"Tears of joy at the birth of a brother
Never alone from that time
Sixteen Years through knife fights and danger
Strangely why his life not mine
West side skyline crying
Fallen angel dying
Risk a life to make a dime
Lifetimes spent on the streets of a city
Make us the people we are
Switchblade stings in one tenth of a moment
Better get back to the car"
За каждой строчкой – картинка из прожитого, за каждым куплетом, вопреки смыслу, что-то свое, совсем не связанное с текстом. Услышанный снова диск вызывает ощущение того времени, той атмосферы. Музыка сохраняет моменты многогранными. После оказывается, что не хватало панорамного объектива, который внезапно появляется вместе с давно не слышанной той музыкой. И сразу восстанавливается все – времена года, люди, слова, которые прозвучали на фоне, объятия, которые сомкнулись под звуковое сопровождение, вкус, запах, цвет, любые оттенки чувства. Будто вскрыта бутылка и ветер выпущен наружу, чтобы снова затеряться в короткой памяти мгновений.
То время запомнится многослойностью понимания романа, стремлением прочесть несколько смыслов, нырнуть в образность. Отсутствие знаков препинания в лирических строчках станет чем-то важным, деление лирики на строчки - чем-то неуместным. Интонационный раздел на обрывки мыслей будет воспроизводиться каждый раз заново при чтении вслух. Звуковой пассаж оживит целые пласты отошедшей на задний план памяти, а умершие продолжат жить на экранах.
Время, когда ни одна газета не поспевает за бегущей строкой новостей, время, в котором старики не отрицают увлечения молодежи, как было во все времена, а стремятся постичь мировую сеть, - новое время, предсказанное сказками и мечтаниями, фантастами и мыслителями, принесет осознание важности минуты, желание в этом новом ускорении заметить малость и понять значимость момента.
Новое поколение научилось жить в режиме "реального времени", в котором почтальон играет второстепенную роль, транспорт - незначительную, а всё важное переходит в электричество. Время, когда электричество восторжествовало. Время любви. Как и любое другое время.
Вера
Вся человеческая работа сводится к скрупулезному изучению жизни и ее законов. Впервые эта мысль поразила Веру не своей новизной, а, скорее тем, что еще четче обозначилась собственная ненужность или малая нужность ее, как материала для строительства единой гипотезы мироздания.
Первая мысль, по-настоящему смутившая и долго мучавшая, так и неразрешенная, была связана с осязанием. Представлялся лакированный мозг. После она размышляла и не могла окончательно решить, пришло ли это от Набокова, которого она в то время читала, или выкристаллизовалось самостоятельно, на основе прочитанного и пережитого, а следовательно, как обычно происходило в ее жизни – передуманного. Лакированный мозг представлял собой особое состояние, когда мысль не течет, когда все застопорилось и чувствуешь мозг, как некую часть тела, которая тебе скорее мешает своей статичность и четкой формой. Лакированный мозг был лишен движения и вызывал страх.
Дальше мысли роились и время от времени исчезали, как после хорошего сна, без видений, когда все вчерашнее кажется по-настоящему вчерашним, а не тянется за тобой в сегодня и далее, до победного конца обладания.
Постоянное желание разорвать – стенки, пленку, приличия, устои, правила, вырваться не путем самоуничтожения, а способом самоосвобождения, мучало Веру. Часто думалось о теле. Иногда, когда мысль поднималась выше, становилось понятно, что дело не в телесной оболочке, а лишь в самосознаниии. В тяжелые минуты это забывалось и повышенное внимание к телу давлело над необходимым вниманием к простой мысли самоопределения.
Порой появлялось желание собрать эти разрозненные куски в одно большое, неразрывное целое, в котором будет все: детство, вне-детства: жизнь, сны, события, мечтания, предчувствия, состояния, цель, лишенная фактов и фактами наполненная до отказа, как живот беременной женщины, еще лишь смутно осознающей свою беременность.
Когда количество прошедших лет поравнялось с количеством предшествующих, Вера начала писать письмо. Несколько секунд она раздумывала над точным именем файла, в котором она сделает свое многолетнее захоронение слов. Когда искомое было оформлено, музыка – правильно подобрана (Вера поставила "Electric Light Orcestra"), она начала:
"Ты такой же неуловимый, как время. Нет возможности дотронуться, остановить, переделать. Не зачерпнешь, не перечеркнешь, любое действие не вызывает противодействия, только отсутствие реакции....."
Никита
Пока Никита исследовал котлован на пустыре у себя в Сокольниках, на улице Димитрова (в то время еще не вернули улице старого названия Большая Якиманка) разрыли котлован и другие мальчишки из соседних дворов плавали на плотах там, где вскоре построят Никитин новый дом, место, которое так никогда и не станет его настоящим домом.
- Срочно мать в школу! – Зоя Сергеевна одновременно пишет в дневнике и гневно провозглашает. – Сегодня же!
«Она уже была ведь... вчера», - ворчит себе под нос Никита, но вслух ничего не говорит. Только забирает дневник и идет на свое место. Саша Таруханов уже готов к новым приключениям. Саша – Никитин сосед по парте, а кроме того приятель и заводила. Без него в школе было бы нечего делать.
Никита садится и Саша уже толкает его в бок, шепчет что-то на ухо. Физиономия Никиты расплывается в идиотской улыбке, Зоя Сергеевна замечает это и, не сдержавшись, повышает голос:
- Таруханов, Верницкий – вон из класса.
Что может быть лучше, чем посреди урока, когда, казалось бы, время остановилось, получить столь желанную свободу, хотя бы и на оставшиеся двадцать минут до звонка!
- Без вещей! – Зоя Сергеевна в изнеможении опускает указку. – Ждать у кабинета. Никуда не отходить. Поняли?
Портфели летят в угол у двери, а их уже и след простыл.
- Таруханов, Верницкий! - Зоя Сергеевна стоит у дверей класса. Кричать бесполезно, они уже на улице. «А, пусть делают, что хотят. Главное, чтобы не попали под машину, все-таки ответственность. Но сил моих больше нет» - Зоя Сергеевна возвращается к классу, в изнеможении садится и продолжает вести урок, с удовлетворением отмечает про себя, что без неукротимых хулиганов вести урок намного спокойнее.
- Эй, Ник, сиганем на стройку? К тебе или ко мне?
- К тебе. Ближе ведь.
- И то верно.
Они перебегают дорогу за пять метров до машины, останавливаются по середине, дожидаются новой машины на встречной полосе и бегут, когда до машины остается метра три. Водитель тормозит, сигналит. Мальчишки хохочут и удирают во двор.
Двор Саши через две дороги от школы. Расстояние «в две дороги» это, конечно же, оценка родителей. Так выбирали школу, куда стоит отдать Сашу. Хотели в математическую, но та была далеко, через «пять дорог» и короче, безопаснее, пути нет. А тут – всего лишь две. Да и способный мальчик, пусть английский учит.
Никита оказался в английской школе из-за бабушки. «Пусть язык учит. Пригодится точно, можете мне поверить на слово». С первых дней Никита ходил в школу один, без провожатых. Просто водить некому было. Мама на работе, бабушка с дедушкой – тоже. Отец – неизвестно где. Мама с ним рассорилась. Отчим совсем недавно переехал, раньше много времени проводил с Никитой, даже приучил его слушать хорошую музыку. Когда уезжал, оставил Никите пластинки – самые ценные. Никита чуть не заплакал от осознания, что человек способен на такую щедрость.
- Сашк, пойдем лучше в заброшенный дом, а?
- Ну давай, только Зоя нас не дождется сегодня, если мы сейчас в доме пропадем. А у тебя мать в школу сегодня вызвали. Ты сам смотри. Мне по фигу.
- Да ну и ладно, вызвали уже, чего терять-то?
До заброшенного дома идти было минут двадцать, бежать – восемь. Все маршруты были давно просчитаны. Учитывалось так же, по каким улицам лучше днем не шататься, чтобы не встретить бабушку Саши, которая любила прогуливаться именно в то время, когда дети школьного возраста должны быть в школе. Заброшенный дом был деревянным, построен еще до революции, из плеяды тех домов, на которых висят мемориальные доски, как на одном доме в Сокольниках, «здесь в 1915 году выступал Владимир Ильич Ленин». На заброшенном доме такой доски не было, был он уже полуразвалившимся, пару лет назад, когда Саша и Никита только пошли в школу, последние жильцы в то время еще не заброшенного дома были выселены, а дом остался стоять, постепенно оседая.
В доме было два этажа и два входа. Одна из лестниц обвалилась, когда Саша с Никитой сбрасывали со второго этажа на первый пишущую машинку, у которой отсутствовала половина клавиш. Отсутствие клавиш, бесспорно, немного охладило пыл от радости находки, но тем не менее, обоим было понятно, что обнаружили они «вестч», и что, во что бы то ни стало такую «штуковину» нужно переть домой. Пока было неясно к кому, но это они не обсуждали даже. Сперва спустить вниз, а там видно будет. Машинка была практически неподъемной, поэтому скинуть ее на первый этаж было намного легче, чем тащить по ступенькам. Ветхая лестница, которая выдерживала легкие тела мальчишек, не выдержала и со вздохом посыпалась, сначала сыпался песок, вековая грязь, потом посыпалась труха, а после остатки бревен глухо урали на земляной пол первого этажа.
- Ни фига себе, Ник! – Сашка стоял на том месте, где раньше начинался спуск по лестнице и смотрел вниз. – Слушай, а может мы тоже сиганем, как думаешь?
Никита уже занят был совсем другим делом, так что слова Саши остались без ответа. В ящике стола, среди кусков ветхой бечевки, пакетов от молока, пустых спичечных коробков, Никита обнаружил нож. Нож фирмы “Zolinger”. Нож был позолоченным, выглядел древним и на острие было пятно. «Крови» - подумал Никита, рисую в воображении сцены кровавых убийств, похожие на те, что он видел по телевизору.
- Сашк, а это видел? – на ладони Никиты поблескивал острием нож.
Сашка даже присвистнул. – Ничего себе! Вот это дельная штука! Ну-ка дай позырить.
Никита с сожадением отдал Сашке сокровище.
- Круто! Интересно, что он тут делает? Странные люди, не верю, чтобы забыли такое. Надо отцу показать, он в этом деле понимает.
- А что, если он не отдаст? – Никите явно жалко расставаться с ножом, еще не успел поносить его с собой, пощупать его лезвие и рукоятку в кармане, поиграть с лезвием, половить солнечных зайчиков, разглядеть, наконец, как следует.
- Да не, не что ему, - с сомнением тянет Сашка.
- А, может, это древний нож, ценный.
- Ник, клянусь, отвоюю.
- Ладно, показывай.
Уже темнело, надо было выбираться со второго этажа, внезапно ставшего зарадней, и идти домой. Про машинку, конечно же, никто не вспомнил. Нож затмил все другое находки, которых было немало в тот день.
- Сашк, а помнишь, мы же с тобой машинку нашли, когда лестница рухнула?
- Ну, помню, а то?
- Может, притащим ее в школу на сбор металлолома? А, как тебе идея? Может, Зоя цепляться не будет? Скажем, что пошли для школы добывать ценные металлы.
- Слушай, Ник, а ты голова! Круто! Давай. Если никто ее не спер еще, нашу другоценную.
- Сашк, так что там с ножом?
- Да ничего, отец посмотрел, сказал, что довоенный. Ты знаешь, кстати, что это немецкий нож?
- Нет. Ну да, старый. Так где нож-то?
- Да дома, где ж ему быть? Позвони-напомни, принесу.
- А что ж раньше не принес?
- Ну забыл, ну что ты пристал.
- Так он у тебя?
- Ну?
- Зайдем после уроков?
- Слушай, что ты привязался со своим ножом. Принесу я его тебе. Не боись.
Машинка оказалась на месте. Никита полез снова на второй этаж, все наделся там найти еще нож. В то, что он получит тот с пятном от Сашки назад, Никита почти не верил. Сашка спокойно мог поменять такую ценность на марки, которые он собирал с настоящей страстью коллекционера.
Сашка где-то нашел картонную коробку, кое-как они погрузили туда машинку и потащили волоком к школе.
Никита, вечно пропадающий на работе, решил воспользоваться свободным вечером и съездить в Сокольники, где прошла значительная часть его детства и где он не был уже больше семнадцати лет. Для поездки он выбрал метро. Взял с собой плеер, взял несколько старых дисков – для воссоздания атмосферы ностальгии. Захватил с собой записную книжку на случай, если захочется позвонить Саше Таруханову или кому-нибудь еще – мало ли кого он вспомнит, гуляя по перестроенным улицам и не находя прежних построек.
Вечера в начале мая запомнились Никите лучше всех других вечеров. Отчим, которого Никита обожал и который отвечал Никите не меньшей любовью и привязанностью, брал маму и Никиту в парк, когда было только начинало темнеть. По однажды выбранной и ставшей любимой аллее втроем они шли к пруду, садились на кривую березу и разговаривали или просто молчали. Говорили в основном отчим и мама, Никита прислушивался иногда, но больше сидел у воды и гонял кораблики. Позже, когда Никита стал старше, он брал с собой книгу и читал при свете фонаря. Сидеть приходилось на скамейке. Березу фонарями не освещали. Скамейку Никита часто делил с молодыми мамами, которые устало качали ногой коляски и смотрели по сторонам. В то время Никиту удивляло, как можно сидеть и ничего не делать. За время прогулок Никита успевал дочитывать книги, начатые дома после обеда, когда школа со своими правилами отступала до следующего дня.
Никита вышел из метро и, на секунду задумавшись, решил, все-таки, сперва пойти в парк, где, по его мнению, изменения должны быть меньше заметны. Он прошел по центральному кругу до поворота на просеку, ведущую к пруду. Кусты были все те же, стригли их так же, как запомнилось Никите, на скамейках по-прежнему сидели с колясками, правда, приглядевшись, Никита с удивлением отметил, что теперь коляски ногой качали папы, в руках у которых были газеты, так что времени зря они не тратили. Никита поймал себя на этой мысли и улыбнулся.
- Ник, ты?
Никита обернулся на зов и в одном из пап узнал Сашу Таруханова.
- Сашка, ого! Не ожидал! То есть, нет, вроде и записную книжку взял с собой, но не думал, что так встретимся – тут.
- Да я просто тут чадо свое выгуливаю. Вот, посмотри, правда, моя копия?!?
Никита заглянул в коляску, посмотрел на сонное лицо младенца, в котором не угадывалось особого сходства с Сашей, кивнул и подтвердил:
- Да, похож.
- Ник, ты что, у меня дочь.
- А, извини, я их плохо различаю.
- Понятно. Значит, - осторожно произнес Саша, – неженат, детей нет....
- Сашк, да ты, вроде как, в психологи подался? – Никита усмехнулся, постарался обратить все в шутку.
- Не, зачем, тут как раз можно вполне обойтись без психологических курсов. Посмотри на себя: холеный мужик, да нет, что я, - мужчина, устроенный, без особых проблем, седеющий.... нам же по тридцать пять уже, Ник, о чем ты думаешь? У меня уже третий.
- Что, ребенок? Ну ты герой. Мать-героиня!
- Ник, это важно. Мне раньше то же все эти женские штучки казались фигней, но, когда к тебе такое вот чудо руки протягивает, смотрит на тебя, как на самого-самого... женщины так не смотрят... то ты понимаешь, что не зря жил. Понятно, что иногда они орут, чего-то требуют, иногда у них проблемы в школе – у меня вот старший уже в четвёртом, - но, Ник, это что-то особенное. Начинаешь понимать уже после, когда тебе впервые сообщают о беременности, ты зеленеешь, представляешь, как это маленькое существо сжимает твое горло, задыхаешься, прощаешься со всем, к чему ты привык. Но, поверь мне, все это ничто. Не зря они рождаются, поверь мне.
Никита рассеянно слушал. Он вспомнил свое первое столкновение с чужой беременностью. Тогда ему казалось, что это совсем не касается его. В конце концов, он же не был беременным, это – привилегия женщин.
Было лето, Никита заканчивал предпоследний класс, шли экзамены. Несмотря на подготовку, они умудрялись встречаться почти каждый день, хотя жили не в соседних дворах. В тот вечер Вера сказала, что она беремена.
- Не волнуйся, я сделаю аборт.
Он принял это, как само собой разумеющееся.
- Вера, пойми, мы не знаем, как будет. Может быть, - говорил Никита, сам себе не веря, но понимая, что эти слова должны быть произнесены вслух, - может быть, этот ребенок будет нашим самым большим счастьем, а может быть, самым большим несчастьем. Мы не можем знать. Но нам надо как-то продолжать. Мы должны учиться. Я должен закончить школу, ты – поступить в институт. Представь себе, что ты сейчас поступишь и уже на первом курсе уйдешь в академ. Ты убьешь всё, всё, ради чего ты с утра до ночи занималась целый год. К тому же, подумай, кто я? Я школьник. У меня даже нет профессии. Но знай, я сделаю так, как 葂ы сочтешь нужным.
Вера
Вера рассеянно слушала. Когда она поняла, что беремена, ей стало не по себе. Впрочем, она ждала, что это должно было произойти. Она должна была остановить Никиту, но не остановила. Не остановила не потому, что хотела забеременеть, просто ей казалось, что мужчине сложно остановиться. В свои семнадцать она не так много знала о мужчинах.
Первая мысль, которая пришла ей в голову, когда она окончательно поняла, что беремена, была простой – покончить с собой. Она понимала, что убить ребенка не сможет, в то же время, не могла не сделать аборта, так как знала, что Никита еще совсем маленький мальчик, которого она поставит в очень неловкое положение, в котором все должны будут решать родители. Из-за родителей Вера не смогла бы покончить с собой – она была единственной любимой дочерью пожилых родителей. Понимая все это, Вера пришла к Никите с готовым решением, за которое она себя ненавидела, но которая должна была принять. Никита продолжал говорить:
- Вера, знай, я на твоей стороне. И решаешь ты.
Вера молчала. "Сделай так, как сочтешь нужным". Никита держал ее за руку, целовал в шею и говорил, говорил, говорил.
- Я пойду, Никит, завтра экзамен. Мне нужно подготовиться.
Накануне выпускного бала Вера знала, что через восемь месяцев может родить. И также четко она знала, что родить не может, потому что некуда уйти, нет бабушки, которая бы все смогла понять и приютить, нет кого-то третьего для того, чтобы не висеть на шее у старых родителей – с внуком, которого они явно не ждали накануне поступления дочери в университет.
Через день после выпускного Вера поехала к однокласснице со своими конспектами – та внезапно решила поступать в университет, где вступительное сочинение – обязательный экзамен. В общей прихожей Вера оставила новые туфли. Через несколько часов, когда "галопом по Европам" были пройдены все основные произведения русской литерытуры, которые входили в обязательную программу абитуриента, Вера своей обуви не нашла. Одноклассница дала ей свои туфли, которые слетали с Веры, пока она шла к остановке троллейбуса.
- Девушка, - обратился к Вере солдат, - послушайте, не плачьте, может я могу Вам чем-то помочь?
- Что Вы, помочь мне невозможно.
- Девушка, подождите, - солдат спустился вслед за Верой, - ну постойте, о чем Вы плачете?
- У меня украли туфли.
- Ну это не беда. Туфли – не жизнь. Новые купите. Не сейчас, так потом. Что же о таких пустяках плакать?
Туфли – не жизнь. Туфли – не жизнь. Причем тут туфли? Вера рыдала в голос:
- Они совсем новые. Мама только что купила.
Вера еще не умела делиться с посторонними людьми своей болью. Да и как она могла рассказать этому солдату, что дело совсем не в туфлях, их действительно можно купить, через несколько недель Вера будет работать на рынке с другом Игорем, чтобы отдать долг (аборт для школьницы стоил половину папиной зарплаты) своей подруге, работа будет заключаться в продаже обуви. Просто туфли были той последней каплей, которую нет сил сдержать, и тогда льются слезы.
- Мама купит еще. Давайте, я Вас провожу. Понимаете, у Вас такие глаза, в них столько боли. Я подумал, что дело не в туфлях. Впрочем, Ваше дело. Простите, что лезу.
- Ну что Вы, спасибо Вам.
- Помните, туфли всегда можно купить новые. И улыбайтесь. Счастья Вам.
Когда начались школьные каникулы, Никита уехал на дачу. Иногда он звонил, узнать, как дела. Вера впадала в несвойственное ей состояние, когда она просто не знала, что сказать. Никита рассказывал о даче, о книгах, осторожно обходя самую важную тему.
Утром Вера собрала все, что требовалось для операции, и поехала в больницу. Игорь, ее друг, встретил ее у метро, и проводил до больничного корпуса, а потом ждал во дворе больницы, пока Вера сдавала анализы.
Вера вышла расстроенная.
- Не сегодня.
- Почему? – удивился Игорь. – Ты передумала?
- Нет, они просят расписку от родителей. "Лицам до восемнадцати".
- Давай, я напишу.
- Нет, мне уже написала одна дама, я попросила, но они придрались к листу. Сказали, что все должно быть достойно, не на клочке бумаги.
Вере запомнилось, как они сидели у пруда, недалеко от больницы, о чем-то говорили, и было некое удовлетворение в том, что она не одна. Хотя, по большому счету, Игорь ничем не мог помочь Вере. Просто он был рядом.
Когда она вернулась домой, звонил Никита. Он возвращался. На следующий день у Веры был первый вступительный экзамен в университет.
Эта была странная ночь. Впервые в жизни Никита ночевал у нее. Наутро был первый экзамен, от которого зависело так много, что Вера старалась не думать об этом. До трех ночи Вера листала констпекты, Никита обнимал её и урадкой целовал в плечо и впервые она не отвечала на ласки. Полвосьмого они проснулись и Вера, выпив стакан с содой, чтобы не тошнило, снова начала пролистывать конспекты, то же самое она делала в метро.
Вступительное сочинение Вера закончила одной из первых. Написала положенные шесть листов и еще долго сидела и смотрела в окно. Через час, когда официально заканчивались отведенные на сочинение, четыре часа, должен быть прийти Никита. Вера ждала. Сочинение вдруг показалось ей менее важным, чем мысли о Никите. Когда первые абитуриенты начали сдавать свои работы, Вера спустилась к экзаменатору и отдала свое сочинение.
- Написала? Расскажи.
- Написала. Все это неважно.
- Ты что?
- Никит, все это неважно, я думала о тебе.
- Ты сумасшедшая. У тебя вступительный, а ты думаешь обо мне!? Куда я денусь? Обо мне, который точно за тобой придет.
- Никит, все будет нормально.
В тот же день Никита уехал на дачу. Вера звонила в больницу, чтобы выбрать день. Ей нужно было успеть до второго экзамена. К тому же поджимали сроки.
Во второй раз она поехала одна. Нужно было что-то сказать маме и она придумала, что едет на дачу к подруге. Мама недоумевала:
- Вера, у тебя экзамены. Ты что? Какие дачи? Надо готовиться.
- Да, мама, я беру с собой тетради и конспекты. Я вернусь вечером.
В приемной Вера протянула медсестре аккуратный лист, подписанный Вериной мамой. Утром, перед уходом в больницу, Вера писала разрешение и уведомляла администрацию больницы в том, что позволяет своей дочери произвести операцию под общим наркозом. Лист подшили в папку - закрытое дело, в котором единственным действующим лицом была Вера.
- Будет небольно. Вы просто ничего не почувствуете.
Вера очнулась от причитаний. Сережа, Сережа, Сереженька, родной мой, Сережа. Голос плавал где-то рядом. Вере казалось, это она зовет некого Сережу, только имя было чужим. Прошло несколько минут и Вера увидела в конце общей палаты женщину лет тридцати, худую, черноволосую, с тонкой ситцевой рубашке. Она лежала на кровати с закрытыми глазами и продолжала повторять имя. Не Верино имя.
Из больницы можно было уйти только после обеда. До обеда женщины приходили в себя. Ничего не болело. Было просто пусто. Из сумки Вера достала конспекты – нужно было готовиться к экзаменам.
Дома звонил телефон. Вера не успела ответить. Телефон зазвонил снова.
Андрей появлялся в Москве редко. Но, если уже был в Москве, звонил и заезжал. С камерой не расставался, много фотографировал. С Никитой был знаком, сделал неколько фотографий Веры с Никитой, одну из них, наиболее удачную, привез.
- Вер, я заеду?
- Хорошо, приезжай.
- Как-то ты странно звучишь... Ладно, при встрече разберемся.
Андрей выложил на стол фотографию. Вера молчала.
- Вер, тебе не нравится?
- Очень нравится.
- Что-то случилось?
- Нет, все нормально. Ну что ты – не веришь? Все нормально.
- Честно? Не верю. Ты обычно не такая.
- Просто обычно я не готовлюсь к вступительным экзаменам.
- Ах да, - принимая игру, согласился Андрей, - как же я забыл. Все дело в экзаменах.
Зазвонил телефон. Вера почувствовала себя спасенной. Не нужно было разговаривать. Звонил Никита.
- Вер, это Никита?
- Да.
- Почему ты говорила с ним на английском?
- Не знаю.
- Смешная ты, думаешь, ничего не понятно?
- Он на даче.
- Вера, дело не в языке, не в словах.
- Дело не в Никите.
- Это я понял.
Дело не в туфлях, при чем здесь туфли. Можно купить новые. Дело не в Никите. Получалось, что дело не в Никите. И не в экзаменах. Дело в голосе, который принадлежал другой женщине. Голосе, который причитал, а казалось что это она, Вера, нараспев зовет.
Через пару лет Андрей скажет Вере, что все понял без слов. И тогда Вера расскажет о голосе, в котором скопилась тоска и чужая боль. К которому примешалась своя.
Никита
- Ник, ты бы рассказал о себе, что ли?
- Да нечего рассказывать, Саш. Всё в ажуре. Всё, как ты и сказал.
- То есть – работа да девушки?
- Ну, вроде того.
- И что, ни с одной не хотелось бы проснуться еще раз?
- Ну, еще раз, пожалуй, можно, - отшутился Никита, - а вот потом уже сложнее.
- Всё смеешься. Ну и правильно. Если можешь – смейся.
- Так я и делаю.
- Ладно, ну ты хоть с кем-нибудь встречаешься?
- Бывает.
- Слушай, кончай ваньку валять, расскажи уж, раз встретились.
Никита сел рядом с Сашей, заметил единственную молодую маму, которая не качала ногой коляску, как качали ей подобные во времена Никитиного детства, а посадила ребенка к себе на колени и задумчиво гладила его по голове.
Ни у одной из женщин, проводивших ночи в Никитиной квартире, не возникало желания остаться там навсегда или, хотя бы, надолго. В Никитиной квартире не было места женщине. Это была квартира настоящего холостяка. Ухоженная квартира, в которой не нужно было касания женской руки.
Никита был высоким, подтянутым, моложавым мужчиной. Интересный собеседник, он умел занять разговором, много знал, многим интересовался. Преуспевал в работе. Разные женщины увлекались им. Он умел делать подарки, умел угадывать желания. Над Никитиными предложениями думали долго и по разным причинам отказывали.
Каждый отказ Никита принимал с облегчением. С одной стороны, ему жалко было отпускать ту, с которой он мог бы проснуться в будущем, с другой – ему сразу начинало казаться, что это – не то. Следующая претендентка подтверждала его подозрения.
Адэль отличалась от остальных. На Никитино напускное равнодушие она ответила такой искренностью и в то же время так уверенно показала, что это ее не устраивает, что Никита впервые почувствовал себя на месте. К его собственному удивлению, Никите понравилось такое положение вещей. Но и здесь будущее было весьма зыбким.
Адэль родилась и выросла в Чили. Когда Никита выхватил ее взгляд из десятков скользящих взглядов и подошел к ней, она скорее обрадовалась, чем смутилась. Никита смотрел на тонкие ключицы и с интересом слушал.
Спустя несколько недель Никита уехал. Адэль должна была закончить университет, Никите надо было возвращаться. Недолгие встречи в разных городах только подкрепляли интерес Никиты и отдаляли возможный отказ.
Рассказать эту простую историю Сашке, ровеснику, отцу троих детей, казалось неуместно. Но ничего больше Никите в голову не приходило. Девушки юности давно стали подругами, рассказывать о них тоже не имело никакого смысла, поскольку Сашка понятия не имел о том времени. Начинать рассказ издалека Никите не хотелось да и жалко было времени.
- Смотри какая – просто мадонна с младенцем, - Никита кивнул в сторону матери с ребенком.
- Где? А, Катерина? Да, так и есть. И история с отцом чем-то напоминает библейский сюжет – апокрифический, конечно.
- То есть? Беременела через уши?
- Ты, кстати, не смейся. Она ... очень особенная. – Сашка с сомнением оглядел Никиту. – Хочешь, познакомлю?
- А ты откуда знаешь? Может, ты и есть отец?
- Да куда мне. Своих законных хватает. Впрочем, как ты уже понял, я не жалуюсь.
- Ну так что, пойдем знакомиться?
- Если ты серьезно, то пойдем.
Скамейка, на которой сидела Катерина, была сравнительно далеко - в пятидесяти шагах. Никита считал шаги, как в детстве, чтобы ни о чем не думать. Саша молчал.
Вера
Никита вернулся в город через несколько дней, чтобы забрать Веру на дачу. До следующего экзамена оставалось несколько дней. Вера, как хорошая школьница, рюкзак заполнила книгами. Три футболки сиротливо лежали сверху.
Вере казалось, что ее жизнь превратилась в марафон, где факелом стало поступление, а ногами – тетради и книги. Занималась она днем и вечерами. Утром они уходили с Никитой в лес. По голому телу ползали муравьи, в тени комаров было больше, чем на солнце, щекотала трава и сосновые иголки.
Иногда они брали с собой книги и читали, лежа на Никитиной куртке. В лес Вера учебников не брала. Листая книгу Цветаевой, она нашла фразу, которая, как иногда бывает, показалась ей её собственной мыслью, - «первой любви, вечной любви, вечной тоски моего отца». Вера с удивлением обнаружила, что прокручивает в голове сцену знакомства с Никитой.
Через десять минут после первой встречи, Вера, в свои полные тринадцать лет, знала, что влюблена, но на мамин вопрос: «Как тебе мальчик?» ответила:
- Интересный. Очень. Только абсолютно ненормальный.
Но эта "ненормальность" тянула. Никите было двенадцать. Было время майских празников, которые незаметно закончились. Вечерами Никита ждал Веру во дворе, вместе они шли в парк, где по очереди били мечом об стенку Никитиной ракеткой, Вера не умела играть в большой теннис. Проще дело обстояло с велосипедами. Они уезжали вглубь парка, Никита отпускал руки от руля и оглядывался, проверяя впечатление, произведенное от такой смелости. Вера за него не боялась. Он всегда вовремя хватал руль и продолжал гнать вперед. Начиналось лето. Через месяц родители увезли его в другой район.
Утром была как-то школьная практика, в полдень Вера вернулась. Прощались у грузовой машины, куда Никита впрыгнул, когда грузчики закончили свою работу – он решил ехать в грузовике. Обший друг, теплый армянский мальчик, с детства привыкший к поцелуям многочисленной родни, с удивлением спросил у Веры:
- И ты не поцелуешь Никиту на прощание?
Вера смутилась, Никита уселся на пол грузовика. Грузчики закрыли дверцы изнутри.
Верина первая любовь, не закрепленная даже поцелуем, обернулась взрослением, бурным, неожиданно сильным, и переросла в ожидание.
- Она сумасшедшая, – дедушка чуть наклонился к Никите и поцеловал его в лоб, - Ладно, иди уж. – он похлопал внука по плечу и открыл дверцу машины.
Вера сидела далеко и слышать этого не могла. Тем не менее услышала, правда с пятиминутным опозданием. Машина отъехала и Никита, который редко шел против своих желаний еще с тех пор, когда второклассником получал от мамы деньги со словами: «Вот тебе рубль и ни в чем себе не отказывай», с облегчением выдохнул:
- Дедушка сказал, что ты сумасшедшая.
Вера сидела на бетонном невысоком заборе красновидовский дачи, кончался июль и её вступительные экзамены подходили к концу. Вечером Никита проводил Веру в Москву. Они ехали на электричке и почти не говорили. Сидели друг напротив друга, как будто под стеклянным колпаком, через толщину стенок которого с трудом проникали посторонние звуки. Их объединяло содеянное, они чувствовали единение и не знали, хотели ли они быть единым целым.
Никита
- Познакомьтесь, Никита, - Саша отступил на шаг назад, чтобы дать Никите подойти ближе, - Катерина.
Женщина протянула руку, Никита поцеловал запястье и слегка пожал пальцы.
- Рад знакомству. Посмотрите, вы, как в старые добрые времена - с ребенком у пруда. Я помню, что так и было с четверть века назад. Теперь одни отцы, - произнес Никита и осекся.
- Кому что, - спокойно ответила Катерина и обняла ребенка.
Девочка была на редкость спокойной и терпеливой. Изредка она смотрела на подошедших мужчин, скорее с интересом, чем ревниво, но внимание привлечь не пыталась.
- Спокойный у Вас ребенок, - Никита присел на корточки перед Катериной.
- Она просто привыкла к людям. К тому же, совершенно не ревнива. Я других детей не знаю, но мне говорят, то это – редкость.
- Редкость, - согласился Никита.
- Да, знаток высказался, - усмехнулся Саша.
- А ты не помнишь, как я младшего брата на спине таскал? Почти каждый день. Мне тогда было четынадцать. Вы курили под балконами, а я выгуливал Вовку. Так что...
- Да ладно тебе, Никит. Я так, просто, поддеть тебя решил.
- Я понял, Саш. Так сколько ей, Катерина?
- Сколько два.
Никита сравнивал мать и дочь. Девочка явно была похожа на отца или на кого-то из бабушек-дедушек. От матери в ней ничего не было. Разве что какое-то несвойственное времени смирение.
- Вера? Её ведь Вера зовут.
- Да, - почти не удивилась Катерина, но подняла глаза. – А почему Вы так решили?
- Просто она похожа на Веру.
Девочка напомнила Никите Веру, о которой он редко вспоминал. Как-то Никита попытался объяснить Вере, что она значит для него и что он, по его мнению, значит в ее жизни. Тогда он сказал: "Ты всегда была единственной для меня, но никогда не была главной. Я же в твоей жизни был главным, но никогда не был единственным". У него осталось ощущение, что Вера так и не поняла, что он хотел сказать.
Вера
- Я возьму тебя к дедушке, поедем.
Вера любила сентябрь, вечера, троллейбусы, конечные остановки. В этой поездке было всё.
- У Наташи губы мягкие, как предплечья.
Вера смотрела в окно, стараясь запомнить остановки и сосредоточиться на чем-нибудь статичном. Она скоро нашла отпечатки чьих-то пальцев и через них смотрела на чуть изменившийся вечерний пейзаж.
- Но я был поражен, когда увидел Анин лифчик. Лямки знаешь какого цвета? У белого бюстгальтера? Серого. Но зато груди – теплые, только большие слишком, как у тебя... Ольга целовалась странно, будто против силы, хотя она сама легла со мной рядом. В общем, было интересно... Я должен постричь дедушку, он только мне доверяет. Говорит, что у меня рука легкая и что только я делаю так, как он хочет. А парикмахеров терпеть не может. Говорит, что они своевольные и все делают по трафарету... А ты – ты должна меня простить. Ведь все это ничего не значит.
"Следующая остановка – конечная". Вера нашла взглядом небрежно прилепленную на спинку сидения жевачку, сперва хотела отодрать, но ей стало противно дотрагиваться и пачкать руки. До конечной Вера простила.
Вера не умела прощать. Она помнила Никитин ребус о единственном и не главном и внутренне протестовала против такой обобщения. С Никитой она была несогласна. Ей казалось, что в ее жизни был Никита, кроме - могло быть что угодно, но важнее его ничего нет и быть не могло. Она возвращалась, когда он звал ее с балкона. Вера знала, что возвращаться нельзя, что нужно в какой-то момент взять себя в руки и уйти, но она покорно возвращалась, чтобы снова хлопнуть дверью.
О Вере говорили, что она строптива. С Никитой она была восточной женщиной, которая подчинялась любому капризу мужчины. С Никитой все шло наперекосяк. И до. И после.
Никита
Никита смотрел на девочку, на ее спокойную улыбку, которую скорее можно было назвать усталой, чем доверчивой. Пожалуй, вот что было похожего у матери и дочери – улыбка. Простая, манящая.
- Послушайте, Катерина, Вера быстро привыкает к людям?
- Не так много новых людей появляется, чтобы я смогла Вам ответить.
Никита получил ответы на все вопросы, которые он мог бы задать. Он сел на скамейку рядом с Катериной, Саша махнул рукой, просил звонить и, сославшись на то, что супруга ждет - не дождется дома, ушел.
Говорить Никите не хотелось. Ему было приятно от того, что рядом сидит молодая женщина, что на руках у нее – молчаливая девочка, которая даже не разглядывает его, а просто смотрит в том же направлениии, что и он.
Никита смотрел на воду, над которой по-прежнему нависал ствол березы. Вода в пруду со временем поднялась, но можно было свесить ноги. Если быть двенадцатилетним ребенком. Сейчас, пожалуй, уже не выйдет. Но вот Вера, когда подрастет, может сидеть на этой березе и читать, так же как он.
Вера
Незначительное событие, ставшее незначительным в то лето, – поступление в университет – было какой-то ненужной данью.
Вера просыпалась по утрам, уходила из дома, приносила продукты и готовила завтрак. Как-то Никита нашей в постели охапку гладиолусов. На кухне Вера резала салат.
- Я очень люблю гладиолусы.
- Я знаю. Садись есть.
Запоздавшие дни вместе, чужой красивый город, чтение вслух. Вера брала книгу и читала, пока Никита не засыпал. Она понимала это не сразу, просто ловила себя на мысли, что надо проверить, не спит ли он. Вера задавала вопрос, не получала ответа и тогда выключала свет и начинала прислушиваться к звукам чужого двора, к музыке почти древнего языка, который удалось сохранить бывшей республике.
За те полмесяца, которые они провели в Вильнюсе, Вера так и смогла дочитать роман до конца. Она любили в нем каждую строчку, а Никита скучал. В романе ничего не происходило. Была лишь смена настроений, веков, культур. Да и название Никите не нравилось – "Голый год".
Март – апрель 2004