Предисловие.
Действие происходит в Баку - столице Советского тогда Азербайджана, - в замечательном южном городе на берегу ласкового моря. Для непосвященных следует отметить, что Баку – город ста национальностей, родина Ландау, Зорге, Ростроповича и Каспарова, не говоря уже о Евгении Петросяне, Георгии Терикове, Юрии Григорьеве, Гусмане, Гурвиче и Вульфе. Речь пойдет о последних годах Советской Власти в этой стране. И, хотя жители города, участвующие в действии, даже в самом страшном сне не могли бы увидеть то, что им предстояло пережить, все действие сквозит неопределенной тревогой. Место выбрано не случайно. Оно наиболее соответствует тематике пьесы. Если среди зрителей есть люди, родившиеся в этом чудесном городе, или жившие там ка-кое-то время, или проживающие там и поныне, то они не могут не согласиться с тем, что город обладал неповторимым, ни с чем не сравнимым колоритом, похожим на Одесский, но более терпким и специфическим из-за более южного расположения, национальных и религиозных мотивов. Здесь была особенная музыка, особенные люди и особенные взаимоотношения. И, хотя театр – это одно из самых возвышенных проявлений нашего восприятия, автор позволил себе отразить в пьесе кое-какие не самые возвышенные, но весьма определяющие особенности Бакинского городского колорита, в частности, перебранки. Следует отметить, что не каждое слово темпераментного бакинца отвечает своему изначальному и полному значению. Нельзя забывать также и о тонком, специфическом Бакинском юморе, не похожим ни на какой другой.
Действующие лица:
Павел Миролюбов – ученик 10-го класса средней школы.
Симпатичный молодой человек, обладающий явным сходством с Полом Маккартни, но при этом почти двухметрового роста. Зная о своем сходстве, старается всегда подражать его манерам, голосу, жестам, даже пытается говорить с английским акцентом, лишь иногда, в минуты крайнего волнения, проявления положительных или отрицательных эмоций, сбиваясь на свой обычный говор. Чувствительный, обидчивый и философствующий идеал мам и бабушек.
Полина Александровна Сергеева – учительница английского языка.
Яркая красавица высокого роста, с каштановыми, почти рыжими длин-ными волосами, которые в рабочей обстановке обычно схвачены в высокий хвост, в остальных же случаях они распущены или собраны в причудливую прическу, что делает ее еще более привлекательной. Она одевается ярко, даже на работе, что входит в интересный контраст с остальными ее качествами, в частности, жесткость и требовательность в сочетании с честностью и принципиальностью. Обладает прекрасным телосложением и королевской осанкой. Предполагается, что у нее зеленые глаза.
Камка Старцева – ученица десятого класса.
Миниатюрная и симпатичная шатенка, подвижная и веселая, обладает звонким голоском. Постоянно находится рядом с Павлушей, смотрит ему прямо в рот, когда он что-то говорит, и выражает недвусмысленный восторг по поводу каждого его поступка или слова. При этом она является круглой отличницей и весьма неглупой девушкой.
Роман Мнацаканович Ваграмов – отчим Камки.
Моложавый мужчина лет тридцати пяти-тридцати шести, значительно моложе и интереснее своей жены, прекрасно играет на рояле, работает в оркестре Республиканской Филармонии, всегда одет с иголочки и опрятен. Говорит с явным закавказским акцентом, но на чистейшем русском языке.
Мира Леонидовна Ротатор – мать Камки.
Женщина лет сорока трех, небольшого роста, полноватая, но с очень жи-вым и красивым лицом, очень грациозная, во всех жестах и диалогах сквозит легкое высокомерие, иногда переходящее в снисходительность или даже сочувствие. Одевается в основном в серые и бежевые тона, оживляя одежду то шейным платком яркозеленого цвета, то широким лимонно-желтым поясом, то лаковыми белыми сапожками, и т.п.
Клара Абгаровна Адамова – мать Павла.
Изящная и элегантная женщина, одетая всегда строго и безупречно. Пол-ностью поседевшая, что делает ее еще более интересной и загадочной. Практически не меняет выражения лица, за исключением редких ироничных полуулыбок.
Эдик Субботин. Одноклассник Павла.
Коренастый, большеголовый и постоянно ухмыляющийся. Сын директора школы.
Рафик Сафаров и Азик Багиров – одноклассники Павла.
Оба – высокие и худые, оба носят очки, только у Азика отращены усы. Все время многозначительно переглядываются, понимают друг друга и остальных с полуслова.
Андрей Миролюбов – отец Павла.
Крупный, высокий и очень привлекательный блондин средних лет, прекрасно сохранившийся, с неизменной доброй улыбкой на лице, говорит с инто-нацией англоязычных людей, хотя и без акцента. Больше напоминает ден-ди, нежели благополучного советского служащего.
Инка Багдасарова – подруга Полины.
Девушка одного с Полиной возраста и роста, темноволосая, смуглая, с пышными формами, всегда говорит громко и многозначительно, неизменно чувствуя свою правоту. Несмотря на схожее с Полиной телосложение и прическу, а также правильные черты лица, выглядит рядом с ней весьма бледно.
Владимир Метревели – муж Инки.
Добродушный и многословный толстяк лет тридцати трех, высокий, почти рыжеволосый, не лишенный определенной привлекательности, связанной с его родом деятельности – акушер-гинеколог. На женщин смотрит исключительно как на механизмы для вынашивания и рождения детей.
Пьеса о взаимоотношениях молодой преподавательницы средней школы с учеником, - младшим братом жениха, погибшего во время Афганской войны. Ученик считает преподавательницу виновной в самоубийстве брата, что не мешает ему относиться к ней с нежностью и даже более того. Кроме того, затронуты две темы – взаимоотношения матери и взрослой дочери при наличии молодого отчима, а также непростая ситуация между родителями главного героя. Что же касается молодой героини, то она на протяжении всего действия обнаруживает ужасающе нелепое несоответствие молодой, красивой, умной и талантливой женщины всем ситуациям, в которых она оказывается. Все совпадения либо случайны, либо, если не случайны, то совершенно безобидны. И не могу не отметить, что данное издание является материалом первоначальным, рожденным спонтанно, дающим лишь схематическое представление о замысле и, следовательно, допускающим определенные доработки.
Преамбула.
Комната в квартире Полины. Широкая двуспальная кровать, покрытая красивым толстым покрывалом, больше похожим на ковер. Квартира обставлена очень богато с точки зрения постперестроечного периода, мебель – в стиле позднего европейского средневековья, много ковров скульптурного типа, не говоря уже об обоях, люстрах и книжных полках. Полина сидит перед трюмо, часы бьют девять, из соседней комнаты доносятся звуки заставки к программе «Время». Полина в японском халате кремового цвета, волосы ее небрежно схвачены в хвост. Перед ней на туалетном столике различные флаконы, банки, косметические наборы и щеточки. Она, с недовольным видом смотрясь в зеркало, распускает волосы, трясет головой, затем снова собирает их, удерживая руками, и, несколько секунд разглядывая себя, снова опускает руки на столик. Прислушиваясь к новостям, она вздрагивает, когда речь заходит об Афганской кампании, порывисто встает, уходит в соседнюю комнату, разда-ется щелчок, телевизор умолкает. Полина возвращается в спальню. Останав-ливается посреди комнаты, будто прислушиваясь к чему-то. Раздается телефонный звонок. Она не трогается с места, надеясь, что звонки прекратятся, но на пятом или шестом звонке она начинает медленно подходить к телефону, который находится на тумбочке у кровати, садится на кровать и, пропустив еще пару звонков, поднимает трубку. Услышав то, что прозвучало для нее из трубки, она швыряет ее на колени, и резко нажимает на кнопку отбоя. После этого она набирает какой-то номер.
ПОЛИНА (набирая номер). Снова эти придурки!.. Инка? Привет, это я…Не спите? Зайди (вешает трубку).
Полина несколько раз проходит от кровати к зеркалу и обратно, еле сдерживая слезы.
Слышится стук открываемой наружной двери, затем раздается звук захлоп-нувшейся двери, и через несколько секунд в комнате появляется Инка Багдасарова в махровом розовом халате и с крупными бигуди на челке. Она стремительно садится в кресло рядом с туалетным столиком и ждет, когда Полина успокоится и также сядет. Полина садится на кровать.
ПОЛИНА. Представляешь, опять звонили эти козлы.
ИНКА. Что-то их долго не было слышно.
ПОЛИНА. А ты разве забыла, что они всегда звонят только для того, чтобы испортить мне настроение перед важными событиями? То в день рождения, то в день получения диплома, то в ЕГО день рождения, и особенно – в годовщи-ну.(плачет) А теперь вот накануне первого рабочего дня. Я и так нервничала, покоя себе не нахожу, не представляю, как я завтра в классе появлюсь…
ИНКА. Сволочи. (Оживляется) Слушай, а ты не можешь не нервничать? Они вечно тебе все портят, вот уже сколько…пять лет? Шесть? Пора привыкнуть относиться к этому философски.
ПОЛИНА. Скажи еще, что я буду чувствовать себя обделенной, если они меня обойдут своим вниманием…
ИНКА. Слушай, Полин, мне тетка из Америки звонила, она мне обещала на день рождения послать такой телефонный аппарат, на котором сразу появляется номер того, кто звонит, представляешь? Это после того, как я ей рассказала про твое несчастье.
ПОЛИНА. А какая мне разница, откуда они звонят? Я ведь прекрасно знаю, чья это работа…
ИНКА. Да, в принципе, ты права, зачем это тебе.
ПОЛИНА. Я завтра, может быть прямо перед ним и окажусь.
ИНКА. Не «может быть», а окажешься. В конце концов, ты именно ради этого и затеяла всю эту возню с переходом из консерватории в Иняз. Отца в могилу свела, придурочная.
ПОЛИНА. Инка, нечего мне теперь мою биографию рассказывать.
ИНКА. (Вставая) Я тебе про вот этот вечер в твоей биографии (тычет пальцем в пол) уже пять лет назад все предсказывала. Ну что, сбывается мой сценарий? Я говорила, что ты пожалеешь. Ты бы сейчас с филармоническим оркестром по всему союзу каталась и по всему миру и плевала бы на этих сволочей.
ПОЛИНА. Я знаю, только от своей вины я бы никуда не уехала. Он мне снится раз или два в неделю, представляешь? А так у меня есть хоть какой-то шанс избавиться от этого кошмара.
ИНКА. Вот именно - шанс! Еще неизвестно, что из всего этого выйдет. А отца уже не вернуть. Мать твоя сама знаешь где. Я сомневаюсь, что жертвы в этой истории кончились.
ПОЛИНА. Инка, мы ведь с тобой договаривались…
ИНКА. Мне эти с тобой договоры до лампочки. Меня интересует твое спокой-ствие и благополучие.
ПОЛИНА. По крайней мере, последняя твоя фраза кое-как оправдывает твой филологический диплом.
ИНКА. Я не просто филолог, я филолог с отличием, но не забывай об одной де-тали: (усиливая местный акцент) я – Бакинский филолог. А это предусматри-вает определенные «пригорки-ручейки»… (замирает) Погоди, ты что, опять меня с толку сбила? Что, развеселилась? Я тебе больше не нужна? Может быть, я тогда вообще пойду? Ты забыла, что у меня за стенкой молодой муж в кровати ворочается?
ПОЛИНА. (Насмешливо) В девять вечера?
ИНКА. А тебе никто не рассказывал про медовый месяц?
ПОЛИНА. (Пытается схватить ее за бигуди) Вот с этим на голове?
ИНКА. А тебе никогда не говорили…
ПОЛИНА. Нет, мне не говорили, что медовый месяц длится полгода.
ИНКА. Ну, считай, что уже сказали.
ПОЛИНА. Ладно, иди, с тобой говорить про мои проблемы – это сплошное са-моубийство, вечно настроение испортишь, вместо того, чтобы поддержать…
ИНКА. Я правду говорю, но, если хочешь, я тебя поддержу, слушай: ты моя подружка, ты ни в чем не виновата, я тебя никому в обиду не дам, ты у меня святая, ты во всем права, парень погиб не из-за тебя, а ребята, что тебе звонят – сволочи, и они ни в чем не правы. Ты это хотела услышать? Я свободна?
ПОЛИНА. Пошла ты, знаешь, куда… прямо туда, давай, иди.
ИНКА. Желаю удачного первого дня в школе, не забудь надеть каску, противо-газ и это… бронежилет (уходит).
Полина взвизгивает ей вслед и плачет навзрыд, упав головой на туалетный столик и опрокинув несколько флаконов. Снова раздается телефонный звонок. Полина бросается к телефону и, схватив трубку, падает на кровать.
ПОЛИНА. Алло, добрый вечер. Я никогда вам ничего не говорила, только слу-шала ваши излияния, теперь послушайте вы. Я во всем с вами согласна. Я дей-ствительно во всем виновата, все случилось из-за меня, и я готова искупить свою вину. Теперь скажите, как я могу это сделать?.. (после паузы) Сколько стоит жизнь молодого и красивого человека? Ну, она стоит ровно столько, во сколько он сам ее оценивает. Если он счел возможным умереть из-за меня, то оставьте это в его компетенции,… Меня еще никто не называл циничной… и тем более такой, как вы сказали. И вообще, я прекрасно знаю, под чьим чутким руководством происходят эти ваши звонки… Да, представьте себе. И я завтра же выскажу этому человеку все, что он заслуживает… А я уже сказала, если я чего-то заслуживаю, то будьте добры сказать мне это совершенно определен-но… (меняется в лице и медленно опускает трубку).
Полина сидит на кровати, схватившись за щеки. Поднимает трубку телефо-на, набирает номер.
ПОЛИНА. Инка, как только ты ушла, они снова позвонили. Да, тот же голос. Не знаю даже, почему я всегда говорю «они», - звонит только один человек, мерзкий тип. Ну да, мы говорим о них во множественном числе, потому что знаем, по чьей это указке делается. Но на этот раз я им ответила. Алло, Инка! Ты где? Алло!
В комнату вбегает Инка, завязывая пояс на халате.
ИНКА. Ты что, в натуре,… что ты им сказала?
ПОЛИНА. Слушай, ты чего примчалась, ты хоть бы трубку у себя повесила. Ничего страшного не случилось. Я им сразу сказала: я признаю свою вину, что дальше? Чем я могу ее искупить? А они говорят: «Сколько, по-вашему, стоит жизнь молодого, здорового человека?» Я говорю: «Ну, он сам себе цену опре-делил, если он решил из-за меня…
ИНКА. Что, так и сказала? Ну, ты циник! Ты хоть сама себе веришь? Ты о ком говоришь? Это же тот самый человек, который… ради которого ты…
ПОЛИНА. Инка, но они меня уже заколебали! Как еще с ними разговаривать? В общем, они тоже сказали, что я веду себя цинично. И что я развратница.
ИНКА. Это еще с какой стати?
ПОЛИНА. Да кто их знает? У меня никогда никого не было ни в каком виде.
ИНКА. Ну, мне-то ты можешь об этом не рассказывать, я и без тебя знаю, что ты у нас фригидная типша. (пытается сдержать хохот, обеими руками закры-вая рот.)
ПОЛИНА. Инка, ты что, рехнулась?
ИНКА. Ой, это у моего Вовы есть справочник практического врача, там я вы-читала эти терминизмы. Все, я пошла, (смотрит на часы) а не то Вовик мне еще не такие термины сделает.
Инка делает Полине «воздушный поцелуй» и уходит.
ПОЛИНА. (Задергивая шторы на окнах) Фригидная… сама ты фригидная. Две недели после свадьбы мужа к себе не подпускала. Да я бы своего… (садится на ковер) если бы он вернулся… Я ни в чем не виновата. Не знаю, как ему в голову пришла такая дикость. Я до сих пор ни на кого смотреть не могу. Все надо мной смеются. Самая красивая в районе, в городе, в мире, - фригидная. (Пауза) А Игоря как я провожала в эту проклятую Армию! Все знакомые не знали, сме-яться им надо мной или плакать! Об этом ему почему-то никто не написал! (Снимает халат, бросает его в кресло и остается совершенно обнаженной. Подходит к шкафу, вытаскивает оттуда несколько костюмов и платьев, бро-сает все это на кровать, становится перед кроватью на колени и рассматри-вает одежду, прикидывая, что на ней будет лучше смотреться.) Мои письма он будто и не получал! Хотя, судя по его ответам, еще как получал! А мое са-мое последнее письмо… это же был настоящий шедевр. Кончать с собой после такого послания – все равно, что устроить траур по поводу рождения долго-жданного ребенка. Ну что за психика у человека!..
Действие первое.
Комната Павлуши в квартире, где он живет с матерью. Обстановка на уровне среднего достатка благополучной советской семьи. На стуле висит на-крахмаленная белая рубашка, на плечиках – школьный костюм, галстук, на по-лу – черные лакированные туфли, чувствуется подготовка к началу учебного года. Павел стоит у письменного стола и собирает в так называемый «дипло-мат», - весьма распространенную для «продвинутых» школьников восьмиде-сятых годов разновидность школьного портфеля – тетради и учебники.
ПАВЕЛ. Мама! Который час?
Голос КЛАРЫ АБГАРОВНЫ. Половина десятого.
ПАВЕЛ. Мама, скоро придут ребята, чайник поставь, ладно?
Голос КЛАРЫ АБГАРОВНЫ. Ладно.
Павел закрывает дипломат и ставит его возле стула с рубашкой. Останавли-вается посреди комнаты в задумчивости.
ПАВЕЛ. Урок мира. Второй урок – English. Преподавать нам его в этом году будет наша несравненная Полина Александровна. Несостоявшаяся звезда фор-тепианного искусства. Несостоявшаяся жена моего покойного брата. Несосто-явшаяся невестка моей поседевшей мамы. Посмотрим, состоится ли она как учительница английского языка в моем классе.
КЛАРА АБГАРОВНА. (Входит) Павлик, ребята пришли. Ты уже все уложил? Смотрите, не засиживайтесь до ночи, вам завтра в школу. (Пропускает ребят) Я сейчас вам чай принесу. (Уходит)
В комнате появляются Камка, Эдик, Азик и Рафик. Они жестами здоровают-ся с Павлушей и рассаживаются. Камка садится вплотную к Павлу, причем никого это не шокирует.
ПАВЕЛ. Ну что, приготовились к учебному году?
ЭДИК. Мы к этому последнему в нашей жизни первому сентября (осекается) я имею в виду, в качестве школьников…
ПАВЕЛ. Короче, я понял, ты хотел сказать, что к этому дню нас готовили все десять лет, да?
ЭДИК. Ну, и это тоже. Как твои дела? Как настроение?
ПАВЕЛ. А разве я кажусь вам печальным?
КАМКА. Если честно, ты какой-то напряженный. Что случилось?
ПАВЕЛ. Не понял.
ЭДИК. Ну, в натуре, говори, что случилось? Зачем ты нас позвал?
РАФИК. Подожди, Эдик, причем тут «позвал»? Он нас часто у себя собирает просто так, и мы приходим с удовольствием и не задаем вопросов, просто си-дим и болтаем. Но, Павлик, в натуре, ты какой-то не такой. Что случилось?
ПАВЕЛ. Я это,… в общем, вы кое-чего не знаете, и я как раз сегодня хотел вам все рассказать. Сейчас мама зайдет с чаем, выйдет, и я вам постараюсь все под-робно объяснить. А пока рассказывайте, у кого какие новости.
РАФИК. Мы что тебе, «Тимур и его команда», чтобы новости рассказывать? Клянусь, это я только что придумал…
АЗИК. Да, мы уже давно не пионеры. Но новости у нас, как ни странно, есть. Вот я, например, договорился со Светой Кобзевой за одной партой сидеть.
КАМКА. Что, помирились? Молодец!
ПАВЕЛ. Поздравляю.
ЭДИК. Ладно, я тоже не фраер, я тоже кое-что совершил. (Достает из кармана книжку) Смотрите… эй, Камка, а тебе нельзя!
КАМКА. Если я тебе расскажу, что я знаю и умею, твоя книжка тебе азбукой покажется. Которую Буратино за четыре сольдо продал, помнишь?
ПАВЕЛ. Что это, Эдик? Дай сюда! (Выхватывает книжку)
ЭДИК. У меня брат троюродный обладает дипломатической неприкосновенно-стью… так это, кажется, называется?
АЗИК. Ну, неприкосновенность или иммунитет, короче, их на границе не дос-матривают. Ну, что там? Какая-нибудь Лолита?
ЭДИК. Не понял,… как ты догадался?
АЗИК. А чего еще ждать от такого как ты?
КАМКА. Ну, нет, Азик, не скажи, очень классно написанное произведение, за границей автор очень популярный, даже можно сказать, что он там модный. Набоков, да?
ЭДИК. Пошли вы все, знаете куда, все удовольствие испортили… они, оказы-вается, и без меня все знают. Павлик, дай сюда!.. (пытается выхватить книж-ку, но тщетно).
ПАВЕЛ. Подожди, Эдик, ты не понял. Мы не читали эту «Лолиту», мы просто слышали о ней по Би-би-си. Понятно? Дашь мне почитать? Все свидетели – я первый тебя попросил, причем я над тобой не издевался, как некоторые.
РАФИК. Все свидетели, я вообще молчал. И книжку не выхватывал, и вел себя как красавец. Мне дашь первому почитать? Я обещаю, за пару дней ее убью.
ЭДИК. Скорее эта книжка тебя за пару дней убьет. А вообще-то, ты прав. Пав-лик, ну-ка быстро отдал книжку Рафику.
ПАВЛИК. Короче, вы все пользуетесь моими идеями. Ладно, Рафик, бери, а вот и чай. Ну, настал теперь мой черед вам новости рассказывать.
КЛАРА АБГАРОВНА. (ставит на журнальный столик поднос с чашками) Вот вам ваш традиционный чай. Камик, ты сама тут поухаживай, у меня там утюг включен, вот здесь варенье…
КАМКА. Ух, ты! Абрикос и инжир! Ребята, давайте пить, пока не остыл!
Все рассаживаются вокруг столика, Камка снова возле Павлуши. Клара Абга-ровна с улыбкой выходит и закрывает дверь.
ПАВЕЛ. Ребята, я, наверное, буду говорить не очень внятно, ведь…дело каса-ется очень важного для меня события. В общем, если что-то будет не понятно, вы не стесняйтесь, спрашивайте, прерывайте, мне это тоже будет полезно… (замолкает, едва сдерживая волнение).
Пауза. Ребята едва заметно переглядываются. Они пытаются казаться не-возмутимыми.
АЗИК. Ну, мы слушаем.
ПАВЕЛ. (С вздохом) Ладно. Дело вот в чем. (Достает из ящика стола фото-графию) Вот это – мой брат. Игорь. Ну, вы знаете… знали. Мы, конечно, были маленькие…нам мало что рассказывали. Мы тогда понятия не имели об афган-ской войне. У нас была иная плоскость восприятия. Ну, по девять лет нам было. Тогда, в восьмидесятом. А брату моему – как раз восемнадцать.
КАМКА. (Плаксивым голоском) Павлуша, солнышко, не надо, мы знаем, что он на войне погиб…
ПАВЕЛ. Ничего подобного. Он не погиб, он был только ранен. Понимаете? Ну, конечно, ранен – это слабо сказано, он лишился одной ноги. На самом деле я об этом узнал случайно, мама мне только недавно проговорилась. Ну, примерно два месяца назад. Все это тогда было окутано тайной на государственном уров-не. Ей порекомендовали в кавычках говорить об этом как можно меньше. Как и всем семьям погибших в Афганистане. Вот они и помалкивали в тряпочку. По-том, через несколько лет, стали говорить об «интернациональном долге», и, на-конец, теперь, благодаря моему любимому и уважаемому дяде Мише Горбаче-ву, стали называть вещи своими именами, насколько это возможно на данный момент.
ЭДИК. Надеюсь, томный вечер не перейдет плавно в политинформацию.
Шутка оказалась неуместной, ребята даже не прореагировали на нее.
ПАВЕЛ. Я узнал от мамы, что он постоянно интересовался в письмах тем, как поживает его любимая девушка. Как ее учеба в консерватории… ладно, при-знаюсь: я сам читал эти письма. Сто раз. Я их могу процитировать.
РАФИК. Павлик, знаешь, что…ты очень волнуешься, да еще школа завтра. Мы ведь могли бы собраться и накануне выходного. Ты бы сначала сам свыкся со всеми своими переживаниями, принял их как что-то состоявшееся…
ПАВЕЛ. Да, да, правильно. Перебивайте меня, когда меня заносит в лирику. Хотя без нее тут вряд ли удастся обойтись. «Мама, ты не переживай за меня. Я тебя прекрасно понимаю, но таких как ты – миллионы. Этот мир полон скорби и крови. Ты наверняка не имеешь представления о том, что происходит в этом мире. Ты ведь у нас святая. Мама, ты для меня божество. Все женщины для ме-ня – это ты. И, к великому несчастью, я не раз наступал тебе на горло, я прока-лывал твою грудь штык-ножом, я даже насиловал тебя. Я перестал быть чело-веком. Меня больше нет. Я другой, и я никогда не буду прежним. Я не нужен Полине такой. Она ничего обо мне не знает, и я никогда не осмелюсь это ей рассказать. А, не рассказав, я не смогу успокоиться и жить нормальной жизнью. Если бы я не потерял ногу…я человек сильный, я бы смог восстановить свой оптимизм, свой прежний настрой, свои чувства. Но пустое место там, где должна быть нога – оно на всю жизнь. И это не позволит мне окончательно справиться. Быть счастливым и дать счастье такой как Полина. Мама, она слишком красива, слишком талантлива, слишком умна, слишком принципиаль-на, слишком тщеславна. У нее блестящее будущее в музыке. Она, конечно, не захочет меня бросить, у нее слишком упрямый нрав. Но разве я имею право? Вот если бы могли остаться с ней друзьями, мне так было бы проще пережить отсутствие ноги. Но ведь она на это ни за что не согласится. (Голос Павла по-степенно сменяется голосом Игоря, более низким и хрипловатым. Над ребя-тами гаснет свет, их не видно, и лишь в углу сцены появляется крупная фигура молодого и сильного человека в солдатской форме. Он стоит, опираясь на костыли, у него отсутствует одна нога. Свет и звуки позволяют предполо-жить, что он – это всего лишь призрак из прошлого. Монолог сопровождает-ся звуками автоматных очередей, обрывками песен Высоцкого, «Битлз», со-ветских шлягеров конца семидесятых и восьмидесятого, патриотических пе-сен Страны Советов, исламских молитв и боевыми командами, детским пла-чем, женскими криками.) Мама, если бы я не любил ее так сильно, все было бы намного проще. Я бы вернулся, мы бы просто поговорили и расстались, хотя она бы сильно страдала, потому что я знаю: она очень меня любит, ты же зна-ешь, что наша любовь – это чуть ли не легенда, но, к сожалению, эта легенда не предусматривает такой прозы, как война, мародерство, убийства и прочие виды насилия. Я – солдат, я выполнял приказы командиров, я выполнял свой долг советского патриота, но, честное слово, все это так не совпадает с моими лич-ными представлениями о патриотизме, гуманизме и миротворчестве в особен-ности. Я рос в нормальной семье, хотя и рано потерял отца. Рано повзрослел, стал чуть ли не вторым отцом своему новорожденному братишке, я хотел про-жить честную и достойную жизнь с любимой женщиной, которую все вокруг прочили мне в невесты как самую подходящую мне по внешности, таланту, ха-рактеру. Как созданную для такого как я. Но я не смогу дать ей того, что она за-служивает, тем более после того, как совершил столько зла. Да, мама, зла. Я ничего конкретно сейчас сообщать не могу, не хочу, но ты со временем сама все узнаешь, я уверен. Думаю, я просто неправильно воспитан для такого рода деятельности. Ты ведь никогда не учила меня, что, защищая интересы Родины можно делать столько зла невинным. Никто не учил. Нигде. У меня в школе были одни пятерки по истории, географии, литературе, а также по начальной военной подготовке. Я не любил алгебру и геометрию, но это не мешало мне иметь по этим предметам твердые четверки. Потому что я понимал: так нужно, это знать необходимо, кроме того, я должен был поддерживать марку Полины, хотя она и училась на два класса ниже, но никто не сомневался, что она и дальше будет круглой отличницей. Наверное, мама, тебе кажется, что я из весе-лого и разбитного парня превратился в законченного нытика и плаксу. Да, это так. Ну вот, заканчивается бумага. Извини, я уже минуты три пишу почти в полной темноте, и немного не рассчитал места. (Голос Игоря постепенно пере-ходит в голос Павла, над ребятами медленно зажигается свет, так же мед-ленно исчезает фигура в углу сцены) Я, наверное, успею написать тебе еще од-но письмо. Ты, конечно, рассчитываешь на скорую встречу со мной, но, прошу тебя, не обнадеживайся раньше времени. Целую, мама, тебя, Павлушу, и пере-дай от меня извинения Полине. Я просто не в состоянии что-то ей писать или передавать через других. Прощай. Игорь.
Пауза. Ребята сидят на своих прежних местах и смотрят на Павла кто ис-подлобья, кто уголком глаза, - никто не смотрит на него пристально. Павел встает и, распахнув окно, резко высовывается наружу чуть ли не всем телом. Ребята при этом напряженно подпрыгивают на своих местах.
ПАВЕЛ. Вот так или примерно так он сделал после того, как дописал письмо. Это был шестой этаж военного госпиталя. А теперь скажите мне: кто, кто в этом виноват? Только прошу обойтись без всяких разговоров о советской экс-пансии, о тоталитаризме и вообще без политики. Если бы в этом была виновата политика, то, наверное, таких самоубийств было бы на восемьдесят процентов больше. Итак?..
АЗИК. Подожди, Павлик, если я тебя правильно понял, твой вопрос чисто сим-волический, так как ты уже для себя твердо определил виновного.
РАФИК. Или виновную.
АЗИК. Вот именно. Ты что, на Полину бочку катишь?
ЭДИК. Павлик, ты не прав.
ПАВЕЛ. Подожди, Эдик, не суетись. У кого-нибудь из вас умирал отец, когда вы были еще в утробе матери?
КАМКА. У меня.
ПАВЕЛ. Ой, Камик, ну подожди, не вмешивайся. Ты не понимаешь…
КАМКА. Ты спросил, - а я ответила.
ПАВЕЛ. Слушай, у тебя уже в два годика появился отчим, причем, кажется, любящий.
ЭДИК. Ого, еще какой любящий…
КАМКА. Заткнись, Эдик.
ПАВЕЛ. Слушай, Камка, может быть, ты уже пойдешь а? Мне почему-то не хо-чется обсуждать это в твоем присутствии.
КАМКА. Еще бы, если бы ты был уверен в своей правоте, тебя бы ничто не смущало, но тебе нужна не истина, а поддержка твоего заблуждения. Я не по-зволю тебе увязнуть в этой идее фикс.
Клара Абгаровна просовывает голову в дверь.
КЛАРА АБГАРОВНА. Камик, за тобой папа пришел.
ЭДИК. Ну, что я говорил…
КАМКА. Не поняла,… я ведь сказала, что с ребятами буду…
КЛАРА АБГАРОВНА. Да, я ему сказала, что ты здесь с ребятами, что тебя обя-зательно кто-нибудь проводит, но он сказал, что вы договаривались… (уходит).
ПАВЕЛ. Вот видишь, Камка, тебе так или иначе пора ретироваться.
КАМКА. Как бы не так. (Кричит во весь голос) Дядя Рома! Роман Мнацакано-вич! Мнацаканыч!
Появляется Роман Мнацаканович, одетый согласно самым высоким требова-ниям щегольской моды.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Привет, молодежь. Как жизнь?
ПАВЕЛ. Ну, Роман Мнацаканович, вам не стоит называть нас молодежью, ведь вы моложе нас всех вместе взятых.
РАФИК. И потом, вам никто не даст ваши тридцать семь. Ну, тридцать пять максимум.
ЭДИК. Не мелочись, Рафик, ему не больше двадцати… пяти.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Я не понял, неужели я стал героем вашего томно-го вечера?
ЭДИК. Да, причем задолго до своего появления.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Это каким же макаром?
КАМКА. Ой, Мнацаканыч, не слушай ты этих придурков! Сидят и прикалыва-ются, а ты уши развесил.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Короче, мы идем или нет? Твоя мама велела мне тебя за уши притащить, говорит, утром тебя не подымешь.
ПАВЕЛ. Ну, иди, иди, Камик, неужели ты подведешь Мнацаканыча под ста-тью?
КАМКА. Ой, ребята! Кстати! Мнацаканыч с Сергеевой в консерватории не раз сталкивались!
Ребята зашипели.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. С какой Сергеевой? С Полиной? Ну, так это пер-вые два курса. А потом она ушла из консерватории. В отставку подала. Это до сих пор остается загадкой века.
Пауза. Павел с интересом смотрит на Романа. Известие о знакомстве Поли-ны с Романом стало для него неожиданным.
ПАВЕЛ. Извините, Роман Мнацаканович, я могу вас кое о чем спросить? Что Вы вообще можете сказать о Полине Сергеевой?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. (Усмехается) Слушай, ты еще не передумал журналистом стать? Смотри, не передумай, это твое призвание.
ПАВЕЛ. Значит, вы мало ее знали.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Ну, я не был ее близким другом, но за одним роялем сидели не раз, было много споров и дискуссий, чисто профессиональ-ных, я даже могу признать, что она ни в чем мне не уступает,… не уступала, если быть точнее. Ей не стоило уходить из консерватории, ее ожидало большое будущее, был даже скандал с ректором, ее уговаривали чуть ли не всем коллек-тивом, пытались выяснить, кто мог ее так обидеть…
ПАВЕЛ. Значит, это все, что вам известно?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Подожди, Павлик, ты, собственно, чего от меня ждешь? Ты, наверное, хочешь, чтобы я сказал о ней что-то плохое? Обломайся. Я ничего такого о Полине Сергеевой сказать не могу. Ее, кстати, у нас монаш-кой окрестили.
ПАВЕЛ. Но это вовсе не означает, что ваше мнение – это истина в последней инстанции.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. А ты считаешь, что чье-либо мнение может яв-ляться истиной в последней инстанции? Ведь речь идет о субъективном явле-нии, а истина – это…
ПАВЕЛ. Но вы ведь наверняка не все о ней знаете. Вот, к примеру, вы в курсе, где ее мать? Вы знаете, что она сбежала с иранцем за границу?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Павлик, врать не буду, я об этом знал, но я не бе-русь судить людей, чьи побуждения или чувства мне не известны, понимаешь? Я знаю только то, что этот иранец учился здесь, в Институте Нефти и Химии, что он значительно моложе Полининой матери, но… я эту женщину видел, и этого иранца понять мог бы.
РАФИК. Я слышал, правда, что на сегодняшний день ее положение в семье это-го парня не самое завидное. Она мечтает вернуться в Союз, да не тут-то было, сами понимаете…
АЗИК. (Явно преувеличивая степень своего удивления для придания напряжен-ной ситуации комического оттенка) Нет, у нас не двухмиллионный город, а какой-то горный аул – все про всех знают практически всё. Ребята, я всегда ду-мал, а почему все-таки так, а? Ведь живем все в разных квартирах, в разных домах, на разных улицах, вроде ведем нормальный урбанистический образ жизни, по вечерам смотрим телевизор, слава Аллаху, есть что посмотреть, ни-кто о своем сокровенном ничего никому ни-ни… а тут – на тебе: все всё знают, один я как марсианин среди вас.
ПАВЕЛ. Знаете что, ребята, давайте выкладывайте, кто и что знает про Полину и ее семью.
ЭДИК. Ну что ж, с тебя и начнем. Будь добр, Павлуша, - мы только после тебя.
Пауза. Павел оглядывает присутствующих исподлобья и, убедившись, что все согласны с поступившим предложением, запрокидывает голову, будто пыта-ясь определиться, с чего начать.
ПАВЕЛ. Ну-с… значит так. Когда мне было шесть лет, я впервые увидел Поли-ну вместе с братом. Не помню точно, - кажется, она была в седьмом классе. Он – в девятом. Не знаю, то ли я тогда был очень маленьким, то ли они и вправду были акселератами, но в моих глазах это были два взрослых, состоявшихся че-ловека. С точки зрения своего нынешнего опыта я бы дал тогдашней Полине не меньше шестнадцати лет, - высокая, сформировавшаяся, с задранным носом…
КАМКА. Ну, я, например, точно помню, что она была выше всех пацанов в своем классе.
ПАВЕЛ. Я и говорю, что воспринимал ее и брата как совершенно взрослых лю-дей. Поскольку я обожал своего брата, - единственного мужчину, с которым я вообще близко общался, так как отца уже не было,…я с восторженным интере-сом относился ко всему, что он говорил, делал, а уж то, что ему нравилось, ав-томатически становилось наивысшим образцом для меня. Он знал наизусть все песни «Битлов», - я тоже. Он носил джинсовую куртку – я тоже, он начинал обед со второго – я тоже. Он любил куриные крылышки – я тоже. Это можно перечислять до утра. Можно сказать, что я – его подобие,…к сожалению, не внешне, - я иначе сложен, - не атлетически, у меня темные волосы, другой тип лица…
КАМКА. Ты – молодой Пол Маккартни.
ПАВЕЛ. А он был чем-то вроде молодого Дугласа. Я слышал от всех окру-жающих, что за моим братом девушки ходят «табунами», но тогда я восприни-мал это выражение слишком буквально, не понимая его истинного смысла. Я все время следил за ним с балкона, чтобы хотя бы одним глазком взглянуть на это зрелище, - как девушки будут ходить за ним, сколотившись в табуны. Но, конечно, ни разу этого не увидел. Его иногда поджидала Полина, а иногда, ко-гда он шел на тренировку, – ребята из команды, а девушки в виде табунов – ни разу. Это до такой степени сбивало меня с толку, настолько врезалось в мое сознание, что на уроке рисования, когда нас попросили нарисовать кого-нибудь из членов семьи, я нарисовал-таки его, идущего по улице, а позади – толпу де-вушек. Это событие рассмешило всю школу.
КАМКА. Да, я тоже это помню.
ПАВЕЛ. Мы общались с Полиной очень немного. Могу только сказать, что в силу известных причин она вызывала во мне чувство оцепенения, - я знал, ка-кое благоговение по отношению к этой девочке испытывает мой сильный и ум-ный брат, и в ее присутствии я не мог произнести ни слова…
КАМКА. Ты никогда не был многословным.
ПЕВЕЛ. Ой, да при чем тут это, Камка… Я в общении со своим братом был са-мым настоящим «почемучкой». Я не умолкал ни на минуту, спрашивая его то о толщине земной коры, то о прыжках с парашютом, то о Борисе Годунове, - убил он ребенка или нет, да обо всем на свете! А в присутствии Полины, даже если и возникала интересная для меня тема, я не мог произнести ни слова – только смотрел на нее как на статую Венеры.
ЭДИК. (С явной иронией в голосе, с искусственно преувеличенным удивлением) Ты видел ее голой, Павлик!?
Шутка оказалась достаточно удачной, судя по общей реакции, за исключением реакции Павла.
ПАВЕЛ. Нет, Эдик, я не видел ее голой, и, надеюсь, сия чаша меня минует.
КАМКА. (Поправляя) Надо говорить «ми-нет», Павлик.
ЭДИК. Ну, ты даешь, Камка, где ты таких слов набралась?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Ладно, Эдик, не забывай хотя бы, что я тут нахо-жусь. У любой пошлости есть предел.
РАФИК. Или, как говорит наш Азик, в каждой шутке есть доля шутки.
ПАВЕЛ. Пацаны, у нас мало времени. А я, если сегодня же не закрою эту тему, просто не буду спать всю ночь. (Вдруг замолкает. Затем, после паузы:) Слу-шайте, а я вам сейчас не напоминаю тургеневскую барышню, а?
АЗИК. Брось, Павлик. Ты – просто подросток в состоянии замешательства. Это нетрудно определить. Ладно, это – все, что ты можешь сказать о Сергеевой?
ПАВЕЛ. Нет, не все. Когда я узнал о гибели брата на войне, я почему-то сразу же подумал именно о ней. Я за все время не перемолвился с ней ни словом, но я яснее ясного представлял себе, что она почувствует, когда узнает о гибели Иго-ря. Я видел ее потом, на нее было страшно смотреть.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Да, на нее сразу так все свалилось,… мать имен-но тогда стала встречаться с иранцем, у отца был первый инфаркт, и тогда же она узнала, что с Игорем случилось. На занятия пришла только через три неде-ли. Но ей-то все прощалось с ее талантом и внешностью…
КАМКА. Мнацаканыч, а ты часом не забыл, что я тут нахожусь? А если я маме расскажу?
ЭДИК. Не шути так, Камка, ты ведь не хочешь, чтобы твоя мама его в угол по-ставила…
КЛАРА АБГАРОВНА. (входит с многозначительной улыбкой) Мира Леони-довна пришла за вами. Сердится, что задерживаетесь. (Пропускает неожидан-ную гостью).
Входит Мира Леонидовна, с улыбкой кивает Кларе Абгаровне, переводя после этого строгий взгляд на мужа и на Камку.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Рома, я уже волнуюсь, а вы тут что устроили, чай пье-те, неужели позвонить нельзя?
КАМКА. Мама, мы сразу собирались выходить, но тут открылась интересная тема, понимаешь…
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Чего волноваться, родная, главное, что Камка придет не одна, а со мной.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Нет, не это главное! Я не волнуюсь за то, что она одна! Ее всегда найдется, кому проводить. Зато, когда я утром ее будить буду, вот то-гда и откроется интересная тема: дочка завуча опаздывает в школу! Домой сию же минуту! Тема у них открылась! Вы спать собираетесь? Или я завтра десято-го «Б» не дождусь в школе? Сафаров, Багиров, вас это тоже касается. Не успел начаться год – уже вы мне проблемы создаете!
ПАВЕЛ. Извините, Мира Леонидовна, это я во всем виноват. Я говорил с ребя-тами о нашей новой классной руководительнице…
МИРА ЛЕОНИДОВНА. (Смягчившись, с улыбкой) Полина – гордость нашей школы. То, что она в один прекрасный день бросила консерваторию и переве-лась в Педагогический Иняз, - это просто волшебство, которое никто до сих пор не может объяснить.
КАМКА. А что тут объяснять, мама? У нее были большие планы по музыкаль-ной части, но она ведь выстраивала свое будущее с точки зрения предполагав-шегося замужества,… а когда Игорь умер,…ну, то есть, погиб, ей стало больно там учиться. Будущее, которое они с Игорем рисовали себе, оказалось мыль-ным пузырем.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Ну, это – всего лишь одна из версий. Ладно, на эту больную тему можно говорить долго. Кстати, у меня к вам ко всем будет убе-дительная просьба, - я говорю также и от имени Субботина, если вы за лето не забыли фамилию директора своей школы. Уже хотя бы потому, что дружите с его сыном. (Эдик торжественно кланяется.) А просьба такая: ни при каких обстоятельствах, ни под каким видом и ни в коем случае – я ясно выражаюсь? – никогда не говорить с Полиной или в ее присутствии об Игоре, о консервато-рии, даже об Афганской войне. В конце концов, этой темы можно избежать – она у вас не историк и не географ, а «Англичанка». Старайтесь не травмировать ее. Она – отличный специалист, но, по сути, еще ваша ровесница.
ПАВЕЛ. (Горячо) А почему она тогда лезет в учительницы, да еще в классные руководители выпускного класса?
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Павел, я ясно выразилась?
ЭДИК. Вот, давайте по-честному, Мира Леонидовна, здесь все свои, и я не рис-кую подорвать Ваш авторитет: ну почему Вы согласились на ее условия? Я знаю, например, что она настояла на том, чтобы вести именно наш класс. Я знаю, что в нашу школу «баллотировалось» четыре англичанки, и все – с впе-чатляющим стажем работы. А вы с моим отцом взяли свою бывшую любимицу.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Ну, ты сам и ответил: наша любимица, только не быв-шая, а постоянная. И потом, не забывай, Эдик, что кроме нас у нее никого не осталось. Она ведь совсем одна в этой жизни. А мы с твоим папой всегда ее любили как родную. Она – гордость нашей школы, и я уверена, что так будет и дальше, а от вас требуется только немного ее поддержать. Итак, мы идем домой или вы утратили чувство времени? (властным жестом, не терпящим оговорок и возражений, выводит из комнаты Камку и Романа Мнацакановича, которые, попрощавшись с друзьями, послушно последовали друг за другом). Ребята, вы тоже, пожалуйста, закругляйтесь. До завтра. (Выходит).
ПАВЕЛ. Ну, что – видели? Все на ее стороне. Администрация школы перед ней стелется.
ЭДИК. Ну, и о чем это, по-твоему, говорит? О том, что все ошибаются на ее счет? Ошибаются люди, которые знают ее лучше всех, а ты, который ни словом с ней не перемолвился, - никем не понятая жертва?
ПАВЕЛ. Неправда. Я разговаривал с ней. Мы как-то столкнулись в универмаге, она даже уронила пакет с молоком, я тогда сказал ей: «Извините!», а она мне ответила: «Ничего страшного». Понятно?
ЭДИК. Ну, конечно, понятно, что ж тут не понятного.
АЗИК. Ну, Павлик, если ты считаешь, что говорил с ней, то я, наверное, по сравнению с тобой, вообще жил с ней всю жизнь под одной крышей.
РАФИК. Ну, а я, наверное, тогда вообще был на ней женат неоднократно.
ПАВЕЛ. Вы, кажется, забыли, что это не ваш брат покончил с собой из-за этой типши! Да я даже смотреть на нее спокойно не могу!
РАФИК. Слушай, Павлик, меня только что осенило: а тебе не кажется, что ты, собственно…
ПАВЕЛ. Ну, что? Что?
РАФИК. Да нет, ничего… Нам пора. Кто со мной?
ПАВЕЛ. Не понял, ты куда?
РАФИК. Посмотри на часы, - поймешь, куда.
АЗИК. Рафик, ты прав, как всегда. И не только в том, что нам пора домой. Я с тобой. Эдик, ты идешь?
ЭДИК. Да я, если хотите знать, гораздо раньше вас об этом подумал. И не толь-ко об этом. Пошли. Ну, до завтра, Павлик.
ПАВЕЛ. Нет, я ничего не понял. Ну, ладно, идите, если хотите. Только не назы-вайте себя после этого моими друзьями.
РАФИК. А мы и не будем называть. Когда у человека появляется такой интерес как у тебя, друзья отодвигаются на второй план автоматически.
(Ребята удаляются с видом оскорбленного чувства мужской дружбы, вне ком-наты слышно, как они прощаются с Кларой Абгаровной, и как она прощается с ними.)
ПАВЕЛ. Не пойду завтра в школу.
Действие второе.
Кабинет английского языка в школе. Стулья перевернуты на столы, Камка убирается.
КАМКА. Ну, нет, быть дочерью завуча – это просто пытка какая-то! Всему ми-ру хочет доказать, что она строга со мной! Именно я должна была дежурить первого сентября! А моя фамилия – на «С»! И Павлик почему-то не пришел,… ужасно хочется сбегать к нему, а тут – это дежурство! И чего тут убирать! Ведь и испачкать-то ничего не успели… (продолжает ворочать предметы, проти-рая под ними пыль). Надо же, такой день пропустить, ну, Павлик!.. Такой был интересный урок английского. А костюм, а макияж, а произношение, а глаза, а волосы!.. Ну, Полина!..
Входит Роман Мнацаканович.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Камик, ну что тут у тебя? Долго еще?
КАМКА. Ну, что, что ты сюда-то приперся? Мама же увидеть может!
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. С мамой я все уладил. Она сама прислала меня посмотреть, не прохлаждаешься ли ты. (Подходит и пытается ее обнять).
КАМКА. (Отстраняясь) Не поняла, с каких это пор она посылает тебя шпио-нить за мной?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. А с тех самых пор, как поняла, что у тебя появил-ся «кавалер». Но твои номера с Павликом не прошли, она догадалась-таки, что Павлик тут ни при чем, так что можешь больше к нему не липнуть.
КАМКА. (Небрежно) А ты что, ревнуешь?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Если узнаю – ему не жить.
КАМКА. Брось. Я и сама собираюсь постепенно от него отстраниться, не резко же отрываться, так я только привлеку лишнее внимание. Подожди, а как ты ма-ме объяснил свое появление в школе?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Да вот, воспользовался вашей вчерашней дискус-сией у Павлика дома, сказал ей, что пришел узнать, как прошел первый рабо-чий день Полины.
КАМКА. (Напряженно) Слушай, Мнацаканыч, если бы ты ее видел!..
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. (С приторной улыбкой) А я ее видел только что, в учительской. Та еще конфетка.
КАМКА. Знаешь, что, дядя Рома, если ты хоть на полметра к ней подойдешь, я… я не знаю, что я тогда сделаю. Да я тебя просто закалякаю. Она совсем одна живет, такая молодая, красивая, интересная, я с тебя теперь глаз не спущу. (С досадой) Другим училкам мама не разрешает так расфуфыриваться. Неужели эта штучка каждый день будет приходить на работу как на бенефис? Духи, прическа, бриллианты! Что... чего ты так на меня смотришь?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Не, ну как ты со мной по-зверски поступила, а?
КАМКА. По-зверски? Теперь это так называется? Ну, ты неблагодарный.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Ты еще слишком молода, чтобы рассуждать на эту тему. Я считаю, что ты поступила со мной некрасиво, я уж не говорю о тво-ей маме.
КАМКА. Значит, ты решил во всей этой истории занять позицию жертвы, эда-кого следствия такой причины, как мое неприличное поведение?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Только не говори, что таким образом ты хотела проверить мою преданность своей, - твоей - маме. Кстати, преданность женщи-не никак не определяется наличием или отсутствием связей на стороне.
КАМКА. Неужели?!! Удобно! А преданность мужчине?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. О, мы ведь говорим о разных планетах, - нет, о разных галактиках. Ведь мужчины и женщины – это две противоположности, это же так просто!
КАМКА. Короче, философ, ты когда побежишь к своей жене докладывать о том, что я тут работаю, причем в полном одиночестве, без мужского аккомпа-немента?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Ты меня гонишь? Впрочем, ты права. Мира меня ждет, мы уже домой собираемся.
КАМКА. Как, так рано? Еще ведь седьмой урок не закончился. Куда ее вдруг из школы понесло?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Да я на сегодня приглашен в детскую школу ис-кусств, сыграю там несколько фортепианных произведений для учителей и учащихся. Твоя мама желает присутствовать.
КАМКА. (С печалью и оттенком неприязни в голосе) Ну да, она никогда не упустит случая появиться со своим молодым и интересным мужем.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Знаешь, твой цинизм иногда коробит. Я пошел. (Выходит).
КАМКА. Сладкая парочка. Ну, погоди, дай только школу спокойно закончить. А там я тебе устрою, мамуля. (Продолжает тщательно протирать подокон-ник)
Открывается дверь, входит Полина ослепительно красивая и ярко одетая, с распущенными волосами.
ПОЛИНА. Камелия, ты все еще убираешься?
КАМКА. Да, Полина Александровна, мама завтра обязательно проверит, вы ведь помните, какая она была строгая, с годами вино все крепчает, а уж тем бо-лее, по отношению ко мне, своей дочери.
ПОЛИНА. Камелия, мне кажется, ты преувеличиваешь. У тебя мама очень доб-рая. Даже ласковая, если хочешь.
КАМКА. Вам проще всего так говорить. Вы – ее любимица и ее гордость. А во мне она всю жизнь видела помеху своей личной жизни и работе. Кстати, о ее личной жизни, - вы, наверное, столкнулись с моим папой в коридоре, да?
ПОЛИНА. Да, я его видела. Он у тебя был?
КАМКА. Ну да, пришел сказать, что они с мамой идут на какой-то концерт.
ПОЛИНА. Да, я знаю…
КАМКА. Что с вами, Полина Александровна? Что я такого сказала?
ПОЛИНА. (Действительно расстроенная) Да нет, Кама, ничего особенного…
КАМКА. Ой, да знаю я, знаю, - просто вы вспомнили свою консерваторскую юность, когда учились вместе с моим папой. Ну, что вы так на меня смотрите, неужели вы думали, что я, будучи дочерью Миры Леонидовны и Вашего одно-кашника, ничего не знаю? Да я все знаю.
ПОЛИНА. (Напряженно) Все?
КАМКА. (Мнется) То есть… я хотела сказать, что вам, наверное, жаль, что ваш талант пианистки пропал, остался невостребованным. Но ведь (оживляется) вы могли бы взять пример с моего папы. Он ведь перед консерваторией закончил в Ереване актерский в театрально-художественном. Он был гораздо старше вас, когда добился приема в консерваторию. Вы учились вместе, а он ведь уже не мальчик. У вас все еще впереди.
ПОЛИНА. Камелия, не тараторь, прошу тебя. Я и сама знаю, что я могла бы сделать. Но мне слишком больно. И уверена, что ты знаешь, почему.
КАМКА. Но я не хотела… с вами об этом говорить. Моя мама запретила нам… извините, я очень устала, поэтому, у меня голова совершенно не варит. (Снима-ет стул и садится за парту, схватив голову руками.)
ПОЛИНА. Слушай, Камелия, а буфет у вас,…то есть, у нас в школе, - он и те-перь до трех часов работает?
КАМКА. (Вскакивает, радостно потрясая руками) Ну, конечно, вы голодны, Полина Александровна! А я так вообще уже умираю, - то-то я какая-то раздра-жительная, злая, глупая! Я сейчас сбегаю! (Выхватывает у Полины бумажный рубль и выскакивает из класса).
ПОЛИНА. Ну, что за девчонка! Я и не думала ее посылать за едой, - я просто спросила, чтобы зря туда не тащиться,… Я вообще-то сюда зашла за ключами, а теперь придется Камелию дожидаться, да еще есть тут вместе с ней. Хороши дела! (Услышав стук в дверь) Войдите!
Входит Роман Мнацаканович.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Ну, как дела, Полина? Камка надолго вышла?
ПОЛИНА. (С радостной улыбкой) Ты выследил ее, чтобы зайти ко мне?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Ну, сначала я выследил тебя. Увидел, что ты идешь в класс, стал молиться, чтобы ты ее куда-нибудь услала. Вот видишь, ка-кая во мне сильная энергетика?
ПОЛИНА. Да никуда я ее не услала. Твоя энергетика воздействовала на твою же дочь, - она вдруг вскочила, вырвала у меня рубль и как ракета помчалась в буфет за едой. Уверена, что скоро примчится.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. (Поежившись) Ой, не приведи боже ей меня здесь обнаружить, - я ведь с ней уже попрощался, - она мне запретила с тобой общаться, приколись!
ПОЛИНА. Ты все тот же подкаблучник, Рома, честное слово. Только теперь ты не под одним, а под двумя каблуками сразу, - Камка подросла.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Не под двумя каблуками, а между ними, но, по-верь, от этого только хуже. Впрочем, мне бояться пока нечего, она ведь и до буфета-то еще не добежала. Ну, как твои дела, ты хотя бы упражняешься или совсем забросила музыку?
ПОЛИНА. Да нахожу пару часов в день на занятия музыкой. (После паузы, с вздохом.) Я так рада тебя видеть! Только мне всегда хочется плакать, когда мы с тобой разговариваем.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Я понимаю. Но, если помнишь, в консерватории мы не были так уж дружны. Нас объединяла только музыка. Мы, даже встреча-ясь на улице, не здоровались вслух – только кивали. А теперь, когда нас ничто не объединяет, кроме воспоминаний, мы, если встречаемся в автобусе или в ма-газине, останавливаемся, разговариваем минуты две, правда?
ПОЛИНА. Еще одно доказательство того, что воспоминания иногда могут быть сильнее самой музыки. Впрочем, ты никогда не навязывал мне своего общест-ва.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Так я ведь был уже женат, Полина!
ПОЛИНА. (Продолжая свою мысль) Впрочем, мне никто не мог тогда ничего навязать: Игорь был жив. И я тоже.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Умоляю, Полина, солнышко, я не вынесу твоей грусти. Держи хвост пистолетом. Смотри, какие перемены вокруг, скоро все изменится, мы забудем слово «война», вот увидишь, ну, я побежал, мне пора удаляться во все смыслах слова. Целую! (Выскакивает из кабинета, плотно за-крыв за собой дверь).
ПОЛИНА. Он был женат. Он был женат! Да при чем тут он? Все, все были же-наты! И еще как женаты! (Встает и садится за одну из парт. Оглядывает класс.) А здесь мало что изменилось с тех пор. Какое было чудесное время! Нам с Игорем не было равных! Ну, зачем, зачем появился этот подозрительный тип! Откуда он взялся? Куда, куда он исчез в тот самый момент, когда у меня никого и ничего в жизни не оставалось? Где он сейчас?
Дверь медленно, после долгих усилий снаружи открывается, входит Камка, не-ся в руках алюминиевый поднос с едой.
КАМКА. Полина Александровна, там остались только слоеные пирожки с мя-сом, коржики и шакер-чуреки. Еще была колбаса докторская, но мне не понра-вилась, - обветренная уже. У вас есть что попить? Я принесла из буфета буты-лочку минералки. (Выставляет все на учительский стол.)
Полина встает из-за парты и садится за свой стол, чтобы быть поближе к еде, наклоняется, достает из ящика стола чашки и термос.
ПОЛИНА. Спасибо, Кама, слоеные пирожки и коржики я всегда предпочитала колбасе. У меня есть чай в термосе, не знаю, правда, насколько…
КАМКА. Да все равно, Полина Александровна, чай всегда чай. А я-то думаю, что это со мной было-то! А потом вспомнила: я ведь на большой перемене не обедала! То-то голод меня разобрал! Такая стала злющая, раздражительная, на всех кидаюсь.… А у меня на основе жизненного опыта сложилась теория о том, что такие признаки у психически здорового человека, не имеющего видимых причин для расстройства, можно ликвидировать одним или несколькими из следующих способов: сходить, извиняюсь, в туалет, - это первое. Если же дело не в этом, - тогда убрать волосы с глаз, - это второе. Если и волосы ни при чем, тогда напиться воды, - иногда жажда не сразу себя проявляет, а выражается в раздражительности, - это третье. Если не хочешь пить – значит, нужно вклю-чить поярче свет в комнате, где находишься. Недостаток света тоже иногда приводит в замешательство, - это четвертое. Но голод – это самый сильный раздражитель. Приятного аппетита, Полина Александровна.
ПОЛИНА. Ты, конечно, права, Кама, но только с небольшой оговоркой: на са-мом деле этих раздражителей целая куча.
КАМКА. Ну, конечно, Полина Александровна! Их тысячи! Я назвала самые распространенные, или, если говорить точнее, - самые характерные лично для меня! (продолжает, одновременно поедая пирожки.) А у других людей это мо-гут быть не засученные рукава, тесные туфли, тягостное ощущение незавер-шенного дела, неосознанной вины… (умолкает.)
ПОЛИНА. Ты права. (Напрягается)
КАМКА. Я не хотела вас расстраивать. Вы ешьте, ешьте. Я, конечно, не могу аргументировать тем, что все остывает, но еда поднимет вам настроение.
ПОЛИНА. Ты дружишь с Миролюбовым? Не знаешь, почему его сегодня не было? С ним все в порядке?
КАМКА. (Вяло) Я была у него вчера вечером. Он вроде готовился к школе.
ПОЛИНА. Кама, как ты думаешь, он не пришел из-за меня?
КАМКА. Вряд ли. Он, наоборот, спит и видит, как бы с вами встретиться. Он даже рассказал ребятам о вашей встрече в магазине.
ПОЛИНА. Да, я была с ним очень груба.
КАМКА. (Едва скрывая удивление) Неужели?
ПОЛИНА. Он налетел на меня, как смерч, его кто-то нечаянно подтолкнул, я выронила все, что было у меня в руках. Я вначале не поняла, кто это. Я ведь не знала его так же близко, как вы с ребятами. Я потом только догадалась, по его потупленному, но пристальному взгляду, - так он смотрел на меня в детстве. Но, прежде чем его узнать, я удостоила его самыми крепкими словами.
КАМКА. (Восторженно) Да ну! И что же вы ему сказали?
ПОЛИНА. Я сказала, точнее, проорала ему, что он – неуклюжий, грубый и не-поворотливый осел, что для таких, как он нужно строить отдельные магазины, что он, наверное, пришел сюда за сеном, только сено продается в совхозе, а здесь магазин для людей. В общем, глупости, я была настолько огорчена, что молола все, что приходило в голову.
КАМКА. А потом?
ПОЛИНА. Ну, он все собрал, сложил мне в сумку, извинился. Именно в это время я и поняла, кто передо мной. Он даже не смотрел на меня в это время. Он, кажется, чуть не плакал. Я взяла сумку, повесила на плечо, сказала, что ни-чего, мол, страшного, и спокойно вышла из магазина, хотя на самом деле мне хотелось сию же секунду оказаться на другом конце галактики.
КАМКА. Ну, да, он и ребятам так же все и рассказал… (грустно смотрит в ни-куда с горькой ухмылкой.)
Раздается стук в дверь, входят Инка с Володей.
ИНКА. Привет, подружка! Я не могла к тебе не заглянуть. Ну, что, мы идем домой или нет? Вовка с ночной смены. (Садится за первую парту в другом ря-ду).
ВОЛОДЯ. Как дела, Полина? Справилась? А это - твоя ученица?
ПОЛИНА. Да, это наша отличница. Камелия Старцева. На медаль идет. С таки-ми учениками в школе принято разговаривать на равных.
ВОЛОДЯ. (Садится за парту рядом с Камкой) Помню, когда я учился в этой школе, в нашем классе была одна девочка, Гаянэ. Так вот, она всегда была круглой отличницей, уже в восьмом классе было ясно, что это – золотая меда-листка. Так что же? Эта Ротаториха вместе с Субботиным поначалу попробова-ли убедить учителей построже с нее спрашивать, чтобы снизить оценки хотя бы по некоторым предметам, - ничего не вышло. Потом они назначили ее комсор-гом всей школы, завалили общественной работой, спрашивали с нее за все по полной программе, - а ей хоть бы хны! Потом вдруг Ленке Козиной, ну, моей тогдашней подружке (с наигранной тревогой оглядывается на свирепеющую Инку) в раздевалке разрезают куртку, а лезвие подсовывают в карман Гайке. Они не были близкими подругами, но и не ссорились друг с другом, - так, чисто деловые отношения одноклассниц, весьма нейтральные. Но откуда-то проню-хали, что Гайка не совсем ко мне равнодушна. (Оглядывается на Инку снова.) Как видите, даже это чувство не мешало ей отлично учиться и на высшем уров-не вести все общественные дела, пользуясь неимоверным авторитетом. Короче говоря, Гайка, ни о чем не подозревая, надевает свою куртку, сует руку в кар-ман за платочком – и, о ужас! У нее вся рука в крови! В общем, из этого ничего не вышло, - Ленке школа возместила стоимость куртки, - она росла в неполной семье, с матерью-инвалидом. А Гайка – как Снежная Королева, - все ей нипо-чем. И тогда эта Ротаториха и Субботин пошли другим путем. Они назначили в нашем классе еще одну девчонку в медалистки – хорошистку азербайджанской национальности. Конечно, Зуля была классной девчонкой, но до Гайки по уровню знаний и интеллекту ей было далеко. Таких как Зуля в нашем классе было штук десять хорошисток. Но именно Зулю по упомянутой мной причине избрали в будущие медалистки. Чуете, какая политика? Ей и отметки завыша-ли, и вопросов сложных не задавали, и расхваливали направо и налево. Кстати, это никак не мешало Зуле с Гайкой всегда ходить вместе. Только вот другие хорошистки «неподходящих» национальностей обиженно шушукались по это-му поводу. А через какое-то время – бац! Новая выходка Ротаторихи! Нужна еще одна медалистка в нашем классе – на этот раз – русская! И выбрали Таньку Говорову, старосту класса. Ну, о Таньке я ничего «эдакого» сказать не могу: девочка серьезная, умная, знающая, даже с чувством юмора. Поняв, что ее про-чат на медаль, она подтянулась, исправила «четверки», и все стало на свои мес-та. Гайку, наконец, оставили в покое. Я вначале думал, что дело тут не в нацио-нальном вопросе. Но, полюбопытствовав, что делается в вопросе медалистов в девятом и десятом классах, обнаружил следующее: в девятом «Б» на медаль с восьмого класса шла Аня Сирота. И сразу же, как это стало известно, там поя-вилась еще одна претендентка на медаль известной нам национальности – Наи-ма. Девушка невообразимой красоты, но, как следствие, полная дурочка. (Спо-хватившись, бросается к Полине). Извини, Полина, но ты - одно из редких ис-ключений. И потом, у Наимы совсем другая красота – детская, с задоринкой, а ты у нас – королева. Короче, еще один прецедент. В девятом «В» - та же карти-на. На медаль идет армянка Софа, и к ней впоследствии в нагрузку – азербай-джанка Лала и русская Люся. В десятых классах: в «Б» - медалистки русская и азербайджанка. В классе «В» - армянка, азербайджанец и русская. Ну, как вам? Понимаете политику? Ни в коем случае не выделять армян! А если уж они упорно выделяются, то «разбавлять» их славу по принципу «один к трем». Рус-ских же и азербайджанцев разбавляли по более щадящему принципу «один к двум».
КАМКА. Извините, я не знаю, как вас зовут, кажется, Володя. Но, во-первых, моя мама – а ваша Ротаториха – это моя мать – так вот, моя мама тут вообще ни при чем! Это из РОНО и из ГорОНО приходили такие указания. А во-вторых, не забывайте, что есть такая национальность, представителей которой, не смот-ря ни на какие заслуги, в медалисты не допускали…
ПОЛИНА. Послушайте, дорогие мои, ну что ты тут городите? Вы что – забыли, что живете в Стране Советов? В стране, где национальная принадлежность не имеет ровно никакого значения?
КАМКА. А почему тогда в паспорте указывается национальность?
ПОЛИНА. А именно для того, чтобы мы гордились тем, что не боимся назы-вать свои национальности!
ВОЛОДЯ. Погоди, погоди, Полина, ты ведь тоже была медалисткой в этой школе! Я-то окончил эту школу на восемь лет раньше тебя, но от Инны знаю, что ты окончила с медалью. Ну, и не разбавляли тебя? Или это тобой кого-то разбавили?
ПОЛИНА. Вообще-то я с первого класса училась только на «пятерки». Но, воз-можно, твои выступления здесь не лишены определенной справедливости. Ко мне и вправду присоединили Сону Алиеву, хотя она не тянула на отличницу.
ВОЛОДЯ. Странно, что по принципу пола они никогда не действовали. Маль-чиков трудно было соблазнить медалью.
ИНКА. Слушай, Вовка, ну ты даешь! Представляешь, Полина, встречаю я его полчаса назад возле больницы, ну, смотреть на него жалко – с ночного дежур-ства, усталый, весь рассыпается, с ног валится, а вошли к тебе в класс – и на те-бе! Как новенький! Слушай, девочка… тебя Камелия зовут? Знаешь, я хотела бы поговорить с твоей новой учительницей на взрослые темы. Тебе еще не пора домой?
КАМКА. Да, я пойду уже, но не домой, а к Павлику Миролюбову. Это мой близкий друг, и я должна выяснить, почему он не пришел сегодня в школу.
Камка берет свой портфель, отпивает из чашки остатки воды и идет к две-ри.
КАМКА. До свидания, Полина Александровна.
ПОЛИНА. До завтра, Камелия.
Камка выходит. Инка садится на ее место – самое удобное для разговора с Полиной, а Володя садится на «камчатке», поняв, что, как всегда, ждать при-дется долго, и кладет голову на сложенные на парте руки.
ИНКА. Что, Миролюбов Второй не приходил на занятия? Ну и дела!
ПОЛИНА. Представляешь, какой облом? Я так готовилась к сегодняшней встрече с этим типчиком!
ИНКА. А Камелия – это его подружка? И ты тут с ней откровенничала?
ПОЛИНА. Ну, ничего не могу с собой поделать. Такой уж я общительный че-ловек. Впрочем, она - дочь Ротаторихи, ей и так все известно.
ИНКА. Неужели – все? Не может быть.
ПОЛИНА. Ну, «все», конечно, известно только нам с тобой. Однако, Кама тут пыталась играть в тактичность. Уверена, помчалась рассказывать Второму все детали нашей беседы.
ИНКА. Если хочешь знать, мы с Вовкой видели этого долговязого Пола Мак-картни только что, он входил в кабинет директора.
ВОЛОДЯ. Он разговаривал с секретаршей. Я ждал в коридоре, пока Инка схо-дит по своим делам, и слышал, о чем там шла речь. Он принес директору заяв-ление о том, что готов сдать городской комиссии экзамен по английскому язы-ку за десятый класс и просит освободить его от посещения твоих уроков.
ИНКА. Ну, и дела! По телефону он просто герой, а тут даже на глаза тебе боит-ся показаться!
ПОЛИНА. Знаешь, Инка, я не вполне уверена, что звонит именно он. Но я про-сто в бешенстве. Если он сейчас в кабинете директора, то я его немедленно вы-ловлю!
Полина встает, быстро убирает все следы трапезы и выскакивает из класса.
ВОЛОДЯ. Инка, может быть, мы уже пойдем, а? Я с ног валюсь. И потом, как ты думаешь, если она его выловит, где они устроят свои разборки? Конечно же, не в коридоре, а именно здесь. (Встает) Пошли.
ИНКА. (Берет его под руку) Ты прав, хотя, если бы не ты, я бы спряталась в шкаф и все подслушала.
Володя и Инка выходят из класса. Класс пуст. Из коридора доносится крик Инки: «Полина, мы пошли! Дома поговорим!» Раздается звонок с урока. В ко-ридоре начинается относительное оживление, свойственное обстановке, ко-гда старшеклассники заканчивают занятия и расходятся по домам. Слышны разговоры о классном часе, об уроках, преподавателях и различного рода шут-ки в адрес товарищей и одноклассниц. Наконец, все затихает. Затем – харак-терная возня за дверью, дверь открывает Полина и пропускает вперед Павла, которого практически заталкивает в класс. Он проходит и останавливается у доски, опустив голову, но наблюдая при этом за Полиной. У него в руках – лист писчей бумаги.
ПОЛИНА. Надеюсь, ты не разочаруешь меня. Не хотелось бы обнаружить, что тебе нечистая совесть не позволяет со мной общаться.
ПАВЕЛ. Совесть?
ПОЛИНА. Да, нечистая совесть. Знаешь что, я хочу, чтобы ты прочитал вслух то, что у тебя написано в той бумажке.
ПАВЕЛ. Здесь? Ну, это… ну, ты же знаешь…
ПОЛИНА. Ты собираешься разговаривать со мной на «Ты»?
ПАВЕЛ. Я вообще не хотел с тобой разговаривать.
ПОЛИНА. За исключением телефонных звонков, не так ли?
ПАВЕЛ. И по телефону тоже не собирался.
ПОЛИНА. Не собирался, но все же стал.
ПАВЕЛ. Я ни разу не говорил с тобой по телефону.
ПОЛИНА. Нет, давай все-таки, договоримся: обращайся ко мне на «Вы», и го-вори только правду, пора бы тебе уже обзавестись должным мужеством.
ПАВЕЛ. А мне не нужно мужества, чтобы с тобой разговаривать. Мне для это-го нужно совсем другое.
ПОЛИНА. Ну, и что же, если не секрет?
ПАВЕЛ. К сожалению, отвечать нет смысла, потому что ситуация не изменится при всем нашем желании.
ПОЛИНА. То есть, для полноценного общения со мной тебе нужно, чтобы прошлое сложилось по-другому?
ПАВЕЛ. И кое-что еще. То, что никак от меня не зависит.
ПОЛИНА. Неужели не зависит? А что ты сделал для того, чтобы что-то изме-нить?
ПАВЕЛ. Очень много. Даже допускал недопустимое. Но и это оказалось беспо-лезным. Бесполезным настолько, что лишь усугубило ситуацию.
ПОЛИНА. (Сбитая с толку) Подожди, подожди, ты сядь, пожалуйста.
Полина и Павел садятся, она – за учительский стол, а он – за самую первую парту.
ПОЛИНА. Я вот только что подумала: а что, если мы говорим о разных вещах, совершенно не понимая друг друга. Давай начистоту. Какая у тебя проблема? Что усугубилось?
ПАВЕЛ. Это долго объяснять. Я не хотел, чтобы ты об этом знала. Ты – не са-мый подходящий человек…
ПОЛИНА. Господи, да в чем дело? Ты здоров? Скажи, - это самое главное, - у тебя нет какого-нибудь заболевания типа СПИДа?
ПАВЕЛ. Неправда. Это – не самое главное. Человек, если его ничто не тяготит и не тревожит, может быть счастлив даже с такой болезнью. Впрочем, если че-ловек чем-то болен, и его при этом что-то тяготит, то… он может даже покон-чить с собой. Я знаю.
ПОЛИНА. Угу. Теперь я понимаю. Ты имеешь в виду мою историю с твоим братом? Но ты ведь не думаешь, что я удивлена твоей осведомленностью. На-ши отношения с Игорем были притчей, о нас ходили самые различные легенды, сам понимаешь – его поклонницы, мои поклонники… это ведь уже в далеком прошлом. Твоего брата нет, к великому, к величайшему сожалению. Скажи, че-го ради нам с тобой напрягать друг друга по этому поводу?
ПАВЕЛ. Нет, ты не поняла. Я и сам знаю, что Игоря не вернуть. Но я не могу с тобой общаться. Мне тяжело. Ты у меня ассоциируешься с сильной болью.
ПОЛИНА. Нет, скажите, пожалуйста! Милый мой, я – это я. Я – отдельно взя-тая личность вне зависимости от того, кого я раньше любила, с кем встреча-лась, и даже от того, кто из-за меня расстался с жизнью. Не надо меня ассоции-ровать. Как видишь, моя жизнь идет своим чередом независимо от того, что со мной рядом нет любимого человека. И никакие телефонные звонки не выбьют меня из колеи.
ПАВЕЛ. Я не совсем понимаю. Ты уже третий раз говоришь про телефон, но я повторяю: я никогда не говорил с тобой по телефону.
ПОЛИНА. Удобная формулировка. Не говорил сам, зато просил других. Я и сама прекрасно слышу твой голос и понимаю, что это не ты говорил со мной. Но всегда, когда мне особенно требуется душевный комфорт, уверенность в се-бе, спокойствие и умиротворение, всегда раздаются эти звонки, и меня обвиня-ют во всех несчастьях советских солдат, которых не дождались их девушки. Я ничего не изменила. Все звучит именно так. Я – одна из тех, кто толкает ребят на самоубийства. Такие как я – угроза для безопасности нашего Отечества. Та-ких как я в средние века сжигали на кострах. Причем, голос явно искажается до отвратительности. Что скажешь?
ПАВЕЛ. Нет, это не я… как тебе пришло в голову такое?
ПОЛИНА. Ну, не знаю… ну, кому же это еще может быть нужно? Кто с точно-стью до минуты знает время смерти Игоря, время его рождения, время моего рождения, кто знает о том, что мне сегодня выходить на работу в первый раз в десятый класс?
ПАВЕЛ. Нет, нет, я здесь ни при чем, но, если хочешь, я это быстренько выяс-ню. Я знаю, как это сделать. У меня есть знакомые и в милиции, и на АТС.
ПОЛИНА. Ты меня озадачил. Теперь я совсем ничего не понимаю. Ладно,… это потом. Ты действительно не хочешь ходить на мои уроки? Я, например, мечтала о том, чтобы видеть тебя каждый день, общаться с тобой. Ты мне все-гда очень нравился.
ПАВЕЛ. Спасибо. Ты мне тоже. Но дело в том, что я… к тебе отношусь очень неопределенно. Точнее, так, как не должен. Это сложно объяснить. Но мне трудно с тобой рядом находиться. Я не могу это изменить.
ПОЛИНА. Павлик, не преувеличивай. Жизнь продолжается. Все, что было раньше, давно прошло. Нужно смотреть в будущее. Нужно забыть о плохом, и не позволять отрицательным эмоциям брать над собой верх.
ПАВЕЛ. А положительным?
ПОЛИНА. А положительным – непременно.
Павел вдруг поднимается со своего места, подходит к Полине и, подняв ее со стула, обнимает и страстно целует ее, воспользовавшись ее замешательст-вом. Затем, когда она пытается вырваться, он искусно нейтрализует ее руки и добивается еще более выгодной для себя позиции. Через полминуты процесс стал взаимовыгодным. Павел, убедившись в этом, перестает ее целовать, и, не отпуская ее рук, всматривается в ее лицо.
ПОЛИНА. Ты имел в виду это, когда говорил…
ПАВЕЛ. Да, я имел в виду, что люблю тебя и не могу этого изменить. Я имел в виду, что пытался ненавидеть тебя из-за гибели брата, пытался найти поддерж-ку в этом у своих друзей, но они все поняли и ретировались. И я имел в виду, что считаю это неправильным, что ты мне не подходишь.
Павел выпускает Полину, она находится в полной растерянности, не смея да-же поднять на него глаза.
ПАВЕЛ. Ты и теперь считаешь, что я должен ходить на твои уроки?
ПОЛИНА. Так. Все ясно. И когда же все это началось?
ПАВЕЛ. Нет, постой, ты не ответила. Как ты к этому относишься?
ПОЛИНА. Я отношусь к этому спокойно. Ты думаешь, я не привыкла к муж-скому вниманию?
ПАВЕЛ. Но… я ведь не просто мужчина. Я твой ученик, я… не хотел бы по-вторяться, но я брат Игоря.
ПОЛИНА. Как мой ученик, так и брат Игоря могут быть при этом мужчинами. Одно другому не мешает.
ПАВЕЛ. Значит, это правда, что ты… что ты никогда никого не любила?
ПОЛИНА. Кто сказал тебе подобную ерунду?
ПАВЕЛ. Я это всегда понимал. Я ощущал это при твоем взгляде, твоих жестах, поведении… Мой брат обожал тебя. Он любил за двоих. Это за его счет ваша любовь стала сказочной историей. А ты на это смотрела как на обычное дело. Он был прав, когда писал маме в письме, что ты его ни за что не оставила бы, если бы он вернулся к тебе без ноги, потому что ты человек честный и прямо-линейный. Но где, где кончается эта прямолинейность и начинается простой холодный расчет и прагматизм? Ведь ты бы его не оставила, даже если бы он тебя попросил, правда?
ПОЛИНА. Я никогда бы не оставила его. Я бы не позволила себе подобную ни-зость. Я не имела бы на это права.
ПАВЕЛ. Господи, и он из-за этого покончил с собой! Из-за того, что ты ни в коем случае не хотела нарушать общественные нормы? Не из-за теплого и ис-креннего чувства к нему, которого он заслуживал, а только ради тщеславия, из соображений честности и принципиальности! Чтобы не пасть в своих собст-венных глазах!
ПОЛИНА. По-твоему, я должна была написать ему, что между нами все конче-но, потому что у него нет одной ноги? Вот скажи мне, ему было бы приятней умереть от этих моих слов?
ПАВЕЛ. Он ни за что не умер бы от этих твоих слов! Он понял бы, что ты – не та, ради которой стоит умирать! Он бы написал маме, что готов вернуться до-мой и преодолеть свой недуг. Его больше всего тяготили ваши взаимоотноше-ния, он был уверен, что ты любишь его так же сильно, как и он тебя. Он писал, что, если бы ты не любила его так сильно, все было бы проще, понимаешь? Ты считала честным поддерживать в нем иллюзию твоей преданной любви? Ну, скажи, это было честно?
ПОЛИНА. (Чуть не плача) Павел, ты говоришь о семнадцатилетней девушке, которая гордилась своим женихом, зная, сколько других девчонок о нем меч-тают, и делала все, что ей тогда казалось правильным с точки зрения общества, чтобы казаться идеальной парой.
ПАВЕЛ. Мне страшно тебя слушать. Казаться идеальной парой – это что-то в стиле Пикассо. Как в кривом зеркале, ты хочешь сказать? И ты считаешь воз-раст определяющим фактором. Но ведь и сейчас, когда тебе уже не семнадцать, ты не раскаиваешься в своем гротескном поведении.
ПОЛИНА. Павел, я ничего не могу с собой поделать. Я бы, наверное, и теперь вела себя точно так же. Ведь я тогда на самом деле не хотела и не думала бро-сать Игоря из-за его инвалидности. Я не позволяла себе даже задумываться об этом, пойми! Может быть, это стало для него роковым обстоятельством, но мы ведь всегда обещали друг другу ни за что не расставаться.
ПАВЕЛ. Да, только он умер, а ты сидишь передо мной.
ПОЛИНА. (Вдруг меняет интонацию, будто внезапно сдавшись) Да, наверное, ты прав. Тут не обошлось без моего участия. Наверное, я сыграла роковую роль в его жизни. И меня действительно следовало бы сжечь на костре.
ПАВЕЛ. Не перегибай палку. Тебя ни в коем случае не следует сжигать. На-оборот, обязанность настоящего мужчины – научить тебя любить по-настоящему, а не для показухи, словно ты находишься на сцене.
ПОЛИНА. И этот мужчина – ты?
ПАВЕЛ. Да, я так решил. Это должен быть я. Только я. Это моя обязанность. Ты принимаешь такой вызов?
ПОЛИНА. Вызов… а как же мой возраст? Я старше тебя на восемь лет.
ПАВЕЛ. А ты знаешь, на сколько лет Джон Леннон был моложе своей Йоко Оно?
ПОЛИНА. Будь проклят день, когда они встретились!
ПАВЕЛ. Ну, это вопрос спорный, тут все относительно. Мы бы тогда, возмож-но, не досчитались многих прекрасных песен.
ПОЛИНА. Подожди, ты заговорил мне зубы. Ты не ответил мне, когда у тебя началось это… по отношению ко мне.
ПАВЕЛ. Я не знаю точно, но… мне кажется, что это началось давно, когда вы с Игорем встречались при мне. Я ведь чувствовал, что с твоей стороны нет адек-ватных флюидов по отношению к брату. Он был настолько влюблен и снисхо-дителен, что ничего не хотел замечать, и верил всем твоим прописным фразам, которые ему было так приятно слушать. Но я, как человек нейтральный, на-блюдающий со стороны, к великому своему разочарованию, не чувствовал ни-чего подобного с твоей стороны. Это я осознаю сейчас, вспоминая свои ощу-щения шестилетнего мальчика. Я не понимал, почему мой брат, такой краси-вый, умный, сильный, грамотный, добрый, честный, открытый, мой брат, за ко-торым девушки по моим тогдашним сведениям, ходили «табунами», - почему он не удостоился твоей любви и восхищения.
ПОЛИНА. Неправда. Я восхищалась им. Наверное, иначе я не стала бы с ним ходить.
ПАВЕЛ. Ну, да, конечно, я забыл… впрочем, неудивительно, что ты перепутала восхищение с любовью. То было мирное и спокойное время. А война все рас-ставила по своим местам. В любом случае, я стал испытывать к тебе неадекват-ные для ребенка порывы уже тогда. Я ждал твоего появления. Я тобой заправ-лялся. Ну, и потом, конечно, когда Игоря не стало, я вообще не переставал о те-бе думать. Но тогда я пытался настраиваться против тебя, я думал о тебе как о самой злой, самой неправильной, самой пустой и бессердечной. Но это, кстати, совершенно не мешало мне любить тебя.
ПОЛИНА. (Которой не слишком нравится весь этот разговор; в попытке пе-ременить тему) А что же у тебя с Камелией? Судя по всему, она считает себя твоей девушкой.
ПАВЕЛ. Еще чего не хватало! Упаси боже! Она девчонка очень общительная, отзывчивая, но и вредная в то же время. Если захочет кому-нибудь насолить – только держись!
ПОЛИНА. Значит, у нее нет парня?
ПАВЕЛ. А, понимаю! Это Ротатор попросила тебя выяснить о Камке, кто же ее настоящий парень? Только не думаю, что правда придется по душе Мире Лео-нидовне. Если ты пообещаешь, что не расскажешь ей, я тебе поведаю эту клас-сическую историю.
ПОЛИНА. Господи, Павел, я заинтригована. Даже встревожена. Что там такое? Неужели…
ПАВЕЛ. Камка вот уже месяца три пытается соблазнить Мнацаканыча.
ПОЛИНА. Пытается соблазнить?
ПАВЕЛ. Ну, то есть, она его однажды застигла врасплох, когда он спал днем после какой-то трудной сдачи. В общем, Миры Леонидовны не было дома, у нее были какие-то дела в школе, ну, как всегда. А Камка влезла к нему под одеяло и преспокойно «обработала» его. Он-то не сразу сообразил, в чем дело. Всю ночь перед этим за роялем просидел. Ну, ты понимаешь, наверное.
ПОЛИНА. Значит, он – ее любовник?
ПАВЕЛ. Да нет, ну какая же ты… мне ведь неудобно говорить тебе такие по-шлости. Между ними нет интима как такового. Ну, обычного. Кроме того, пер-вого раза, когда она забралась к нему под одеяло, да и тот-то раз был не на-стоящий. Она сделала все не тем местом.
ПОЛИНА. Господи, Павел, как ты можешь мне говорить такие мерзости?
ПАВЕЛ. Да ничего мерзкого в этом нет. Она сделала все губами. Понимаешь? Невинность девушки сохранена.
ПОЛИНА. Да уж, невинность… даже я в шоке от одной мысли. И что же, они теперь встречаются?
ПАВЕЛ. Как тебе сказать… Она вот так над ним поиздевалась, а он, естествен-но, оказался сбит с толку, ходит за ней, пытается что-то понять, поговорить с ней об этом. А Камка делает вид, что ничего не произошло, что она не понима-ет, чего он к ней липнет.
ПОЛИНА. Значит, все наоборот. Это он пытается ее соблазнить, да?
ПАВЕЛ. Да нет, он ничего такого не говорит ей. Он просто пытается больше находиться с ней наедине, чтобы она сама раскрыла эту тему. Он сам говорит об интимных ситуациях у других людей в надежде, что речь зайдет и об их слу-чае. А вот так конкретно и четко он ничего не говорит ей. По словам Камки, именно этого – конкретного предложения продолжить отношения – она от него и ждет. А этот трус, наоборот, ждет ее инициативы. Вот такую игру она с ним затеяла. Так что, тут не поймешь, кто кого соблазнить-то пытается.
ПОЛИНА. Господи, что же мне Мире Леонидовне ответить?
ПАВЕЛ. Скажи, что Камка со мной, и все.
ПОЛИНА. Ты знаешь, Мира Леонидовна уже отбросила эту версию. Где-то вы не так сработали. Она интуитивно чувствует что-то неладное, но, конечно, не догадывается о том, что реально происходит.
ПАВЕЛ. Да ничего не происходит, успокойся. Камка не стала бы от нас ничего скрывать. У нее не язык – а помело.
ПОЛИНА. А у тебя?
ПАВЕЛ. (С нежностью в голосе) Когда ты меня о чем-то спрашиваешь, я счи-таю за счастье ответить наиполнейшим образом.
ПОЛИНА. А если другие спросят?
ПАВЕЛ. Смотря что. То, что касается чужого или моего интима – ни-ни!
ПОЛИНА. А моего?
ПАВЕЛ. Тем более.
ПОЛИНА. Я могу твердо на это рассчитывать?
ПАВЕЛ. Железно.
ПОЛИНА. Ну, тогда, может быть…
ПАВЕЛ. Да, я обязательно приду к тебе сегодня вечером.
ПОЛИНА. Что?
ПАВЕЛ. Ровно в восемь.
ПОЛИНА. Да ты что!
ПАВЕЛ. Ну, хорошо, хорошо, в семь.
ПОЛИНА. Я тебе ничего не обещаю, слышишь?
ПАВЕЛ. Я тебе тоже. Звенит звонок, слышишь? Ну, пошли?
Действие третье.
Комната Павлуши. Клара Абгаровна наводит там порядок. За окном – дождь со снегом, погоняемые неугомонным Бакинским ветром, - картина, доказы-вающая, что с первого сентября прошло как минимум месяца три. Хотя не ис-ключено, что роковой 1988 год уже успел наступить. В интерьере комнаты – кое-какие перемены, в частности – на тумбочке возле кровати появился теле-фон, который, судя по длинному проводу, явно перенесен из прихожей, а над кроватью висит большой фотографический портрет Полины. Часы рядом с портретом показывают семь часов. Клара Абгаровна, каждый раз, оказываясь напротив портрета, останавливается перед ним и со снисходительной улыб-кой вглядывается в него, затем вздыхает и продолжает раскладывать вещи по местам. Раздается телефонный звонок. Клара Абгаровна подходит.
КЛАРА АБГАРОВНА. Алло? Да, Камик. Нет, Павлика нет. А который час? Семь? Нет, он будет только в десять. Ну, мало ли что, - секция, бассейн, скульптура, - я точно не знаю. Хорошо, позвони в половине одиннадцатого. Пока, куколка. (Вешает трубку. Через полминуты раздается звонок в дверь.) Войдите. Открыто!
В комнату входит высокий и плечистый блондин средних лет в длинном плаще, держа в руках котелок, зонт и букет желтых роз. Останавливается, разгля-дывая Клару Абгаровну. Она оглядывается на него, подходит к нему, и берет розы.
КЛАРА АБГАРОВНА. Я сейчас, Андрей, только поставлю их в воду. Давай зонт, зачем ты его сюда принес? (Берет у него зонт и выходит.)
Андрей прохаживается по комнате, видит портрет Полины, останавливается пред ним, внимательно вглядываясь, затем отворачивается и, через несколько секунд, снова оглядывается на него, уже с другим, более определенным выра-жением лица, - с недоумением и замешательством. Входит Клара Абгаровна, смотрит на Андрея, как обычно смотрят на пальто, которое не очень хочет-ся покупать.
КЛАРА АБГАРОВНА. Ты осмелился прийти на мое сорокапятилетие?
АНДРЕЙ. Это прекрасный возраст.
КЛАРА АБГАРОВНА. Телеграмму твою я получила, только там ты не преду-предил о своем появлении.
АНДРЕЙ. Хотел видеть твою не наигранную реакцию.
КЛАРА АБГАРОВНА. Ты же знаешь, что реакция на тебя у меня строго ров-ная.
АНДРЕЙ. Ты вообще очень ровный человек.
КЛАРА АБГАРОВНА. И это стало причиной нашего расставания?
АНДРЕЙ. Причиной нашего расставания стала твоя непреклонность и нежела-ние меня выслушать. Но теперь, по прошествии семнадцати лет, когда все бо-лее-менее улеглось…
КЛАРА АБГАРОВНА. Ты считаешь, что у такого рода поступков бывает срок давности?
АНДРЕЙ. Но ведь у нас дети!
КЛАРА АБГАРОВНА. Когда мы расстались, у нас был один Игорь. Павлик еще не успел родиться. Когда у меня остался один Павлик, тебя уже десять лет не было в Баку. Термин «дети» здесь не проходит.
АНДРЕЙ. Ну, хорошо. Я действительно, как ты выразилась, «осмелился» прий-ти, так как мне потребовалось немало смелости, чтобы здесь появиться. Только прошу тебя, не будь сейчас так же холодна и сурова, как семнадцать лет назад.
КЛАРА АБГАРОВНА. А что, такие поступки в связи с перестройкой возвели в ранг героических?
АНДРЕЙ. Клара, я тебя умоляю, не будь сегодня такой же, как тогда. Ты ведь, как-никак повзрослела уже. Сейчас, слава Богу, куча книг издана, статьи выхо-дят, передачи показывают…
КЛАРА АБГАРОВНА. И ты рассчитывал на то, что я начиталась книг, статей, передач насмотрелась и уже стала относиться к этой мерзости с благоговением?
АНДРЕЙ. Ну, почему сразу «с благоговением»? Хотя бы более либерально, с пониманием. К твоему сведению, тот самый Элтон Джон, которого ты так все-гда обожала, практикует исключительно такой образ жизни. И не только он. Я могу назвать еще кучу людей, которых знает весь мир.
КЛАРА АБГАРОВНА. Это их личное дело. Я имею право решать, жить мне с таким человеком или нет.
АНДРЕЙ. Да я-то не такой человек. То, что ты видела – это был один-единственный раз, когда черт меня дернул попробовать. Причем, если ты заме-тила, я в этой сцене играл далеко не эпизодическую роль.
КЛАРА АБГАРОВНА. Каждый когда-то впервые пробует. Возможно, потом тебе захотелось бы попробоваться и в эпизодической роли.
АНДРЕЙ. Да нет же, господи! Мне такое и в голову бы не пришло! Мне и глав-ная-то роль не понравилась! Знаешь, я все думал, думал эти годы. Ведь мы рас-стались из-за ерунды, обрекли наших детей на незавидную жизнь без отца…
КЛАРА АБГАРОВНА. Вообще-то я их не спрашивала, хотели бы они иметь отца с твоими наклонностями или предпочли бы не иметь отца вовсе. Игорь, когда подрос, узнал от меня, что ты жив и что мы расстались из-за твоего по-ступка. А Павел считает, что ты погиб и похоронен там, за границей, на терри-тории того самого дипломатического представительства, где ты, насколько я знаю, по сей день трудишься, так как наш развод не оформлен официально, и о причинах нашего разрыва никому не известно. Официальная причина того, что я не разъезжаю с тобой, как ты знаешь, чисто медицинская – мне якобы пред-писан теплый морской климат.
АНДРЕЙ. Да будет тебе известно, что в той стране, где я работаю, недавно двое мужчин поженились. В муниципалитете и в церкви. Я, конечно, не одобряю этого, но и не осуждаю. Мне это не мешает. Как и тебе, надеюсь.
КЛАРА АБГАРОВНА. Если тебе нужен официальный развод, чтобы жениться на мужчине, я готова…
АНДРЕЙ. Клара, ты перегибаешь палку. Ну, нельзя же так. Не цепляйся к сло-вам. Я повторяю, хоть ты мне и не веришь, что тот раз, свидетелем которого ты стала, был единственным и последним. Но, если ты внимательно на меня по-смотрела, то не могла не заметить, что я все еще молодой и сильный мужчина, которому нужно кого-то любить, для кого-то жить, испытывать положительные эмоции.
КЛАРА АБГАРОВНА. Ты считаешь, что на эту роль подхожу именно я?
АНДРЕЙ. Я всегда так считал. Конечно, за время нашего расставания, несколь-ко женщин пытались наладить со мной долговременные отношения, но в каж-дом случае были свои недостатки. Они были или слишком молоды, или слиш-ком глупы, или слишком навязчивы и прилипчивы, никто не мог дать мне ощущения полного покоя, как это было с тобой.
Пауза. Клара Абгаровна молчит, хотя, судя по ее лицу, никаких эмоций не ис-пытывает. Андрей подходит к портрету Полины.
АНДРЕЙ. Кстати, о молодых, красивых и прилипчивых. Кто это?
КЛАРА АБГАРОВНА. Это? Преподавательница Павлика.
АНДРЕЙ. Преподавательница? Преподавательница чего?
КЛАРА АБГАРОВНА. Английского языка. А что?
АНДРЕЙ. А как ее зовут? Прости, ты, наверное, не понимаешь, отчего я так ин-тересуюсь, но ответь, я тебе потом все объясню.
КЛАРА АБГАРОВНА. Да нет проблем. Ее зовут Полина.
АНДРЕЙ. Так вот, эта Полина не может быть преподавателем английского языка, так как она училась в консерватории.
КЛАРА АБГАРОВНА. Училась, но не закончила. После второго курса ее по-несло в Педагогический Институт Иностранных Языков. Странно, что ты ее знаешь.
АНДРЕЙ. Да вот, увидел фотографию, вспомнил. Она первая ко мне кинулась, прямо на улице. Я просто не знал, как от нее отделаться. Прикинулся англича-нином, благо, языком владею в совершенстве. Сказал ей, что в Баку приехал по делам, что, впрочем, было чистой правдой, но я скрыл истинное место своей работы, сказав ей, что приехал по обмену опытом вот в этот институт. И указал на ближайшее здание. Кажется, это как раз был Институт иностранных языков.
КЛАРА АБГАРОВНА. (Впервые за все время проявляет искреннее любопыт-ство). Ты, кажется, сказал, что она к тебе кинулась?
АНДРЕЙ. Как мартовская кошка. С криками «Игорь, Игорь!», бросилась мне на шею, представляешь? Такая юная, прыгучая. Только тогда она была студенткой второго курса консерватории, как она сама мне говорила.
КЛАРА АБГАРОВНА. Да, сын был похож на тебя как две капли воды. А она относилась к Игорю весьма особо.
АНДРЕЙ. Но потом-то она поняла, что я – не Игорь. А мне и в голову тогда не пришло, что мой сын настолько подрос, что его стали со мной путать. Когда она, узнав, что я вовсе не Игорь, все равно пыталась со мной сблизиться, я по-думал, что это был лишь избранный ею повод познакомиться, что она с тем же успехом могла назвать меня Костей или Васей. Мы встречались два раза по полчаса, и оба раза она сама меня подстерегла. Все было абсолютно невинно, по крайней мере, с моей стороны; я сразу же предупредил ее, что женат; мы го-ворили о том, о сем, но ее глаза горели как-то странно, она все время хватала меня за руку, пристально смотрела, пыталась пригласить меня к себе домой. Я не очень-то понимал это ее поведение.
КЛАРА АБГАРОВНА. Зато я понимаю. Они с Игорем были жуткие англоманы. И вот, когда Игорь ушел в Армию, она вдруг встречает на улице его подобие, да еще более зрелое и мужественное, да еще англичанина! Ее, конечно, обуяло тщеславие. В то время иностранец, да еще из развитой Европейской страны, плюс молодой и симпатичный – это было пределом девичьих мечтаний.
АНДРЕЙ. Ну и дела! И наш сын встречался с этой девицей? Он серьезно к ней относился?
КЛАРА АБГАРОВНА. Она была для него всем. Даже я и Павлик отошли на второй план. Хотя он, конечно, всегда говорил, что я и Павлик для него – это самые дорогие и важные люди. Но на деле… он ни минуты не думал обо мне и о Павлике, когда решился на самоубийство. Я писала тебе.
АНДРЕЙ. (Потрясенный) Так это и есть та самая девушка? Ты ни разу не упо-мянула ее имени, ничего не писала о ее внешности, о месте ее учебы, - ты про-сто писала, что у Игоря есть девушка, которую он очень любит, и которая его ждет. Потом ты писала, что из-за нежелания показываться перед ней одноно-гим, наш сын покончил с собой, - ну, это я так, вкратце… так это – она? Из-за нее? Из-за такой пустышки, которая занята исключительно самолюбованием, не интересуясь чувствами других людей? Господи, более неподходящей девушки просто не может быть, поверь мне!
КЛАРА АБГАРОВНА. Я не берусь судить о ней. Я с ней мало знакома. В моем присутствии она всегда вела себя идеально, что, впрочем, было не так уж и сложно – мы виделись нечасто и по паре минут, хотя и в течение пяти лет.
АНДРЕЙ. Они пять лет встречались? Хм! Вот, послушай, что я тебе скажу. Ес-ли бы я и вправду был таким, каким ты меня считаешь, я бы ни за что не упус-тил случая воспользоваться доступностью этой привязчивой девицы.
КЛАРА АБГАРОВНА. Ты не воспользовался ее доступностью только потому, что девицы как таковые были тебе не по душе, вот и все.
АНДРЕЙ. Господи, если бы ты могла вообразить, насколько ты не права! Един-ственная моя ошибка, – глупость, помутнение, ребячество – и нашей любви ко-нец! Да я уверен, что куча людей попробовали это, разочаровались, и, никем не разоблаченные, продолжают спокойно жить со своими семьями, наслаждаясь всеми преимуществами размеренного и четко определенного быта. Мне просто не повезло, ты меня застала, не захотела выслушать, и, уверенная в том, что я занимаюсь этим всю жизнь, выставила вон, пригрозив сообщить на работу и рассказать сыну, если я еще хоть раз сунусь к тебе. Ну, скажи, по человечески это? Ты не удосужилась даже поговорить со мной, - были только скупые, похо-жие на отчеты, письма, пара-тройка детских фотографий… Кстати, скажи, ты и вправду сообщила бы мне на работу, если бы я оказался более настойчив?
КЛАРА АБГАРОВНА. Конечно, нет… Знаешь, мы, конечно, могли бы погово-рить, но только не здесь. Павлик появится с минуты на минуту. Он тебя сразу вычислит. Мне, честно говоря, неохота сейчас все это разгребать с ним. Я со-гласна, что рано или поздно, мы это сделаем, но только не сейчас, умоляю. По-шли.
АНДРЕЙ. Куда?
КЛАРА АБГАРОВНА. В мою комнату. Оставишь там все свои вещи – шляпу, плащ, зонт, чтобы Павлик не заметил их в прихожей. Где твои чемоданы?
АНДРЕЙ. В гостинице.
КЛАРА АБГАРОВНА. Ну вот, поговорим спокойно у меня в комнате, а потом ты тихонько отправишься в гостиницу. Павлик из своей комнаты практически не выходит.
Клара Абгаровна подходит к двери и жестом предлагает Андрею последовать ее примеру. Более терпимое выражение ее лица позволяет ему ласково улыб-нуться и даже обнять ее за плечо на выходе. Дверь за ними закрывается, свет гаснет. Через несколько секунд свет вновь зажигается, на часах уже половина десятого, за окном - совсем темно. В коридоре слышна возня, затем в от-крывшуюся дверь прошмыгивает Полина, за ней, - Павел. Они уже без верхней одежды, но мокрые растрепанные волосы Полины позволяли предположить, что они бежали под дождем без зонта.
ПАВЕЛ. Господи! Как хорошо дома!
ПОЛИНА. У тебя или у меня?
ПАВЕЛ. С тобой. Особенно, когда ты откровенна и нежна.
ПОЛИНА. Я рада, что ты довольствуешься платоническими чувствами. Мне было бы нелегко смотреть в глаза твоей маме или той же Мире Леонидовне, ес-ли бы ты оказался более настойчив.
ПАВЕЛ. Да ничем я не довольствуюсь. Просто я пока еще не чувствую потреб-ности вступать с тобой в физическую близость. И только поэтому не настаиваю на ней. Но как только мне этого захочется, ничто меня не остановит, даже твое несогласие.
ПОЛИНА. Павел, не забывай, все-таки, что разговариваешь со своей учитель-ницей, и что я на восемь лет старше тебя. Я, кажется, не давала тебе никакого повода так со мной разговаривать.
ПАВЕЛ. Как это – не давала? Если бы это было правдой, ты бы просто шарах-нула меня по голове классным журналом, когда я тебя поцеловал впервые в классе. Но ты этого не сделала. Я считаю тот твой поступок самым настоящим поводом.
ПОЛИНА. Но ведь это больше никогда не повторилось, как ты заметил.
ПАВЕЛ. Это не повторилось потому, что мне это было не нужно. Не думаю, что ты поступила бы иначе, повторись это сейчас.
ПОЛИНА. Да, но ты, кажется, сказал, что, если тебе вдруг станет нужно, ничто тебя не остановит. Если я правильно понимаю, ты меня изнасилуешь?
ПАВЕЛ. И глазом не моргну, вот увидишь.
ПОЛИНА. Ну что ж, тогда придется мне согласиться добровольно. Не люблю делать что-то по принуждению. Даже если не желаю что-то делать, но знаю, что придется, - просто делаю вид, что мне это по душе.
ПАВЕЛ. В общем, как и всегда, работаешь на внешний эффект.
ПОЛИНА. Мне кажется, что большинство людей так поступает. Обрати внима-ние, когда мать просит тебя сбегать за хлебом, ты ведь не вскакиваешь радост-но и не мчишься в магазин. Ты чинно доделываешь свои дела, потом прохо-дишь к ней на кухню, спрашиваешь, нет ли хлеба (будто и не помнишь, что те-бя просили купить именно хлеба), и вдруг живо так и радостно предлагаешь свои услуги, - так или не так?
ПАВЕЛ. Когда как.
ПОЛИНА. Ну, а когда тебя просят перестать стучать ногой по ножке стола во время обеда? Ты прекращаешь сразу, в тот же момент? Нет, ты производишь еще несколько ударов, а уж затем прекращаешь, - давая понять, что прекратил по своей воле. А когда тебя просят сделать музыку потише? Ты, осознавая не-избежность этого действия, начинаешь внушать себе, что музыка действитель-но звучит слишком громко. И только тогда выполняешь просьбу. Все наши по-ступки строятся на том, что мы внушаем себе их неизбежность или неизбеж-ность нежелательной расплаты за невыполнение просьбы, задания или приказа. Мы всего лишь выбираем из двух зол, вот и все. Наша жизнь – сплошной ком-промисс.
ПАВЕЛ. Что ж, компромисс – это не так уж и плохо. Вот война – это апофеоз зла. Не знаю ничего хуже.
ПОЛИНА. Подожди, ты, кажется, пригласил меня к себе, чтобы показать что-то особенное. Показывай.
ПАВЕЛ. А ты разве не заметила?
ПОЛИНА. Ничего.
ПАВЕЛ. (Указывая на портрет.) Посмотри сюда. Я был уверен, что ты замети-ла. (Внимательно изучает ее реакцию).
ПОЛИНА. (Изо всех сил пытаясь скрыть разочарование). А, ну да, действи-тельно. Не обратила внимания. Очень хорошо смотрится.
ПАВЕЛ. Я попросил знакомого фотографа увеличить твою фотографию, кото-рая была у Игоря. А тот, представляешь, вместо оплаты попросил дать твой те-лефон.
ПОЛИНА. Но ты, кажется, не знаешь моего телефона.
ПАВЕЛ. А зачем он мне? Мы и без того с тобой много общаемся.
ПОЛИНА. Значит, ты оставил труд бедного парня невознагражденным.
ПАВЕЛ. Я сказал ему «Спасибо». И пообещал привести тебя к нему в студию.
ПОЛИНА. Долго же ему придется ждать!
ПАВЕЛ. Зато он счастлив.
ПОЛИНА. Ладно, мне пора.
ПАВЕЛ. Я провожу. Пошли.
Они выходят из комнаты. Вначале – Полина, за ней – Павел, дверь за ними за-крывается. Через пару секунд раздается стук внезапно захлопнутой где-то двери, приглушенный крик Полины, затем дверь в комнату Павлуши снова от-крывается, в комнату, как метеор, врывается Полина, на которой нет лица. За ней – ничего не понимающий Павел.
ПАВЕЛ. Тебя затошнило?
ПОЛИНА. (Апатично) Затошнило? Нет. С чего ты взял?
ПАВЕЛ. Да ты вроде в ванную зайти хотела.
ПОЛИНА. Да нет, просто дверь в ванную была открыта, а свет был выключен, вот я и закрыла дверь, чтобы она не мешала проходу.
ПАВЕЛ. Ничего себе – закрыла! Ты же на ней повисла, а потом просто прида-вила ее, будто увидела там привидение. Ты всегда так реагируешь на незакры-тые двери, мешающие проходу?
ПОЛИНА. Нет, что ты. Глупости. Павлик, сходи, пожалуйста, посмотри, что там в ванной, а?
ПАВЕЛ. В ванной у нас ванна, раковина, сверху – бак для воды и бытовая хи-мия. Что тебя еще интересует?
ПОЛИНА. А там у вас… никого не бывает?
ПАВЕЛ. Тараканов? Ну что ты, моя мама их терпеть не может, и ее ненависть настолько сильна, что чувствительные тараканы нашу квартиру за километр обходят. Иди спокойно, если нужно.
ПОЛИНА. (Сжимая пальцами виски) Ой, у меня что-то с головой. Мне так пла-кать хочется! Господи, я так устала! Мало того, что я каждую ночь вижу его во сне, так на тебе! Мерещится уже и наяву! Причем, у себя дома!
ПАВЕЛ. Ты говоришь об Игоре? Полина, я к тебе обращаюсь.
ПОЛИНА. Извини, я слышу тебя, но никак не могу поверить, что могла пере-жить столь реальную галлюцинацию.
ПАВЕЛ. Знаешь, я не большой знаток галлюцинаций. Так тебе привиделся мой брат?
ПОЛИНА. Да, кажется. Он стоял в ванной и смотрелся в зеркало.
ПАВЕЛ. Значит, привидения умеют отражаться в зеркалах? Вот как!
ПОЛИНА. Знаешь, он действительно отражался в зеркале, стоя ко мне спиной. А потом он повернулся и пошел прямо на меня.
ПАВЕЛ. И ты в панике закрыла дверь перед его носом? Полина, почему ты не позволила моему брату выйти из ванной, а?
ПОЛИНА. Слушай, Павел, мне ведь не до шуток. И потом, я не думала, что ты способен так шутить о своем родном брате, которого нет в живых. Кстати, именно эти ночные кошмары, а теперь еще и это (делает жест в направлении ванной) – именно из-за этого я боюсь сближаться с тобой.
ПАВЕЛ. Совершенно напрасно. Мой брат одобрил бы наши отношения. Для него, как я считаю, они наиболее предпочтительны. Ко мне он ревновал бы тебя меньше, чем к постороннему человеку. Ты не согласна?
ПОЛИНА. Ты так не похож на него. А вот если бы посторонний человек был похож на него как двойник? Тогда он стал бы ревновать?
ПАВЕЛ. Ерунда. Я не верю в двойников. Погоди, кажется, кто-то идет.
Раздается стук в дверь, она открывается, входят Камка, Эдик, Рафик и Азик. Они выглядят встревоженными.
ПАВЕЛ. Ребята, что случилось? Вы как снег на голову. (Бросается на свое при-вычное место в дальнем углу кровати).
КАМКА. Уж лучше бы снег, Павлуша, ничего бы тебе не сделалось.
АЗИК. Хотя, я думаю, что речь вообще не столько о тебе, Павлик, сколько о Вас, Полина Александровна.
КАМКА. Короче, сейчас сюда примчится моя Ротаториха.
ЭДИК. Да, она как раз позвонила моему отцу, чтобы договориться с ним и при-вести и его сюда. Я сам подходил к телефону. Потом я подслушал их разговор с другого аппарата. Короче говоря, ей полчаса назад кто-то позвонил, - аноним-но, - и заявил, что во вверенной ей школе преподавательница английского язы-ка Сергеева совращает несовершеннолетнего ученика десятого класса «Б» Пав-лика Миролюбова, и что они только что прошмыгнули к нему в подъезд. И бу-квально чрез минуту такой же звонок раздался и на наш телефон. Я, разумеется, подслушал и этот разговор.
ПОЛИНА. Господи, Эдик, ты слышал этот голос? Умоляю, скажи, кто это? Ты его не знаешь? Это был мужчина?
ЭДИК. Голос мужской, но тщательно изменяемый, право же, я вроде бы где-то его слышал; вот я уверен, что, если бы он не изменял голоса, я бы точно его уз-нал. Пусть даже не сразу, но я все-таки вспомнил бы.
ПОЛИНА. Я уверена, что это те же самые люди, что регулярно названивают и действуют мне на нервы. Что делать? Мне уйти или остаться до прихода завуча с директором?
РАФИК. Я считаю, что Вам нечего стыдиться. Я знаю Павлика и знаю Вас. Вы не способны на такие действия.
ЭДИК. А я считаю, что, даже если и способны, это никого не должно касаться. Сейчас вам не застойные времена, когда все желающие могут бесцеремонно ворошить чужое белье.
АЗИК. Эдик, не говори ерунды. Я тоже думаю, что между Павликом и Полиной Александровной нет ничего плохого.
ЭДИК. А кто сказал, что это – плохо?
РАФИК. При определенных обстоятельствах – очень даже плохо.
ЭДИК. Ну, и кто же определяет эти обстоятельства? Я, ты, или, может быть Комсомол?
ПОЛИНА. Ребята, вам лучше уйти. Я сгорю со стыда, если вы точно так же бу-дете вмешиваться в тирады администрации.
АЗИК. Нет, Полина Александровна. Мы, когда шли сюда, решили так: или уй-дете Вы, или мы останемся с вами, чтобы сглаживать острые углы.
КАМКА. Да, моя мама, конечно, души не чает в вас обоих, но такой я ее нико-гда еще не видела. Она была не то что бы рассержена, как обычно, а словно раздавлена, как будто у нее кто-то умер, представляете? Папа ей даже валидол дал.
РАФИК. Мне кажется, будет что-то непредсказуемое. Но такой толпе, по-моему, здесь нечего делать. Кто со мной?
ЭДИК. Ну, нет, я этого не пропущу. И тебе не советую.
АЗИК. Я здесь буду играть роль буфера. И тебе советую.
КАМКА. А я – ее дочь. Если ей станет плохо, и она начнет умирать, она непре-менно захочет со мной попрощаться.
ПОЛИНА. Кама, неужели все так серьезно? Господи!
РАФИК. Да она просто издевается над своей мамой, как всегда. Ладно, ну, а ты что думаешь, Павлик? Остаться нам?
Павел, все это время сидевший, закрыв лицо руками, потирает глаза, нервными движениями поглаживает волосы от висков к затылку и вскакивает, опроки-нув торшер.
ПАВЕЛ. Нет, все неправильно. Я решил, что расскажу им всю правду.
ПОЛИНА. Господи! Какую еще правду?
ПАВЕЛ. О том, что мы с тобой любим друг друга.
Ребята, услышав обращение к Полине на «ты», явно изумлены, совершенно очевидно, что в школе и в их присутствии Павел никогда не позволял себе по-добной фамильярности.
РАФИК. Павлик, ты что, - ошалел?
АЗИК. Извините его, Полина Александровна, он просто всегда говорил нам, что Вы…
КАМКА. Полина Александровна, если хотите, я снова скажу, что Павлик – мой парень, и между вами ничего нет.
ПАВЕЛ. Ребята, ну что вы в натуре!.. За кого вы принимаете Полину? Она не позволит никому врать!
РАФИК. Павлик, ты что – озверел?
ПАВЕЛ. Сами вы озверели! Что тут такого? Я люблю ее, и она меня – тоже!
ПОЛИНА. Павел, я прошу тебя, не надо. Не надо сейчас…
ПАВЕЛ. Мне самому надоело скрываться. Тем более что это оказалось беспо-лезным. Если мы сейчас скажем правду…
ПОЛИНА. Павел, замолчи! Ты хочешь, чтобы меня уволили?
КАМКА. Павлик, подумай об этом. Полину Александровну могут запросто уволить.
ЭДИК. Да еще с волчьим билетом.
РАФИК. Да еще ни за что ни про что.
АЗИК. Да еще классную руководительницу нашего класса, который вновь оси-ротеет, как было после смерти Владимира Навасардовича.
ПАВЕЛ. Я не могу так больше!
ЭДИК. Не можешь – что? Не можешь – как?
ПАВЕЛ. Я не могу больше сдерживаться, скрываться, молчать, конспириро-ваться, как Ленин в Разливе, жить в шалаше, образно говоря…
РАФИК. Ты хотя бы дорасти до своих восемнадцати лет. Тогда ты сможешь права качать. А пока – учиться, учиться и учиться.
ЭДИК. Как завещал великий Ленин.
КАМКА. Как учит Коммунистическая Партия.
ПАВЕЛ. Ребята, что с вами? Вы тут уже полчаса тусуетесь, а ничего толкового не придумали. Ну, что, что будем делать, если не говорить правду?
Ребята обращают взгляды на Полину.
ПОЛИНА. Знаете, что я подумала? У меня сейчас как перед смертью пробежала вся жизнь перед глазами. И я почему-то ничего теперь не боюсь. Даже если ме-ня уволят, да еще с волчьим билетом, я все равно буду жить дальше – поступлю в консерваторию, закончу ее, как и предполагалось изначально, и буду ездить по всему свету с концертами, чем я, собственно и занималась бы сейчас, не будь я так недальновидна и глупа в свое время. В то время, когда несчастье с Игорем едва не свело меня с ума, едва не выбило из колеи. Я тогда встретила прямо на улице одного англичанина, который безумно был похож на моего Игоря, только он был постарше, - зрелый такой человек. Я не придумала ничего лучше, как проследить за ним. Меня вдруг осенила ребяческая мысль – подойти и разыграть перед ним обознавшуюся незнакомку. Я тогда действовала как в тумане, импульсивно, почти неосознанно. Я просто повисла у него на шее, и – представьте себе, - мне стало так хорошо, так спокойно, у меня возникло чувст-во, что это и есть Игорь, причем, оно не проходило, как я ни пыталась внушить себе, что Игоря нет, что это – чужой, посторонний человек, что у него совсем другая, не известная мне жизнь – нет! Ощущение близости Игоря только уси-ливалось. Я даже чувствовала запах Игоря. А когда этот человек заговорил, я услышала голос Игоря. А когда он посмотрел на меня, я увидела его глаза и его взгляд. И не потому, что мне это мерещилось, а потому, что это было на самом деле так. Он был на него похож один в один. Я не сумасшедшая. Да, я была разбита, но не безумна…
КАМКА. А дальше? Вы так и не поговорили?
ПОЛИНА. Он, конечно, был в полном шоке. Он буквально «снял» меня со сво-ей шеи, и я услышала что-то типа “Oh, my God! Who are you?” Но это я сейчас могу классно процитировать. А тогда, хоть у меня и была «пятерка» по англий-скому в школе, его произношение и интонация просто заворожили меня. Дога-давшись, что он – англичанин или американец, ну, в крайнем случае – просто иностранец, я потеряла дар речи. И, когда он попытался пойти своей дорогой, я просто последовала за ним, как собачонка. Он заметил это, остановился, сказал: «Do you speak English?» Я ответила, что говорю немного. В общем, из разгово-ра стало ясно, что он приезжал в Баку по делам на пару дней, что он ведет ка-кие-то переговоры по обмену культурным опытом, что частенько бывает в Ин-ституте Иностранных Языков. Мы потом встречались на другой день, когда я снова выследила его, не посетив важного занятия в консерватории, подведя ку-чу людей. Я совершенно откровенно приставала к нему. Я хотела хоть каким-то образом, хоть в небольшой степени вернуть Игоря. Этот человек был очень притягателен для меня. Я, зная всеобщее мнение о своей внешности, была уве-рена, что он не устоит. Но он оказался на редкость стойким. Сказал, что женат уже двадцать лет.
Пауза. Ребята находятся в полном смущении. Павел смотрит На Полину поч-ти с ненавистью.
ПОЛИНА. Но, к сожалению, когда я ушла из Консерватории и поступила в Иняз, когда я проучилась в этом институте пару лет, я поняла, что он больше не появится. Мне удалось к тому же выяснить в ректорате, что никаких англичан с такими внешними данными не приезжало, тем более по такой нелепой форму-лировке.
ПАВЕЛ. (С кислой миной) Неужели померещился?
РАФИК. Павлик, все, ты меня достал! (толкает его обратно на кровать) Ты можешь вспомнить правила хорошего тона? Что ты себе позволяешь?
ПАВЕЛ. Нет, просто вы не все знаете. Прямо перед вашим приходом Полина… Александровна обнаружила у нас в ванной моего брата. Сказала, что ей поме-рещилось.
КАМКА. Ну что ты за человек, Павлуша! У тебя не язык, а помело!
ЭДИК. Ребята! Сенсация! Я разгадал тайну века! Теперь я знаю, почему наша уважаемая классная руководительница покинула консерваторию и поступила в Иняз! Могу объяснить, если кто-то сам не понял.
АЗИК. Сиди уже. И так понятно.
ПОЛИНА. А мой отец, когда я ему сообщила, что собираюсь доучиваться вто-рой курс, а потом - сразу в Иняз, чуть не умер от сердечного приступа. Пытался меня отговорить. Потом, когда я ему все объяснила, он вроде понял, прочувст-вовал. Но, сами понимаете, какова разница между карьерой перспективной пианистки, которую уже со студенческой скамьи приглашали в лучшие оркест-ры, и карьерой школьной учительницы. Он так и не смирился. И, когда я все же поступила в Иняз, стала посещать занятия, он… в общем, скончался во сне.
КАМКА. А Ваша мама?
ЭДИК. Камку всегда интересуют взаимоотношения других дочерей со своими матерьми. Это тебе не поможет. Отношения выясняют лично, внутри семейст-ва, непосредственно с матерью.
КАМКА. Ну да, с ней выяснишь. Обязательно докажет твою несостоятель-ность. Ей бы прокурором работать для серийных убийц.
ПАВЕЛ. Сейчас она будет здесь. А мы к этому совершенно не готовы.
КАМКА. Полина Александровна, я бы на вашем месте спряталась.
ПАВЕЛ. Точно! Так. Тебя, Камка, и тебя, Эдик, ваши предки видели дома. А вот вы, Рафик и Азик, скажите администрации, что находитесь здесь уже два часа, и никакой Полины Александровны здесь не было, а мы играем в шахматы (достает с полки нарды), все ясно?
РАФИК. Ага, разбираем последнюю партию между Карповым и Каспаровым в пионерские нарды.
ПАВЕЛ. Ну, в нарды, какая разница? Значит так. Полина, иди на кухню, нет,… иди-ка ты лучше прямо к моей маме, я ее предупрежу, и она тебя спрячет. По-шли!
КАМКА. Подожди, а ты подумал, как будешь маме своей объяснять эти движе-ния? Полина Александровна, лучше Вы сами сходите к Кларе Абгаровне, ска-жите, что вам нужно поговорить наедине, придумайте что-нибудь про Павлика, ну, нейтральное такое, - потяните время, ведь классной руководительнице все-гда найдется, о чем поговорить с матерью самого неуемного парня в классе.
ПАВЕЛ. Да, так будет лучше. Иди, иди, скорее. Ребята, а дверь входную вы за-крыли? Или сейчас они явятся так же неожиданно, как вы?
АЗИК. Да, я закрыл. Без звонка никто не войдет.
ПОЛИНА. Ребята, я не знаю, насколько это правильно…
ЭДИК. (Берет Полину за плечи и ведет к двери) На данный момент, когда мы в таком цейтноте, это лучшее решение. Потому что Ротаториха – женщина тем-пераментная, и в обстановке стихийности она может спровоцировать Павлика, а Павлик – парень не менее горячий, и он ей брякнет, что вы любите друг друга. А в Ваше отсутствие он уже не посмеет так поступить, потому что линия пове-дения уже утверждена и находится в действии…
ПОЛИНА. Я пошла.
Полина выходит, дверь за ней закрывается.
ЭДИК. Ну, Павлик, я-то пришел к тебе уже после того, как отец договорился с Ротаторихой. Камка – тоже. Но это ведь может быть и простым совпадением. Мы часто к тебе ходим.
РАФИК. Часто-то часто, но не с такими напряженными лицами. Все расслаби-лись! Тусуемся!
АЗИК. Павлик, врубай битлов! Камка – к Павлику на колени! Эдик и Рафик – за нарды! А я – скучающий романтик. Возьму вот Байрона почитаю в оригинале.
ЭДИК. Байрона в оригинале не надо. Лишний повод подумать о Полине Алек-сандровне. Возьми вот лучше «Лолиту».
АЗИК. Да я ведь читал ее уже!
ЭДИК. Ничего, перечитаешь. Это на время, для отвода глаз. Потом отдашь, ко-гда, дай Бог, все хорошо кончится.
Эдик с Рафиком садятся за нарды, Камка садится рядом с Павлом, они ста-вят пластинку, берут журналы «Ровесник», создают сцену спокойной моло-дежной тусовки. Звучит одна из баллад “The Beatles”.
АЗИК. Вот теперь они могут и в дверь позвонить.
РАФИК. Что-то не звонит никто.
ЭДИК. Давайте, я позвоню домой, узнаю, что там. (Берет телефон, кладет его перед собой, набирает номер.) Алло, папа, это я. Я у Павлика. А ты что - дома? Камка? Здесь она. Да. Знаю. И куда они пошли? Не знаешь? Ладно, скоро буду. (Вешает трубку) Ну и ну!
ПАВЕЛ. Не понял. Твой папа еще дома?
ЭДИК. Короче, к нему пришла Мира Леонидовна, они поговорили, ей стало плохо, мой папа вызвал Мнацаканыча, тот пришел за ней и они ушли. Куда – не знает.
КАМКА. Маме стало плохо? Я же говорила. Теперь они не придут.
Раздается звонок в дверь. Павел встает.
ПАВЕЛ. Я сейчас открою. (Выходит из комнаты, не закрывая за собой дверь, и через полминуты возвращается вместе с Мирой Леонидовной и Романом Мнацакановичем). Проходите. Извините, мы вас не ждали.
Для всех присутствующих встреча оказалась неожиданной хотя бы потому, что пришел еще и Роман Мнацаканович.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Ребята, мне очень неудобно вас беспокоить, но я должна была кое-что выяснить. Павлик, ты во сколько сегодня домой пришел?
ПАВЕЛ. А что случилось? Кого-то убили? И на меня свалили?
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Гораздо хуже. Кому-то позвонили и что-то сообщили. Ты не ответил на мой вопрос.
ПАВЕЛ. (Оглядывается на ребят) Ну, вот ребята пришли ко мне часа два на-зад…
АЗИК. Два с половиной.
ПАВЕЛ. Ну, да, а я тогда уже успел поужинать, уроки сделать…
РАФИК. А что все-таки случилось?
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Все это очень странно. Но я придерживаюсь мнения, что дыма без огня не бывает. Поэтому, Павлик, ты мне сейчас ответишь на во-прос моментально, без всяких своих штучек. Где Полина Александровна?
ПАВЕЛ. Мне нужно угадать сразу или у меня есть три попытки?
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Хорошо, теперь – следующий вопрос – отвечать так же моментально: когда ты с ней виделся в последний раз?
ПАВЕЛ. Ну, я надеюсь, этот последний раз у нас еще далеко впереди.
РАФИК. А что все-таки случилось? Мы имеем право это знать?
ЭДИК. В самом деле, неужели что-то случилось с Полиной Александровной?
АЗИК. Да, она, кажется, жаловалась на аппендикс.
КАМКА. Да, точно! Наверное, ее увезли в больницу. Мам, знаешь, у нее есть близкая подружка, ее соседка, уж она-то точно знает, где Полина. Можете к ней сходить и спросить.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Подожди, Камелия. Тебя не спрашивают. Мне сначала нужно поговорить с Павлом. Павел, ты мне не ответил. Когда ты ее видел в по-следний раз?
ПАВЕЛ. Да вроде... (Оглядывается на ребят) Тогда же, когда и все. Перед уходом из школы. Но я не понимаю, почему Вы спрашиваете об этом именно меня?
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Павел, ты знаешь, я никогда не хожу вокруг да около. Неужели ты не знаешь о слухах, которые о тебе ходят?
ПАВЕЛ. Ходят? Где?
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Честно говоря, я не знаю, где именно они ходят, но я сама впервые услышала об этом по телефону. Сегодня, не больше часа назад.
ПАВЕЛ. И что там в телефоне?
МИРА ЛЕОНИДОВНА. (Которую терзают сомнения из-за присутствия ре-бят) Ладно, здесь вроде все свои. Эдик – сын директора школы, Камелия – моя дочь, Азик и Рафик – наши прославленные философы. Рома – мой муж. Все мы взрослые люди. (Умолкает, думая с чего начать.)
ЭДИК. Да, теперь я чувствую, что происходит что-то серьезное.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Ладно. По телефону мне сказали следующее: Вы – за-вуч школы, и не замечаете, что происходит у вас под носом. Учительница Сер-геева прямо у вас под носом совращает ученика десятого «Б» несовершенно-летнего Миролюбова. И ее нужно посадить в тюрьму.
Ребята выражают искреннее недовольство такой постановкой вопроса.
ПАВЕЛ. Да вы что! Что за ерунда! Меня совращают? Да я сам кого хочешь совращу!
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Значит, это правда? Неужели, Павлик!
ПАВЕЛ. Господи! Ну, я просто шучу! Мне ничего не известно о том, что меня совращает Полина Александровна. Это неправда. Это чья-то провокация. Я прекрасно помню, когда мой брат встречался с Полиной, ему сюда много раз звонили и всякую ерунду говорили. И ей тоже. Тогда это была зависть отверг-нутых поклонников и поклонниц. Сейчас, наверное, это продолжают делать са-мые злопамятные из них. Вот и все.
РАФИК. Да, очень даже возможно.
ПАВЕЛ. А я вообще даже в мыслях не имею эту самую Полину Александров-ну! Да она же тетка взрослая уже! На восемь лет меня старше! Я не могу встре-чаться с такой взрослой женщиной. Моя девушка должна быть моложе меня. Или ровесницей.
ЭДИК. Дурак ты, Павлик!
ПАВЕЛ. Ну, я имел в виду… ой, извините, Роман Мнацаканович, извините Ми-ра Леонидовна, я ведь имел в виду не вас, а себя.
РАФИК. А ты не поэтому дурак! То есть, не только поэтому. Я, например, счи-таю, что таким как мы, - молодым и неопытным, - подошла бы женщина по-старше.
ЭДИК. А уже потом, когда нам будет под сорок, нас начнет тянуть к молодень-ким, таким, как Камка.
ПАВЕЛ. Дурак ты, Эдик.
Эдик пытается раскрыть рот, но все ребята наперебой кричат ему: «Только не извиняйся, Эдик! Молчи, не извиняйся! Эдик, молчи только!»
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Подождите… Боже мой! Что же это… Да как же так!
КАМКА. Мама, ты что…
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Ах, ты… ах вот оно что! Теперь-то я все, все понимаю! Боже мой! И поэтому ты мне совала эту дурацкую книжку! (Выхватывает у Азика книгу и потрясает ею перед Камкиным носом) Ты хотела меня таким об-разом подготовить! Тварь поганая!
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. (Удерживая ее за плечи) Мира, не кричи, пойдем лучше домой. Мира, пожалуйста, это только твои домыслы!
МИРА ЛЕОНИДОВНА. А тебя я вообще не хочу видеть! Негодяй! Альфонс! Богемник несчастный! Музыкант долбанный! Отпусти, сволочь!
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Мира, здесь дети! Я прошу тебя!
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Дети! Да они все знали! Я же чувствовала, что они ме-ня высмеивают! Господи! Я все чувствовала! Да я вас… твари безмозглые! Господи, что мне делать?
КАМКА. Только не кидайся под машину, Ротаториха!
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Камка, какая же ты подлая! Расскажи своей маме всю правду, пусть она не думает, что я в чем-то виноват!
КАМКА. Пусть думает, что хочет! Ей нравится так думать! Она мазохистка!
АЗИК. Мира Леонидовна, Роман Мнацаканович ни в чем не виноват. Он всегда говорил нам, что очень вас любит. А Камка нам всегда все рассказывала. В об-щем, у них ничего нет.
КАМКА. Да, нет, потому что я этого не захотела. Мне не понравилось!
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Что, что тебе не понравилось? Бесстыжая девчонка! Девчонка! Наглая дрянь!
КАМКА. Мне не понравилось спать с Ромой. А вот он ко мне так и лезет, если хочешь знать.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Милая, ты не должна поддаваться на ее провока-ции. Дети очень жестоки. Она сама не понимает, что говорит. Береги свое серд-це.
КАМКА. Ага, я не понимаю! А родинка вот такая на заднице? А «ой, кончаю! Ой, милая, уже скоро! Ой, сейчас сдохну!» - это что - я придумала?
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Нет, это невообразимо. Прошу тебя, милая, пой-дем отсюда. Не слушай ее. Она могла просто подслушать нас. Пойдем.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Рома, не надо, не оправдывайся. Я знаю, что женщина всегда виновата. Я знаю, что мужчины – безмозглые тюфяки. Что вас достаточ-но растревожить, а там вам хоть Баба-Яга, хоть Кикимора Болотная.
КАМКА. Сама ты кикимора, старая толстуха!
ПАВЕЛ. Камка, или заткнись сию же минуту или проваливай отсюда. Что за идиотизм? Ты со своей матерью разговариваешь!
КАМКА. Ого, проснулся! Да я давно уже с ней разговариваю. Зато у меня есть возможность высказать все, чего она заслуживает. Мне надоело играть перед ней роль пай-девочки! Она ни минуты не была мне мамой. Для нее дом – это школа. А дети – это отличники и победители олимпиад. Мы с Ромой по целым дням одни дома торчали. И делали вид, что ее приход – это большая радость для нас.
РОМАН МНАЦАКАНОВИЧ. Камка, не говори за меня, я тебе этого не позво-ляю.
КАМКА. Ты бы лучше не позволил мне обрабатывать тебя в постели, ублюдок!
ПАВЕЛ. Камка, прошу тебя, мне стыдно перед мамой, я уверен, что ей все это слышно.
РАФИК. Камка, пойдем со мной, я провожу тебя, ты успокоишься.
КАМКА. Пойми, Рафик, мне выпала уникальная возможность свести счеты с этой женщиной, которая лишила меня материнской любви, нормального детст-ва, нормальной семьи. Вы вряд ли все это поймете.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Нет, вы ее послушайте… да я ведь никогда тебе ни в чем не отказывала, вспомни…
КАМКА. Да, ни в чем не отказывала, потому что я тебя никогда ни о чем не просила, вспомни сама.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. А что ты должна была просить, ведь у тебя все было, ты жила не хуже других!
КАМКА. Смотря кого не хуже. Для тебя я была куклой, которую ты всем де-монстрировала, как приложение к своей персоне. Она меня до самого седьмого класса заставляла любую тетрадку заново переписывать, если находила хоть одну помарку, представляете? Дочка завуча не должна опаздывать. Дочка заву-ча должна идти на медаль. Дочка завуча должна дружить только с отличника-ми. Мамуля, девочка должна быть счастлива, даже если ее угораздило родиться дочкой завуча, а о моих проблемах и внутреннем мире ты никогда не думала. Мне про месячные Рома впервые рассказал, когда я уже готова была умереть со страха, думая, что смертельно больна. Именно тогда я и начала обращать на не-го внимание как на мужчину.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Боже мой, какой ужас, какой стыд…
КАМКА. Нет, ты все-таки, спроси своего Ромочку, почему он до сих пор ко мне липнет, не отлипнет.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Ну, а чего ты ожидала от мужчин? Разве ты не знаешь, что они – безмозглые бараны, которых можно заманить в любую ловушку, ко-торых нужно постоянно пасти, чтобы их волки не сожрали, или соседи не угна-ли.
КАМКА. Ромка, слушай, слушай. И вы, ребята тоже. Послушайте, «как она вас трактует».
АЗИК. Мы ничего не слышали, я лично стараюсь не слушать чужие разборки.
РАФИК. Я все слышал, но я не согласен.
МИРА ЛЕОНИДОВНА. Вам еще рано соглашаться или не соглашаться в таких вопросах. Для этого нужен опыт, а не книжки. (Отшвыривает книгу, которую до сего момента прижимала к груди). Пошли, Рома. Кама, - быстро домой. На часы посмотрите. Хоть завтра и суббота, время все равно не детское. Все по домам, до свидания. Эдик, - ты с нами.
Эдик, Мира Леонидовна и Роман Мнацаканович выходят. Камка берет свою куртку.
КАМКА. Ну что, видели? Из-за Полины Александровны ей плохо стало, а из-за родной дочери с мужем у нее обыкновенная истерика, которая благополучно перешла в победоносное завершение.
АЗИК. Камка, а я вот знаю одну легенду из Библии, про возвращение блудного сына, так вот там…
КАМКА. Умоляю, этого только не хватало. Ты забыл, что я – еврейка, а ты – так вообще – мусульманин. (Выходит, закрыв за собой дверь.)
АЗИК. (Ей вдогонку) Да это же Ветхий Завет…
РАФИК. Азик, мы живем в Стране Советов, а в нашей стране Бога нет. Забыл?
АЗИК. В натуре, ребята, мы в какой-то удивительной стране живем, - безработ-ных нет, бизнеса нет, различий социальных нет, товаров нормальных нет, Бога нет, секса – нет!..
РАФИК. Ну да, вот и Павлик говорит, что секса у него с Полиной нет.
АЗИК. А ты в это веришь? Кому нужна любовь без секса? Любовь и секс пре-выше всего!
РАФИК. Любовь – может быть, но секс – нет.
АЗИК. Как же так? Ведь секс – это составная часть любви! Земной любви, по крайней мере.
РАФИК. «Составная» - это не значит – наиглавнейшая.
АЗИК. (Берет словарь) Вот, слушай, умник, я читаю: общее целое состоит из составных частей. (Откладывает книгу) Вот ты состоишь из головы, рук, ног… Я тебе голову сорву и - пффф!
РАФИК. А если руку?
АЗИК. Руку? Н-да, вообще-то…
ПАВЕЛ. Как он тебя сделал, да? О-опачки!
АЗИК. Нет, Павлик, В самом деле, скажи по честному, нас тебе нечего стес-няться. Было у вас с Полиной «это» или нет?
ПАВЕЛ. Я всегда говорю честно. Не было. Как видишь, я даже этого не сты-жусь. Другой бы на моем месте мог и соврать, что было. Но я человек самодос-таточный, мне не нужно самоутверждаться за счет женщины.
АЗИК. Подожди, Павлик, дело не в этом. Я тебя спрашиваю об элементарном физическом влечении, - куда ты его загнал? Где ты достаешь снотворное для него? Поразительно! Иметь в своем распоряжении такое «боди», как Полина и прикидываться шлангом. У тебя со здоровьем все в порядке?
ПАВЕЛ. Точно так же, как и у тебя. Правда, в отличие от тебя, у меня и психи-ка в полном порядке. Я не хочу распаляться раньше времени и впадать в зави-симость от Полины. Сначала я завоюю ее сердце окончательно. Заставлю меч-тать обо мне так, как если бы ее мучила смертельная жажда, вокруг нее была бы тысяча бутылок с самыми разными напитками, но ни один из них не был бы ей нужен так, как, например, джин с тоником.
РАФИК. И чтобы этим джином был ты?
АЗИК. И чтобы она, в конце концов, умерла от жажды, так и не притронувшись к другим напиткам, которые могли бы все-таки спасти ей жизнь.
РАФИК. Да, я понимаю, это была бы идеальная картина. Но, поверь, если упус-тишь время с молоденькой красавицей, которая окружена мужским вниманием, она запросто от тебя ускользнет.
ПАВЕЛ. Именно на это я и хочу ее проверить.
АЗИК. Павлик, ты извращенец. Грош цена будет этой Полине, если она помрет от жажды в окружении кучи разных напитков. Она ведь женщина, а женщина обязана отдаваться мужчине, иначе ей нет смысла коптить небо, сохраняя вер-ность такому монаху, как ты.
РАФИК. Не слушай его, Павлик, он помешан на сексе. Я-то тебя худо-бедно понимаю.
АЗИК. Именно! Вот именно – худо-бедно! Он хочет проверить, достаточно ли глупа Полина, чтобы терпеть до его морального созревания, теряя лучшие го-ды! Да я бы «двойку» ей поставил, если бы она так поступила! Природа сделала ее привлекательной не для того, чтобы ты ее в бочке засолил, поверь мне. А на себя посмотри! По-твоему, Бог понапрасну наделил тебя такими качествами? Нет, дружок, будь добр, поделись ими с женщиной! Нужно дарить себя жен-щине! Для этого она и существует!
РАФИК. Азик, ты говоришь так, будто Павел и вправду в монахи записался. Он же объясняет тебе: потом, потом все будет. Ему ведь и восемнадцати лет еще не исполнилось.
АЗИК. Да хоть двенадцать! Если судьба наградила его близостью и доступно-стью молодой красавицы, значит, он созрел уже, и он обязан воспользоваться. Никто не знает, что с ним будет завтра. Почему он должен отказываться от то-го, что само идет в руки?
РАФИК. Ага, это что-то типа «пора-пора-порадуемся на своем веку». Только не забывай, что мушкетеры действительно не знали, будут ли они живы завтра. Им-то грех было не пользоваться. А мы-то живем в мирное и спокойное время, строим планы на сто лет вперед, чтим законы, моральный кодекс и прочие ве-щи…
АЗИК. Ничего подобного. Мы тоже не знаем, что будет завтра. Завтра может произойти все, что угодно, даже война.
РАФИК. Ну, уж война – это исключено, по крайней мере, в текущем столетии. Живы еще воспоминания и свежи раны.
АЗИК. Я бы не был так уверен…
ПАВЕЛ. Ребята, а вот вы заметили, что стоит нам заговорить о Полине, как раз-говор почти сразу же съезжает на тему войны?
АЗИК. Ерунда, не обращай на это внимания. О чем же еще говорить мужчинам, как не о женщинах и о войнах?
РАФИК. К несчастью, Азик прав. У войны не женское лицо, но мы, мужчины, пытаемся завоевать женское внимание с помощью военных успехов в том или ином проявлении и на том или ином уровне. И победами на любовном фронте мы гордимся почти так же, как и военными трофеями.
АЗИК. Вот только наш Павлик почему-то не хочет признаться нам в своей по-беде на сексуальном фронте.
РАФИК. Ну, Азик, тут мы не можем ни в чем быть уверены. И потом, согла-сись, что любовь и секс – это два разных понятия, или, если хочешь – два раз-ных фронта.
АЗИК. В определенном смысле – да.
ПАВЕЛ. Эге, нет, я не согласен. Точнее, я могу это понять, я могу даже участ-вовать в этом, но я уверен, что это неправильно, и когда человек любит, для не-го эти два понятия сливаются воедино и не существуют по отдельности.
РАФИК. Ну, ты говоришь о самой банальной верности любимому человеку. А что, если она от тебя далеко? Что ты будешь делать со своей физиологией?
АЗИК. Рафулик, я, например, лет с девяти знаю, что конкретно можно с ней де-лать.
ПАВЕЛ. Точнее – «с ним». (Указывает пальцем на нижнюю часть тела Ази-ка).
РАФИК. Ну, хорошо, а если кто-нибудь тебя вот так же оприходует, как Камка Мнацаканыча? А? Вживую. Так же неожиданно и профессионально?
ПАВЕЛ. Хочется верить, что голову я не потеряю.
РАФИК. И что ты сделаешь? Прогонишь ее? Сам сбежишь?
ПАВЕЛ. А, по-вашему, отказать женщине – это признак мужской неполноцен-ности? Извините, но для меня чистая совесть и возможность спокойно смотреть в глаза любимой женщине – это гарантия счастливой и успешной семейной жизни. Согласитесь, что это дороже. Все эти мужланские разговоры о необхо-димости разнообразить контингент в сексе и не упускать ни одной возможно-сти абсолютно чужды мне, так как я считаю их проявлением психики двенадца-тилетних пацанов, которые определяют свою мужскую силу количеством по-верженных женщин. Ведь для вас не секрет, что многие мужчины так и остают-ся детьми психологически, только и слышишь отовсюду: «Мужчина – это большой ребенок»! Я же считаю показательным качеством настоящего мужчи-ны умение сделать счастливой женщину – одну женщину – и абсолютно счаст-ливой. Это можно принять как вызов и жить ради этого, считая достойным смыслом жизни. Ведь примерно так нам повелел господь, Азик, или я ошиба-юсь?
АЗИК. Да, в этом твое мнение и мнение Господа, пожалуй, совпадают. Только ни тебе, ни ему не пришлось жить человеческой жизнью. Как говорит наша Ро-таториха, только на основе опыта можно судить о таких вещах.
ПАВЕЛ. Знаете что, малыши, цитируя Ротаториху, ваше время, действительно, давно кончилось, спать пора. Да, спасибо за помощь, конечно, - вы меня очень выручили. А по поводу Полины… в общем, она решила, что ей нужно быть со мной. Нет, у нас с ней ничего нет. Пока. Никто меня не совращал. Но мы реши-ли, что всегда будем вместе. Нам кажется, что Игорю было бы наиболее прием-лемо, если бы его любимая девушка досталась мне. Хотя, если честно, у меня с каждым днем все сильнее предчувствие, что моей женой по жизни будет дру-гая.
АЗИК. Кто конкретно?
ПАВЕЛ. Да никто! Я же говорю: дру-га-я.
РАФИК. Если только когда-нибудь я стану писателем, я непременно напишу про тебя книгу.
АЗИК. Ага. Большую и Красную. Пойдем, Рафик, пойдем, чего с ним разгова-ривать…
ПАВЕЛ. А еще друзьями называются, никак не хотят понять человека.
АЗИК. Нет, понять мы тебя очень хотим, но одного желания тут недостаточно.
РАФИК. Ну, все равно, Павлик, если честно, я горжусь тем, что ты мой друг. Вот не вижу ничего хорошего в твоих отношениях с Полиной, но все равно горжусь тобой. Впрочем, насколько я понял, в твоих отношениях с Полиной действительно пока ничего хорошего нет, - если ты не врешь.
АЗИК. Слушай, пошли отсюда, пока вы тут Полину делить не начали на две половины.
РАФИК. Или на три а? Как ты, Азик?
ПАВЕЛ. Я вас двоих сейчас сам поделю на три половины, и глазом не моргну. Вы на чье мясо заритесь, волки?
АЗИК. Ой, что-то мне страшно стало тут находиться, пойдем отсюда, Рафик, я боюсь-боюсь-боюсь.
РАФИК. Уползаем. До свидания, великий вожак.
АЗИК. Удачной охоты, старый.
ПАВЕЛ. Счастливо.
Азик и Рафик выходят.
ПАВЕЛ. Еще чего не хватало! Буду я Полину с ними делить…
Действие четвертое.
Гостиная в квартире, где Павлуша живет с матерью. Красивая мебель, гарди-ны, ковры. Очень уютная комната. За окнами – солнечный день, вовсе не озна-чающий весну или лето, - зимнее солнце – не редкость в Баку. Входит Павел, одетый по-домашнему, подходит к роялю, на котором стоит вазочка с ореш-ками, берет оттуда горсть орехов и бросается на диван.
ПАВЕЛ. Хорошо! Вот если бы сюда сейчас еще и Полину! (хлопает по дивану рядом с собой.) Мама! Мне не звонили?
Входит Клара Абгаровна, снимает на ходу фартук, и остается в своем обыч-ном темном классическом платье.
КЛАРА АБГАРОВНА. А разве ты ждал звонка? Ты же только что пришел от Камелии. Там ведь вы были все вместе, или нет?
ПАВЕЛ. Там были только Камка, Азик, Рафик и Эдик. Но ведь это не «все», ты же знаешь.
КЛАРА АБГАРОВНА. Извини, Павлуша, что я начинаю с тобой разговор на эту тему, но, мне кажется, что история повторяется по спирали. (Подходит к сыну и останавливается прямо напротив него) Мне этого очень не хочется.
ПАВЕЛ. Садись, мама. (Берет ее за руку и заставляет сесть рядом с собой) Ну, что такое? Неужели ты веришь во всю эту чепуху?
КЛАРА АБГАРОВНА. В зависимости от того, что ты называешь чепухой, - ход человеческой истории или свой роман с неподходящей женщиной.
ПАВЕЛ. Мама, какой такой роман? Это не роман, это – эпопея!
КЛАРА АБГАРОВНА. (Жмурится и морщится) Ну, что ты несешь, мне страшно тебя слушать. Я бы на твоем месте прислушалась к мнению матери, которая уже пережила трагедию из-за этой девушки. Твой каприз может стоить мне кучи нервных клеток. Ты не забыл, что кроме тебя у меня нет больше нико-го на свете?
ПАВЕЛ. Мама, у Полины тоже нет никого, кроме меня. Ты ведь не ревнуешь меня? Ты в моем сердце занимаешь особое место, которое никто у тебя не от-берет. Но ведь мне нужна еще и любовь… то есть, когда-нибудь будет нужна. Я решил, что это объектом этого действа будет самая замечательная девушка на свете.
КЛАРА АБГАРОВНА. Ты действительно так о ней думаешь или ты просто ос-леплен ее внешними данными, как это было с твоим несчастным братом?
ПАВЕЛ. Я ослеплен ее внешними данными, как это было всю мою сознатель-ную жизнь, но я люблю ее не за это. Мама, мне ее жаль. Она совсем одна. Ее некому защитить.
КЛАРА АБГАРОВНА. Еще одна ловушка для сентиментальных мужчин – оди-нока, некому ее защитить, - как это старо и банально!
ПАВЕЛ. Подожди, мама, ты что-то имеешь против Полины? Ведь ты, кажется, не возражала против ее отношений с Игорем, радовалась их встречам, не могла на них налюбоваться…
КЛАРА АБГАРОВНА. Господи, ты говоришь о другой жизни. Жизни до вой-ны. А теперь – совсем другое время.
ПАВЕЛ. Неужели нельзя дать ей еще один шанс? Ведь она специально перешла в Иняз, чтобы быть ближе ко мне, чтобы никогда с нами не расставаться. При-чем, насколько я знаю, никакой войны больше не предвидится.
КЛАРА АБГАРОВНА. Тогда мы тоже не предвидели никакой войны.
ПАВЕЛ. Мама, но ведь тогда было другое время, ты сама говорила. Сейчас – гласность. Ничего не происходит без широкой огласки. В таких условиях вряд ли кто-то рискнет заговорить о военном вмешательстве в дела независимых го-сударств.
КЛАРА АБГАРОВНА. Умоляю, не разглагольствуй о том, что никак не зависит от нас с тобой…
ПАВЕЛ. Мама, мы живем в самое лучшее время на свете. Ты представь, как нам повезло. Ведь за то, что мы с тобой сейчас можем и знаем, миллионы лю-дей погибли в тюрьмах и лагерях…
КЛАРА АБГАРОВНА. Мальчик мой, разве можно быть таким податливым? Тебе предстоит прожить жизнь в этом безумном мире, а ты готов верить во все, что говорят другие, рассчитывая как раз на доверчивость таких как ты.
ПАВЕЛ. Да, так было раньше, но теперь-то все гораздо проще и яснее. Лично я счастлив, что сегодня каждый может высказаться по любой волнующей его те-ме, смело говорить о наболевшем, никого не боясь и не опасаясь за близких. Сегодня не так-то просто будет отправить меня на войну без моего принципи-ального на то согласия.
КЛАРА АБГАРОВНА. Прошу тебя, не шути об этом. И не заговаривай мне зу-бы. Ты уверен, что знаешь о Полине все, что тебе следовало бы знать?
ПАВЕЛ. Знаю, что она очень талантливая, умная, честная, добрая, ласковая, красивая, обеспеченная, - мать заваливает ее навязчивым снабжением из-за границы. У нее большое будущее, она планирует вернуться в консерваторию, ее ждет большой триумф, она – будущая королева.
КЛАРА АБГАРОВНА. И как ты представляешь себя в роли мужа королевы? Ты подумал об этом? Бесконечные разъезды, аплодисменты, цветы в корзинах, поклонники, рауты и комплименты. Она ведь очень красива, и этого не избе-жать. Ты не боишься показаться слишком мелким и ничтожным рядом с ней?
ПАВЕЛ. Мама, если я буду против, она и шагу не сделает, - так и останется учительницей в средней школе. Ведь это тоже неплохо. Но я не эгоист, я не стану подавлять ее стремление к прекрасному. Все будет так, как мы вместе решим. Не беспокойся, мамочка! В одну воронку, сама знаешь, бомба дважды не попадает.
КЛАРА АБГАРОВНА. Да, если бомбу специально туда не направить. Ведь ты сам говорил, что она нарочно поступила в Иняз, чтобы быть ближе к тебе. Хо-тя, если честно, у меня есть другие сведения.
ПАВЕЛ. Значит, ты знаешь о Полине что-то, о чем не известно мне? Мама, я прошу тебя не скрывать от меня ничего.
КЛАРА АБГАРОВНА. Знаешь, сегодня такой чудесный день. На улице тепло, сухо, - настоящая весна посреди зимы. Я закончила все свои дела и в кои-то ве-ки могу спокойно с тобой поговорить. Думаю, я не найду другого, более подхо-дящего момента. Я не стала бы тебе говорить то, что мне известно о Полине, если бы дело не касалось твоего отца.
ПАВЕЛ. Ого! Вот это поворот. При чем тут мой отец, царство ему небесное?
КЛАРА АБГАРОВНА. До царства небесного твоему отцу далеко, судя по его внешнему виду и богатырскому здоровью.
ПАВЕЛ. Не понял. Он что – жив? У меня есть живой отец? (Встает и направ-ляется к противоположной стене, чтобы лучше видеть мать, все еще сидя-щую на диване) Это так?
КЛАРА АБГАРОВНА. Сынок, я рада, что ты у меня обладаешь здоровым чув-ством юмора. Да, твой отец жив. И был жив всегда. Просто я не считала для не-го возможным находиться рядом с нами. Он совершил гадкий, мерзкий посту-пок, которому нет названия.
ПАВЕЛ. Ничего подобного, мама. В наши дни всему есть свое название. Что он там совершил? Его завербовали? Он стал работать на Запад?
КЛАРА АБГАРОВНА. Этого только не хватало. Я сказала «гадкий и мерзкий поступок», а не «предательство интересов Родины». Ты знаешь, речь идет об интимной сфере.
ПАВЕЛ. Все ясно. Он тебе изменил, предпочел тебе другую женщину, да? (Бе-рет стул и садится на него верхом, поставив его поближе к матери, прямо на-против нее) И за это ты лишила нас права иметь отца, пусть даже воскресного?
КЛАРА АБГАРОВНА. Нет, он не предпочел мне другую. Дело не в этом.
ПАВЕЛ. Ладно, поскольку ты не называешь это своим именем, придется мне догадаться, а ты скажи просто «да» или «нет». Он что, был импотентом?
КЛАРА АБГАРОВНА. Ты думаешь, за это я стала бы его отстранять от обще-ния с детьми?
ПАВЕЛ. А, ну да, ты права. Господи, что же он такое сделал? Интимная сфе-ра… Просто не понимаю. Он что, - воспользовался услугами проститутки?
КЛАРА АБГАРОВНА. Нет, но уже теплее.
ПАВЕЛ. Вот это да! Что же он сделал? Скажи, мама, там вообще идет речь о ЕГО интимной связи с кем-то?
КЛАРА АБГАРОВНА. Вот именно – с кем-то! А теперь догадайся, с кем.
ПАВЕЛ. Ну, Полину я сразу отметаю, когда вы разошлись, ей было не больше семи лет. Да с кем же? Это конкретный человек, которого я знаю?
КЛАРА АБГАРОВНА. Нет, это не кто-то конкретный, хотя это, несомненно, человек.
ПАВЕЛ. Уф! Слава Богу! Я уже решил, что животное какое-нибудь! Лошадь или корова. Или коза.
КЛАРА АБГАРОВНА. Павел, имей уважение. Это твой отец. Не так уж и страшен был его поступок, чтобы так издеваться.
ПАВЕЛ. Прости, но это ты его прогнала за этот самый «не страшный посту-пок». А если все так невинно, зачем было его прогонять?
КЛАРА АБГАРОВНА. Я была слишком молода, и потом, тогда, в застойные годы, это выглядело вопиюще недопустимым. И я тогда решила, что он занима-ется этим давно и часто. Я страшно испугалась за нас всех. Это ведь была и есть уголовная статья.
ПАВЕЛ. Подожди, он что - с мальчиком маленьким…
КЛАРА АБГАРОВНА. Нет. Не с маленьким. С молодым парнем. Здесь, у нас дома. Прямо на моих глазах. Я тогда как раз вернулась из поликлиники, уже со справкой о беременности, хотела его порадовать. Потом, входя в подъезд, я вспомнила, что должна была еще зайти в секцию за Игорем, но решила, что Игорь, в крайнем случае, и сам дойдет. Я спешила сообщить Андрею новость о твоем скором появлении. Правда, я ждала девочку, ты знаешь.
ПАВЕЛ. (Встает и почти отшвыривает стул, словно поняв всю несправедли-вость произошедшего) Мама, где мой отец?
КЛАРА АБГАРОВНА. Я вижу, на тебя не сильно повлияло известие о пристра-стиях твоего отца. Боюсь, что я была действительно не права, лишив вас отца. Но неужели твоя хваленая гласность лишила вас всех адекватного восприятия определенных вещей?
ПАВЕЛ. (Наклоняется к матери так, как если бы она была туга на ухо) Это может разъяснить только он, мой отец. Я не стану судить о человеке за его спи-ной, не давая ему возможности даже защитить себя.
КЛАРА АБГАРОВНА. Ты считаешь, что этому можно найти оправдание?
ПАВЕЛ. (Подскакивает и ходит по комнате в нетерпении) Мама, мамочка, я тебя очень люблю. Но и отца своего я тоже всегда любил, пусть и заочно. Я знаю одно: существует тысяча вариантов произошедшего, и я готов отбросить девятьсот девяносто девять из них, чтобы узнать об одном - самом безобидном. Причем, я, как человек уже достаточно взрослый, желаю сам поговорить с от-цом как мужчина с мужчиной.
КЛАРА АБГАРОВНА. Вот уж воистину, нет предела мужской солидарности. Он наверняка убедит тебя в том, в чем ему удалось убедить меня. Я его почти простила. Понимаешь, все эти семнадцать лет, что его не было рядом со мной, мне его на самом деле не хватало, и мне приходилось все время убеждать себя, что его поступок не имеет прощения, что он недостоин ни меня, ни таких детей как вы. Только эти мысли позволяли мне спокойно воспринимать его отсутст-вие. Но я часто писала ему, он знал и знает все, что у нас происходило. Он при-сылал мне письма, открытки, телеграммы, посылки…
ПАВЕЛ. (Который уже успел остановиться и теперь слушал мать с доброй улыбкой) Да, я помню… загадочный поклонник?
КЛАРА АБГАРОВНА. Да, это был именно он. Он был здесь в прошлую пятни-цу. Я разговаривала с ним очень долго. Весь вечер, почти до ночи…
ПАВЕЛ. В прошлую пятницу… это когда к тебе Полина приходила на меня жа-ловаться? Она видела его?
КЛАРА АБГАРОВНА. Да нет, он к тому времени уже ушел.
ПАВЕЛ. Значит, он был в Баку? Он не уехал еще? Мама, я должен его повидать прежде, чем он уедет. Прошу тебя…
КЛАРА АБГАРОВНА. Да что ты так завелся, ей-богу… Он взял рождествен-ский отпуск, пробудет здесь еще недели три, успокойся. Живет в гостинице «Интурист», я ему позвоню, и вы встретитесь. Он будет счастлив, что его сын оказался таким понимающим человекам.
ПАВЕЛ. Он живет в гостинице… мой отец. Отец моего брата. Это же немыс-лимо, мама, ну как ты могла такое допустить! Это же и его дом тоже!
КЛАРА АБГАРОВНА. Уверяю тебя, это его собственное решение. Как только он услышит от меня, что ты его простил и готов жить с ним под одной крышей, все решится само собой. Ведь он не мог свалиться тебе как снег на голову, правда? Мы договорились, что я тебя подготовлю.
ПАВЕЛ. (С радостным восторгом) Мамочка! И папа будет жить с нами? У ме-ня будет свой собственный отец? Настоящий?
КЛАРА АБГАРОВНА. Слушай, ну ты прямо как малыш трехлетний! Ты ведь знаешь, что твой папа работает в зарубежных представительствах, его не быва-ет в Союзе месяцами, годами. Если бы мы с ним не разошлись, то, возможно, все сейчас сложилось бы иначе. Мы бы жили с ним где-нибудь в Нидерландах. И Игорь тоже.
ПАВЕЛ. То есть, если бы вы не разошлись, Игорь никогда не познакомился бы с Полиной, его бы не направили в Афган, он не потерял бы ногу и не покончил с собой из-за этого.
КЛАРА АБГАРОВНА. Нет, нет, я тогда просто не способна была прореагиро-вать иначе на поступок твоего отца. Это точно. От судьбы уйти невозможно, это даже не аксиома. Это - закон. Кстати, если бы я развелась с отцом офици-ально, покончив таким образом с его карьерой, Игоря, возможно не направили бы так далеко, - ведь я была бы тогда матерью-одиночкой.
ПАВЕЛ. Да, мама, ты права. Обстоятельств слишком много, всего не преду-смотришь и от судьбы не уйдешь. Но ты меня сегодня сделала самым счастли-вым на свете. А теперь, пожалуйста, не медли. Сегодня действительно чудес-ный день, и я хочу, чтобы мой отец провел свой отпуск у себя дома, вместе с нами. Пожалуйста, позвони ему, мама.
КЛАРА АБГАРОВНА. С удовольствием. (Встает и направляется к двери) Я ожидала от нашего с тобой разговора больше неприятных моментов, чем их было на самом деле. То есть, их и не было почти. И я благодарю тебя за это.
Клара Абгаровна выходит. Павел выхватывает из вазы яблоко и с возбуждени-ем ест его, словно мечтал только об этом. Ходит по комнате, радостно под-прыгивая время от времени, потом вдруг останавливается, меняется в лице и, бросившись к двери, высовывает голову в прихожую.
ПАВЕЛ. Мама! А при чем тут Полина, мама? Мама!!! Полина тут при чем?
КЛАРА АБГАРОВНА. (Заталкивает его в комнату и толкает на диван.) А она летом восемьдесят первого, когда твой отец приезжал в Баку по делам, встретила его на улице и повисла на нем с криками «Игорь, Игорь!».
ПАВЕЛ. Не понял. Что за ерунда?
КЛАРА АБГАРОВНА. Значит так. Твой отец видел в твоей комнате ее портрет. Сказал, что эта девушка была студенткой консерватории, и неожиданно броси-лась к нему прямо на тротуаре, кричала ему «Игорь, Игорь!». Ему пришлось притвориться иностранцем, еле отвязался.
ПАВЕЛ. Значит, они с братом настолько похожи…
КЛАРА АБГАРОВНА. Да, чистая копия.
ПАВЕЛ. Подожди, мама, ты сказала… лето восемьдесят первого? А точнее?
КЛАРА АБГАРОВНА. Твой отец был в Баку с шестого по девятнадцатое июня.
ПАВЕЛ. Мама, мама, это точно?
КЛАРА АБГАРОВНА. Я знаю наизусть все передвижения своего мужа. Ошиб-ки быть не может.
ПАВЕЛ. Мама, но ведь Игорь тогда был еще жив, понимаешь?
КЛАРА АБГАРОВНА. Это тут совершенно ни при чем.
ПАВЕЛ. (Встает и выпихивает ее обратно в прихожую.) Ладно, ладно, мама, иди, иди, звони. (Закрывает за ней дверь) Нет, этого не может быть. Боже мой… он тогда уже был без ноги. Он тогда долечивал руку и ребра. Мой брат ждал ее писем. Он писал, что от нее ничего нет вот уже неделю. Писал пятна-дцатого. Все сходится. Обманщица. Предательница. Женщина.
ГОЛОС КЛАРЫ АБГАРОВНЫ. Павел, к тебе гости! Проходите, девочки, он в гостиной сидит.
Входят Полина и Инка, обе – прекрасные и радостные.
ИНКА. Павлик, салют! Как жизнь молодая?
ПАВЕЛ. Спасибо, потихоньку.
ИНКА. Ты какой-то дефицитный стал в последнее время. Не заглядываешь к нам.
ПОЛИНА. Он был в наших краях позавчера вечером, только ты почему-то в это время с мужем в приморский парк укатила. Салют смотреть.
ИНКА. День Советской Армии – святое дело.
ПОЛИНА. Салют и с наших балконов прекрасно видать.
ПАВЕЛ. Присаживайтесь, пожалуйста. (Ставит перед ними вазы с фруктами и орехами). Вот, угощайтесь, я сейчас пойду, чайник поставлю.
Павел выходит. Полина и Инка переглядываются в некотором замешательст-ве.
ИНКА. Что с ним такое? Какой-то он сам на себя не похожий.
ПОЛИНА. Честно говоря, не понимаю. Он всегда так радовался нашим неожи-данным визитам.
ИНКА. Мне кажется, он на тебя злится. Даже не поздоровался с тобой.
ПОЛИНА. Павлик может злиться на меня только за то, что я обращу внимание на другого мужчину. А этого пока не было.
ИНКА. А если и было, то сто лет назад. Зато, как я понимаю, ты этого денди так и не смогла забыть.
ПОЛИНА. Смогла, не смогла, что толку? Его нет и, конечно, никогда не будет. Это, скорее всего какой-то мошенник, и то, что я его встретила, сыграло страш-ную роль в нашей жизни.
ИНКА. Полина, будь честна хотя бы со мной. При чем тут он? Он ведь с самого начала не знал, как от тебя отделаться. Зачем тебе было нужно вот так за ним бегать?
ПОЛИНА. Ты просто не видела его. Это была точная копия Игоря. Точная, по-нимаешь?
ИНКА. Копия, точная копия, - это все равно не Игорь! Не Игорь, понимаешь? Ты должна была честно ждать своего жениха из Армии.
ПОЛИНА. Боже мой, какая оригинальная инсинуация.
ИНКА. У тебя сейчас есть прекрасная возможность начать новую жизнь, Пав-лик по тебе с ума сходит. Зачем ты морочишь ему голову? Забудь этого типа, забудь прошлое и посвяти себя будущему.
ПОЛИНА. Да, это очень просто произнести. Только я не робот, а живой чело-век. Моя память, мое сердце – это не часовой механизм и вообще не механизм. Это что-то более сложное. Мне это, во всяком случае, не подвластно.
ИНКА. Маешься собственной дурью. Ладно, тише, кажется, идет.
Входит Павел, ставит на стол поднос с чашками, отходит от стола и оста-навливается возле противоположной стены, чтобы лучше видеть лицо Поли-ны.
ПАВЕЛ. Сейчас чайник закипит. У нас сегодня гости. Гость.
ИНКА. А, все понятно. Наверное, мы не вовремя. Знаешь, ведь цивилизованные люди предупреждают о своих визитах.
ПАВЕЛ. Ерунда, все в порядке. Инка, выложи чашки на стол, я поднос уберу, а ты пока заварку разлей.
Павел забирает со стола поднос, с которого оторопевшая Инка уже успела убрать чашки, и снова исчезает за дверью.
ПОЛИНА. Нет, я ничего не понимаю. Инка, я боюсь. Мне так страшно, сама не знаю, почему.
ИНКА. «Не знаю почему». Зато я знаю. Пренебрежение со стороны такого доб-рого и безобидного парня кого хочешь с толку собьет. Посмотри на него. Он же как святой. Я бы на твоем месте от счастья на седьмом небе была. А ты его просто используешь, чтобы очистить свою совесть.
ПОЛИНА. Не только это. Я просто хочу быть ближе к семье Игоря. Это моя вторая,… то есть, единственная теперь уже семья. Я не могу, не могу быть од-на. Ты не представляешь, как мне хотелось бы жить здесь, в открытую, ни пе-ред кем не отчитываясь. Так и было бы сейчас, если бы не война.
ИНКА. Ничего потерпи. Скоро Павлик окончит школу, поступит в вуз, в Ар-мию теперь уже не призывают из вузов. (Берет заварной чайник и разливает по чашкам заварку) А там, глядишь, и Армия отомрет.
ПОЛИНА. Господи, как я мечтаю об этом! Слушай, Инка, умоляю тебя, уйди сейчас отсюда. Придумай что-нибудь, и уйди. Мне нужно поговорить с ним без свидетелей.
ИНКА. А мне не нужно ничего придумывать. Вовик мой генеральную уборку затеял, скоро годовщина нашей свадьбы. Я обязана ему помочь. Обещала вер-нуться пораньше.
Входит Павел, несет горячий чайник, ставит его на стол. Садится на диван.
ИНКА. Знаешь, Павлик, я сейчас быстренько попью чай и мне сматываться на-до. Вовик без меня не справится с уборкой. Весь дом вверх дном перевернул. (Берет чайник с кипятком и разливает чай) Представляешь, Полина, нашлась твоя косметичка, которую ты сто лет назад якобы в консерватории потеряла.
ПОЛИНА. Что, правда? Моя розовая косметичка? Серьезно?
ИНКА. Ну что я, врать, что ли буду? (Отпивает) Розовая они или сиреневая, - это уже другой вопрос, но то, что она твоя – как пить дать. В ней твоя космети-ка громыхает. Я этот звук ни с чем не спутаю.
ПОЛИНА. Ну, косметику эту можно уже выкинуть… как жаль, что ее у меня не украли, как я предполагала. Так моя дефицитная косметика хоть не пропала бы зря.
ИНКА. Знаешь что, я тебе ее отдам, а ты уж сама решай, выкидывать ее или нет. (Допивает свой чай) Ну, все, товарищи. Мне пора. Извини, Павлик, что так все нелепо получилось, но совесть тоже надо иметь. Я буду тут чай пить, а мой муж – с хламом возиться, - нехорошо! Пока!
Инка выходит. Павел сидит на своем месте и пристально смотрит на Полину. Она встает, подходит к дивану и садится рядом с ним и смотрит на него, как будто ждет от него чего-то обычного, например, поцелуя.
ПАВЕЛ. Что такое? Что с тобой?
ПОЛИНА. Да нет, ничего.
ПАВЕЛ. Странно, да? Оставить косметичку у подруги, и не заметить этого в течение стольких лет.
ПОЛИНА. Мы тогда обе были студентками, часто бегали друг к другу с книж-ками. А моя косметичка не обычная была, на книгу похожа, твердая такая.
ПАВЕЛ. Я помню прекрасно эту твою косметичку. Она была у тебя еще при Игоре. Значит, ты ее в тот же период и потеряла?
ПОЛИНА. Да нет, я тогда уже на втором курсе консерватории была. Помнишь, я тебя на улице встретила, попросила тебя письмо Игорю в почтовый ящик опустить? Вот в тот же день я ее у Инки и оставила. Правда, все это время я считала, что ее у меня в консерватории украли. Была там одна такая… А мама Инкина, наверное, вместе с ненужными уже учебниками и упрятала в долгий ящик мою косметичку.
ПАВЕЛ. Извини, но я не помню, как ты меня просила письмо в ящик опустить. Я помню эту нашу встречу. Единственную за период отсутствия Игоря. Ты шла с занятий, я – на плавание. Ты меня остановила, спросила, как дела у мамы, есть ли нам письма от Игоря, что он пишет о своих увечьях. Я тогда даже слова тебе не сказал. Ты мне показала свою косметичку, сказала, что там письмо, ко-торое ты написала для Игоря. Что его нужно отправить. Но мне ты этого не по-ручала.
ПОЛИНА. (Дрожит всем телом) Павел, прошу тебя, скажи, в чем дело. Ты се-годня странно со мной обращаешься.
ПАВЕЛ. Не нервничай. Все как нельзя лучше. Чай, который никто не пьет. Косметичка, которую никто не крал. Письмо, которое никто не отправлял…
ПОЛИНА. Павел, что происходит? Ты меня пугаешь.
ПАВЕЛ. Нет, ты мне не ответила. Ты так и не отправила это письмо? Ты ведь все это время была убеждена, что отдала письмо мне, чтобы я опустил его.
ПОЛИНА. Честно говоря, я уверена, что отдала его тебе. Господи, да я ведь помню, что отдала. Я даже Инке сказала, что встретила тебя на улице и попро-сила опустить.
ПАВЕЛ. Полли, я был всего лишь восьмилетним пацаном. Возможно, ты и про-сила меня что-то опустить, но ничего ты мне не вручала. Я наверняка подумал, что не так тебя понял. Ты говорила как-то рассеянно, сбивчиво, задавала вопро-сы, и сама на них отвечала, я ничего не понял. Помню, что рассказал маме о встрече с тобой, что мама покачала головой и посетовала, что ты уже несколько дней не заходишь и не звонишь.
ПОЛИНА. Нет, это немыслимо. Это было последнее письмо. Он должен был его прочесть. Я там писала ему, что… (Осекается)
ПАВЕЛ. Что полюбила другого, да?
ПОЛИНА. Павел, о чем ты, кого – другого?
ПАВЕЛ. Я помню наш с тобой разговор первого сентября, в кабинете англий-ского. Ты тогда настойчиво говорила о том, что ни за что не оставила бы моего брата из-за такой причины, как инвалидность. А как насчет других причин?
ПОЛИНА. Знаешь, я, наверное, сумасшедшая. Я ничего не понимаю. Что с то-бой происходит?
ПАВЕЛ. Он наверняка не стал бы кончать с собой, если бы знал, что ты полю-била другого. Больше всего его интересовали твои чувства. Ему было бы про-ще, если бы ты его разлюбила. Он писал об этом маме. Тогда ему не пришлось бы тяготить тебя своими болячками. Пользоваться твоей беззаветной любовью.
ПОЛИНА. Господи, Павел, миленький, тебе нравится меня мучить? Что такое? Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?
ПАВЕЛ. Кто? Да ты сама. И не только мне, а всем ребятам. Не помнишь свою историю с англичанином?
ПОЛИНА. Но ведь… пойми, я была в жуткой депрессии, а он был копией твое-го брата.
ПАВЕЛ. Да, копией моего ЖИВОГО брата. Полина, давай прекратим этот раз-говор, в котором я никогда не отличу искренность от лицемерия. У меня нет большого опыта общения с такими женщинами как ты.
ПОЛИНА. (Сникшая окончательно) Боже мой, я такая бестолковая. У меня ни-когда ничего не получается так, как у других. Меня никто не понимает. Если хочешь, я уйду. Хочешь?
ПАВЕЛ. Не надо. Я не собираюсь оставлять тебя на произвол судьбы. Ты не справишься одна, это ясно. И поэтому, будешь со мной, если захочешь. И по-том, я должен познакомить тебя с одним человеком. Он вот-вот придет.
ПОЛИНА. (Немного успокоившись, с улыбкой) Хорошо. Я сделаю так, как ты скажешь. Но, если честно, я действительно, очень плохо поступила. Даже в том, что не отдала тебе письмо. Если бы твой брат получил его! Оно, я уверена, на-ходится в данный момент в той самой косметичке. Я очень порочна по сути. Я не подхожу тебе, Павлуша.
ПАВЕЛ. Брось. У тебя есть одно смягчающее обстоятельство: я люблю тебя. (Придвигается к ней, обнимает рукой за шею и страстно целует) Даже если сейчас выяснится, что ты – преступница, убийца, маньячка, проститутка, ана-шистка, героинщица или все это вместе взятое – ничто не изменит моего чувст-ва. Оно не может зависеть от таких мелочей.
ПОЛИНА. А от чего оно может зависеть?
ПАВЕЛ. Нет, не от твоего желания. Только от самой жизни. Пока я жив, это будет так. Даже если ты запретишь мне тебя любить.
ПОЛИНА. Но ведь ты называл в основном род занятий – преступница, убийца, наркоманка, проститутка. А как насчет личных качеств? Если я подлая, низкая, злая, завистливая, сплетница и забияка?
ПАВЕЛ. Не думаю, что смог бы полюбить такую, но – теперь уже поздно рас-суждать. Я уже влюблен, а там хоть трава не расти.
ПОЛИНА. А я разве заслуживаю такого отношения?
ПАВЕЛ. Это совсем другая плоскость.
ПОЛИНА. Вот мне очень интересно – ты всегда будешь таким или это у тебя со временем пройдет. Ты так не похож на других. Ты очень добрый.
ПАВЕЛ. Да. Азик предлагает меня в Красную книгу занести.
ПОЛИНА. Павел, поцелуй меня еще.
ПАВЕЛ. Нет, не надо. Спасибо. Это может плохо кончиться.
ПОЛИНА. Но я ведь молодая и нормальная женщина, Павлик! Будь я поприми-тивнее, я бы уточнила, что я вообще-то пока еще девушка.
ПАВЕЛ. Но ты это уточнила оттого, что ты больно возвышенна, да?
ПОЛИНА. Не цепляйся. Попробуй лучше понять. Я желаю дать тебе все, что могу.
ПАВЕЛ. Ты можешь также дать мне по морде. Но ни ты, ни я не хотим этого.
ПОЛИНА. Не валяй дурака. Я очень хочу стать твоей женщиной. И ты, конеч-но, вряд ли будешь против.
ПАВЕЛ. Ошибаешься. Я против. Я отношусь к тебе с большим уважением, и не допущу, чтобы кто-то тебя соблазнил и бросил, даже если это буду я.
ПОЛИНА. Так ты собираешься меня бросить?
ПАВЕЛ. Разлюбить – никогда. Но бросить…только если мы опередим собы-тия…
ПОЛИНА. Но ведь я – взрослый человек, ты – тоже будто бы не ребенок уже. Неужели мы не сможем разумно конспирироваться до твоего восемнадцатиле-тия?
ПАВЕЛ. Нет, вы послушайте ее! Она же откровенно пристает ко мне!
ПОЛИНА. А ты разве забыл, что я вполне могу оказаться уличной девкой, не рискуя при этом потерять твою любовь?
ПАВЕЛ. Увы, это так.
ПОЛИНА. И ты совсем ничего не хочешь знать о моих чувствах к тебе?
ПАВЕЛ. А зачем мне это? Что от этого изменится? Ты можешь чувствовать и делать все, что захочешь. Я не держу тебя.
ПОЛИНА. Но ведь тебе было бы приятнее знать, что я люблю тебя, нежели на-оборот.
ПАВЕЛ. Ерунда. Ничего подобного. Мне важно только то, что ощущаю я. Тебя я не могу ни просить, ни заставлять. Ты ведь не стала бы со мной сближаться, если бы не желала этого по каким-то соображениям.
ПОЛИНА. Хитрый ты, однако. Да, у меня были определенные соображения, когда я попросила администрацию школы дать мне ваш класс. И связаны они были только с тобой. И я мечтала о тебе, как о мужчине с того момента, как мы увиделись в универсаме. Я не ожидала, что ты вырастешь таким лапочкой. Вы, конечно, очень разные с братом. Но и чувства у меня к вам разные. Он был для меня старшим наставником, авторитетом, защитником, гордостью. А ты – на-оборот: младший, наставляемый, для которого я являюсь авторитетом, а при случае и защитить смогу, а ты в свою очередь мог бы мной гордиться.
ПАВЕЛ. И при всем этом ты желаешь меня как мужчину?
ПОЛИНА. Но ведь любовь бывает многоликая.
ПАВЕЛ. Не знаю. У меня пока нет такого стремления. Во всяком случае, по от-ношению к тебе.
ПОЛИНА. Вот это номер! А к кому же тогда?
ПАВЕЛ. Да мало ли к кому! Бывает, идешь по улице, видишь девчонку, и сразу же представляешь ее в роли партнерши. Но это так только, на уровне фантазий. Я никогда не позволял себе предлагать такое незнакомым девчонкам.
ПОЛИНА. Час от часу не легче. Ну, а знакомым?
ПАВЕЛ. Не успели пожениться, а ей уже отчет давай. Хороша невеста!
ПОЛИНА. Я серьезно, мальчик.
ПАВЕЛ. Есть вещи, которые не предназначены для твоих нежных ушей и для твоего непорочного сознания.
ПОЛИНА. Да ты меня просто интригуешь. Цену себе набиваешь. Боишься, что я не доверюсь тебе, неопытному.
ПАВЕЛ. Пожалуй, для меня наиболее предпочтительно, чтобы ты думала именно так.
ПОЛИНА. Боже ж мой! Ты тот еще хитрюга! Я открываю в тебе новые и новые грани.
ПАВЕЛ. Ой, а вот такой оборот больше подходит для женщины, чем для сем-надцатилетнего обормота.
ПОЛИНА. Не говори о себе в таких выражениях, это неуважение к тем, кто те-бя любит.
В прихожей слышится звук открываемой входной двери, голоса Инки и Володи, который здоровается с Кларой Абгаровной, справляется о самочувствии, вы-сказывается о погоде и т.п. Затем Инка и Володя входят в гостиную, и Павел с Полиной поднимаются с дивана. Павел и Володя здороваются, пожимая друг другу руки. Инка многозначительно переглядывается с Полиной.
ВОЛОДЯ. Привет, долговязый. Как живешь?
ПАВЕЛ. Да вот, здоровяк, дышу пока.
ВОЛОДЯ. Что так мрачно, орел?
ПАВЕЛ. (Указывает взглядом на Полину) С этой не соскучишься. Вы как раз вовремя, иначе она взяла бы меня в оборот.
ПОЛИНА. Послушайте только этого нахала, он вам еще и не такое наплетет.
ИНКА. Павлик, Володя пришел к тебе, чтобы посмотреть на Полинин портрет, хочет заказать у того же мастера нашу свадебную фотографию.
ПАВЕЛ. Ой, умоляю тебя, только без этих церемоний. Хотите, чтобы я вышел – я выйду.
ИНКА. И Володя тоже. Через пять минут можете возвращаться.
ВОЛОДЯ. Пойдем, Павлик. Покажи мне то, о чем я впервые здесь услышал.
Павел и Володя выходят.
ИНКА. (Достает из сумки бледно-сиреневую косметичку на кнопках, похожую на книгу) На, держи. Только не падай, когда увидишь, что там находится поми-мо твоих Ланкомов. (Подходит к вазе с орешками и загребает горсть)
ПОЛИНА. Значит, все верно. Я ничего не отдавала Павлуше, и письмо до Иго-ря не дошло.
ИНКА. Ага, разобрались уже… Как видишь, твоя рассеянность в связи с вне-запно вспыхнувшим чувством к иностранцу сыграла свою роковую роль в судьбе несчастного Игоря. (Садится на диван и поедает орешки)
ПОЛИНА. (Садится рядом с ней) Ты вскрыла мое письмо?
ИНКА. Очень надо! Я прекрасно помню, как ты его писала при мне, чуть ли не под мою диктовку. Я его больше по конверту узнала. Я его наизусть помню, ес-ли хочешь знать. Непутевая ты все-таки. (Нежно обнимает подругу за плечо и укачивает ее)
ПОЛИНА. (Отвечает на Инкин добрый жест, положив свою голову ей на пле-чо) Да, этого нельзя отрицать. Но я, кстати, тоже помню это письмо слово в слово. Оно начиналось, пожалуй, слишком официально. «Здравствуй, дорогой мой солдат Советской Армии. Ты будешь мне дорог всегда, до конца дней мо-их. (Голос Полины несколько меняется, становится более подростковым и в то же время раскатистым, исходит уже как будто не от нее, а откуда-то сверху, свет на сцене медленно гаснет, в углу сцены появляется силуэт Полины боле хрупкий, более угловатый, с наименее выраженными женскими формами, высоко забранным «хвостом» на голове, в мини-юбочке, с папкой для нот) Я никогда не забуду того, что было между нами, как нельзя забыть первое впе-чатление от шторма на море. Ты первый дал мне самые прекрасные ощущения, которых я никогда не испытывала раньше. Но теперь, когда мы с тобой расста-лись, когда ты находишься на самой настоящей войне, а я – в самой обычной суете, я просто не выдерживаю этой разлуки. Я уже привыкла к твоему посто-янному присутствию, к твоим неожиданным, но приятным появлениям в тот момент, когда ты больше всего бываешь нужен. Я просто невозможна без твоей постоянной опеки, без сознания того, что ты рядом. Я теперь другая. Не такая, какую ты любил. Наверное, мне недостает какого-то качества, присущего вер-ным женщинам, терпеливо ожидающим своих мужчин в течение долгих меся-цев. Я слишком неуверенна в себе. Я – просто ничто вне музыки или школьных предметов. Только за роялем или за учебниками я – это совершенно самостоя-тельный и состоявшийся человек. В обычной же жизни я просто кукла, которая не может без хозяина. Я часто навещаю твою маму, но от этого мне только еще больнее. Не могу находиться у тебя дома и не видеть тебя. Я поняла одну вещь, которая меня ужасает: я любила не тебя. Да, милый мой солдатик. Я любила не тебя, а человека, который готов был на все для меня. На которого я могла бы опереться в любое время дня и ночи. Без которого я просто не существую в полную силу. И разлука с которым для меня немыслима, как если бы я была рыбой, выброшенной на берег. Сейчас, когда я практически задыхаюсь от раз-луки с тобой, от известия о твоем ужасном ранении, от желания быть ближе к тебе, от непростительного поведения моей мамы (я писала тебе об этом), от де-прессии, которую переживает мой бедный папа, - сейчас, когда я готова была отказаться от всего, кроме музыки, когда я хожу по улицам, не обращая внима-ния ни на людей, которые чертыхаются и крутят пальцем у виска, ни на маши-ны, которые с визгом тормозят и злобно гудят мне вслед, я встретила человека, который может занять твое место в моей жизни. Возможно, не навсегда, но хо-тя бы на время. Теперь, когда у тебя такое ужасное положение, когда ты уже не сможешь быть прежним Игорем, - сильным, веселым и надежным, с которым не страшно в любое время суток гулять по самым затаенным улочкам Баку, я все равно готова не расставаться с тобой, если ты позволишь. Но мне кажется, что ты мне этого не позволишь. Я слишком хорошо тебя знаю. Поэтому-то я и взяла на себя смелость написать тебе о том, что встретила человека, с которым смогу быть счастлива так, как планировала быть счастлива с тобой. Я уверена, что ты меня отпустил бы. Долечивай свои раны и возвращайся домой. Ты бу-дешь рад, когда увидишь этого человека. Он очень, очень на тебя похож. Толь-ко постарше и с определенным лоском, который при известных обстоятельст-вах, несомненно, появился бы с возрастом и у тебя. Имей в виду, что я буду ждать твоего письма с ответом: согласен ли ты отпустить меня или нет. Все бу-дет только по-твоему. Я желаю жить только так, как тебе этого хочется. Я уже писала и повторяю: я готова принять тебя в любое время и в любом виде. Но не забудь о том, что я, к сожалению, не люблю ни тебя, ни кого другого. Мне хва-тило времени разобраться в этом. Я просто обожаю тебя, горжусь тобой, не мо-гу без тебя. Я никогда не покину тебя, ты – мой лучший друг. До скорого сви-дания, мой хороший. Непременно напиши мне, Игорек! Твоя Полина».
Силуэт исчезает, над сценой в гостиной зажигается свет, Инка стоит у окна, Полина сидит за столом, опустив голову на руки.
ИНКА. М-да. Все именно так. Но какая же ты была тогда задавака! Тот человек с самой первой встречи объявил тебе, что он давно женат и любит свою жену. Но ты была настолько уверена в своей неотразимости, что описала в письме ваши отношения как состоявшийся факт.
ПОЛИНА. Ты знаешь, мне кажется, что моя внешность сыграла со мной злую шутку. Да, я была уверена в своей неотразимости. И это порой делало меня смешной в глазах более трезвых и опытных людей. Энди смотрел на меня как на дуру. В его взгляде сквозило даже определенное сочувствие.
ИНКА. Да, представляю себе. Кстати, я даже… (осекается, услышав звонок во входную дверь.) Кажется, пожаловал кто-то. Павлик говорил, что они гостя ждут.
ПОЛИНА. (Кокетливо) И очень хотел нас познакомить.
В прихожей слышны голоса Андрея и Клары Абгаровны. «Клара, я прошу тебя, нам надо поговорить, это срочно, выслушай меня». «Подожди, ребенок ждет тебя, что может быть срочнее? Потом поговорим. Иди, он в гостиной ждет, поговорите, я к вам зайду через минуту».
ПОЛИНА. Странно. Кто это? Голос вроде знакомый…
Открывается дверь, входит Андрей, совершенно расстроенный тем, что его не выслушали, хотя у него было важное сообщение. Оглядывает комнату, ви-дит Инку, затем переводит взгляд на Полину. Девушки находятся в полном оцепенении.
АНДРЕЙ. Здравствуйте. А где же Павел? Мне сказали, что он здесь.
ИНКА. А вы… у вас очень знакомое лицо.
ПОЛИНА. Боже мой, какой ужас! Энди… Как ты здесь?
АНДРЕЙ. Полина, если я не ошибаюсь? Извините, это очень долгая история.
ИНКА. Слушай, Полина, если это действительно Энди, то, как я понимаю, он успел за эти шесть лет выучить русский язык в совершенстве. Ты ведь говори-ла, что он по-русски говорил так, как это делал бы, к примеру, Хемингуэй. Но на Игоря похож как копия, заверенная нотариусом. Вы пришли теперь несчаст-ной Кларе Абгаровне голову морочить?
АНДРЕЙ. Извините, вы, наверное, плохо информированы. Клара Абгаровна – моя жена. Причем двадцатисемилетней выдержки. А ее сыновья – это также и мои дети.
Полина дрожит всем телом. Инка отходит от окна и хватается руками за лицо.
ПОЛИНА. (Вставая) Я, наверное, пойду… это выше моих сил.
ИНКА. Значит, Клара Абгаровна – не вдова? И ее муж-дипломат никогда не умирал? Потрясающе. Прошу Вас простить мою дерзость. Я была уверена, что Вы - мошенник.
АНДРЕЙ. Ну что ж, теперь, когда все ясно, вы позволите мне присесть?
ПОЛИНА. (Чуть не плача) Инка, нам пора.
ИНКА. Подожди, не суетись. Ведь теперь все становится на свои места. Тебе нечего стыдиться. Я бы на твоем месте тоже влюбилась в точную копию Игоря. А теперь, когда ты с Павликом вместе, а Клара Абгаровна помирилась с му-жем…
ПОЛИНА. Инка, замолчи, прошу тебя! Ты не понимаешь, что говоришь! Это (указывает на Андрея) - не просто копия Игоря. Это – человек, которого я люб-лю. И при этом мне здесь нет места. Я скорее умру, чем увижу его с дру-гой…(порывается уйти)
ИНКА. (Хватает ее за обе руки) Полина, не будь ребенком, пожалуйста. Мы все здесь взрослые люди. А ты ведешь себя как в дешевой комедии.
АНДРЕЙ. (Выглядывая в прихожую) Клара, я не понимаю, что здесь происхо-дит? Где Павлик? Павлик…
Андрей пропускает в комнату Павла, который не знает, на кого ему смотреть – на отца или на Полину. Потом он пожимает руку отцу, они обнимаются, любуются друг другом, снова обнимаются, Андрей целует Павла в щеку, потом – в лоб, они проходят к дивану. Но не успевают сесть.
ПОЛИНА. Инка, умоляю… отпусти меня! Я ухожу!
ПАВЕЛ. Отпусти ее, Инна. Не стоит заставлять человека находиться там, где ему неудобно. Хотя, если честно, я был бы рад, если бы ты, Полина, познако-милась и подружилась с моим отцом.
ПОЛИНА. (Делая страшное лицо) Подружилась! Хам! (Обращаясь к Андрею) Мошенник! Паяц англоязычный!
ПАВЕЛ. Полина, ты разговариваешь с моим отцом. Имей уважение. Успокойся. Ты ведь будешь потом жалеть о своем поведении.
ПОЛИНА. Да. Ты прав. Извините. Но я все-таки пойду. Инка, отпусти меня, наконец. Ну, что ты вцепилась ей-богу! Мне плохо, я не могу, у меня голова трещит…
Входят Клара Абгаровна и Володя. На них нет лица.
КЛАРА АБГАРОВНА. Андрей… это ужас. Ты мне про это рассказать хотел?
АНДРЕЙ. Милая, собирай все в охапку – и прочь из этого города. Поедем пока в Москву, а там видно будет.
ПАВЕЛ. Что случилось? Вы о чем?
АНДРЕЙ. Павлик… тебе тоже нельзя здесь оставаться. (Обращается к Инке) Вам тоже нужно немедленно уехать отсюда. Советую не медлить. Вы обладаете совершенно яркой внешностью. Никто не усомнится в вашем национальном происхождении. Предупредите своих родных.
ПАВЕЛ. Папа… Я так счастлив произносить это слово, обращаясь к живому человеку, своему настоящему, родному отцу. Но что происходит?
АНДРЕЙ. Ты что, не слышал о событиях в НКАО?
ПАВЕЛ. Слышал кое-что. Так, недоразумения какие-то.
АНДРЕЙ. Нет, это не недоразумение. Это – самая настоящая ВОЙНА.
ПОЛИНА. Как… война? Ты сказал – ВОЙНА?
Клара Абгаровна подходит к Андрею и прижимается к его груди. Павел оста-навливает свой взгляд на Полине. Инка стоит, покачиваясь, с отстраненным взглядом. Полина так и не сводит глаз с Андрея, ее мученический взгляд посте-пенно переходит на Павла, затем – снова на Андрея. Володя подходит к Инке и обнимает ее. Полина берет со стола косметичку, вынимает оттуда письмо, кладет его на стол как раз между Павлом и Андреем. Говорит, не отрывая глаз от письма.
ПОЛИНА. Это тебе. Ты поймешь. Там – чистая правда. Делай что хочешь. На всякий случай - прощай. (Медленно идет к двери и выходит)
В прихожей раздается звук открываемой входной двери, затем, далеко не сра-зу – стук двери захлопнутой. Павел и Андрей практически одновременно тя-нутся к письму и одновременно прерывают это движение, словно уступая друг другу. Затем оба отстраняются от стола. Свет над персонажами почти гас-нет, всех их еле видно, только письмо освещено, как и прежде. Появляется си-луэт Игоря на костылях без одной ноги.
ГОЛОС ИГОРЯ. Война все расставит по своим местам. Она заставит нас всех опомниться. Нам покажутся мелкими и неоправданными самые жестокие оби-ды, которые мы пережили в мирной жизни. Не все ребята вернутся в свои дома. Не все из тех, кто выжил, смогут вернуться к человеческой жизни. Запомни это, мама, и подумай об отце и о Павлуше. Мы научимся прощать, хотя будет на-верняка уже поздно. Мы научимся ценить простую, ничем не примечательную суету, почитая ее за наивысшее благо, за самую великую награду, за самый воз-вышенный способ существования и, наконец, за самую неосуществимую мечту. Потому что невозможно осуществить мечту там, где возможна война. Потому что война несовместима ни с чем светлым, ни с чем высоким и ни с чем, что кажется нам обычным. Мечта – это что-то голубое и небесное. Война – это что-то черное и землистое. Она приземляет. Она притупляет. Она уничтожает. Как жаль, что человек не совершенен до необходимой степени – степени адекватно-го восприятия такой нечеловеческой беды, как война. Беды нечеловеческой, но придуманной и осуществляемой исключительно людьми. Как жаль, что суще-ствует такая непреодолимая пропасть между теми, кто страдает от войны и те-ми, кто ее замышляет. Если бы ее не было, этой пропасти! Если бы у каждого человека, замышляющего войну, была такая же девушка, как моя Полина, разве пришло бы им в голову затевать это безумие? В мире Полины нет места вой-нам. И в мире, где есть войны, нет места таким, как Полина. Я не хочу войны, но очень жаль, что это зависит не от нашего желания. Мама… ты меня слы-шишь? Прощайте, я люблю вас всех, - тебя, отца, Павлушу и Полину. Берегите себя и любите друг друга. Помните, что война подстерегает нас повсюду. Ваш Игорь. Свет над персонажами гаснет окончательно. Занавес.