Все это было, было, было...
Свершился дней круговорот.
Какая ложь, какая сила,
Тебя, прошедшее, вернет?
А. Блок
Она ждала их тридцать лет. Тридцать лет она зажигала три свечи. Одна свеча – чтобы любимый сын Альфред видел путь к дому; вторая свеча, чтобы Кристоффер не затерялся в потемках своей неугомонной души; и тертья, чтобы Джонатан знал, куда идти, когда два других брата наконец вернутся домой...
Тридцать лет назад молодые, красивые, дерзкие, честолюбивые, они ушли, пообещав вернутся, и оставили мать одну. С тех пор вернулся только Джонатан... Вернулся один, быстро, не добившись ни денег, ни положения, ни славы. Она не захотела его видеть, во всяком случае, пока не вернутся остальные. Он струсил, и даже то, что он заработал и денеги, и положение, и славу здесь, в родном городе, ничего не меняло. Она знала, что он любил ее, но она отвергала его подарки, кототрые он регулярно посылал на все праздники, его деньги, которые он всеми правдами неправдами старался ей всучить и регулярно, каждый день зажигала свечу и для него.
Шли дни, недели, месяци, годы... Красота осталась в прошлом. Глаза потухли, кожа от постоянного сидения в темном помещении поблекла и покрылась морщинами, походка утратила былую упругость, а руки былую ловкость. Тридцать лет...
Она давно перестала молиться, и не потому, что не верила в бога или в то, что они вернутся. Нет. Просто она уже все высказала и повторяться она не видела смысла.
Она обходила комнаты своих детей, засиживаясь подолгу в каждой из них, особенно в комнате Альфреда. В ней она распрямлялась, гордый взор снова вспыхивал огнем, это была уже не согнутая годами и ожиданием женщина, а гордая своим сыном мать, а он протягивал через пелену десятилетий руки и говорил: «Я вернусь, мама, жди меня.» И она ждала...
А вот комната Кростоффера. И здесь она отдыхала душой. Нет, Кристоффер не любил ее, он никого не любил. Он не тянулся к ней и ничего не говорил. Он сидел в углу и злобно улыбался, как бы придумывая новую каверзу, еще противнее предыдущей. Но и эта злобность была ей приятна, это была их фамильная злобность, злобность всего ее рода.
А здесь жил Джонатан, единственный из ее сыновей, кто любил ее, как любит сын мать, единственный, кто пронес через всю жизнь мысль о ней, единственный, кого она не ждала. И все же она заходила и в его комнату, сидела и на его кровати, и гладила и его подушку.
Сегодня исполнилось тридцать лет как они ушли из дома, тридцать лет, как она не покидала его, тридцать лет, как она совершает этот каждодневый обряд. Сегодня им исполнилось пятьдесят...
Кабак с замиранием следил за дракой. Не слышно было ни пьяных воплей матросов, ни надрывного смеха проституток, ни ворчания хозяина, ни стука посуды, и даже крысы боялись пискнуть. Красавчик Альфред стоял посреди круга, поигрывая мускулами, глаза налились яростью, и весь его облик предствлял собой быка, готового броситься на тореодора. Обидчик был маленький и щуплый, и ни у кого не возникало сомнения в исходе поединка. Он будет таким же, какими кончались все предыдущие встречи Альфреда – соперника унесут вперед ногами. Но вдруг, какой-то странный ветерок взьерошил ему волосы, и этой секунды промедления было достаточно, чтобы Альфред замешкался, и соперник, на глазах у ошеломленной толпы, вонзил нож прямо в сердце быка.
Ее губы еще были вытянуты вперед и легкий ветерок еще слетал с них, как бы соскальзывая на осиротевшую свечу. Черный фитиль сиротливо чернел среди пятна белого воска, источая черный дымок и наполняя душу женщины, одетой во все черное, черной тоской. На одну свечу в комнате стало темней, на одного сына у нее стало меньше.
Судья уже сказал, что он виновен, осталось только назвать приговор. Судья колебался. Если приговорить его к смерти, пропадут деньги, которые Кристоффер наобещал в таком количестве. Деньги ему, ох, как нужны, и прямо сейчас, он даже готов ради этого разрешить жить этому мерзкому, злобному Кристофферу. С другой стороны, если засадить его в тюрьму, он рано или поздно оттуда выйдет – скользкий гад, и не известно получит ли судья деньги. Фу, как неприятно. Чтобы оттянуть время, он попросил открыть окно. Слабый, едва ощутимуй ветерок, похожий скорее на дыхание, коснулся судьи. Или ему просто показалось...Но когда ветерок пропал, судья принял решение...Через полчаса он с облегчебием услышал, как с тупым стуком голова, в которой роилось столько каверз, упала на дно корзины.
И вот осталась последняя свеча...Если первую она задула с болью, вторую с сожалением, то какое же чувство вызовет последняя?.. Он разместился в двух кварталах от ее дома, так чтобы быть рядом, когда она позовет...Он все время думает о ней...А она? Она впервые задала себе этот вопрос. И вправду, он появился самым последним, после нескольких мучительных часов родов. Она не хотела его и никогда не любила...Она несколько раз брала, но потом аккуратно ставила последнюю свечу. Все, надо решаться...она закрыла глаза и...фитиль задрожал и погас.
Она подошла к окну. Тяжелые шторы, проспавшие тридцать лет, нехотя поползли в стороны, освобождаясь от груза пыли. Весенне солнце заполнило комнату. Она сняла черное, траурное платье и бросила его в камин. Порывшись в шкафу, достала весеннее...
Через час двери дома, тридцать лет не выпускавшие никого, открылись, и на улицу выпорхнула молодая, полная жизни женщина. Она шла, наслаждаясь весенним солнцем, теплым ветром, перебирающим ее кудри, зелеными листочками и молодой сочной травой. И ее не волновали ни стоны и плач дома, мимо которого она проходила, того дома, где только что скоропостижно умер Джонотан, ни крики пьяных матросов, празднующих победу над быком-Альфредом, ни ворчание тюремных могильщиков, закапывающих под мерзким, моросящем дождиком, обезглавленного Кристоффера.