Вот уже двадцать лет, как Наталья ждала смерти свекрови. Час за часом, день за днем, месяц за месяцем. Ждала тихо, ничем не выказывая своего ожидания.
Ждала, когда готовила ужин всей семье.
Ждала, когда сидела на работе и считала сначала на счетах, потом на калькуляторе, потом на компьютере деньги предприятия.
Ждала, когда стирала белье, в том числе и свекровино, сначала на руках, потом в скромной стиральной машинке, потом в элитной, шведской марки.
Ждала и старела в этом ожидании.
Ожидание, превратившееся в привычку, засело где-то глубоко в подсознании.
Но свекровь не умирала.
В прошлую пятницу ей исполнилось 85 лет. Она высохла и превратилась из дородной крупной женщины в мумию. Ее легко было бы поднять на руках, но, к счастью, свекровь, несмотря на возраст, ходила сама, ела сама и вообще пребывала в добром здравии и ясном сознании. У нее не было даже проблем с давлением: 120 на 80, как у молоденькой девушки.
Наталья же после сорока превратилась в гипертоника. Не раз уже у нее случались кризы, и иногда она думала, что свекровь переживет ее. Это было бы невыносимо. И несправедливо. Вообще все было несправедливо.
Сказать, что Наталья ненавидела свекровь, - не сказать ничего. Эта старуха, вот уже тридцать лет сиднем сидевшая на Натальиной шее, отравляла каждый день жизни. Всегда. С того момента, когда Наталья вышла замуж.
Если бы сорок лет назад юной тонкой девочке с дипломом бухгалтера показали бы всю замужнюю жизнь, она бы никогда не вышла замуж за Валентина. Напротив, бежала бы как от чумы. Но будущего своего не знает никто. И Наташа ничего не заподозрила, не почувствовала беды, когда в ее жизнь вошел Валентин. Вошел робко и смущенно. Они были с Наташей одного роста. Когда целовались, ей не приходилось вставать на цыпочки, как это показывали в кино. Просто закрывала глаза и тыкалась губами в его губы. От этого все тело прошивал электрический ток и слабели ноги.
Наташа была девушкой, воспитанной в строгости, как большинство ее сверстников и сверстниц послевоенного поколения. И до поцелуев был целый год ухаживания. Других кавалеров у Наташи не было. Она тушевалась в обществе молодых людей, робела и едва ли не заикалась. Кому нужна такая? Любили других: шумных, ярких, лихо отплясывавших под гармошку на вечерах в техникуме, громко смеющихся, щедро показывающих белоснежные зубы.
Наташа ничего этого не умела. Природа обделила ее девичьим обаянием. И только Валентин разглядел в ней девушку своей мечты, и ходил, как телок на привязи, губастый и «некультяпый», но верный и преданный.
Была ли это любовь или только желание выйти замуж? С высоты своих неполных шестидесяти лет трудно было разглядеть сердце и чувства двадцатилетней соплячки. Наверное, была. Ведь просыпалась же она по утрам с радостной мыслью, что вечером к ним в общежитие придет Валентин, и они сходят в кино или просто погуляют по набережной Волги, поедят мороженого, выпьют газировки. Чем не повод для радости? Вообще в двадцать лет легче быть счастливой, чем в сорок, а уж тем более в шестьдесят. Впереди расстилается огромная прекрасная жизнь. Она, Наташа, будет жить при коммунизме. У нее будет много еды, красивых платьев и все будет просто замечательно. И рядом - Валентин.
Он, конечно, не был ее идеалом мужчины, но вписывался в мечты об идеальной семейной жизни: неспешные разговоры за чаем под оранжевым абажуром, пироги по воскресеньям, умные тихие дети. И муж, который будет счастлив с такой чудесной женой, как Наташа. И умрут они в один день точно по Грину, которого Наташа никогда не читала. Вот только реальность оказалась страшно далека от мечтаний.
Ей казалось, что замужество наполнит ее жизнь глубинным смыслом и истинным счастьем. Что брак избавит ее от внутреннего одиночества. Наташа мечтала о понимании с полуслова, о нежности, которую они пронесут через всю жизнь. Да Боже! О чем она только не мечтала! И она наматывала с Валентином километры аллей и тротуаров вечерами напролет в ожидании свершений чаяний.
Подружки по общежитию в конце концов стали посмеиваться: так и будете гулять по набережной до седых волос? А может пора оформить законный брак?
Когда Наташа, краснея, заикнулась об этом Валентину, он весь просиял: самому ему, видимо, мысль о женитьбе не приходила в голову. А, может быть, приходила, но он не решался сделать предложение.
Собственно, с этого и начались все проблемы будущей супружеской четы. Они были настолько наивны, что как-то упустили из виду все меркантильные вопросы. Потому-то, воспитывая дочерей Наталья так долго вбивала им в головы житейские истины, так сказать, прозу жизни, выколачивая пустые романтические грезы. Уж кто-кто, а она точно знала, чем заканчиваются романтические прогулки при луне. Свекровями, которые не хотят умирать.
Документы в ЗАГС они с Валентином отнесли тихо, не ставя в известность ни его, ни ее родителей. Так было принято в далекие шестидесятые годы в среде молодежи, которым приходилось с семнадцати-восемнадцати лет самим зарабатывать себе на жизнь. Приходишь домой и говоришь: «Здравствуйте, мама, здравствуйте, папа, вот моя жена». И все. Немая сцена «Ревизора».
Вот и Валентин так привел домой Наташу: «Здравствуй, мама, познакомься, это моя жена». И тут же побежал за валерьянкой, валокордином, корвалолом – что в те годы пили от сердца? Наташа уже не помнит. Помнит, как посерело лицо новоприобретенной мамы, как грузно она съехала на стул и театрально закатила глаза под лоб. На кофточке какого-то неопределенного цвета были крошки от баранок. Перед приходом молодоженов она пила чай с баранками.
После лекарства свекровь открыла глаза, с ненавистью взглянула на Наташу и процедила сквозь зубы:
- Спать будете на полу.
Это вместо «здравствуй» и «как тебя зовут».
Эта ненависть, возникшая с первой секунды знакомства, к которой девушка была абсолютно не готова, этот тон – все так больно резануло по сердцу. Вот глупая! Наташа как-то не задумывалась, целуясь с Валентином в парке при луне, что у него есть мама, и у этой мамы есть какое-то мнение по поводу длительных вечерних прогулок сына, есть какое-то отношение к той, с которой он гуляет. Наташа была счастлива, как счастливы все новобрачные, и ее потрясло, что в этот великий день – день ее свадьбы! – именно мама Валентина будет меньше всего рада произошедшему. А еще она считала, что если любит Валентина, то свекровь будет ее любить. Разве она плохая жена: невоспитанная, распущенная, безрукая? Нет, наоборот. И что с того?
В крохотной – двенадцать метров – комнатке барака, где жили свекровь и Валентин, гулко тикали настенные часы. Через две комнаты буянил подвыпивший сосед Митрич: жена не пускала его домой, и он стучал в дверь сначала кулаком, размером с хорошую дыню, потом ботинком сорок шестого размера и виртуозно сквернословил. Наташе казалось, что это ей прямо по голове Митрич стучит своими кулаками и ногами.
Обстановка комнатушки была скудная, как у всех. Высокая кровать с блестящими металлическими шишечками (она до сих пор жива, как и ее хозяйка) да раскладушка, да кухонный стол со старой облупившейся клеенкой, да рассохшийся платяной шкаф (он тоже жив) – вот и вся обстановка.
Первую брачную ночь Наташа с Валентином провели на полу, на матрасе. Стелила Наташа под насмешливым взглядом свекрови. Прошло всего два часа с момента знакомства, а Наташа уже и боялась, и ненавидела эту женщину с обломанными ногтями на больших, раздавленных тяжелой работой руках. И никак не могла поверить в то, что связана с ней теперь кровными узами.
- Приданое-то у тебя есть? – спросила свекровь, когда молодые сели пить чай перед сном.
- Есть, - смутилась Наташа. Все ее приданое – одеяло, пара подушек да скромная одежонка. Впрочем, в те годы все девчонки по общаге так жили. Форсить было не на что. Ходили в ситцевых платьях, и были рады. Было у нее одно хорошее кримпленовое платье, в котором она и выходила замуж. Подарок от родителей на двадцатилетие. Вот, собственно, и все.
- И где же все? – так же насмешливо спросила свекровь.
- В общежитии. Мы завтра принесем.
Свекровь выгнала молодых в коридор, пока раздевалась и укладывалась в свою кровать.
Потом они с Валентином вошли, погасили свет и стали раздеваться сами в полной темноте. Никаких, как сейчас говорят, эротических мыслей у Наташи не возникло. Она была только рада, что свет выключен и не видно ни зги.
Наташа забралась под одеяло к мужу. Он был теплый, только руки почему-то холодные. Валентин ткнулся один раз губами куда-то в щеку Наташе, и тут же кровать над ними громко скрипнула. Это свекровь повернулась на бок, только не лицом к стене, а напротив, к молодым. Наташа уже привыкла к темноте и разглядела белки глаз свекрови. Та, нимало не смущаясь, таращилась на новобрачных.
Отвернувшись к Валентину и положив ему руку на плечо, Наташа попыталась уснуть. Но сон не шел. Лежать рядом с мужем было неудобно. Другая рука, зажатая боком, быстро затекла. Тогда Наташа повернулась опять лицом к свекрови. Та, словно не мигая, смотрела на невестку в упор. Девушка снова отвернулась к мужу. Состояние невероятного счастья и возбуждения, не покидавшие Наташу весь день, вдруг испарилось. Она лежала в чужом доме, на чужом матрасе, под взглядом чужой женщины. Почему-то захотелось плакать.
Но девушка отогнала от себя грустные мысли. Она поговорит с комендантом, может быть, им выделят комнату в общежитии. Должны же люди понять: в двенадцати метрах со свекровью жить невозможно! С тем, наконец, и уснула, ободренная и полная надежд.
Не тут-то было. Комендант объяснила: ты вышла замуж за коренного горьковчанина, вот и иди на его жилплощадь. В стране тяжелая ситуация с жильем, на ее койку в общаге полно желающих, так что нечего тут губы раскатывать.
Наташа расплакалась. Комендант, смягчившись, подала надежду: дурочка, вам так быстрее отдельное жилье дадут, было бы о чем плакать.
Вторая ночь прошла также. И третья, и четвертая, и пятая. Их было бы еще больше, если бы, наконец, не пришла телеграмма от родителей Наташи: «Поздравляем днем свадьбы ждем субботу папа мама».
Мама и папа Наташи тоже не были в восторге от внезапного замужества дочери. Но ничего изменить уже было нельзя. Кроме того, сами родители женились еще в предвоенное время вопреки воле матери отца, хлебнули самостоятельности полной чашей. Дочери такой жизни не желали. Сделали вид, что все хорошо. Валя им категорически не понравился – слишком вялый, безынициативный, недомужик, в общем. Но ничем не выразили своего отношения к хрен знает откуда взявшемуся зятю. В конце концов, дочка их со своим робким характером и внешностью могла бы и в девках остаться. После войны мужики все еще в дефиците, больше девок рожают. Так ладно, что для Наташки хоть такой муж нашелся. Пусть уж.
Постелили молодым на сеновале. Они уже все поняли про супружескую жизнь дочери: какая там жизнь, если свекровь под боком всегда, ни на минуту из комнаты не выходит.
Наташа после брачной ночи совсем расстроилась. Ничего не понятно, больно, стыдно, да и то сладкое чувство прошивающего тебя электрического тока от случайных прикосновений мужа во времена их встреч ушло куда-то. Валентин сладко сопел во сне. А Наташа жевала соленую почему-то соломинку и плакала тихо и незаметно. Слезы катились к ушам, и впервые пришла мысль: не поспешила ли она с замужеством?
Но утром солнышко разбудило молодых, просочившись косыми лучами сквозь деревянную, наполовину крытую шифером крышу (отец как раз возился с коровником), и Наташа забыла вчерашние проблемы. Да не это ведь главное в жизни! Вот будет у них ребенок, и все наладится. Свекровь смягчится.
День прошел просто отлично. Даже через годы Наташа слышит, стук молотков (это отец с Валентином кроют крышу коровника), помнит запах свежей земли, громкие вопли младших сестры и брата, которые носятся по двору, пугая кур. И тетка Катерина, тридцатилетний перестарок, возится с помидорами на огороде. На обед была окрошка из редиски, зелени и яиц с яркими желтками, какие бывают только от домашних кур. Пили самогонку, которую мать гнала в предбаннике, закусывали вареной картошкой – крупной, желтой, щедро сдобренной солью.
И все. Потом снова конура двенадцать метров с низким давно небеленым потолком и молчаливая свекровь, шумно прихлебывающая чай из своей щербатой кружки. И так день за днем.
Быт заедал. Наташа не боялась домашней работы – даром, что ли, росла в деревне, возилась с малыми ребятами, огородом и утварью. Мать после войны часто болела, рождение младших детей подорвало ее и без того слабое здоровье. Все силы уходили на работу в поле. Ее заменяла старшая дочь. Но одно дело было работать в родном доме, другое – в свекровином. Все чужое, неродное, неприятное. Даже тарелки после свекрови было неприятно мыть. И Валентин в присутствии матери терялся, робел больше обычного и ходил по их конуре тихой мышкой.
Наташа пыталась понять, за что ее так не любит свекровь. За бедность? Да где бы ее сын нашел богатую невесту? Или за то, что она живет в ее доме? Да любая бы была вынуждена жить со свекровью. Отдельные квартиры были мечтой. Счастливчиков – единицы. Весь Горький жил в бараках, кучно. Время такое. На что же тут обижаться? Это только с годами Наташа поняла, что свекровь не любила не ее конкретно, а вообще сноху. Из материнской ревности. Вот и ей, Наташе, тоже довелось узнать это чувство, когда дочери вышли замуж. Были свои, кровинки, ночей не спала, от себя кусок отрывала. А потом пришли чужие мужики и забрали дочек.
Дочки, кстати, появились не сразу. Да и откуда бы им было взяться, если они с Валентином так и продолжали спать на полу пять долгих лет под неусыпном оком свекрови. Так все и таращилась на них, старая стерва, в темноте. Чуть какой шум – скрип кроватью, да так, что кровь в жилах стынет. Деньги все у нее в кошельке. На обед лишней копейки не допросишься. Наташа все пыталась поднять мужа на бунт, а он ни в какую: «Разве мама нам плохого хочет?» Может, и не хочет. Только ей-то ведь уже ничего не надо: ни платья нового, ни обувки. А она, Наташа, молодая. Ей хочется всего. И ведь не транжира она, но отказывать себе даже в мелочах – такая мука! И для чего? Молодость-то уходит. Жизни радоваться надо сейчас, а не на пенсии. И ладно бы свекровь на что-то копила. Нет, просто копила. Сидела вечерами за столом и, слюнявя пальцы, считала деньги. Они радовали ее сами по себе, как купюры. А в виде покупок – нет. Вот тогда-то Наташа и подумала, что как только они с мужем избавятся от старой ведьмы, то жить будут иначе: ни в чем себе не отказывая, на полную катушку.
Первый бунт поднял отец Натальи. Приехал к хорошо пузатой уже дочке на денек, чтобы никого не стеснять. Свекровь выставила на стол картошку в мундире и хлеб. Вот и весь ужин.
Отец пожевал картошку в глубокой задумчивости. Поводил глазами по убогой комнатке, по осунувшемуся и бледному Наташиному лицу, что-то подсчитал в уме.
- А что вы, уважаемая Пелагея Никифоровна, всегда так кушаете?
У свекрови в первую секунду лицо вытянулось. Потом ничего, справилась с собой, поджала губы, сузила потемневшие от обиды глаза, заговорила, напирая по-волжски на «о»:
- А что ж плохого? Вы нешто другое едите?
- Ну, положим, не другое, но пустой картошкой не питаемся.
- Так вы при всем своем, - пожала плечами свекровь. – При землице жить и не кушать, – плохим хозяином надо быть.
- Может, с деньгами у вас трудности?
- А это уж вас не касается, уважаемый Михайло Петрович. Может, и трудности. А может, и копим на что полезное.
- Это как же копить-то надо, чтоб беременную сноху на пустой картошке держать?! – лицо отца побагровело от обиды. Невольно сжал крупные – с молодой кочан – крестьянские кулаки. Свекровь эти кулаки приметила, как-то съежилась вся, но тона своего не оставила:
- В моем доме девка ваша живет. Значит, жить будет по-моему. В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
- Эк! – разъярился отец еще больше. – А как заберу девку-то обратно, что делать станешь?
- А забирай, - махнула свекровь. – Забирай, коль ей мы не милы. Ишь! В жопу дуем, ей все мало…
- В жопу, говоришь? – отец повернулся к Наталье, спрятавшей горящее от стыда и обиды лицо в ладони. И голову-то пригнула, словно удара ждет. Только маковка светится. – Вот что, сваха. Девка зарплату в дом носит? Носит. Сколь ты ей на одежу даешь? А на еду?
- Зачем ей деньги? – вскинулась свекровь. – Чай на всем готовом…
- Ты, кума, дурака не валяй. Еще раз Наташку пустой картошкой накормишь – не погляжу, что ты баба пустомясая, могу и по башке двинуть и всю дурь выбить.
- Грозишь? – сощурила свекровь глаза. – Скандала не боишься?
- Тебе бояться надо. Ославлю перед соседями…
Потом как-то замирились, с грехом пополам, под самогонку, что отец привез из деревни. Оставил мешок продуктов: лучок, морква, репа, чеснок. И все та же картошка.
После отъезда отца свекровь начала выставлять на стол молочко, иногда мясца. Но смотрела Наташе в рот, словно считала, сколько кусков она съест. Невестка давилась под язвительным взглядом свекрови. Однажды свекровь высказала кратко наболевшее:
- Жалобщиц не люблю. Это ж надо - семью мужа позорить! Стыда нет…
Всю ночь Наталья пролежала на полу с глазами, полными слез. Плакать боялась: как бы еще чего не услышать в свой адрес. Только выше задирала лицо, чтобы загнать эти слезы назад.
К тому времени она уже не любила Валентина. Он был чужой, слабый, безвольный. Ходил бесшумно по комнатке, под строгим маминым взглядом только голову в плечи втягивал. Лебезил: «Мамочка, мамочка…». Было противно. Так противно, что когда Валентин касался жены, та ежилась, словно таракан на нее с потолка упал.
Квартиру им в конце концов выделили, когда родилась старшая дочь, Инна. Свекровь тут же отселили в маленькую комнату вместе с ее скрипучим одром и платяным шкафом. В новую квартиру после небольшого скандала с подключением отца Натальи были куплены диван и новый обеденный стол со стульями. Во время семейной сцены свекровь сидела со скорбным выражением лица, сжав губы курьей гузкой, и наблюдала за снохой с такой укоризной, что Валентин потом долго выговаривал жене за «несправедливое отношение к маме, которую ты должна уважать и почитать, потому что она сделала нам много хорошего». Наташа и это вытерпела. Спать на новом диване было сладко. И он не скрипел.
Инна не пробудила в свекрови никаких бабушкиных инстинктов. Это Наташины родители сходили с ума по первой внучке, отец даже вставал к ней по ночам и носил на руках, напевая какую-то фронтовую песню вместо колыбельной. А свекровь, обзаведясь знакомыми в новом доме, по вечерам уходила к ним, предоставляя молодым все прелести ухода за грудным ребенком. Ни одной пеленки не постирала. И на Наташины упреки отвечала, смиренно потупив глазки долу:
- Мне никто не помогал Валентина поднимать. Ничего, справилась…
В новой квартире у свекрови появилась еще одна привычка: по ночам она открывала дверь в комнату молодых. Говорила, что ей страшно оставаться одной по ночам. Это чудачество терпеливо сносилось Наташей до тех пор, пока однажды ее мать, приехав к дочери на выходные, не зашла в комнату свекрови и не осмотрелась внимательно.
- Фу! – наконец выдохнула мать. – Не стыда у человека, ни совести.
Оказалось, что в зеркале, которое висело рядом с дверью, отражался диван, на котором спали супруги.
В следующий после отъезда матери ночь Наташа решительно закрыла дверь в свою комнату.
Свекровь выждала минут пять и открыла ее. Наташа закрыла. Свекровь открыла. Наташа закрыла. Свекровь открыла.
- Сука! - заорала Наташа. – Дашь ты нам пожить спокойно?!
Свекровь появилась в дверном проеме в белой застиранной ночной рубашке, похожая на привидение, сбледнула с лица и повалилась на пол. Заспанный Валентин, проснувшийся от ора жены, помчался на кухню за лекарством и просидел у постели матери до утра.
Наташу распирало от злости и ненависти. Она яростно утрясывала проснувшуюся от шума Инну так, что у ребенка, наверное, было состояние близкое к обмороку.
- Я не знал, что ты такая злая, - сказал ей следующим вечером вернувшийся с работы Валентин.
- Ты что, совсем дурак? – вознегодовала Наташа. – Ты в зеркало на себя посмотри! Тридцать лет мужику, шесть лет женатый, ты сколько раз с женой-то спал, помнишь?!
Валентин покраснел.
- Ну, живет она с нами, что мы, плохо с ней обращаемся? Жрать я готовлю, дом я убираю, трусы твоей матери, между прочим, я стираю. Что ей еще от меня надо?! Тебе от меня что еще нужно? Я жить хочу, понимаешь?!!!
- А ты что, плохо живешь? – удивился Валентин. – Тебе только птичьего молока не хватает. Правильно мне мама говорит: ты очень привередливая.
Наташа чуть не задохнулась от гнева. Скоты неблагодарные! Сели нее, ножки свесили и понукают!
- Вот что, милый, - прошипела Наташа в лицо мужу. – Я с тобой жить не буду. Я развожусь!
Но Валентин не испугался. Потупил по-свекровьи глазки, сверкнул розовой макушкой:
- А куда ты пойдешь? К себе в общежитие?
- Да лучше в общагу, чем с вами жить!
- Да иди! – и вселенская скорбь в глазах.
Никуда она, конечно, не пошла. Некуда и не зачем. Поплакала в туалете и обратно к пеленкам, половой тряпке и всякой хрени.
Против открытой двери в свою комнату Наташа больше не возражала. К мужу не прикасалась и от его прикосновений уворачивалась. Так и прожили еще пару лет. Потом родилась Нина, как символ примирения супругов.
Кроме всех обязанностей, которые лежали на плечах Наташи, добавилась еще одна: она теперь обивала пороги исполкома с просьбой отселить свекровь. Наверное, она бы добилась своего. Ее выслушивали, входили в положение, сочувствовали, обещали помочь. Но только Валентин узнал про Наташу деятельность и как-то вечером устроил выяснение отношений. Ругались на этот раз тихо: свекровь симулировала очередной сердечный приступ и должна была лежать пластом на своем скрипучем катафалке, но, как подозревала Наташа, наверняка на цыпочках уже прокралась в прихожую и слушала, что говорили на кухне.
- Ты соображаешь что делаешь? – негодовал муж. – Как ты себе это представляешь? Чтобы моя мама жила одна? С ее-то здоровьем? Кто за ней смотреть будет? Кто будет ухаживать?
- Ну, знаешь ли, руки-ноги у нее на месте, сама себе может кашку сварить, не обессилит. Вон как резво на работу бегает!
- Она ломается, чтобы у нас с тобой все было!
-Да что у нас есть-то? Что, может, я в шубе норковой хожу? Может, у меня колье бриллиантовое есть? А? Что у меня есть-то? Отвечай!
- Дура ты. Моя мать все войну на заводе горбатилась, имеет право на отдых.
- Твоя мать! – ехидно хмыкнула Наташа. – А моя в колхозе спину гнула. А мой отец ногу на фронте потерял, контузию получил! Они-то сами справляются!
- Значит, ты плохая дочь, - спокойно сказал Валентин, - если так мало внимания уделяешь своим родителям.
Короче, нашла коса на камень. Но с того дня Наташа с мужем и детьми стали чаще ездить в деревню. Наташа подозревала, что любовь, которая вспыхнула вдруг в ее муже к теще с тестем, основывалась на банальном расчете: можно выпить самогонки, хорошо пожрать, да еще и денег с собой прихватить. Мать хоть три рубля после каждой поездки в карман детей да сунет. А то и побольше. Гад!
Свекровь же устроила детям сюрприз. Пришла однажды домой с тортом и бутылкой вина. Наташа чуть в обморок не упала от удивления. Свекровь была на редкость миролюбива, даже улыбалась, открывая желтые редкие, как у лошади, зубы:
- Все, мои милые, на пенсию я вышла.
Наташе торт поперек горла встал.
Теперь свекровь ходила за снохой по дому по пятам. Смотрела, как та готовит или стирает. Молча. Сложит руки на животе и смотрит. А что ходит? Что нужно? Наташа постаралась как можно быстрее сдать младшую в детский сад, чтобы слинять из дома на работу и быть как можно меньше на глазах свекрови. Свекровь не преминула вставить по этому поводу реплику:
- В наши дни матери рожали и сидели дома, воспитывали детей…
Наташа чуть не подпрыгнула на стуле: это когда же они дома-то сидели? Родила – и в поле, Родине помогать, страну из руин поднимать. Сам Валентин сотни раз рассказывал, как его в детстве то соседке подбрасывали, то мать к себе на работу брала. Куда же мальца-то девать? Сказочница!
Однако, после выхода свекрови на пенсию ситуация в доме начала меняться. Власть понемногу переходила в руки Натальи. Кошельки разделились. Супруги теперь несли свои расходы, на свекровину пенсию не покушались. Наталья заходила в магазин и долго-долго бродила между прилавков. Ей доставляло удовольствие самой решать, как и на что тратить зарплату. Стала покупать понемногу обновки. Наскребли с мужем на ремонт по своему вкусу. Купили со временем цветной телевизор. Все как у людей.
Однако свекровь тоже не дремала. Девчонок переселили в ее комнату, и теперь бабушка развлекалась тем, что рассказывала детям всякие ужасы про их мать.
- Овчарка она у вас, овчарка. Совсем отца заела, - и все это нараспев, как сказку.
Дети в итоге тоже начали шарахаться от бабушки и все вечера напролет торчали в родительской комнате, даже уроки там готовили. У Наташи к ночи голова раскалывалась от детского шума. Женщина становилась раздраженной и ехидной. Засыпала с мечтой уехать на необитаемый остров хотя бы на недельку. Красота!
На работе выбила себе путевку в подмосковный санаторий на три недели. Складывала вещи под все тем же немигающим взглядом свекрови.
- Нормальные-то жены дома сидят, а по санаториям гулящие шляются.
Валентин побелел от негодования:
- Мама!
- А что мама? – прошуршала в ответ свекровь. – Я жизнь прожила, многого повидала…
- А вы других-то по себе не равняйте, - вспылила Наташа.
Свекровь повернулась и ушла в свою комнату, всей спиной изображая горькую незаслуженную обиду. Актриса!
В санатории Наташа целыми днями сидела в номере. Выходила только на процедуры да к столу. Никаких танцулек, никаких вечерних моционов в компании мужчин. Даже радио выключала. Это было счастьем – лежать на кровати одной в полной тишине и думать о чем угодно.
Это там, в санатории, подкрашивая перед зеркалом глаза, Наташа вдруг ясно увидела себя, свой сороковник. Увидела – и дрогнула рука. Карандаш съехал вниз и прочертил короткую черную линию. Было похоже на маску Пьеро с нарисованной слезинкой.
Наташа не верила глазам. Трогала рукой собственное отражение в зеркале, потом лицо, и снова зеркало, и все никак не могла остановиться.
Вечером никуда не пошла. Свернулась калачиком на казенной, но удобной койке, и плакала беззвучно и горестно. Оплакивала свою молодость, загубленную жизнь, безвозвратно потерянное время. Ну кто бы смог сейчас понять ее? Никто. От этой мысли сердце словно перетянули пополам ниткой: еще немного и лопнет от напряжения.
Домой вернулась какая-то ослабевшая, постаревшая, тихая. Теперь уж все равно.
Прошло еще немного времени и старшей дочери исполнилось восемнадцать лет. Как-то она вернулась домой из института не одна, а с молодым человеком, который без тени смущения держал ее за руку. Пришли другие времена. И старшая выросла иной, чем Валентин и Наташа: смелой, раскованной, уверенной в себе. Она взяла от отца голубые глаза и светлые – почти белые – волосы, от Наташи – телосложение. Только если Наташа в свое время считалась дохлячкой, теперь ходячие мощи вошли в моду. Инна не боялась коротких – едва прикрывающих трусики юбок, облегающих блузок, туфель на высоком каблуке. К ней не лезли особо с нравоучениями, не следили, с кем дружит, кто за ней ухаживает, спокойно отпускали на танцы. Наташа смотрела на это так: если не мне, то ей. И вот молодой человек в джинсах и цветной рубашке, с длинными вьющими волосами, смело держал за руку Инну и смотрел в глаза будущей теще смело и даже как-то весело.
- Это Игорь, - сказала Инна, – мы решили пожениться.
Молодого человека быстро выпроводили из дома под благовидным предлогом, Наташа же, взяв в помощь себе Валентина, устроила старшей доченьке чистку мозгов. Что за Игорь, откуда он взялся, какого рода-племени? Валентин сидел рядом с женой, чинно сложив руке на пивном животе – вылитая свекровь – и молчал, равнодушно глядя в окно. Его эти проблемы не касались.
- Ты не бойся, мама, - нехорошо усмехнувшись, сказала Инна, - я не такая дура, как ты. Под свекровью жить не буду.
Выяснилось, что Игорь – сын большого начальника автомобильного завода. Ему 24 года, его родители не возражают, Инна не беременна («что я, с ума сошла?»), короче, отвалите все и не мешайте наслаждаться жизнью.
Свадьба была шумная и многолюдная. Много пили, много ели. Инна смотрелась красавицей в коротеньком облегающем платьице, длинных перчатках-митенках с маленькой фатой в светлых коротких волосах. Наташа любовалась и злилась одновременно. Не нравился ей длинноволосый зять.
- Мне твой Валя тоже не нравился, ничего, живете, - примиряюще сказала Наташе мать.
Мать по-прежнему часто болела. Но держалась молодцом, лихо опрокидывала стопки водки, не кашляя и не закусывая. Отец играл на гармонике и пел уже надтреснутым голосом фронтовые песни. Родители Игоря смотрели на деревенскую родню усмешливо. Отношения с ними у Наташи не сложились. Да она не больно-то и горевала об этом. Лишь бы дочери было хорошо.
А дочь каталась как сыр в масле. Сначала снимали квартиру, потом получили собственную, через пару лет купили машину, в отпуск ездили на юга, вечерами ходили в кафе или принимали у себя гостей. Наташа гостей почти никогда не принимала: звать было некуда. Инна в свое время ругалась с матерью: у всех домашние вечеринки, и только я… Теперь отрывалась на полную катушку.
Вот только отношения с матерью были, мягко говоря, прохладные. Наташа стеснялась приходить в гости к дочери. Все было богатое, дотронуться страшно. И в этом великолепии Наташа ощущала себя особенно жалкой и старой. Инна была надменна с матерью. Хвасталась своей жизнью, а зачем? Чтобы мать позавидовала? Наташа не завидовала. И уже не радовалась. Достаток разделил их с дочерью, развел по разные стороны баррикады. И раньше между ними особой близости не было, а тут и вовсе – чужие.
Тут и младшая подросла. Эта – другого склада. Все по дому да с мамой. Помощница. Готовить выучилась, – пальчики оближешь. Белье постирает – без единого пятнышка. Ни в чем не перечит, ничего не просит. Свекровь ее особенно не любила:
- Овца смиренная! На таких воду возят! Вот Инка – молодец баба, вам бы всем такой характер.
Нина уже заканчивала институт, двадцать два года, женихов не видно. Да и откуда бы им взяться, если училась Нина в педагогическом, где одни девчонки? На вечеринки не ходила, крутилась дома по хозяйству.
А потом в доме появился Арнольд. Упал как снег на голову со своим дурацким именем. Нина, когда он заявился к ним с букетом цветов, покраснела как астраханский помидор. Долго собиралась в комнате свекрови, прихорашивалась на свидание.
- В кино идете? – вежливо спросила Наташа.
- Да, хороший фильм показывают.
- Не задерживайтесь, мы уже в десять спать ложимся, - предупредила Наташа.
- Мы будем без десяти десять.
И увел младшую с собой.
С того дня повадился к ним ходить. Очень вежливый, аккуратный, всегда с иголочки одет. Наташе сначала он нравился. Интеллигент, готовый инженер, все путем. Вот только роман как-то не развивался: в кино ходят, на выставки ходят, в кафе ходят, уже весь Горький истоптали. Когда же свадьба?
Про свадьбу Арнольд-Леопольд не заикался. Наташа насторожилась: уж не за дурочку ли он их Нину держит? Кроме того, Леопольд был скупым. Он умудрялся либо вообще не делать подарков, либо очень дешевые, такие, что за него становилось как-то неудобно.
Наконец Нине исполнилось двадцать три. Самое время замуж. А Леопольд про свадьбу ни гугу. Все так же приходит к ним, играет с будущим тестем в шашки, читает Нине стихи на кухне вполголоса, всех уже задолбал.
На работе Наташе присоветовали купить молодым путевки на базу отдыха. Вот, мол, останутся без присмотра, глядишь что и склеится. У Наташи при мысли что ее дочку могут обесчестить волосы на голове зашевелились. Купила три путевки. Сама поехала, чтобы все под контролем было.
Леопольд был мрачен, высаживая из автобуса невесту с мамой впридачу. Потел, когда представлял себе, что друзья прознают про этот вояж на троих. Нине выговорил: зачем маму-то с собой потащила? Нина заплакала и убежала. Так Леопольд поставил на себе крест.
Но Наташа ничего об этом не знала. Казнилась, что поехала. Но одних их оставить не могла: мало ли чего? Усмирила свою совесть тем, что другого пути не было.
А через месяц Нина пропала. Не пришла с работы. Наташа сначала не волновалась, а потом что-то засвербело внутри. И чем ближе к ночи, тем сильнее свербело. Свекровь с особой усмешечкой поглядывала на Наташу. Усмешечка насторожила больше, чем отсутствие Нины. Сунулась в шкаф в свекровиной комнате, – вещей дочки нет. Записочка на полке лежит: «Мама, я вышла замуж, уехала к мужу во Владимир. Устроюсь, – сообщу. Нина».
Наташа чуть не придушила старуху, которая была безмолвным свидетелем подготовки Наташиного побега. Свекровь усмехалась:
- Знала б ты за кого она замуж вышла, ни за что бы ее не отпустила…
Над страной в те дни уже давно веял ветер перемен. Даже не ветер – торнадо. Пришел и разметал прежнюю размеренную жизнь. Заметно опустели прилавки магазинов, по вечерам шел «прожектор перестройки», рассказывавший о проблемах советского государства. К хлебным магазинам как в военное время выстраивались длинные очереди, на ладонях записывали номера. Вместе с этими проблемами появилось слово «бандит» и «рэкетир». Наташа читала в газетах ужасы, творимые бандитами, и холодела.
Нина вышла замуж за бандита. Вот на что ей намекала усмешливо свекровь. Старуха долго ничего не хотела рассказывать. В первый вечер без Нины, когда Наташа лила на кухне слезы, свекровь села за стол, заглянула в лицо снохе и спросила участливо:
- Сладко тебе?
- Шли бы вы к себе в комнату…
- А мне-то как сладко было, когда сын тебя домой привел.
И бесшумно пошла к себе, удовлетворенная, отомщенная.
Ночью вызвали «скорую». Давление шкалило, в ушах звенело, жить не хотелось совсем. Вот про что народ говорит: «В тихом омуте черти водятся». Где ж она его подцепила?
Выяснилось, что на той самой треклятой базе отдыха. Пока Леопольд, злой на непрошеную тещу, тихо пил в баре, плачущую Нину нашел в укромном уголке этот бандюга – метр восемьдесят пять, косая сажень в плечах, улыбка во весь рот – и так очаровался девочкой, что немедленно предложил ей выйти замуж. И она – вот поганка! – согласилась, не раздумывая. Потому что о таком видном женихе могла только мечтать.
Нина приехала через месяц в модном пальто, итальянских сапогах, золотых сережках, счастливая до такой степени, что сияла как ясно солнышко. У Наташи все припасенные слова куда-то пропали. Да Бог с ней, лишь бы счастлива была.
Нина лепетала про своего Вадика с зомбированными от любви глазами. Через слово «Вадик», «Вадик», «Вадик», аж тошнило от этого зятя, ни разу еще невиданного, кроме как на фотографии.
Дочку встречали как дорогую гостью: кормили досыта, поили досыта, не подпускали ни к каким домашним делам. А потом она уехала. И Наташа осталась с мужем и свекровью наедине.
Раньше, когда дома было полно народу, и Наташа нигде не могла побыть одна, кроме как на унитазе или в ванной комнате, она мечтала о тишине и покое. Ей казалось, что она не доживет до того дня, когда утром можно будет просыпаться от полного беззвучия, сидеть на кухне одной, смотреть на заросли вишни под окнами. Теперь стало тихо. Как в покойницкой.
Валентин смотрел телевизор и незаметно для себя впадал в дрему. Он стал старым: обрюзг, полысел, отрастил пивное брюхо. Ему никуда не хотелось, даже на рыбалку. Иногда тенью по дому мелькала такая грозная раньше свекровь. Теперь она не была ни грозной, ни властной, а сухонькой старушкой, молчаливой, но с прежней ненавистью в глазах.
Она уже выкидывала иные фокусы. Ей было не интересно оставлять открытой дверь в комнату детей, но теперь она лазила в грязном белье, саморучно стирала его и выносила вешать во двор под возмущенные оханья подруг по лавочке:
- Петровна! У тебя Наташка совсем ума лишилась?
- А куда она без меня? – скорбно смотрела на подруг свекровь. – Старая становится, болеет. Ишь, с морды съехала, как из концлагеря вернулась.
Белье на веревке в расправленном виде выглядело желтым, старым, и небрежно застиранные пятна на нем становились отчетливыми. Наташа возвращалась вечером с работы, в сердцах рвала это белье с веревки, а потом наступала на свекровь, упирая руки в бока:
- Ты, сковородка старая! Еще раз – по лбу получишь!
Свекровь быстро-быстро моргала одутловатыми веками, уже без ресниц, и губы еще привычно складывались курьей гузкой. Она отступала в свою комнату, хлопала дверью и напрочь отказывалась выходить к ужину. Валентин закипал:
- Голодом хочешь мою мать уморить?
Иногда в Наташе возникало желание зарезать свекровь кухонным ножом, которым она обычно разделывала мясо. Она даже представляла себе это: ярко, в красках. Как подходит к кровати, наклоняется к свекрови, а потом с наслаждением пилит ее старую жилистую шею. Или – с размахом в сердце, в этот дряхлый, забитый холестерином, кулачок. Одним ударом – и нет проблемы.
От сладких мечтаний шумело в ушах. Наташа сама затягивала на руке аппарат и мерила давление. Потом пила лекарства и падала снова в постель, обессиленная, в жарком тумане.
Она люто завидовала сестре и брату. Те жили отдельно от родителей. Сестра – в трехкомнатной квартире с двумя детьми и мужем. Ходила барыней. Никто по ее кастрюлям не лазил, грязное белье перед двором не выворачивал. Она вообще свою свекровь за всю жизнь раз десять видела. Благодать!
А брат подался в бизнес. Лихо наварил на четырехкомнатную квартиру в каком-то старом, но роскошном доме, больше похожем на особняк. Потолки –в пять метров, на кухне потеряться можно между столом и холодильником, в ванной – утонуть. Он уже побывал за границей, понабрался там вкуса, и стены обоями не клеил, а красил, не ковры на пол стелил, а какой-то загадочный материал – ковролин, который днем с огнем в стране не сыщешь. И компьютер, и видак, и всего один сын, вполне успешный мальчик. Жену брата Наташа не любила. Та кичилась своим достатком («Как? Вы не пробовали креветок?»). В их хоромах Наташа с Валентином чувствовали себя чужими. Близких отношений с братом не было, так, проявление элементарной вежливости.
Один был на свете родной и близкий человек – мать. Но после смерти отца она резко сдала: «Две головешки вместе долго тлеют, а порознь угасают». Но еще бодрилась, управлялась со своими коровами и курами, совала Наташе деньги в карман: «Вам нужнее…» Но все равно – старая. Была красавица с длинной – в пояс – косой, теперь коротенькая стрижечка, и на расческе пучки седых волос. И пальцы скрючены артритом. Мать было жалко. Но Наташа понимала, что еще немного, и она тоже станет старой. Она уже почти старая, хотя и крепится, и борется с неумолимым временем, внушая себе, что она молода, ведь ей недавно было всего двадцать пять.
Врала себе и понимала, что врет.
Судьба еще повернулась к ней. Нет, не лицом, но и не задницей. Так, в пол-оборота. Наташу пригласили бухгалтером в частную фирму. И она старалась: учила новые законодательства, пыхтела на компьютером, иногда плача от того, что уже не понимает все с полуслова. Но ее ценили. И платили зарплату исправно (от каких налогов уходила! И ей подкидывали кусочки того, что не утекло в бездонную государственную казну).
И стало вроде легче. Деньги в доме появились. Ходила по магазинам, выбирала шмотки. А потом дома кривилась перед зеркалом: да на что ей все это сейчас? Пора на похороны откладывать. Вот только сначала эту старую каргу надо похоронить.
А старая карга, не взирая на возраст, на сухость, на больные суставы, все также неутомимо скользила по дому в мягких тапках, подслушивала под дверями, врала соседкам о жестокой снохе, которая ее кровь пьет.
Тупик.
Годы утекали. Угасали желания, чувства. Только одно оставалось острым – ненависть к свекрови. Ненавистью и жила.
Наташе часто хотелось спросить у мужа: ну, а ты как стареешь? Как ты миришься с возрастом? Не жалеешь ли об упущенном?
В лоб не спрашивала, и однажды муж ответил ей на этот вопрос. Вечерами он сидел перед телевизором и смотрел фильмы с эротическими сценами. Когда-то давно, лет семь тому назад, они ругались из-за этого. Наташа возмущалась, муж извинялся, но тайком от жены прилипал к экрану. На лице его не было сладострастия, он давно уже не был мужиком, но озабоченность не покидала его. Он смотрел на чужие страсти как на диковинку, морщил лоб, так, чтобы можно было палец заложить в складки кожи, напряженно о чем-то думал. В такие минуты он напоминал Наташе обезьянку в зоопарке.
Однажды Валентин вздохнул и озвучил итог своих размышлений:
- Жизнь прошла, а мужиком-то я никогда и не был.
Покряхтел и пошел на кухню дымить своей «Явой».
Он никогда не был мужиком. А она никогда не была женщиной! Она так и не узнала, что же это такое, от чего так томно стонут красавицы на экране телевизора. Что такое страсть, от которой голова кругом. От этих мыслей во рту появлялся стойкий привкус горечи. А кто тому виной? Та тень, что бесшумно скользит по квартире. Сама не жила и детям не дала пожить.
Наташа пыталась жаловаться матери, но та не поняла. Она стала глуховатой, и все сокровенные мысли пришлось выкрикивать ей на ухо, от чего слова становились глупыми и бессмысленными.
- А кто тебе сказал, что жить хорошо? – только и ответила мать. – Каторга это, а не жизнь. Чего ты плачешь? Я, штоль, счастлива была?
- А как же отец?
- Оте-ец! Он с войны пришел больным. Ну было мне с ним сладко. Да бабий век короток. Годов десять пожили, потешились, и хватит. Стыдно дальше-то. Дети большие. А ему если чего хотелось, так на сторону шел. А мне не надо. Обидно по-бабьи-то, а што? Жисть такая.
Такая жисть. Непутевая, нескладная, несладкая.
А потом приехала сестра, Дарья. Свалилась как снег на голову. Только пришла телеграмма от нее, а через полчаса сама в дверь постучалась.
Она сильно располнела, и весила под девяносто килограмм. Щекастая, румяная, как баба на чайнике. Привезла всем подарки, даже свекровь не забыла – подарила ей с барского плеча шерстяные носки собственной вязки, полушалок да новые домашние тапочки. Бесшумные, как любит свекровь. Пелагия Никифоровна заморгала голыми веками, прижала подарки к груди и попятилась задом в свою комнату, пытаясь по дороге поклониться.
Дарья подивилась:
- Это ты так свекровь затравила?
- Ее затравишь! – громко, чтобы услышала свекровь, ответила Наташа.
Сели на кухне рядком, и вот тут-то Наташу прорвало: как начала жаловаться на свою горемычную «жисть», так два часа и проговорила. И могла бы еще ночь да следующее утро перечислять и вспоминать накопленные за долгие годы обиды и скорби, но Дарья оборвала ее «лебединую песню», хлопнув ладонью по столу:
- Хватит! Слушать невыносимо! – и лицо ее покраснело, то ли от обиды за сестру, то ли от стыда.
- А жить так выносимо? – ехидно поинтересовалась Наталья.
Дарья помолчала, отхлебнула из чашки остывший чай. В наступившей тишине неприятно затрещал старый холодильник.
- Жалко мне тебя, сестра. И не жалко, - сказала наконец Дарья. – Жалко потому, что ты превратилась в сплошную ненависть. Скоро разменяешь седьмой десяток, но так и не поняла, какой стала. И уже не поймешь. Не жалко потому, что ты сама сделала свой выбор.
- Выбор? – вскипела Наталья. – А он у меня был? Тебе хорошо рассуждать, ты ни одного дня со свекровью не жила! Сытый голодного не разумеет! Вот если бы я не сваляла тогда дурака, и выбила бы ей другую квартиру!
Дарья поглядела на разозленное лицо сестры и вдруг рассмеялась:
- Послушай, а ты не пробовала ее пожалеть?
- Пожалеть? Свекровь?! – изумилась Наталья.
- Посмотри на нее: старая, одинокая, больная, с покалеченной душой. Ее уже нельзя переделать, но ведь можно просто пожалеть. Чудит? Пусть! А ты все равно жалей. Злится? Пусть! Ну попробуй, ну хоть раз пожалеть ее. Не ради нее, ради себя. Посмотри, что сделала с тобой ненависть! Ты же осталась одна! Мужа не любишь, дети не любят тебя, друзей нет. Как можно жить одной? Как можно жить ненавистью?
- Хорошо можно жить! – заупрямилась Наталья. – Может, эта ненависть мне силы дает. Я все равно ее переживу! Я дождусь, когда она умрет, и на ее могиле джигу станцую!
- Вот ты, значит какая, - задумчиво сказала Дарья.
- Такая! – гордо ответила Наталья. – И не нужно мне ни твоей жалости, ни нравоучений, ни советов!
Дарья только развела руками.
Расстались они недовольные друг другом.
Остался осадок. Нехороший, неприятный. Наталья все обдумывала этот разговор, возвращалась к нему ночами, придумывая прекрасные блистательные уничижительные ответы, приводила веские аргументы, и проваливалась в сон, размахивая мысленно кулаками в подтверждение своих слов.
…И тут свекровь наконец заболела. Слегла. Произошло это так быстро, что Наталья даже испугалась, что болезнь старой карги ей примнилась.
Пелагия Никифоровна лежала в своей комнате с желтыми цветочками по оранжевому полю, сложив руки на животе, и бессмысленными глазами смотрела в потолок. Одр почти не скрипел под ее высохшим, почти бесплотным телом. О чем она думала, эта старушенция? Кого вспоминала? О ком печалилась? По углам комнаты вечерами залегали длинные черные тени. Настольная лампа, покрытая платком, горела до утра. Свекровь вдруг стала бояться темноты. Но сильнее этого – одиночества.
- Валя, посиди со мной, - еле слышным голосом звала она сына.
Валентин приходил в ее комнату, садился на стул у постели и терпеливо держал мать за руку. Оба молчали и сосредоточенно думали свои думы.
Однажды и Наталья вошла в эту комнату, села на стул и вгляделась в бледное лицо свекрови. Та дремала, но почувствовав чужой взгляд, открыла глаза, повернула голову к Наталье:
- Что тебе?
- Скажи мне, за что ты так ненавидишь меня? – шепотом спросила Наталья. – Что я тебе сделала плохого?
Свекровь пожевала тонкие – полосочкой – губы, закатила глаза к потолку и долго разглядывала тени. Ответила, не отрывая взгляда от трещинок на побелке:
- Ты ненавидишь меня.
- Ты первая начала.
- У меня всего один сын. Его ты тоже ненавидишь. За то, что он похож на меня. Ты вошла в дом, и я все прочитала в твоих глазах. Ты пришла меня ненавидеть. Меня и его. И я начала первой. Лучшая защита – нападение.
- Посмотри, какой ты стала, - чуть громче сказала Наталья, и даже привстала со стула, чтобы свекрови было лучше видны ее торжествующие глаза. – Ты мне жизнь испортила. Ты мужа от меня отлучила своей ненавистью. Ты детям внушила нелюбовь ко мне. Но ты уже развалина. Ты скоро умрешь, а я останусь. И буду счастлива без тебя. Я буду счастлива, а ты уже нет!
- Иди спать, - устало ответила свекровь. – Я умру и буду счастлива в месте светлом, месте злачном, месте покойном. А ты будешь жить и мучиться ненавистью. А потому я тебя прощаю. Бог велит перед смертью всем прощать.
- Ты только умри, ладно? – ответила Наталья. – А с Богом твоим я уж как-нибудь сама разберусь. Ишь ты, прощает она меня!
- Я хочу спать, - едва прошелестела губами свекровь.
Наталья наклонилась к самому уху старухи и шепнула туда с великим наслаждением:
- Спокойной ночи, мама!…
… Свекровь умерла той же ночью, тихо. Уснула и не проснулась. Никого не побеспокоила. Валентин, едва поднявшись с постели и всунув ноги в изношенные тапочки, пошел проведать маму, а та лежала, высоко подняв подбородок, вытянувшись свечкой, уже холодная и каменная. Валентин опешил, растерянно захлопал глазами – точь-в-точь свекровь, - как будто никак не мог поверить в случившееся, а потом уронил руки и голову на смертный одр матери и глухо, поскуливая, заплакал. Он стал сиротой. Старой плешивой сиротой.
Наталья не плакала от горя. Ей впору было плакать от счастья, торжествовать, праздновать победу. Но ничего, кроме опустошенности, Наташа не чувствовала. Стояла возле кровати, смотрела в ненавистное когда-то лицо, теперь восковую маску, и внутри нее гуляли сквозняки.
Совсем немного времени прошло после похорон, но жить стало еще тяжелее, еще невыносимее. Ненавидеть теперь было некого, и это место в ее сердце превратилось в черную дыру, куда утекали безвозвратно жизненные силы.
Одр отправился наконец на помойку. Туда же снесли и платяной шкаф, свидетель целомудренной первой брачной ночи. Комната оголилась. Наталья сделала ремонт. Собственноручно клеила обои, нежно-зеленые. Цвет символизировал надежду. Надежду на что?
Спустя месяц Наташа очнулась от странного сна: свекровь пришла к ней в своих бесшумных тапочках, цветастом фланелевом халате, села вот в этой же комнате в кресло, где обычно сидел перед телевизором Валентин, и спросила со знакомой усмешкой:
-Сладко тебе?
-Пусто, - ответила Наталья. – Без тебя пусто, старая карга.
-А я за тобой. Мне без тебя тоже пусто. Идем, будем как прежде ненавидеть друг друга…
Вот тут Наталья открыла глаза и села в постели. Провела по лбу рукой, отгоняя остатки сновидения. И просидела так до самого утра, думая про себя странные тяжелые мысли.
Она думала о том, какая это непостижимая обычным человеческим умом штука – жизнь. Драгоценное время утекло сквозь пальцы. Они со свекровью стояли по разные стороны баррикады, но стена ненависти, разъединившая их много лет назад, на самом деле объединяла две судьбы. Это была сложная художественная композиция: порознь, но вместе.
А можно было не стоять по обе стороны стены, а сидеть на ней рядышком, пить по-старокупечески чай из блюдца, вприкуску с сахаром, и при этом тоже быть единым целым.
Но композиция рухнула. Время изъяло одного важного персонажа. Второй остался стоять у стены, по ту сторону которой никого не было. От того смысл терялся, и картинка выглядела глупо. И жизнь Натальина тоже стала глупой. Вернуть ей смысл можно было только одним способом: пойти вслед за свекровью. Снова быть порознь, но вместе.
Наташа вздохнула с облегчением, увидев вожделенное решение ситуации, и пошла на кухню пить чай, надев на ноги бесшумные, как у свекрови, тапочки. Она где-то слышала, что если покойник приходит за живым, то времени осталось очень мало. Ей не придется долго ждать и мучаться в одиночку на этой земле.
К вечеру Наталья вынула из серванта фотографию свекрови с траурной ленточкой на уголке и поставила ее на видное место. На фотографии свекровь была точно такой же как в жизни: с жидким пучком седых волос на макушке, с усмешечкой на губах, и глаза ее были полны ненависти к Наташе. Наташа улыбнулась, глядя на портрет, провела по свекровиному лицу кончиками пальцев. Душа ее была покойна и полна ненависти и надежды…
2003 год