В горячечном бреду, в неосторожном сне,
Я знаю, что любовь – всего лишь мальчик-призрак,
Что промелькнет в зрачке, как в замутненной призме,
Чей взгляд меня распял на каменной стене.
Жан Жене. Смертник
Музыка умерла. Занавес рухнул вниз, тяжелым водопадом, стирая застывшие в воздухе последние аккорды, и тут же пополз вверх, открывая огромную сцену и маленькую фигурку балерины в длинном платье, казавшуюся игрушкой в ярком свете софитов. Мгновение и зал ожил. Люди вскакивали с мест, выходя из летаргии обворожительной сказки. Аплодисменты сорвались с галерки, прокатились по партеру и лавиной обрушились на девушку.
Казалось, не софиты освещали балерину, а она сама, каждой клеткой своего тела, источала потоки ярчайшего счастья. Неистово звенящий будильник, бег по задымленному городу, скудный завтрак, станок, зеркало, étendre, relever, tourner, plier, перерыв, и опять glisser, jeté , frappé, soubresaut, перерыв, грим, сцена, волнение первых звуков, безумие любви, красота смерти, софиты, овации - все это, наконец, слилось в сгусток самоликования заполнившее ее всю, целиком.
Только теперь она позволила себе посмотреть на то место, третий ряд, четвертое кресло от прохода. Юноша был там. Уже неделю она танцевала, и каждый вечер видела его. В третьем ряду, на четвертом месте от прохода.
Еще тогда, в первый вечер, она заметила слезы на покрытом пушком лице мальчика. И глаза. Она никогда не видела таких глаз. Столько невыразимого восхищения, столько невысказанной любви светилось в этих глазах. Откуда-то всплыло «Его ланиты пух первый нежно оттенял. Восторг в очах его сиял». Она смутилась. Потом были букеты, поцелуи, Шампанское, поздравления, усталость, тишина гримерной, душ, и, наконец, кровать. Она забыла и этот пух, и эти глаза.
На следующий день опять: будильник, бег, станок, зеркало, relever, tourner, грим, сцена, любовь, смерть, секунда тишины, лавина аплодисментов, и ... взгляд, третий ряд, четвертое место. «Страстей неопытная сила кипела в сердце молодом...» Что это? Она не помнила ни как сбежала со сцены, ни как пронеслась мимо раскрывших объятия подруг. Душ, кровать, восстановительный сон.
Опять: будильник, бег, станок, грим, проснувшаяся музыка. Первый шаг на сцену, первый взгляд в зал, третий ряд, четвертое место. Вот он. Все поплыло, она хотела убежать, спрятаться, но выдрессированное тело само продолжало выполнять заложенную процедуру. Перерыв, озабоченный взгляд хореографа. «Ты устала. Ты не живешь». Виноватая улыбка. «Я соберусь, я смогу». Она не будет смотреть туда. И она не смотрела и опять овации, и цветы, и взгляд. «И грустный взор остановила царица гордая на нем».
На следующий день она шла в театр с твердым намерением не выступать. Она не спала всю ночь. Шопен, всегда успокаивающий ее, довел до слез. Она ревела, зарывшись в подушку. «Только не это. Только не это» доносилось сквозь слезы. «Как не будешь?! Контракт!.. Билеты!.. Публика!..». Она сдалась. Вечером она была на сцене. Третий ряд, четвертое место, взгляд, румянец, полуоткрытый рот. «Любезный сердцу и очам». В дверь гримерной кто-то постучал. А вдруг это он!.. «Вам цветы». Не открывая дверь, не смотря на цветы, она знала, от кого они. Усталость, тяжелая, невыразимая навалилась на маленькую девушку, вдавила, вжала в кресло.
Потом был следующий день, и последующий день. Организм четко отрабатывал: будильник, бег, станок, jeté , frappé зеркало, грим, сцена. На сцене она оживала, стараясь не смотреть на пресловутое кресло. Любовь и смерть. Софиты. Взгляд. Стук в гримерную, цветы. А ночью она металась по кровати, ей снились мальчики. Много. Все стройные и розовощекие, с влюбленными глазами. «Как вешний цвет, едва развитый». Они стояли и смотрели на нее, а она, голая, умирала у них на глазах много-много раз. И каждый раз они хлопали и забрасывали ее розами. Шипы вонзались в ее тело, но она, превозмогая боль, танцевала и снова умирала, и они снова бросали цветы.
И вот на седьмой день она решилась. Она подошла к краю рампы. Она смотрела на него в упор. Он вышел в проход. Его руки нервно теребили букет. Опустив голову, он подошел к сцене, протянул цветы, и как только ощутил, что необходимость держать их исчезла, рванулся в боковую дверь.
Она медленно, никого не замечая, добрела до гримерной. Цветы выпали, в руках остался только конверт. Она достала записку, пробежала ее глазами и кивнула, как бы подтверждая свои мысли. Затем медленно сняла платье. Она всегда танцевала в длинном платье, которое скрывала не по-женски мускулистые ноги. Надела халат, и без сил рухнула в кресло.
В дверь постучали. «Войдите» прошептала она. Она знала, кто это был. В первый раз она не закрыла дверь гримерной, она ждала его. Ждала, надеялась, и боялась, что он не придет. И вот он пришел. Он стоял посреди комнаты. Он смотрел на нее. Красивый, златокудрый херувим. Она поднялась. Заперла дверь. Обошла вокруг него. Взъерошила шелковистые волосы. И остановилась напротив, так, чтобы он мог видеть ее всю, с ног до головы.
Еще секунду она смотрела на него. Потом шелковая волна потекла вниз, обнажая сильные руки, грудь, живот, член, ноги. Юноша ошеломленно взирал на стоящее перед ним тело. Рассудок не повиновался ему, он отказывался поверить. Вдруг он бросился, стал ломать дверь, изодрал в кровь руки, стараясь повернуть ключ, и, наконец, вырвался в коридор, безумным взглядом напугав проходивших мимо девочек из балетного училища.
Обнаженный мужчина постоял еще, медленно наклонился, и, надев халат, снова превратился в маленькую балерину.
Музыка умерла, как умирала уже семь вечеров подряд. Занавес опять совершил свое скоропостижное падение и стремительный взлет. Софиты старались во всю, заливая сцену ослепительным светом. Девушка стояла, белая , в белом пятне света. Улыбка сверкала. Но глаза не смеялись; не радость, слезы вытекали из них, устремленных на третий ряд, четвертое место. Место было пусто.