Ритка нечеловечески хотела Эллочку. Это было заметно, это ощущалось, как запах, это заражало всех вокруг. Мне казалось, что желание Ритки носило животный, зверский характер. Всякий раз, когда я видела, как она смотрит на Эллочку, я вспоминала каких-нибудь лермонтовских или купринских горячекровых кавказских офицеров, готовых резать и метать всех и вся, лишь бы получить того, кого они хотели.
В студенческие годы летом я работала проводничкой. Наш 181-ый поезд, на который я попала в числе нескольких своих ровесников (мы назывались молодняком и, собственно, им и являлись – никому из нас не было больше 19) я сразу окрестила «Восточным экспрессом», потому что там происходили странные вещи.
Эльвира Рафаэлевна Сидорова (по мужу) была в свои 29 начальником поезда, супругой РР (русского ревизора), матерью шестилетнего длиннореснитчатого пацанчика Вани, любовницей высокого чина из транспортной милиции и женщиной горячей во всех смыслах: могла идти и крыть художественным матом весь вагон – легко воспламенялась и раздражалась от сущих мелочей; могла выйти ночью на перрон в одной форменной рубашке, не накинув ничего на плечи, и стоять так минут двадцать – ее кожа даже не покрывалась мурашками, а мы в это время кутались в куртки. Мы стали называть ее Эллочкой-людоедочкой, потому что все боялись ее смертельно. Даже и не сформулирую, почему именно боялись. Но перед ней пасовали даже уверенные в себе мужчины.
Она была тем, что испанцы называют muy mujer (досл. «очень женщина»), умела ухаживать за собой и держалась так, что не каждая первая леди страны выдержала бы конкуренцию с ней. Еще была одна особенность – Эллочка распространяла вокруг себя желание. Она накрывала всех присутствующих своего рода волной – ее хотели все, абсолютно все – независимо от пола и возраста. Дети, старики, не говоря уже о людях сексуально активного возраста, чувствовали беспокойство в ее присутствии. На мужчин было жалко смотреть – они выглядели так, словно только и ждали выстрела стартового пистолета и крика «Пошел!», многие женщины просто не понимали, что с ними происходит. Но никто – ни один человек - не мог себе позволить остаться равнодушным к ней. Даже пудель, скуливший до этого в вагоне часа три, замолкал и высовывал язык, когда его взгляд встречался с Эллочкиным.
Ритка была штабничкой – то есть проводником штабного вагона. Ей было лет 35 – я точно не знала. Она вот уже пять лет ездила с Эллочкой, ни разу не позволив себе пропустить рейс, уйти на больничный или просто поменять бригаду. Она была Эллочкиным Цербером, стражем, секьюрити. Если в составе возникал какой-нибудь конфликт, требовавший вмешательства не вооруженного сопровождения, а именно начальника поезда, несмотря на то, что Эллочка сама могла перегрызть глотку кому угодно, Ритка всегда стояла за ее спиной, всем своим видом давая понять, что за эту женщину она порвет на миллион кусочков любого. Она была абсолютным мужиком внешне и неимоверной аккуратисткой внутренне. Кроме нечеловеческой преданности Эллочке и невообразимой аккуратности я не увидела в ней каких-либо других качеств. Впрочем, мне это и не было нужно. Мне хватало того, как она испепеляла меня взглядом, когда Эллочка заигрывала со мной.
***
Надо отдать должное этой женщине - Эллочка прекрасно видела, кто хочет ее осознанно, а кто - просто так – поддаваясь общей волне. Видимо, по причине неизменной тяги южных кровей ко всему светленькому-беленькому, Эллочка меня сразу заметила и начала… что же она начала делать? Это были такие мелкие вещи – легкие прикосновения, разговоры на чуть более близком расстоянии, чем со всеми остальными людьми, не помню уже даже… много всего. Ритка слепой не была. К тому же она всюду следовала за Эллочкой по пятам и просто не могла упустить из внимания того, как та себя со мной ведет.
Я же вообще не знала, куда спрятаться. Во-первых, дорога, рейс, из которого никуда не деться; во-вторых, сильнейшее, непреодолимое желание оказаться с этой женщиной в постели или хотя бы на купейной полке; в-третьих, абсолютное нежелание навлечь на себя гнев Ритки. Я прекрасно понимала, что такая, как она, может преспокойно перерезать тебе глотку, а после этого лечь и мирно проспать свои положенные шесть часов. Да, и не забыть перекусить перед сном. А утром сказать следователю, что «все так и было». Боялась ли я ее по-настоящему? В сущности, нет, потому что ничего «такого» не сделала, к тому же, именно Эллочка оказывала мне знаки внимания, а не я ей. Однако то, что Ритка страшный человек, мне не надо было объяснять.
***
Эллочка всегда спала по ночам. В рейсе невозможно предугадать, когда и что случится, поэтому большинство начальников поезда, которых я повидала уже позже, всегда старались быть начеку и держать рубашку и брюки/юбку где-нибудь поблизости, желательно в наиболее удобном для надевания состоянии. Эллочка же всегда на ночь развешивала свою форму на плечики и надевала поверх нее целлофановый чехол для вящей чистоты. Если поздно вечером была моя смена и мне случалось пробегать через штабной вагон, я иногда видела в приоткрытую дверь купе Эллочку в ее невозможном фиолетовом махровом халате царственно разлегшейся на своей полке. Несмотря на стандартную узость последней, казалось, что она гораздо шире всех остальных в вагоне и сделана специально для удобства такой шикарной женщины, как эта. Только что вымытые волосы далеко благоухали каким-нибудь дорогим шампунем, красиво ниспадая на плечи и спину. Когда я увидела это впервые, то просто остановилась напротив ее двери, как вкопанная, и не могла оторвать от Эллочки взгляда. Она была очень хороша. Чрезвычайно. Несравнимо ни с кем. Помню, тогда я была готова плюнуть на все - ситуацию в целом, близость Ритки, находившейся в служебке буквально через стенку, на животный страх перед красотой и вседозволенностью этой женщины, на все - войти в купе, закрыть дверь на секретку и любить Эллочку до изнеможения. Я стояла, вперив в нее взгляд и наблюдая, как она своим испытывает меня на прочность и порочность. Эллочка поманила меня пальцем, и я вошла в купе.
- Наташа, кто там у тебя на сорок восьмой?
- Алкаш какой-то, пьет всю дорогу.
- Буянит?
- Нет. Тихо пьет.
- Ладно, иди. Если что - зови мальчиков.
Мальчиками Эллочка называла вооруженное сопровождение. Разговор был так же бесполезен, как купальник в поезде. Она определенно испытывала меня. Однако в моей голове быстро и отчетливо нарисовались огромные красные буквы: НЕ НАДО. Я их послушалась и вернулась в свой вагон.
Ночь началась. Это были третьи сутки, когда я не могла толком выспаться. На сон давалось шесть часов. В разное время суток. Иногда с 2 ночи до 8 утра - самый удачный вариант, иногда с 8 утра до 2 дня, или с 2 дня до 8 вечера. От таких диких скачек с режимом сон у меня окончательно пропал. Я мучительно пыталась уснуть в отведенное мне для отдыха время, но никак не могла. Сказывалось напряжение - физическое и душевное. В последний раз я не спала свои с 2 дня до 8 вечера. Теперь смена с 8 вечера до 8 утра. Ночка предстояла из приятных - полвагона пьяных, направление на восток, станции с невыговариваемыми бурятскими названиями и большие перегоны - самое трудное: когда знаешь, что до следующей станции еще часа полтора ехать, нечеловечески хочется приклонить голову куда-нибудь и хоть на 15 минут выпасть в сон. В час тридцать ночи я еще держала голову руками, тупо глядя в темное окно и пытаясь представить, что там, за непроглядной теменью, дома, люди, собаки, огороды, заводы, леса… Возвращалась мыслью к людям… Люди, собаки, ночь, спят, тепло, подушка, пусть даже больше ничего нет, кроме подушки - все равно хорошо, спят, тепло, хорошо, люди, собаки, постели, подушки… Голова падала с руки, я просыпалась. А потом, чтобы не засыпать от теплых мыслей, начинала думать о чем-нибудь ярком - цветы - красные, фиолетовые, синие, голубющее небо, солнце, солнце, много солнца, тепло, поле с пшеницей, идет человек, ему тепло и он никуда не торопится, присел покурить, сидя курить не в кайф, прилег, курит, солнце в глаза, закрывает глаза, солнце, тепло, закрывает глаза, закрывает… Снова просыпаюсь от того, что голова сорвалась с подпирающей ее руки. Сколько времени? Еще только два. До восьми утра терпеть и терпеть, крепиться и крепиться, засыпать и срываться, просыпаться, засыпать, засыпать. Невыносимо. Невозможно. Надо-надо-надо-хоть-немного-поспать… Следующая станция в три пятнадцать. Вся пьянь в вагоне разлеглась и спит. Можно-можно-можно просто пойти в купе, чуть прилечь, нет, не прилечь, а так, полусидя, опереть голову о стенку-подушку и немного-немного-совсем-немного поспать. Завела будильник, поставила его перед глазами. И - перед собой - цель - проснуться ровно в три. Часа мне вполне хватит. Вполне. Только бы штабнички не бегали и не палили бедных спящих студентов. Только бы не… Дверь оставить открытой, чтобы услышать, если что произойдет…
Я проснулась от ощущения, что кто-то ведет ладошкой по моим волосам, по лицу, так нежно, так сладко, так ласково… Это женщина. Мама? Нет, точно не мама. Так мамы дочерей не ласкают. И потом - мама в поезде? Медленно, очень медленно, растягивая удовольствие и еще не проснувшись толком, я открываю глаза. И - как током, молнией насквозь, забыли установить заземление, протянуло от макушки до самых пяток, а потом обратно - остро-остро, острее лезвий - Эллочка! Так близко, лицом к лицу, я чувствую тепло ее дыхания и тону в каре-черных глазах. Сейчас, ночью, почти абсолютно черные. Как же она хороша! Просто протянуть руку, пальчиком за подбородок легонько и привлечь к себе, целовать-целовать-целовать… Я уже почти сделала это движение, но она резко поднялась с моей полки, на которую присела я не знаю, когда, может еще полчаса назад, и сказала сладко-тягуче-язвительным голосом:
- Просыпайся, красивая моя златовласка, просыпайся! И пиши объяснительную, какого хрена ты спишь во время своей смены.
Я метнулась взглядом в сторону будильника, отметила, что три без пяти. Ночь. Глубокая, темная ночь. А Эллочка на ногах. Одета форменно-идеально. Выглядит свежо, как будто она не в изматывающем рейсе по просторам Сибири, а погожим парижским утречком вышла прошвырнуться по магазинам в легком летнем платье и с сумочкой на плече…
Ошарашенно глядя на нее, я не торопилась подниматься. Она снова присела и повторила - ладошкой сначала по волосам, потом по щеке, чуть задерживаясь, и указательным пальцем по мочке уха… Я заметила за ее спиной движение и перевела взгляд от ее глаз на дверной проем. Там стояла Ритка и хищно смотрела на меня. Если бы между нами не было Эллочки, я бы в спешном порядке начала думать, куда спрятать свою задницу. Эллочка не последовала за моим взглядом - она прекрасно знала, кто там может стоять. Никто другой. Неторопливо убрав руку с моего лица-щеки-волос, она поднялась невыносимо томным движением и повернулась к двери, как будто не замечая, что Ритка там стоит и загораживает проход. Безоговорочно, как пропускают президента страны или отца мафии, она пропустила Эллочку и, еще на секунду задержав на мне ненавидящий взгляд, поплелась за начальницей.
В объяснительной я написала, что находилась во время дежурства в купе по причине порезанного на ноге пальца и необходимости срочно поменять на нем бинтовую повязку. Понесла Эллочке. Та уже заперлась в своем купе - это означало, что до утра ее не поднимет даже начавшаяся третья мировая война. Пришлось отдавать объяснительную Ритке. Очень медленным движением, как будто нехотя, как будто желая подольше помучить меня своим взглядом, она взяла листок. Лениво опустила в него глаза, криво усмехнулась и небрежно бросила на столик в служебке. Я почему-то не могла сдвинуться с места, стояла и смотрела на то, как плавно-медленно листок ложится на столик, как один из его уголков остается висящим в воздухе. Замедленное кино. Очень хотелось спать. Было тревожно от только что испытанного возбуждения и резкого облома с появлением Ритки, усталости от всей этой истории, которая, я очень желала, чтобы поскорее закончилась. Я уже твердо решила, вернувшись из этой поездки, менять бригаду, потому что работа и так не из легких, а тут еще бурные дамские страсти. Ритка следила взглядом за ходом моих мыслей и все еще ухмылялась. А я не двигалась с места.
- Иди, - сказала она.
- Куда? - тупо спросила я.
- Работать иди. В свой вагон.
Я подняла на нее непонятливые глаза. Почему-то казалось, что еще не все, что-то не доделано, что-то не закончено. Должна быть какая-то развязка с кровью и кишками, милицией, мигалками и печальными измотанными докторами скорой. Не последовало, конечно.
Кажется, место около двери Эллочкиного купе было намазано медом. Меня туда тянуло. Холодный, холодный, отчаявшийся в процессе сопротивления мозг и горячий-горячий, сладко-остро ноющий низ живота. Я приходила спрашивать всякие глупости. Эллочка ликовала, улыбалась так приторно-язвенно, говорила такие колкие слова, смотрела так неприкрыто-осознавая-показывая-как-я-ее-хочу, что мне иногда становилось за себя мучительно стыдно. Грела одна мысль - еще два дня - и мы вернемся, наконец-то вернемся домой, слезем с этого чертова «Восточного экспресса», где до поножовщины меньше сантиметра; прибудем, и я поеду домой спать-спать-спать и не хотеть никого, вообще никого и никогда не хотеть, не повторять этого мучительного, непрекращающегося здесь телесного упражнения, забыть о том, что можно желать, о том, что Ритка загрызет кого угодно, а Эллочка затащит в койку кого угодно же…
Ритка хорошо скрыла силу того, как ее уязвило и разозлило увиденное ею в моем купе. Она ухмылялась. Долго ухмылялась. А потом пришла моя очередь застать кого-то в момент икс.
Я опять на ночном дежурстве. Полночь. Я бегу через штабной вагон к Людке, студентке политеха, попросить раскидать мне полтинник. Мелких денег в составе мало. Мне нужно дать человеку сдачу за чай, а нечем. Поэтому бегу к Людке - у той всегда есть мелочь. Перед купе Эллочки я автоматически замедляю шаг. Закрыто и тихо. Впрочем, даже если бы не тихо - из-за стука колес все равно не слышно. «Спишь, красивая?» - думаю - «Счастливая - спишь». Следом дверь дежурного помещения. Сначала я проскакиваю мимо, а потом останавливаюсь и невольно делаю шаг назад, не веря тому, что уловила боковым зрением. Схватив за запястья и заломив руки Эллочки вверх, Ритка прижимала ее к дверцам шкафчика и, приблизив искаженное яростью и животным желанием лицо, шипела, цедила сквозь зубы, еле удерживаясь, чтобы не закричать, выплевывала по отдельности горячие, сильные, увесистые слова:
- Ты. Моя. Моя. Женщина. Только моя. Не смей так. Можешь с мужиком, но не смей с соплячкой. Никуда не денешься от меня. Моя. Ты. МоЕ.
Эллочка, не замечая боли, хотя было видно, что от такой хватки непременно должно быть больно, улыбалась нагло и с превосходством. Она выглядела так, будто находится на приятной светской вечеринке с тонким бокалом шампанского в руке, окруженная вниманием многочисленных поклонников, а не в жутко неудобном положении с побелевшими и затекшими запястьями прижатой к продуктовому шкафчику, ручки которого больно врезаются ей в спину. Выждав, пока Ритка закончит свою речь, она повернула голову ко мне. Я глупо стояла, глядя широко раскрытыми от удивления глазами на эту сцену, и даже остопкраненный поезд не сдвинул бы меня с места в тот момент. Улыбаясь, Эллочка кивнула на Ритку и сказала мне:
- Видишь, как любит?! И ты будешь.
А потом Ритке:
- Это ты - моя! Пусти, дура.
Ритка беспомощно опустила руки и, отодвинув меня с прохода плечом, побежала куда-то в конец вагона. Мне тогда показалось, что она сейчас повесится в сортире от безысходности. Стало жалко ее. Я все смотрела на Эллочку и думала: «Фигушки! Хотеть - буду. Любить - нет. Просто не смогу. Спасибо за предложение».
Я отвернулась и пошла к Людке разменивать деньги. Утром я слезла с «Восточного экспресса» и думала, что больше никогда не пойду в рейс с Эллочкой. Я ошиблась. Еще два летних сезона я ездила только в ее бригаде, потому что ее муж был РР и списывал наши акты о провозе «зайцев».