веселил всех мелкими насмешками на его счёт, разумеется, когда того не было в комнате, и некоторые особо пугливые персонажи, боялись даже смеяться над Савченко, до такой степени был высок его авторитет. Те боялись даже подумать плохо, подозревая, что на самом деле Распутин с Савченко очень дружны, а это только игра, как кошки-мышки. На самом деле, подозрения эти не были так уж беспочвенны и смехотворны. Я и сам замечал, как некоторые очень сильные и выдающиеся люди, сначала очень враждовавшие, потом как бы осознавая, что они единственные достойны внимания друг друга, а все остальные только «так», как-то неожиданно сходятся, и разлучить их нет никакой возможности. Но это только на некоторое время. Таким людям слишком тесно друг с другом. Им необходимо подобострастное поклонение, искренние восторги, а вторая такая же снисходительная и по-своему циничная личность, неспособна, на какую ни будь искренность и восторг не собой. Поэтому во внутренней части общины идеалисты разбились на два лагеря,- распутинские и оппозиция Савченко. Сторона Распутина были в основном молодые парни, иногда в общих спорах их поддерживал Груздев. В Савченко он видел конкурента. В нашем клубе было ещё множество старичков, подобных Груздеву, но более древних и не таких экспансивных. Они держали нейтралитет и все их усилия и мысли были направлены на развитие общего дела. Часть безалаберных и сопливых естествоиспытателей, взяли сторону Савченко. Это были по большей части неуверенные и ветреные молодцы, искавшие во всех и всём строгое и ответственное лицо, твёрдая рука которого в нужный момент направит их куда надо. В целом Распутин оказался победителем в этой негласной борьбе. Народу у него было больше и народ интересный, творческий, самостоятельный, а у Савченко одни юнцы. Но, несмотря на это Савченко все уважали и даже ещё больше, а Распутин особенно не хвастался своей победой, так как был от природы не горд, а горяч. И если говорить по правде Савченко никто не любил, все боялись и трепетали, но все были рады какой-нибудь его мелкой неудаче и втайне пытались подражать.
Глинка же, взрастив столько независимых и твёрдых личностей, оказался как бы вне кружка. Он по-прежнему отдавал распоряжения, командовал, его считали кем-то вроде деда Мазая, собиравшего своих зайцев каждый вечер, но как-то незаметно его авторитет был подорван, и решения принимались в основном внутри группы. А он, уже почти лишившись рассудка из-за близости великого открытия, ничего не хотел замечать, и нетерпеливо отмахивался, мол, делайте, что хотите, только не отвлекайте меня. Даже Лапшин посматривал на него свысока, особенно остро замечавший социальные колебания.
Г-в в этой ожесточённой и динамичной борьбе за власть, единственный из всех, ни к кому не принадлежал и ничего не решал. Здесь он был актёром, а все остальные немыми зрителями. Поэтому его никто не трогал и не подговаривал. Он один был средоточием всего действия, сердцем кружка, его идолом. Все пятьдесят участников ( иногда меньше) с немым восхищением и трепетом следили, за развитием сеансов, по выходе Г-ва из транса, мчались растирать ему плечи, обмахивать тетрадками, засовывали ему в рот только что прикуренную сигарету. Все наперебой, как улей, спрашивали, что он там видел. Гипнотизёр строго запретил такие вопросы, но после получаса таких путешествий он сам изматывался и шёл в уборную, чтобы намочить лицо. Тогда все, в немом ожидании, проследив за гипнотизёром до самой двери, как только она хлопала, тут же всей оравой, бросались на Г-ва и с удвоенным ожесточением спрашивали, что ТАМ. Г-в всегда был выбит из сил и почти ничего не соображал. Он всегда говорил одно и то же. Что видел пустыню, солнце и ПУСТОТУ. Все согласно кивали, как будто каждый, в точности так, и представлял себе субъективный мир. Пока что гипноз только изматывал его, и он практически ничего не видел. Увидел он только в последнюю ночь, в эту же ночь его оглушили, и подбросили к дверям какой-то больницы, как и договаривались.
Особым почётом он пользовался у Глинки, а Распутин обыкновенно его подбодрял. Савченко несколько насмешливо, но по-отечески его хвалил. Глинка же, несмотря на то, что выбрал Г-ва на роль подсадной утки, скоро к нему привязался, а Груздев вообще обнаружил к нему какую-то привязанность, насколько он мог к кому-нибудь привязаться. Его как будто любили, но в любой момент были готовы от него избавиться, и молча каждый сам с собой договорился, что о человеке этом никто не пожалеет и это считалось нормальным. Впоследствии так и произошло.
В первые дни, когда потихоньку намечался план общих действий, Глинка очень оперативно и грамотно организовал основные моменты их серьёзного начинания. По своей природе он был администратором. Отправным пунктом замысла должен был послужить какой-нибудь доброволец, то есть тот человек, который будет подвергаться основной нагрузке, остальные же должны были иметь каждый свою личную обязанность.
Первым делом, как только Г-в был найден и завербован, стали искать гипнотизёра. Таких в кружке было трое. Но остановились на Поповиче, спокойном и ответственном человеке, который к тому же очень обстоятельно относился к своей обязанности. Попович тот час согласился, и как только были улажены и учтены более мелкие дела, приступили к сеансам. Нужно сказать, что весь основной груз на себе тащили Попович и Г-в, ну и Глинка. Остальные же или только мешали и вмешивались, а другие вообще приходили как в цирк, посмотреть и повеселиться со своими старыми знакомыми. Но в целом, пока ещё только начинали все были словно околдованы этой новой и ни на что, бывшее до неё, не похожее.
Сеансы часто были бесполезны. Г-в только уставал и развившаяся сонливость его, могла в какой-то момент доконать его. Но он стойко крепился. Сам он ни на секунду не усомнился в не успешности предприятия и эта уверенность часто приободряла многих, в частности Глинку, от которого всё же, невзирая на подорванный престиж, зависело настроение группы.
Вот, одно из писем Г-ва к Ламшину. В котором, он описывает свои опасения на счёт их общего дела. В скобках скажу, что они почему-то переписывались, в основном на лекциях, вероятнее всего потому, что говорить друг с другом лично не умели и не хотели.
«Кажется, я совсем запутался. Я так думаю, что у Глинки создаются обо мне ложные впечатления. Он посвятил мне всю свою теорию, по-моему, он в меня уверовал, как в какого-то мессию. Он уверен, что именно я и, никто другой не способен «постичь непостижимое». Его собственные слова. Между тем, я ещё ни разу ничего такого не видел, что описывают в этих книгах. И я потихоньку начинаю терять веру. А что, если они заблуждаются? Всяк нормальный человек должен был бы, как только зародилась такая мысль, отогнать её с недоумением и гневом. Но Глинка… Он умрёт без этих идей! Он одинокий и праздный человек, хоть и администратор по природе. Но без этого замысла, в котором он может руководить, он погиб! Да, он самодурок, да он фанатик. Но почему же тогда все ему и в него, ( а заодно и в меня) верят? Вот в чём мой главный вопрос! Я бы и рад всё это сбросить, но как они меня поймут? Их пятьдесят человек, а я один. Да и потом один Распутин чего стоит! Может он ни во что не верит, но за то, во что не верит, жизнь отдаст и всех призывает и страстно агитирует! Вот до чего доводить скука человеческая. Но дело же не в скуке? Верно же? Или я зря, сам себе вбил голову, что мира нашего нет, а может он есть, такой вот простой и понятный, и поэтому-то его сложнее всего понять? Скажи мне Петя, как ты думаешь, они сумасшедшие?!»
Тут же приклеен ответ Ламшина:
«Если они собрались в количестве пятидесяти человек и все с остервенением агитируют и митингуют, значит в этой идее, что-то есть, не совсем же, в самом деле, они свихнулись? Глинка однозначно сошёл с ума, но это не значит, что и все сорок девять оставшихся тоже не в себе. Просто всякое дело требует терпения и обстоятельности, а тем более, такое, как наше, которое не разрешили за две тысячи лет, а мы разрешим! Тогда уж все остальные останутся в дураках, но только не мы!»
В этом был весь Ламшин, всегда отвлечённо, но не без нотки здравого смысла.
Про тех, кто особенно останется в дураках, он особенно подчёркивал, не понятно специально ли или так, по инерции.
Решающий день состоялся летом, восемнадцатого августа. В этот день Г-в был не здоров. У него трещала голова. Накануне он очень много выпил и на вечернем празднике познакомился с одной одинокой и милой девушкой. Позже оказалось, что это бывшая жена Мишлевича. Она с интересом и любопытством выслушала пьяное откровение Г-ва о «великом и ни с чем не сравнимом открытии», им приукрашенном до последней степени. В тот же вечер он похвастался, в этот день особенно хвалившему его обществу о новом знакомстве. Назвал девушку по имени и фамилии, рассказал кое-что интимного свойства и в самом весёлом расположении духа сел на стул, приготовляясь к гипнозу. Тут же был и Мишлевич. Он сначала рассвирепел, потом успокоил себя, а в конце, среди общего смятения его голос прозвучал звонко и решительно. Это он предложил оглушить и порвать документы Г-ва. Сначала все были ошеломлены и испуганы. Никто не хотел выступать инициатором предательства. Мишлевича никто бы не осудил, да и все потом поняли, что он это сделал от обиды и ревности, отомстив, а стало быть, всё это как бы не его одного вина, а общая, а так всегда легче для совести.
В тот день у Г-ва закружилась голова, но он настоял на сеансе. Через пятнадцать минут всё его тело окутала судорога, и он произнёс несколько строк, которые шокировали и оглушили всех, на несколько минут. После сеанса Г-в был в невменяемом состоянии, поэтому все решили, что он сошёл с ума и что его нужно срочно дисквалифицировать из кружка и из их общей жизни.
В сущности, он не сказал ничего нового. Подобное состояние могло спровоцироваться чем угодно, хотя бы нервным срывом, который всегда в нём подозревался или галлюцинацией или общим внушением, словом я не верю во всё это.
Он говорил, что перед ним огромная пустыня, потом млечный путь, по заключению всех,- эфир. Потом небо меняется местом с землёю. Он видит или чувствует, в общем, ощущает, как перед ним обрушиваются и обращаются в прах все законы физики. Как он представляет самого себя, и как его представляют другие. Видит, что, ничего из ничто, не существует ( Это ему сказал некто). Он видит, как всё покрывается пеплом. И пепел этот не земного и не вещественного происхождения. Всё создано для сознания. Потом вообще всё обрушилось: и пепел, что было под ним, и этот некто сообщил ему, что большего пока сказать не может, и в глазах Г-ва потемнело.
Невозможно передать весь ужас всех действующих лиц, когда Г-в открыл глаза, и там отразилось настоящее помешательство. Все были осведомлены, что от гипноза не только сходят с ума, но и даже теряют сознания и нет ничего проще, чем потушить чью-нибудь хрупкую жизнь, под его длительным воздействием.
Такие приступы были и раньше, но быстро проходили и не были так фатальны. Т-в предсказав будущий исход дела, уже под суетился и в тот последний день был уже готов молниеносно покинуть сцену. Очнувшись ( после того, как избавились от Г-ва), Глинка мгновенно собрался с духом и ретировался за город. Распутин укатил к своим новым товарищам. Савченко вообще отбыл за границу. Студенчество заперлось в своих общежитиях и домашних комнатах, а Ламшин с Мишлевичем вообще только надо всеми посмеялись, и продолжали жить, как ни в чём не бывало. Мишлевич ещё пнул, под ребро Г-ва, когда того выкинули у дверей больницы, и с предовольным видом отправился вместе со всеми обратно. Гипнотизёру в этом смысле досталось больше всех. Им заинтересовались какие-то инстанции и повезли в участок. Скорее всего, у него были свои какие-то долги с каким-то недоброжелателем, потому как на него кто-то донёс, и подал иск за что-то, видимо, желая привесить ещё и это. Г-в же действительно потом сильно заболел, но остался в рассудке. К нему в больницу ( у крыльца которой его нашли врачи) приходила одна заботливая посетительница. Носила ему еду, бельё, газеты, иногда лекарства. Этой ласковой визитёркой оказалась Елена, бывшая жена Мишлевича. Она всегда призирала своего бывшего мужа, за пространные идеи и, узнав о новом сумасшествии, пришла в ярость и поставила своим долгом спасти невинность и рассудок Г-ва. Может, что-то здесь преувеличено, но, по-моему, Елена нашла в этой истории что-то такое шпионское и, собравшись, решила предотвратить что-нибудь злое.
Спустя два года, в нашем институте не было ничего из того, чтобы хоть как-то могло напомнить об этой истории. Я узнал её через одного знакомого, который на каком-то складе обнаружил листки с некоторыми высказываниями и отрывок рассказа Г-ва. Письма ко мне попали вообще через какого-то лаборанта, который дал мне их, чтобы сжечь. Я тогда интересовался этим делом. О нём писали в газетах. Поэтому-то и обратил внимание на письма и отрывочные записи.