Я устал навсегда. Я – взрослый, нестарый, здоровый мужчина…
Седой, как ночное море в сезон штормов, переживший бурную молодость и переживающий не менее бурную зрелость. Я кричал сейчас внутренне так, что болели голосовые связки.
Она сидела передо мной на корточках, прислонившись спиной к холодной стене, и плакала, плакала, плакала… А я сжимал кулаки и слушал.
- Понимаешь, я не могу… Я не могу тебе рассказать, как это страшно. Если бы ты видел их лица. Ты не понимаешь… Не понимаешь, потому что это невозможно передать словами. Холодные, бездушные, машины… Они били их ногами, уже неподвижных, давно переставших кричать и стонать. И на их лицах не было ничего: ни жалости, ни ненависти, ни даже удовольствия от совершаемого…
Она говорила, а я слушал.
Где-то в глубине меня билась одна только мысль: сегодня я стал импотентом. Не физическим. Глупо, смешно, нелепо… Люди боятся физической немощи, не зная, что есть нечто более страшное – немощь моральная.
Сегодня я узнал, что такое беспомощность. Страшная, выворачивающая наизнанку внутренности, чудовищная беспомощность внешне сильного, полноценного мужчины. Сегодня она увидела и испытала то, чего не должна была видеть и испытывать никогда.
Я должен был быть рядом, я должен был знать, чувствовать, что именно сегодня ей придется столкнуться с ними: нелюдями, тем более опасными, что они облечены властью. Властью, которая делала их лицом мира, в котором мы жили, лицом, годным только на то, чтобы пугать по ночам женщин и детей. Лицом, вызывающим у тех, кто будто в насмешку называется «сильной половиной человечества», лишь одно желание - взяться за «вилы и топоры» и идти вперед, круша и разрушая.
Я хотел обнять ее и не мог. Отсюда, издалека, комкая и ломая в пепельнице сигареты, одну за другой, я мог только слушать.
Милая, дорогая моя, родная. Прости мне мое отсутствие.
- Знаешь, я сейчас думаю… Я не хочу иметь детей. Никогда. Ни за что. Ты только представь себе, - она подняла ко мне залитое слезами лицо. – только представь… Они били их ногами. По лицу, по всему. Господи, лучше бы я отдала им эту несчастную сумочку, лучше бы… Я ведь могла просто отдать им деньги. И эти мальчишки спокойно бы ушли домой. А я закричала. Господи, зачем я закричала?
Она опять заплакала, навзрыд, горько, сплетая оледеневшие пальцы в хрусткий нервный ком.
- Встань с пола, ты простудишься. Встань. Иди ко мне. – Я обретал способность говорить.
Как много добрых, нежных слов застревало в моей глотке сейчас. Они казались такими бесполезными, пустыми и ничего не значащими. Чего стоили все они против ее «Я не хочу иметь детей»?
Я так любил ее, размазывающую слезы по мокрому лицу. Так любил, что ни один язык мира не в состоянии был бы передать то, что я чувствовал.
- Я не хочу… Не хочу… - усаженная на мои колени, уткнувшись хлюпающим носом в мою шею, шептала она. – Я не хочу детей. Я не хочу, чтобы когда-нибудь подобные скоты могли сделать с ними то, что сегодня делали с этими глупыми дурнями.
- Наши дети не будут отбирать в подворотнях сумочки, - попытался пошутить я, ненавидя себя за все, что говорил и чего не мог произнести.
«Глупые дурни»… Хорошенькое дело… Это как должен перевернуться мир, чтобы ночных грабителей ограбленная ими же женщина ласково называла «глупыми дурнями»? Что должно было произойти с нашим миром, чтобы размазывающая сейчас по заплаканной мордашке косметику женщина жалела о том, что позвала на помощь тех, кто должен был защищать ее не только по праву сильного, но по выбранным ими самими же обязательствам Защитников.
- Успокойся, дорогая… Родная моя…
Я шептал нежные слова, выдирая их из себя с кровью и кусками моего «Я». Не этого требовала сейчас моя душа. Не этого.
- Не плачь. Все забудется. Ты ведь знаешь, ты сама говорила… Время лечит…
Она кивала. А я видел, она не верит мне, как не верил себе сейчас я.
Она в последний раз шмыгнула носом и поднялась.
- Я сейчас. Только умоюсь.
- Давай. – Я отвернулся к плите, пытаясь занять если не разум, то хотя бы руки.
Кофе. Где этот кофе?
Все в этом доме подчинялось ей. Только в ее маленькие ручки дружно соскакивали с полок крошечные чашечки, ни разу не промахиваясь мимо ее ладошек, только к ней стремились из навесного шкафчика звенящие от радости ощущения собственной полезности тонконогие мартинки. Я же никогда не мог обнаружить на полке холодильника кусок колбасы, не в состоянии был найти спрятанную мною же пачку сигарет «про запас». А уж кофе… Мне всегда казалось, что кофе был самым главным шутником в этом доме. Мне никогда не удавалось отыскать его сразу.
За окном плескалась ночь, ветреная, не по-весеннему студеная. А за тонкой стеной лилась и лилась вода. Я слышал неподвижность моей любимой, я знал, что она сидит сейчас опустив руки на коленки, в разодранных колготках, сидит на холодном крае короткой ванны и смотрит на себя в зеркало.
Вот и кофе поднялся пахучей шапкой.
- Тебе добавить немножко ликера? – я осторожно приоткрыл дверь в ванную.
Она вздрогнула. Опрокинула стакан, и он с жалобным звоном рассыпался ледяными осколками по белоснежному кафельному полу.
- Не двигайся, я сейчас все…
Я ухватил ее за руку, одновременно опуская взгляд вниз. Холодная волна понимания окатила меня с ног до головы.
Ее зубная щетка, прокатившись по блестящим квадратикам пола, уткнулась розовыми щетинками в черное кружево сброшенных трусиков.
Я выдохнул короткое «кто?» вместе с судорогой, сжавшей мне грудь. Бездарный, нелепый, оскорбительный вопрос. Как будто нужен был ответ.
Она подняла на меня глаза, сухие, черные. Расширившиеся зрачки поглотили всю радужку в ее глазах, как жгучая ненависть к себе и к ним, патрулирующим улицы города, вытеснила из меня все остальное.
Тесный подъезд выплюнул меня из своего чрева, насмешливо хлопнув вслед незакрывающейся на замок дверью.
Мне не было дороги назад, пока…
В нашем доме никогда не было оружия. Я поднял камень.